В детстве я читал все подряд. А что было делать? Такого количество развлекательных каналов по телевизору не было. Имелось только два канала, да и те отличались редким занудством. Интерес к телевизору у меня проявлялся только в восемь часов вечера, когда начинался очередной художественный фильм. Наш шумный и многолюдный двор к этому часу вымирал подчистую. Все от стариков до детей прилипали к своим ящикам, чтобы подивиться очередным подвигом польского разведчика Ганса Клосса, который, судя по всему, и решил исход войны. Я тоже восхищался Гансом Клоссом, но по окончании фильма брал книгу и выходил во двор. Я мог читать не только сидя и лежа, но и на ходу, и даже — перекидываясь короткими фразами с друзьями. Я был записан в трех библиотеках. Книги брал наугад. О каких книгах краем уха слышал, такие и брал. Однажды, когда я учился во втором классе, я пришел в городскую библиотеку и громко спросил:
— У вас Вёртер есть?
— А что хочешь из Вёртера? — спросила библиотекарша.
— «Орлеанскую девственницу» хочу
Глаза библиотекарши едва не выпрыгнули из-под очков.
— Ты что, мальчик, спятил? Тебе еще рано хотеть девственниц. Как у тебя только язык повернулся сказать такое слово. Если хочешь почитать Вольтера, могу дать «Философские повести».
— Что ж, давайте! — приуныл я и подумал, что путь к самому интересному непременно преграждают какие-то строгие тётеньки.
«Философские повести» я прочел в один присест. Не могу сказать, что от них я остался в восторге, как, например, от «Чиполлино», или от «Тома Сойера», тем не менее, горького разочарования я не ощутил. Это не самая бестолковая книга из тех, которые пришлось прочесть, хотя и не самая захватывающая. Как предтеча к «Орлеанской девственницы» — потянет. «Орлеанскую девственницу» я вознамерился добыть в ближайшее время, но потом забыл.
Много лет спустя, когда мне было пятнадцать и я учился на первом курсе мореходного училище, на одном из уроков литературы зашел разговор о Солженицыне. Тогда он был на слуху. Его поносили и официально в газетах и (что странно) неофициально в очередях. Учительница литературы сказала, что она Солженицына читала, но удовольствия от чтения не получила, поскольку в его изложении нет ничего литературного. Тут я возразил.
— А мне кажется, что есть, — проявил осведомленность я. — И даже через чур.
— А где это ты читал Солженицына? — выгнула брови учительница.
— По «Голосу Америки», — простодушно ответил я. — Там каждый вечер читают его главы.
Не скажу, что я проявлял интерес к Солженицыну. Слушал его из чистого любопытства. Мне он не нравился. Казался мрачным. Тем не менее, меня удивляло, что в описании лагерной жизни Солженицын как-то временами по эпически кудряво заворачивал про нелегкую жизнь зеков. Все-таки, можно, попроще. Ведь не «Илиаду» сочинял. Если бы мне тогда сказали, что через много лет Солженицын примерит бороду Толстого, я бы не поверил, хотя и признавал, что литературным языком он владел.
— Ах, так ты еще и «Голос Америки» слушаешь? — сощурила глаза учительница.
— А что тут такого? — вмешался мой друг Ионов. — Где в конституции написано, что нам запрещено слушать «Голос Америки».
На этих словах все стали закрывать тетради и деловито укладывать их в портфели. Уж если Ионика начал спорить с учительницей, то спор будет продолжаться до конца урока и закончится истерикой. Так оно и случилось. Не помню дословно, каких вопросов еще касался их спор, но врезалась в память, как литераторша после звонка вылетела из кабинета красная от гнева.
Через два дня на следующем уроке Анна Павловна вошла в аудиторию с победной улыбкой на губах. Она ехидно обвела нас глазами, и произнесла:
— Я заявила на Ионова и Андрюхина в КГБ. Ионов явный враг, а Андрюхин — еще непонятно. Пусть органы с ними разбираются.
Мы с Ионикой переглянулись. Я был комсоргом роты, а Ионов — профоргом. Мы были не самыми плохими курсантами в мореходке, а даже — наоборот. Стало обидно.
— А мне плевать, — сказал Ионика.
— Мне, собственно, тоже, — добавил я.
И литераторша как ни в чем не бывало начала урок. После урока нас с Ионикой окружили пацаны и принялись успокаивать, что Анна Павловна всего лишь пугнула за вольные мысли. А на самом деле, ни в какое КГБ не ходила.
— Так что не ссыте!
— Да мы и не ссым.
На самом деле пацаны ошиблись. Это я понял через два дня. После занятий я зашел в библиотеку. Взял Стендаля, Флобера и вдруг увидел «Орлеанскую девственницу» Вольтера. Ну, наконец-то прочту, — обрадовался я.
Но моя радость была преждевременной. На выходе мне преградили путь двое молодых парней, лет двадцати пяти. Они были одеты в строгие костюмы с галстуками, и их лица выражали чрезвычайную серьезность. Один из них сунул мне в нос удостоверение КГБ, и потребовал показать книги, которые я взял из библиотеки.
— Так, Стендаль, Флобер, Вольтер… — начал бормотать гэбешник, перебирая книги и делая ударение на первый слог, — Что? Орлеанская девственница?
— Где девственница? — оживился второй.
Они переглянулись. Подозрительно сдвинули брови и начали листать. Затем замерли, уставившись на гравюру Жанны д`Арк. Один из них пробормотал.
— По-моему, про девственниц читать вредно.
— Безусловно, вредно! — с жаром отозвался второй. — Особенно не окрепшим умам. Поскольку девственница — это одна из самых тлетворных иллюзий загнивающего Запада.
Один из них отвернул лицо в сторону, и его плечи судорожно дернулись. Было заметно, что он предпринимал усилия, чтобы не расхохотаться на всю катушку.
— В общем так, — деловито сказал второй, захлопывая книгу. — Поскольку поступил сигнал о твоей неблагонадежности, ни о каких девственницах не может быть и речи. Тем более о Марианских.
— Которые живут в Марианской впадине, — уточнил второй, и снова, отвернул лицо.
Гэбешник сунул мне книгу, быстро вытащил из кармана платок и начал шумно сморкаться. Я догадался, что платок он достал, чтобы замаскировать улыбку, которую он не в силах был сдерживать.
— Так мне что же, Вольтера сдать обратно? — спросил я.
— Сдай! — воскликнули они одновременно. — И больше о девственницах не помышляй.
— Тем более об артезианских, — добавил гэбешник судорожным голосом.
— Которые живут в артезианских колодцах, — уточнил второй.
Тут они оба, как по команде, отвернули лица, и начали дергаться синхронно. Кое-как бросив через плечо, чтобы я серьезнее относился к выбору книг, они поспешили отправиться за угол, откуда потом и донеслось их прорвавшееся ржание.
Я стоял и раздумывал: сдать или не сдать Вольтера обратно. Решил сдать, но через неделю снова взять. Однако через неделю забыл. И «Орлеанская девственница» Вольтера осталось мной не прочитанной до сегодняшнего дня. Что касается товарищей в строгих костюмах и галстуках, то они больше не появлялись.