СИН

О трудностях познания в разгар викторианской эпохи

Нашлись даже такие, кто занимался контрабандой опиума для обольщения китайского народа и поощрял распространение яда во всех наших провинциях. Эти люди, которые заботились только о собственной прибыли и пренебрегали вредом, который наносят окружающим, были вне закона Небес, и их единодушно ненавидели все благоразумные существа.

Из письма китайского комиссара Линь Цзэ-сюя английской королеве Виктории

И сказал змей жене: нет, не умрете, но знает Бог, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло.

Книга бытия


                * * *


Мистер Стивенс собственной персоной. Своего рода вступление

Отец Джонатана Иеремии Стивенса умер в ту ночь, когда по мутным желтоватым водам Темзы поплыли первые льдины. В сумерках они незаметно отделились друг от друга и почти неслышно, издавая лишь слабый стук, одновременно, словно стадо коров, двинулись вниз по течению, к морю, унося вмерзшие в серый, ноздреватый лёд отбросы огромного города. Лондон обновлялся и, обновляясь, отправил вдогонку ещё несколько десятков своих жителей, среди которых оказался и мистер Стивенс-старший. Его смерть не стала ни для кого неожиданностью: старик вот уже несколько лет мучительно болел чахоткой и было ясно, что эту тёмную, промозглую зиму ему не пережить.
Утром мистера Стивенса нашли в постели уже окоченевшего, с напряжённым выражением лица и широко открытыми глазами, как будто он до последнего силился что-то рассмотреть в противоположном углу комнаты, где не было ничего, кроме большого пятна от сырости. Догоревшая свеча залила всё изголовье воском, так что старику, должно быть, просто не хватило света. Ночная сиделка, нанятая в ближайшем работном доме, уснула прямо на стуле (чего с ней никогда прежде не случалось), а потому затруднялась сказать, что именно так заинтересовало мистера Стивенса в заключительные мгновения его жизни. Не разбудили её и предсмертные хрипы умирающего, которых, впрочем, могло и не быть. Все это придало смерти мистера Стивенса ореол некоторой таинственности, так что прислуга в соседних домах ещё несколько недель шепталась о ней, строя различные догадки.
Однако сама миссис Стивенс восприняла случившееся сдержанно, со стойкостью и рассудительным спокойствием. Она была намного моложе супруга, да и на здоровье никогда не жаловалась, но, видимо, посчитала своим долгом последовать за ним. Пока шла подготовка к похоронам, миссис Стивенс отдавала распоряжения слугам, подписывала счета и принимала соболезнования. Однако к вечеру она легла на низкий, обитый жёлтой кожей диван, чтобы больше не встать с него. Доктор только покачал головой и посоветовал послать за священником. Жизнь из этой ещё крепкой сорокасемилетней женщины, годами носившей одно и то же домашнее платье с заплатанными локтями и порыжевший капор, утекала, как вода из треснувшего горшка. Когда упала последняя капля, она благословила единственного сына и, закрыв глаза, отвернулась к стене.
После отпевания в старинной, ещё саксонской церкви, которая стояла на той же улице, чуть в глубине, оба гроба опустили в общую могилу, похожую на широкое супружеское ложе. Кладбищенские служители торопливо закидали её твёрдыми комьями земли, а затем стали на почтительном отдалении, выразительно опираясь на кирки. Получив от Джонатана по полшиллинга, они молча откланялись и отправились пропивать их в ближайшую таверну. В это время неожиданно пошёл снег. Под крики грачей, во множестве гнездившихся на старых деревьях вокруг церкви и даже на её крыше, мокрые хлопья тяжело ложились на чёрную свежевскопанную землю, пока полностью не скрыли могилу. Расходясь, приглашённые ощущали неприятную тяжесть, как будто эти они сейчас лежали на глубине нескольких футов под слоем земли и снега…

По странному стечению обстоятельств именно на этот пасмурный мартовский день пришлось и двадцатилетие самого Джонатана. Вернувшись домой, он аккуратно вдел в петлицу добротного твидового пиджака траурную ленту и задумался: молодость кончилась, настало время выбирать свой путь в жизни. Судьба мелкого лавочника, вечно балансирующего на грани банкротства, не привлекала его. Жить в Лондоне – блистательной столице Британской империи – и в то же самое время экономить каждый пенс значило стать на одну доску с теми уличными мальчишками, которые часами торчат у витрин кондитерских, прижавшись лицом к стеклу. Именно поэтому он решил попытать счастья в колониях – там, откуда метрополия черпала свое богатство. Для этого Джонатан продал дом на Сент-Бартоломью-стрит, а заодно и бакалейную лавку, которая занимала весь первый этаж. Большую часть вырученных денег он аккуратно зашил в полу всё того же твидового пиджака. Затем Джонатан купил билет второго класса на пароход Бристоль-Калькутта.
Из-за постоянных штормов плавание растянулось почти на два месяца. До конца жизни Джонатан пребывал в полной уверенности, что выдержать это испытание ему помогли три бутылки крепкого виски, предусмотрительно припрятанные в чемодане, да упрямая шотландская кровь, доставшаяся в наследство от матери. Когда Джонатан сошёл наконец на берег, похудевший, полумёртвый от качки и духоты, но не сломленный, он выглядел как боксер-тяжеловес, готовый к решающему раунду. Крепко сбитого господина с рыжей бородой и густыми насупленными бровями, похожими на козырёк кепи, не смутили ни вонь от отбросов, плававших вокруг парохода, ни сомнительная публика, заполнявшая пристань, ни убогие бескрайние трущобы, прилепившиеся к порту, словно осиное гнездо к крыше старого сарая, – он не без оснований считал себя здравомыслящим человеком, а потому не рассчитывал сразу же увидеть дворцы махараджей.
Не прошло и месяца, как Джонатан стал обладателем небольшого надела земли в Западной Бенгалии, засаженного чайными кустами, который в газетном объявлении гордо именовался плантацией. В придачу ему достался одноэтажный кирпичный дом, густо увитый гибискусом. Внутри он напоминал провинциальную гостиницу средней руки: комнаты с репродукциями Тёрнера и видавшая виды скрипучая мебель. Очень скоро выяснилось, что из-за особенностей почвы конечный продукт получался довольно низкого качества – скупщики отказывались платить за него ту цену, которую обещал ловкий маклер, провернувший сделку.
Пришлось Джонатану самому присматривать за наёмными работниками, попутно изучая все премудрости выращивания и заготовления чайного листа. Вернулся призрак банкротства. К этому прибавлялась тоска по родине: густые лондонские туманы, похожие на гороховый суп, рождественский пудинг, уличная толкотня, пронзительные выкрики уличных торговцев, грохот экипажей – всё это смешалось для него в нечто единое и бесконечно дорогое, что никак нельзя было забыть. Лондон проник даже в сны Джонатана и постепенно заполнил их без остатка. Изгнанник жил как бы в двух измерениях: днём он скакал на лошади под палящими лучами тропического солнца или мок под проливным дождём, а с наступлением ночи отправлялся на прогулку по тёмным, запутанным переулкам Ист-Энда, которые он частенько посещал в поисках сомнительных развлечений. Тогда он мечтал плавать на торговом корабле, чтобы своими глазами увидеть те далёкие страны, о которых болтали в тавернах подвыпившие моряки. Джонатан с завистью разглядывал их загорелые до черноты лица, на которых ром, шторма и тропические болезни оставили свой неизгладимый след. Вблизи же вся эта пряная экзотика, так манившая его когда-то, показалась безвкусной и здорово действовала на нервы…
Единственной отдушиной стало общение с соседом – голландцем по имени Рогир Стаам. Много лет тому назад он отправился на Борнео, чтобы проповедовать слово Божие местным племенам, но коммерческая жилка, которая прекрасно уживалась в этом беспокойном человеке с набожностью, сбила его с избранного пути. Отец Рогир занялся было торговлей специями, но прогорел. К счастью, вовремя подоспело наследство, которое он вложил в точно такую же «чайную плантацию», рассчитывая, что любовь британцев к этому напитку обеспечит надежное финансовое будущее всему семейству Стаам. На тот момент оно состояло из самого отца Рогира, его супруги, о которой нельзя было сказать ничего определенного, кроме того, что она во всем слушалась своего мужа, и их дочери по имени Мария-Луиза.
Кроме Стаамов и Джонатана на много миль вокруг не было ни одного европейца, так что они неминуемо сблизились. Вечерние посиделки за трубкой и стаканом джина не отличались многословием. Это, впрочем, не помешало созреть двум важным решениям, которые определили всю дальнейшую судьбу Джонатана. Первое из них касалось той самой Марии-Луизы, которая как раз отпраздновала своё совершеннолетие, а, следовательно, по всем законам – и земным, и небесным – была готова вступить в законный брак с достойным представителем мужского пола. Джонатан был вполне подходящей кандидатурой. Эти соображения отец Рогир в один прекрасный день изложил своему другу, и тот с ними полностью согласился, поскольку и сам неоднократно обдумывал такую возможность, не находя каждый раз серьёзных возражений. Некоторая отстранённость и молчаливость потенциальной невесты нисколько его не смущала. Эта рослая, стройная девушка с белокурыми волосами и светлой кожей, на которой не было заметно даже следов загара, давно превратилась для него в символ родины, которую он так легкомысленно покинул и теперь жалел об этом.
На следующий же день начались приготовления к венчанию, которое состоялось в одной из комнат пасторского дома, переделанной в часовню. На церемонии присутствовали несколько индусов, которых отцу Рогиру удалось-таки обратить в христианство. Под конец они затянули псалом, что означало: Джонатан и Мария-Луиза стали супругами. Спустя год у них родился первенец, которого назвали Каем. Это радостное событие совпало с ещё одним, куда более значительным. По примеру соотечественников, которые давным-давно наладили торговлю опиумом в своих колониях, отец Рогир предложил зятю объединить наделы и посеять на месте никудышных чайных кустов наркотический мак. Он прижился намного лучше, дав в первый же год богатый урожай. Чтобы начать производство, компаньоны взяли кредит в банке и приобрели необходимое оборудование.
Так было положено начало компании «Стивенс, Стаам & Со». Скупая один за другим соседние крестьянские наделы, она очень скоро стала одним из крупнейших производителей опиума не только в Западной Бенгалии, но и во всей Индии. На месте кирпичного дома выросло белоснежное бунгало в два этажа с туземной прислугой и зверинцем на заднем дворе. Здесь в тесных клетках, медленно угасая, томились леопарды, тигры и львы. Их потускневшие глаза смотрели на мир с равнодушной скукой. Слуги-индусы в накрахмаленных тюрбанах отличались исполнительностью и немногословием. Они бесшумно скользили по дому, разнося напитки или вытирая пыль, а потом растворялись в жарком воздухе, чтобы явиться по первому же знаку хозяина.
Этот помпезный дом в колониальном стиле был настоящим сердцем опиумного королевства. Вокруг него теснились жилища надсмотрщиков, рабочие бараки, контора, склад и, конечно же, цеха, где в огромных чанах бродил млечный сок, превращаясь постепенно в черную вязкую массу. Потом она грузилась на быстроходные чайные клиперы или на менее быстроходные, но более вместительные старые невольничьи суда, чтобы отправиться в порт Кантон, а уже оттуда растечься по всей Поднебесной, унося миллионы китайцев в забвение.
Имелась здесь и своя церковь из красного кирпича. Её готические шпили и башенки были видны за много миль вокруг. Этот храм по собственному проекту построил отец Рогир. Постаревший проповедник проводил там всё больше времени. Кроме того, он начал писать книгу, которая должна была примирить Религию и Науку, Сердце и Разум. Неудивительно, что отец Рогир почти полностью отошёл от дел, доверив их своему компаньону, а по совместительству зятю.
И Джонатан, который давно превратился для всех в мистера Стивенса, прекрасно справлялся со своими обязанностями: доходы росли, компания обзавелась собственной торговой флотилией и налаженной сетью сбыта. По мере того, как пополнялся его банковский счёт, увеличивался и вес мистера Стивенса в обществе. Он не только стал заметной фигурой в Калькутте и Дели, но и завязал немало полезный знакомств в метрополии.
За прошедшие годы мистер Стивенс обзавёлся солидным животом и тростью из эбенового дерева, а его борода начала седеть, но в душе он оставался тем же молодым человеком, который любил жизнь и хотел пожирать её, как крокодил, отрывая огромные куски и проглатывая их целиком. Мистер Стивенс охотно беседовал с надсмотрщиками – полуграмотными ребятами с тёмным прошлым, которые разговаривали на каком-то своём крепком, очень выразительном жаргоне; любил заходить в бараки, когда там не было рабочих, и окунаться в терпкий запах пота, смешанного с табачным дымом и ароматами местных блюд, – он был настолько сильным, что, казалось, навсегда въелся в дощатые стены.
Когда одного малайца ранили в пьяной драке ножом, то, случайно оказавшись поблизости, мистер Стивенс помог отнести его в медицинский кабинет и, пока тот не умер, каждый день присутствовал при перевязке, гладя, как доктор виток за витком разматывает испачканные гноем бинты, как осматривает почерневшие края раны и осторожно ощупывает твёрдый, словно дерево, живот, невольно принюхиваясь к сладковатому запаху тлена, который медленно сочился из этого маленького человека с лоснящейся кожей. Терпеливо мучаясь от сильной боли среди кипенно-белых простыней, он походил одновременно на одного из печальных католических святых и на больную обезьянку…
Чтобы видеть из окна своего кабинета, как после воскресной службы рабочие и некоторые надсмотрщики по одиночке или небольшими группами пробираются в таверну, мистер Стивенс приказал вырубить заросли бамбука. С его молчаливого согласия под крышей этого заведения промышляла артель проституток. Большей частью в неё входили индуски из низших каст. На фоне этих лилово-смуглых женщин, рано погрузневших и утративших лёгкость походки, хрупкие китаянки в ярких шёлковых платьях с широкими рукавами казались стайкой бабочек. Их гладкая полупрозрачная кожа напоминала дорогой фарфор…
В эту разномастную компанию затесалась и одна англичанка, которую прозвали Опиумной леди (её настоящего имени никто не знал). Она была уже немолода, но всё ещё миловидна. Многим эта женщина нравилась. Когда-то давно её несовершеннолетняя дочь влюбилась в молодого чиновника из колониальной администрации и бежала с ним в Сингапур. Не перенеся такого позора, отец скончался от апоплексического удара, а мать пристрастилась к опиуму и быстро начала опускаться на дно. Мистеру Стивенсу она однажды показала свою последнюю реликвию – небольшой серебряный медальон, на внутренней стороне которого была изображена девочка лет двенадцати с выпуклым лбом и вьющимися тёмными волосами, уложенными в какую-то сложную прическу. В томном, неожиданном взрослом выражении глаз ему померещилась испорченность и в то же самое время хорошо знакомая тоска по жизни. Проникшись сочувствием к этой женщине, в которой ещё угадывались остатки хорошего воспитания, мистер Стивенс хотел было предложить ей какую-нибудь работу в доме. Однако он быстро отказался от подобной идеи, решив, что из-за этого отношения с супругой могут стать ещё более натянутыми.
Действительно, его семейная жизнь не ладилась, и мистер Стивенс искренне недоумевал почему. С самого начала жена держалась с ним холодно. Постепенно она почти перестала выходить из своей комнаты, ссылаясь на мучившие её головные боли. Это, впрочем, не помешало родиться ещё двум дочерям. Старшую назвали Вельдой, а младшую Класин (в честь бабушки по материнской линии – пожилой госпожи Стаам).
Мистер Стивенс плохо помнил день, когда появился на свет его первенец. Тогда он был моложе и вино жизни слишком сильно шумело в его голове. Однако образ этих девочек навсегда остался в его памяти. Вельда пришла в мир с длинной рыжеватой чёлкой, её круглые серые глаза с первого же дня смотрели на всё вокруг с удивлением и жадностью. В белокурой Син его поразил взгляд, словно бы обращённый куда-то внутрь. Мистер Стивенс в первый момент даже испугался, что его дочь родилась слепой. Но это было не так – просто девочка пошла в свою странную мать. Син росла тихим, задумчивым ребёнком, доставляя няне, а потом и гувернантке массу хлопот тем, что любила при первой же возможности забраться в самый дальний и тёмный угол дома, чтобы тихонько затаиться там, словно хищный зверёк, поджидающий свою добычу.
И всё же не Син была основным источником забот для мистера Стивенса. Гораздо больше его беспокоил сын. До семи лет он пользовался полной свободой, и не осталось на плантации такого уголка, который Кай не исследовал бы. Рабочие научили его разговаривать на хинди, надсмотрщики – нюхать табак. Когда мистер Стивенс узнал об этом, то в первый и единственный раз выпорол сына. Но гораздо более страшным наказанием для мальчика стало появление в семье домашнего учителя. Если дед Рогир без особого труда научил любимого внука читать и писать, а также познакомил его со словом Божьим, то задача молодого мистера Кокрейда оказалась куда сложнее: преподать Каю основы географии, древней и новой истории, математики, латыни и естествознания. Спустя три года отец лично устроил своему наследнику экзамен и, оставшись недоволен его результатами, отправил Кая в Калькутту. Там его приняли в лучшую частную школу, где учились сыновья чиновников, инженеров и купцов – одним словом, всех тех, кого называли строителями Империи. Приезжать домой Кай мог только на каникулы; прогостив два месяца, он возвращался в свой интернат. Но однажды Кай приехал уже не на время, а навсегда, и мистер Стивенс понял, что сын стал взрослым. Пришло время прибавить к его разносторонним, но бесполезным познаниям немного практического ума. И восемнадцатилетний Кай с готовностью стал вникать в дела опиумного королевства, на чей престол он однажды должен был взойти.
Однако в эти планы вмешалась война. На Востоке снова собирались тучи. Много лет назад, когда первая китайская кампания война была ещё только в проекте, мистер Стивенс выступил в качестве одного из самых убеждённых её сторонников. Он не только опубликовал в «Таймс» пространную статью, в которой в полной мере выразил свои патриотические чувства, не забыв упомянуть о том, какую выгоду могла бы извлечь вся британская торговля, если бы огромный китайский рынок был открыт для её товаров (пусть даже силой). Опиум при этом упомянут не был, но все и так прекрасно понимали, о каких именно товарах идёт речь.
Статью заметили и приняли с благосклонностью. Чтобы поддержать созданное впечатление, мистер Стивенс не замедлил пожертвовать три тысячи фунтов на закупку палаток и другого походного снаряжения для готовящегося экспедиционного корпуса. Его примеру последовали многие видные торговцы, и дело быстро сдвинулось с мёртвой точки. Так что мистер Стивенс имел все основания считать успехи британской армии на восточном фронте и своими тоже. Результаты короткой, победоносной кампании не заставили себя долго ждать: опиум хлынул в Китай неослабевающим потоком, который больше некому было сдерживать. Настал звёздный час мистера Стивенса. Его моральный авторитет взлетел до небес, а состояние увеличилось настолько, что уже могло претендовать на звание сказочного. Оставалось лишь следить за тем, чтобы из-за перепроизводства цены на опиум не упали.
Так прошло восемнадцать лет, и вот прежнее благоденствие, казавшееся незыблемым, оказалось под угрозой: дерзкие китайцы попытались ограничить торговлю опиумом. Терпеть это британская корона не собиралась. Варвары снова были разбиты, но затем коварно заманили британский флот в ловушку и уничтожили его. Стало понятно, что отделаться тремя тысячами фунтов на этот раз не удастся. Когда Кай пришёл к отцу и сказал, что хочет отправиться добровольцем на Вторую китайскую войну, мистер Стивенс ответил согласием.
Однако военная карьера сына не заладилась: один из старших офицеров заподозрил его в симпатии к местному населению. Чтобы проверить лояльность своего подчинённого, тот назначил Кая командиром расстрельной команды, а когда молодой лейтенант отказался, посадил его под домашний арест. Дело могло закончиться военно-полевым судом и каторгой, но имя Джонатана Стивенса кое-что значило даже в британской армии. Пока летели депеши в штаб и обратно, пока скрипела бюрократическая машина, Кай сидел у себя на квартире в полном одиночестве. Трижды в день к нему приходил денщик и приносил еду из офицерской столовой, а заодно всякую мелочь из походной лавки. В основном это были пыльные бутылки с хересом, бумага и карандаши. Когда специально назначенная комиссия наконец явилась, чтобы получить от Кая разъяснения по поводу произошедшего инцидента, она нашла обросшего бородой человека, на котором не было ничего, кроме пижамы. Кай сидел на стуле и, не обращая ни на кого внимания, что-то старательно выводил на бумаге. Весь пол был устлан рисунками, на которых фантастические существа соседствовали с обнажёнными телами. Офицеры понимающе переглянулись и, аккуратно собрав листки бумаги, удалились, не сказав ни слова. В тот же день полковой врач заочно признал Кая помешанным. В его жизни, впрочем, почти ничего не изменилось, разве что у входа поставили ещё одного часового. Затем Кая отправили в кантонский госпиталь, куда спустя несколько недель прибыл мистер Стивенс и увёз сына домой.
Там его ожидало новое трагическое известие: умерла миссис Стивенс. Никто не мог толком объяснить, как это произошло. Служанка утром обнаружила, что дверь в комнату хозяйки не заперта, а её самой нигде нет. Поиски в доме не дали результатов, тело удалось обнаружить лишь на самом краю плантации. Мария-Луиза, одетая в ночную сорочку, лежала поперёк тропинки, которая вела в джунгли (обычно ею пользовались дровосеки и сборщики дикого мёда). Нашедшим её миссис Стивенс показалась прекрасной, белой и холодной, как мраморная статуя, совершенно спокойное лицо не выражало ни боли, ни страха. Лишь на правой щиколотке виделись два красных пятнышка – след от укуса змеи.
Мистер Стивенс даже не подозревал, что его жена страдает лунатизмом, но он вообще многого не знал об этой женщине, которая за долгие годы брака так и не стала ему родной. Так что при ближайшем рассмотрении всё произошедшее не показалось мистеру Стивенсу таким уж загадочным, гораздо важнее было подумать о детях. Дочери вели себя по-разному: Син казалась удивленной, Вельда плакала целыми днями и никак не могла успокоиться. И мистер Стивенс не нашёл ничего лучшего, как отправить обеих в Англию. Там девочек определили в один из частных пансионов, который должен был дать им надлежащее воспитание.
Мистер Стивенс долго не решался рассказать сыну о том, что случилось с его матерью. Он ждал с тревогой, когда Кай сам задаст этот вопрос, но тот упорно молчал. Казалось, внешний мир вообще перестал существовать для него. Всё своё время бывший офицер британской армии и бывший наследный принц опиумного королевства тратил на рисование или же просто неподвижно лежал на диване с закрытыми глазами. С отцом он не разговаривал, со слугами тоже. Кай не позволял брить себя, ел неохотно, словно делая одолжение. Если бы про него вдруг забыли и оставили на неделю без пищи, Кай вряд ли обратил бы на это внимание. Помимо трубки, холстов и красок его больше ничто не интересовало.
Лучший специалист по нервным расстройствам, выписанный из Дели, после осмотра лишь неопределённо пожал плечами. Принимая пухлый конверт с гонораром, он заверил мистера Стивенса, что всё будет в порядке: молодой человек просто переутомился и ему нужен покой. Однако месяц шёл за месяцем, и ничего не менялось. Постепенно мистер Стивенс смирился с тем, что теперь его семья больше не будет такой, как прежде.
На этом фоне смерть престарелого тестя, который тихо скончался за письменным столом от сердечного приступа, не стала таким уж серьёзным ударом. У мистера Стивенса хватало и других проблем: начались приступы малярии и врачи в один голос советовали ему сменить климат на более умеренный, да и восстание сипаев, хотя и не затронуло плантацию, здорово напугало стареющего мистера Стивенса. Так что он наконец решился передать дела надёжному управляющему, который должен был раз в месяц посылать подробнейший письменный отчёт, и стал готовиться к возвращению на родину.

                *  *  *

Удобные каюты, ресторан с французской кухней и музыкальные вечера едва смягчали гнёт долгого, утомительного плавания, которое показалось мистеру Стивенсу бесконечным. От однообразия океанских далей и светских разговоров на верхней палубе томительная скука растекалась по всему телу. На третий день пути состоялось знакомство с инженером Гастоном Швальбе, которое сразу всё изменило, хотя этот полный флегматичный эльзасец, напоминавший добродушную черепаху, меньше всего было похож на человека, склонного что-либо менять вокруг себя. Большую часть его загорелого, светящегося здоровьем лица занимали пышнейшие усы, которые плавно переходили в не менее пышные бакенбарды, вызывая у окружающих прилив необъяснимой симпатии к их обладателю.
По роду своих занятий месье Швальбе приходилось много путешествовать. Об этих поездках он умел интересно рассказать, не приукрашивая их и не выпячивая на первый план свою персону. Мистера Стивенса также привлекла непредвзятость его взглядов. Месье Швальбе говорил, как на родном, на трёх европейских языках, а также неплохо знал арабский. Он, конечно, был в курсе, что существует великая французская культура, которой можно подражать, но которую нельзя превзойти. Однако к этому факту – как, впрочем, и к любому другому, не связанному с миром точных наук, – он относился с определённой степенью осторожности и даже с некоторой иронией.
Месье Швальбе охотно признавал, что самых красивых женщин он видел в России, а лучшее вино пил в Грузии. Впрочем, его откровения вряд ли стоило переоценивать, поскольку этот человек по-настоящему любил только три вещи: вкусную еду, бильярд и землечерпалки. Причем землечерпалкам в этой триаде отводилось особое место. После окончания Высшей технической школы в Мюнхене месье Швальбе тратил почти всё своё время, свободное от приёма пищи и игры на бильярде, на изобретение новых моделей этих хитроумных машин, а также на усовершенствование уже существующих.
Это было высокое, чистое чувство: даже если бы его многочисленные патенты не приносили никакого дохода, месье Швальбе продолжал бы заниматься исключительно землечерпалками. Как и любой влюбленный, он вряд ли смог бы убедительно объяснить, что именно привлекает его в этих неуклюжих на вид плавучих конструкциях, всё назначение которых заключалось в подъёме грунта со дна различных водоёмов. В Индии он побывал для того, чтобы изучить опыт местных инженеров-железнодорожников, которым приходилось решать сложнейшие технические задачи в условиях жаркого и влажного климата. Однако, слушая рассказы месье Швальбе о его путешествии на утлом рыбацком судёнышке к истокам Ганга, мистер Стивенс пришёл к выводу, что у этого человека гораздо более широкие интересы, чем может показаться на первый взгляд, и что он вряд ли сам об этом подозревает.
Теперь же месье Швальбе направлялся на строительство Суэцкого канала, где сконструированные им землечерпалки успешно применялись для углубления фарватера. Своим энтузиазмом он заразил и мистера Стивенса. После заверений, что, кроме жары, в Египте ему ничто не угрожает, было решено, что госпожа Стаам, Кай, которого сопровождал в поездке доктор, и большая часть багажа под присмотром слуг продолжат свой путь в Англию, а сам мистер Стивенс сойдёт на острове Реюньон. Там он дождётся парохода, идущего в порт Суэц, а уже оттуда отправится в дальнейшее путешествие на верблюдах.
Так оно и получилось. Пробравшись вдоль восточного побережья Африки, грузовой пароход ночью всосался через узкое, опасное горлышко пролива Врата слёз, попав в пересоленное и перегретое, почти кипящее Красное море с необитаемыми островами и серовато-жёлтыми пустынными берегами. Сухой, обжигающий жар не оставлял людей в покое ни днём, ни ночью. Высаживаясь на берег в Суэце, мистер Стивенс не выглядел разочарованным. Канал ещё не добрался сюда, но необычное оживление уже дрожало в воздухе, точно грозовые разряды.
Уже на следующий день караван, который должен был доставить к месту строительства большую партию землекопов, отправился в путь. В основном это были местные бедняки, которых по приказу египетского наместника насильно мобилизовали для участия в строительстве. В начале пути мистер Стивенс с интересом изучал их отрешённые тёмно-смуглые лица. Эти люди были похожи на невозмутимых, выносливых верблюдов, готовых шагать по пескам до тех пор, пока будет нужно.
Сам канал вызвал у него восхищение своим размахом: широкая лента солёной воды протянулась через безжизненную пустыню более чем на 100 миль. Путешествие закончилось в Порт-Саиде – оживлённом городе, который был основан всего семь лет назад, быстро превратившись в странный гибрид трёх частей света, которые сходились здесь в одну точку. Из Порт-Саида роскошный прогулочный пароход, совершавший круиз по Средиземному морю, увёз мистера Стивенса в Лондон.


Глава 1. Разбогатевшие выскочки переезжают и принимают гостей, чем прокладывают себе путь в высшее общество

Арендованные апартаменты на Риджент-стрит показались несколько тесноватыми по сравнению с оставленным в Индии бунгало. Однако мистер Стивенс решил, что это временное неудобство, которое не повредит его репутации. Первым делом он навестил дочерей, а по возвращении в Лондон обратил все свои усилия на поиск достойной загородной резиденции. Ещё за полгода до намеченного переезда несколько лучших столичных маклеров, специализировавшихся на недвижимости, были введены в курс дела и теперь спешили представить плоды своих трудов. Мистер Стивенс придирчиво рассмотрел все варианты, прежде чем остановил свой выбор на старинном особняке, расположенном на северо-западной окраине Лондона, недалеко от дороги, которая связывала столицу с Оксфордом.
Ранее он принадлежал знатному роду, который обеднел с большим достоинством, а потому незаметно не только для окружающих, но и для самого себя. Открылся этот факт почти случайно, когда в банке отказались в третий раз перезакладывать поместье, давно не приносившее почти никакого дохода. К этому времени стремительно разраставшийся Лондон подобрался к нему достаточно близко, чтобы этот осколок славного британского прошлого мог заинтересовать людей с деньгами и связями, но без длинной родословной. Таких, как мистер Стивенс.
Он не стал перекраивать по своему вкусу внушительную, но малоприспособленную к комфортной жизни постройку, в которой даже лишенный воображения человек без труда распознал бы прообраз средневекового замка. Тем самым мистер Стивенс убедительно доказал всем потенциальным недоброжелателям, что умеет ценить традиции. Модный архитектор порекомендовал лишь добавить несколько фальшивых каминных труб да подновить начавший осыпаться фасад.
Зато аллея, которая вела к парадному входу, совершенно преобразилась: песок заменило покрытие из асфальта, по обеим сторонам появились ряды газовых фонарей, стоявших на расстоянии пяти ярдов друг от друга. Чтобы на экипаже можно было подъезжать прямо к дому, решено было расширить аллею почти вдвое. Для этого пришлось вырубить старые липы. Их место заняли платаны, которые поразили воображение мистера Стивенса во время прогулки по Марселю. Однако пока молодые деревца напоминали скорее простуженных зелёных карликов, которые неуютно ёжились в свете фонарей…
От подобного зрелища мистер Барнеби только поморщился. Этот измученный геморроем, худощавый джентльмен неопределённого возраста стал первым гостем заново отделанного дома, куда был приглашён с важной, хотя и не совсем ясной миссией. Впрочем, упомянутая аллея стала в тот день единственным огорчением для его безупречного вкуса. Так настоящий персидский ковёр на полу гостиной вызвал у мистера Барнеби полнейшее одобрение, как и обои, изображавшие итальянские виды, зеркала в массивных золочёных рамах, мебель, обитая красным бархатом. Гость прошествовал через все помещения, удостаивая их лишь беглого осмотра. Между делом он заметил, что некоторым деталям явно не помешала бы драпировка, имея в виду ножки рояля, а также оконные кронштейны.
Задержался мистер Барнеби только в курительной комнате, чьи стены от пола до потолка украшали охотничьи трофеи. Даже стулья были сделаны из слоновьих ног. Неожиданно страстный охотник выглянул из-под маски аристократа. Он внимательно осмотрел эту внушительную коллекцию шкур, рогов, бивней и голов, расспрашивая о том, при каких обстоятельствах было добыто каждое животное. Мистер Стивенс отвечал охотно и подробно, так что разговор затянулся. Спустя час подали бренди и сигары, мужчины перебрались на диван, а индийская фауна отошла на второй план, уступив место последним политическим событиям. И хотя попрощался мистер Барнеби достаточно сдержанно, хозяин дома мог быть полностью уверен в том, что приобрёл очень важного союзника.
Теперь можно было смело переходить ко второй части плана, который должен был обеспечить всему семейству Стивенсов достойное положение среди лондонского высшего общества. С этой целью личный секретарь мистера Стивенса, которого тот особенно ценил за практичность и любовь к спорту, отправился ночным скорым поездом в Эдинбург, а оттуда в Глазго, где остановился в лучшей гостинице. О важности порученной ему миссии можно было судить по внушительной сумме, отпущенной на дорожные расходы.
Молодой человек с самого начала продемонстрировал похвальную расторопность и трудолюбие, встречаясь каждый день с самыми разными людьми: от крупных землевладельцев и высокопоставленных железнодорожных чинов до странного вида горцев, одетых в килты. Их красноватые обветренные лица, пристальные глаза, похожие на глубокие шотландские озёра с вечно холодной водой, и густые рыжие бакенбарды вызывали недоумение у служащих отеля, которое они, впрочем, удачно скрывали.
Спустя две недели секретарь вернулся в Лондон и предоставил мистеру Стивенсу подробнейший отчёт, которым тот остался вполне доволен. Мысленно он уже повысил и без того солидный оклад своего подчинённого на десять процентов, но объявлять об этом пока не стал, решив дождаться успешного завершения начатого дела.
По прошествии ещё двух недель внимание Син, которая засиделась допоздна за книгой, привлёк шум на заднем дворе. Некоторое время она с удивлением прислушивалась к нему, гадая, что же это может быть. Наконец, не выдержав любопытства, она накинула лёгкую шаль и спустилась вниз. Возле дома собралась почти вся мужская прислуга, пришёл даже седой, благообразный дворецкий, которому давно полагалось лежать в постели с грелкой. В руках у всех были факелы. Из-за этого зрелище приобрело несколько неправдоподобный, романтический оттенок. В центре внимания находились огромные повозки, в которые были впряжены слоноподобные битюги. Они стояли, понурив головы, и, казалось, дремали.
На повозках виднелся какой-то странный груз – вытянутые прямоугольные предметы высотой в несколько ярдов. Когда закрывавшую их ткань начали стаскивать, Син увидела, что это клетки с оленями. Опытные егеря поймали их в шотландских лесах, погрузили в вагоны для скота и отправили по железной дороге в Лондон, на одну из товарных станций. Оттуда клетки доставили в имение мистера Стивенса. Всего этого Син не знала, и даже больше, чем олени, её заинтересовали лошади – добрые, задумчивые гиганты, в которых было что-то первобытное.
Испугавшись света факелов, олени, привыкшие за время долгой поездки к темноте, тревожно заметались, стуча копытами, натыкаясь друг на друга и прутья клетки. Один из молодых самцов неудачно упал, сломав ногу. Когда остальных оленей выпустили на волю и они умчались в глубину парка, этот смог сделать лишь несколько шагов, а потом лёг на бок, мучительно скосив на людей налитый кровью глаз. Догадавшись, что сейчас произойдёт, Син отвернулась и быстро ушла в дом.

Обширный парк, в котором скрылись олени, на самом деле был просто частью соседнего леса, которую некогда обнесли кирпичной оградой и прочертили редкой сетью дорожек. На этом его благоустройство закончилось. Лишь возле самого дома работа садовника становилась более заметной, когда заросшие тростником каналы, через которые были переброшены декоративные мостики, и ухоженные псевдоготические руины начинали переходить в нарядные цветники. Остальные части парка своим одичалым видом могли успешно соперничать с самой природой.
Здесь-то, среди ежевичных кустов, орешника да старых, развесистых буков и разбрелись олени, о которых на некоторое время словно забыли. Однако длилось это перемирие недолго. Ранним воскресным утром в самом начале мая, которое как по заказу выдалось солнечным и тёплым, в поместье стали прибывать гости. Знатоки потом утверждали, что столь же блистательное общество в последний раз видели на прошлогодних скачках в Аскоте. Перед соблазном пострелять в оленей, не уезжая за пределы Лондона, не смог устоять никто из приглашённых, а те, кому неотложные дела помешали принять участие в охоте, выразили вполне искреннее сожаление по этому поводу.
Пока мужчины под захлёбывающийся собачий лай скакали по парку, преследуя обезумевших от ужаса оленей и рискуя перестрелять друг друга, сопровождавшие их дамы расположились на одной из освещённых ярким солнцем лужаек. Для этого из дома вынесли роскошные кресла. Дамы угощались прохладительными напитками, которые разносили расторопные слуги, обсуждали модные новинки и рассеянно прислушивались к эху выстрелов, придирчиво оценивая между делом гардероб друг друга.
После полудня на поляну стали доставлять первые трофеи. Эти рогатые животные с бурыми пятнами на боках, шее и груди, с засохшими каплями крови в углах рта показались Син какими-то маленькими, почти жалкими. В сущности, они ничем не отличались от фазанов с размозжёнными дробью головами или зайцев, у которых не хватало то лапы, то половины уха. По мере того как количество подстреленных оленей росло, дамами овладевало непонятное возбуждение. В меру оживлённые разговоры почти прекратились, когда они стали подходить к трофеям и фотографироваться, держась за рога или поставив ногу на мохнатое распластанное по земле брюхо.
Постепенно дам сменили охотники, вернувшиеся с облавы. Они были явно довольны. Син поразили неожиданно жаркие взгляды, которыми её наградили некоторые почтенные пожилые джентльмены. Красное бургундское и бренди подняли настроение ещё выше. Охота плавно перетекла в пикник, на котором основным блюдом была жареная на углях оленина с различными соусами. Её дополняли фрукты и восточные сладости. Успех был полным: гости разъезжались в прекрасном расположении духа, и если бы можно было выразить их общую мысль, то она прозвучала бы примерно так: «Хоть этот мистер Стивенс и не аристократ, но он не скуп и знает толк в развлечениях. С таким можно иметь дело».

                * * *

Хотя опиумное королевство продолжало давать доход, вполне достаточный для того, чтобы жить на широкую ногу, ни о чём не заботясь, мистер Стивенс решил, что может и должен приносить ещё больше пользы своему Отечеству. Лучший способ он видел в том, чтобы снабжать артиллерийскими снарядами непобедимую британскую армию. Для этого он объединился с мистером Беллами и начал строительство одного из крупнейших военных заводов, оснащённого по последнему слову техники.
Компаньоны прекрасно поладили, поскольку были очень похожи друг на друга: оба вышли из среднего слоя общества, добившись высокого положения исключительно своим умом и усердием. То обстоятельство, что мистер Стивенс выращивал опийный мак в Бенгалии, а мистер Беллами мыл золото на австралийских приисках, не имело никакого значения. Оба вернулись на родину с твёрдым намерением служить Цивилизации и Прогрессу, не забывая при этом и о собственном преуспеянии.
Этот стратегический союз окреп ещё больше благодаря симпатии, которая возникла между детьми обоих джентльменов и привела к их скорой помолвке. Во время первого же знакомства хрупкая, полупрозрачная Син совершенно заворожила Беллами-младшего. Саму Син заворожили его густые каштановые волосы, всё остальное она поначалу не заметила. Да это было и не особенно важно: Чарльз постепенно вышел для неё из какого-то приятного тумана со своим едва заметным косоглазием и странной манерой слегка раскачиваться, сидя в кресле, как будто внутри него плескалось море или звучала какая-то неслышная другим музыка.
Этот единственный наследник своего отца, а значит, и всего огромного состояния, окончил коммерческое училище и проработал несколько лет простым клерком, прежде чем был допущен к ведению серьёзных дел. Новый виток его карьеры не огорчил и не обрадовал Чарльза: с самого детства он был готов к тому, что однажды ему придётся встретиться с теми миллионами английских фунтов, который его отец вначале добыл из красноватой сухой земли Нового Южного Уэллса, а теперь собирался с той же методичностью добывать из английских рабочих. Возможность просто покачиваться на внутренних волнах, с осторожностью прислушиваясь к их ритму и превращая его в стихи, оставалась лишь призраком, который иногда мерещился Чарльзу на полях бухгалтерских книг.

                * * *

Всю неделю поместье жило приготовлениями к предстоящему торжеству, на котором мистер Стивенс готовился представить Син высшему обществу, а заодно объявить о своей помолвке с Беатрис Эйджинкорт. Будущая жена фактически досталась ему в качестве приложения к усадьбе, поскольку именно её род владел на протяжении четырёхсот лет этим поместьем, а также относящимися к нему угодьями. За это время немало младших сыновей стали видными иерархами англиканской церкви или же сделали неплохую военную карьеру (смотря по своим природным наклонностям). Трое из них дослужились до звания генерала, а ещё один стал контр-адмиралом. Однако всем им было далеко до славы основателя рода – неграмотного босоногого валлийского лучника, которому низкое происхождение не помешало, впрочем, совершить подвиг в битве при Азенкуре. В чём именно он заключался, доподлинно неизвестно. Семейное предание утверждает, что меткому стрелку удалось ранить самого французского короля, за что тот и удостоился дворянского титула, а в придачу получил земельные владения близ Лондона.
Однако каждое следующее поколение Эйджинкортов относилось к этому семейному преданию всё с большей осторожностью. Благополучие этого рода подточили две напасти: слабые лёгкие и азарт. Мать Беатрис умерла во время родов, а её отец, узкогрудый, медлительный и недалёкий человек, служивший в должности казначея при морском ведомстве, в скором времени угас от архивной пыли и частых кровохарканий. Опекуном девочки был назначен её дядя. Он отличался галантностью и отменным здоровьём, но окончательно погубил имение своими карточными долгами, умудряясь проигрывать даже ту небольшую пенсию, которую сам же выхлопотал для племянницы.
Почти всё, что удалось выручить от продажи усадьбы, ушло на их оплату, и будущее Беатрис выглядело более чем туманным, если бы мистер Стивенс не ухитрился рассмотреть в этой тощей рыжеволосой девочке двенадцати лет от роду задатки будущей красавицы. На протяжении пяти лет он помогал сироте, стараясь не переступить тонкую грань светских приличий: оплачивал апартаменты, наряды и прислугу, но сам бывал гостях в только на Рождество и в день её рождения. Беатрис между тем превратилась в высокую томную даму с матовой кожей и тяжёлыми почти чёрными волосами, сохранившими лишь едва заметный медный оттенок. Она больше не была худышкой, но при этом могла похвастаться такой тонкой талией, что вполне обошлась бы без корсета, если бы вдруг посчитала это приличным для себя.
Обладая темпераментом монашки, Беатрис смотрела на предстоящий брак как на неприятную и неизбежную, но в то же самое время достаточно почётную обязанность. Он был лишь одним из ходов в сложной комбинации, которая должна была связать тесными кровными узами благородное, но обедневшее и почти вымершее семейство Эйджинкортов с захудалыми Стивенсами, чья звезда только начала восходить. Почин сделал тот самый дядя-опекун, который год назад женился на старшей сестре Син. Жаловаться ему не приходилось: нехватку аристократизма Вельда с лихвой компенсировала красотой и буйной женственностью, которую не смогли заглушить совместные усилия бонн, гувернанток и классных дам. К тому же по брачному контракту сэр Томас мог распоряжаться суммами, вполне достаточными для того, чтобы проводить хоть весь год за игорными столами в Монте-Карло или Ницце.
Син готовилась к предстоящему торжеству по-своему. Для первого бала ей сшили белое платье. Закрытое и почти без отделки, оно должно было наглядно свидетельствовать о высокой нравственности своей обладательницы. Син этот наряд показался несколько детским, что, впрочем, ничуть её не расстроило. Себя она нашла излишне худой и бледной, решив поэтому, что никто её на танцы не пригласит. Данный вывод тоже не вызвал у Син особого огорчения. Она лишь посчитала нужным предпринять некоторые меры. Для этого накануне бала был приглашён в гости Альфред – кузен Чарльза, с которого было взято обещание ангажировать Син на мазурку и полонез.
И хотя она почти не готовилась к предстоящему торжеству и ничего особенного от него не ожидала, войдя в зал, Син почувствовала себя оглушенной огромным количеством собравшихся гостей и ярким светом, который лился сразу отовсюду. Собственные шаги отдавались в ушах ударами молота, и Син казалось, что все смотрят в её сторону, пока она идёт к своему месту, по левую руку от отца. Затем заиграл оркестр, мистер Стивенс поднялся и, не говоря ни слова, пригласил свою невесту на вальс. Пока пара совершала круг почёта, он вёл партнёршу неожиданно умело, с тяжеловатой грацией, которая вызвала одобрительное перешёптывание. Сама Беатрис в сиреневом открытом платье была похожа на необыкновенно красивую куклу в человеческий рост. Казалось, что она вот-вот упадёт в обморок, что, впрочем, нисколько не мешало ей ловко переставлять ноги, идеально попадая в такт. Общее впечатление получилось великолепным.
Больше мистер Стивенс в тот вечер не танцевал. Зато на Беатрис предложения посыпались одно за другим. Немалая часть этого галантного града к удивлению Син досталась и ей. Партнёры сменяли друг друга, но Син казалось, что всё это один и тот же мужчина, который непонятно почему получил на время право касаться её рук и талии, дышать возле самого лица, пахнуть одеколоном…
Напротив седьмого танца в бальной карточке Син ничьё имя не значилось, и она решила отдохнуть. Для этого Син выбрала место в самой дальней части зала. Там было меньше света, да и внимательных взглядов тоже. Опустившись на стул, она сама стала с интересом осматриваться по сторонам. Бал близился к своей середине. Танцоры как следует размялись, между ними уже успели возникнуть едва заметные симпатии. Старики, сидевшие тесной группой слева, наоборот явно утратили интерес к происходящему. Наряды и манеры подверглись самому безжалостному разбору, который только возможен, теперь же эта часть публики откровенно скучала. Пожилые леди переговаривались друг с другом, обсуждая погоду или вспоминая случай на скачках, который произошёл ещё до рождения Син, почти все мужчины потихоньку перебрались в карточный зал.
Вход в него был расположен неподалёку от того места, где сидела Син. Из-за наполовину открытой двери доносились неожиданно громкие голоса. Кажется, игроки о чём-то спорили. Син невольно прислушалась. Тема разговора заинтересовала её. Говорили о канализации, которую вот уже седьмой год прокладывали в Лондоне. Син почти ничего не знала об этом, она видела только, что разрыли весь центр города.
- …уважаемый лорд Мурсберри, если не ошибаюсь, Вы как раз были членом парламента и должны хорошо помнить, что творилось тогда в Лондоне. От невыносимой вони люди падали в обморок прямо на улицах. На окнах самого Парламента висели куски марли, пропитанные смесью розовой воды и хлора. Неудивительно, что законопроект, предусматривавший выделение денег на строительство канализации, успели рассмотреть и одобрить всего за какую-то неделю. Это рекорд, который вряд ли будет когда-либо превзойдён нашими парламентариями, которые так любят обсуждать каждую запятую…
- Я не спорю. Вещи, подобные Вашей канализации, без сомнения важны и полезны для развития страны, но есть же множество других тем, более… эээ… приятных.
Син вдруг мучительно захотелось увидеть обоих собеседников. Она передвинулась на два стула ближе к входу и заглянула внутрь. За большим массивным столом, обитым зеленым сукном, сидело человек восемь. Двое из них смотрели не в свои карты, а друг на друга. У одного были коротко остриженные чёрные волосы, плотно прилегавшие к черепу. Желтовато-смуглая, как на переплёте старых книг, кожа обтягивала резкие, но достаточно красивые черты его лица. Особенно Син поразили живые, блестящие глаза. Они были настолько тёмными, что, казалось, не имели зрачков, которые сливались с радужкой в одно целое. Во всей фигуре чувствовалась какая-то сильная, но подавленная энергия. «Значит, это и есть мистер Базалджетт, тот самый итальянский инженер, который строит в городе канализацию».
Син перевела взгляд на лорда Мурсберри. Раньше она уже где-то видела этого вялого, обрюзгшего аристократа, только не запомнила его имени. Он сидел к Син вполоборота, и ей сразу же бросился в глаза раздувшийся от жира загривок, который напоминал какой-то болезненный нарост. Дряблые щёки обвисли и превратились в брылья, белки глаз были испещрены неприятными красноватыми прожилками. Когда толстые негритянские губы размыкались, чтобы пропустить наружу очередное замечание, становились видны мелкие зубы, которых, казалось, было намного больше, чем тридцать два.
Из-за застарелого артрита лорд Мурсберри не мог двигать головой и потому либо смотрел прямо перед собой, либо разворачивал сразу весь корпус – со стороны могло показаться, что на цель наводят крупнокалиберную пушку. Он вообще двигался мало и нехотя, с явной натугой, как плохо смазанный механизм. Из-за рыхлой лени лорду Мурсберри не хотелось даже лишний раз шевельнуть языком, так что он раскрывал рот лишь тогда, когда не сделать этого – по его представлениям – было невозможно. Поэтому в обществе у лорда Мурсберри сложилась незаслуженная репутация скрытного и заносчивого человека. Он скорее напоминал валун, который долгое время безо всякого движения лежит на дне реки, обрастая тиной, и лишь весной стремительный поток с большим трудом протаскивает его на несколько метров вперёд. Образующаяся при этом рытвина быстро затягивается илом.
Всё в жизни этого человека получалось как-то само собой. Лорд Мурсберри был выбран почётным председателем сразу нескольких научных обществ, заседал в парламенте, женился и стал отцом четверых детей, а также совершил ещё ряд деяний, достойных упоминания в некрологе, не прилагая к этому никаких видимых усилий. Унаследовав огромное состояние, он не имел при этом никаких страстей, которые позволили бы его растранжирить или хотя бы приуменьшить. Свой единственный долг лорд Мурсберри видел в том, чтобы своевременно и систематически насыщать себя надлежащим количеством пищи. Результатом этого добросовестного служения стали впечатляющие размеры, которых ему удалось достичь. При виде этого человека у Син сразу возникло навязчивое ощущение, что его вялому, хорошо упитанному телу тесно в костюме, тесно за карточным столом, тесно в самом доме.
- …только не говорите мне, пожалуйста, что прокладка канализации – это неподходящая тема для обсуждения в светском обществе. Представители высших слоёв и так слишком много времени тратят на разговоры о скачках, охоте и политике. Отсутствие интереса к практическим делам – непозволительная роскошь в наше время. Очень скоро Лондон перестанет расти вширь, он уже вгрызается в английскую землю. Проложен первый в мире метрополитен, скоро закончится строительство канализации, и поверьте мне, это только начало. Когда-нибудь у нас будет целых два города: надземный и подземный. Многие бедняки уже сейчас живут в полуподвальных помещениях. Что мешает объединить их туннелями, которые превратятся со временем в настоящие улицы с лавками и газовыми фонарями? Благодаря эффективной системе вентиляции люди смогут жить там постоянно, не выходя наружу. И это будут уже совсем другие люди, да, совсем другие…
«Какие? - подумала Син, внутренне поёжившись. - Люди с бледными, тусклыми лицами и с атрофировавшимися глазами, как у пещерных рыб. Люди, которые будут работать, гулять, совокупляться на ощупь…» Странное слово «совокупляться», которое вдруг само собой вынырнуло откуда-то, сбило Син с толку. Он стала припоминать, где встречала его. Ну, конечно же, в одном из тех толстых томов по естествознанию, которые она потихоньку таскала из незапертого книжного шкафа в отцовском кабинете и читала урывками в его отсутствие. Тогда Син не обратила на этот таинственный глагол особого внимания, поскольку слов, значения которых она не знала, в этих книгах попадалось немало. Теперь же он вызвал у Син непонятное беспокойство, как будто она допустила на виду у всех какую-то оплошность.
Из задумчивости её вывел Альфред. Только что объявили восьмой танец, и он отыскал Син, чтобы ангажировать её, как они заранее и договаривались. Всё это разом промелькнуло в Син голове, она смутилась и, слегка отвернувшись, протянула Альберту руку.

После танцев всё общество перебралось в обеденный зал, где был накрыт длинный стол, украшенный массивными старинными подсвечниками и китайскими вазами. В промежутках между ними стояли блюда с едой, от которых шёл густой белёсый пар. Син почти не ела: отщипнув кусочек, она без конца мяла его передними зубами, не чувствуя вкуса. Вдруг китайский шёлковый веер, лежавший справа от Син, несколько раз раскрылся сам собой, показав мельком дракона с ощеренной пастью, бессильно прилипшего к угольно-чёрной ткани. Слегка отшатнувшись, она быстро поднялась со своего места, вышла из зала и двинулась по коридору, всё ускоряя шаг. Син не знала, что ищет, – ноги сами несли её.
Так она оказалась напротив двери, за которой находилась комната брата. Внутри царил полный беспорядок: несколько неоконченных картин в разломанных рамах валялись на полу среди разбросанных в полном беспорядке вещей, поверх лежал опрокинутый мольберт, краски забрызгали паркет, смешавшись с рыжими пятнами, похожими на огромные потёки ржавчины. И пока Син беспомощно озиралась по сторонам, переводя взгляд с одного предмета на другой и пытаясь понять, что же здесь произошло, из коридора послышался нарастающий гул голосов, тревожный и глухой, словно идущий из-под земли.
 

Глава 2. Новейшие методы лечения

Экипаж мягко катил по загородной дороге. Пейзаж за окном почти не менялся: зеленеющие поля перемежались небольшими рощами и цветущими живыми изгородями. Мистера Стивенса, который был истинным лондонцем, это зрелище быстро утомило, Син тоже смотрела по сторонам без интереса, занятая собственными мыслями. Так в полном молчании они и проехали большую часть пути, когда мистер Стивенс наконец заговорил:
- Я до последнего надеялся, что твой брат однажды спустится вниз и всё пойдёт по-старому, но он продолжал сидеть в этой проклятой комнате и рисовать свои безумные картины. Я не знал, что с ними делать.
Син не ответила, и, вздохнув, мистер Стивенс продолжил.
- После возвращения в Англию я приглашал к Каю лучших докторов. Однако очень скоро стало ясно, что все они – шарлатаны, прикрывающие учёными званиями своё невежество. Доктора в один голос советовали ехать на воды. Мы начали с Бата и исколесили всю Европу: вначале французские и бельгийские курорты, потом немецкие. Везде было одно и то же: представители высшего света, которые от сытой жизни стали находить у себя всевозможные нервные болезни, пинтами пили минеральную воду, купались в ней, ходили босиком по траве и позволяли заворачивать себя в мокрые простыни. Всё оставшееся время они просиживали в дорогих ресторанах или за игорным столом. Когда это им надоедало, так называемые больные объявляли себя исцелившимися и уезжали. Но Каю действительно стало лучше, он начал рисовать пейзажи и людей. Пусть трава была то синей, то красной, а модели невозможно было узнать. Я обрадовался, решив, что началось выздоровление, и поспешил вернуться домой. Однако на этом всё и кончилось. Просто Кай перешёл из одной фазы болезни в другую. Так бывает при лихорадке, когда озноб вдруг сменяется сильным жаром. Ты была единственным человеком, с которым Кай разговаривал. Шли годы, но ничего не менялось. Я смирился с тем, что лучше уже не будет, но то, что произошло накануне, – это настоящий удар. Твой несчастный брат пытался покончить с собой. Он разбил оконное стекло и перерезал себе осколком вены, а потом стал звать на помощь. Это случилось утром, когда мы были в городе…
Син почувствовала сильный толчок. Экипаж остановился. Подождав минуту, мистер Стивенс приоткрыл дверь и высунулся наружу.
- Джеймс, в чём дело?
В ответ раздался хриплый извиняющийся голос кучера: он объяснял, что лопнул обод на переднем колесе и нужно послать в ближайшую деревню за кузнецом. Мистер Стивенс кивнул и, повернувшись к Син, предложил выйти, чтобы подождать снаружи.
До полудня было далеко, но солнце уже припекало. Откуда-то сверху доносилось пение жаворонка, которое без остатка заполняло собой всё окружающее пространство, но Син казалось, что оно звучит прямо внутри черепной коробки. На неё медленно накатывало знакомое с детства чувство, когда у мира появляются вдруг странные, никому ненужные отростки, которые предназначены только для того, чтобы беспокоить Син. Звуки, запахи, цвета, даже вкус пищи сливались в один колючий шар, который плавал вокруг, словно огромная слепая рыба, время от времени чувствительно задевая её своими уродливыми боками. В такие минуты мир начинал раскачиваться из стороны в сторону, грозя перевернуться, и Син приходилось стараться изо всех, чтобы помешать ему. На этот раз ей это удалось.
Мистер Стивенс ничего не заметил. Он стоял на краю поля, возле самой дренажной канавы, и задумчиво рассматривал что-то у своих ног. Син подошла ближе и увидела розетку мясистых листьев, из которой выглядывали два жёлто-красных полураспустившихся цветка.
- Кажется, это фиалки… - неуверенно произнёс мистер Стивенс и посмотрел на дочь, словно ища у неё поддержки.
- Нет, отец, это примула.
- Может быть. Я не очень хорошо разбираюсь в ботанике, хотя сделал своё состояние на растениях. Я сеял мак, как какой-то фермер посеял здесь этот ячмень. Я делал из него опиум, а он продаст свой урожай на завод, чтобы из него могли сварить пиво. Есть ли разница? Раньше я не думал об этом, пока не повстречал в Кантоне одного путешественника. Кажется, он был немцем или австрийцем. Какая теперь разница. Однажды этот человек ради научного интереса попробовал курить опиум и описал свои ощущения в научной статье. Его рассказ поразил меня. Опиум не веселит, как джин, и не погружает в забытьё. Вместо этого человек утрачивает любые желания, даже еда и питьё перестают его интересовать. Если подумать, то такое состояние хуже рабства, потому что раб может убежать, а курильщик опиума наоборот всеми силами стремится к тому, чтобы опьянение никогда не проходило. Ради очередной порции он даже готов на преступление, будь то кража или убийство. Что произойдёт, если и наши бедняки начнут искать для себя подобного утешения? А ведь первые тайные притоны уже появились в Лондоне…
Мистер Стивенс хотел добавить ещё что-то, но тут вернулся Джеймс. Он привёл с собой высокого сутулого человека с обезьяньими руками, которые почти доставали до колен. Его профессию выдавал засаленный фартук, прожжённый в нескольких местах. У незнакомца был виновато-понурый вид, как у старых сторожевых псов или горьких пьяниц. Приветствуя мистера Стивенса, он снял свою бесформенную шапку и молча склонил голову.
- Посмотри там, - громко, словно кузнец был глуховат, скомандовал кучер, указав при этом пальцем на правое переднее колесо.
Тот послушно залез под экипаж, несколько минут возился там, а потом, выбравшись, едва слышно произнёс несколько слов, обращаясь почему-то к Джеймсу, а не к самому мистеру Стивенсу.
- Он говорит, что для ремонта потребуется несколько часов, - сообщил Джеймс, выражая всем своим видом отчаяние и готовность помочь. – Я могу поискать для Вас в деревне какую-нибудь повозку поприличнее, сэр.
- Благодарю Джеймс, не стоит. Мы пройдёмся пешком, до клиники осталось не больше мили, а я не хотел бы опоздать.

За ячменным полем начался луг. Среди густой травы цветы были едва заметны. Мистер Стивенс шёл довольно быстро, но в его походке чувствовалась неуверенность и тяжеловатость. При каждом шаге в воздух тонкими струйками поднималась мельчайшая пыль, она плыла над дорогой, золотясь в ярком свете солнца и медленно оседая. Син держалась чуть позади отца, разглядывая то его ботинки, то широкую, почти плоскую спину. На воротнике летнего пальто она заметила частички перхоти.
За вторым поворотом открылась большая кованая вывеска, прикрепленная цепями к нижним ветвям двухсотлетнего дуба. Угловатым готическим шрифтом на ней было написано: «Нервная клиника “Серебряный ручей”. Добро пожаловать!». В конце короткой тисовой аллеи, которая отходила от этого места вправо, виднелся приземистый белый особняк. Мистер Стивенс некоторое время рассматривал его, словно пытаясь составить некоторое представление о его обитателях, а затем направился прямиком к входу.
Только одолев полпути, Син заметила, что их уже ждут: на крыльце стоял худой, безукоризненно одетый старик с красноватым лицом и густыми седыми бакенбардами. Его длинные волосы были тщательно зачёсаны назад. В руках встречающий держал цилиндр. Мистер Стивенс первым подошёл к незнакомцу и протянул ему руку, представившись. «Доктор Найтбридж» - произнёс тот в ответ неожиданно громким, молодым голосом. Следом на крыльцо поднялась Син. Мистер Стивенс представил и её. Доктор молча поклонился и предложил гостям следовать за собой. Он проделывал это уже великое множество раз, так что весь ритуал встречи был хорошо отработан.
С левой стороны холла начиналась лестница, которая вела на второй этаж, там находился кабинет доктора Найтбриджа – главного врача, а по совместительству и владельца нервной клиники «Серебряный ручей», куда богатые семьи, выдержав долгую душевную борьбу и вконец отчаявшись, сбывали своих сошедших с ума родственников. За 1000 фунтов в год те получали привычный комфорт и минимум лечения, которое в заведениях попроще приносило больше вреда, чем пользы.
В этот кабинет достопочтенный доктор попал путём, который некоторым мог бы показаться достаточно странным, – только не ему самому. Ещё учась в университете, студент Найтбридж понял, что кровь и другие выделения человеческого организма вызывают в нём слишком сильное чувство брезгливости. Тогда-то он и решил заняться чем-нибудь менее материальным, имея в виду, конечно же, душу. Благо к тому времени она уже успела получить надёжную прописку в медицинских учебниках под псевдонимом «высшие психические функции», который, однако, мало кого вводил в заблуждение.
Сам доктор Найтбридж всегда чувствовал в себе задатки проповедника, сознательно не дав им развиться. Приказывая привязать больного на несколько дней к специальному креслу или оставить его без обеда, он не чувствовал при этом ни наслаждения от своей власти над другими, ни сострадания, а одну лишь спокойную уверенность человека, который твёрдо знает, что добросовестно исполняет свои служебные обязанности.
Её поколебал один единственный случай: молодого человека, страдавшего меланхолией, несколько минут раскручивали в специальной вращательной машине, а потом освободили – тот сделал всего несколько шагов с выпученными глазами и широко расставленными руками, как ребёнок, который только учится ходить, упал и умер от кровоизлияния в мозг, промычав что-то напоследок.
Доктор Найтбридж не проводил эту экзекуцию, а лишь записывал результаты наблюдений. Поначалу всё произошедшее не слишком взволновало его. Но, придя домой, он почувствовал в пиве привкус желчи, жена показалась костлявой и сварливой, обстановка – убогой. Всё было не так. Начиная с этого дня доктор Найтбридж явил прекрасный пример того, как люди могут менять свои взгляды на противоположные, сами того не замечая. Просто он стал делать всё то же самое, что делал прежде, только наоборот…
Войдя в свой кабинет, доктор Найтбридж уселся за огромный полированный стол из палисандрового дерева, на котором не было ничего, кроме дорогого письменного прибора и человеческого черепа с непонятными пометками, сделанными наполовину выцветшими чернилами. Пустые глазницы равнодушно смотрели куда-то вверх и в сторону. Син и мистер Стивенс опустились в глубокие кресла, стоявшие по обе стороны стола. Первым заговорил доктор.
- Итак, дорогие гости, наверное, хотели бы узнать, как чувствует себя ваш драгоценный сын и брат? Могу сообщить, что Каю намного лучше. Он с аппетитом ест и целыми днями гуляет в саду, сон у молодого человека нормальный. Вместе с тем я не могу сказать, что Кай на пути к выздоровлению.
Доктор вдруг уронил голову на грудь, как будто сказанные слова вызвали у него острый приступ стыда, и, промолчав почти минуту, продолжал всё тем же ровным голосом.
- Подозреваю, что болезнь слишком глубоко укоренилась в нём, став частью характера. Говоря иначе, она превратилась в некое подобие привычки, которая набрала такую силу, что подчинила себе личность целиком. Всё, что мы можем предложить со своей стороны, – это заботливый уход, размеренный режим дня и ряд процедур, которые при благоприятных условиях могли бы принести больному некоторое облегчение.
Настала очередь заговорить мистеру Стивенсу.
- Уважаемый доктор, я не ожидаю от Вас чуда. Я буду бесконечно благодарен даже в том случае, если Вам удастся просто облегчить душевные страдания моего несчастного сына. Но сейчас я хотел бы спросить Вас о другом: угрожает ли беда, которая постигла Кая, другим членам моей семьи и можно ли принять какие-либо меры, чтобы предотвратить её?
- Я понимаю Вашу озабоченность, мистер Стивенс. Вы наверняка имеете в виду одну научную теорию, которой так увлечены многие из моих коллег по ту сторону пролива. (Доктор позволил себе откинуться на спинку стула и усмехнуться.) По моему мнению, те из них, которые с таким жаром рассуждают о дегенерации, несколько увлекаются. Утверждать, будто туберкулёз, перенесённый бабушкой, может обернуться слабоумием её внуков, – это слишком уж смелое и не проверенное практикой допущение. Когда я был студентом, который только начинал изучать медицину, в Бетлемской королевской больнице из трёх сотен коек, отведённых для душевнобольных, пустовала почти половина. Сегодня же чуть ли не каждый год по всей стране открываются частные и государственные клиники, где лечат нервные расстройства. И та же картина наблюдается по всей Европе. Так почему же мы вдруг сошли с ума?
Доктор замолчал, вопросительно глядя на мистера Стивенса и словно ожидая от него ответа, но тот лишь пожал плечами.
- Многие предлагают свои ответы на этот вопрос. И, возможно, месье Морелю* просто больше повезло. Невозможно отрицать тот факт, что плохие условия труда, злоупотребление алкоголем, некоторые заболевания могут пагубно отразиться на умственных способностях отдельно взятого индивидуума. Однако я не верю, что они могут передаваться по наследству. Ведь, согласитесь со мной, и сто лет назад Англию трудно было назвать страной трезвенников. Думаю, дело в том, что мир изменился. Посмотрите, каким напряжённым стал наш образ жизни, сколько появилось в ней трагических случайностей, новых опасностей и невзгод. Между тем наука психиатрия, которую я имею честь представлять, по сути, только делает свои первые шаги. Она уже не младенец, но и до умудрённой зрелости ей ещё очень далеко. Прошло не так много времени с тех пор, когда среди врачей, лечивших душевные заболевания, непререкаемым авторитетом пользовалась учение Гиппократа о четырёх жидкостях. В результате несчастным больным ставили пиявок и отворяли кровь до тех пор, пока они едва могли пошевелиться. Более того, им давали лекарства, чтобы вызвать тошноту, связывали руки, надевали на голову мешок и держали в таком виде целыми днями только для того, чтобы успокоить и побудить к самоанализу. Если Вы почитаете современные статьи по психиатрии, то они скорее напомнят протоколы средневековой инквизиции. Боль и унижение – вот два средства, которые с такой охотой используют современные врачи. А ведь я ещё помню совсем другие времена, когда вокруг клиник для душевнобольных не было оград. Даже представители низших слоёв общества имели возможность вести приличный образ жизни, сохраняя человеческое достоинство. Между пациентами и врачами существовала если не дружба, то взаимное уважение. Я хорошо запомнил один случай: когда у главного врача от дифтерита умерла его шестилетняя дочь, то пациенты несколько дней вели себя словно смирные овечки, выражая тем самым своё сочувствие. Теперь же от той атмосферы не осталось и следа. Всё смыл непрекращающийся поток душевнобольных, которыми переполнены наши больницы.
Доктор некоторое время молчал. Болезненное вдохновение, охватившее его, постепенно иссякло. Мистер Найтбридж спохватился, решив, что наговорил лишнего.
- Возможно, кое-что из того, о чём я рассказал сейчас, и не годится для ушей юной леди. Я просто хотел подчеркнуть, что в моей клинике подобные жестокости не практикуются. Кто знает, как искривляется человеческая душа под давлением неблагоприятных внешних обстоятельств? Пока французы рассуждают о дегенерации и ищут закономерности её возникновения, а немцы пытаются открыть под микроскопом органическую основу душевных болезней, мы, старомодные англичане, просто облегчаем страдания пациентов. Но в этом деле нам нельзя обойтись без помощи родных.
Мистер Стивенс пошевелился, теперь он выжидательно смотрел прямо на доктора.
- Я заметил, что у вашего дорогого сына и брата есть какое-то воспоминание, которое не даёт ему покоя. Я пытался поговорить с ним об этом, но Кай сказал, что хочет видеть свою младшую сестру. Именно поэтому я настоял на том, чтобы мистер Стивенс приехал сегодня не один. Итак, Вы готовы к откровенному разговору?
Син медленно кивнула. Доктор нажал на кнопку электрического звонка, спрятанную под столешницей. На сигнал явился молодой врач.
- Мистер Фицпатрик, пригласите, пожалуйста, в мой кабинет мистера Стивенса.
Спустя всего несколько минут молодой врач вернулся, ведя под руку Кая. Они остановились в дверях, словно не зная, что делать дальше. Первым отреагировал Стивенс-старший.
- Выйдемте, доктор, мой сын вряд ли станет разговаривать при посторонних.
- Но я настаиваю на том, чтобы, по крайней мере, хоть кто-то остался в кабинете.
- Выйдемте, доктор, - спокойно, но настойчиво повторил мистер Стивенс, вставая с кресла, - мой мальчик не причинит никому вреда. И в особенности Син.
Мужчины одновременно вышли из помещения. Дверь за ними закрылась почти беззвучно. Син перевела взгляд на брата. Одетый в одну пижаму, Кай принял неудобную позу, замерев на самом краю кресла, упершись в пол носками больничных туфель и подавшись всем телом вперед. Казалось, он готов просидеть так всю оставшуюся жизнь. В свои 34 года Кай выглядел чуть ли не стариком. Волосы заметно поредели, открыв массивный сплющенный с боков череп. Кожа, натянутая туго, как на барабане, точно повторяла очертания странных шишек и бугров, которые были особенно заметны на лбу. Неухоженная, клочковатая борода рано начала седеть. Она густо росла на подбородке и скулах, зато щёки были почти голыми. Вместо румянца их покрывал какой-то нездоровый восково-сизый налёт, переходивший выше в молочную бледность, разлитую вокруг немигающих, глубоко посаженных глаз. Из-за этого они казались тёмными, хотя на самом деле имели серый цвет.
Син рассматривала это знакомое лицо пристально, с каким-то болезненным любопытством: теперь брат и близко не был похож на фотоснимок того молодцеватого офицера с тщательно подстриженными усиками, который стоял на рабочем столе отца. Неожиданно он пошевелился сразу всем телом и заёрзал. Губы Кая скривились, как это бывает у детей, взявших в рот что-то горькое или просто невкусное.
- Это был какой-то горячечный бред. Всё, что тогда происходило. Везде только и болтали что об этой проклятой войне. Больше всех говорили те, кто о ней меньше всех знал. Но я понял это только потом, когда было уже слишком поздно. Все мои сверстники собирались стать добровольцами, чтобы постоять за честь британского флага. В газетах писали про вероломство и жестокость китайцев, называли их варварами. Я тоже заразился этой болезнью. До сих пор помню, как проснулся однажды утром с совершенно ясной мыслью, что должен записаться офицером в 19 пенджабский полк, который собирались отправить в Китай, в нём как раз не хватало офицеров-англичан. Эта мысль совсем не показалась мне тогда странной, наоборот, я вдруг почувствовал, что просто не могу поступить иначе. Прямо из спальни я пошёл в кабинет отца и всё ему рассказал. Отец тоже совсем не удивился, словно ждал этого.
Так я оказался в офицерской школе. Две недели ушли у меня на то, чтобы вызубрить устав, ещё неделя – на строевую подготовку. Чтобы стать лейтенантом британской королевской армии, оставалось только купить офицерский патент. Отныне под моей командой находилась рота туземных солдат, которыми я должен был показывать пример личной храбрости. Ничего больше от меня не требовалось. Ещё через месяц наш полк погрузили на большой торговый пароход, наспех переоборудованный для перевозки войск, и отправили в Кантон. По дороге была только одна остановка в Сингапуре. Пока трюм наполнялся углём, офицерам позволили спуститься на берег. Город был похож на какой-то странный пудинг, в котором было намешано всего на свете. Помню, улицы напомнили мне бескрайний рынок. По ним густым потоком текли малайцы, индусы, китайцы, все – в своих национальных одеждах. Они покупали закуски и тут же съедали их на ходу, заходили в храмы, играли в азартные игры, умудряясь делать всё это одновременно. На женщинах было много украшений. Европейцы терялись среди этой толпы, их было почти не видно. От жары, улыбок, запаха пота и пряностей у меня очень скоро начала кружиться голова, и я вернулся на корабль.
В Кантоне нам не хватило места, полк расквартировали на каком-то небольшом острове. Пока дипломаты вели переговоры, солдаты бездельничали и изнывали от жары. О том, что происходит вокруг, я узнавал только по неясным слухам. Вместо того чтобы воевать с императором, мы защищали Шанхай от тайпинов, которые были его врагами. В апреле армия перебралась на материк. Мы заняли какую-то деревню, наполовину утонувшую в жидкой грязи. По главной улице невозможно было пройти. Опять наступило затишье. Мы сидели в глинобитных домиках и ждали, когда же наконец начнётся война. А она уже была вокруг нас. Мы стояли в ней по пояс и сами этого не замечали. Между тем жара усилилась и начала сводить меня с ума. Руки были постоянно покрыты тонким слоем чего-то липкого. У меня появилась привычка без конца вытирать их носовым платком. Следом пришла странная апатия. Не хотелось ни есть, ни говорить, ни двигаться.
Когда потребовались добровольцы, чтобы разведать подступы к укреплённому китайскому лагерю, я вызвался, даже не раздумывая. Наверное, я втайне надеялся, что меня там убьют. Оказавшись за воротами, я впервые за много дней почувствовал себя свободным. Лагерь находился всего в нескольких милях к северо-западу. Я знал примерное направление и просто пошёл туда, не разбирая дороги. Ноги вязли в илистой почве, и я злился, что не могу идти быстрее. Нетерпение душило меня. Вот показался частокол, над ним виднелись фигуры нескольких солдат, в руках они держали ружья. Пусть это были всего лишь старые, ржавые гингальсы. Убить человека можно и из них, надо только подойти поближе. Я попытался ускорить шаг, но ничего не вышло – частокол всё равно приближался очень медленно. Но постепенно я всё-таки стал различать отдельные лица и понял, что солдаты смеются. Они смеялись надо мной. Я остановился, но никто стрелять в меня не собирался, вместо этого над частоколом показывались всё новые лица. Они тоже смеялись, настолько открыто, как это умеют делать у нас разве что совсем маленькие дети.
Продолжать было бессмысленно. Я развернулся и пошёл назад. В лагере меня подробно расспросили и остались довольны докладом, а утром началось наступление. Первой сразу после начала бомбардировки ускакала маньчжурская конница, следом разбежались и простые солдаты. Внутри ограды осталось несколько тел, изуродованных нашими разрывными снарядами. Одному из убитых осколок попал в нижнюю челюсть. От этого его лицо растянулось в страшной улыбке, которая, казалось, вот-вот готова перейти в смех…
Кай замолчал, его глаза смотрели мимо Син, словно он хотел разглядеть что-то на стене позади неё.
- …и тогда я сам засмеялся в ответ. Странно, что уже тогда ничего не заподозрили. Армия – это машина, в ней нужны не люди, а хорошо прилаженные друг к другу шестерёнки. И я стал одной из них. Наверное, во всём полку не было более непримиримого врага китайцев, чем я. Вскоре мы взяли форты Дагу. Среди прочих бумаг там нашёлся план действий на случай, если наши войска пойдут на Пекин. Какой-то генерал предлагал нагрузить стадо быков смолой и порохом, а потом пустить на нас. Этот документ ещё больше разозлил всех офицеров. Трусость, заносчивость, коварство – только это мы и видели. После каждой победы к нам присылали очередного надутого мандарина, который только и делал, что тянул время. Потом собиралась ещё одна многочисленная армия, которую мы без труда разбивали и шли дальше.
Однажды я видел, как тренируются китайские офицеры. Трюкам, которые они проделывают с мечом, позавидовали бы наши уличные акробаты. Но что толку, если британский солдат, с трудом усвоивший два-три простых штыковых приёма, в бою почти всегда берёт верх. Ружья, которыми пользовались китайцы, вышли у нас из употребления ещё сто лет назад. Не удивительно, что они охотнее пользовались луками. Против современной артиллерии китайцы использовали бронзовые пушки, отлитые в форме львов с разинутыми пастями. Наша армия едва ли насчитывала более семидесяти тысяч человек. При этом мы прошли через всю их многолюдную страну и взяли столицу всего за несколько месяцев.
5 октября мы уже ночевали в деревне, расположенной на расстоянии всего нескольких миль от Пекина. Оттуда хорошо были видны его высокие стены, сложенные из серого необожжённого кирпича, похожего на цемент. Над ними возвышались многочисленные пагоды. Сотни, если не тысячи. Вместе с предместьями город растянулся более чем на десять миль с севера на юг. В нём проживал чуть ли не миллион человек. Но мы даже не сомневались, что возьмём Пекин. Утром наши войска отправились на поиски остатков маньчжурской кавалерии, чтобы уничтожить её. Пока англичане гонялись за этими гордыми всадниками, французы заняли загородный дворец императора. Узнав об этом, многие офицеры оставили лагерь и поехали посмотреть на него. На самом деле они рассчитывали захватить трофеи. Но главное здание уже охраняли, а в хозяйственных постройках успели похозяйничать рядовые. На следующий день французские войска имели странный вид: позади строя плёлся большой отряд пленников, связанных по двое за косы. Они тащили на себе награбленное добро. Всего за соверен* мне удалось купить у одного солдата лакированную шкатулку с драконами, где я держу краски, и веер. Тот самый, который потом подарил тебе.
К полудню мы расположились у северных ворот и отправили ультиматум, требуя впустить войска в город. Пока шли переговоры, офицеров расквартировали в соседних зданиях. Мне досталась лавка, где прежде торговали рисом. Утром, идя в штаб, я увидел на площади группу девочек. Младшей из них было лет десять, старшей – не больше шестнадцати. Они сидели под открытым небом, прижавшись друг к другу, словно стайка птиц, и чего-то ждали. Китайцы, проходя мимо, отворачивались. Я стал расспрашивать товарищей об этих детях, но те ничего не знали или не хотели говорить. Наконец нашёлся один офицер, который объяснил, что они остались сиротами после того, как наша армия сожгла большую деревню. Её жители отказались доставить требуемое продовольствие. Такое действительно случалось пару раз, но, думаю, тот офицер соврал: девочек просто изнасиловали наши солдаты. Поймали где-нибудь на окраине рисового поля или в лесу, когда те собирали хворост. Семьи отвернулись от них, выгнали из дома. До самого Пекина эти несчастные плелись за нашими войсками, потому что им больше некуда было пойти. Может быть, их подкармливали остатками еды на полевой кухне. Не знаю. Во многих деревнях мы находили трупы женщин и детей: мужчины, уходя, убивали их, чтобы спасти от западных варваров. Только теперь я понял, почему они это делали.
На следующий день девочки сидели на том же месте. Наверное, они так и спали на голой земле. Я пытался обходить эту площадь стороной, специально выбирая глухие переулки, но всё было бесполезно. Меня тянуло туда, как магнит железо, не спрашивая, нравится ему это или нет. Потом девочки исчезли, но я-то знал, что они есть на свете, даже если лежат под слоем земли, они прорастут, как зерна, и дадут урожай. Ночами я не мог спать, всё думал о них. Это были даже не мысли, а скорее галлюцинации, я словно видел сны наяву. С приближением ноября заметно похолодало. В полночь луна стояла прямо напротив моего окна, в её свете медленно плыла рисовая пыль, а где-то под полом попискивали и скреблись крысы, не переставая ни на минуту. И сквозь всё это, как сквозь туман, проступал какой-то иной мир. Когда я однажды увидел на потолке багровые отсветы, то не сразу понял, реальны ли они. Горела загородная императорская резиденция, которую мы вначале разграбили, а теперь ещё и подожгли. Это было единственное здание во всём Китае, построенное в европейском стиле, величественный дворец из белого мрамора, с фонтанами и парадной лестницей. Зарево было видно за много миль. Тогда я почувствовал себя так, словно попал в буддийский ад, полный жара и боли. Подобную картину я видел в одном из храмов. Я надеялся, что забыл. Но эти сны, и голос. Я больше не могу…
Речь Кая становилась всё более сбивчивой, постепенно она перешла в бормотание, которое почти невозможно было разобрать. Потом он заплакал, не пытаясь сдерживать себя. В кабинет тут же вошёл молодой врач. Опустившись перед Каем на корточки, он взял его за запястье левой руки, как будто собираясь проверить пульс. Затем они вместе вышли из кабинета, продолжая держаться за руки. Мистер Стивенс стал поспешно попрощаться с доктором Найтбриджем, ответив отказом на предложение проводить его и Син.
У крыльца их уже ждал отремонтированный экипаж. Рядом стоял кучер и широко улыбался. Его густые вьющиеся бакенбарды напоминали издали уши спаниеля.
- Это был не обод, - радостно объявил он, едва завидев мистера Стивенса. Улыбка стала ещё шире.
- Что?..
- Не обод, а рессора, сэр. Рессора была сломана.
- Хорошо, Джеймс. Нам пора ехать.

 
Первый сон

Син не могла сказать точно, спит она или бодрствует. Но это не смущало её. Син привыкла к такому состоянию с тех пор, как была ребёнком: забравшись куда-нибудь подальше, так, чтобы хоть на час остаться без присмотра, она застывала в неудобной позе, прижав к телу согнутые в коленях ноги и упершись в них подбородком. В эти редкие моменты одиночества Син теряла ощущение своего маленького тела, ей начинало казаться, что глаза медленно выдвигаются из своих орбит, словно усики улитки, и начинают осматриваться по сторонам, видя странные картины, которые она не могла тогда ни объяснить, ни даже описать. Эти картины адресовались сразу всей Син, захватывая её целиком. Что-то похожее происходило и сейчас: Син ощущала себя в каком-то странном месте, где она прежде никогда не бывала и даже не подозревала, что оно может существовать. Син окружал густой влажный воздух, похожий на туман. Но воздух был одновременно и запахом, терпким, оседающим на коже тонкой маслянистой плёнкой.
- Смотри, - произнёс шелестящий голос. Он звучал откуда-то из-за спины, бесстрастно и в то же время повелительно. Син обернулась, чтобы увидеть говорившего, но там никого не оказалось.
- Смотри, - повторил голос.
И Син стала смотреть. Вначале она не смогла различить почти ничего – слишком необычным был тот мир, который её окружал, так что Син даже не знала, на чём остановить свой взгляд. Среди высоких деревьев, которые стояли довольно редко, росли странные всклокоченные кусты. На них сидели птицы и клевали какие-то плоды. Из чащи вышел олень и стал смотреть в сторону Син влажными, беспутными глазами. Син поняла, что зверь не видит её. Олень вздрогнул и убежал. Син не поняла, чего он испугался, пока прямо перед ней не появились два человека – мужчина и женщина. Они были совершенно голыми, но Син не сразу обратила на это внимание, потому что оба держались очень уверенно, нисколько не стесняясь своей наготы.
Син быстро догадалась, кто перед ней. Одновременно она почувствовала разочарование: эти двое не были похожи на то, как их изображали на картинах. Тела не излучали мягкого матового сияния, которое так нравилось Син. Кожа у обоих была смугловатой, словно они были вырезаны из орехового дерева. Тело мужчины казалось даже чуть более тёмным из-за того, что на его руках, груди и нижней части живота росли короткие густые волосы, переходившие в рыжеватую бороду. У женщины были широкие бёдра, из-за невысокого роста она казалась коренастой. Но в то же самое время Син не могла не отметить её непривычную красоту: густые волосы лежали на плечах тяжелыми, блестящими прядями, груди, никогда не знавшие корсета, были похожи на свежие плоды, в движениях здорового тела чувствовались сила и свобода.
Пара подошла к тому кусту, на котором только что сидели птицы. Они стали срывать плоды и есть их один за другим, безо всякой спешки, как крестьяне за обедом, знающие, что каждому достанется своя доля. Когда на нижних ветках ничего не осталось, мужчина стал пригибать и обирать те, что находились выше. Часть плодов он съедал сам, а часть отдавал женщине. Насытившись, пара пошла дальше, и Син беззвучно поплыла следом. На её глазах что-то начало неуловимо меняться: неожиданно мужчина сел на землю и схватился руками за живот, как будто от сильной боли. Потом он начал громко кричать и всхлипывать. Но женщина не стала утешать его. Вместо этого она бросилась бежать прочь, не разбирая дороги, цепляясь за торчащие ветки и колючки. Её тело начало постепенно покрываться глубокими царапинами, из которых сочилась кровь.
Только тогда мужчина опомнился и бросился вдогонку, его лицо было искажено каким-то странным выражением, которому Син не смогла бы дать определение, даже если бы захотела. Она попыталась угнаться за убегающей парой, но этой было невозможно. Лишь треск веток подсказывал Син, куда нужно двигаться. Неожиданно лес кончился, и Син оказалась на равнине, которая простиралась до самого горизонта. Целый новый мир, в котором ещё не было протоптано ещё ни одной дороги, не вскопано ни одного клочка земли, не срублено ни одного дерева.
В отдалении медленно шли мужчина и женщина. От их сильной, упругой походки не осталось и следа. Женщина хромала и всхлипывала, время от времени оглядываясь назад, лицо её выглядело несчастным. Но мужчина каждый раз резко дёргал свою спутницу за руку, заставляя идти дальше, туда, где в отдалении виднелся высокий холм.
Син замерла в нерешительности: она чувствовала себя уставшей и не знала, должна ли продолжать. Голос молчал, и, подождав немного, Син двинулась следом. Пара к тому времени уже пропала из виду, но Син знала, где их искать. Поднявшись на вершину холма, они увидела у его подножья странное жилище: оно наполовину вросло в землю, верхняя часть была изготовлена из веток, обмазанных глиной вперемешку с соломой. Возле дома Син увидела женщину. Теперь её тело покрывало подобие платья, сшитого из грубо выделанных шкур. Низко нагнувшись, женщина с помощью длинного каменного ножа с зазубренным лезвием срезала какие-то растения и складывала их слева от себя. Когда набралось достаточное количество, она разделила урожай на отдельные пучки и стала изо всех сил колотить ими по большому плоскому камню. Вылетавшие из колосьев зёрна женщина отодвигала в сторону, а затем продолжала работу.
Когда все растения были обмолочены, женщина принесла камень поменьше и, опустившись на четвереньки, стала растирать зёрна в муку. Время от времени она осторожно сгребала её и ссыпала в большой керамический сосуд, который стоял рядом в углублении. Син с удивлением смотрела на эту медленную, утомительную работу. Смешав муку с водой, женщина развела огонь и испекла на нём несколько лепёшек. Она с нетерпением поглядывала на солнце, словно ожидая чего-то. Услышав вдали шум, женщина повернулась в ту сторону, откуда он доносился, и радостно замахала рукой. Это возвращался мужчина, держа в руках длинную заостренную палку, с помощью которой он подгонял небольшое стадо странных животных, которые были одновременно похожи и на овец, и на коз. У самцов на голове торчали сразу две пары рогов, одна из которых загибалась вниз, а другая – вверх.
Заперев скот в круглом загоне, сделанном из колючих ветвей, мужчина вошёл в своё жилище. Подхватив миску с лепёшками, женщина последовала за ним. Спустя несколько минут она показалась снаружи, неся в руках большую, грубо сработанную глиняную миску с крутыми боками, которые даже не были ничем украшены. Войдя в загон, женщина отогнала самцов в его дальний конец и занялась дойкой. Покончив с этим делом, она опять скрылась в доме.
Син стало интересно, что происходит внутри. Поскольку окон у жилища не было, ей пришлось чуть отодвинуть полог, который закрывал вход. Внутри было темно, но Син удалось рассмотреть мужчину. Он по-турецки сидел на полу и жадно ел, разрывая руками лепёшки, отправляя в рот полоски вяленого мяса и белые сгустки, похожие на сыр. Женщина расположилась напротив. Она тоже брала с блюда пищу, отвлекаясь лишь на то, чтобы отогнать от неё мух. Насытившись, оба перебрались на лежак, расположенный в глубине жилища. Что происходило дальше, Син не смогла толком разобрать. Заходящее солнце светило через прорехи в крыше, отбрасывая на переплетённые тела красноватые блики. Потом стало совсем темно.
Но на этом сон не закончился: Син опять увидела женщину, которая занималась привычным делом, – срезала злаки своим длинным зазубренным ножом. Но её тело изменилось, и Син сразу поняла, в чём дело: сильно увеличившийся живот мешал женщине сгибаться, так что привычный труд давался ей теперь с большим трудом. Неожиданно женщина без сил опустилась на землю. Собравшись с силами, она заползла на четвереньках в своё убогое жилище. На этот раз Син совсем не хотелось узнать, что там происходит. Она стояла снаружи и напряжённо чего-то ждала. Потом раздался крик новорожденного. Син вздрогнула, и одновременно какая-то сила безжалостно потащила её назад, выталкивая из сна, словно пробку из бутылки шампанского.
 

Глава 3. Чарльз Беллами, эсквайр

Первым, что услышала Син после пробуждения, был шум дождя. Он шёл всю ночь, так что, казалось, весь мир успел пропитаться прохладной влагой, которая проникла даже в спальню, наполнив её до краев жидкими, зеленоватыми сумерками. Словно опять наступила осень.
Син не стала звать горничную: сама оделась, причесалась и, сев у окна, стала смотреть на поблекший парк, который словно превратился вдруг в старую фотографию самого себя. Лоснящийся от влаги асфальт был похож издали на китовую кожу; тяжёлые капли висели на листьях, тускло блестели в траве, ползли по стеклу, оставляя за собой прозрачные следы, которые лениво наползали друг на друга. Получалась водяная сетка, дробившая тот кусочек мира, который был виден из окна Син, на разрозненные фрагменты, как если бы он отражался в разбитом зеркале.
Дождь то усиливался, то наоборот почти переставал, переходя в мелкую морось. Улучив один из таких моментов, Син решила пройтись по парку. Она давно заметила, что во время дождя в разных его уголках появлялся свой особенный запах: сытную грибную прель сменял вдруг неожиданно свежий ментоловый холодок, а под буками почему-то пахло опавшими яблоками.
Когда Син проходила мимо цветущей сливы, дождь без предупреждения пошёл снова, прибивая сладковатый аромат к земле вместе с облетевшими лепестками, словно вырезанными из бумаги. Они лежали на дорожке тонким слоем, разлохмаченные и наполовину погрузившиеся в грязь. Син некоторое время стояла под деревом, глядя сквозь его голые ветви на низкое, заволоченное тучами небо и чувствуя, как мокрые лепестки тяжело ложатся на лицо.
Вернувшись в дом, она устроилась в гостиной на диване, положив рядом с собой неоконченное вышивание, но скорее для виду. Там её и застал звонок, оповещавший о том, что пришёл Чарльз. Послышались голоса в передней, а спустя несколько минут появился и он сам. Син поднялась навстречу, протягивая сразу обе руки и улыбаясь.
- Вот ты и приехал, Шарль. Теперь я буду называть тебя только так. Пойдём скорее наверх, расскажешь обо всём.
Войдя в комнату, Син осторожно прикрыла дверь, а Чарльз опустился в кресло и сразу же о чём-то задумался. Син не стала мешать ему, вместо этого она взяла со стола несколько почтовых конвертов и достала из одного из них фотокарточку с изображением шартрского собора.
- Ты видел его?..
Чарльз отрицательно покачал головой.
- В день, на который была запланирована поездка, тоже шёл дождь, даже более сильный, чем сегодня. Отец решил, что будет лучше остаться в Париже.
- Как тебе этот город?
- Он больше похож на Лондон, чем я предполагал. Рабочие всюду остаются рабочими, буржуа – буржуа, а аристократы – аристократами. Если что-то новое и происходит, то только в искусстве. Ты слышала об импрессионистах?
Теперь пришла очередь Син покачать головой.
- Прежде это было презрительное прозвище, которое дал группе художников один критик. Они рисуют так, как никто до них не рисовал. Крупные мазки, светотень, отказ от чёрного – всё это так современно и вызывает такой протест у публики. Когда пять лет назад картины Мане, Сезанна и Писарро представили на Салоне отверженных, многие ходили туда каждый день, как на работу, только чтобы поглумиться над ними. Между тем в этих работах нет ничего скандального, многие сторонники академического стиля позволяют себе гораздо больше вольностей, рисуя на античные сюжеты.
- Тогда в чём же дело?
- Это трудно объяснить, если не видел сам. Но теперь я намного лучше понимаю твоего брата и его картины. Как он себя чувствует?
- Ему лучше. Врачи не обещают выздоровления, но на это трудно было надеяться. Рассказывай дальше, я хочу знать, чем живёт мир за пределами этого дома…
- Представь, Син, что ты смотришь на один и тот же предмет в ясный летний день и туманным зимним утром. Его цвет, размер, даже форма будут казаться тебе различными. Ведь так? Примерно о том же говорят своими картинами импрессионисты. Они стараются запечатлеть малейшие изменения, которые происходят с миром. Для этого они оставили студии и больше рисуют под открытым небом. Однако простых людей такой подход пугает. Им хотелось бы, чтобы мир всегда оставался узнаваемым и неизменным. Текучесть, неопределённость, относительность непонятны им, а потому страшны. Именно поэтому импрессионистов ругают, почти ненавидят. Но есть и другая причина, почему живопись вдруг так резко изменилась. Посмотри на эту фотокарточку: теперь практический каждый человек может делать такие же. Для этого не нужно иметь большой талант и учиться долгие годы. Да, пока они не так красивы, как картины. Но техника совершенствуется. Пройдёт, быть может, двадцать или тридцать лет, и всё изменится. Художники уже сегодня должны учиться не отражать мир, как зеркало, а преломлять его, говорить о нём что-то важное, и не только выбором сюжета, но и своей техникой. Таков путь искусства, с которого оно уже не свернёт.
- Ну а литература? Французы и здесь остаются непревзойдёнными?
Чарльз усмехнулся. Из-за волнения его косоглазие стало более заметным.
- Мы, англичане, очень уж спешим записаться в младшие братья. Если говорить по правде, то импрессионисты тоже многому научились у Тёрнера. Французская литература после Стендаля и вовсе откатилась далеко назад. Немцы и русские уже опережают их, а вскоре оставят далеко позади. В Париже мне попался один журнал, там напечатан отрывок из романа, который называется «Преступление и наказание». Его написал один обрусевший поляк по фамилии Достоевский. Это человек удивительной судьбы. Он был членом подпольного кружка, который готовил покушение на царя. Но из-за предателя заговор раскрылся, всех его участников приговорили к смертной казни, и она почти состоялась. Лишь в самый последний момент приговорённых помиловали. Мысленно они уже успели умереть. Представь, что это значит. После возвращения с каторги Достоевский начал писать романы. Я узнавал, ни один из них до сих пор не переведён на английский. Настоящий позор. Этот отрывок из французского журнала – всё, что мне удалось достать. Там рассказывается об одном молодом человеке, бывшем студенте, который из-за бедности не смог закончить учёбу. Он много страдал, пока не решился убить и ограбить старуху, занимавшуюся ростовщичеством, а деньги потратить на помощь тем людям, которые в этом нуждаются. Подумай, как это не похоже на Диккенса, этого друга бедняков, который весь свой талант потратил на то, чтобы разжалобить богатых и заставить их мелкими подачками откупаться от своей совести…
- Ты говоришь, как настоящий социалист, а не как сын одного из этих богачей. Подумай, Чарльз, разве ты смог бы сам убить человека, даже самого плохого. Разве можно построить на чьей-то смерти своё счастье или счастье других? В последние дни я много думала о подобных вещах.
Чарльз уклонился от ответа, как большая рыба, плавно изогнувшись всем своим телом, вдруг уходит на глубину. И Син позволила ему это сделать.
- Знаешь, в Париже сейчас все только и толкуют о двух вещах: военной реформе и Первом интернационале. Империя трещит по швам и, кажется, скоро рухнет. Наполеон III боится Пруссии, которая не прочь прибрать к рукам Эльзас. Поэтому он решил укреплять армию. Таков внешний враг. А главный внутренний враг – это социалисты. Началось всё в прошлом году с забастовки бронзильщиков. Не желая идти на уступки, хозяева просто уволили их, надеясь, что рабочие сдадутся, когда всё имущество окажется у ростовщиков и семьи начнут голодать. Нужда вообще лучший друг крупного капитала. Это особенно хорошо видно в лондонских доках. Тысячи мужчин каждое утро приходят туда в надежде получить хоть какую-нибудь работу. Большинство из них так и остаётся ни с чем. Поскольку лучшие шансы у тех, кто стоит в первых рядах, они вынуждены занимать места ещё с ночи. Это целое море бедности, из которого можно черпать бесконечно. Но во Франции вышло иначе: по призыву профсоюзов английские рабочие собрали деньги и переправили их бастующим, которые смогли продержаться несколько месяцев и, в конце концов, навязать свои условия. Это заставило многих призадуматься. И вот в марте правительство запретило французские секции Первого Интернационала, а спустя десять дней было вынуждено разрешить работу синдикалистов. Париж бурлит стихийными митингами, как вода в чайнике. Чтобы хоть немного успокоить их, на днях отменили цензуру.
- Но ведь речь идёт о справедливом распределении доходов. Почему рабочие должны жить в тесноте и плохо питаться, в то время как всё достаётся правлению завода?
- Ты права, конечно, но если получится так, как того хотят Маркс или Прудон, то вся промышленность окажется в руках масс. Зависть делает человека предприимчивым. Если же всем будет доставаться одинаковый кусок, то будет ли вообще развиваться наше общество? Думаю, лишь капитализм способен обеспечить настоящую справедливость. Сейчас в это трудно поверить, потому что он стоит только в начале своего пути. Но у социализма есть одно врождённое уродство, от которого невозможно избавиться: он ошибочно стремится уравнять людей, то есть сделать их одинаковыми. Однако это невозможно без применения страха или даже открытого насилия…
Некоторое время оба молчали. Затем Син взяла со стола большую книгу в переплёте из жёлтой кожи, положила её к себе на колени и раскрыла в самом начале.
- Это написал мой дед. Он был пастором на Борнео, а потом совладельцем опиумной плантации. Согласись, в этих занятиях есть что-то родственное.
Син некоторое время молча листала страницы, низко наклонив голову и хмуря брови.
- Настоящий средневековый фолиант, - рассеянно пробормотала она, не отрывая взгляда от книги. – И название соответствующее: «О трудностях познания». Дед написал её от руки и сам же переплёл. Думаю, второго экземпляра не существует… Вот, нашла. Послушай: «…Змей соблазнил Еву, а Ева – Адама. Так люди были изгнаны из Эдема. Однако в чём состоит их грехопадение? В том лишь, что люди познали добро и зло. Откуда же и то и другое взялось в раю, если там никто не умирал и никто не рождался? Значит, эти два начала существовали в природе мира изначально. Бог создал мир, а вместе с ним – добро и зло, ибо никто, кроме Него, не участвовал в акте творения. Адам и Ева жили среди добра и зла, которые были разлиты вокруг них, но не знали отличия между обоими началами. Не похожи ли они были тем самым на неродившихся детей? Кто может сказать, жив ли ребёнок, пребывающий в утробе матери, или нет? Есть ли у него душа?
Женщина не может носить плод вечно, а если и могла бы, то кому была бы от этого радость? Значит, и Адам с Евой не могли остаться в эдемском саду навсегда, а должны были однажды оказаться исторгнутыми оттуда, как ребёнок из материнского чрева. Хотел ли этого Бог? Ведь и древо познания, и змей, соблазнивший Еву, были сотворены Им. Зачем Бог сделал это? Не для того ли, чтобы акт творения мог быть завершён. Ведь для письма мы берём белую бумагу, иначе чернила не будут видны и все усилия окажутся напрасными. Так и добро со злом дополняют друг друга, чтобы мир не стоял на месте, а мог бесконечно двигаться, воплощая план Творца. И человеку дана была свободная воля, чтобы он мог выбирать между добром и злом, а потом отвечать за свой выбор».
Син остановилась и посмотрела на Чарльза, который внимательно слушал, слегка склонив голову к правому плечу.
- Думаю, большинству теологов эти рассуждения не очень понравились бы. Слушай дальше: «Однако, имея свободную волю и способность отличать добро от зла, мог ли человек остановиться и не попытаться отделить их полностью? Не мог и совершил много ошибок, за которые богоизбранный еврейский народ был неоднократно наказан. Посылая пророков, Господь указывал ему верный путь, но стадо вечно с него сбивалось. И тогда Он послал последнего Пророка, самого великого из всех – Иисуса Христа.
Спаситель никогда не учил тайно: Он исходил всю Святую землю и в каждом селении обращался к его жителям, желая объяснить им их заблуждения. «И познаете вы истину, и истина сделает вас свободными» - сказал Иисус упрямым фарисеям, которым их книжная мудрость заменила мудрость Божественную. «Что есть истина?» - воскликнул в сердцах Понтий Пилат и ушёл, не дожидаясь ответа, чтобы объявить смертный приговор Спасителю. Этого язычника невозможно было в чём-либо убедить, ведь он вырос среди незыблемых законов, которые окружали его, словно деревья в лесу. Они родились из общественной морали, но кто сказал римлянам, что морально, а что нет? Их безнравственные боги, которые каждый день требовали себе кровавых жертвоприношений?
Иисус Христос призвал нас уподобиться детям. Как это понимать? Ребёнок растёт без предрассудков, он бесконечно задает вопросы в поисках ответов, а, найдя их, успокаивается и становится взрослым, похожим на старое дерево, твёрдое и сухое, которому легче сломаться, чем изменить свою форму. Мы берём житейскую мудрость в долг у своих родителей, которые в свою очередь у кого-то её одолжили. Но не истёрлись ли уже эти разменные деньги? Не мешают ли подобная косность и духовная лень нравственному росту христианина, как жёсткий покров сдерживает рост насекомых? Не сбросив его, они не смогут развиваться дальше. Так и человек обречён вечно искать небесную Истину, отвергая готовые ответы, которые ему каждый день услужливо подносят на блюдах, когда золотых, когда серебряных, а когда и просто оловянных. Ибо они есть лишь отблески истины, подобные солнечным зайчикам, что прихотливо играют на поверхности летнего пруда, мороча голову глупцам, наивно возомнившим себя философами, учеными или проповедниками…»
- Дальше в том же духе. Я осилила только третью часть, но мне уже кажется, что там бесконечно повторяется одно и то же. Похоже на какой-то странный дневник.
Син закрыла книгу, но оставила её лежать у себя на коленях. Она задумалась, низко опустив голову, так что распущенные волосы почти полностью закрыли лицо. Потом Син кивнула собственным мыслям и пристально посмотрела на Чарльза:
- Знаешь, в нашем доме, еще там, в Индии, все часы показывали разное время. Отец знал об этом, но ничего не делал. Разница становилась то больше, то меньше, и тогда мне начинало казаться, что их соединяет что-то вроде невидимой веревки, которая то натягивается, то совсем ослабевает.
- Как выглядели эти часы?
- Те, что стояли в гостиной, были похожи скорее на высокий лакированный ящик почти безо всякой отделки. Они громко били несколько раз в день: в девять, в двенадцать, в три, в шесть и опять в девять. Я так и не узнала, что же происходило в полночь, и всегда представляла, что вместо этого бессмысленного дребезжания раздается какая-нибудь красивая, грустная мелодия, пусть и совсем простенькая, как из музыкальной шкатулки. Вторые часы стояли у отца на столе. У них даже не было минутной стрелки. Часы были сделаны из бронзы в виде лежащего льва. На его морде было очень грустное выражение, так что я расстраивалась каждый раз, когда видела эти часы, и всё равно меня тянуло к ним. На лбу позолота начала облезать, и я продолжала потихоньку отковыривать её, думая, что так и нужно. Отец никогда не запрещал мне делать это. А ещё одни часы висели на фасаде дома, под самой крышей. По ним жила вся плантация: просыпались, начинали и заканчивали работу, обедали, шли на службу в церковь. Просто круглый циферблат с большими, четкими отметками…
- Знаешь, у меня, кажется, тоже есть история, которая могла бы стать хорошей иллюстрацией к этой книге. Ты что-нибудь слышала о Жане-Пьере Бурдене?
- Кто это?
- Один преступник. Он задушил свою соседку – бедную цветочницу, ей было всего 20 лет.
- Почему он это сделал?
- Я бы сам хотел это знать…
- Тогда рассказывай.
- Знаешь, я застал только развязку этой драмы. К тому времени главные действующие лица уже успели сменить свои роли: жертва превратилась в распутную уличную женщину, которая выманивала военные секреты у солдат, её убийца – в украшенного шрамами ветерана, отдавшего своё здоровье за свободу Франции, а ныне оклеветанного, травимого германскими шпионами при пособничестве евреев и анархистов. Эту глупую сказку сочинил один националистический листок, но публика поверила, обманутая усищами Бурдена и его военной выправкой. Я достал копии протоколов всех судебных заседаний и знаю с точностью, что этот человек никогда не служил в армии. Левую руку он потерял, работая на молотилке в хозяйстве своего отца – богатого землевладельца из окрестностей Лиона. После этого несчастного случая Бурдена отправили в город, чтобы он мог окончить торговое училище. Много лет он проработал конторщиком в банке.
- И он не мучил в детстве животных? Не дрался из-за пустяков?
- Как ни старались репортёры, и местные, и парижские, но в прошлом Бурдена не нашлось ничего, что предвещало бы такой финал. Обычный добропорядочный буржуа, который своевременно женился, но детей не имел. Шесть дней в неделю он исправно ходил на работу, возвращался оттуда прямиком домой, ужинал, играл на скрипке или читал исторический роман, взятый в публичной библиотеке, потом, надев ночной колпак, отправлялся в постель и спал крепким сном честного человека, которому не в чем себя упрекнуть. Вот только по воскресеньям Бурден не ходил в церковь.
- Удалось узнать почему?
- Нет, это так и осталось тайной. На суде он заявил, что не считает себя атеистом, а лишь не согласен с некоторыми католическими догматами. Когда его спросили, с какими именно, Бурден обиделся и не отказался отвечать. Вместо воскресной службы он шёл в соседний парк, прихватив с собой обед – половину жареной курицы, багет, фрукты по сезону, – и играл там в шары до самого вечера, всегда с одними и теми же партнёрами. Потом они отправлялись в таверну, чтобы распить 8-10 бутылок вина, закусывая его молодым сыром.
- И потом он ни с того ни с сего убил эту девушку?
- Да, именно ни с того ни с сего. В тот день Бурден к всеобщему удивлению ушёл раньше. Он выглядел взволнованным и явно торопился. Это отметили все присутствовавшие. Прокурор потом утверждал, что Бурден увидел в таверне мать своей будущей жертвы и понял, что может застать её в квартире одну. Женщина пристрастилась к абсенту и тратила на него большую часть денег, которые зарабатывала, плетя кружева на дому. Бурден поднялся на второй этаж, тихо постучался в дверь, а когда девушка открыла, схватил её за горло и задушил, потом перенёс тело на кровать, где уже спала больная девочка – то ли сестра убитой, то ли её незаконнорожденная дочь – положил его рядом и даже накрыл одеялом. Из-за врождённой глухоты девочка не проснулась. Других свидетелей не нашлось, улики были только косвенными, так что убийцу, скорее всего, не нашли бы. Но через два дня Бурден сам явился в полицию и донёс на себя.
- Представляю, какой это вызвало интерес…
- Газеты сразу же накинулись на эту историю и не оставляли её всё время, пока шло следствие. В результате на первом заседании зал ломился от репотёров и просто любопытных. Бурден, видимо, испугался такого внимания и отказался от своего признания, думая, наверно, что его сразу же отпустят. Но не тут то было. Прокурор стал допытываться, почему он оклеветал себя. Бурден заявил в ответ, что речь идёт о политическом убийстве, которое совершило какое-то тайное общество. Оно же подкинуло Бурдену письмо, в котором угрожало расправой, если тот не возьмёт вину на себя. Он также пытался доказать, что был с соседкой в хороших отношениях и что не смог бы задушить её одной рукой. Однако, только представь себе, эта девушка была на несколько дюймов ниже тебя и весила всего 45 килограмм, т.е. меньше 100 фунтов. Почти ребёнок, с которым этот дюжий малый справился бы и двумя пальцами. Это подтверждалось заключением судебного врача. Конечно, никто Бурдену не поверил, к тому же и письмо куда-то пропало. Сам Бурден объяснил, что сжёг его, вызванная в суд жена заявила под присягой, что не знает ни о каком письме и не видела среди вещей мужа ничего подобного. Прокурор не успокоился на этом, заставив Бурдена на каждом заседании заново пересказывать содержание письма. С каждым разом он путался всё больше, так что даже адвокат начал смотреть на своего подзащитного с нескрываемой жалостью. Поняв, что ему никто не верит, Бурден разрыдался и на следующем заседании полностью признал свою вину. Он заявил, что ненавидел убитую за то, что она каждый день водила к себе мужчин, распространяя в обществе физическую и нравственную заразу.
- И какое это имело значение?
- Не знаю, но для того, чтобы проверить эти обвинения, в процессе сделали перерыв на целую неделю. Слова Бурдена не подтвердилось: девушка была бедна, но, кажется, зарабатывала на жизнь честным путём. Несмотря на это все остались довольны. Две части одной истории плотно подошли друг к другу и защёлкнулись, как створки чемодана. Ведь до сих пор в сети, которую так старательно подводил прокурор, оставалась большая прореха: никто не мог понять мотив этого преступления, ведь Бурден ничего не взял в квартире, да и нечего там было брать. Чтобы устранить это недоразумение, даже пригласили в качестве эксперта знаменитого врача, который разработал теорию временного помешательства. И вот Бурден своими бредовыми заявлениями с блеском подтвердил её. Теперь его можно было приговорить к смерти со спокойной душой. В последней речи молодой адвокат говорил очень много и красноречиво, делая смелые политические намёки и сорвав несколько раз аплодисменты. За один вечер он стал знаменитостью. Словно ради этого и был затеян весь процесс.
- И что сделали с этим Бурденом? Казнили или отправили в сумасшедший дом?
- Он повесился в одиночной камере накануне моего отъезда.
- Почему?
- Может, от раскаяния. Но думаю, это была его последняя попытка вернуть себе свободу, самому назначив день своей смерти.
- И что же ты сам думаешь обо всём этом? Убил Бурден или нет?
- Скорее всего, да. Похоже, он влюбился в эту девушку и ревновал её, не отдавая себе в этом отчёта. Придумал многочисленных соперников, которых на самом деле не существовало, и поверил в них. От этого ревность стала ещё сильнее, так что он уже не мог сдерживаться.
- А может, он пожалел эту девушку? Ведь у неё, похоже, была трудная жизнь.
- Теперь мы этого не узнаем. Да и сам Бурден вряд ли понимал, почему он так поступил. Вот видишь, как трудно ухватить истину за хвост. Она скользкая, как рыба…
Син ничего не ответила. Она машинально разглаживала складки на подоле, оставленная книга лежала рядом. Чарльз курил, стоя у открытого окна. Ветер шевелил его волосы и раздувал занавески, разнося дым по всей комнате.
- Мы никогда не разговаривали об Австралии. Расскажи, как твоя семья оказалась там.
- Мой дед был родом из Уэльса. Понятия не имею, что заставило его переселиться в Ливерпуль. Отец уже считал себя настоящим англичанином. Он служил инженером-путейцем, но никогда не любил эту работу. Взяв отпуск, отец в одиночку разъезжал по всей стране и исследовал скалы. Он был талантливым геологом-самоучкой, даже опубликовал несколько статей в различных научных журналах. Когда в 1851 году в Австралии началась золотая лихорадка, отец был одним из первых, кто решил попытать счастья на приисках. Мать была против: моей сестре едва исполнился год, к тому же жаль было оставлять дом с садиком и добровольно ехать в далёкий край, куда ссылали самых опасных преступников. Но отца было невозможно переубедить, если он уже всё решил. Иногда мне кажется, что это самый упрямый человек на свете.
Пароход, на котором мы плыли, действительно вёз целую партию каторжников. Их держали в трюме в каком-то подобии большой клетки. Условия ужасные: теснота, плохая еда, от которой у многих начиналась цинга, вместо постели – гнилая солома. Об этом я узнал много лет спустя, из газет. А тогда я лишь увидел раз, как рано утром за борт выбросили два непонятных мешка. Это были тела умерших каторжников, зашитые в парусину. Но тем людям ещё повезло: поскольку на борту находились и свободные колонисты, их, по крайней мере, сопровождал опытный врач. Да и само судно было не таким ветхим, как обычно. Думаю, наше правительство специально выделяло для перевозки заключённых самые старые и никчёмные посудины, в тайне надеясь, что они утонут по дороге. Но на этот раз ничего подобного не произошло.
Первый раз мы зашли в порт на Тенерифе и продолжили плыть вдоль западного берега Африки. По ночам ветер приносил запахи каких-то экзотических растений, морские птицы садились на снасти, однажды мы даже увидели слона, который плыл в океане за много миль от берега. Над водой виднелась только его морда с высоко задранным хоботом. Пароход догнал слона и некоторое время шёл рядом. Почти все пассажиры выбежали на палубу, стали громко смеяться, кричать, одна дама метнула в слона свой зонтик. Тогда остальные стали делать то же самое: швыряли всё, что попадалось под руку. Но слон не обращал на них никакого внимания, вскоре он стал отставать, уменьшаясь в размерах, а потом и совсем исчез за горизонтом.
После этого случая мне стало как-то особенно обидно. Словно показали кусок какого-то другого мира, поманили и тут же спрятали. Я не мог поверить, что мы так ни разу и не пристанем к берегу, чтобы поохотиться на львов или поторговать с туземцами. Но пароход день за днём двигался вперёд, до самого Кейптауна погода была хорошая. Там мы пополнили запасы и поплыли дальше, напрямую через Индийский океан. В этих широтах дуют постоянные шквальные ветры, почти нет суши. Холод, сырость, постоянная качка вскоре всех доконали. Люди днями не поднимались с постелей, страдая от морской болезни. Я простудился, потом началось воспаление уха. Из-за сильного жара я постоянно бредил и видел каждую ночь один и тот же сон. Будто я плыву по морю, сидя верхом на спине слона, а за нами гонится пароход, переполненный людьми. У них в руках ружья. Те, что стоят на носу, уже начали целиться. Когда раздаётся первый выстрел, слон, испугавшись, трубит, хлопает ушами и ныряет. Я оказываюсь в воде и начинаю тонуть… Хорошо помню это ощущение, когда под ногами холодная синяя бездна и не на что опереться. Я проваливаюсь туда и просыпаюсь.
Мать думала, что я уже не выздоровею, но я всё-таки поправился. Мы сошли на берег в Сиднее. Последними выгрузили заключённых. Это были тощие, обросшие волосами люди в лохмотьях, больше похожие на скелеты. Они ещё, спотыкаясь, спускались по трапу, а из трюма уже выгружали провиант, который сэкономил капитан, чтобы потом перепродать. Я не мог этого знать, но интуитивно обо всём догадался и почувствовал жгучую ненависть к этому человеку.
Отец прямиком отправился на прииски. Когда разносился слух, что открыто новое месторождение, первыми туда прибывали старатели. Они ставили палатки прямо в чистом поле и начинали рыть землю. Если золото там действительно было, строили дома и прокладывали дороги. Постепенно прибывали торговцы, врачи, парикмахеры, открывались увеселительные заведения. Одними из последних появлялись инженеры. Они следили за тем, чтобы шахты не пересеклись и не произошло обрушения. Самим старателям некогда было за этим следить: они были похожи на безумных кротов, которые в поисках золота закапывались всё глубже в землю. Большинство быстро прогорало. Такие неудачники возвращались на свои фермы или становились рабочими на фабриках. Поначалу казалось, что отца постигнет та же участь. Он менял один прииск за другим, всюду брал пробы почвы, а потом долго возился с ними. Деньги, привезённые из Англии, уже подходили к концу, когда отец наконец взялся за дело всерьёз. Он не стал промывать землю вручную, вместо этого создал товарищество на паях, сконструировал огромную паровую машину, которая, работая по шестнадцать часов в день, пропускала через себя тонны грунта. Более тяжёлые золотые частицы оседали в лотках, остальное просто сливалось в реку. Отец так и не нашёл ни одного крупного самородка, он разбогател постепенно. На первых порах все свои деньги отец вкладывал в дело, мы продолжали жить на прииске, в походных условиях. Мать не спорила, понимая, что это бесполезно.
 Из-за отцовских машин многие старатели остались без работы, в качестве обслуги он предпочитал китайцев. Говорил, что они трудолюбивее и прилежнее, чем англичане. Из-за этого на прииске случился бунт, собралась вооруженная толпа, они избили до полусмерти всех китайцев, каких только смогли поймать, потом пошли к нашему дому, чтобы разгромить его. Отец встретил бунтовщиков у входной двери и приказал им расходиться. И эти пьяные, разъярённые люди вдруг послушались его. Если бы я сам не видел всё из окна, то никогда не поверил бы. На следующий день прибыли войска и навели порядок, полиция арестовала зачинщиков.
Спустя всего неделю произошёл взрыв на складе динамита. Говорят, это была месть. К несчастью, мать как раз проходила мимо. У неё лопнула барабанная перепонка в правом ухе, а сестру ранило куском доски. Если бы в посёлке был опытный хирург, её можно было бы спасти. Но врачом служил бывший ветеринар, который подделал свой медицинский диплом, его гомеопатические пилюли были совершенно бесполезны. Все знали об этом и ездили лечиться в соседний город. Отец несколько часов скакал туда на лошади, но не успел – сестра умерла по дороге. После этого случая мы наконец перебрались в Сидней. Отец купил самый роскошный дом на центральной улице и нанял целую толпу прислуги. Но мать так и не простила его. Отец чувствовал это и бывал дома только по воскресеньям: сидел с компаньонами внизу, курил одну сигару за другой и играл в преферанс. Не помню, чтобы они о чём-то разговаривали. Однажды отец решил вернуться в Англию, не объясняя причин. Он просто продал дом, продал свою долю в приисках, и уже через неделю мы сели на пароход до Лондона.
- Расскажи, что за люди австралийцы?
- Они не любят, когда их так называют. Долгое время это слово было синонимом каторжника, почти ругательством. Хотя с тех пор, как открыли золото, некоторые местные газеты любят поразглагольствовать об австралийцах как об отдельной нации. Вместе с золотом вдруг появилась гордость. Во время Крымской войны многие ждали русского десанта, который должен был захватить наш золотой запас. Но в целом люди там мало отличаются нашего простонародья: вспыльчивые, грубоватые, но в целом достаточно добродушные. И очень предприимчивые. Другие на край света не поедут.
- А местные жители? Там же кто-то жил до прихода европейцев?
- Да, австралийские аборигены во многом похожи на негров, у них тоже тёмная кожа, курчавые волосы и приплюснутые носы. Они не возделывают землю и не разводят скот, живут только рыбалкой, охотой и собирательством. Аборигены не меняют природу под себя, как это делаем мы, а стараются подстроиться под неё. У них нет частной собственности. Всё это очень похоже на социализм. Колонисты относятся к ним пренебрежительно, считая чуть ли не животными. Когда находят новое месторождение, то целое племя могут прогнать куда-нибудь в пустыню. Его судьба никого не заботит. В наказание за убитую овцу сжигают целую деревню. Эти люди даже не могут дать отпор: они до сих пор пользуются копьями с каменными наконечниками. Австралия вообще удивительное место: не только люди, но и животные здесь ни на кого не похожи. Тебе стоило бы однажды увидеть их…
Раздался стук, и в комнату вошёл мистер Стивенс. Его щёки обвисли и дрожали, казалось, этот человек готов первый раз в жизни расплакаться.
- Девочка моя, - сказал мистер Стивенс каким-то непривычно простым и мягким голосом, - мне только что принесли телеграмму, твой бедный брат умер.
- Я знаю, - тихо ответила Син, поднялась с дивана и подошла к отцу, раскрыв руки, чтобы обнять этого большого человека, как птица накрывает крыльями своих птенцов.
 

Глава 4. Прах к праху

Син снова встретилась с отцом за завтраком. Он, как обычно, встал рано, быстро съел огромную яичницу с ветчиной и помидорами, но задержался за чтением утренних газет, и теперь пил уже третью чашку кофе. Рядом дымилась толстая сигара, похожая издали еловую шишку. Слуг мистер Стивенс отпустил, так что они были в просторной столовой одни. Хотя с тех пор, как Вельда вышла замуж, эта сцена повторялась каждое утро, Син вдруг почувствовала себя одиноко и неуютно. Она без аппетита ела тосты, намазывая их маслом и апельсиновым джемом.
Позади мистера Стивенса неслышно появился лакей и поставил перед ним небольшой поднос, на котором лежала чья-то визитная карточка. Мистер Стивенс лишь бросил на неё короткий взгляд и, полуобернувшись, перевёл его на лицо слуги. Появившееся на нём выражение означало: посетитель не из респектабельных, но принять его стоит.
- Хорошо, Кевин, - сказал мистер Стивенс, вставая из-за стола. - Пригласи гостя в мой кабинет.
Не произнеся ни слова, лакей с достоинством удалился. Син рассеянно посмотрела вслед его широкой спине, обтянутой дорогим парчовым камзолом. В длинной прорези мелькали мощные ляжки здорового, хорошо питающегося человека. Она так и не научилась отличать Кевина от второго лакея, которого звали Мэттью. Хотя они даже не были братьями, сходство было поразительным. Именно это сходство, помноженное на внушительный внешний вид, было основной причиной того, почему эти здоровенные лентяи, ничего не делая, получали 2 фунта в месяц. Чтобы усилить его, оба одинаково стриглись, носили усы с подкрученными кверху кончиками и даже усвоили схожую манеру говорить. Син знала лишь, что Кевин был на полдюйма ниже. Чтобы компенсировать этот недостаток, он носил туфли с более высоким каблуком.
Столовая окончательно опустела, и Син перебралась в гостиную, надеясь рассмотреть посетителя, который должен был обязательно пройти мимо. Его щуплая, сутулая фигура на мгновение мелькнула в проёме. Син бросилась в глаза лишь длинная, жидкая борода, доходившая до пояса и имевшая странный канареечный цвет. «Наверное, ирландец», решила она про себя – и ошиблась. Человека, пришедшего этим утром в дом Стивенсов, звали Яков Фиркович. Он родился на западной окраине Российской империи в небольшом местечке, где евреям веками приходилось уживаться с гоями. Наглядным отражением этого служил тот факт, что на ярмарочной площади с недоверием смотрели друг на друга костёл, православная церковь и синагога.
Отец Якова был местным кузнецом. Этот огромный молчаливый человек с густой чёрной бородой, которая начиналась у него чуть ниже глаз, казался мальчику тем самым Голиафом, о котором рассказывала мать. Она происходила из семьи уважаемого раввина – маленькая набожная женщина по имени Рахиль, носившая с самого дня замужества парик из собственных волос и строго исполнявшая все иудейские обряды. Она тоже боялась мужа, хотя и не знала за что. Тот ни разу не ударил жену, даже не оскорбил её. Просто это сильное тело жило по каким-то другим законам, которые она не могла ни понять, ни принять. С утра до позднего вечера Самуил находился в кузнице, где гнул, скручивал или наоборот распрямлял железо, раскалял его, заставляя светиться загадочным красным огнём, а потом быстро совал в бадью с конской мочой. Тогда вонючий пар наполнял тесное помещение. Самуил довольно улыбался, показывая большие, как у лошади, желтоватые зубы, и что-то бормотал себе под нос. Покончив с работой, он шёл домой, съедал свой ужин и ложился спать. Маленького Якова он почти не замечал, как будто не веря, что этот хилый золотушный ребёнок мог быть его сыном. Яков родился мертвый, с дряблым телом и посиневшим, сморщенным лицом старика. На счастье рядом оказался дед раввин, который прочитал над ним молитву, и мальчик вдруг открыл глаза.
О том, чтобы перенять профессию отца, не могло быть и речи. До восьми лет Яков ни разу не покидал дома. Он не играл с другими детьми, только целыми днями смотрел в окно, которое выходило на улицу. Мальчик видел, как бродят по двору куры, как мать набирает воду из колодца и возвращается домой отец. Несколько раз в день мимо ворот проезжала крестьянская телега, в которой валялось несколько старых бочек или сидели женщины в ярких платках. И всё. Иногда он забирался на чердак и, припав к пыльному слуховому окну, глядел на замок, расположенный на восточной окраине местечка, по другую сторону старого почтового тракта. Мальчику он напоминал огромный перевёрнутый стол с пятью ножками. Яков не знал, кто там жил, он мог только строить догадки. Эти люди казались Якову такими же необыкновенными, как и их дом. Раз после сильной грозы в крыше образовалось несколько тёмных отверстий, похожих на дырку в зубе, а к вечеру они уже исчезли, как будто заросли сами по себе.
Прислушиваясь к разговорам взрослых, Яков каким-то шестым чувством понял, что ни сила и мастерство отца, ни учёность деда не могли защитить их от насмешек мира. Уверенность давали только деньги. Когда старый Вениамин спросил внука, хочет ли тот пойти в йешиву, чтобы учиться и стать раввином, мальчик твердо ответил «нет». На следующий день всё повторилось, и так ещё три раза. Тогда дед наконец сдался и, объявив, что в Якова вселился злой дух, оставил его в покое. Мать проплакала всю ночь. На следующий день состоялось совещание, в котором участвовали все родственники. После долгих споров было решено отдать мальчика в гимназию.
Шесть лет прошли как один день. Яков окончил её среди лучших учеников, но о том, чтобы учиться в Варшавском или Петербургском университете, нечего было и думать: еврея туда просто не приняли бы. И он выбрал немецкий Бреслау, где один из его многочисленных дядей держал портняжную мастерскую. Яков поступил на юридический факультет. Вряд ли он сам мог объяснить свой выбор. Возможно, в законах Якова привлёк тот отсвет святости и суровой справедливости, который когда-то давно он увидел в книге Левит.
Денег, которые присылала мать, едва хватало даже на еду, но Якову удалось найти место помощника адвоката. Спустя пять лет он получил диплом и смог открыть собственную нотариальную контору. Дела шли неплохо до тех пор, пока Яков не перешёл в лютеранство. Этот поступок, продиктованный чистым вдохновением, не принёс ему ничего, кроме вреда: бывшие единоверцы отвернулись от выкреста и клиентов стало заметно меньше. Однако Яков никогда не жалел о том, что сделал. Спустя несколько лет он женился на Марте Кройзен – младшей дочери зажиточного пивовара. Приданое он истратил на переезд в Лондон. Столь неожиданное решение он принял после того, как увидел однажды во сне огромный город, над которым возвышались купол и две башни, которые могли принадлежать только собору св. Павла. Над ними ярко горела шестиконечная звезда. В том, что пригрезившийся ему город был именно Лондоном, Яков нисколько не сомневался, поскольку буквально накануне видел эту же панораму на литографии, висевшей в местной книжной лавке, где он покупал писчую бумагу и чернила.
В Лондоне Яков открыл точно такую же нотариальную контору на Федер-лейн и долгие годы жил, как коралловый полип, просто ловя мелкую поживу, которая проплывала мимо. Таким образом, основная забота о благосостоянии семьи легла на госпожу Фиркович. Недолго думая, она продала хозяину соседней пекарни рецепт особого штруделя, который в большом секрете передавался от одного поколения семейства Кройзенов к другому, а заодно и рецепты некоторых пирожных, которые Марта придумала уже сама. В качестве оплаты она потребовала долю в доходах пекарни, которая с тех пор неизменно процветала.
Яков едва заметил, как у него родились одна за другой пять дочерей, как они выросли и вышли замуж за лавочника, мясника, железнодорожного служащего, учителя, а младшая даже составила счастье местного священника – небогатого, но исполненного всяческих добродетелей молодого человека. Их лучшим приданным были отменное здоровье, трудолюбие и ровный, весёлый нрав. Кроме того, девушки прекрасно шили сами, а потому за вполне умеренную цену всегда располагали полным гардеробом, соответствующим последним веяниям моды.
Когда очередная пара подходила к нему для благословения, Яков рассеянно смотрел на них, словно не замечая. Тот час, ради которого он приехал в Лондон, настал, когда Яков Фиркович вошёл в кабинет мистера Стивенса. Пробыл он там даже чуть меньше времени, минут сорок, после чего с большим достоинством удалился. И снова Син не сумела рассмотреть ничего, кроме жёлтой козлиной бороды. Следом спустился мистер Стивенс. Он остановился в дверях гостиной, держа в руках лист бумаги. На его лице было выражение, которое Син никогда прежде не видела, – больше всего оно было похоже на раскаяние.
Некоторое время мистер Стивенс молчал, не решаясь сесть, потом всё-таки опустился в кресло напротив Син и медленно, усталым голосом произнёс:
- Может быть, Бог когда-нибудь накажет меня за то, что я бываю слишком откровенен с тобой, Син. Многие здесь полагают, что незамужним девушкам не следует ничего рассказывать. Но ведь бедный Кай был твоим братом. Ты должна знать, что он оставил завещание, в котором просит, чтобы его тело передали для научных исследований в Королевский медицинский колледж. Представляешь, какой получился бы скандал, если бы этот документ увидел свет.
Мистер Стивенс закрыл глаза и долго молчал, прежде чем заговорить снова.
- Вначале я подумал, что этот человек – шантажист. Но он оказался по-своему честным, даже попросил меньше, чем мог бы. Тысяча фунтов – не такая уж высокая плата за подобный документ. Я бы дал в десять, в сто раз больше, только чтобы избежать позора. Завещание настоящее, я узнаю подпись твоего брата. Он оставил его два года назад. Тогда мы вернулись из-за границы, помнишь, я рассказывал тебе об этом. Мне показалось, что твоему брату стало лучше. Он перестал рисовать эти ужасные картины и каждый вечер отправлялся в город. Я был уверен, что он посещает места, где молодые люди губят своё тело и душу, но всё равно изо дня в день оставлял в прихожей на столике несколько фунтов. Однако я был несправедлив к твоему брату. Мистер Фиркович рассказал мне, чем на самом деле занимался Кай. Приехав в Уайтчепел на кебмэне, он заходил в одну и ту же лавку, где покупал себе табак для трубки, в другой брал краски, если было нужно, а остатки денег раздавал девочкам, торгующим спичками. Может, ты видела этих несчастных детей. Их особенно много у мостов через Темзу. В любую погоду родители отправляют их на улицу продавать спички. На самом деле девочки со спичками скорее просят милостыню – на этом копеечном товаре почти невозможно заработать. Я узнавал, можно ли для них что-нибудь сделать, но быстро понял, что это уродливый отпечаток самой лондонской жизни. Как ботинки, которые натирают мозоль: нужно или выкинуть их, или смириться. Я смирился, а твой брат нет. Благодаря ему кто-то из этих детей мог пойти домой на несколько часов раньше и не получить за это побои. Это не так уж и мало…
Мистер Стивенс опять замолчал. Слова давались ему с трудом, он словно давился ими.
- Наверное, все мы слишком привыкли к присутствию в городе этой бедности, от которой пахнет смертью. Как же много кругом зла, Син. Оно похоже на воду: стоит заткнуть одну течь, как тут же появляется несколько новых. Возьмём для примера этого человека, который приходил сегодня к нам. Он получил свою плату и наверняка уже отнёс деньги в банк. Или спрятал их в ящик своего секретера. Или пустил на оплату долгов. Хотя у таких людей обычно не бывает долгов. Потом он пообедает, может быть, примет нескольких посетителей, в пять часов выпьет чай с бисквитами, в семь съест ужин, а в девять уже ляжет спать, вполне довольный собой и с чистой совестью. Сегодня он совершил самую удачную сделку в своей жизни. Но при этом он нарушил закон. Ведь Кай не был таким безумным, как многие думают. Я знаю это. Завещание, которое он оставил, имело законную силу. И мистер Фиркович не пришёл бы продавать его мне, если бы не знал об этом. Как тогда понять поступок этого человека?
В ответ Син лишь молча пожала плечами. Но мистер Стивенс, казалось, и не ждал ответа. Его монотонная речь была обращена скорее к самому себе. Заметно было, что он просто проговаривает вслух мысли, которые много раз уже передумал про себя. Мистер Стивенс понурился и, тяжело ступая, вышел из комнаты.

Похороны, которые были намечены на следующий день, пришлось отложить. Причина была проста: у Кая не нашлось ни одного приличного костюма. Весь день и всю ночь лучший лондонский портной с пятью подмастерьями, хмурыми от недосыпания, но всё такими же прилежными, трудился над выполнением заказа, отложив все другие в сторону.
Мистер Стивенс также нашёл нужным опубликовать в «Таймс» объявление, извещающее о похоронах, не особенно рассчитывая, что на него кто-либо откликнется. Тем удивительнее было увидеть чуть более дюжины бывших сослуживцев Кая, приехавших на отпевание. Одни из них уже уволились из армии, другие продолжали службу. Но всё равно в их лицах сохранялось что-то общее, только Син не могла уловить, что именно. Выйдя из экипажа, эти солидные джентльмены по очереди подходили к мистеру Стивенсу, пожимали ему руку и, произнеся единственное слово «соболезную», занимали свои места.
Церемония должна была состояться в небольшой сельской церкви, расположенной неподалёку от их загородного особняка. После переезда мистер Стивенс посчитал своим долгом взять шефство над этой старинной, но уже изрядно обветшавшей постройкой. В результате она накрылась чем-то вроде саркофага из белого мрамора, который состоял из ряда дорических колонн, поддерживавших портик, и ещё нескольких архитектурных элементов, которые не видали в здешних краях со времен римского владычества.
Когда прибыл катафалк с гробом, священник встретил его у ворот и сопроводил до специального возвышения, устроенного посреди церкви напротив алтаря. Хор певчих один за другим исполнил два псалма, следом стали читать «Отче наш». Машинально повторяя давно знакомые слова, Син смотрела на брата: побритый, причёсанный по последней моде, в дорогом костюме, он напоминал картину, которую выдрали из привычной рамы и выставили в каком-то уж совсем неожиданном месте. Среди ровного бормотания, похожего на гудение пчёл, не было слышно ни одного всхлипа: лишь трое могли себе позволить это, не нарушая установленных приличий. Но госпожа Стаам сидела с каменным лицом – вряд ли она вообще понимала, что происходит. Беатрис, никогда не покидавшая защитный кокон своей холодноватой красоты, сверкавшей, словно ледяной кристалл, решила не делать исключения и на этот раз. Почему не плакала Син, она и сама не могла бы сказать.
Тем временем священник, поднявшись на кафедру, начал торжественно читать из Первого послания коринфянам. Он носил круглые очки в металлической оправе. В сочетании с таким же круглым, гладковыбритым лицом это делало его похожим на мелкого клерка. Постепенно Син начала невольно прислушиваться: звучавшие с кафедры слова показались ей вдруг какими-то особенными и важными.
- …Если же о Христе проповедуется, что Он воскрес из мертвых, то как некоторые из вас говорят, что нет воскресения мертвых? Если нет воскресения мертвых, то и Христос не воскрес; а если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша. Притом мы оказались бы и лжесвидетелями о Боге, потому что свидетельствовали бы о Боге, что Он воскресил Христа, Которого Он не воскрешал, то есть мертвые не воскресают; ибо если мертвые не воскресают, то и Христос не воскрес. А если Христос не воскрес, то вера ваша тщетна: вы еще во грехах ваших. Поэтому и умершие во Христе погибли. И если мы в этой только жизни надеемся на Христа, то мы несчастнее всех человеков. Но Христос воскрес из мертвых, первенец из умерших. Ибо, как смерть через человека, так через человека и воскресение мертвых. Как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут, каждый в своем порядке: первенец Христос, потом Христовы, в пришествие Его. А затем конец, когда Он предаст Царство Богу и Отцу, когда упразднит всякое начальство и всякую власть и силу. Ибо Ему надлежит царствовать, доколе низложит всех врагов под ноги Свои. Последний же враг истребится – смерть, потому что все покорил под ноги Его.
Голос священника вдруг птицей взмыл вверх, он почти выкрикнул следующую фразу:
- Станем есть и пить, ибо завтра умрем! Не обманывайтесь: худые сообщества развращают добрые нравы. Отрезвитесь, как должно, и не грешите; ибо, к стыду вашему скажу, некоторые из вас не знают Бога. Но скажет кто-нибудь: как воскреснут мертвые? и в каком теле придут? Безрассудный! то, что ты сеешь, не оживет, если не умрет. И когда ты сеешь, то сеешь не тело будущее, а голое зерно, какое случится, пшеничное или другое какое; но Бог дает ему тело, как хочет, и каждому семени свое тело. Не всякая плоть такая же плоть; но иная плоть у человеков, иная плоть у скотов, иная у рыб, иная у птиц. Есть тела небесные и тела земные; но иная слава небесных, иная земных. Иная слава солнца, иная слава луны, иная звезд; и звезда от звезды разнится в славе. Так и при воскресении мертвых: сеется в тлении, восстает в нетлении; сеется в уничижении, восстает в славе; сеется в немощи, восстает в силе; сеется тело душевное, восстает тело духовное. Есть тело душевное, есть тело и духовное. Так и написано: «первый человек Адам стал душею живущею»; а последний Адам есть дух животворящий. Но не духовное прежде, а душевное, потом духовное. Первый человек – из земли, перстный; второй человек – Господь с неба. Каков перстный, таковы и перстные; и каков небесный, таковы и небесные. И как мы носили образ перстного, будем носить и образ небесного. Но то скажу вам, братия, что плоть и кровь не могут наследовать Царствия Божия, и тление не наследует нетления. Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся. Вдруг, во мгновение ока, при последней трубе; ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся. Ибо тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному сему облечься в бессмертие. Когда же тленное сие облечется в нетление и смертное сие облечется в бессмертие, тогда сбудется слово написанное: «поглощена смерть победою». «Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?» Жало же смерти – грех; а сила греха – закон.
Эмоции, которые неожиданно брызнули на присутствующих, словно сок из спелого персика, сразу вызвали оживление. К тому же пришло время произнести последнее слово об усопшем, и всем было любопытно, о чём поведёт речь священник.
- Присутствующие здесь знали Кая Стивенса либо как дорого им родственника, либо как товарища по оружию. Каков был его характер и образ жизни? Все мы знаем, что умерший жил уединённо, сторонился общества и не связал себя узами брака. «Чему же тогда он посвятил свою жизнь, дарованную ему Богом…» – недоумённо спросят некоторые. Я отвечу им: «Святому искусству!» Посмотрите на эту картину…
При этих словах все присутствующие перевели взгляд на левую стену церкви, куда указывал священник. Выдержав паузу, он продолжал:
- Её нарисовал и подарил церкви Кай Стивенс. Что мы видим на этой картине? Не снятие Сына Божьего с креста, ни Его воскресение и не сошествие в ад – те евангельские сцены, которые обычно выбирают другие живописцы, чтобы поразить воображение верующих. Вместо этого мы видим женщину, которую только что хотели побить камнями за прелюбодеяние. На заднем плане видны люди с озлобленными лицами: одни из них уже уходят, другие ещё держат в руках камни, которые так и не решились пустить в ход. Но разойдутся и эти последние, самые фанатичные. «Кто без греха, тот пусть первый бросит в неё камень» – так сказал Спаситель и тем усмирил гнев толпы, удержал её от убийства. Мораль очевидна для каждого из нас: помнить о своей греховной природе и делать всё возможное, чтобы исправить её. Однако я думаю, что у картины есть и другой смысл. Иисус не похож на строгого учителя. Он улыбается и подаёт несчастной руку, помогая ей подняться. Их лица лучатся светом. Это и есть прощение – то самое простое и одновременно самое трудное, чему учит нас христианство. Многие забывают об этом, больше думая о чудесах, которые совершил Спаситель, и о Его воскресении из мертвых. Однако мистер Стивенс точно не относится к их числу. Из этого я заключаю, что он был добрым христианином и упокоился в мире с собой. Так будем же помнить о Кае и молиться об упокоении его души.
Раздалось одобрительная гудение: речь, несмотря на свою краткость, произвела впечатление. Когда присутствовавшие  покидали церковь, оно продолжало незаметно гулять среди них, перелетая с губ на губы едва уловимым шёпотом.
Произошедшие изменения никак не затронули церковное кладбище. В беспорядке стояли чёрные от сырости, словно обгоревшие кресты из дуба, вырезанные на них имена и даты жизни уже трудно было разобрать. На их фоне надгробие Кая, сделанное из гранита в виде готической часовни, выглядело, как случайный гость.
Плющ заполнил почти всё свободное пространство. Его плети с тёмно-зелёными глянцевыми листьями лежали на перекладинах крестов, словно дружески приобнимая их. Плющ упорно карабкался по ограде, сложенной из плоских серых камней с рыжеватыми накипями лишайников, когда-то давно найденных при вспашке соседних полей. Неутомимый ветер задул в щели немного почвы. Её хватило для того, что в них смог угнездиться мелкий папоротник и невзрачные цветы, похожие на фиалки. Когда они распускались поздней весной, угрюмая, местами осыпавшаяся ограда покрывалась сиреневыми пятнами.
Син смотрела на чёрную влажную землю, приготовленную для странного сева. На дне могилы лежали лоскуты дёрна. На вид он казался мягким, словно плюш. Син перевела взгляд на свои руки и с удивлением увидела, что все пальцы исколоты: она даже не заметила, как машинально сняла перчатки и сорвала по дороге ветку тёрна, которую затем мяла в руках, не чувствуя боли. Шипы оставили на коже многочисленные, но неглубокие ранки, которые слабо кровоточили. Син ощутила неловкость и, не зная, куда деть ветку, бросила её в могилу всего за мгновение до того, как стали опускать гроб.
Почти дойдя до экипажа, она опять вспомнила о перчатках и, сообразив, что те остались в церкви, решила вернуться. Так и оказалось: перчатки лежали рядом с тем местом, где сидела Син. Она уже собиралась уходить, когда заметила небольшую сгорбленную фигуру, которая примостилась в первом ряду, с самого края.
- Вы сторож?..
Незнакомец повернулся в сторону Син и отрицательно покачал головой. Она увидела отёчное лицо пожилого человека. Красный припухший нос и нестриженые седые волосы придавали ему нездоровый вид. Казалось, этот человек простужен, и уже давно.
- Нет, я бывший священник. Из-за подагры не смог продолжить служение. Теперь, стоит только оставить дверь открытой, я, как мышь, пробираюсь внутрь и забиваюсь в самый тёмный угол.
- Теперешний настоятель – Ваш сын?
Незнакомец вдруг лукаво улыбнулся, показав плохие зубы.
- Да, старший. Младшенький ещё только учится. Наверное, Вы хотели бы поговорить о той чепухе, которую наплёл сегодня этот болтун?
Син смутилась.
- Слова Вашего сына не показались мне чепухой. Просто… я много думала о том, как умер мой брат: он пытался совершить самоубийство, об этом все знают, не принял последнее причастие и не исповедался, но его всё равно похоронили в освящённой земле. И мне не кажется, что он действительно умел прощать…
- Вам надо было бы спросить меня об подобных вещах лет тридцать назад. Теперь же я прожил слишком много лет, чтобы ясно отличать добро от зла. И мне тоже кое-что кажется. Мой балбес сынок ничего не понял в этой картине. Свет на их лицах – не прощение, а знание о смерти. Женщину только что чуть не забили камнями, это долгая и мучительная казнь, которой ей удалось избежать лишь в самый последний момент, по чистой случайности. И Иисус знает, что скоро умрёт, что его смерть будет даже более долгой и мучительной. Возможно, Вашему брату тоже было знакомо это чувство. Но Вам, юная леди, рано думать о таких вещах, для начала разгадайте тайну своего рождения.
Давая знать, что не хочет продолжать разговор, старик отвернулся и, сложив руки, начал беззвучно молиться. В этот момент он стал похож на средневекового монаха. Уходя, Син в последний раз взглянула на картину, которая опять показалась ей удивительно знакомой: тусклый свет, льющийся с мглистого неба, закопченные здания и люди, закутанные в какие-то длинные тёмные хитоны, – всё это больше напоминало ей Лондон, чем древний город где-то на Ближнем Востоке.

Вернувшись домой, Син сразу пошла к себе и, не раздеваясь, легла на кровать. Спустя некоторое время она начала различать слабое пыхтение. Син зажгла лампу и, откинув край покрывала, заглянула под кровать. Там она увидела хина. Это был подарок, который мистер Стивенс сделал своей невесте накануне помолвки. Син даже представить себе не могла, чего стоило отцу заполучить эту крошечную собачку. Хинов разводили в королевском дворце, иметь их у себя дома могли только аристократы.
Утром, когда все уже готовы были отправляться на похороны, вдруг выяснилось, что хин куда-то пропал. Его долго искали, задержали на полчаса отъезд, но безрезультатно. Беатрис даже выразила готовность зарыдать. Теперь пёсик нашёлся. Глядя на этого уродца, Син вдруг ощутила приступ гадливости. Она снова легла на кровать и, чтобы успокоиться, стала гладить любимого кота, который спрыгнул откуда-то сверху и растянулся рядом, привалившись к её левому боку. Слегка повернув голову, Сталки лениво смотрел на хозяйку своими большими молочно-зелеными глазами, похожими на два оникса в оправе из рыжей шерсти. Когда Син медленно проводила по ней рукой, то в том месте, куда падал свет лампы, проскакивали золотистые искры.
- Мы должны сделать это, Сталки. Ведь так? Помнишь, на что Он намекал тогда, во сне… что я ничего не понимаю, потому что росла, как оранжерейное растение, и за всю жизнь не совершила ни одного дурного поступка. Он, конечно не прав, но это надо доказать. Ты должен хорошо понимать, что я имею в виду. Ты ведь не добрый, хоть и похож на милую детскую игрушку. Ты позволяешь себя гладить, но никого не любишь, даже меня. И я видела, в какое чудовище ты превратился, когда в эту комнату однажды залетела маленькая птичка. Это была зарянка с рыжей грудью. Может быть, та самая, что поёт каждое утро вон на том дереве. Если бы я не распахнула окно, ты обязательно поймал бы её и съел всю, до последнего пёрышка. Потому что ты злой, и ты поддержишь меня…
С этими словами Син поднялась с постели и, отдёрнув покрывало, снова заглянула под кровать, словно надеясь, что хин чудесным образом куда-нибудь исчез. Но он по-прежнему был там: всё так же сидел на задних лапах и глупо пялился на Син своими выпуклыми карими глазами. Минуту она колебалась, но решение было принято и оставалось его исполнить. Син вытащила пёсика из-под кровати и, взяв его на руки, осторожно вышла из комнаты.
Стараясь не шуметь, Син спустилась по лестнице и, повернув направо, прошла через коридор, вдоль которого располагались помещения для нижней прислуги. Кое-где ещё горел свет, это было вдвойне опасно, но отступать Син не собиралась. Пробравшись до самого конца, она толкнула неприметную дверь. Син знала, что за ней находится помещение для садового инвентаря, а уже оттуда можно напрямую попасть в парк. О существовании этого прохода не знал никто, кроме садовника и его помощников. Поэтому дверь почти никогда не запирали. Пёсик сидел тихо, но Син всё равно чуть не выдала себя: пробираясь на ощупь, она задела грабли, но, к счастью, успела их вовремя подхватить. Наконец Син оказалась снаружи. Ночь была тёплой, совсем летней. В лунном свете все тропинки были хорошо видны, но ей это было не нужно: Син настолько хорошо знала парк, что нашла бы дорогу и в полной темноте.
Син направлялась к пруду, посреди которого бел насыпан небольшой искусственный остров. Его украшала беседка, стилизованная под китайский чайный павильон, к ней вёл мостик из бамбука, который прогибался под весом человека, так что Син первое время даже боялась по нему ходить. Потом страх прошёл. Теперь же она снова испытывала сильное волнение, но уже по другой причине. Предчувствуя что-то недоброе, пёсик стал тихо поскуливать. Син заметила, что он даже обмочился, несколько капель упали на рукав платья. Ей стало невыносимо противно от происходящего и от себя самой, захотелось поскорее всё закончить. Син подошла к перилам вплотную, вытянула руки и отпустила хина. Он упал в воду почти без всплеска. Пёсик попытался было плыть, часто перебирая лапами, но густая длинная шерсть моментально намокла и утянула его на дно…
Син бежала домой со всех ног, совершенно не заботясь о том, что её могут увидеть, от душившей жалости и желания расплакаться дрожали плечи. Син бросилась на постель и уткнулась лицом в подушку. Она почти не сомневалась, что сразу же уснёт, и ждала от этого сна чего-то особенного – если не утешения, то хотя бы подсказки.

 
Второй сон

Син увидела солнце – большое и очень горячее, каким оно бывает только в тропиках. Солнце было похоже на огромный, раскалённый добела металлический диск. Время от времени словно кто-то ударял в него, но вместо звука в разные стороны расходились потоки обжигающего марева, похожего на сахарный сироп. Син ощущала себя маленькой девочкой, лет двух или трёх. Она медленно шла по широкой пыльной дороге, держа мать за руку и любуясь её красивым лицом. Особенно Син нравился прямой нос с лёгкой горбинкой и узкими нервными ноздрями. На матери была шляпа с широкими полями, украшенная страусиным пером, из-под неё выбивались несколько светлых прядей. Простое белое платье, очень лёгкое, доходило почти до самой земли. Сложенный зонт она использовала вместо трости.
Несмотря на жару и долгий путь, Син нисколько не устала. Она готова была идти так ещё много часов. Ощущение беспричинного, но абсолютного счастья наполняло её тело и доходило, казалось, до самых кончиков пальцев. Постепенно у Син заболела шея, и она стала смотреть по сторонам. Насколько хватало глаз тянулись поля, засаженные маком. Бледные махровые цветы с лиловатыми прожилками, похожие издали на больших растрёпанных бабочек, показались Син очень красивыми. Она захотела сорвать один из них на ходу, но жесткий стебель не поддался. На руке лишь осталась чёрная пыльца, похожая на сажу. Син разозлилась и снова стала смотреть на мать.
Только теперь она заметила, что вместе с ним идёт ещё один человек. Это был мужчина с молодым загорелым лицом. Его щёгольские усики напоминали пух, который пролетал мимо и пристал к верхней губе. Лучистые голубые глаза смеялись. По губам матери Син сумела прочитать имя незнакомца – Арчибальд. Его присутствие не вызвало у неё никакого удивления, как будто так и должно было быть.
Тем временем они шли всё дальше, и маковые поля сменились делянками, на которых крестьяне сажали рис. Это были высокие, стройные люди с тёмно-смуглой кожей. Заметив приближение Син, они выпрямлялись, чтобы приветствовать её. Женщины при этом ещё и радостно улыбались, как будто увидели что-то очень хорошее.
За рисовыми полями началась деревня. Небольшие глинобитные дома стояли вплотную друг к другу. Пожелтевшие и высохшие на солнце пальмовые листья бессильно свисали с крыш. За загородками, сделанными из бамбука, стояли странные горбатые животные с длинными загнутыми кверху рогами, которые провожали Син грустными взглядами. Она сама не заметила, как отстала от матери. Сразу же к Син подбежал тощий, голенастый щенок, который начал громко лаять, припадая на передние лапы и приглашая её проиграть. Син застыла на месте. Её окружила толпа полуголых детей разного возраста. Они смеялись, глядя на маленькую девочку со светлой кожей и светлыми волосами, которые казались им седыми. Некоторые дотрагивались до Син и тут же отдёргивали руку, словно боясь обжечься. Дети быстро осмелели: одни из них пытались тащить её куда-то за руку, другие протягивали Син заострённые палочки, на которые, как на вертела, были нанизаны жареные крысы. От их подрумяненной плоти шёл приятный запах. Но Син не хотелось есть. Она испугалась, что окончательно отстанет, и попыталась пробиться сквозь сгрудившихся вокруг неё детей. Когда ей это не удалось, Син громко заплакала, оттолкнула ближайшую  к ней руку и куда-то побежала. Но мать на самом деле не ушла: она стояла рядом и наблюдала за происходящим, мягко улыбаясь. Когда Син подбежала к ней, мать обняла её и быстро успокоила.
Втроём они пошли дальше, через фруктовые сады. Навстречу больше никто не попадался. Солнце по-прежнему продолжало вылизывать землю зноем. Но вот вдали показалась неровная тёмная полоса джунглей. Она медленно набухала, и вот уже стали видны отдельные деревья. Син на мгновение стало страшно. Она словно готовилась нырнуть в холодную воду. Но это чувство тут же исчезло, сменившись любопытством: она никогда прежде не бывала в лесу. Под пологом деревьев воздух сразу стал гуще, совершенно новые запахи накрыли Син с головой, и тогда она от восторга завертелась волчком.
 

Глава 5. Кое-что начинает проясняться

В гостиную вошёл лакей и доложил, что Син хочет видеть какая-то пожилая леди, которая представилась её няней. «Леди?..» - удивлённо переспросила Син. В ответ лакей молча кивнул. «Хорошо, задержи её немного, а потом проводи наверх, в мою комнату».
Поднимаясь по лестнице, Син пыталась вспомнить женщину, нянчившую её до шести лет и вытесненную потом из жизни Син гувернанткой – холодноватой молодой англичанкой, которая три раза в день громко играла на рояле и почему-то говорила с французским акцентом, хотя была родом из Оксфорда. Но на память приходили только разрозненные детали: нитяные перчатки на маленьких сильных руках, запах лакриц, приятный низкий голос. Больше всего смущало Син, что она забыла даже нянино имя.
В реальности та оказалась сухонькой, но ещё крепкой старушкой. Няня пришла не одна: она остановилась в дверях, крепко прижимая к себе девочку лет семи, похожую на совёнка. Та выпятила нижнюю губу и смотрела на Син исподлобья, словно говоря всем своим видом, что не даст себя в обиду.
- Поздоровайся, - сказала няня и подтолкнула девочку вперёд. Та нехотя сделала реверанс и сразу же вернулась назад, продолжая в упор смотреть на Син. Няня вдруг оживилась и быстро-быстро просеменила в её сторону.
- Подойди-ка к окну, девочка. Дай я на тебя погляжу… Высокая стала, стройная. На мать похожа. А я вот слепнуть стала, когда светло, ещё различаю кое-что, а вечером так совсем беда…
Няня провела рукой по лицу Син и перешла на волосы. Рука была маленькой и сухой, как птичья лапка. Син заметила тонкие морщинки, которые начинались в уголках глаз и разбегались по всему лицу. Совсем как жилки на листе, подумала она.
- Я тебя, няня, больше, чем мать, любила. Пока была маленькая, даже думала, что ты и есть моя мать. Она с нами почти никогда не играла, всё сидела наверху.
- Ты, Син, хорошая была, не то, что Вельда. Та много шалила, так что глаз да глаз нужен был. А ты всё сидела тихонько где-нибудь в уголочке и как будто к чему-то прислушивалась. Я так и решила про себя, что это ангелы, верно, с тобой шепчутся. Глазки ясные, волосики белые, как лён. Бывало, заглядишься на тебя и уснёшь незаметно. Тогда беда: заберёшься куда-нибудь, ищи потом полдня. Первое время я сильно пугалась, а потом ничего, привыкла. Знаю, что ничего худого не случится: найдётся наша пропажа…
- Как ты живешь?
- Ничего, слава Богу. Может, помнишь, я в Англию вместе с вами вернулась. Мистер Стивенс, когда отпускал, не обидел – дал сотенку фунтов, да я и сама кое-что скопила. Вернулась в Белфаст – я оттуда родом – думала куплю квартиру и буду жильцов пускать, а вышло иначе: сестра младшая откуда ни возьмись со своим семейством. Раньше на спичечной фабрике работала, да пришлось уйти, хворь какая-то с ней приключилась: зубы день-деньской болят, челюсть нижняя пухнет и сила вся ушла. Говорят, воздух там нездоровый. Не знаю. Муж её хоть и хороший сапожник, да, бывает, так запьёт, что неделю за инструменты не берётся. А тут ещё детей пятеро. Пришлось приютить. Первое время думали, поправится сестра, а она так по сей день и лежит больная. Пришлось мне за хозяйством смотреть, а тут, как назло, стал мир Божий меркнуть. Ну да ничего: чтоб печь растопить да пол подмести, видеть не обязательно, можно и на ощупь. Днём, пока светло, на рынок хожу, продукты выбрать – немудрёное дело. Рыбу, скажем, несвежую я по запаху отличу, да и не обманут меня, люди добрые. Вот только готовить до сих пор боязно: как бы не обжечься да не обвариться. Раньше, случалось, и подгорало, а теперь приспособилась: нюхом определяю, когда готово. Вот так и хлопочу весь день, вечером в церковь иду, попрошу мальчишек – кто-нибудь меня и проводит. Тяжело, конечно, приходится, но надо терпеть. Вот решили старшую девочку в горничные определить, годик-другой поучится и на место поступит. Всё легче будет. Хоть отец и мать живы, а она в Лондоне, получается, навроде сиротки. Я, конечно, попросила добрых людей приглядеть за девочкой, да до того ли им? У самих детей полон дом. Так уж вы, будьте добры, не оставьте, если что…
Видно было, что эту историю она уже рассказывала много раз. На пароходе, в поезде, в передней Стивенсов. Все время, пока губы открывались и закрывались, выпуская наружу слова, которыми казалось, был под завязку набит рот этой женщины, она смотрела прямо в лицо Син своими прозрачными невидящими глазами.
- А ты помнишь, няня, мистера Арчибальда?
- Арчибальда?.. Отчего не помню. И очень даже хорошо. Только ума не приложу, кто тебе про него рассказал. Я тогда только на место поступила. Вельде год исполнился, а ты и не родилась ещё. Его вся прислуга Ветерком называла.
- Почему Ветерком?
- Уж очень лёгкий был и ходил быстро, даже пританцовывал как бы.
- А чем он занимался?
- Да вроде бабочек ловил. Поймает, отравит специальным ядом и засушит. Получается аппарат для коллекции. Это, говорил, основа науки. Может, и так. Мы люди простые, своё дело знаем, а в чужие не суёмся. В гости часто захаживал. Если мистер Стивенс дома, то сигары курят и беседуют, если уехал куда, то сразу идёт наверх к твоей матушке и играет с ней в четыре руки на рояли. Или на балконе сидят, лимонады пьют. Одним словом, ничего особенного этот мистер Арчибальд не делал. Был бы простой человек, сказали бы «лодырь», а так вроде при деле. Оно, конечно, бывает занимательно на этих бабочек сушеных поглядеть. Иные размером с птицу, а другие наоборот совсем махонькие, зато сверкают, что твои драгоценности. Только не будешь же всю жизнь на такие безделицы глазеть? Кто-то должен и делом заниматься…
Няня громко вздохнула и подтянула ленты порыжевшего от старости капора.
- Помню, гуляли мы раз возле дома. Ты тогда только ходить училась. Объявляется этот самый Арчибальд, здоровается, а сам весь так и сияет. Спрашивает, как меня зовут. Он, видите ли, бабочку новую открыл и решил назвать её в честь первого человека, которого повстречает. Я-то ему и попалась. А обрадовался-то как… Велика важность, эта бабочка, может от сотворения мира здесь порхала и порхать будет, пока Богу это угодно. А как меня зовут? Была Сара Баттлер – Сарой Баттлер и осталась. Видать, уж так и помру, если прежде замуж не выйду.
Няня вдруг вся затряслась от мелкого, глухого смеха, как будто покатился по полу сушёный горох.
- А что? Я невеста хоть куда: всего пятьдесят пять годочков и слепая почти. Для семейной жизни чего лучше, ведь всегда так: один супруг обманывает, а другого обманывают. Так что слепота не помеха. Вельда-то, слышала, за хорошего человека замуж вышла, и у тебя жених имеется. Правильно сделали, что ждать не стали. Чего ждать? Идите, если берут. Может, познакомишь меня с женихом-то своим?
- Он обычно вечером приезжает. Останьтесь, заодно и пообедаете…
- Не могу, Син. Надо ещё на казнь успеть.
- Какую казнь?
- Разве ты не слыхала? Сегодня повесят Майкла Барретта – того самого ирландца, который в прошлом году взрыв возле Клэркенвильской тюрьмы устроил…
- Я ничего об этом не слышала. Сколько человек тогда погибло?
- Одни говорят сто, другие – двести. Я не знаю. Вроде в этой самой тюрьме главарь ихний сидел, суда дожидался. Ну они и подложили бомбу, чтобы, значит, стену взорвать и побег устроить, да только заряд не рассчитали. Вот и вышло, что и главаря на куски разорвало, и все дома на улице обвалились. Вот, значит, как получается: люди спали себе, а их засыпало*…
Няня быстро перекрестилась, лицо её вдруг стало злым.
- Житья нет от этих фениев. Уж как допекли они нас в Белфасте. То листовки на рынке разбросают, то полицейского убьют, то городской архив подожгут. Вреда-то, конечно, немного, беспокойство только. Народ разное болтает: одни говорят, будто эти самые фении собираются бродячих собак бешенством заразить и пустить по улицам, другие – что водопровод отравить. Никто толком не знает…
- Так ведь водопроводом, няня, и англичане, и ирландцы одинаково пользуются.
- Так-то оно так, а всё равно боязно. Никогда не знаешь, что этим безбожникам в голову взбредёт. Называются только христианами, а на самом деле одна видимость, хуже евреев – те хоть смирные. Хотя сами и паписты, а священников своих ругают наравне с нашими. В прошлом году так и вовсе ждали бунта, флот вывели в море, чтобы, значит, американские фении к нам не приплыли. Их там, говорят, тьма тьмущая развелась. Многие англичане тогда уехали, а я думаю, будь что будет, и сама осталась, и сестру тоже уговорила. Вроде обошлось, да кто знает, чего дальше ждать. Вся надежда на полицию. Вот повесят одного-двух – глядишь, другим неповадно будет…
- Так ты, няня, и племянницу с собой возьмёшь?
- Отчего не взять? Ей тоже, небось, интересно. Говорят, что больше уж не дадут смотреть, как преступников вешают. Так что такой случай упускать грех. Пора нам.
- Пообедай хоть, а кучер вас потом в город отвезёт. Я всё устрою.
На кухне было заметно, что няня успела и здесь со всеми перезнакомиться. Принимали её радушно. Прощаясь, няня поцеловала Син в лоб, а девочка опять сделала реверанс. Вернувшись в свою комнату, Син сразу почувствовала себя одинокой и несчастной, она внутреннее ёжилась, как если бы случайный порыв ветра распахнул окно и из него потянуло ноябрьской сыростью. Син легла на кровать и закрыла глаза. Очень скоро ей начало казаться, что тело куда-то исчезло, что она утратила вес и теперь плывёт в приятной тёплой пустоте. Мысли замедлились, они больше не были похожи на докучливых насекомых, которые мельтешили в её голове, то появляясь, то исчезая. Вместо этого мысли лишь слегка задевали сознание, оставляя на нём длинные тонкие прочерки. Позади была темнота и неясность, а эти следы слабо мерцали. Постепенно их холодный зеленоватый свет стал ярче, прочерки вспухли и стали разрастаться, пока не превратились в разноцветные пятна: жёлтые, красные, синие. У каждого из них имелся бурый ободок, который постоянно шевелился. Эти огромные уродливые амёбы беспорядочно двигались по невидимому стеклу, иногда они натыкались друг на друга и тогда вяло, как бы нехотя начинали расползаться в разные стороны, до следующего столкновения.
Син быстро устала смотреть на это пёстрое, непонятное копошение, но смотреть было больше не на что. Наконец пятна начали бледнеть, постепенно они погасли одно за другим – Син осталась в полной темноте, которая теперь была и по ту, и по эту сторону стекла. Но она не испугалась. Наоборот, было в этом что-то уютное, как будто Син только что была в большой опасности, которая благополучно миновала. Она снова чувствовала себя маленькой девочкой, спрятавшейся на чердаке среди пыльных вещей, давно забытых и никому ненужных. Но вот кто-то позвал её. Голос был слабым, больше похожим на шёпот, но в нём ощущалась настойчивость, которой невозможно было противостоять. Син поднялась и сделала несколько нерешительных шагов по направлению к тому месту, откуда доносился голос, но идти было трудно, она словно оказалась среди густых кустов, которых не было видно в темноте, но которые существовали, со всеми своими шелестящими листьями, с сухими ветками, коловшими лицо и руки, с упрямыми стволами, не пускавшими Син дальше. Она растерялась, не зная, что предпринять. Это было знакомое с детства чувство, когда вещи перестают вдруг повиноваться: теряются, вываливаются из рук, стараются ударить или порезать её. Бывало и так, что всё кругом покрывалось вдруг густой порослью волосков, которые могли быть тонкими и нежными, как пушок на кожице персика, но и грубыми, как шерсть бродячего пса. Этого было достаточно, что сбить Син с толку, заставить её растеряться.
Неожиданно кто-то взял Син сзади за руку. Она оглянулась: это был человек среднего роста, с большими грустными глазами, его тонкие губы были сложены в такую же грустную улыбку, на лице читалась безмерная усталость. Человек куда-то повёл Син. Кусты больше не мешали: видимо, он знал дорогу, неизвестную больше никому. Было так хорошо просто идти за незнакомцем, ничего не зная и не чувствуя. Мир, который так часто мучил её своим гудением, своей шершавой грубостью, своей непредсказуемостью, перестал существовать. Син ощутила, что темнота внутри и темнота снаружи не имеют к ней никакого отношения, потому что она и есть то самое стекло, которое находится между ними. Это знание пришло к ней не как мысль, а именно как ощущение. Оно было таким простым и приятным, что захотелось рассмеяться от радости, но Син только улыбнулась. Голова её теперь была приятно пуста, словно комната, которую ещё не успели заставить мебелью…
Син не знала, сколько прошло времени. В спальне начали сгущаться сумерки. Значит, Майкла Барретта уже казнили. Она попыталась представить себе, как это происходило, но из-за нехватки опыта всё выходило каким-то плоским, чёрно-белым. Найтингейтскую тюрьму Син могла себе представить только очень похожей на Тауэр – мрачной крепостью с закопченными стенами и одиноко торчащими башнями, напоминающими издали печные трубы. Перед входом стоит помост с виселицей, который со всех сторон окружает толпа. Но и отдельных лиц Син тоже не могла себе вообразить. Она только знала, что где-то среди зрителей должна быть маленькая пожилая женщина с потрёпанным зонтиком и девочка, похожая на совёнка.
Однако самого приговорённого Син видела ясно. У него было худощавое лицо с умными грустными глазами и высоким лбом, на который падали отросшие волосы, их шевелил ветер, налетавший порывами то сбоку, то из-за спины. Но дальше ничего не происходило: не появлялись ни священник, ни палач, никто не оглашал приговор, не пел, не ругался. Казалось, что Майкл Барретт будет стоять так вечно, ожидая смерти, – в этом и заключается его наказание. Син долго лежала в постели, совершенно неподвижно, так что горничная, которая зашла, чтобы вытереть пыль, даже не заметила её.
- Скажи, Трейси, ты когда-нибудь видела, как казнят человека?
От неожиданности горничная вздрогнула и испуганно оглянулась на Син, явно не понимая, о чём её спрашивают. Однако она быстро опомнилась.
- Не довелось как-то.
- А хотелось бы посмотреть?
Трейси заколебалась, но Син сразу всё поняла по выражению её лица. Когда перед Рождеством или другим праздником били птицу, Трейси всегда делала это вместо кухарки. Она не снимала своего дорогого платья, просто надевала поверх фартук, который уже вскоре бывал сверху донизу заляпан кровью.
- И тебе не было бы его жалко? Ведь это живой человек…
- Если молодой и красивый, то, наверное, было бы жалко. А так... когда сам других резал, небось, не больно-то жалел.
- Чарльз рассказывал мне об одном русском писателе, которого приговорили к казни, а потом в последний момент помиловали. Убивать людей по закону – разве это честно? Похоже на какой-то странный день рождения навыворот. Те люди, которые погибли в обвалившихся домах, не знали о том, что скоро умрут. Они, может, даже испугаться не успели. А этого безумца больше года держали в тюрьме, судили, вынесли ему приговор, назначили дату казни и даже пригласили гостей. Разве можно так поступать? После несчастного случая на фабрике её владельца не судят, да и аварии на железной дороге происходят всё чаще. Люди также погибают на войне или кончают жизнь самоубийством, замученные нуждой, но кто же в этом виноват?..
Син пристально смотрела на горничную, словно ожидая от неё ответа, но Трейси либо не понимала её, либо не хотела ступать на этот зыбкий путь, ведущий сторону от уютной житейской морали. Син словно натолкнулась на высокую и очень прочную стену, за которой ничего не было. В этот момент она неожиданно осознала, что горничная подражает Беатрис. Но вместо хоть сколь-нибудь правдоподобной копии получалась скорее карикатура: толстый слой пудры был не в силах превратить веснушки и здоровый деревенский румянец в томную бледность. К тридцати годам крепко сбитая фигура Трейси уже начала расплываться, не спасал даже туго затянутый корсет, который горничная каждое утро упрямо шнуровала сама. Впрочем, этих усилий вполне хватало, чтобы вся мужская прислуга настойчиво добивалась её благосклонности.
- Скажи, ты когда-нибудь жалела о том, что стала горничной? У тебя никогда не будет семьи, а ведь об этом мечтает каждая девушка.
- Зато я живу в благородном доме, где нет грубости, невежества всякого. Я довольна, грех жаловаться.
- Расскажи, Трейси, о своей семье? Почему ты стала горничной?
- Папаша служил почтальоном, но потом его лишили места…
- Почему?
- За невоздержанность.
- То есть, ты хочешь сказать, что твой отец был пьяницей и за это его выгнали с работы. Тогда твоя мать решила избавиться от лишнего рта и отдала тебя в горничные?.. А тебя пороли в детстве? Наверное, нет, иначе ты бы не таскала чужие конфеты и не пользовалась чужими духами. Видишь, я знаю все твои проделки. Знаю, что ты специально пачкала платья Вельды, чтобы потом выпросить их для себя. Одни ты перешивала, а другие продавала знакомой портнихе. Я даже знаю, что моё кольцо с сапфиром не пропало – это ты стащила его, чтобы заложить в ломбарде. За такое тебя следовало бы отхлестать по щекам, а ещё лучше – выпороть. Я знаю, что многие госпожи сами наказывают своих нерасторопных и нечестных горничных, и им это даже нравится.
Говоря всё это, Син чувствовала болезненный подъём, переходящий в эйфорию. Однако она быстро улетучилось, как будто лопнул шар, оставив после себя сгусток пустоты, которая постепенно заполнила всю грудь неприятным холодком. Лицо горничной раздулось, покраснело и стало совершенно безобразным. Эта женщина, привыкшая грубить нижней прислуге и унижать её, не могла поверить, что сама вдруг оказалась в таком же положении. Трейси прижала край передника к лицу и выбежала из комнаты.
Син слышала в коридоре быстрые удаляющиеся шаги и глухие рыдания. Она нехотя поднялась с кровати и открыла окно. В саду царили тихие синие сумерки, словно  весь мир плавал в сильно разбавленных чернилах. Син вспомнила, как вчера вечером пришёл старший садовник и равнодушно доложил, что дохлого хина выловили в пруду. С Беатрис тут же случилась истерика: её увели наверх и долго не могли успокоить. Потом Беатрис сразу уехала к себе на квартиру. Мистер Стивенс распорядился незаметно похоронить пёсика, но Син увидела из окна своей комнаты, как молодой рабочий под присмотром садовника выкопал ямку у самой ограды и спихнул в ней какой-то лохматый шар, а потом торопливо забросал его землёй. Никакого раскаяния Син при этом не ощутила, было только неловко, как будто в её присутствии кто-то сказал глупость.
Теперь, в приближающейся темноте, было уже невозможно разобрать, где находится то место. Син могла отчётливо видеть лишь деревья, которые стояли близко к дому, остальные же расплывались и уходили вглубь парка смутными тенями. Сталки вылез из-под кровати и принялся тереться о её ноги, потом вскочил на подоконник и стал внимательно смотреть в сторону парка. Его уши едва заметно подёргивались, кончик хвоста дрожал. Кот перевёл взгляд на хозяйку и опять на деревья, словно приглашая её спрыгнуть вниз и вместе побродить среди этих заманчивых декораций. И Син с удовольствием поступила бы так, если бы не чувствовала себя такой уставшей и если бы для этого не надо было снова пробираться через весь дом. Она закрыла окно, быстро разделась, в беспорядке побросав вещи на пол, и легла в постель, натянув на себя сон, словно одеяло.
 

Глава 6. Священный союз труда и капитала. В ней также наглядно раскрывается одно из заблуждений Чарльза Дарвина

Наступило лето, и военный завод, который строился вот уже больше года, начал наконец свою работу. Однако его официальное открытие было назначено на 20 июня, когда вся Британская империя праздновала коронацию королевы Виктории. Таким образом, несколько тысяч человек были привлечены к участию в этом обмане.
Ровно в полдень к воротам подъехали три открытые коляски. В них сидели мистер Стивенс с дочерью, мистер Беллами с сыном и генерал Флеймборо, который всю дорогу дремал с открытыми глазами. На его совершенно лысой голове сохранилась лишь опушка из тонких, совершенно белых волос, которая каким-то чудом держалась на затылке и, огибая уши, переходила в тщательно расчесанную, напомаженную бороду и пышные усы. К этому следовало прибавить кустистые брови, загибавшиеся книзу. В результате получались густые заросли, из которых несмело выглядывал маленький нос картошкой, хрящеватые уши и голубые глаза, которые уже наполовину выцвели, но при этом сохранили младенчески умильное выражение. Последним, с некоторым опозданием, появился секретарь лондонского епископа, которого каждому почему-то хотелось назвать молодым человеком и потрепать по плечу, несмотря на его солидную осанку и седые виски. Сам Его Преосвященство, хотя и был приглашен, не смог присутствовать из-за болезни.
Во дворе гостей встретили управляющий – невысокий, плотный человечек, похожий издали на кролика, вставшего на задние лапы, – и немногословный главный инженер с подстриженными на военный манер баками. Обменявшись приветствиями, они вместе вошли в первый цех, где главный инженер начал нудно рассказывать о том, как развивалась артиллерия после Крымской войны. Выходило так, что Британская империя безнадёжно отстала в этом вопросе от других европейских держав. То, о чём он говорил, одним присутствующим было прекрасно известно, другим – совершенно неинтересно, однако внимательно слушали все, кроме Син, которая вместо этого озиралась вокруг.
Со всех сторон её окружали рабочие, застывшие в неподвижных позах, словно кордебалет, готовый начать представление. Одни мяли в руках свои кепи, напряжённо глядя прямо перед собой, другие угрюмо переводили взгляд с пола на потолок и обратно, кое-кто из стоявших в заднем ряду даже осмелился упереться кулаком в бок. Между тем инженер наконец добрался до того пункта, который был интересен ему самому: говоря об устройстве снарядов для нарезных казённозарядных пушек, он оживился, в речи появилось много слов, значения которых Син не понимала. Ведущие части, ось канала, концентрические каморы, скаты – из этих терминов в её голове складывалось какое-то сложное нагромождение, и невозможно было понять, как вообще может работать подобное устройство.
Но оно, по всей видимости, работало, и довольно неплохо, если не считать некоторых проблем. Со слов главного инженера выходило, что перед современной артиллерией стояли две основные задачи: победить какую-ту обтюрацию, которая угрожала жизням и здоровью артиллеристов, а также добиться устойчивого центрования снаряда в стволе. Решить их должна была свинцовая оболочка. При этом он не объяснил, каким именно образом, полагая, видимо, что это слишком очевидно.
Теперь главный инженер намеревался показать, как изготавливают эту самую оболочку. Тут же появился рабочий лет семнадцати, который нёс в больших дерюжных рукавицах чугунную болванку, обточенную на конус. Её положили в специальную форму, и сверху потёк расплавленный свинец. Со стороны это выглядело так, будто длинное тонкое щупальце осторожно трогало будущий снаряд, проверяя, не горячий ли он. Всё время, пока лился металл, молодой рабочий с безразличным видом стоял рядом. У него были жесткие рыжеватые волосы и такие крупные веснушки, что их можно было принять за какую-то кожную болезнь. Свет из расположенного высоко окна проходил через оттопыренные уши, отчего они становились похожими на китайские бумажные фонарики.
Тем временем снаряд извлекли из формы и поставили на стол. Присутствующие по очереди подошли к нему, чтобы убедиться, что на цилиндрической части появились тусклые пояски. После этого снаряд погрузили на специальную тележку, которая катилась по рельсам, и перевезли в соседний цех. Там его наполнили бурым порохом. Син услышала, что рабочие называют его между собой какао-порошком. Название показалось ей очень удачным.
Главный инженер опять пустился в долгие объяснения, пытаясь втолковать, в чем заключаются преимущества нового цилиндрованного пороха перед обычным. После этого пришла пора показать их на деле. Главный инженер подвёл гостей к небольшому демонстрационному столику, на котором стояла модель порохового зерна, увеличенная в двадцать раз. В таком виде она ещё больше была похожа на шоколадную конфету. Мистер Стивенс и мистер Беллами по очереди посмотрели друг на друга через сквозной канал, который должен был обеспечить более равномерное горение. Затем инженер осторожно положил образец на место и поджёг его. Порох сгорел так быстро, что Син ничего не успела рассмотреть, но все остались очень довольны этим опытом, после которого осталась горстка сажи и облако едкого дыма.
Следом они перебрались в третий цех, где на снаряд был установлен капсюль. Этим производственный цикл завершился. Главный инженер лично забрал готовый снаряд у молодого рабочего и вручил его мистеру Стивенсу, а тот – своему компаньону. Их лица светились. Было похоже на то, как новорожденного на крестинах передают от одного родственника к другому.
Син знала, что на складе уже скопились десятки тысячи точно таких же снарядов. И их невидимая масса давила на её воображение. Син пыталась представить себе, куда денутся все эти боеприпасы. Наверное, их упакуют в ящики, погрузят на поезда, а потом на пароходы, чтобы развести по всему свету. Но и там есть свои склады, которые рано или поздно переполнятся, потому что этот завод будет работать шесть дней в неделю, равномерно и бесперебойно, а, быть может, даже с нарастающей производительностью. Значит, кто-то должен будет подставиться под выпускаемые им снаряды. Если это не захотят сделать французы, русские или ещё кто-нибудь из соседей с континента, придётся поискать в более отдалённых местах. И Син уже представляла себе, как зулусы, маори, индейцы строятся в плотные колонны и маршируют на британские укрепления, чтобы быть разорванными на куски по последнему по последнему слову военной науки…
Тем временем гости перебрались во двор и расселись за столом, позади которого была установлена высокая трибуна, сбитая из сосновых досок и украшенная красным бархатом с золотым позументом. Томные складки ниспадали целым неподвижным водопадом, скрывая неказистую основу, кисти вяло шевелились на лёгком ветру. Изредка налетали более сильные порывы, которые упруго дрожали в воздухе, словно слишком туго натянутая струна, и тогда Син приходилось придерживать шляпу, ленты заплетались вокруг её рук, словно змеи.
Рабочие вытекали из дверей своих цехов тонкими, но равномерными струйками, похожими на чернила, и молча заполняли пространство перед трибуной. Первым на неё поднялся генерал. В самом начале своей карьеры, когда мистер Флеймборо был всего лишь лейтенантом и возглавлял атаку на французский редут, его тяжело ранили. Первая пуля попала в правый висок и вышла где-то за ухом; вторая пробила лёгкое, расколов заодно два ребра; третья застряла в животе. Таким образом, каждое из этих ранений само по себе было смертельным, но несмотря на это мистер Флеймборо не умер. Провалявшись больше года в разных госпиталях, он даже смог вернуться в строй.
За это он должен был благодарить плохое снабжение передовых частей, которые остались в тот день без завтрака, а накануне – без обеда и без ужина, так что кишечник мистера Флеймборо был пуст и без фатальных последствий переварил небольшую порцию свинца, которая без спросу залетела в него. В память о контузии осталась привычка переставлять буквы в словах, которая внезапно появлялась и так же внезапно исчезала, вместе с сиплым лёгочным присвистом. Со стороны это выглядело так, будто генерал вдруг переключал регистр, меняя свой привычный командный голос на невнятное бормотание.
Участвовать в боях ему больше не довелось. За годы тыловой службы мистер Флеймборо сделал неплохую карьеру, дослужившись в начале до заместителя, а затем и до командира одного из индийских гарнизонов, проявив себя при этом как расторопный управленец. Когда неожиданно явилась с проверкой комиссия, она обнаружила, что финансовая отчетность находится в образцовом порядке, солдаты дисциплинированы и хорошо питаются, а смертность в лазарете не только находится в пределах нормы, установленной военным ведомством, но даже ниже её на 15%.
После этого мистер Флеймборо был переведен с повышением в одну из частей, расквартированных близ Лондона. Крымскую войну он начал в чине полковника. Во время осады Севастополя мистер Флеймборо не отличился особенным героизмом, но и ничем себя не запятнал. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы после подписания мирного договора стать генералом и получить должность инспектора военных заводов. Именно в этом качестве он и прибыл на торжество, чтобы произнести следующую речь:
- Солдаты, - провозгласил мистер Флеймборо и сделал паузу, зорко обозревая ряды рабочих. – Да, я не оговорился, вы именно солдаты, ибо в теперешние трудные времена не может быть по-другому. Все мы – гордые сыны Британской империи, чьё величие уже затмило славу империи Римской. Но каждый успех, даже самый незначительный, неминуемо порождает множество завистников, которые легко становятся врагами. Вот именно такими завистниками и окружено со всех сторон наше Отечество. Некоторые из них не скрывают своих намерений, другие же до поры носят маску союзников, готовые снять её в любой момент. Поэтому я могу сказать со всей определённостью: у Британии нет других друзей, кроме её армии и её флота. Но чего стоит даже самое самоотверженное мужество, самый пламенный героизм, самая непоколебимая стойкость без оружия? Именно поэтому я назвал вас солдатами, ведь те, кто куёт победу в тылу, не менее важны, чем те, кто сражается на передовой. Я сам лейтенантом участвовал в наполеоновских войнах и смог дослужиться до генеральского чина, всё лишь благодаря тому, что никогда не забывал о долге и дисциплине. Так не слушайте же внутренних врагов, которые будут подговаривать вас к неповиновению своим командирам, обманывая ложными посулами…
Неожиданно голос, который до сихпор звучал столь убедительно, дал трещину, затем генерал издал горлом странный звук, как будто поперхнулся и хотел откашляться. Вся его фигура разом осунулась и поблёкла, на лице появилась растерянная улыбка, словно мистер Флеймборо хотел извиниться за что-то. Он вдруг стал похож на доброго, чудаковатого старика, который шутки ради нарядился в генеральский мундир, и тогда Син поняла, что этот старый одинокий человек скоро умрёт, несмотря на все свои ордена, высокий пост, солидный счёт в банке, и ей стало мучительно жаль его, как бывает жаль больное или раненое животное.
- Работайте честно, ребята, молитесь Богу, и Он не оставит Вас.
Произнеся эти слова, генерал поспешно спустился с трибуны и сел на своё место. После его речь осталось неприятное впечатление, которое, словно сизый сигарный дымок, висело в воздухе и никак не хотело исчезать. Развеять его предстояло мистеру Стивенсу.
- Сегодня я буду говорить от своего лица и от лица моего компаньона – мистера Беллами, ибо мы разделяем не только труды, но и взгляды на жизнь. Да, уважаемый господин генерал абсолютно прав: вы действительно солдаты. Сама жизнь наглядно убедила меня в том, что Британской империи сегодня одинаково нужны ткацкие станки и пушки, уголь и снаряды, зерно и пули. Однажды настанет день, когда на земле останется одна вера, один государь, один закон. Тогда народы будут жить в мире, исчезнут вражда и страдания. Но для того, чтобы эта великая цель однажды осуществилась, мы должны сегодня трудиться в поте лица, трудиться вместе, как одна семья, ибо наше дело одинаково нужно всем и каждому в отдельности.
Некогда Британией правила могучая Римская империя. Она обеспечила нашим предкам порядок, дав им справедливые законы, мудрую науку и великую религию, которую каждый из нас несёт в своём сердце по сей день. Семя упало на благодатную почву. Ныне власть королевы Виктории распространятся от Ирландских островов до песков Капской провинции, от снежной Канады до знойной Австралии. Каждый четвёртый житель Земли является её подданным. На смену римлянам пришли британцы. Теперь именно мы распространяем по всему миру блага цивилизации. В этом и заключается наш священный долг. Там, где прежде плясали голые дикари и приносили в жертву языческим богам своих собратьев, появляются церкви и больницы, школы и театры. Мы осушаем болота, источающие лихорадку, орошаем безжизненные пустыни, вырубаем джунгли, которые кишат опасными зверями, пробиваем туннели в горах, чтобы построить новые города и соединить их железными дорогами, разбить поля и соорудить шахты. Однако многие люди слепы. Неспособность видеть и понимать своё благо толкает их к грубому насилию, а потому добро зачастую приходится творить силой. Пусть находятся такие, кто упрекает нас в этом. Что ж, чем настойчивее звучат их голоса, тем громче должен стучать молот, кующий процветание Британской империи…
Мистер Стивенс всё говорил и, как казалось Син, об одном и том же, слушать его стало неинтересно. Её взгляд опять блуждал по лицам рабочих, которые внимательно слушали эту речь. Они казались одинаковыми, словно сделанными в какой-то мастерской по одному для всех лекалу. На каждом из лиц читалось выражение благоговения, как будто все эти люди присутствовали на богослужении. Син поняла: в этот момент они действительно верят, что не просто изо дня в день тянут лямку, не девая себе и своим семьям умереть с голоду, а строят Великую Империю, наравне с генералом Флеймборо или самим мистером Стивенсом. Стена социального неравенства, разделявшая их в остальное время, никуда не исчезла, но под волшебным влиянием слов она сделалась вдруг прозрачной, почти невидимой. Золотой блеск власти и богатства ненадолго сверкнул и для этих рабочих, лишив их своего собственного облика.
Син перевела взгляд на памятник, возвышавшийся посреди фабричного двора. От того места, где она сидела, до монумента было примерно 30 ярдов. Стройный мужчина в тесном военном мундире стоял, положив одну руку на пояс, а другой слегка касался эфеса сабли, упиравшейся в постамент. Казалось, ему тоже стало скучно от всего происходящего, поэтому-то мужчина, повернувшись спиной к трибуне, смотрит вверх и в сторону, как будто изучает низкое серое небо, готовое вот-вот разродиться дождём.
Хотя лица и не было видно, Син легко узнала по позе, запечатлённой на множестве парадных портретов, принца Альберта. Здесь, на заводском дворе, стоял не располневший, лысеющий мужчина, каким он и ушёл из жизни, а щеголеватый молодой человек, отлитый в бронзе, так что ни старость, ни смерть ему больше не грозили. Когда сквозь разрывы между облаками ненадолго выглядывало солнце, по спине принца пробегал золотистый свет и почти мгновенно гас.
Пока Син рассматривала памятник, прилетела чайка и попыталась усесться на его голову, но соскользнула, хотя и отчаянно била крыльями. После нескольких неудачных попыток птица устроилась на правом плече, нахохлилась и, видимо, задремала. Тут же появилась вторая чайка, которая захотела непременно сесть рядом. Началась перепалка, однако её звуки потонули в аплодисментах – это мистер Стивенс закончил наконец свою речь. Было заметно, что она всем понравилась и от того неуютного ощущения, которое осталось после выступления генерала, не осталось и следа.
Затем началось торжественное богослужение, которое у Син тоже не вызвало интереса, она продолжала разглядывать чаек, которым всё-таки удалось поделить территорию: на каждом плече памятника оказалось по птице, так что его верхняя часть напоминала теперь весы. Чайки не могли видеть друг друга – мешала голова принца, но, тем не менее, время от времени враждебно вертели головой и раскрывали клювы.
Они наверняка заметили, что возле ворот уже накрывают два длинных ряда столов. Между ними был зажат небольшой перешеек, за которым должны были сидеть гости и начальство: мистер Стивенс, мистер Беллами, их дети, генерал, священник, доктор, инженеры и старшие мастера, обеспечивавшие плавный переход к остальному пролетариату. Получилась сильно втянутая буква Н.
С трудом верилось, что всем хватит места, но в итоге так и вышло. Рабочим удалось обойтись без суеты и шума, как будто они знали заранее, кто где сядет. Перед каждым теперь стояла миска бараньего жаркого с картофелем и тушёными овощами, а также пивная кружка. Син и всем тем, кто сидел на перешейке, подали что-то среднее между жульеном и фрикасе. Это блюдо было настолько тонко приготовлено, что отличить мясо от грибов можно было только по виду, во рту теснились какие-то очень тонкие вкусы, но, попав в желудок, еда скорее раздражала его, чем насыщала. То же самое происходило и с дорогими винами, которые не вызывали опьянения – лишь неприятное покалывание в голове.
Напротив Син сидел генерал, оживлённо обсуждавший с мистером Беллами различные тропические болезни. Чарльз почему-то избегал смотреть на неё, всё время отводя взгляд в сторону. Место по левую руку занял секретарь епископа. Он много, с аппетитом ел и много говорил, неотрывно глядя на Син. Из-за этого он время о времени тыкал обеденными приборами в скатерть или в пустое место на тарелке, а затем, поднеся пустую вилку к лицу, удивленно смотрел на неё, как будто вместо ожидаемого куска дичи узрел архангела с трубой. Белые холеные руки, выглядывавшие из таких же белых манжет с опаловыми запонками, двигались быстро и ловко. Ногти красивой продолговатой формы были светло-розовыми, а когда на них под определенным углом падал свет, то появлялся перламутровый блеск.
У Син возникло странное ощущение: слушая светскую болтовню, которая неиссякаемым потоком лилась из этого человека, она разбирала отдельные слова, но не понимала их смысла. Как будто секретарь говорил на иностранном языке. Постепенно его речь превратилась в ровное гудение, и неустанное мелькание рук стало напоминать какую-то машину, которая выполняла заложенную в неё программу и никак не могла остановиться. От всего этого у Син начала болеть голова, но она продолжала улыбаться и делать вид, что внимательно слушает, одновременно пытаясь представить себе, что случилось бы, если бы с неба сейчас спустился Бог Саваоф, косматый, в мешковатой хламиде, и стал рядом с этим изящным, модно одетым, пахнущим дорогим одеколоном человеком. Скорее всего, решила она, тот смутился бы и потихоньку отошёл в сторону.
Наконец Чарльз сделал Син условный знак, и, не дожидаясь конца обеда, они стали прощаться, пообещав вернуться к ужину. Когда они садились в экипаж, небо, которое хмурилось всё утро, неожиданно прояснилось, и выглянуло яркое июньское солнце, будто с лампы одним рывком сорвали покрывало. Чтобы защититься от его лучей, Син задёрнула занавеску. Мир исчез, и они остались одни в замкнутом пространстве. Чтобы добраться до респектабельного района Блумсбери, где находился Британский музей, нужно было пересечь почти весь Лондон. Разговор был неизбежен, но Чарльз не спешил начинать его.
- Знаешь, наши отцы скоро станут рыцарями. Этот титул получает каждый, кто на собственные средства поставит памятник принцу Альберту. Ты наверняка заметила его во дворе завода …
Син почувствовала иронические нотки и спросила:
- Тебе не понравилась речь отца?
- Это была по-своему хорошая речь. Твой отец сказал именно то, что эти люди хотели услышать. Но только вдумайся в его слова. Да, Англия распространяет свою цивилизацию по всему свету. Это правда. Но, можно подумать, что там, куда мы приходим, прежде ничего не было, только дикость и варварство. Ведь любое поле, на котором выращивают пшеницу или картофель, когда-то было лугом или лесом, миллионы различных созданий жили на нём. Так чем здесь гордиться? Римская империя пришла и завоевала бриттов, оплела их своими законами, высушила налогами, отучила от оружия. Потом легионы ушли, и страна стала лёгкой добычей англосаксов. Вот цена прогресса.
Сейчас в газетах много пишут о гражданской войне, которая идёт в Японии. Это очень далеко и, если и затрагивает британские интересы, то лишь косвенно. Так что большинство этим не интересуется. Знают только, что император сражается против какого-то сёгуна, который захватил власть чуть ли не тысячу лет назад и теперь не хочет её отдавать. На самом деле там борются два мировоззрения, две цивилизации. Сторонники императора – реформаторы, которые хотят модернизировать страну. Это значит, что повсюду застучат такие же ужасные фабрики, как у нас. Они будут производить снаряды или, в лучшем случае, плохой ситец, чтобы сбывать его где-нибудь в Африке людям, которые прежде прекрасно обходились без одежды, а теперь вынуждены покупать её лишь из-за прихоти миссионеров и колониальной администрации, которые считают, что приличнее ходить одетым, чем голым. То же самое с табаком, спиртным и так далее.
Сотни тысяч крестьян превратятся в рабочих, которые будут умирать раньше времени от непосильной работы, грязи и плохого питания. Здесь, в Англии, мы уже начинаем преодолевать этот этап. Спасибо первому Интернационалу. Рабочие нашей фабрики будут жить в благоустроенных бараках, где на каждую семью приходится по большой, чистой комнате. Есть больница, столовая, школа и даже библиотека, рабочий день сокращён до 10 часов. Другие промышленники тоже начинают понимать, что лучше отказаться от части прибыли, чем иметь дело с полуголодными, раздражёнными людьми, готовыми в любой момент начать стачку.
Я разговаривал в Париже с одним генералом, который служил военным советником в войсках сёгуна. В битве при Тоба у них был трёхкратный численный перевес, а император всё равно победил, потому что вместо мечей и копий его солдаты пользовались винтовками Минье. Фактически рыцарское ополчение сражалось с современной армией, вооружённой пушками и пулемётами. По старинным японским обычаям воины даже во время битвы должны были сражаться один на один, а перед этим ещё и выкрикнуть своё имя, чтобы противник знал, с кем имеет дело. Тамошние замки строятся в основном из дерева. Они больше похожи на парковые павильоны, чем на крепости. Достаточно всего нескольких снарядов из современной гаубицы, чтобы подобное сооружение развалилось на куски и загорелось. Единственная защита японских замков – это их красота.
Вот то, от чего мы давно отказались в пользу практичности. Именно она, а не христианство и есть настоящая духовная основа западной цивилизации. Куда приходит белый человек, там местное население вдруг начинает вымирать. Странно, не правда ли? Почему-то оно плохо переносит дары прогресса. Индейцев в обеих Америках выкосили болезни, которых они прежде не знали. Как обходятся с туземцами в Австралии, я тебе уже рассказывал. И так всюду. Кто не может сопротивляться – а сопротивляться не может почти никто – того мы перевариваем, а потом выплёвываем кости. Я хотел бы побывать в Японии до тех пор, пока эта страна не превратилась в такое же скучное место, как окрестности Лондона, Манчестера или Ливерпуля…
Син молчала, думая о том, что услышала сейчас и что сама видела когда-то в Индии. Память возвращалась к ней очень осторожно, как бы нехотя. Сделала ли плантация, принадлежащая её отцу, хоть кого-то счастливее? Син не могла вспомнить ни одного довольного лица, даже сам мистер Стивенс постоянно жаловался и выглядел озабоченным. Получается, мак выращивался только потому, что англичане пили слишком много чая, который приходилось покупать у китайцев за серебро, а это в серебро в свою очередь должно было как-то возвращаться обратно в государственную казну. Одним словом, того требовали интересы Британской империи, но зачем существовала сама Британская империя, вряд ли кто-нибудь мог убедительно объяснить. Видимо, для того, чтобы мистер Стивенс мог беспрепятственно выращивать опийный мак и продавать его китайцам, а англичане могли пить вдоволь чая.

Тем временем экипаж остановился. Чарльз вышел первым и подал Син руку, помогая сойти на землю. Она увидела большой старомодный особняк. Это и был Монтегю-хаус, который Британский музей сто лет назад выкупил у лорда Галифакса, чтобы хранить свои бесценные и многочисленные коллекции.
Войдя внутрь, Син увидела роскошный холл, посреди которого стоял человек с бледным ястребиным лицом и, чуть склонив голову на бок, поджидал их. Отрекомендовавшись директором, он увёл посетителей наверх, в свой кабинет. Вскоре подали чай и шоколадное печенье.
- Итак, мистер Беллами и мисс Стивенс желали бы осмотреть наши скромные коллекции?
Чарльз кивнул, Син промолчала.
- Вероятно, вас интересуют египетские и греческие древности?
- Нет, - ответил Чарльз в тон, - нас интересует австралийская фауна.
Правая бровь директора поползла вверх, выражая удивление, однако общее выражение лица осталось невозмутимым. Он вызвал секретаря и попросил пригласить в кабинет мистера Голдинга. Им оказался невысокий сутулый человек неопределённого возраста, с красными, чуть воспалёнными глазами. Казалось, весь он был припорошен мелкой серой пылью. Мистер Голдинг смотрел на присутствующих с явным недоумением, как будто его разбудили посреди ночи. За долгие годы службы в музее он привык иметь дело с животными в виде скелетов, шкур или, в крайнем случае, заспиртованных препаратов. Поэтому, гуляя в парке и видя белку, которая сновала вверх-вниз по стволу клёна, да к тому же энергично размахивала хвостом и попискивала, мистер Голдинг всегда испытывал смутное беспокойство. Он также отвык и от людей. За исключением пожилой домработницы, а также директора музея мистер Голдинг почти ни с кем не общался. Остальные люди давно превратились для него в функции: кэбмены возили мистер Голдинга на работу и обратно, парикмахеры брили и стригли его, уличные мальчишки шумели и били стёкла, а трубочисты чистили трубы, когда их об этом просили.
Если бы мистер Голдинг оглянулся назад (чего он никогда не делал), в тот условный коридор времени, который принято называть человеческой жизнью, то смог бы ясно увидеть момент, когда его судьба решилась раз и навсегда. Точнее, один предмет, который с детства притягивал мистера Голдинга к себе, неумолимо засасывая его. Это был скелет, стоявший в кабинете отца – солидного и вполне довольного жизнью врача. Он выполнял ту же функцию, что и университетский диплом в рамке, висевший на стене, а также анатомический атлас с медицинской энциклопедией. Обе книги помещались в застеклённом шкафу среди научных трудов по естествознанию, справа от кресла, в котором сидел мистер Голдинг-старший, принимая посетителей, всего на расстоянии вытянутой руки, но при этом так и остались неразрезанными. Там же, только на соседней полке, хранились и медицинские инструменты. Этот набор вещей должен был наглядно свидетельствовать о высокой учёности, которой, несомненно, обладал хозяин кабинета.
Но скелет всё-таки был особенным. Его бочкообразная грудь по-прежнему мощно выдавалась вперёд, лишний раз подчёркивая впадину на месте несуществующего больше живота. Кости успели пожелтеть и изрядно запылиться, поскольку суеверная прислуга боялась даже прикоснуться к ним. Тут и там виднелись гипсовые нашлёпки – следы незатейливого ремонта. Скелет принадлежал невысокому умственно отсталому крепышу ирландцу, который через незапертое окно забрался ночью в один из лондонских домов и передушил во сне целую семью из пяти человек, одного за другим, только для того, чтобы съесть остатки их ужина и присвоить табак, который вместо денег обнаружил в большой жестяной банке из-под печенья. За это преступление, которое благодаря своей жестокости и бессмысленности подробно освещалось во всех газетах, убийца и оказался на виселице, а его тело бело передано студентам медицинского колледжа в качестве наглядного пособия.
Но маленький Фредди не мог этого знать, поскольку родился почти на полвека позже. И всё-таки каждый раз, бывая в кабинете отца, он ощущал чьё-то незримое присутствие. Постепенно пятилетний мальчик пришёл к выводу, что быть выставленным вот так, в обглоданном виде, – это ещё более стыдно, чем показаться на людях голым. Когда Фредди подрос, он начал в тайне ненавидеть тех, кто проделывает с людьми такие обидные вещи, когда они уже умерли и больше могут за себя постоять. Но в то же самое время его поразило, что под кожей таится целый мир, который живёт по законам, о которых его отец, каким бы учёным он ни казался, имел лишь весьма смутное представление. Тогда-то Голдинг-младший и решил, что станет зоологом.
Окончив университет, он получил место смотрителя коллекций в Британском музее. С тех пор его врагами стали крысы, тараканы и плесень, а также бактерии, чья деятельность ещё не была исследована наукой, а потому называлась гнилостным элементом и ошибочно причислялись к свойствам воздуха. Одним словом, мистер Голдинг всеми силами мешал природе поглотить то, что когда-то ей принадлежало. На остальное у него просто не хватало времени. Поэтому систематизаторский пыл мистера Голдинга ограничился тем, что он расставил все экспонаты сообразно их размерам, не вникая в их анатомическое строение.
Тем временем коллекции неустанно пополнялись, и было решено принять на работу молодого помощника. По молчаливому уговору они разделили обязанности. Мистер Фаррел описывал и систематизировал экспонаты в соответствии с новейшими научными открытиями. В своих публикациях он возмещал недостаток знаний о жизни того или иного животного прозорливой фантазией, благодаря которой вскоре заслужил немалое уважение в научном сообществе. Мистер Голдинг продолжал пасти своих овец, которые при всём желании не могли никуда убежать, зато могли оплешиветь или просто испортиться, как это бывает, например, с дохлой кошкой, которая несколько дней пролежит на солнцепёке.
Теперь в этом размеренном и упорядоченном бытии наметился разрыв, так что неслучайно мистер Голдинг ёжился и немного нервничал, как это бывает с людьми, которые оказались вдруг на краю высокого обрыва. Он вёл Син и Чарльза через бесконечную череду помещений, где в застеклённых шкафах хранились плоды многочисленных научных экспедиций, которые проникали в неизученные уголки мира, привозя с собой в качестве доказательства часть их животного и растительного мира. Син всё время вертела головой по сторонам, но то, что она успевала заметить, было скорее похоже на калейдоскоп, элементы которого никак не складывались в общую картину. Син приветствовали огромные бабочки и жуки с расправленными крыльями, чучела странных рыб, яйца динозавров; лягушки, ящерицы и змеи казались то неестественно растянутыми, то сплющенными: из-за своей странной формы банки, в которых они отбывали бессрочное одиночное заключение, больше походили на оборудование алхимической лаборатории.
Наконец мистер Голдинг открыл последнюю дверь, и они оказались в небольшом помещении, похожем на чулан. От пола до потолка оно было заполнено теми самыми представителями австралийской фауны, ради которых они и приехали сюда, так что свободное место оставалось лишь посередине – явно слишком мало для трёх человек. Но мистера Голдинга это не смутило. Он близоруко оглядывался по сторонам, ища экспонат, с которого он мог бы начать свой рассказ. Наконец выбор пал на шкурку райской птицы.
- Эти пернатые называются avis paradiseus, они обитают на острове Новая Гвинея, а также в лесах Северной Австралии. Обратите внимание, что у них отсутствуют лапы. Считается, что райские птицы никогда не садятся на ветки и всю свою жизнь проводят в полёте, питаясь лишь росой.
- Но разве Вы сами верите в это? – вмешался Чарльз.
- Я?.. – мистер Голдинг удивлённо посмотрел на него. – Конечно, нет. Я не знаю ни одной птицы, у которой не было бы лап, и не представляю себе, как она могла бы без них обходиться.
- Тогда зачем Вы повторяете эти сказки, которые придумали невежественные моряки?
- Потому что вымысел интереснее. Публика хочет не правды, а иллюзий, кто-то должен её обманывать. Да и что мы знаем на самом деле о райских птицах? Вот посмотрите на это странное существо. Местные жители называют его утконосом. Оно выглядит настолько нелепо, что первое чучело вызвало настоящий спор среди учёных. Многие полагали, что это подделка, сшитая из частей разных животных. Я никогда не видел подобного зверя живьём, но могу многое рассказать о его образе жизни. Глаза у утконоса развиты слабо, как у крота, мех напоминает бобровый, на лапах есть перепонки, а челюсти действительно похожи на утиный клюв. Из этого я могу заключить, что этот зверь, скорее всего, живёт в норах и почти никогда не выходит на поверхность земли, а корм добывает в воде, роясь среди донного ила. Это могут быть улитки, личинки насекомых, раки и другие медлительные животные, но только не рыба: у утконоса нет острых зубов, чтобы хватать её. Однако это всё, что мы знаем на данный момент. Когда-нибудь Австралия станет цивилизованной страной, там появятся свои университеты и свои исследователи. Они смогут наблюдать за утконосом в естественных условиях, они препарируют его под микроскопом и выяснят, зачем этому зверю шпоры на задних лапах. Однако наука и на этом не остановится. Когда-нибудь, в ещё более отдалённом будущем, она проникнет в мельчайшие элементы, из которых состоит живой организм, чтобы выяснить, как он работает. Но сможет ли она хоть когда-нибудь создать жизнь сама?
- Вы верите в Бога?
- Вы хотите знать, верю ли я, что земля была создана 5628 лет назад? Нет, как, пожалуй, всякий здравомыслящий человек, но не вижу, однако, никакого смысла трубить об этом на каждом углу. Да, виды живых существ могут изменяться. Каждый зоолог знает, что болонка происходит от волка. Человек повлиял на неё таким образом, чтобы изменить определенные особенности телесного строения и закрепить их среди потомков. То же самое мы делаем с другими домашними животными и растениями. Так почему же Бог не мог поступить сходным образом, совершенствуя живых существ сообразно тому, как меняется окружающий мир? В последнее время ходят упорные слухи, что многоуважаемый Чарльз Дарвин работает над очередной книгой, в которой собирается доказать, будто человек происходит от животных, т.е. по сути дела сам является животным. Разумно ли подобное намерение? Представьте себе крестьянина или рабочего с их монотонным, изнурительным трудом. Представьте себе армию клерков, которые живут в темноте, приходя на службу до наступления рассвета и покидая её уже в сумерках. Одним словом, представьте себе простого человека, вынужденного в поте лица добывать хлеб свой насущный, причём лишённого всех тех вещей, которые одухотворяют труд и делают его выполнение более сносным. Единственным утешением простых людей остается вера в то, что у них есть бессмертная душа, что они сотворены по образу и подобию Божиему. Отнимите эту веру, сказав, что Бога нет, а сами люди ничем не отличаются от животных, – и они опустеют, как мешок, из которого вытряхнули всё содержимое и забросили в угол. И сможем ли мы тогда вообще провести ясную границу между добром и злом? Как объяснить, что убийца кончает свою жизнь на виселице, а мясник считается уважаемым и полезным членом общества? Почему из премьер-министра после смерти нельзя сделать чучело, чтобы выставить его на всеобщее обозрение, а из утконоса – можно?..
Маленький, сгорбленный человек с нескрываемым торжеством смотрел на своих слушателей, словно нищий, который на глазах у толпы вытащил из лохмотьев слиток золота. Но ему так никто и не ответил: Чарльз утратил к спору всякий интерес, Син же хотелось одновременно возразить и согласиться, но она не сделала ни того, ни другого: жонглирование тонкими дефинициями никогда не привлекало её. Вместо этого Син смотрела в окно на кучера, который, сутулясь, сидел на козлах и курил трубку. Время от времени он с недоверием поглядывал на небо, ожидая, что вот-вот с него снова польётся вода.
 
 
Третий сон

Син не сразу поняла, где она находится. Это было большое полутёмное помещение со сводчатым потолком. Син находилась в нём одна. Она ощущала себя девочкой-подростком лет двенадцати, которая сидела на краю простой деревянной кровати и прислушивалась к гулкой, прохладной тишине, наполнявшей собой всё вокруг. На Син было надето белое платье с высоким воротником, очень тугим и жёстким. Видеть его Син не могла, но ощущала всей шеей и даже подбородком ровное, раздражающее давление.
Я всё помню, обрадовавшись, прошептала она, едва сдерживаясь, чтобы не захлопать в ладоши. Это же та самая частная школа на севере Англии, куда я попала сразу после приезда из Индии. Она считалась одной из лучших, хотя я так и не поняла почему. Классы, спальни, столовая, учительская – всё располагалось в помещениях бывшего монастыря, которое лет четыреста простояло заброшенным. Стены были сложены из больших гранитных блоков, так что летом внутри держалась прохлада, зато всё остальное время мы мёрзли. У этого северного камня даже был свой запах, немного похожий на запах мокрой листвы. Его ни с чем нельзя спутать. Цвет и запах – они были повсюду и, словно мельчайшая пыль, оседали в носу, на глазах, на коже. И как я могла всё это забыть? Вельда тоже должна была находиться там. Тогда почему мы никогда не виделись и никогда не разговаривали об этой школе потом?
Мы росли, мы хотели всё знать, но я не помню, чтобы нас чему-то учили по-настоящему. Немного рукоделия, немного музыки и рисования, немного грамматики. На уроках литературы мы читали поучительные книги и сочиняли письма. Сотни писем воображаемым друзьям, родственникам, великим историческим деятелям. С тех пор я ненавижу письма. Это был тесный мир: одни и те же занятия каждый день, одни и те же лица, одни и те же слова. Как я ждала вечера, когда мы пойдём на службу в церковь! К ней вёл крытый портал: слева была глухая стена, сложенная всё из тех же серых камней, а слева – ряд колон. Промежутки между ними напоминали стрельчатые окна, через которые был виден запущенный внутренний двор. За долгие века он превратился в кладбище, среди каменных надгробий, обточенных дождями, росла густая сочная трава и даже несколько берёз.
К сожалению, я могла рассматривать этот двор не больше минуты. Именно столько времени требовалось, чтобы дойти до входа в церковь. Учитель богословия открывал тяжёлую деревянную дверь, и мы попадали внутрь. Там был совсем другой мир. Если бы мне кто-нибудь рассказал раньше, что церкви бывают такими красивыми, я бы просто ему не поверила. До этого я видела только церковь, которую построил на плантации мой дед. Но какой же жалкой она казалось по сравнению с этим космосом. Вот где скрывались те тайные смыслы, о которых мы так долго и так напрасно тосковали во время скучных уроков. Надо было только разгадать те подсказки, которые скрывались повсюду. Я начала с витражей. Это были огромные стеклянные полотна, которые рассказывали всю историю мира, даже ту её часть, которая ещё не произошла. Разве могла я просить большего? Да мне и не надо было. Если погода была хорошей, то заходящее солнце светило прямо через большое круглое окно, расположенное над главным входом. Оно горело красным и желтым, как будто на самом деле было розой – сказочным цветком, который никогда не видали в этих краях. Это окно стало для меня настоящей загадкой. Снизу я могла рассмотреть, что оно состоит не просто из разноцветных кусочков стекла. Там были изображены фигурки каких-то людей и животных. Они складывались в целые сцены, но подробностей я не могла разобрать, и это мучило меня больше, чем зубная боль.
На витражи я потратила почти всё время, которое провела в этой школе. А ведь кроме них  там было ещё много чего: фигурки святых с большими печальными глазами и длинными бородами; рыцарские надгробия в часовнях; резной деревянный алтарь и множество мелких предметов, которые, словно пугливые мыши, прятались в нишах или дремали на своих подставках. Теперь я знаю, для чего они нужны, но это знание досталось мне слишком дёшево. Всё-таки жаль, что отец забрал меня так рано. В первый раз он навестил меня спустя четыре года. Стояла холодная дождливая осень, и в спальне было очень сыро. Наверное, именно это так не понравилось отцу. Он лишь  спросил, не болею ли я. Про учёбу не сказал ни слова и уехал уже на следующий же день.
Я быстро забыла, что отец вообще навещал меня, как будто это было во сне. Наступило лето, и я впервые сделала шаг за пределы монастыря. Раньше я не думала об этом, меня даже не интересовало, есть ли там вообще что-нибудь. Было воскресенье, когда во время утренней службы я заметила, что главный вход в церковь открыт. Через него светило такое яркое солнце, что мне мучительно захотелось выйти наружу. Если бы я не сделала этого, то, наверное, умерла бы на месте. Тогда я просто встала со своего места и пошла по проходу между скамьями. Меня никто не задержал. Я остановилась на пороге и огляделась по сторонам. Монастырь стоял посреди вересковой пустоши, которая не показалась мне тогда особенно интересной. Просто плоская местность, густо поросшая какими-то невзрачными кустиками. Разочарованная, я вернулась обратно.
Прошло чуть больше месяца, и всё повторилось в точности. Я снова подошла к выходу, но на этот раз увидела совсем другое: вся равнина вдруг стала лиловой от цветущего вереска. Тогда я просто решила, что не должна останавливаться. Я спустилась по старым, полустёртым ступеням и оглянулась. Впервые я видела мою церковь снаружи. И она не разочаровала меня. Две готические башни были похожи на стволы тысячелетних дубов, по обе стороны от входа, словно пчёлы, лепились фигурки святых, у каждого из которых была своя небольшая подставка и что-то вроде зонтика над головой. Они так понравились мне, что я обязательно прихватила бы парочку с собой, если бы могла. На самом верху, скрестив ноги, сидел Иисус. У него было задумчивое лицо доброго, но очень грустного человека.
Никто не пытался помешать мне, и, вдоволь насмотревшись, я просто пошла дальше по дороге, которая вела через пустошь. Мне очень нравилось, что при каждом шаге мягкий буроватый торф слегка проседал, как будто это хоть что-то значило. Я прошла, наверное, больше мили, прежде чем увидела отца. Почему-то я совсем не удивилась нашей встрече, отец тоже. Он взял меня за руку и сказал, что пора ехать и что Вельда уже ждёт в экипаже. Мы вместе миновали старую мельницу и вошли в деревню. Я совсем не запомнила её, когда приехала сюда. Может, я просто спала. Теперь же я с удивлением смотрела на низкие потемневшие от сырости дома и на людей, которые их населяли. Они стояли небольшими группами, повернув к нам свои землистые лица. Не знаю, что выращивали эти крестьяне, наверное, ничего, кроме картофеля. Когда отец проходил мимо, они снимали шляпы и бормотали приветствия. Дети осторожно выглядывали из окон и из-за оград, готовые в любой момент спрятаться или убежать. Возле таверны стоял наготове экипаж. Мы забрались в него и медленно покатили прочь, чтобы уже никогда сюда не возвращаться.

 
Глава 7. Вельда II Великолепная

О скором возвращении Вельды в доме узнали из обычного письма. Точнее, это было даже не письмо, а всего лишь открытка, отправленная из Сен-Мало. На обратной стороне были изображены две пожилые бретонки в высоких кружевных чепцах, которые босиком шли вдоль линии прибоя, подобрав подолы платьев. Вельда сообщала, что прибудет примерно через неделю. Получив эту весть, мистер Стивенс только пожал плечами: легкомысленность старшей дочери давно перестала его удивлять. Ведь не известно, сколько времени письмо находилось в пути, а ему нужно было уже завтра уехать на несколько дней по делам. Отменять поездку было поздно, да и бессмысленно.
Открытка была получена в понедельник, а уже в среду вечером пришла телеграмма: супруги Эйджинкорт прибыли в Лондон и остановились в отеле «Виктория». Вельда планировала приехать на следующий день к обеду и прогостить несколько дней. С самого утра в доме поднялся переполох, как будто ожидалось прибытие королевской семьи. В этой суете Трейси серьезно поранила левую руку. Это тощая, конопатая девушка приходилась дальней родственницей кухарке, которая выписала её из деревни с тайным намерением выдать замуж за кого-нибудь из мужской прислуги. Хотя Трейси появилась в доме совсем недавно, она уже успела прославиться своей нервностью и неловкостью: у новой служанки всё валилось из рук, а стоило кому-то подойти сзади и неожиданно заговорить с ней, как Трейси, громко вскрикнув, готова была броситься в бегство.
При виде глубокого алого пореза, который тянулся по тыльной стороне кисти от запястья до указательного пальца, девушка чуть не упала в обморок. Руку наспех перевязали салфеткой, но кровь быстро пропитала её и начала капать на пол. Решив, что умирает, Трейси подняла оглушительный крик. Словно кто-то играл на органе, используя только нижний регистр. На шум явился престарелый дворецкий, пожелавший выяснить, чем вызван переполох, а заодно проверить готовность ракового супа. Кухарка, которая терпеть не могла, когда вмешивались в её дела, попыталась помешать ему, придержав поварёшкой крышку кастрюли. В результате половина её содержимого оказалась на штанах дворецкого – и к завываниям Трейси прибавился его надтреснутый дискант.
Следующим к месту событий прибыл один из лакеев, который помогал накрывать на стол и теперь пришёл за недостающими приборами. Оценив ситуацию, он решил, что спасение ошпаренных дворецких не входит в круг его обязанностей, и хотел было ретироваться, но этим планам помешала Син. Она отправила лакея за кучером. Совместными усилиями пострадавших перенесли в экипаж и отправили к ближайшему доктору. Вернулись они только через два часа: у Трейси была забинтована рука, а дворецкий щеголял в новых штанах, стоимость которых была отдельной строкой прописана в счёте за лечение. Старик совсем расклеился. Выпив бокал бренди, чтобы успокоить нервы, он скрылся в своей комнате и, глубоко потрясенный, тут же уснул.
В результате описанных событий гарнир оказался переваренным, а настроение у прислуги заметно испортилось, поскольку суеверная кухарка, не вдаваясь в дальнейшие пояснения, объявила, что «всё это» - дурная примета. Чтобы успокоиться, она тоже выпила бренди и принялась спасать то, что ещё можно было спасти. Когда наконец прибыла Вельда, вид у встречающих был довольно кислый, в то время как сама она просто сияла. За тот год, пока сёстры не виделись, Вельда внешне сильно изменилась: раздалась в плечах и в бедрах, талия тоже стала шире, но не настолько, чтобы испортить общее впечатление. И всё это было сшито в единое целое каким-то терпким ароматом, который очень шёл ей. Оценивая фигуру Вельды, мужская прислуга с почтительным одобрением называла её полной порцией, более рафинированные господа употребляли слово «роскошная». Глядя на обеих сестер, стоящих рядом, с трудом можно было поверить, что между ними всего два года разницы.
Син встретила Вельду на крыльце и провела её в дом. В холле для торжественной встречи выстроилась вся прислуга. Старшая сестра с важным видом прошлась вдоль этой шеренги, здороваясь с каждым. Одного из лакеев она зачем-то похлопала по щеке, что его нисколько не смутило. Дойдя до кухарки, Вельда неожиданно обняла её со словами «А ты всё стряпаешь, старая поварёшка?». Хотя она и не была такой уж старой, кухарка расчувствовалась и отвернулась, чтобы вытереть слезу подолом фартука.
Вельде очень быстро удалось заразить всех своим хорошим настроением – прислуга оживилась и начала улыбаться. Закончив обход, Вельда повернулась к Син:
- Что у нас сегодня на обед?
- Я просила приготовить куропаток в тесте, ты же их любишь. Разогреть?
- Не надо, они холодные даже вкуснее. Пошли в твою комнату, пусть еду подадут туда.
Усевшись на диван, Вельда довольно выдохнула.
- Не хотелось обедать внизу, под присмотром прислуги. Нам надо посекретничать.
Раздался стук в дверь. Вошёл лакей, толкавший перед собой сервировочный столик. Куропатки лежали на блюде, тесно прижавшись друг к другу, в окружении свежих овощей и инжира. Они были похожи на туго спеленатых младенцев, только каких-то уж очень маленьких. Разрезав корочку, Вельда отложила нож и стала есть руками. Некоторое время сёстры молчали, первой не выдержала старшая:
- У тебя такой вид, Син, словно ты на меня дуешься. Лучше спроси о чём-нибудь…
- Что за духами ты пользуешься? У них необычный запах.
- Это арабские, на чёрном мускусе. Его получают из каких-то маленьких животных, которые живут далеко на Севере. Они похожи на наших косуль, только меньше ростом и без рогов. Зато, представляешь, у самцов есть длинные клыки, как у хищных зверей. Благодаря мускусу запах держится дольше. Говорят, добывать это вещество можно только в полнолуние, иначе оно утратит свою волшебную силу.
- Ты веришь в это?
- Конечно же нет, глупая. Просто хотелось немного развлечь тебя. А то ты так серьёзно смотришь на меня, как будто целишься из пистолета.
Вдруг Вельда спохватилась.
- Забыла отдать тебе подарок.
- Доешь, ещё успеется.
- Подожди минуту.
Вельда вернулась, неся в руках довольно большой свёрток, и с загадочным видом вручила его сестре. Положив подарок на колени, Син с трудом распутала узлы и начала слой за слоем разворачивать простую упаковочную бумагу. Наконец показалась крышка довольно большой восьмиугольной шкатулки. По её краю шёл сложный геометрический орнамент. Присмотревшись, Син поняла, что это арабская вязь, стилизованная под различные предметы и силуэты животных. Она смогла разобрать мечеть с двумя минаретами, полностью снаряженный парусник, пеликана, кошку, сидящую на задних лапах, верблюда, павлина, слона. Неизвестному каллиграфу пришлось очень постараться, чтобы вписать их в текст молитвы.
«Это кедр, а инкрустация сделана из золота и слоновой кости», - торжественно объявила Вельда. Но Син привлекли не эти частички роскоши, ловко вкраплённые в старую древесину, потемневшую от времени и ставшую похожей на воск. Вся центральная часть шкатулки была покрыта замысловатой резьбой. Стебли каких-то растений переплетались друг с другом, образуя рельефный узор. Уследить за бесконечными изгибами и завитками было трудно – Син путалась в них, словно в лабиринте. Местами тёмно-зелёная краска облупилась от времени, так что стала видна основа. В самом центре располагался единственный цветок – ярко-алый, похожий на звезду с множеством лучей, слегка закруглённых на конце. В нём чувствовалось что-то нездоровое, ядовитое.
Син провела рукой по крышке: поверхность была гладкой и тёплой, как будто шкатулка тлела внутри. Ещё она почувствовала тонкий запах, похожий на тот, который принесла с собой Вельда.
- Тяжёлая… Внутри что-то есть?
- Открой и посмотри.
Подняв крышку, Син увидела небольшие свёртки, разложенные по ячейкам, напоминавшим пчелиные соты.
- Что это?
- Благовония. Мирра, сандал и всё такое.
- Зачем они?
- Не знаю, просто увидела эту шкатулку в одной лавке и не могла удержаться. Придумай что-нибудь… Можешь просто выкинуть благовония и использовать её для своих украшений. Я вообще много всего там накупила: светильники, ковры, мебель, всякие безделушки. Хочу обставить одну из комнат в восточном стиле.
Вельда доела куропаток, вытерла руки салфеткой и мягко толкнула столик, который откатился к самому окну.
- Теперь мы можем наконец нормально поговорить. Расскажи, что нового?
- Даже не знаю, с чего начать. Завод работает с начала июня, штампует во всю эти ужасные снаряды…
- Кто бы сомневался, - фыркнула Вельда.
- …но у отца еще много забот, вчера он уехал в Манчестер, возникли какие-то проблемы с корпусами для снарядов. И Чарльза взял с собой.
- Значит, ты сидишь тут совсем одна и скучаешь? Бедненькая… Отец уже решил, когда женится на Беатрис? Как ты вообще к ней относишься?
- Даже не знаю, что тебе сказать. Ведь я её почти не знаю. Кажется, она совсем несчастна.
- Ты так думаешь? Может быть… Я как-то об этом не думала. Иметь мачеху, которая на год младше тебя, – достаточно забавно. И когда свадьба?
- Одно время отец думал, не сыграть ли в один день две свадьбы – свою и мою, но теперь из-за траура мы даже не разговариваем на эту тему.
Вельда вдруг густо покраснела. Син не ожидала этого.
- Я совсем забыла, что Кай умер. Бедный брат. Вот почему ты такая сердитая. Но ты же знаешь, что я не могла приехать. Чтобы добраться из Марракеша в Лондон, нужно много дней. И будем откровенны: Кай был для меня почти чужим человеком, ведь он разговаривал только с тобой, а меня даже не замечал. Вот видишь, я ничего не скрываю, так что прости меня и не злись.
- Я и не злюсь. Давай лучше поговорим о тебе. Ты любишь своего мужа?
- Как тебе сказать… Он неплохой человек, по-своему добрый, но ты же знаешь: наш брак был выдержан в лучших традициях Средневековья – стратегический союз, в котором чувства не играют никакой роли. Мы хорошо ладим и не мешаем жить друг другу. Внешне всё выглядит вполне благопристойно, а большего в наши времена и не требуется, чтобы считаться хорошей семьёй. Как видишь, я весела и довольна.
- Вы собираетесь жить в Лондоне?
- Боже упаси, мы приехали сюда на лето, а зимой переберёмся в более тёплые края, где солнце светит не только по государственным праздникам. Скорее всего, в Савойю или даже на Тенерифе. Только вспомни, как ужасен ноябрь на нашей прекрасной родине. Грязь, туманы, затяжные холодные дожди и эти вечные сумерки за окном. Настоящий месяц самоубийц. Французы шутят, что англичане так часто кончают с собой только для того, чтобы спастись от плохой погоды. Возможно, они и правы. Но, знаешь, в самом характере лондонцев есть какая-то безысходная тоска. Даже пьяные они не веселятся…
Продолжая рассеянно слушать сестру, Син спросила невпопад:
- Ты беременна?
- Нет, с чего ты взяла?
- Может, потому, что ты не носишь корсет…
- Да, представь себе: кроме платья на мне сейчас только сорочка и нижняя юбка. Никакого корсета, никаких фланелевых панталон, никаких трёх подъюбников. И ты даже представить себе не можешь, какое это облегчение: когда я ложусь вечером спать, у меня не болят все внутренности и нет синяков на рёбрах, я могу пройти пять-семь миль, не чувствуя усталости, хотя раньше едва доходила от одного конца улицы до другого. Я до сих пор не могу понять, зачем носить на себе столько одежды. Это какое-то странное, бессмысленное насилие. Если на девушке не надето 20 фунтов нижнего белья, то она автоматически считается безнравственной. Иногда мне кажется, что они хотят задушить нас своей целомудренностью. Я до сих помню себя маленькой девочкой, закутанной в несколько слоев одежды. Все эти бесконечные чулки, кофты, куртки, шапочки и шарфы не оставляли меня даже в летнюю жару. Пот ручейками тёк по спине, тело постоянно зудело от раздражения, а манжеты были такими тугими, что красные следы от них не проходили часами. Гувернантка говорила, что вся эта одежда оберегает маленьких детей от простуды. Но я росла, а вещей меньше не становилось. Скорее наоборот…
Говоря всё это, Вельда сильно разволновалась. Она встала с кресла и расхаживала по комнате. Запах духов заметно усилился. Син почти не слушала сестру, разглядывая её лицо, которое в этот момент показалось ей необыкновенно красивым. Неожиданно для самой себя Син подошла к ней и, обняв за плечи, неловко поцеловала в угол рта. Вельда замолчала и с удивлением посмотрела на неё.
- А ты всё такой же ребёнок, сестрёнка. Ладно, поболтаем ещё за чаем. Заодно покажу тебе свои этюды.
Вельда ушла, шурша платьем, а Син осталась одна и задумалась. Сестра произвела на неё странное впечатление, взбудоражила и смутила её. Было в этой новой Вельде что-то пугающее и притягательное одновременно. Син легко могла представить себе, какое сильное впечатление она должна производить на мужчин.
Син захотелось разобраться во всём этом, и тогда она решила написать письмо отцу. Она никогда прежде не делала этого, потому что не любила выводить строчки на бумаге, рассказывая о том, что намного лучше можно передать словами при личной встрече. Привыкнув откровенно говорить с отцом о разных вещах, замкнутая, склонная к одиночеству Син намного лучше, чем сестра, разбиралась в домашнем хозяйстве и в отсутствие мистера Стивенса командовала прислугой.
Син достала из верхнего ящика секретера баночку чернил, стальное перо и несколько листов плотной блестящей бумаги. Ей мучительно хотелось выразить все свои сомнения, но слова никак не приходили. Син только и написала слева вверху «Дорогой отец…». Начать с того, что вернулась Вельда, – это было бы самым естественным, но как дать понять, что за год с небольшим сестра стала вдруг другим человеком. Всё это время Син получала от неё лишь открытки с небрежными пометками, по которым можно было следить за перемещениями молодожёнов, но не за развитием их отношений. Параллельно на имя мистера Стивенса приходили вполне вежливые и подробные отчёты, которые рассказывали обо всём и ни о чём, оставляя вдоволь места для догадок.
Свадебное путешествие было задумано как кругосветное, однако молодожёны познакомились в пути с итальянским посланником, который убедил их сойти в Касабланке и отправиться в путешествие по Марокко. Вельду восхищало всё: и океан, и Атласские горы, и туареги с их незамысловатым кочевым бытом. Восторг достиг своего пика в Марракеше. После прибытия в этот город регулярное поступление открыток прекратилось, Вельда только сообщила, что описывать его словами бесполезно и что она снова занялась рисованием, чтобы запечатлеть всё великолепие этого места.
И вот Эйджинкорты вернулись в Англию, предупредив об этом как-то мимоходом, что само по себе выглядело достаточно странно. К тому же Вельда приехала одна, без мужа, который почему-то предпочёл остаться в отеле. Собравшись с мыслями, Син начала писать:

«Дорогой отец,
наверное, ты удивишься, что я решила написать тебе письмо, ведь никогда прежде я этого не делала. Не волнуйся, дома всё благополучно. Сегодня я виделась с Вельдой. Она очень изменилась внешне, стала такой красавицей, что я даже боюсь на неё смотреть. Но и внутренне сестра тоже изменилась, знаешь, я когда-то читала о том, что луна всегда повёрнута к земле одной своей стороной. И астрономы понятия не имеют о том, как выглядит другая. Странно, не правда ли? Мне кажется, это очень похоже на теперешнюю Вельду. Пойми, я не хочу отозваться о сестре дурно. Просто я не узнаю её. Казалось бы, Вельда осталась всё такой же жизнелюбивой и легкомысленной, как до отъезда, но в то же самое время в ней появилось и что-то новое, что-то такое, чему я не могу подобрать определения, хотя и стараюсь изо всех сил. Вот видишь, как мало толку от этого письма. Им я могу только разволновать или даже расстроить тебя, хотя на самом деле никаких оснований для этого нет. Просто я такая мнительная, постоянно что-то выдумываю, чего нет на самом деле.
Когда я сегодня увидела Вельду, выходившую из экипажа, мне почему-то вдруг стало легко и радостно. Я сразу вспомнила тот день, когда ты подарил нам набор для пускания мыльных пузырей. Я его хорошо помню: латунная трубочка – такая лёгкая, что почти не чувствовалась в руке, – и флакон с закручивающейся пробкой. Внутри была мыльная вода. Я поняла это, когда неосторожно втянула её в себя. Рот наполнился противной жидкостью. Вельда засмеялась, а я готова была расплакаться. Не помню точно, когда это произошло. Мне кажется, ещё в Индии, до того, как умерла мать. Мы стояли на лужайке возле дома, светило яркое солнце и все окна были открыты. Через одно из них на нас смотрел Кай. Он улыбался. Потом я уже никогда больше не видела его в таком хорошем настроении. Мы начали пускать пузыри. Иногда они получались слишком тяжёлыми и не хотели лететь, а всё жались к земле, но не лопались, а подпрыгивали, словно мячик, едва касаясь травы. Порой вместо одного пузыря выдувалась целая стайка мелких, похожих на рыбью икру. Они разлетались в разные стороны и почти сразу исчезали. Но больше всего я радовалась, когда удавалось выдуть аккуратный пузырь среднего размера, который мог свободно взлететь над землёй. Попадая в лучи солнца, он начинал переливаться всеми цветами радуги. Это было очень красиво, а Вельда, словно не замечая ничего, изо всех сил старалась прихлопнуть мои пузыри как можно быстрее. Но у неё это редко получалось: пузыри почти сразу понимались на такую высоту, где их было уже не достать. Это одно из самых счастливых воспоминаний в моей жизни. И я благодарна Вельде за то, что она вернула его мне.
Не знаю, зачем я написала всё это. Но я не в состоянии точно передать тебе, какой стала Вельда. От неё исходит дурман, который может заморочить кого угодно. Но сама Вельда вряд ли замечает это. Она похожа на ребёнка, который наконец получил игрушку, которую давно выпрашивал, и теперь может делать с ней всё, что пожелает. С одной стороны, он доволен, но с самого дна уже поднимается разочарование, перемешанное с желанием иметь больше, и радость начинает горчить. Не знаю, насколько верны мои суждения. Будет лучше, если ты приедешь и сам всё увидишь. Хотя это, наверное, и нет так уж важно. Вельда теперь взрослый человек, если она захочет кого-нибудь погубить, включая саму себя, то никто не сможет ей в этом помешать. Одним словом, я обеспокоена, но, возможно, совершенно напрасно. Возвращайся скорее.
Твоя любящая дочь С.»

Син перечитала письмо и осталась довольна. Но одновременно ей пришло в голову, что его придётся послать в виде телеграммы – значит, какой-то посторонний, равнодушный человек прикоснётся к её волнению. Син это показалось неприятным, почти оскорбительным. Если же отправить письмо по почте, то оно придёт слишком поздно: мистер Стивенс уже уедет из гостиницы и портье не останется ничего другого, как переслать письмо на домашний адрес или просто выбросить его в мусор. Кто знает, как изменятся обстоятельства, когда прибудет эта запоздалая весть.
Неожиданно Син пришло на ум слово, которое оно тщетно искала, чтобы охарактеризовать изменившуюся Вельду, и никак не могла найти. Дерзость. Больше никому никогда не удастся подчинить сестру своей воле – она будет идти по жизни, разрушая и созидая одновременно. Теперь Син отчётливо это сознавала, но не решилась бы поделиться своим открытием даже с отцом. Было лишь зыбкое мерцание, которое вдруг вспыхнуло ярче молнии и на одно короткое мгновение озарило её сознание. Син сразу же начала тяготить её внезапная догадка. Немного поколебавшись, она убрала письмо в верхний ящик туалетного столика.

Стол накрыли на веранде. Так захотела Вельда. Она отпустила прислугу и теперь сама разливала чай.
- Не хочу, чтобы они здесь тёрлись и шпионили за нами…
- О чём ты, Вельда?
- Я уверена, что кто-то из слуг доносит отцу обо всём, что происходит в доме.
- Зачем это нужно? Если он спросит, я сама расскажу. Что нам скрывать?
Вельда усмехнулась и заговорщицки подмигнула сестре.
- Тебя-то я как раз и не боюсь. Ты, Син, всё понимаешь по-своему, у тебя для последнего подлеца найдётся оправдание. Но большинство людей совсем другие. Они сами злы и хотят видеть зло в других. С такими нужно держаться осторожно. Понимаешь?
Син в ответ только покачала головой.
- Лучше не будем об этом. Ты обещала показать свои этюды.
- Они здесь, - Вельда похлопала по большой кожаной папке, которая стояла прислонённой к её стулу. Сейчас допьём и посмотрим.
К чаю подали марокканские сладости. Своим видом они напоминали морские ракушки. Ещё Син удивили цвета: красный, зелёный, жёлтый. На вкус – обычное печенье. Ничего, кроме приторной сладости, она не почувствовала. Зато чай был необычный: Син отчётливо различала в нём привкус мяты и ещё каких-то пряностей. Сестра словно угадала ход её мыслей.
- Это зелёный чай, местные пьют его из маленьких стеклянных стаканчиков с утра до вечера. Поначалу удивляешься, как на такой жаре в них ещё и чай лезет. Но стоит только попробовать – и всё становится понятно. Когда внутри горячо, высокая температура легче переносится. Каждый добавляет в него, что больше любит. Получается вроде уже и не чай. Этот – с корицей и анисом.
Допив вторую чашку, Вельда принялась энергично сдвигать посуду на самый край стола, расчищая место перед собой. Затем она развязала тесёмки и вынула из папки первый этюд. На Син взглянул темнокожий подросток лет четырнадцати с большой медной кружкой в руке. Выражение лица такое, как будто он вот-вот рассмеётся. Голова была прорисована очень подробно, темпера прекрасно передавала мягкие, живые черты лица, а вот свободная одежда на плечах превратилась уже в набор хаотичных штрихов.
- Это водовоз. Они целый день разъезжают по городу верхом на огромной бочке и вместе с водой доставляют последние сплетни. Беспокойный народ. Пока я делала этот набросок, паренёк два раза убегал куда-то, а потом возвращался. Там вообще проблема с моделями: как только заметят, что ты собираешься кого-то нарисовать, или уходят, или требуют плату. Мусульманам запрещено изображать живых существ. Считается, что этим ты бросаешь вызов Творцу. Что ж, мне эта идея нравится. Но, думаю, дело скорее в местных суевериях: берберы считают, что с помощью изображения можно причинить человеку вред.
Вельда выложила следующий этюд. На нем был изображён в полный рост одноглазый старик в длинной рубашке и туфлях с загнутыми носами. Перед собой он держал деревянный лоток.
- Этот человек торговал в разнос пирожками с утиными яйцами. Всегда стоял на одном и том же месте. Я заметила, что он появлялся там не каждый день, и попросила узнать у переводчика почему. Оказалось, что денег, которые старик выручает за пирожки, хватает ровно на три дня. Когда это время проходит, он печёт новые и опять идёт их продавать. Вот так: не больше и не меньше, чем нужно, чтобы прожить. У нас в Англии какой-нибудь пекарь не успокоился бы до тех пор, пока не утроил бы выручку и не лишил работы всех других пекарей в округе. Через одно-два поколения это была бы уже крупная фирма с целой сетью лавок.
На стол поверх первых двух лёг очередной этюд. Син увидела молодого человека лет двадцати, который сидел на ковре, боком к ним, низко наклонив голову и держа в руках инструмент, похожий на лютню. Черты лица были тонкими и правильными. Из-под чалмы виднелись длинные волосы, заплетённые в некое подобие кос. Син с удивлением отметила, что они соломенного цвета. На плече уличного музыканта сидел небольшой белоснежный голубь, привязанный за лапку тонким ремешком. Птица вытянула шею и наклонила голову на бок, как будто её очень заинтересовало что-то, что не попало на картину. Слушатели на заднем плане выглядели неразборчивыми цветными пятнами.
Син не сразу поняла, что было изображено на следующем этюде. Почти всё пространство занимали два бесформенных белых силуэта с воздетыми кверху руками.
- Это дервиши. Странники, которых мусульмане почитают как святых. У них нет семьи, нет дома, нет никакого имущества. Дервиши всю жизнь переходят из одного места в другое и живут подаянием. Отказать такому человеку считается грехом, но сами дервиши никого никогда не благодарят, считая, что всё им даёт Аллах. Придя в деревню или город, дервиши выбирают удобное место и начинают кружиться на одном месте. При этом полы их длинной одежды развеваются, получается что-то вроде волчка. Постепенно и сами дервиши, и зрители впадают в своеобразный транс. Они верят, что общаются таким способом с Богом.
- Здесь одни мужчины. Разве женщин нельзя рисовать?
- Трудно и неинтересно. Они ходят, закутанные с ног до головы, только глаза видны. Но всё-таки кое-что мне удалось…
Вельда извлекала из папки очередной этюд: три женщины, сидящие возле мраморного фонтана. На них были надеты яркие свободные платья с вышивкой. Тыльную сторону кистей и лоб покрывал замысловатый узор, похожий на тот, что Син видела на крышке шкатулки. Девушка посередине держала в руке довольно большое зеркало в бронзовой оправе, а соседка справа положила ей голову на плечо, чтобы тоже увидеть своё отражение. Обе довольно улыбались, похожие друг на друга, как сёстры. Третья девушка смотрела куда-то в сторону со скучающим выражением на лице и машинально гладила обезьянку, которая томно развалилась у неё на коленях.
Син увидела ту же девушку и на следующем листе, только теперь она была обнажена до пояса. Лазоревый платок – в тон шароварам – покрывал волосы. Незнакомка лежала на спине, полузакрыв глаза и положив обе руки под голову. Из-за этого её большая грудь казалась расплющенной. Поза была очень естественной, так что могло показаться, будто девушка не позирует, а просто прилегла отдохнуть. Син не сразу заметила небольшое окно, расположенное в правом верхнем углу. Через него в помещение заглядывал мальчик лет десяти. Его присутствие сразу бросило новый свет на всю композицию. Модель вдруг съёжилась, зажатая сразу между двумя пристальными взглядами, её вызывающая женственность поблекла.
- Ей лет пятнадцать-шестнадцать, не больше. Там девушки созревают рано.
- Как её зовут?
- Не знаю, забыла спросить.
- А какого цвета у неё глаза? На рисунке не видно.
- Как дикий мёд.
Когда Син увидела следующий этюд, то поняла, что Вельда хорошо продумала порядок их подачи, подготовив впечатляющий финал. На листе было изображено целое море плоских крыш, над которыми одиноко возвышался квадратный минарет. Син он показался похожим на часовую башню Вестминстерского аббатства. Там и сям виднелись растрёпанные верхушки финиковых пальм, густой пеной вскипала зелень апельсиновых деревьев. Ярко-оранжевые точки обозначали зрелые плоды. Узкие, кривые улицы были пусты. На одной из крыш женщина развешивала бельё, вдали можно было различить группу мужчин, которые окунали куски кожи в наполненный краской бассейн. Казалось, в нём отражается небо – ярко-синее и бесконечно высокое. На солнцепёке грелась бродячая кошка. Однако всё внимание притягивала к себе цепь заснеженных вершин на горизонте. Зыбкое солнце, похожее на раскалённый добела металл, стояло в самом зените. От источаемого им жара воздух превратился в сироп, город медленно плавился. Его розоватый цвет напоминал обнажённую плоть. Терракотовые тени, жавшиеся к самым стенам домов, казались жалкими – солнце заполнило собой всё, от него невозможно было укрыться.
Лежавший рядом этюд был сделан на том же самом месте поздним вечером. Акцент полностью сместился: горы едва заметно синели вдали, над ними только начал показываться край огромной луны. Зато на пустынных прежде крышах появилось множество лучистых огней. В их призрачном свете сидели люди: они ели, курили кальян или просто разговаривали. Густая толпа текла по улицам в сторону большой площади. Там, где днём дремали ослики, привязанные к столбам, теперь виднелось множество прохожих. Разобрать, чем они занимаются, было невозможно. Фантазия могла рассказать об этом, но Вельда не дала сестре такого шанса.
- Днём в Марракеше слишком жарко. На улицах почти никого нет. Все или отсиживаются в садах, или спят. Зайдёшь в лавку, а торговец дремлет сидя. Бери, что хочешь, но никто не верует, а не то можно без руки остаться. Город оживает ночью, когда становится прохладнее. Все собираются на рыночной площади, чтобы закусить, а заодно поглазеть на заклинателей змей, бродячих артистов, фокусников, гадалок, знахарей. Кого там только не увидишь: арабы, берберы, негры, евреи, цыгане. Настоящий Вавилон… Знаешь, я не так уж много разговаривала с простыми людьми, но мне показалось, что все они, включая уличных попрошаек, знают, для чего живут. Можно только позавидовать, но я подумала, что все эти люди словно попали в ловушку. Они живут так, наверное, уже тысячи лет. Но мир-то меняется, Син, и никто не сможет этому долго сопротивляться...
Сёстры молчали, каждая думала о своём. Син перебирала этюды, внимательно рассматривая эти обрывки пёстрой, незнакомой ей жизни.
- У тебя талант, Вельда, я всегда тебе об этом говорила.
- Помнишь мои старые акварели? Если бы я не сожгла их перед свадьбой, то с удовольствием сделала бы это сейчас. Мы слишком заигрались с полутонами и оттенками, с сентиментальными сюжетами. Это позор, что Тёрнеру отказали в рыцарстве. Он лучший английский, а, может, и европейский художник, но сегодня его считают сумасшедшим и чуть ли не безвкусным. В Марокко не боятся чистых красок. У тамошней жизни иногда грубоватая, но очень выразительная фактура. Увидев всё это, я снова начала рисовать, но уже по-другому. Потом мне захотелось показать картины тебе. Может быть, я покажу их ещё кому-то. Не знаю. Важно, что они существуют. Этого уже достаточно. На обратном пути мы были в Онфлёре. Молодые художники, которые называют себя импрессионистами, устроили там что-то вроде своего штаба. Они бегут из Парижа, захваченного академистами. Так они думают. На самом деле Париж захватила публика, которая восхищается этими пафосными, но такими беспомощными картинами и покупает их. В этой борьбе много наивного, очередной бунт детей против отцов. Из десяти молодых художников прославится один, да и то раньше сойдёт с ума из-за абсента или покончит с собой. Остальные просто прячут за яркими, неряшливыми мазками свою бездарность. Они превратятся в добропорядочных буржуа или тихо сгинут где-нибудь. Но лет через пять-десять импрессионисты всё равно победят, и я хотела быть разделить их успех.
Вельда улыбнулась, будто вспомнила что-то приятное.
- Онфлёр… милое местечко. Совсем забыла тебе сказать: мы едем завтра в Торквей. Не хочешь присоединиться?
- Торквей?
- Небольшой курорт на южном побережье, недалеко от Плимута. Сегодня это самое модное место во всей Англии. Только такой человек, как наш отец, мог до сих пор не побывать там.
Син покачала головой.
- Но почему? Из-за Кая? Мы же не на бал идём. Немного поплаваем в море, развеемся. Отец ничего не узнает. Ты же сама сказала, что он вернётся только через несколько дней. Я уже договорилась с Эдмундом, чтобы он прислал за нами наёмный экипаж. Ну, поехали, сестричка... мне без тебя будет скучно.
Син всегда знала, что Вельда изо всех сил хочет быть счастливой и никто не сможет ей в этом помешать, а потому и не думала пытаться. Просто ей не хотелось никуда уезжать. Но и бороться тоже не хотелось.
- У меня нет купального костюма.
- Одолжу тебе свой. Значит, едем?
Син ничего не ответила.

 
Глава 8. О морских купаниях, о гаремах и о первой любви Син

Сидя в купе поезда, который ехал на юго-запад, унося её из пыльного, душного Лондона, Син всё никак не могла поверить, что не осталась дома. Магия старшей сестры подействовала и на неё, лишив воли. Сама Вельда сидела рядом и с удовольствием потягивала шампанское из высокого бокала. Она заказала бутылку сразу после того, как поезд тронулся. Вельда была в прекрасном настроении и не считала нужным это скрывать. Первый бокал она выпила чуть ли не залпом, как будто испытывала сильную жажду, и тут же налила себе второй. Син только пригубила, но Вельда настояла, чтобы она тоже выпила до дна.
Третий полупустой бокал, принадлежавший мужу Вельды, стоял у окна на откидном столике. Мелкие пузырьки лениво поднимались к поверхности и лопались там, образуя облачко брызг – таких мелких, что их едва можно было рассмотреть. Рядом в фарфоровой вазе стоял букет белых лилий. Цветы явно срезали ещё вчера: лепестки выглядели свежими, но Син заметила, что на них уже лежит рыжеватая, похожая на пудру пыльца, осыпавшейся с тычинок, – таких же тонких и длинных, как и ножки бокалов. В них было что-то непристойное. От цветов шёл тяжёлый, но в то же самое время очень приятный запах. Син знала, что из-за него через час-другой у неё начнётся сильная головная боль, но не захотела убрать лилии. С ними было как-то уютнее. Накрахмаленные, кипенно-белые занавески на окне, бордовый бархат, которым было сверху донизу обито купе, матовый блеск лакированных поверхностей и сияние позолоченного бра, украшенного хрустальными подвесками, утомляли её. И хотя домашняя обстановка была выдержана в том же духе, оставлявшем привкус тяжеловесной избыточности, в этом тесном, замкнутом помещении она по-настоящему давила на Син.
Однако попутчики ничего подобного, видимо, не ощущали. За время своих путешествий они уже успели привыкнуть к таким же тесным, удушающе-роскошным каютам. Мистер Эйджинкорт с большим достоинством читал утреннюю газету. Время от времени он делал в ней какие-то пометки. Син дорого бы дала, чтобы узнать, что именно привлекло внимание этого утомлённого собственной красотой человека. Казалось, он щурился и высоко заносил руку с карандашом только для того, чтобы присутствующие могли лишний раз полюбоваться его изящными движениями. Несмотря на то, что мистер Эйджинкорт перешагнул или, по крайней мере, готовился перешагнуть пятидесятилетний рубеж, женщины по-прежнему не могли устоять перед его римским профилем и безупречными манерами, которые только выигрывали от густого налёта самовлюблённой вальяжности.
Син заметила, что сестра тоже время от времени посматривает на своего мужа. В её взгляде мелькала странная смесь презрения и гордости. Она словно кичилась тем, что заполучила эту славно сработанную безделушку и теперь может держать её у себя в шкафу, вынимая время от времени только для того, чтобы подразнить других ценителей. Справа от мистера Эйджинкорта находился высокий рундук. Син знала, что внутри спрятан умывальник: войдя в купе, она первым делом подняла крышку и увидела его белый зев, который напомнил ей белок сваренного вкрутую яйца. Видимо, срезонировали цвет и овальная форма. Над умывальником из стены торчали два никелированных крана.
Вельда допила второй стакан и налила себе третий, а заодно плеснула шампанского Син, которая хотела возразить, но было уже поздно.
- Выпьем, сестрёнка, за нас, за то, что мы едем, куда хотим, а не сидим под папочкиным присмотром.
Син машинально выпила, и опять до дна, поскольку Вельда нежно, но настойчиво подталкивала её руку снизу.
- Спасибо, Вельда, но я больше не буду.
- Как хочешь, зануда. А я закажу себе ещё устриц.
Принесли дюжину моллюсков и половинку лимона. Сестра заплатила собственными деньгами и даже дала шиллинг на чай. При виде сероватого желе, которое находилось внутри открытых раковин, аппетита у Син не прибавилось. Зато Вельда бодро втянула в себя одну за другой пять устриц, предварительно выдавив на них немного сока, и запила шампанским. Губы её лоснились, как будто Вельда ела что-то жирное. То ли она, наконец, насытилась, то ли решила сделать передышку, но устрицы на некоторое время были оставлены в покое. Вельда занялась макияжем, который, глянув в карманное зеркальце, нашла неудовлетворительным.
Между тем Син не знала, чем себя занять. Смотреть в окно не хотелось, а заговорить с Вельдой она не решалась, и не только потому, что та была занята. Син уже успела убедиться в способности сестры делать несколько дел одновременно. Просто её муж, которого Син видела всего в третий или четвертый раз и с которым до сих пор не перемолвилась ни словом, продолжал оставаться для неё посторонним человеком. Син не решилась бы при нём быть откровенной, а светская болтовня не привлекала её.
Выпитое шампанское подействовало необычайно быстро: Син начало клонить в сон. Чтобы успеть на утренний поезд, ей пришлось встать очень рано. Незаметно для себя Син сползла в полудрёму. Поезд шёл плавно, его лишь слегка покачивало из стороны в сторону. Под эти ровные, приятные толчки Син грезилось, что она плывёт вниз по реке. Нельзя было сказать точно, находится она на дне какой-нибудь лодки или же вода несёт её просто так: Син не ощущала жёсткого деревянного днища, но и мокро ей тоже не было. Лёжа на спине, Син рассматривала невероятно глубокое небо, усеянное огромным количеством звёзд с дрожащими игольчатыми лучами. Живя возле беспрерывно чадящего Лондона, она уже успела забыть, что их может быть так много.
На мгновение Син показалось, что это небо отражается в воде, а сама она, как ночная птица, медленно парит над её поверхностью, и вот Син уже не могла сказать с точностью, где в этом зыбком мире верх, а где – низ, но это совершенно её не волновало. Издалека послышался голос, который выводил какой-то тягучий напев без слов. Он обволакивал всё тело и удерживал его наплаву, не давая Син утонуть. Голос принадлежал немолодой женщине. Син захотелось увидеть её, но ни приподняться, ни даже повернуть голову она не могла. Пришлось смириться и просто плыть. Плавное течение несло Син всё дальше. Время от времени она ощущала всем телом слабые толчки, какие бывают при прохождении отмели, но после них прежнее плавное движение быстро возобновлялось. Постепенно звёзды исчезли, их заслонил густой туман. Син захотела поднять руки, чтобы разогнать его, но и этого ей сделать не удавалось. Ощущение покоя исчезло – теперь всё тело тряслось и раскачивалось из стороны в стороны, словно в судорогах.
– Проснись, соня, - до Син донёсся совсем другой голос, явно принадлежавший её сестре. – Проснись, – настойчиво повторила Вельда, продолжая тормошить Син, – мы уже проехали Саутгемптон, скоро начнётся Девоншир, тебе стоит увидеть эти места.
Син стало неприятно, что она уснула сидя и теперь её будят, как маленькую. Вельда, видимо, почувствовала это и решила загладить свою вину.
– Прости, но ты и так проспала больше двух часов, а потом никак не хотела просыпаться. Вот и пришлось тебя немного потрясти. Садись к окну, так лучше видно.
Эта уступка была по своей сути такой же детской, но Син она сразу успокоила. Сестры поменялись местами, и Син стала смотреть на ту часть графства Девоншир, через которую пролегла железная дорога. Местность выглядела как внезапно застывшие морские волны. Возможно, именно поэтому смотреть на неё не было скучно. Вдоль гребней холмов тянулись низкие, полуразрушенные стены, сложенные из необработанных камней. Местами встречались выходы гранита, так что порой невозможно было сразу понять, где поработал человек, а где – природа. Эта особенность придавала пейзажу дикий вид.
На склонах холмов росла сочная трава, похожая издали на газон. Её необычайно яркий цвет напомнил Син сукно бильярдных столов. При таком обилии корма казалось странным, что нигде не было видно овец. Время от времени попадались лишь косяки пони. Син успела увидеть, как повздорили два жеребца: один из них развернулся и обоими копытами лягнул соперника в бок. Чем кончилась ссора, Син не узнала – поезд ехал дальше, пожирая рельсы и выбрасывая их позади себя. Миля за милей местность оставалась всё такой же пустынной. Лишь изредка попадались одинокие фермы или небольшие деревни – пугливо сбившиеся в кучу приземистые домики с побеленными стенами и круглыми тростниковыми крышами. Возле одного из них Син увидела мальчика лет десяти. Он стоял у самой железнодорожной насыпи, держа за руку младшую сестру. Дети, видимо, специально пришли, чтобы посмотреть на проходящий поезд: они улыбались и махали пассажирам. На мальчике была не по размеру большая кепка, которая сползла ему на глаза.
Продолжая смотреть в окно, Син заметила краем глаза, что мистер Эйджинкорт отложил газету и тоже рассматривает проносящиеся мимо холмы. Выражение его лица не изменилось, но в глазах появилось оживление. Син опять захотелось узнать, о чём думает этот человек, но в скорлупе равнодушия, которой он заслонился от мира, не было ни единой трещины. Тем временем Вельда опять захотела есть. На этот раз она заказала копчёную форель, и, подумав, добавила к ней бутерброды с чёрной икрой и перепелиными яйцами. Уступив уговорам, Син съела один – больше ей не хотелось. Она словно насытилась той травой, которую жевала вместе с пони на каменистых холмах.
В начале второго поезд прибыл в Торквей. Когда их вагон замер прямо напротив здания вокзала, мистер Эйджинкорт достал карманные часы и, посмотрев на них, заметил, что поезд опоздал на три минуты. Это были единственные слова, произнесённые им за всю дорогу. Сделав важное сообщение, мистер Эйджинкорт взял свою трость и первым вышел из купе. Аккуратно сложенная газета осталась лежать на столике.
На платформе они довольно долго ждали, пока принесут багаж и погрузят его на кэб. Дорога до гостиницы «Империал» заняла не больше двадцати минут. Син с любопытством рассматривала модный курорт, который меньше чем за полвека вырос на месте небольшой рыбацкой деревушки. Теперь он сплошь состоял из вилл, гостиниц и увеселительных заведений. В садах росли пальмы. Их мохнатые голые стволы и листья, похожие на растопыренные пальцы, странно выглядели на фоне низкого северного неба, которое продолжало хмуриться.
Гостиничный номер показался Син удивительно знакомым. Это было всё то же купе, только увеличенное в несколько раз. Она ещё не успела толком разложить вещи, как появилась сестра. Вельда переоделась в открытое кремовое платье и стала ещё красивее.
- Ты готова? Пойдём обедать. На первом этаже есть прекрасный ресторан. Говорят, здешний повар – настоящий волшебник.
Сёстры спустились вниз и заняли столик у окна. Посетителей было немного. На скатерти лежали солнечные пятна, которые то появлялись, то исчезали, словно приглашая Син поиграть в прятки. Прежде чем сделать заказ, Вельда просмотрела всё меню и подробно расспросила официанта о каждом блюде. Син заранее решила, что попросит себе то же, что и сестра.
Она вяло ковыряла вилкой в тарелке, наблюдая украдкой за Вельдой: жертвой её здорового аппетита пал суп-пюре со спаржей, а затем и пара жареных голубей. Теперь Вельда расправлялась с мороженым. Ела она быстро, не особенно заботясь о том, что её могут упрекнуть в дурных манерах. Вельда даже не постеснялась вымакать соус куском багета. Она словно чувствовала, что ей автоматически простятся любые грешки. Когда сестра покончила со своей порцией, Син спросила:
- А где твой муж?
- Он не сказал, куда уходит, но наверняка уже торчит в казино. Наведаемся туда вечером, сейчас в залах скучно, одни заядлые игроки, которые не видят ничего, кроме рулеточного колеса. Лучше пойдём искупаемся.

От гостиницы к морю вела акациевая аллея. Деревьям было не меньше 20-30 лет: они успели разрастись, боковые ветки переплелись между собой – получился настоящий зелёный коридор. Лишь у самых комлей оставались ещё прогалины, через которые можно было видеть газон, расстилавшийся по обе стороны.
Цветущие акации чем-то напомнили Син рождественскую ёлку. По дорожке, усыпанной гравием, прыгали воробьи. Они старательно что-то склёвывали и, увлекшись, мало обращали внимание на прохожих. Несколько раз птицы выпархивали прямо из-под ног и быстро улетали прочь с громким чириканьем. Другие воробьи переговаривались в ветвях, оставаясь невидимыми. Они словно хотели поскорее сообщить какую-то важную новость, передавая её на разные лады.
Аллея вывела сестёр на набережную, за которой уже начинался пляж, усеянный редкими группами людей. Дети гонялись друг за другом или копались в песке, а взрослые просто сидели, глядя на совершенно гладкое свинцово-серое море. Рядом стояли корзины для пикника. Ветра не было, и флаги безжизненно висели, похожие издали на мокрые тряпки.
Не говоря ни слова, Вельда повернула налево. Сёстры прошли ещё полмили, прежде чем свернули наконец к воде. Вельда остановилась ненадолго возле небольшой деревянной будки, которая находилась у подножия гранитной лестницы, чтобы заплатить за прокат купальной машины. Ближайшая стояла всего в десяти ярдах. Она напоминала небольшой домик с покатой крышей и очень большими колёсами. Сзади у него имелся складной козырёк гармошкой, который свисал чуть ли не до самых осей. В купальную машину была впряжена лошадь, на которой сидел кучер в короткой ливрее. В его осанке было столько достоинства, что Син сразу вспомнились конные статуи королей и фельдмаршалов.
Вельда первой забралась в купальную машину и, придерживая одной рукой козырёк, помогла подняться сестре. Внутри не было почти ничего, кроме деревянных лакированных стен. Одна из них была занавешена чем-то вроде гобелена, изображавшего закат над морем, вдоль другой тянулась деревянная скамья. Имелось всего несколько крючков для одежды. Свет попадал внутрь через два узких окна, расположенных под самым потолком.
Купальная машина почти сразу тронулась с места. Она катила медленно – видимо, колёса глубоко увязали в песке. Прошло минут десять, прежде чем колыхание прекратилось и купальная машина начала разворачиваться. Лишь после того, как она окончательно остановилась, сёстры начали снимать одежду. Вельда помогла Син надеть купальный костюм и стала первой спускаться в воду.
- А ты?
- У меня нет другого. Да и зачем он мне? Так купаться гораздо приятнее, а этот олух на лошади настолько поглощён самолюбованием, что не обратит на нас никакого внимания. Больше никого поблизости нет, я специально выбрала этот отдалённый пляж. Так что не будь ханжой, сестрёнка, и спускайся. Вода только кажется холодной.
Син последовала за Вельдой. Она и не думала учить сестру, как вести себя на людях. Просто удивилась.
Море действительно оказалось тёплым. Син с удовольствием окунулась в него, но стоило ей выпрямиться, как купальный костюм сразу прилип к телу. Ощущение было неприятным. Вельда оказалась в очередной раз права. Она не осталась с сестрой, а поплыла в море. Син видела, как та равномерно загребает руками, всё больше удаляясь от берега. Проплыв примерно милю, Вельда развернулась и направилась обратно к Син. Приблизившись, она помахала рукой и звонко крикнула:
- Снимай свою паранджу, сестрёнка, и плыви сюда. Ты сейчас похожа бедную сиротку, которую выгнали из дому под дождь  в одной нижней рубашке.
- В другой раз, Вельда. К тому же я не умею плавать.
У Син пропала всякая охота купаться. Она забралась внутрь, вытерлась насухо полотенцем, присела на край, свесив ноги, и стала глядеть, как Вельда плещется в море: она то ныряла, то отплывала на большое расстояние от берега и возвращалась назад. Над поверхностью были видны только голова и плечи, распущенные волосы широко расходились по воде. Вельда была похожа на русалку. От этой мысли Син вдруг стало весело. Дождавшись, когда сестра приблизилась в очередной раз, она наклонилась, захватила целую пригоршню воды и плеснула на Вельду, которая ответила ей тем же.
- Вылезай уже из воды, хватит бултыхаться.
Вельда кивнула и, поднимаясь по лесенке, дернула за шнурок, подавая сигнал, что купальной машине пора возвращаться. Сойдя на берег, сёстры переглянулись: было только четыре часа и нужно было решать, чем занять остаток времени до вечера.
- Давай прогуляемся вдоль моря вон до тех скал. Лишние вещи оставим в будке и пойдём босиком.
Шлёпать голыми пятками по песку было приятно, но когда началась мелкая галька, сёстры, не сговариваясь, сбавили шаг. К тому же приходилось придерживать руками край платья, чтобы он не запачкался. Прогулка выходила не столь приятной, какой она представлялась изначально, но Син не жаловалась. Вельда шла впереди, не оборачиваясь. Она не стала надевать шляпу, просто собрала мокрые волосы в узел и довольно небрежно заколола их шпильками.
Красноватые скалы напоминали огромные куски арбуза. На пути постоянно попадались крупные обломки, которые откололись и сползли вниз во время зимних штормов. Над ними обязательно нависал потерявший опору куст или кусок дёрна, похожий на неряшливую чёлку. В воздухе стаями носились ласточки. Некоторые птицы скользили над самой поверхностью воды и, казалось, даже чиркали об неё грудью. Время от времени ласточки прицеплялись к скале, чтобы отдохнуть. В этот момент они превращались в бесформенные черные пятнышки, а скала начинала выглядеть так, будто она засижена мухами.
- Эти обрывы тянуться далеко на восток. Красиво, вот только никто не додумался замостить дорожку, - по голосу чувствовалось, что Вельда совсем не устала, даже не запыхалась. - Дойдём до водопада и повернём назад. Уже мало осталось.
Только теперь Син поняла, что за шум всё время доносился до неё. Сам водопад открылся только за вторым поворотом. Струи сбегали по почти отвесной скале в небольшое углубление, а уже оттуда мутноватый поток, перемешанный с глиной, медленно стекал в море. Видимо, это место пользовалось популярностью: по обе стороны от водопада были установлены изящные чугунные скамейки из тех, что можно увидеть в любом парке. Сёстры сели на одну из них и стали молча смотреть на водопад. Син решила, что сейчас лучший момент, чтобы поговорить.
- Накануне твоего приезда мне приснилась частная школа, в которой мы вместе учились. Ты ещё помнишь её?
- Странный вопрос, конечно, помню. Я даже помню, что ты влюбилась там в одну девочку?
- О чём ты говоришь?
- Значит, забыла. Она училась в моём классе. Мэри Леклер, но все звали её на французский манер Мари;. Наверное, из-за фамилии. Её предки, скорее всего, были гугенотами. Перебрались в XVII веке Лондон и занялись производством шляп или ещё чем-нибудь вроде этого. Удивительно, но за 200 лет кровь так и не разбавилась, а ведь сменилось не меньше шести поколений. Знаешь, в 13-14 лет большинство девочек выглядит ещё по-детски, а Мари; уже была настоящей красавицей, особенно лицом. Если начать описывать его, получится пресно: правильные брови, правильный нос, правильный подбородок. Только рот выдавал её: у Мари были пухлые чувственные губы. Девочки из разных классов почему-то никогда не встречались, только в столовой. Это и раньше была монастырская трапезная, очень тесная, с низкими потолками и рядами колонн. Больше двух классов одновременно в ней не помещалось. Только там мы с тобой и могли видеться. На обед отводилось полчаса, и всё это время ты не отрывала глаз от Мари; …
- Всё это очень странно. Разве может одна девушка любить другую?
- Ничего странного. Каждой из нас очень важно кого-нибудь любить. Я бы тоже, наверное, влюбилась в Мари;, если бы чуть поменьше завидовала её волосам. Они так красиво вились на концах! И кожа у Мари; была не бледной, а именно светлой, как белая яшма. Она никогда ничего не рассказывала о себе, ни с кем не разговаривала. Её семья, может, и была богатой, но уж точно не очень-то знатной, и особых причин так заноситься у Мари; не было. Теперь-то я понимаю, что она просто раньше повзрослела. Мари; было скучно с нами. Или она стеснялась чего-то. Знаешь, ранимые люди часто притворяются гордецами или циниками, чтобы защититься. Теперь уже ответа не найдёшь – и не надо. Женщина должна быть таинственной, даже если ей нечего скрывать. Поэтому я не хочу прятать своё тело, но и не хочу, чтобы его видели все подряд. Я никогда не стала бы позировать для картины обнажённой…
Вельда о чём-то задумалась, сосредоточенно ковыряя гальку большим пальцем правой ноги. Потом она внимательно посмотрела на сестру, как будто увидела её первый раз в жизни.
- Давай заберёмся на самый верх, Син, я хочу посмотреть оттуда на море.
Сёстры стали подниматься по длинной деревянной лестнице, которая, прижимаясь к скале, вела на её вершину, поросшую можжевельником. Оттуда хорошо была видна вся местность: обрывы, полоска рыжеватого пляжа и бесконечная водная гладь, уходящая за горизонт. Вдалеке Син увидела два парохода. Казалось, они гнались друг за другом.
- Скажи, Вельда, почему в людях так мало сострадания? Когда они видят, как кто-то мучается у них на глазах, то невольно примеряют его боль на себя и начинают сочувствовать. Но стоит человеку исчезнуть, как все сразу успокаиваются. Так было и вчера, когда Трейси порезала себе руку.
- Твоя горничная? Кстати, я заметила, что ты совсем распустила её. Одеваешься и причёсываешься сама…
- Нет, другая Трейси. Она недавно у нас, ты её не знаешь. Иногда мне бывает настолько жаль людей, что внутри всё немеет и замирает.
- Знаешь, Син, я когда-то тоже была такой. Наверное, эта черта у нас от деда. Под старость он стал совсем сентиментальным, плакал, даже когда видел мёртвого воробья. Я избавилась от неё, когда поняла, что людям нужно страдать: если жизнь проходит слишком приятно, то они не чувствуют её. Ещё удобнее не страдать самому, а наблюдать за тем, как это делают другие. Именно поэтому люди так любят смотреть на казни, пожары или посещать умирающих. Очень удобно: пять минут помучался вместе с другим человеком, а потом пошёл домой, поужинал и лёг спать. Да и станет ли кому-нибудь легче от моего сочувствия? Вот я только тем и занимаюсь, что трачу деньги, которые не заработала. На самом деле я лишь проковыряла маленькую дырочку в плотине, которую так старательно возводит наш отец. Благодаря моему мотовству ювелир, модистка и ещё много других людей имеют средства для того, чтобы одеть и накормить своих детей, чтобы обеспечить себя. Так деньги постепенно просачиваются вниз, пока не доходят до последнего бедняка. Я не растлеваю людей милостыней, а даю им возможность честно заработать и сохранить внутренне достоинство. Сегодня тратить деньги гораздо нравственнее, чем зарабатывать их. Ведь чем богаче богатые, тем беднее бедняки. Это же очевидно.
Вельда вдруг рассмеялась.
- Вот видишь, Син, и у меня есть собственное экономическое учение. По крайней мере, оно позволяет мне спокойно есть устриц и пить шампанское, не думая о том, что у кого-то сегодня нет куска хлеба на обед. А ты просто нервная, впечатлительная девочка с богатым воображением, которой жалко всех, кроме себя самой. Ты мучаешься даже за тех людей, которых не знаешь и в глаза никогда не видела, но ты не добрая – для этого ты слишком мало любишь жизнь. Начинай тратить деньги, если действительно хочешь кому-нибудь помочь.
Син не стала возражать, чувствуя, что сестра права и не права одновременно. Эта мучительная раздвоенность мира давно не давала ей покоя, и теперь она вдруг воспалилась с новой силой, словно больной зуб.
К берегу приближалась стая лебедей. Они плыли, выстроившись в ряд, один за другим. В длинных тонких шеях Син померещилось не изящество, а всё та же порочность, что и в ножках бокалов, которые она утром видела в купе. Когда первый лебедь вышел на берег, тот, что до этого момента держался позади, два раза ущипнул его за шею. Первый лебедь не стал сопротивляться, а неуклюже отошёл в сторону. На суше он был похож на откормленного домашнего гуся. Остальные лебеди подошли к пресной воде и стали пить, высоко запрокидывая головы. В этот момент тучи неожиданно расступились, словно кто-то рассёк их одним ударом меча, и показалось солнце. Тусклая морская вода тут же стала ярко-бирюзовой и прозрачной, так что можно было рассмотреть каждый кустик водорослей на дне и даже стайки мелких рыбёшек, которые сновали у самого берега.
- Именно такого цвета были глаза Мари;, я больше ни у кого таких не видела. Ты полюбила её, а я возненавидела так, что готова была отравить. А ведь это была просто красивая девочка, которая не причинила мне никакого зла. Слава Богу, приехал отец и забрал нас, иначе я точно сделала бы какую-нибудь гадость, о которой потом жалела бы всю жизнь.
Вельда некоторое время молча смотрела на море.
- Я знаю, что мужчины восхищаются мной, а женщины завидуют. Но как этого мало! Я хочу, чтобы меня любили все: и мужчины, и женщины, и эти лебеди, и скалы – весь мир. И у меня нет ни малейшего желания ломать голову над этими проклятыми вопросами, решить которые не под силу ни тебе, ни мне. Мы с тобой богаты, красивы, здоровы. Так почему не пользоваться всем этим! Если бы мы родились в мусульманской стране, то, скорее всего, давно оказались бы в гареме какого-нибудь богатого старикашки. Представь только: целый день сидеть взаперти, только есть, пить, спать, сплетничать – и стареть. Видеть, как появляются морщины, седеют волосы, и, словно в насмешку, в гарем постоянно приводят новых наложниц, таких же молодых и красивых, какой ты сама была когда-то. Единственный шанс изменить свою судьбу – родить сына, лучше первенца.
- Разве так можно жить?
- Спроси лучше у тех работниц ткацких фабрик, которые в 30 лет стали старухами или заболели чахоткой. Женщины, с которыми я познакомилась в гареме, не показались мне такими уж несчастными. Иметь дело с мужчинами каждый день – невеликое счастье. К тому же они знают способы, как развлечь друг друга…
Син почувствовала, что сестра на что-то намекает, но не решилась расспрашивать, и момент был упущен: настроение Вельды мгновенно переменилось, и теперь Син точно получила бы в ответ лишь очередную насмешку.
- Пора возвращаться, в семь мы должны быть готовы.

Но к назначенному времени сёстры готовы не были. Вельда зашла к Син только в половине восьмого, чтобы осмотреть её вечерний туалет – открытое платье из зеленого шёлка («во Франции кринолины уже никто не носит, но для нашего захолустья сойдёт»). Вельда сходила к себе и принесла изумрудное колье, а заодно и брошь с довольно крупным бриллиантом, небрежно бросив: «Камень не совсем чистый, внутри есть маленький пузырёк воздуха, зато огранён ловко. Да и кто заметит?».
Надев украшения сестры, Син почувствовала себя сковано, как будто украла их.
К казино они шли уже знакомым путём. Теперь аллея совсем переменилась: сотни людей двигались в обоих направлениях, воробьи куда-то попрятались и хруста гравия уже не было слышно. Только акация цвела по-прежнему. В конце аллеи они повернули направо и пошли вдоль набережной.
- Ты уже выбрала казино?
- Здесь всего одно и есть. Вообще-то азартные игры официально запрещены, но Торквей – это же почти заграница…
Едва переступив порог, Син почувствовала себя так, словно она попала в ловушку. Повсюду были свечи: на столах, под потолком, в стенных нишах. Их двойники таинственно мерцали в многочисленных зеркалах. Получалось целая сеть, сплетённая из отражений. Это был совсем другой мир, где истинное и ложное безнадёжно перепутались. И Син это понравилось. Она почувствовала приятное возбуждение: сразу захотелось улыбаться, говорить, двигаться среди этих красиво одетых, праздных людей. Вельда появилась с двумя бокалами шампанского, и Син с удовольствием выпила.
Они медленно дрейфовали по игровому залу, подчиняясь внутреннему порядку, который установился здесь сам собой. Большинство присутствующих не принимали участия в игре, они или наблюдали за другими, или тоже медленно двигались, словно исполняя вместе какой-то странный танец.
За одним из столов Син заметила Эйджинкорта. По сосредоточенному выражению лица было трудно понять, выигрывает он или проигрывает. Могло показаться, что этот человек занят какой-то необычайно важной работой, требующей от него предельной концентрации. Син подумала, что такое же лицо должно быть у хирурга во время операции. Вельда подошла к мужу сзади, положила обе ладони ему на плечи и, низко наклонившись, что-то шепнула в самое ухо. В ответ Эйджинкорт только отрицательно повёл головой. Вельда вернулась к Син и, взяв сестру под руку, повела её дальше. Увидев, что за одним из столов есть два свободных места, она объявила:
- А теперь мы тоже будем играть. Подожди минуту, я сейчас вернусь.
Вельда принесла две стопки фишек, по десять в каждой: одну поставила перед собой, другую – перед сестрой.
- Всё очень просто: ты можешь поставить на какую-нибудь цифру или сразу на две, на четыре, на шесть, на двенадцать. Можешь поставить на красное или на чёрное, на чёт или нечёт. Чем выше риск, тем больше выигрыш.
- А что означает ноль?
- Это зеро. Если оно выпадает, то сгорают все ставки, кроме твоей.
- Тогда я поставлю на зеро.
Пока крутилось колесо, Син не испытывала ни малейшего волнения, а когда шарик, немного попрыгав, упал в зелёную лунку, ей показалось, что иначе и быть не могло. Зато Вельда, не удержавшись, захлопала в ладоши. Наклонившись над столом, она помогла крупье пододвинуть к Син целую кучу фишек.
- Ты молодец, сестрёнка, ставь дальше.
- На что?
- Не знаю, решай сама.
- Тогда я поставлю на красное.
Син опять выиграла, хотя фишек на этот раз получила заметно меньше.
- Теперь поставь мои, - скомандовала Вельда.
Син почувствовала растерянность: аккуратно разлинованное игровое поле показалось ей вдруг таким же сложным, как те алгебраические задачи, которые она так ненавидела в школе.
- Ну ставь же… - торопила её Вельда.
Вспомнив, что живёт в комнате №14, Син решила поставить всю стопку на эту цифру. Выпало 37. Вельда надула губы.
- Пошли, пока и остальное не продули.
Из воздуха материализовался помощник крупье и аккуратно сгрёб все фишки на серебряный поднос. У выхода их обменяли на деньги.
- Дома пересчитаешь, а то в следующий раз не повезёт, - предупредила Вельда сестру, торопливо запихивая сложенные банкноты в её сумочку.
Син показалось, что прошло не больше часа, но на улице уже успело стемнеть. Зажглись газовые фонари. Их неверного света хватало лишь на несколько ярдов, так что повсюду образовывались как бы заводи темноты, куда с видимой охотой ныряли прохожие. Это были какие-то другие, ночные люди, к которым Син охотно присмотрелась бы получше, но сестра упорно тянула её вперёд.
К Вельде опять вернулось хорошее настроение, она без умолку говорила всю дорогу, но Син её почти не слушала. Прощаясь у дверей номера, в котором жила Син, сёстры обнялись. Неожиданно Вельда сказала:
- Если брошка тебе понравилась, забирай её за половину выигрыша.
- Что ты, Вельда. Возьми все деньги, если хочешь.
- Ну ладно, ладно. Я пошутила. А брошку всё-таки оставь себе, она мне надоела. Будет повод купить новую.
Опустившись на стул, Син выложила деньги из сумочки и с недоверием посмотрела на них, не решаясь прикоснуться. «Интересно, сколько здесь? Нужно пересчитать…» - произнесла она вслух, обращаясь, видимо, к тишине, которая незримо присутствовала в комнате. Оказалось, что Син выиграла почти 1200 фунтов. Эта цифра поразила её. «Меньшей суммы отцу хватило, чтобы выкупить завещание брата, многие люди, наверное, за всю жизнь не скопили бы столько. Что теперь делать с этими деньгами? Отдать Вельде, чтобы она и их пустила в свой оборот, значило бы признать, что сестра права, а я этого не хочу. Нужно подумать, немного подождать».
Впечатления долгого дня разом навалились на Син, и она не заметила, как уснула прямо на стуле.

 
Четвёртый сон

Син стояла на самом краю ущелья. «Смотри», - сказал знакомый Голос. Но она уже и сама с любопытством заглядывала вниз. Стены были угольно-чёрными, почти вертикальными, на них ничего росло. Просто голый камень, который отвесно обрывался в красноватые воды реки, которые медленно текли по дну ущелья. Сверху казалось, что они были густыми, как сургуч. С этой невероятной высоты река внизу выглядела как тонкий, неровный порез на тёмной коже.
У Син закружилась голова, и тогда она перевела взгляд наверх, туда, где должно было находиться небо, но вместо него очень низко, почти над самой головой висели тяжёлые тучи, сливаясь в сплошную непроглядную мглу. Их просвечивающая желтизной подкладка туманно клубилась, как будто внутри сидело какой-то многоногое существо и неутомимо взбивало эту лёгкую, волокнистую массу. Временами тучи озарялись далёкими вспышками молний, но грома не было слышно.
Син дрожала от холода. Мимо неё то и дело медленно проплывали огромные хлопья пепла. На их краях рдела красноватая каёмка, в то время как середина оставалась непроницаемо чёрной. Сомнений быть не могло: произошла какая-то мировая катастрофа, после которой не осталось ни времени, ни пространства. Они перемешались между собой и сжались настолько, что получилось это безрадостное, неуютное место.
Син стала озираться по сторонам, ища хоть что-нибудь, на чём можно было бы остановить взгляд. Напрягши до предела зрение, она смогла рассмотреть на противоположной стороне ущелья цепочку людей. Их фигуры едва темнели на фоне туч. С такого расстояния Син даже не могла разобрать, есть ли на них хоть какая-нибудь одежда. Но это были без сомнения люди. Цепочка растянулась до самого горизонта, если можно было так назвать то место, где каменная равнина и неряшливая шерсть облаков сливались в полоску абсолютного мрака.
Люди медленно продвигались вперед, к какой-то точке, которую они не видели, но которая неотвратимо притягивала их, как магнит железо. Син захотелось увидеть это место, и она быстро пошла вперёд, время от времени оглядываясь через плечо на людей, словно боясь, что они куда-нибудь исчезнуть и оставят её одну. В спешке Син не обращала никакого внимания на камни с острыми краями, которые то и дело попадались на пути.
Вскоре Син заметила, что воздух стал теплее. Словно пар поднимался от гигантского котла. Дорога пошла под гору. Неожиданно перед ней открылось целое море огня. В него впадала та самая река, которую Син видела далеко на дне ущелья, и ещё многие другие. Теперь было отчётливо видно, что это полноводные, быстрые потоки. Однако огненное море проглатывало их без следа, на его поверхности не было заметно ни малейших следов волнения. Даже когда кто-то из людей, прыгнув с края обрыва, падал в него, эта невероятная гладь оставалась совершенно спокойной. Одни летели вниз ровно, словно куль муки, другие успевали несколько раз перекувыркнуться в воздухе. Едва коснувшись поверхности, люди или сразу, без всплеска, шли ко дну, или начинали плыть.
Казалось невероятным, что кто-то может надеяться пересечь это бескрайнее море. Действительно, многие сдавались. Они не тонули, а медленно растворялись, словно кусок масла на горячей гренке. Но находились и такие, что гребли изо всех сил, медленно продвигаясь вперёд. Постепенно темнота начала рассеиваться, и показался берег – не такой уж и далёкий, как могло показаться вначале. Он полого спускался к самой воде, так что выбраться из моря не составляло никакого труда.
И вот первый пловец ступил на сушу. В этом месте появилась слабо мерцающая точка. Как будто чем-то тонким и острым пробили лист чёрной бумаги, за которым оказалось ярко освещённое окно. Точек становилось всё больше. Они образовывали что-то вроде созвездий, которые постепенно слились в тонкую светящуюся полоску. Её сияние всё набирало силу, пока через этот разрез не хлынул ослепительный свет, который смял и затопил собой всё вокруг. Син успела заметить это прежде, чем её зрачки рефлекторно сжались, став не больше, чем следы от укола булавкой. Но и этого хватило, чтобы свет ворвался внутрь неё. Син почувствовала, что становится белой и лёгкой, как листок папиросной бумаги, и поток, которому она была не в силах противостоять, несёт её через бесконечный, закручивающий вокруг самого себя туннель.
 

Глава 9. Трава времени

Обняв отца, Син почувствовала дорожный запах. Не понятно было, из чего он состоит. Просто от отца всегда так пахло, когда он возвращался домой из очередной деловой поездки. Раньше Син не придавала этому значения.
- Всё благополучно?
- Да. Пришлось проверить всю производственную цепочку, включая поставщиков сырья, на это потребовалось больше времени, чем я планировал. Чарльз очень помог мне, он обещал приехать сегодня в час. А Вельда, значит, меня не дождалась?..
- Нет, отец. Они сняли загородную виллу недалеко от Айлворта и приглашали тебя в гости. Но откуда ты знаешь?
Мистер Стивенс промолчал. Син помогла ему снять летнее пальто и прошла следом в гостиную, предчувствуя неприятный разговор и уже внутренне готовясь к нему. Мистер Стивенс опустился в кресло и также молча раскурил сигару, которую всегда носил при себе в специальном футлярчике, похожем на изящный резной гробик из серебра и слоновой кости. Лишь сделав первую затяжку, он заговорил с Син.
- Тебе не показалось, что Вельда изменилась?
- Изменилась? Я бы так не сказала… Она как была, так и осталась немного легкомысленной. Но трудно было ожидать, что замужество так уж сразу исправит её. Если у Вельды появятся дети, то, может быть, что-то и изменится. Ещё она много тратит…
Мистер Стивенс медленно повёл головой из стороны в сторону, давая понять, что не это волнует его.
- Значит, ты не заметила ничего особенного? никаких перемен?
Син пожала плечами.
- Но она хотя бы не выглядит несчастной?
- Что ты, отец, скорее наоборот: я ещё никогда не видела сестру такой довольной. Она похожа на школьника, который прогуливает уроки.
Син почувствовала, что проговорилась. И тут же она вспомнила про письмо, которое собиралась отдать отцу, когда он вернётся. Теперь это было невозможно: письмо превратилось в улику против сестры, а сама Син – в её сообщницу. Син захотелось поскорее вернуться в свою комнату и избавиться от письма. Но подняться и уйти просто так, без серьёзной причины, означало бы вызвать подозрения: Син не раз могла убедиться в проницательности отца.
Забытая сигара дымилась на краю пепельницы, её едва тлевший кончик медленно превращался в махровый цветок. Мистер Стивенс сидел в кресле, низко опустив голову, так что борода упиралась в его накрахмаленную грудь и некрасиво растопыривалась, словно старый веник. Мистер Стивенс не сбрил её в угоду моде, не побоявшись прослыть неотёсанным провинциалом: в некоторых вопросах он был упрям до самодурства, и никто никогда не мог сказать, чем мистер Стивенс будет готов поступиться, а что будет отстаивать до конца, даже себе во вред.
- Говорила ли сестра что-нибудь о Беатрис?
- Она только хотела знать, когда состоится свадьба. Сказала, что забавно иметь мачеху, которая на год младше тебя. Разве в этих словах есть что-то дурное или непочтительное?
- Я так не считаю, Син. Действительно, Беатрис годится мне в дочери. И я не посоветовался с вами, прежде чем сделать ей предложение. Но ведь вы уже обе взрослые, к тому же Вельда замужем, а ты скоро выйдешь за Чарльза. Вряд ли вам нужна мать, а вот мне нужна молодая, красивая и желательно знатная жена. Чтобы иметь вес в обществе, удачная женитьба так же важна, как этот старинный дом или завод, который стоит нам стольких хлопот. Я благодарю Бога за то, что никому не пришлось страдать, чтобы добиться того, что мы имеем. Ты полюбила Чарльза. Он достойный молодой человек и будет заботливым мужем. Но ты должна помнить о том, что Чарльз унаследует всё, что я создавал вместе с мистером Беллами. Даже если бы твой несчастный брат был сейчас жив, то я вряд ли смог бы даже надеяться на то, чтобы когда-нибудь передать ему свои дела. Вельда принесла свою жертву, выйдя замуж за человека, которого никогда не любила. За это я готов ей многое простить. Тебе повезло больше. Но и на твой брак падает та же тень необходимости. Ты понимаешь, о чём я говорю?
Син кивнула.
- Хорошо. Не замечать подобные вещи или отмахиваться от них, как это делают многие, было бы неправильно. Каждый из нас должен принять на себя долю ответственности, и я хотел бы, чтобы ты сделала это сознательно. Подойди ко мне.
Син приблизилась вплотную к сидящему отцу и наклонилась, подставляя лоб для поцелуя. Мистеру Стивенсу пришлось привстать. Его губы лишь едва скользнули по коже, словно ласточка, пролетая мимо, задела её своим легким, сухим крылом.
Выйдя из комнаты, Син сразу же направилась к себе и взялась за дело. И она быстро обнаружила, что уже как следует подготовилась к нему, хотя окончательно решение приняла только что. Вчера, проходя мимо камина, она прихватила с собой спички, ещё раньше спрятала в один из ящиков стола тарелку, которая осталась после того, как Вельда обедала в её комнате. Син даже не стала доставать письмо из конверта – разорвала его на мелкие кусочки, сложила горкой на тарелку и подожгла. Глядя, как красные язычки осторожно лижут бумагу, Син вспомнила про деньги, которые выиграла в казино.
- Нет, сестричка, я не сделаю тебе приятное и пущу их в оборот, как ты советовала, - произнесла Син вслух.
Она стала жечь одну купюру за другой. Новые горели хорошо, а вот старые банкноты, засаленные, с обтрёпанными краями, сопротивлялись. Но не прошло и пяти минут, как от её богатства осталась лишь горсть пепла, которую Син вытряхнула за окно, оставив его открытым, чтобы выветрился запах горелого. Он мешался со странным ароматом, который принесла с собой Вельда, вызывая раздражение.
Только теперь Син заметила, что забыла уничтожить одну десятифунтовую банкноту, слетевшую на пол. Быстрым движением, как будто опасаясь, что кто-то увидит, Син подобрала её и спрятала за пояс платья. Оставалось решить, что делать с тарелкой. Следы копоти могли выдать её. Син выглянула в окно и посмотрела вниз, но густых кустов там не нашлось. Тогда она вспомнила, что как раз под окнами комнаты, в которой жил брат, растёт старый рододендрон. Стараясь ступать как можно тише, Син прокралась по коридору и осторожно толкнула дверь, которая оказалась незапертой. Память не подвела её: рододендрон никуда не делся. За долгие годы он превратился в настоящее дерево с очень густыми ветвями. Только сейчас, глядя сверху, Син заметила, что этот куст имеет на удивление правильную форму. Она не знала, вышло так само собой или свою руку приложил садовник. Крупные глянцевые листья образовывали густой полог. Ничего лучшего нельзя было и придумать.
Син ещё раз осмотрела тарелку. Фарфоровая, но не из сервиза, никто её не хватится. К осени, когда листья опадут, откроются только осколки. Наверное, издали они будут похожи на человеческие кости. Потом она вспомнила, что рододендрон весь год остаётся зелёным. Тем лучше. Если садовник, когда будет обрывать засохшие соцветия, ничего не заметит, то пропажа так никогда и не обнаружится. Син больше не сомневалась: повернув тарелку ребром вниз, она разжала пальцы. Ветки прогнулись и, могло показаться, что они вот-вот спружинят, но этого не произошло – тарелка благополучно провалилась вниз. Даже звона не раздалось. Видимо, слой опавшей листвы не дал ей разбиться.
Син отошла от окна и машинально осмотрелась. Комната брата выглядела так, будто стоит пустой не несколько месяцев, а несколько лет. Её явно никто не убирал, все предметы успели покрыться толстым слоем пыли. Зато бурые пятна волшебным образом исчезли с паркета, опрокинутый мольберт занял своё прежнее место. На нём стояла последняя картина брата – автопортрет, который так и остался незаконченным. Кай изобразил себя лет на двадцать старше. Он словно пытался представить, как будет выглядеть в старости. Черты лица, включая мельчайшие морщины, были прорисованы очень тщательно, только на месте глаз расплылась какая-то мазня.
Син не сразу заметила, что на мольберте, в самом низу, стоит небольшая фотокарточка. На ней была изображена вся семья Стивенсов. В центре стояли её родители. Отец с застывшим лицом смотрел прямо в объектив, а мать перевела взгляд на дочерей, которых прижимала к себе. У Вельды недовольный вид, а Син подняла голову и даже, кажется, привстала на цыпочках, чтобы получше рассмотреть мать. Кай в форме гимназиста стоит справа, рядом с отцом. Они кажутся очень похожими, хотя Син этого раньше не замечала. Дед и бабка примостились слева, с самого краю. Они похожи на бедных родственников, которых позвали только из жалости.
Фотокарточка выцвела от времени, но детали были всё ещё хорошо различимы. Син захотелось вдруг навестить госпожу Стаам, которая почти не выходила из расположенной напротив комнаты. Постучав в дверь, она не получила никакого ответа и, немного поколебавшись, решила войти. Почти всю комнату занимала огромная кровать под тюлевым балдахином. По её периметру на табуретках, тумбочках и просто на полу стояли срезанные цветы. Окно было закрыто, и их маслянистый, застоявшийся запах ударил в нос.
На госпоже Стаам был надет старомодный кружевной чепец, который подчёркивал бледность её кожи, покрытой пигментными пятнами разного размера. Длинные густые волосы свободно лежали на подушке. Вначале Син показалось, что госпожа Стаам умерла, но она просто спала: морщинистые веки, похожие на пергамент, едва заметно подрагивали. Присев на край кровати, Син взяла её за руку, которая оказалась такой лёгкой, как будто была сделана из папье-маше. Сквозь съёжившуюся плоть просвечивали голубоватые вены, похожие на жилки листа. От кожи шёл едва уловимый запах немощи, к которому примешивался запах какой-то микстуры. Эта маленькая женщина, высохшая от старости, напоминала куклу, которую ради забавы уложили в постель и окружили цветами.
Неожиданно госпожа Стаам открыла глаза и внимательно взглянула на внучку.
- Здравствуй, Син. Давненько я тебя не видела. Ездила куда?
- Нет, я всё время дома. Просто бываю у Вас редко, но теперь буду заходить каждый день. Извините.
- Выросла ты, Син. Замуж не собираешься?
- Собираюсь.
- Хорошо…
Госпожа Стаам задумалась о чём-то.
- А ты Рогира не позовёшь, давно хочу поговорить с ним, да всё забываю.
- Дедушку? Так ведь он умер давно… Разве Вы не помните?
- А кто ещё умер?
- Мама моя. И Кай. Вы же были на его похоронах…
Госпожа Стаам не ответила, выражение её лица не изменилось, только из глаз, словно вода, потекли слёзы. Син не ожидала этого и сильно смутилась.
- Расскажите лучше, как Вы познакомились с дедушкой.
- Очень просто. Ведь Рогир мне двоюродным братом приходится. Он когда кончил университет, решил жениться: знал уже, что на Борнео поплывёт, а какие там невесты? Вот и приехал к моему отцу. Мы тогда в Дордрехте жили. Ну и сладили они это дело за неделю. Мне тогда двадцать два было. Родители думали, что уж вообще замуж не выйду. Так что сразу согласились. Да и я не упиралась. Рогир мне подарок привёз: сукна хорошего на платье. Я сразу поняла, что с ним не пропаду.
- И вы потом на Борнео жили?
- Жили. Целых пять лет. Там фактория была: меняли у туземцев перец на разные товары. Трудно было, жарко всегда, дожди, кругом джунгли эти. По ночам оттуда шум, крики какие-то. Первое время и спать не могла. А с продуктами совсем беда. Корабль если и придёт, то два, самое большее три раза в год. Привезёт, что закажешь: муки, крупы, чаю, сахара, да только всего этого никогда до следующего раза не хватало. Вот и приходилось есть, что и местные. Вместо картошки у них батат. Вроде похоже, только сладкий. Я так и не привыкла. Оладьи из саго пекла. Они Рогиру очень нравились. Он и дурианы ел.
- Что это?
- Дуриан-то? Фрукт такой, на вид – вроде каштана, только больше раз в сто. Когда созреет, то вонять начинает так, что его и в доме держать нельзя. Зато серёдка вкусная, на крем похожа.
Син пыталась представить себе эту блёклую, добропорядочную жизнь – череду дней, похожих друг на друга. Стирка, штопка, вечерняя молитва и поучения, как нужно вести хозяйство. Островок привычной с детства рутины на чужой земле, похожей на пестрый ковёр, разостланный прямо посреди океана. Прилетают огромные бабочки и подолгу сидят на раскалённых крышах казарм, деревья протягивают свои ветви через частокол, но их обрубают, солдаты выкорчёвывают кусты и выжигают траву, которая очень быстро вырастает снова, бабочки улетают – всё идёт своим чередом. Если кто-то умирает от лихорадки или какой-нибудь другой заразы, у восточной стены появляется ещё один крест. Он красиво блестит на солнце, пока дерево не потемнеет от сырости…
- И за всё это время не случилось ничего особенного?
Госпожа Стаам задумалась, приложив руку ко лбу. Мутная поволока, застилавшая её глаза, ненадолго отдёрнулась.
- Раз Рогир поехал старуху одну отпевать. Некоторые из тех туземцев, что жили по соседству, крестились. Когда возвращался, то ногу сломал. Пришли два даяка*, рассказали об этом. Доктор нужен, говорят. Только он не хотел, боялся, как я ни уговаривала. Согласился, только когда пятерых солдат дали. Для охраны. Мы и поплыли на лодках.
- И не страшно было?
- Страшно, конечно, да что делать? Ведь обошлось же. Доктор шины наложил, нога срослась, только шишка небольшая осталась. Да под штанами её и не видно. А даяки те нестрашными оказались. Я солдат потом больше боялась. Ну ходят они голые. И что? Небось, попали бы к нам зимой, так сами попросили бы одежду потеплее. А там она зачем? Жара круглый год. Я только голов боялась.
- Каких голов?
- Висели над очагом в сетке. У нас так в погребе капусту хранили. Рогир только поправился, сразу приказал их похоронить. Уж как те даяки плакали-убивались, но не ослушались. Только я знаю, что они головы потом обратно выкопали…
- Вы это видели?
Госпожа Стаам не ответила, лишь медленно покачала головой и уснула. Выйдя потихоньку из комнаты, Син почувствовала, что уже приняла какое-то решение, только пока не знала, какое именно.
Часы, стоявшие в гостиной, пробили половину первого. До приезда Чарльза оставалось совсем немного времени, и Син решила встретить его у ворот, чтобы сразу увести в одну из боковых аллей. Так она и сделала. В молчании они дошли до того места, где садовник, видимо, будучи в романтическом настроении, установил друг напротив друга две скамейки и раскинул над ними арки из живых роз. Секрет был прост: колючие стебли всего за три лета оплелись вокруг металлических прутьев, изогнутых дугой, и полностью скрыли их от глаз за листвой и некрупными, но многочисленными цветами, в которых целыми днями копошились шмели.
Усадив Чарльза напротив, Син стала внимательно рассматривать его лицо, словно ища в нём каких-то перемен. Но их не было. Син лишь заметила, что левое веко слегка дрожит. Если Чарльз заметит это и попытается успокоить его, прижав пальцем к глазному яблоку, то подёргивание быстро перейдёт на скулу и даже может захватить всю щёку.
Молчание начинало становиться тягостным. Наконец Чарльз достал из внутреннего кармана сложенный пополам листок бумаги и протянул его Син.
- Посмотри, какая необычная эпитафия.
Син развернула листок и, с трудом разбирая готический шрифт, прочла:
Дырявый плащ мне не укроет тело,
Прогорклое не напоит вино
В стране, где сны о вечности не затемняют сути дела,
Где нет ни радости, ни боли – ничего.
Возвращая его, Син улыбнулась и покачала головой:
- Только не говори, пожалуйста, что ты, как какой-нибудь полоумный поэт-романтик, гулял по кладбищу и на замшелом надгробии нашёл этот стих. Ведь ты же сам его сочинил?..
В ответ Чарльз тоже улыбнулся.
- Я ждала тебя, чтобы поговорить. В последнее время произошло столько всего. Умер брат, а все в этом доме продолжают жить так, будто не случилось ничего особенного. И я в том числе. Только ночью всё меняется. Мне снятся странные сны. Вдруг оказалось, что я забыла большую часть своей жизни. Словно выросла вокруг густая трава и заслонила собой всё. Когда я просыпаюсь, мне каждый раз кажется, что кто-то сидит на краю постели, а вокруг, словно раки в ведре, копошатся те мелкие уродства, которые окружают нас каждый день. Я хочу окликнуть этого человека и в то же самое время боюсь сделать это. Так и засыпаю. Потом приехала сестра и одурманила меня. Теперь её нет рядом, и чувствую себя так, словно мне не хватает воздуха. Ты можешь объяснить, что всё это означает?
- Ты хочешь найти смысл там, где его нет. Наша наивная вера в разум – это всего лишь самообман, жалкая иллюзия. Миром правит хаос. Мне очень бы хотелось, чтобы Бог существовал, – тогда было бы кому упорядочивать его. Да, где-то на самом верху действуют непреложные законы, и физики открывают их. Но эти самые законы складываются из бесконечного числа случайностей. Представь, что сильный порыв ветра подхватит всякий мелкий сор и понесет его с определённой скоростью в определённом направлении. Пока всё хорошо. Но ведь отдельные предметы внутри этого воздушного потока будут сталкиваться между собой совершенно непредсказуемым образом. Когда ветер ослабеет, они упадут на землю. И если вдруг какой-нибудь безумный учёный заинтересуется этим, он, возможно, составит формулу, чтобы доказать, что всё произошло именно так, как и должно было произойти. Местоположение отдельных предметов – это лишь частности, никак не влияющие на общую картину. Но я-то не частность и никогда не смирюсь с этой мыслью! Как успокоительно было бы думать, что есть всемогущий Некто, присматривающий за жизнью каждого отдельного человека и воздающий ему по заслугам. На самом же деле она непредсказуема, от взлётов и падений нас не может застраховать ни знатное происхождение, ни богатство.
- Я понимаю, что ты имеешь в виду. Но разве я об этом спрашивала? Я просто хочу понять, почему я сижу сейчас здесь, с тобой, почему живу в роскоши, а не чищу на кухне овощи вместо Трейси и не получаю каждые пять минут подзатыльники. Помнишь, мы читали рассуждения моего деда о добре и зле? Всё, о чём он пишет, кажется правильным, но когда я смотрю по сторонам, то не могу ничего понять. Где законы, о которых ты говоришь? Мир похож на мельтешение комариного роя, в котором нет никакого порядка, никаких правил…
- Говорят, Бог не играет в кости, но, глядя на то, как устроен мир, можно подумать, что только этим он всё время и занимается. Так что вряд ли стоит тратить время на то, чтобы ему понравиться, ведь добро и зло – тоже случайности. Люди действуют так, как им удобно в данный момент. А иногда у них просто не остаётся выбора. Ты украдёшь, не задумываясь, если твоему ребёнку нечего будет есть. Даже неумолимые законы не дают надежды, а скорее отнимают её. Каждый из нас словно пойман в прочную сеть, из которой невозможно вырваться. Если я посажу дуб, то никогда не увижу, как он станет большим, потому что это дерево растёт слишком медленно. Что ж, с этим можно было бы смириться, но не со старостью. В смерти есть свой смысл и своя тайна, а в старости нет ничего, кроме гнетущей неотвратимости. Бог мог бы придумать что-нибудь более остроумное вместо этого медленного, унизительного угасания. Фактически оно ничем не отличается от выветривания какой-нибудь скалы, только происходит намного быстрее. И я никогда не смогу понять, зачем стареют женщины…
- Я сейчас вспомнила, как к нам во двор однажды забрёл молодой слон. Он вышел из леса, наелся мака и, опьянённый, просто двинулся по дороге вперёд, громко трубя и пугая рабочих. Слон успел добраться почти до самого особняка, прежде чем его ноги подкосились. Это огромное животное рухнуло прямо на клумбу. Со стороны могло показаться, что слон умер. Кожа приобрела синюшный оттенок, глаза закатились, вывалился язык. Только бока продолжали тяжело ходить, то поднимаясь, то опадая. В его медленном, но упорном движении вперёд было что-то бессмысленное и неотвратимое, словное это было не живое существо, а машина. Когда слон упал, вокруг постепенно начали собираться люди. Они неуверенно переминались с ноги на ногу, не зная, что делать дальше. Не знаю, что сталось с тем слоном. Меня увели от окна, не дали досмотреть. И ровно то же самое происходит по сей день. Один отец говорит со мной более или менее откровенно, но многие вопросы я просто не решаюсь задать ему. Вельда дразнит меня, считая ребёнком, хотя между нами всего два года разницы. Что ж, по-своему она права. У меня такое ощущение, словно я попала в какое-то болото, где нет ни дна, ни берегов. Я не тону, но и выбраться тоже не могу.
- Что именно ты хочешь узнать?
- Всё. Расскажи мне об этом городе…
- Тогда нужно начинать с Темзы. Когда-то по ней плавали торговые корабли, обеспечивавшие могущество города. В реке ловили рыбу, из неё брали воду, чтобы варить пиво и готовить пищу. Теперь же воды Темзы превратились в вонючие помои. Этот яд отравляет всё вокруг. Самые гиблые места в Лондоне – Шадуэлл, Джейкобс-айленд, Уоппинг – лежат на берегах реки. Однажды поздно ночью я стоял на мосту напротив одной из этих дыр. Луна скрылась за тучами, и мне показалось, что мир куда-то исчез. Черная река, черные стены домов. Время от времени мелькнёт в окне бледный отсвет керосиновой лампы или из каминной трубы вырвется сноп искр. И всё. Место, которого нет, само небытие, наступившее после Страшного суда, когда наш вещный мир окажется выброшенным на помойку, словно дырявый сапог.
Тамошние жители живут тем, что вылавливают из реки. В основном это всякий мусор – конечно, с нашей точки зрения. Даже утопленники идут в дело. Их карманы обчищают, забирают одежду, а тела отправляют в морги, расположенные вдоль берегов, и складывают там в деревянные ящики. Потом приходит бидль, чтобы осмотреть труп на предмет насильственной смерти. На улицах расклеиваются объявления, что человек с такими-то приметами найден утонувшим. Если покойника не забирают, то его либо хоронят на кладбище возле церкви Сент-Панкрас, либо тайком продают для анатомических опытов, а выдуманные истории об утопленниках ещё долго рассказывают за умеренную плату люди, берущие деньги за проход по лондонским мостам. Как видишь, этот город даже из мертвецов умеет извлечь выгоду. Здесь ничто не пропадает. Даже моча и собачий помёт рассматриваются как ценное сырье для кустарной промышленности. Лошадей часто жалеют больше, чем людей, потому что их жизнь хоть чего-то стоит.
Волны бедности расходятся от Темзы во все стороны. На западе они быстро разбиваются о невидимую скалу, на которой теснятся благополучные горожане. Зато на востоке эти волны ничто не сдерживает. Тебе трудно вообразить, Син, на что готовы тамошние жители ради того, чтобы заработать шиллинг. Лондон вообще похож на лес, тёмный и непонятный. Специально для нас в этом лесу проложили тропки, шаг вправо, шаг влево – и начинается чаща, в которую лучше не соваться. Но как только ты понял это, удержаться уже невозможно. Я никогда бы не поверил, что мои сверстники из богатых семей, которые дома устраивают скандал из-за невычищенной пепельницы, готовы часами сидеть в прокуренной таверне, где на стёкла налип такой слой грязи, что через него не проходит солнечный свет. Почему они это делают? Не знаю, хотя я несколько раз бывал в подобных местах. Наверное, чтобы чувствовать жизнь.
Верхи и низы нашего общества совершенно не понимают друг друга. Некоторые писатели пытаются быть кем-то вроде переводчиков, но обычно они только ещё больше запутывают дело. Нужно просто понять, что даже в самых жалких трущобах живут такие же люди, как мы. Их существование только кажется ненормальным. На самом деле обитатели Ист-Энда могли бы сказать то же самое про нас. Наивные девицы из благородных семейств приходят в дома проституток, дарят им шоколад и карманные Евангелия, отпечатанные на плохой бумаге, не понимая даже, почему этих женщин называют падшими и куда именно они пали.
- Что в этом плохого?
Пожав плечами, Чарльз откинулся на спинку скамьи.
- Не знаю даже. Просто однажды приходит время избавиться от своей чистоты и просто идти дальше, иначе ты многого не поймёшь. Я вырос на прииске, среди золотоискателей – простых, грубоватых парней. Я каждый день видел и слышал такое, чего мне ни видеть, ни слышать не полагалось. И в то же самое время я оставался совершенно чистым. Пока не умерла сестра. Я рассказывал тебе, как это произошло. Ещё утром мы играли возле дома, а спустя два дня я увидел её лежащей в гробу, с восковыми пальцами и серыми губами, похожими на варёное мясо. Мне тогда показалось, что родители стыдятся того, что сестра умерла, и стараются как можно скорее избавиться от неё, зарыть в землю и никогда больше не вспоминать. Я видел раньше мёртвых животных, но они волновали меня не больше, чем засохшие и упавшие на землю ветки. А теперь вдруг стало понятно, что я тоже однажды умру, и изменить это невозможно. Так во мне образовалась дыра, и стихи, даже наш сегодняшний разговор – это всего лишь жалкая попытка залатать её…
Последние слова, произнесённые Чарльзом, заглушили громкие, отрывистые звуки рояля. Казалось, на нём не играли, а просто били по клавишам. Син вздрогнула и обернулась в сторону дома. Она знала, что инструмент стоит в комнате сестры, но им так давно не пользовались, что о существовании рояля все успели подзабыть.
Напористая, погрохатывающая мелодия стелилась на самой землёй и медленно поднималась вверх, закручиваясь в невидимую воронку, чей хобот, словно пуповина, соединялся с животом Син.
 

Глава 10. Распад и сохранение

До вечерней службы оставалось ещё больше двух часов, и Син предложила пройтись до Собора пешком. Очень скоро она пожалела об этом: жара усилилась и стала невыносимой. Влажный, душный воздух обволакивал тело, и начинало казаться, что оно одето в невидимый скафандр. Возможно, именно из-за густого марева, которое дрожало в воздухе, далёкие очертания Собора напомнили Син огромное сказочное животное вроде грифона или василиска, которое уснуло прямо посреди города и незаметно покрылось целой порослью рогов, гребней, замысловатых шипов.
Внутри Собор встретил их прохладой и тишиной. Было слышно, как кружится под самым сводом пара голубей, громко хлопая крыльями. Ещё несколько птиц сидели в оконных нишах и внимательно разглядывали немногочисленных посетителей, переступая с лапы на лапу, словно они готовы были взлететь в любой момент и присоединиться к этому бессмысленному кружению.
Яркий солнечный свет, лившийся снаружи, словно застревал в огромных витражах и раскалял их, заставляя светиться рубиновым, жёлтым, зелёным, фиолетовым. Сцены из Ветхого и Нового завета чередовались с изображениями исторических событий. Словно безвестный мастер постарался изобразить при помощи цветного стекла мир во всём его многообразии. В этой попытке было что-то наивное, как в детях, которые, не умея ещё хорошо разговаривать, движениями, странными звуками пытаются передать переполняющие их впечатления.
Пока Син разглядывала витражи, к ним подошёл молодой человек лет двадцати и поздоровался, как будто они уже были хорошо знакомы. Видимо, его сбил с толку внешний вид этой пары: Син и Чарльз были одеты просто, по-дорожному.
- Генри Флетчер, - представился незнакомец, слегка поклонившись Син, и сразу же протянул Чарльзу руку. При этом он широко улыбнулся, показав крупные, неровные зубы. В его внешности было что-то очень искреннее и располагающее.
Чарльз представил себя и Син. Их имена, по-видимому, не сказали Флетчеру ровным счётом ничего, и игра продолжилась.
- Вы приехали, чтобы осмотреть Собор? По воскресеньям здесь обычно много посетителей. Сегодня исключение. Наверное, из-за жары. Я студент, учусь на архитектора в Лондоне, а в свободное время помогаю составлять чертежи здания. Если хотите, я вам всё здесь покажу.
Не дожидаясь ответа, провожатый уверенно двинулся впереди, останавливаясь то у одной, то у другой часовни, чтобы рассказать, чем она знаменита. Тут похоронен Чёрный принц, вот его надгробие. Тут сохранилась фреска «Апостол Павел со змеёй».
- А на этом витраже изображён Томас Бекет.
Син с недоверием посмотрела на бородатого человека в шлеме и длинном, до земли плаще. Он совсем не был похож на привычный портрет, который запомнился ей редкими зачёсанными назад волосами и бритым лицом, на котором застыла постная мина. Одно из изображений лгало. Или сразу оба. Тогда Син вспомнила репродукцию другой картины, написанной каким-то немецким художником, чьё имя она позабыла. На ней было изображено убийство Томаса Бекета. Сам он находился в центре композиции: залитый кровью лоб, молитвенно сложенные руки. Стоя на коленях, архиепископ с нимбом вокруг головы то ли молился, то ли просил о пощаде, его тиара валялась рядом. В правой части картины были изображены трое монахов с чётками. Равнодушно-довольное выражение их лиц, видимо, должно было выражать смирение. Справа стояли четверо вооруженных мужчин, напоминавшие своей одеждой турок. Один из них доставал из ножен неправдоподобно длинный меч, больше похожий на копьё, другой держал в руках что-то вроде деревянной палицы, которая чуть заметно расширялась на конце. Лица не выражали ни злобы, ни ярости. Казалось, эти люди просто выполняли неприятную, но нужную работу.
Син сразу поняла затруднения, которые испытывал мастер. Во-первых, трудно было объяснить прихожанам, что стать священномучеником Фоме Кентерберийскому помогли не какие-нибудь язычники, а четверо христианских рыцарей. Во-вторых, сам художник явно недоумевал, почему для убийства безоружного человека им потребовалось несколько ударов. Так среди реквизита появилась странная дубина.
Син эта картина разочаровала. Художник словно пытался угодить кому-то. Теперь, оглядывая почти голые стены Собора, она представляла себе, как сама изобразила бы эту сцену. С одной стороны были бы сотни, даже тысячи людей: возбуждённые, восторженные лица и руки, тянущиеся к поднятой высоко в воздух лодке, в которой архиепископ высадился на берег после возвращения из изгнания. Пока его несут к Собору, Томас Беккет радостно озирается по сторонам, наслаждаясь своим триумфом. С другой стороны она нарисовала бы, как архиепископ, словно заяц, удирает от своих убийц с обнажёнными мечами. Полы его торжественного облачения развеваются, тиара сбилась на затылок, и нет никого, кто мог бы защитить недавнего кумира.
Флетчер уже шёл дальше и уверенно сыпал на ходу датами и архитектурными терминами, словно извиняясь за многие поколения предков, которые едва могли нацарапать на бумаге своё имя. Слушая вполуха его бесконечный рассказ о том, как Собор столетие за столетием горел и перестраивался, Син размышляла об этой неуёмной тяге членить целое на отдельные части: неф, трансепты, контрфорсы, сводчатые арки – разве этого достаточно, чтобы понять Собор, который она всё больше ощущала как единый живой организм, в котором до поры до времени, словно паразиты, хозяйничали люди. Син потихоньку дотронулась до стены, которая оказалась тёплой. Значит, она не ошиблась.
Дойдя до алтаря, провожатый открыл большим зубастым ключом едва приметную дверь, и они оказались в длинном арочном проходе, который шёл на север, огибая небольшой дворик, превращённый в образцовый газон. Там, где раньше монахи выращивали лекарственные растения, теперь зеленела тщательно подстриженная травка. Оказывается, Собор не существовал сам по себе – он давал жизнь маленькой Вселенной, которая состояла из церкви, трапезной, общей спальни и ещё множества других хозяйственных построек.
- Правда, большой? Даже в наше время, используя паровые машины и точные измерительные инструменты, строители потратили бы десятилетия, чтобы возвести нечто подобное.
Вид у Флетчера, стоявшего посреди двора, вполоборота к Син, был очень довольный, как будто и он каким-то образом поучаствовал в этом строительстве. Когда они возвращались назад, в Собор уже начали стекаться люди, чтобы занять лучшие места. У выхода они попрощались. Флетчер сник: ему было явно жаль отпускать свою добычу.
Первый порыв ветра застал Син в тот момент, когда она вышла на площадь перед Собором. Он принёс с собой и бросил под ноги несколько пожухлых, пыльных листьев каштана вперемешку с обрывками упаковочной бумаги. У нескольких мужчин слетели с голов цилиндры. Какая-то женщина нервно вскрикнула. И тогда налетел второй порыв, после которого всё стихло. Небо оставалось таким же нестерпимо ярким, но полог жары, висевший над городом, словно разорвался, воздух стал свежее.
Син и Чарльз отправились бродить по городу, который словно прятался под покатыми черепичными крышами. Индустриальный молох обошёл его стороной, и город остался тихим, чинным, опрятным, как те старики, которые то и дело встречались им на мощёных булыжником улицах. Син с трудом могла представить себе, что ещё 300-400 лет назад их наполняли тысячи паломников со всей Европы. Вот место, где по праздникам раздавали милостыню, вот постоялые дворы, вот госпиталь Св. Томаса. С тех пор жизнь словно обмелела, оставив после себя лишь эти едва заметные знаки былой полноты.
Наконец они вышли к набережной Стауэра. Фахверковые дома стояли здесь так плотно, что, казалось, река текла в каменном коридоре. Кирпичные фундаменты образовывали стены канала, поросшие мхом и травой. В одном месте, под самым мостом Син увидела заросли водяных лилий. Круглые, плоские листья напомнили ей тарелки, а лепестки – накрахмаленные, сложенные уголком салфетки. Течение здесь было таким медленным, что вода казалась густой и тёмной, как дёготь. На её поверхности вяло колыхались отражения домов. Потемневшие от сырости балки изгибались подобно словно змеям, на шероховатой штукатурке проступала нежная прозелень.
Когда они вернулись в гостиницу, начался дождь. Лучшего повода, чтобы не ехать завтра в Дувр, и не нужно было. Забрав багаж, они отправились на вокзал и сели на последний поезд до Лондона.
Чтобы не встретиться случайно со знакомыми, они взяли билеты во второй класс, но по ошибке сели в вагон третьего. Он оказался пустым, единственный пассажир дремал, прислонившись к стене. Син узнала в нём сегодняшнего знакомого. Его румяное, здоровое лицо выглядело во сне глуповатым. Когда поезд тронулся, молодой человек проснулся и, узнав в свою очередь Син, улыбнулся. Он уже было привстал, собираясь подсесть к ним, но по выражению лица Син догадался, что ему будут не очень-то рады, и, закрыв глаза, снова задремал.
Прижавшись вплотную к стеклу, Син попыталась рассмотреть что-нибудь за окном, но всё заслонил дождь. Он падал густо, почти отвесно и не думал прекращаться. Словно начался новый Потоп, который смоет все следы и позволит историю заново. Лишь изредка сквозь водяную завесу пробивались призрачные огоньки: это горел свет в далёких домах, но в их существование как-то не верилось. Казалось, огоньки существуют сами по себе.
Несколько раз поезд проезжал мимо семафоров, и когда его фонарь оказывался прямо напротив, на лицо Син падал зеленоватый отсвет, делая её похожей на утопленницу. Иногда внутрь вагона врывалось тревожное багровое зарево, будто в него заглядывал разъярённый циклоп. Пройдя через стекло, оно расплывалось и рассеивалось, превращаясь в бесформенную вспышку, которая лишь одно короткое мгновение колыхалась в воздухе, словно пожар, и исчезала без следа. Состав притормаживал, но потом разгонялся снова.
Син не заметила, когда дождь кончился: просто стекло, иссеченное струями, вдруг высохло и превратилось в зеркало, которое отражало пустую деревянную скамью на противоположной стороне прохода. Оно наплывало на призрачный пейзаж за окном, который постоянно пытался ускользнуть, исчезнуть, оставив после себя только непроглядную черноту ночи. Это наслоение отупляло: не хотелось думать – только созерцать, пропуская через себя километры пространства.
Ни на одной из станций в вагон так никто и не сел. Син сошла на перрон последней и сразу опустила вуаль. Однако это не успокоило её: в таком виде, казалось, она стала привлекать ещё больше внимания. Их уже поджидал кэбмен. Чарльз назвал незнакомый адрес, и экипаж тронулся. Как только дверь закрылась, у Син возникло ощущение, что за пределами экипажа ничего нет. Ещё она подумала, что поступает с Чарльзом жестоко, что лучше было бы попросить о помощи сестру. Однако в глубине души Син чувствовала, что права: они должны были пройти через это вместе. И тогда ей захотелось сделать что-нибудь определённое.
- Возьми, - сказала Син, доставая из сумочки сложенную вчетверо 10-фунтовую банкноту и протягивая её Чарльзу, - думаю, там, куда мы едем, не обслуживают бесплатно.
- Но это слишком много.
- Тогда отдай половину кэбмену, чтобы он молчал.
- Он и так будет молчать, я его хорошо знаю.
Этот цинично-деловой тон не показался Син искусственным. Наоборот, они как будто впервые разговаривали друг с другом откровенно, хотя это было не так. Снаружи не доносилось никаких звуков, кроме гулкого цоканья копыт по мостовой, и чувство заброшенности только усилилось. Син отдёрнула шторку: экипаж катил по улицам Сити, но знакомые здания выглядели в темноте, едва разбавленной светом газовых фонарей, совершенно по-другому. Клерки ушли, а без них всё опустело. Когда экипаж проезжал перекрёсток, Син заметила двух полицейских, сразу узнав их по высоким каскам. Совершая обход, бобби встретились на улице, которая служила границей их участков. Высоко подняв фонарь, так, чтобы было видно его лицо, один из них протяжно крикнул:
- В порядке?..
- В порядке!.. – эхом отозвался другой.
Было странно, зачем кричать, если полицейских разделяло не больше 15 футов.
- Многие из них – бывшие унтер-офицеры, они привыкли отдавать приказы, – объяснил Чарльз, угадав её мысли.
Экипаж повернул в очередной раз и оказался на брусчатке. Равномерное потряхивание было лишь частью того оживления, которое царило вокруг. Снаружи стали всё чаще доноситься голоса, которые порой переходили в пьяную ругань. По ней можно было догадаться, когда экипаж проезжал мимо очередной таверны. Что-то тяжёлое ударилось о его правый борт, как раз напротив того места, где сидела Син. Она вздрогнула и отшатнулась, но Чарльз остался спокоен. Кэбмен резко крикнул, грозя ударить кого-то кнутом, следом раздался глухой удаляющийся топот.
Наконец экипаж остановился возле неприметного дома, стоявшего в глухом переулке. Над его входом была болталась какая-то вывеска, но Син не смогла в темноте разобрать, что на ней написано. Чарльз вышел первым и помог спуститься Син. Они вместе вошли внутрь, оказавшись в достаточно просторном, плохо освещенном холле. На деревянной стойке слабо мерцала единственная свеча в дешёвом медном подсвечнике. Сквозняк то раздувал её пламя, то грозился окончательно загасить его. В результате получался неровный, мигающий свет, который позволял рассмотреть стоявшую в углу плевательницу, два простых кресла и ряды бутылок с виски и джином, стоявшие на грубо сколоченных полках. «Странно, похоже на гостиницу. Хотя, может, это и есть гостиница…» За стойкой сидела полная женщина лет пятидесяти. Увидев посетителей, она встала и приветливо улыбнулась, ожидая, пока с ней заговорят. Чарльз явно был здесь не в первый раз. Он подошёл к хозяйке и, наклонившись к самому уху, шепнул что-то. Женщина понимающе кивнула, а её улыбка стала ещё приветливее. Взяв со стойки свечу, она стала подниматься по лестнице.
- Иди за ней, я подожду здесь.
Тогда Син тоже начала подниматься, потом оглянулась: Чарльз сидел в кресле, подперев голову рукой, темнота обступала его со всех сторон, так что казалось, будто он потихоньку растворяется в ней. Син стало не по себе. Она поскорее отвернулась и прибавила шага, чтобы догнать свою проводницу.
Они поднимались на удивление долго. Лестница казалась бесконечной. Здесь пахло пылью и ещё чем-то сладким, как от упавших в траву и забродивших яблок. Затем начался узкий коридор. Женщина подвела Син к одной из дверей и молча кивнула, затем она не спеша ушла, а Син осталась. Она простояла несколько минут, не решаясь войти. Страха не было. Син словно хотела попрощаться с той девочкой в белом платье, которой она больше никогда не будет.
Наконец она осторожно приоткрыла дверь и вошла в комнату. Из-за царившего в ней полумрака Син поначалу ничего не могла рассмотреть: керосиновая лампа в углу горела так слабо, что почти ничего не освещала, из-за спущенной шторы лунный свет с трудом проникал в помещение. Лишь когда глаза немного привыкли, Син наконец стала различать отдельные предметы: возле окна стояла китайская ширма из лакированного дерева – скупой свет, как по льду, скользил по её матово блестящей, гладкой поверхности. Там, где он ненадолго задерживался, собираясь в небольшой мерцающий клубок, был виден чешуйчатый хвост дракона. Кроме ширмы в комнате находилась большая кровать, занимавшая почти всё свободное место. На ней кто-то лежал. У изголовья тлел крошечный огонёк, и Син даже подумала вначале, что это свеча, но тьму она не рассеивала – скорее наоборот сгущала.
В фиолетовом сумраке смутно угадывалась неподвижная фигура. Неожиданно она пошевелилась, и керосиновая лампа вспыхнула ярче. Теперь Син смогла различить, что на кровати лежит женщина. На вид ей было 25-30 лет. Из-за странного расслабленного выражения лица и отсутствующего взгляда трудно было сказать, красива ли незнакомка. Правильные, но совершенно застывшие черты превращали её лицо в маску. Некогда дорогое, но вышедшее из моды платье обтягивало длинное узкое тело. Из-под подола виднелись такие же длинные узкие стопы и часть щиколотки, корсет был наполовину расшнурован, открывая взгляду большую вялую грудь. Шея, плечи и ключицы виднелись с какой-то неестественной отчётливостью, а руки наоборот прятались в тени, словно их и вовсе не было. Из-за скульптурной неподвижности и желтоватой кожи женщина казалась вылепленной из одного большого куска воска.
Когда-то её звали Мойрой. Потом по роду своих занятий она сменила много имён, в основном французских, но ни одно из них так и не пристало к ней навсегда. Вся её жизнь, начиная с 12 лет, когда она стала любовницей отца, была похожа на длинный, тяжёлый сон. Ребёнок, родившийся мёртвым. Приют Магдалины, где она по десять-двенадцать часов в день стирала бельё за еду, а потом ещё долго не могла уснуть из-за ломоты в пальцах, невольно прислушиваясь, как тяжело дышит её чахоточная соседка по койке. В такие минуты ей казалось, что из груди вырастает какой-то странный цветок длинном, очень тонком стебле и медленно поднимается всё выше и выше, к самому потолку. Мысли текли плавно, сами по себе. Им больше не мешала дневная суета: кашель, окрики, хлюпанье мокрой ткани – и она думала, думала, думала.
Монашки, которые приглядывали за ними, так много толковали о том, как опасна красота и как могуществен порок, что наконец убедили её в этом. Ещё она поняла силу молчания. Только молчание помогло ей сохранить достоинство, когда её секли розгами по икрам или заставляли часами стоять на одной ноге, держа перед собой подушку на вытянутых руках. После побега у неё были сотни мужчин, а потом и женщин. Вскоре она перестала отличать их друг от друга. Ей начало казаться, что это всё один и тот же мужчина, который раз за разом приходит к ней, словно ища чего-то.
Джин лишь оглушал и отуплял её – боль всё равно продолжала упорно скрестись где-то внутри, словно маленький, настырный зверёк. Изредка она вырывалась на свободу, и тогда мир мерк, погружённый в багровые сумерки. Во время одного из таких припадков она ударила клиента ножницами в шею. Это был порядочный человек, любящий муж и заботливый отец пятерых детей, который каждое воскресенье ходил в церковь, жертвовал на сиротские приюты и искренне плакал, когда слушал рождественские псалмы. Конечно, он не мог признаться, что был у проститутки. В полиции потерпевший сказал, что его пытались ограбить. Но она не знала об этом и, спасаясь от тюрьмы, бежала в Лондон, чтобы затеряться в этом городе. Здесь она наконец обрела покой благодаря опиуму, который помог ей понять, что мужчина, который каждую ночь возвращается к ней, – это она сама…
Женщина лениво приподнялась на локте, чтобы отложить в сторону курительную трубку из блестящего металла, с длинным прямым чубуком и маленькой чашечкой на конце, в которой тлел комок чего-то черного и вязкого на вид. Раздался едва слышный стук, трубка упала на бок, выпустив на подоконник несколько густых, как смола, капель. Освободив правую руку, незнакомка, не говоря ни слова, поманила к себе Син. Та так же молча подошла к постели – для этого ей понадобилось сделать всего два шага – и села на её край. Тогда женщина обвила её шею своей рукой, с неожиданной силой притянула к себе и поцеловала в губы.

От мерного покачивания Син клонило в сон. Внутри экипажа было темно, только лицо Чарльза, сидевшего напротив, выделялось матовым пятном. Полузакрыв глаза, он, казалось, тоже дремал. Странное ощущение бродило в её теле, но Син не прислушивалась к нему, решив разобраться во всём позже.
Чтобы не уснуть, она стала смотреть в окно. Хотя только начинало светать, на улице было на удивление многолюдно. Прохожие двигались сплошным потоком, но Син сразу почувствовала что-то неладное. Эта толпа была совсем другой, чем та, к которой она привыкла. Знакомые не останавливались, чтобы заговорить друг с другом; никто не заглядывал в овощную лавку и не покупал печёный картофель, чтобы, как обычно, съесть его прямо на ходу; не видно было ссор, не мелькали узнаваемые фигуры уличных торговцев, не шныряли среди прохожих мальчишки с совками, подбиравшие собачий кал. Но главным, что поразило её, была абсолютная тишина: протяжные выкрики зазывал, стук повозок, ругань, радостный смех, одновременный говор тысяч и тысяч ртов – всё это вдруг куда-то исчезло. Толпа текла совершенно безмолвно, как река, и, так же, как река, только в одном направлении. Лишь Син двигалась ей навстречу, но людские массы незаметно огибали её, не давая даже намёка на своё физическое присутствие. Ни толчка, ни даже прикосновения. Как будто все эти прохожие были просто призраками.
У самой Син был какой-то странный, раздвоенный взгляд: с одной стороны, она находилось в самой гуще толпы, а с другой – могла смотреть поверх неё, видя город, который этим утром тоже выглядел необычно. В переулках мелькали низенькие деревянные дома с соломенными крышами, похожие на ульи. Син никогда раньше не видела ничего подобного и даже не подозревала об их существовании. Как могло найтись в этом плотоядном, хватком городе место для чего-то столь недолговечного?.. Другой странностью были огромные геометрические конструкции, которые то тут, то там вздымались в небо на немыслимую высоту. Одни напоминали коробки из-под печенья, другие – яйца динозавров, третьи – уродливые сосульки, растущие, словно сталагмиты, прямо из земли. И их Син тоже видела в первый раз, так что ей оставалось только гадать, что бы это могло быть.
Но в целом город оставался прежним. Син безошибочно узнавала его очертания, как узнают знакомые с детства пейзажи. Только теперь ей впервые казалось, что окружающие её здания – это не разрозненные постройки, а нечто единое, словно выступы на панцире черепахи. Да, Лондон превратился в ту самую сказочную черепаху, на которой держится весь мир. И люди, что текли в этот момент по улице, потому не были похожи на обычных дневных лондонцев, что у них была особая миссия: поддерживать жизнь в этом гигантском теле, пока оно спит. Точно так же, как это делают крошечные кровяные тельца, миллионами наполняющие наши сосуды: аорту, большие и малые артерии, вены – и так вплоть до мельчайших капилляров. Лондон напряжённо жил даже сейчас. И та гулкая пустота, которая наполняла Сити и накануне сбила её с толку, была лишь видимостью, притворством…
Син заметила в толпе странного человека. Он был на голову выше остальных, но не это привлекло её внимание. Незнакомец выделялся чем-то другим. Син не сразу это поняла. Потом её осенило: у мужчины было совсем другое выражение лица – не застывшее, погружённое в себя, а наоборот, напряжённо-сосредоточенное. Этот человек явно что-то высматривал. Его взгляд упал на экипаж, в котором ехала Син. Незнакомец вздрогнул и с какой-то противоестественной, звериной стремительностью рванулся через толпу наперерез, как будто собирался на ходу запрыгнуть внутрь. Син испугалась. Она изо всех сил вцепилась в ручку, чтобы помешать незнакомцу. Но ожидаемого рывка всё не было. Син дрожала от напряжения, которое было таким сильным, что она была готова закричать…
Син проснулась, и её испуг мгновенно растаял в воздухе, словно облачко дыма, оставив после себя лишь лёгкое покалывание под кожей. Никакого высокого незнакомца не было, да и вообще никого на улице. Экипаж всё так же мерно покачивался. Задёрнув занавеску, она стала смотреть в другое окно, выходившее на набережную Темзы. Стало светлее, так что уже можно было различить отдельные детали. По реке плыли корабли или, скорее, большие лодки. Они везли овощи, фрукты и зелень для многочисленных лондонских рынков, спеша к их открытию. Син некоторое время рассматривала паруса, потемневшие от сырости борта и черные фигурки, время от времени мелькавшие на палубе. Это зрелище ей быстро наскучило, и Син перевела взгляд на Чарльза, который сидел напротив, всё так же полузакрыв глаза. Сегодняшняя ночь должна была многое изменить в их отношениях. Теперь всё будет по-другому. Девочка в белом платье осталась стоять перед той дверью. Син ещё раз мысленно попрощалась с ней и взяла Чарльза за руку – он ничего не сказал, но и не отстранился.
«Ему тоже надо время, чтобы привыкнуть, не будем спешить». Син снова глянула в окно. Солнце, которое до сих пор лишь намекало на своё присутствие, наконец-то показалось над крышами складов, бесконечной полосой тянувшихся вдоль берега Темзы. По мере того, как зыбкий диск поднимался всё выше, он постепенно разбухал, наливаясь красным светом, – огромный возбужденный бутон неведомого цветка, обещающий ещё один жаркий день.