Я Маковского сразу не полюбил. Ну, потому что... Он встал и начал говорить. Он как-то бессвязно говорит, с пятого на десятое, в общем... Трудно понять. Да и сам он... Мятый костюм, редкие рыжие волосы, худой с большим носом. Роста невысокого. А лет ему сорок так, с чем-то. Мы в кружке пьесу обсуждали. Он встал и говорит: «Нормальная пьеса, понимаете, да... На выставке молодых художников был, они, понимаете, да, молодцы, делают левое искусство…» Но поговорить ему не дали, стали возмущаться: давай по существу или садись. Он и сел.
В другой раз про мои стихи говорили, а он сказал: «Тут нет стихов, понимаете, да».
Это что же? Другие-то... Да все почти. Но Маковский...
Этот Маковский странные вещи говорит. «Я понял, в чем разница между наукой и искусством, понимаете, да. Наука истину открывает, а искусство прячет». Или говорит: «Лучший поэт Новосибирска – Денисенко». А Мария, мол, Анатолий, прочтите что-нибудь из него. Он прочитал. Я запомнил: «Кони совхоза имени Кирова стиснули конские рты».
А то увидел рядом с ним человека с бородой. «Это поп, - сказал мне Анатолий. – Он пишет, молодец». Поп дал ему листок, Маковский смотрел, потом говорит: «Дрянь».
Впрочем, про мои очередные стихи Маковский ничего такого не сказал. Он подошел ко мне и сказал, что это нормально.
Как-то встретил его на трамвайной остановке. Он энергично и путано заговорил. О себе, о своих друзьях. Они поэты. «Мы пьем, - он сказал. – Наверное, от бескультурья». Я не нашелся, что сказать на это. «Слушайте, Анатолий, а кто такой Денисенко?» «А, Денис! Он такой стих написал: «Выхожу и люблю эту синь-высоту и вечернюю родину дымную. Наклоняюсь к солдату и говорю: «Ну, пойдем, я лицо тебе вымою». Это сильно, понимаете, да».
Было собрание в кружке, и Саша Бергельсон, умный, изящный, говорил о стихах Наровчатова. А Маковский сказал: «Наровчатов – плохой поэт, понимаете, да. Он не сумасшедший». Ну, к Маковскому привыкли уже.
Через несколько дней я подарил Маковскому стихи, посвященные ему. Не знаю, как-то так получилось. Там было из Пушкина: «Не дай мне Бог сойти с ума». А Маковский неожиданно растрогался. Мы с ним шли вдоль трамвайной линии и разговаривали. Вернее, говорил он.
«Жизнь – очень разорванная штука и один кусок совсем не похож на другой».
«Учился в МГУ на факультете математики, я сильный математик».
«Приехал защищать кандидатскую, и цыганку встретил, и не пошел».
Он говорил: «Нужно держаться за свою работу, сколько это возможно».
Учился в аспирантуре, в научном институте работал, в школе преподавал. А теперь вот грузчик.
Он читал свои стихи, читал, задрав голову, прикрыв глаза. О том, как «сдаю бутылки по гололеду».
«Идет красавица мне навстречу
И я читаю в глазах: «Кретин!»
Что я с бутылками ей отвечу?
Не поскользнуться б, дальше пройти».
Какой человек. Странный.
Маковский перестал появляться. Потом к нам в кружок пришел взлохмаченный Петр Степанов с квадратной головой и рассказал, что Маковский поехал в Киев к матери. В Киеве у него мать живет. И мать, говорит, упрятала его в психушку. Так и сказал: упрятала. Еще Степанов свои стихи читал про Академгородок:
«В лесу двор.
Во дворе топор.
Топор туп.
Хозяин глуп».
Я ничего не понял.
Еще Степанов рассказал по секрету: Маковский уверен, что достоин Нобеля. В области математики. И еще одного в области литературы.
Не присуждают Нобеля по математике! Не верю я ему.
Я уже стал забывать про Маковского, когда он вдруг появился. Он был похудевший и строгий. Он послушал, о чем говорят в кружке, и ему не понравилось.
Вечером после кружка мы выпивали. Мы сбросились и купили вина. Там и Анатолий был, без денег, понятно. Мы сидели в буфете и выпивали. Пока нас не попросили оттуда. И мы пошли. А Маковский там читал из новых стихов: «Что живешь ты, как святой Антоний, псих-поэт, Маковский Анатолий!» Потом мы пошли. А перед тем, как попрощаться, он еще сказал: «Я понял закон: чем хуже для жизни – тем лучше для искусства, понимаете, да».
Была весна, тепло и зелено. Мы шли по городу, Маковский рассказывал мне про Дениса. Он, Денис, учился в пединституте, сейчас работает в издательстве рабочим. Пишет, но не печатается. Маковский тоже нигде не печатается, и никто из их круга. Только Шипилова напечатали в московском журнале, несколько рассказов. И теперь - стал печататься, отошел, зазнался.
Маковский сказал: «Я тебя с Денисом познакомлю, такой человек!» А женщина – там женщина была, Татьяна, - сказала, что Денисенко болеет и ехать к нему неудобно.
«Ладно, - сказал он. – В другой раз».
И, кстати, он объявил, что собирается ехать в Москву. Он часто уезжал - то в Иркутск, то в Москву, то в какой-нибудь Орджоникидзе, там, в Орджоникидзе, у него была жилплощадь, комната. А так обитал у друзей, знакомых. На потертых диванах я спал у знакомых...
А мы в автобусе ехали. Маковский на задней площадке читал мне свои стихи, он задирал голову, и кадык ходил на худой шее. Я ничего не разбирал из-за шума, я думал, когда же я его теперь увижу. А Татьяна сказала, что через два дня Анатолию будет пятьдесят лет, и друзья дают ему деньги – кто сколько. Я дал ему сколько у меня было, а больше у меня не было. Он взял и поблагодарил спокойно.
Потом я окончил свой институт и уехал во Владивосток. Анатолий присылал мне открытки, исписанные неразборчивым почерком. Там были теплые, нежные слова. И еще слова про авангардистскую Москву, где «в основном царит верлибр, но наших поэтов здесь принимают». И Денисенко, и Степанова, и еще... И еще стихи про то, что «жизнь моя состоит из работы, и противоречат мне все поэты».
Потом, много позже, до меня дошел невнятный слух о его гибели.
Неподтвержденный...
Понимаете, да.