Изображение на экране монитора начинает расплываться. "Надо бы дать отдохнуть глазам", - последняя вялая мысль проносится в голове. Поздно: глаза уже слипаются, хоть спички вставляй.
Тело мое легко взлетает вверх. Бархатные объятия воздушных потоков, и вот я уже плыву над родительским садом. Он цветет всеми оттенками белого, и пчелы радостно жужжат над яблонями, абрикосами, вишнями. Собрала свои усилия в одну точку на переносице, - вижу подо мной Иерусалим. Напряглась еще раз – и изумрудная поляна перед Белым Домом в Вашингтоне возникла внизу.
"Это что же такое делается?! Я могу поупражняться в исполнении своих желаний?!" – эмоции переполняли меня.
О, как мне захотелось в Ленинград! Не в Санкт- Петербург, не в Петроград, а именно в любимый город моей студенческой юности, - от такого напора желания у меня зазвенело в ушах. Да это же Бульвар Профсоюзов! Любимая моя осень и огромные кленовые влажные листья на лавочках, на газонах, на тротуарах. Вот и улица Красная, двадцать два. В вестибюле никакой охраны. Я подхожу к алфавитным полочкам. Там разложена корреспонденция не только для студентов, но и деловая институтская, преподавательская. Рядом синий почтовый ящик с графиком выбора писем. Надо бы посмотреть – нет ли мне почты, - я взяла пачку с моей полочки. Стала искать свою фамилию. Чуть напрягла переносицу, как воздушный поток опять подхватил меня.
«Дорогие москвичи! Поздравляем вас с наступающим 1930 годом!» - бросились мне в глаза белые метровые буквы на красном фоне.
- Это я нечаянно! Мне не надо в Москву!
Но, силы покидают меня. Я медленно опускаюсь на чужую кровать. Мягкая перина, пуховые подушки и белоснежное белье. Кто-то заботливо набрасывает на плечи тяжелое ватное одеяло. Мне кажется, что я помню его тепло и тяжесть. Она наваливалась на меня, когда я гостила на зимних каникулах у бабушки. Тогда, в детстве, расшитое разноцветными треугольниками и квадратами, оно очень отличалось от своих современных синтетических собратьев, казалось мне таким загадочным, словно из какой-то народной сказки.
За окном монотонно раскачивается фонарь. В его свете хаотично кружатся снежинки. На мне батистовое все в кружевах и рюшах белье. Надушенные русые локоны разметались по плечам. Рука в шелках по-хозяйски обнимает и не дает мне пошевелиться. "Это объятия Морфея", - решаю я и снова засыпаю.
Солнечные лучи с любопытством обследуют мое лицо и скромно намекают, что наступило утро. Я приоткрываю один глаз. Озябшая ветка безродного дерева отчаянно рвется к окну.
- Барышня проснулись, - громкий голос разогнал остатки волшебного сна, - доброе утро, Льдинка! Доброе утро, моя сударушка, моя красавица! И что мы будем делать, моя хрустальная? – продолжает греметь, разлетаясь по огромной комнате, тот же мужской голос.
"Льдинка - это я? Оригинально! Мне нравится такое обращение - сударушка, красавица, хрустальная. А Льдинка – это вообще круто", - отмечаю про себя. И тут же мой глаз цепляется за револьвер на круглом столике рядом с кроватью.
Современный кинематограф научил даже таких необучаемых людей, как я, отличать пистолет от револьвера. Что это не детская игрушка, я тоже сообразила. А мой язык уже опережал меня..
- Как что? Или жениться или стреляться – третьего не дано, - я озорую. День обещает быть интересным.
- А барышня Льдинка не боится выходить за меня? Помнится мне, еще недавно вы внушали мне совсем другие мысли о своем замужестве? - вопрос только раззадорил меня.
-Я ничего не боюсь и готова стать твоей женой, - бодро и весело продолжаю я.
- Мне очень не хочется, чтобы тебе в лицо или вослед говорили, шептались, сплетничали, - в его тоне затаились крупинки боли и сострадания.
Я поудобнее усаживаюсь и, наконец-то, вижу своего собеседника. Узнаю его и на мгновение теряю дар речи и только слушаю.
- Суды, пересуды – затравят с милыми улыбками на устах. А ты такая юная, хрупкая! О нашей женитьбе лучше будет молчать. Или хотя бы не трезвонить на каждом углу. Такое будет у меня условие, - спокойный, умный взгляд вселил в меня чуть-чуть уверенности.
- Люблю тихие голоса. Ненавижу запах алкоголя и сигар, - на ходу выдумываю я свои условия.
- Вот и славненько, вот и хорошо. И так, мы заключили полюбовную сделку. Цинично, зато честно, - он чмокает меня в обнаженное плечо. Мое тело узнало этот мимолетный поцелуй. Руки вспомнили гладкую кожу, две малюсенькие вишенки на груди этого громовержца и ямочку на подбородке.
- Я, наверное, заболела. Потому, что заблудилась в Жизни. Вот и мотаюсь по векам и эпохам, - огромные руки с шероховатыми ладонями, вкус которых я помнила десятилетиями, поднесли меня к столу с завтраком, усадили на старомодный в белом сатиновом чехле стул.
- Наслаждайся без меня, я, и правда, опаздываю, - еще один чмок в шею.
Оставшись одна, я пристально рассматриваю себя в огромном зеркале. Юное существо, с гибкой талией и прекрасной кожей, смотрело на меня глазами переполненными задора, любопытства и бесстрашия.
- Сударыня Льдинка! Где вы пропадаете? Пришел, а тебя нигде нет. Я искал-искал...
Я не даю договорить:
- Тебя ходила встречать, вот и разминулись, наверное, - только и успеваю снять маленькую шляпку, как счастливый великан подхватывает меня, усаживает в огромное старинное кресло и начинает зубами развязывать ботинки. Он шутливо рычит, покусывает и целует мои ноги через фильдеперсовые чулки.
- Володенька, это очень негигиенично, - я смеюсь от щекотки.
- А жизнь вообще штука негигиеничная, - замечает он, между делом.
- Доктор велел мне разгружать позвоночник. Нужно ходить на четвереньках, – он падает предо мной сначала на колени, а уж потом на четвереньки.
- Хочу лошадку! – я взбираюсь ему на спину.
- Наша спина расплачивается за прямохождение, - он любит цитировать доктора. Это пока я не начинаю его щекотать, хватать за уши, пришпоривать, требовать рыси и галопа.
- Как жаль, что мои оппоненты не видят наших забав! Вся Москва только бы и говорила о моем психическом здоровье, - раскатисто смеется он.
Наконец валимся на шелковый ковер. Это единственная фамильная реликвия, которая напоминала ему о родине с жарким солнцем, бесконечными виноградниками и дивными мужскими песнопениями. Ковер переживал уже не первую молодость, но его длинные петли по-прежнему ласкали босые ноги. Володя баюкает меня нежными стихами, которые рождаются тут же на ковре.
- Почему ты не опубликуешь эти стихи? Понятно, это не Есенин. У того ширь, удаль. А у тебя такая мудрость, такая глубина, - дитя двадцать первого века, я и впрямь не понимаю, как можно не опубликовать такие лирические шедевры.
- Ну, нет! Это стихи для моей Льдинки. Я никому не дам даже притронутся к ним , - он говорит тихо, но твердо.
- Я имею право спать с тобой, поглощать твои ласки, твою любовь, но, стихи... - он закрывает мне рот ладонями. Я с наслаждением целую его большие, ухоженные руки.
"Сколько дней уже длится мое счастье"? – в голове словно включен таймер, - "сколько еще счастливых моментов придется ему отсчитать?".
- Как научиться просто жить, благодарить судьбу за такой подарок и ничего не загадывать? – в такие минуты Володя замечает, что мои глаза из голубых становятся серыми и очень грустными. Подолгу вглядывается, словно вплывает в них и грустнеет.
- Ты заполучила в мужья агитатора, горлана, главаря и просто хулигана. Толпе не обязательно знать мою суть, - он недолго думает, - но я бы дорого дал, чтобы ты знала меня всего до донышка, чувствовала меня истинного, дышала со мной одним дыханием. И меня сводит с ума твоя грусть в глазах. Что я должен сделать, чтобы грустные глаза заискрились счастьем? – он в отчаянии, не контролируя себя, горланил на всю огромную квартиру.
Проклятое знание будущего отравляет каждый наш день. Я срываю очередной листок календаря и пытаюсь не думать, сколько ему осталось? Одна тысяча девятьсот тридцатый – это роковой год для Володи. Я только не помню ни месяц, ни число. Лучше бы я ничего не помнила! От отчаяния я прижимаюсь к нему, зарываюсь в него. Прячусь от жуткой мысли – я просто уже не смогу без него.
Иногда мы ссоримся. И все потому, что я боюсь за него. Особенно, когда он устраивает свои чтения в Политехническом.
- Зачем ты ввязываешься в эти дискуссии? – возмущаюсь я, - а как умно ответил на реплику, что тебя с твоими стихами забудут на второй день после смерти: «Приходите через сто лет, там и посмотрим», - болезненно пропускаю через себя его неудачи.
- Я же просил не приходить на мои встречи! Я что, много прошу?! – теперь уже возмущается он.
У кого хорошая память, тот борется со временем. Я валюсь на спасительный ковер. Все смешалось в моей голове – прошлое, настоящее, будущее. Хорошо, что Володя рядом. Гладит, целует, баюкает.
Я рассказываю, какое красивое метро построят в Москве. И самую лучшую станцию назовут его именем. Какой памятник поставят ему в центре столицы и влюбленные будут назначать у него свидания.
- Фантазерка ты моя, - он жмурился и чуть ли не мурлыкает от моих, как ему верится, фантазий.
- Театр твоего имени, улицы, проспекты по всей стране. На вступительных экзаменах в театральные вузы молодые люди будут читать твой знаменитый стих. Миллионными тиражами детские книги с твоим стихами и многотомные собрания твоих сочинений, - дразнила знаниями из недоступного ему будущего.
Утром я просыпаюсь от запаха гуаши. По всему полу плакаты для Окон Роста. Нелепые карикатуры с такими же надписями «Нигде, кроме, как в Моссельпроме», « Товарищи люди, будьте культурны! Не плюйте на пол, плюйте в урны!».
- Какие шедевры ты наваял! – я заливаюсь безжалостным смехом.
- Эти, как сударыня изволила выразиться, шедевры потом превращаются в буженину и балычок, в очень ароматные баночки и пузыречки на твоем туалетном столике, - он тихонько начинает сердиться.
- А когда ты спал? Ты что, всю ночь работал? – знаю, как падок этот большой человек на маленькие знаки внимания и даже намек на заботу о себе.
- Когда спал? Да когда баюкал тебя. Это очень сладкий сон, - он снова становится большим, добрым и беззащитным.
Первый день весны. В его руках огромный кулек из газет, остро пахнущих типографской краской. Долго и бережно разворачивает, потом протягивает букет нежно-розовых роз с множеством еще полураспустившихся бутонов.
- Это облачко из роз. Я тебе его принес, - его взгляд победителя жаждет восторга, похвалы, награды. Я не скупясь, восторгаюсь. Он откусывал маленькие бутончики и вставлял их между пальцами ног.
- Я понял причину твоей вселенской грусти! Я больше никогда не буду звать тебя Льдинкой. Отныне ты будешь Жаринка! Моя самая дорогая девочка – Жаринка, Искринка!
Я закрываю его уста своими губами.
- Я с тобой такой тихий, беззащитный, слабенький, - урчит он в ухо.
- Ты не слабенький, ты сладенький, - шепчу я, забыв обо всех тревогах. И, счастливая, засыпаю на его уютном плече.
Проснулась я поздно. Володи дома не было. По всему телу разливалось щемящее чувство тревоги, ужасно дорогой потери и бесконечной тоски. А тут еще за окном серое мартовское утро с одинокими комьями снега и грязными ручьями вдоль тротуаров. Календарь показывал тридцатое марта одна тысяча девятьсот тридцатого года. Окно вдруг стало расплываться. В висках уже знакомо заныло-заломило. Тело стало невесомым.
Опять знакомый экран монитора, родное рабочее кресло. За окном шумит циничный двадцать первый век. Никак не могу правильно набрать фамилию. Буквы перемешиваются, скачут одна перед другой. Нажимаю клавишу «найти».
- Скорее, скорее! А еще называется высокоскоростной, - сердце рвется, руки предательски дрожат. Во рту все пересохло.
«Маяковский Владимир Владимирович – советский пролетарский поэт», - без каких-либо эмоций сообщает экран, - «Родился 7 июля 1893 года, умер 14 апреля 1930 года».
- Значит, ему осталось жить там две недели! - пронеслось в мозгу.
Долго рассматриваю капли на клавиатуре. Приходит новое сообщение. Открытка. Нажимаю. Открываю. Розовые розы. Букет. Тот самый. И бутончики еще в букете, еще не откушены...
- Это облачко из роз. Я тебе его принес, - скромно, в правом уголке его почерком.
12 декабря 2013 год.