Сегодня решил зайти в торговый центр — купить себе пару рабочих джинсов. Я пришел рано, к самому открытию, чтобы избежать утомительного субботнего ажиотажа и шоппинговой толкотни, которая, хоть и сильно спала за последний год по понятным причинам, но сути своей не поменяла, и осталась нетерпимым явлением для раздражительных типов и меланхоликов. С самого утра погода находилась в постоянном движении: один контрастный вид сменялся другим, как кадры на выцветшей архивной пленке: за окном то вспыхивало ярко-желтое солнце, освещая ярко-красные кирпичные дома на фоне ярко-голубого рябящего пляжными облаками неба, то наваливались угрюмые серые тучи, сгущаясь над серой каемкой микрорайонов и безутешной сутулой фигуркой дворника, то снова в остром луче мелькало воронье крыло, и над пространством от Ростокино до Тверской разверзалась прямая дыра в голубую стратосферу, куда втягивался липкий снег и откуда сыпались блестящие дискотечные конфетти. Эта последовательность в разных комбинациях повторилась множество раз, пока я наконец не оказался внутри огромного теплого ангара, обвешанного рекламой, накачанного кофе и набитого шмотьем, готового накормить, одеть, обуть, подсказать, показать, поглотить.
Было тихо, просторно — я, гладкий пол, стеклянный потолок, две тетки, два дядьки, одна ложка в одной чашке и нервные глаза охранника, терпящего последние часы суточной смены. В слоу-моушене, которым наделил меня магазинный эскалатор, под саундтрек, которым наделил меня мой собственный плеер, мимо двигались витрины русских бутиков, которые хотели казаться иностранцами: Carlo Pazolini, Alessandro Manzoni, Tom Farr, Alfred Muller… «Westland, — гласила одна из вывесок. — American Spirit since 1930». Высокий парень с ковбойской щетиной и густым черным чубом смотрел мне прямо в глаза и говорил: «Look, Mac, just in case you’re looking for something plain classic — this is what we’re all about. Hard working, God believing, you know the deal». Он обнимал свою девчонку в грубой джинсовке, с растрепанными волосами и милым лицом простой мормонской жены из средней Америки. За их спинами лежал приятный сельский ландшафт. Они сдержанно улыбались, подставляя лица потоку воздуха из студийного вентилятора и позируя штатному фотографу ОАО «Диалог-М» в съемном лофте на Электрозаводской.
— Есть, — говорил тот, отходя и листая снимки. — Вроде нормально вышло.
Парень с ковбойской щетиной приглаживал чуб и шел к вешалке, вытаскивал из пуховика пачку «Marlboro».
— Ты куришь? — поворачивался он к девушке.
— Ага, пойдем! — весело отзывалась она, поднимая глаза от телефона. — Угостишь? А то я свои забыла в машине.
— Приятно с тобой работать, — говорил он, когда они спускались вниз по гулкой заводской лестнице с широкими деревянными поручнями и оббитыми за столетие дореволюционными ступеньками.
— И мне, — отвечала она.
Что-то было в том, как она это сказала, думал он, но что-то было и в том, как она неотрывно пялилась в свой телефон, тут же окорачивал себя, — не спеши, ковбой, мля.
— Ниче кстати джинсовка, да? — спрашивал он вслух.
— Да, кстати! — энергично кивала она, в этот раз подняв только брови, но не глаза.
Не, без шансов, чертыхался он, все, забей.
Я шел по бесконечному и почти безлюдному, отражающему переменчивое небо магазинному проспекту, минуя скамейки, мороженницы и студии маникюра. За одной из стоек девушка-мастер склонилась над рукой пожилой дамы, медленно и сосредоточенно ведя кисточкой по ее розовому ногтю, пока та, театрально отвернувшись к окну, смотрела, как плывут московские облака — легкие, тонкие, всегда юные и всегда новые, но при этом точно такие же, как были в двухтысячных, и точно такие же, как были в девяностых, и такие же точно, как плыли над Чикаго в марте 1930-го, когда несуществующий брат Уолтер положил руку на плечо несуществующему брату Дэвиду и сказал, мастерски переместив сигарету из одного угла рта в другой:
— Dave, what if we start sewing these overalls on our own?
Дэвид вывернулся из его объятий и, поморщившись, переспросил:
— Sewing what?
Брат Уолтер засмеялся и задымил.
— I’m just kidding, take it easy. You goin’ to service?
Он выплюнул сигарету, задавил ее носком ботинка и пошел к дому, на ходу поддергивая подрастянувшиеся, пованивающие, но все-таки чертовски удобные Levi’s 501.
— Fucking idiot, — сказал Дэвид, тоже сплюнув и поправив шляпу. Настроение у него почему-то улучшилось. Он задрал голову и какое-то время, прищурившись, смотрел на рваные быстрые облака, летевшие с запада на восток, с Новой земли на Старую землю — через степь, через пески, через океан — куда-то туда, где они изольются дождем, высыплют снег, распадутся на атомы в чистой слепящей голубизне, а затем, спустя десятилетия, войны и субкультуры, из тех же атомов соберутся, только для того, чтобы проползти над головой у примерно такого же типа — разве что подрищеватее и без шляпы — стоящего на остановке трамвая и щурящегося на ближайшую к нему звезду.