Эта неизвестно откуда взявшаяся строчка, смысл которой я не понимаю до сих пор, весь день крутилась в голове и не давала спокойно существовать. Действительно, что бы это значило: "Не отталкивай метра из мрака?" И почему эту фразу, точно в ветреном порыве, занесло именно в мою и без того набитую всяким вздором голову? Был май девяносто первого года, пятница... холодная столица. В этот день у нашей Лены, тогда еще Щукиной, приключилась трагедия на личном фронте.
Она влетела к нам в комнату в слезах и сразу же бросилась на шею Филатову. Мы как раз только что вернулись с лекций и собирались сообразить насчет ужина. В то время в Москве было голодно. Столовые не работали, забегаловки — заколочены крест-накрест по типу райкомов, в магазинах — шаром покати. Мы покупали мороженую мойву, отваривали ее в кастрюльке и съедали вместе с костями. Затем выпивали и бульон, но все равно хотелось есть. И тогда появлялся блистательный Новоскольцев, променявший поэзию на коммерцию, и подкармливал нас, бедных студентов Литературного.
Итак, когда Лена так внезапно и стремительно повисла на шее у Филатова, я, естественно, сделал вид, что ищу в карманах кошелек, соображая, что мое место в эту минуту должно быть, по-видимому, в пивной. Но свою мысль по поводу пива я не успел довести до конца.
— Дай водки, Филатов! Водки! — прохрипела Лена, давясь слезами и чудовищно вращая зрачками.
Филатов скуксился и безропотно полез в чемодан за бутылкой. Что касается водки, она у нас была, а вот с закуской было туговато. В данную минуту в шкафу, кроме четвертинки черствого хлеба да полусотни тараканов, не было ничего. Но Лену закуска не интересовала. Хлобыстнув полный стакан, она с минуту смотрела на ободранную стену, не реагируя на протянутую четвертинку, и вдруг громко разрыдалась.
— Он уехал! Уехал с ней! Ты должен вернуть! — крикнула Лена в лицо Филатову, и Филатов покорно принял позу бронзового Пешкова, ожидающего штрафного удара.
Как мы после поняли, смысл ее трагедии состоял в том, что живой классик поэт Сергей Гонцов, учившийся на Высших Литературных курсах, внезапно дал от нее деру. Щукина жила в Переделкино у вдовы Смелякова на правах самой одаренной студентки. А живой классик обитал по соседству в доме-музее Пастернака, состоял там в должности дворника. По всей видимости, в ту весну судьбе вздумалось их талант слить в единый монолитный кулак, но в самый разгар их дачного романа в писательский городок прикатила бывшая жена поэта и увезла его в неизвестном направлении. Словом, от Филатова требовалось немедленно пуститься за Гонцовым в погоню — найти, образумить и вернуть Ленке в целости и сохранности.
Наблюдая эту сцену, я не мог не заметить как ежился и конфузился Филатов, поскольку погоня за живыми классиками никак не входила в его сегодняшние планы. Он разлил по стаканам остатки водки, и у меня в мозгах сверкнул смутный остов будущего стихотворения:
Не отталкивай метра из мрака,
ибо мрак — это света клоака...
Очень неприятно было пить без закуски, но я морщился не от водки, а от того, что мне не нравились рифмы: "мрака - клоака - барака - салака..." Вот какая гнусность! Даже ГУЛАГ в родительном падеже тоже подходил по смыслу. Это настораживало. Филатов морщился от того, что сегодня намеревался ехать во ВГИК к артисточкам, и на лице его было написано, что лучший классик — это мертвый классик, поскольку живые вносят в жизнь сплошную сумятицу. Вот живые артисточки — другое дело! Они как раз и даны для утешения в доску измотанным поэтам. Щукина тоже морщилась по неизвестным причинам. Вероятно, была уверена, что артисточки подождут. Вот она ждать не может.
Вторая бутылка несколько сняла напряжение и осушила Ленкины слезы, тем более что Филатов дал флегматичное обещание разыскать негодяя. И тут Ленка вспомнила, что в Переделкино осталась некормленая собака. Вдова в это время отсутствовала. Она была в Ташкенте и на Ленку взвалила заботу по уходу за бедным животным. (Забегая вперед, скажу, что вдова так и не вернулась в Москву обратно, она там же и умерла) Но мы, разумеется, ни о чем таком не подозревали, и перед нами снова возник извечный гамлетовский вопрос насчет ужина, быть ему наконец или не быть?
Ленку мы скоро успокоили, заверив, что собака — не волк, но в это время в комнату влетела Марина Логинова, запугавшая однокурсников своим романом в семьсот страниц, и все, естественно, испортила.
— Марина! — вскрикнула Ленка, бросаясь ей на грудь, — собака голодная...
И она, рыдая и выворачивая руки, принялась уговаривать Маринку поехать в Переделкино покормить собаку. Воспользовавшись моментом, мы с Филатовым тихо выскользнули из комнаты, но за дверьми столкнулись с Новоскольцевым. Узнав в чем дело, он радостно воскликнул: "Ночь на Фадеевской даче — это шикарно!" И впихнул нас обратно в комнату.
К этому времени основной шквал щукинских слез миновал, и сейчас перебирались эпитеты в стиле Тимура Зульфикарова в адрес бывшей жены Гонцова. Но при виде Новоскольцева Маринка бросилась ему на грудь и нам с Филатовым ничего не оставалось, как целомудренно потупить взоры и деликатно присесть на кровать. Разговор был кратким и деловым: мы вчетвером катим в Переделкино кормить собаку, а Ленка остается в общаге, поскольку ей нужно выплакаться еще шести этажам. Филатов сокрушенно вздохнул, но возражать не стал. В Переделкино решили ехать на такси, поскольку Новоскольцев спонсировал. По пути мы купили две трехлитровые банки какой-то краснухи и всю дорогу говорили о Смелякове.
По слухам, на зону он загремел вовсе не по политическим мотивам. Смеляков оказался жертвой все той же пресловутой борьбы бездарности с талантом, как впрочем, и большинство писателей, репрессированных в то время. Вдова не назвала фамилии того поэтишки, накатавшего на него телегу, но обещала рассекретить его данные перед смертью. Только не успела. Словом, личность того гада оставалась пока тайной, но известно было, что стукач был не русским, то есть относился к привилегированной касте национальных поэтов, и вдобавок — ужасно бездарным. Вполне возможно, что по его русскоязычной несостоятельности и прошелся однажды Смеляков, которую потом обиженный мэтр республиканского значения оформил в соответствующем жанре как национальную неприязнь...
Про все это мы тысячу раз слышали от Щукиной.
Когда же такси подкатило к воротам Фадеевской дачи, уже стемнело, и небо как-то по-загробному заволокло тучами. Помнится, даже стал моросить мелкий дождичек, но бесшабашных литераторов, а тем более студентов, такое обстоятельство ни в коем случае не ввело в уныние.
Двухэтажная дача Фадеева была несколько ветховата, но все-таки внушала почтение. Мы прошли по лужам через двор, отыскали в сенях ключ и вошли в дом. Сразу же пахнуло пылью и прелыми тряпками, хотя тряпья в доме было весьма и весьма немного. Некрашеные полы не закрывались ни ковриками, ни какими-либо домоткаными дорожками. На стенах не красовалось ничего такого, что в русских небогатых домах создает иллюзию тряпичного уюта. Стены были засалены, потолки облуплены, воздух сперт. Зато везде стояли книги — в самых невероятных местах, уютно пылились столики с креслицами, и над ними висели незатейливые светильники.
Мы поднялись по лестнице на второй этаж и сразу же столкнулись с ней, с этой дряхлой кудрявой прелестью непонятной породы. Она лежала под стареньким трельяжем на лестнице и среагировала на нас только вялым поднятием головы. Мы размочили хлеб в воде, как проинструктировала Ленка, и псина тут же начала лакать из своей чашки. И после этого она о себе не напомнила ни разу.
Наверху были гостиная, кабинет, кухня и еще какая-то маленькая комнатушка. Когда, движимый любопытством, я имел неосторожность в нее заглянуть, то чуть не лишился дара речи: на меня всполошено бросилось целая стая кошек. Я едва успел закрыть дверь, а потом долго приходил в себя. Но подоспел Филатов и обеспокоено уточнил, не выпустил ли я хотя бы одну?
— Кажется, нет, — ответил я.
— Слава Богу! — перекрестился Филатов.
Это была особая комната, предназначенная именно для кошек. И зимой и летом окна в ней были распахнуты настежь, чтобы эти мохнатые твари чувствовали себя в писательской среде менее обездоленными, чем московские метафористы.
Кабинет был шикарным. У окна стоял огромный ореховый стол под зеленым сукном, за которым еще, должно быть, работал сам Фадеев. Из окна простиралась панорама двора с громадными соснами и мраморными столиками. Задняя стена от пола до потолка была сплошь заставлена книгами. "Это только круг знакомых", — пояснил Филатов.
Мы сели в довольно просторной гостиной за обеденным столом, как раз напротив того дивана, на котором среди кучи пустых бутылок застрелился автор "Разгрома". Тут же в старинном буфете мы отыскали стаканы и, наполнив их вином, принялись иронизировать по поводу Ленки. Никакого трепета или музейного почтения мы не ощущали, но ощущали, что вино было недурным, и что его было в достаточном количестве.
В тот вечер мы, конечно, много говорили о Фадееве, но больше о Смелякове. Его вдова в далекой молодости уже была за кем-то замужем. Но, когда после лагерей Ярослав узрел ее на какой-то вечеринке, то сразу вцепился ей в талию и не отпускал до тех пор, пока она не дала согласие стать его женой. Одним словом, Смеляков нагло умыкнул замужнюю женщину, что было в его стиле, и вскоре они укатили в Ленинград. В Ленинграде молодожены поселились то ли на квартире у друзей, то ли в какой-то дешевой гостинице (не помню), но именно туда, спустя некоторое время, заявился тот республиканский поэтишко с двумя бутылками коньяку. Он пришел просить прощения, но Смеляков спустил его с лестницы.
По мере опустошения банки наше настроение и характер разговора несколько раз менялись. Маринку после очередного стакана как-то жутко передернуло и, на участливо поднесенный сырок, она угрюмо ответила, что здесь что-то не то. Конечно, тогда никто не обратил внимания на ее слова, поскольку она стояла перед выбором: Маринку с ее романом в семьсот страниц приглашали в Канаду за бессмертной славой и всевозможными премиями. Одновременно индийский принц, учившийся тремя курсами выше, приглашал ее на остров Цейлон, правда уже без романа, зато в качестве любимой женщины.
Словом, в промежуток между этой Маринкиной фразой и тем моментом, когда я отправился спать, мы провели еще массу приятных минут за беседой, затем зачем-то полезли на крышу. После чего плутали между сосен по двору и горланили "Худо, братцы, худо!" Наконец, вновь оказались за столом перед банкой, как перед жареным фактом. Но пить я уже не мог, и мне пришлось покинуть компанию и побродить по дому в одиночестве. Я спустился на первый этаж и обнаружил под лестницей маленькую уютную комнатушку с настольным светильником и полкой книг. Прилег на топчан и снял с полки какой-то детектив. Хорошо помню, как начал его читать и читал довольно долго, а потом... что бы вы думали со мной произошло, мой недоверчивый читатель?
Собственно, ничего особенного, если не считать, что передо мною, как лист перед травою, возник сам Смеляков. Сейчас не помню, откуда он взялся, вошел ли в дверь или слепился из колеблющихся теней, но для моей психики явление мэтра не было большим потрясением.
Итак, он присел на стоящий неподалеку стул и сказал, что для российской поэзии начинаются не лучшие времена. Народ ударится в разврат, и от его разгула Россию спасут именно поэты, как спас в свое время от Вакханалии Древнюю Грецию звонкоголосый Орфей. Впрочем, за христоматийную точность слов я не ручаюсь, но разговор касался именно этой темы. Мы беседовали довольно долго и о политике, однако из политических предсказаний не врезалось в память ничего, кроме того, что умами народа в недалеком будущем завладеют бездарные публицисты. Однако мэтр советовал мне не лезть в политику и не пачкать своего поэтического пера презренной публицистикой. После чего он процитировал четыре строки из моего стихотворения:
Я бродяга, простуженный в доску, —
нараспашку душа, хоть расстреливай!
В сердце вечная стужа Карелии.
Эй, братан, угости папироской!
И вдруг своими холодными пальцами потянулся к моему лбу. "Ну, здорово, здорово же!"
В ту же секунду я с воплем вскочил с топчана и принялся остервенело креститься. Если бы мэтр меня не коснулся, возможно бы мы разошлись мирно. Я мигом включил свет и прислушался. Рядом никого не было. Сердце колотилось, а наверху царила неправдоподобная тишина. Я взглянул в зеркало и увидел на лбу четыре бледные вмятины и пятую — у виска. Свят-свят-свят! Да это же след от пятерни. Коленки мои затряслись. Я нащупал под топчаном кроссовки и на цыпочках отправился на второй этаж. Почему-то мне показалось, что в эту минуту я должен вести себя как можно тише.
В гостиной не слышалось голосов, но слышались нервные шаги. Приоткрыв дверь, я увидел, что Логинова одна, и что руки у нее строго скрещены на груди, глаза же - вот-вот выпрыгнут из орбит. Она ходила из угла в угол как арестантка и что-то мучительно соображала. Должно быть, выбор между Канадой и Цейлоном совсем забодал девчонку.
Увидев меня, она вздрогнула и пантерой бросилась на дверь:
— Ты разве не ушел с ними?
— Как видишь. А что случилось?
Она с опаской покосилась на дверь веранды и прошептала:
— Сейчас оттуда выходил Фадеев.
"Ну, дотрепались", — подумал я и непроизвольно попятился назад, предполагая, что беседы с Фадеевым уже не перенесу.
Маринка мертвой хваткой вцепилась в рубашку и, неистово дрожа, потащила меня в гостиную.
— Нет-нет, ты меня не оставишь!
Через минуту я выяснил, что орлы отправились на могилу Пастернака, а Логинова, сославшись на усталость, бесстрашно улеглась на тот самый диван, на котором простился с жизнью бессмертный автор "Молодой Гвардии". И вот прискорбный результат попытки молодой гвардии занять место старой гвардии я лицезрел, как говориться, воочию.
— Нет-нет, ты меня не оставишь, — повторила Маринка, выстукивая зубами новоиспеченную мантру.
И в ту же секунду мой взгляд упал на притулившуюся к буфете швабру. Мы немедленно вцепились в нее и бесстрашно пнули дверь, за которой скрылся Фадеев. Дверь с кладбищенским скрипом поддалась, и мы некоторое время наслаждались запахом прелого тряпья и мышиного помета, не решаясь переступить порог. Наконец, чувство героического завтра пересилило малодушный страх, и наши ноги ступили на веранду, набитую обломками старой мебели. Но мэтра среди этого хлама не оказалось.
Кажется, это обстоятельство больше разочаровало, нежели успокоило нас. И уже потом, через пару дней, когда мы, давясь от смеха, рассказывали об этом Щукиной, она отмахивалась и уверяла, что "этот Фадеев в натуре уже примелькался..." Потом добавляла, что к ночным явлениям автора "Молодой Гвардии" они с Гонцовым привыкли, а вот Смелякова не видели ни разу. Что касается Фадеева, то он имеет привычку заходить с веранды, после чего следует через гостиную в кабинет. Иногда его видно четко, иногда расплывчато, но всегда слышен скрип полов. Ленка к его явлению относилась спокойно, а Гонцов неоднократно швырял в него подушку и посылал к его же персонажам. Словом, этот дом — вовсе не дом, а типичная находка для Стивена Кинга, — крестилась Ленка.
Но это через два дня, а в те минуты, когда мы с Маринкой шуровали на веранде, нам было не до смеха. Тем не менее швабра была водворена на место, а дверь веранды наглухо закрыта на задвижку. За окном начинало светать.
Мы выпили по стакану бормотухи и отправились проветриться на воздух, а заодно и встретить загулявших орлов. Утренняя Истра дымилась и вовсю щелкали совписовские соловьи.
Когда мы спустились к реке, к Логиновой, наконец, вернулось ее канадское спокойствие. Она облегченно выдохнула и вдруг ни с того ни с сего произнесла:
Не отталкивай метра из мрака...
— Что-что? — заволновался я, чувствуя, как мой затылок покрывается мурашками. — Это чьи-то стихи?
— Черт его знает! — ответила она раздраженно. — То ли прочла, то ли приснилось. Сидит с утра в голове, и никак не могу отвязаться...
А на утра мы покатили в Москву и с бывшими хозяевами этого дома больше уже не встречались. Что касается Смеляковской пятерни, то она по сей день выступает у меня на лбу в виде белых пятен, когда я волнуюсь, или когда читаю вслух своего “Бродягу”.