Не помню, как называется город, в котором произошла эта история. Зато помню его узкие каменные улочки, маленькие дворики с фонтанами, мерцающие фонари, запах сирени и часовую башню на площади. Я гостил там пару раз и волей случая останавливался в одной и той же маленькой гостинице, названия которой (поверите ли?) тоже не могу вспомнить.
Хозяин гостиницы - добродушный здоровяк с густыми усами - во время моего второго приезда встретил меня с радостным узнаванием, словно старого приятеля. Он отвёл мне небольшую, чистенькую комнату с окнами выходящими на городскую речку и пересекающий её каменный мост. Однажды, за завтраком, я проговорился хозяину, что веду путевой дневник, из которого надеюсь когда-нибудь составить книгу. Хозяин уважительно посмотрел на меня и предложил зайти к нему вечером. Так я и поступил. Тогда при подрагивающем свете свечи он объявил мне, что знает одну замечательную историю, которую готов поведать мне. Я, разумеется, выразил заинтересованность. Хозяин начал так:
- Лет семьдесят назад на улицах этого города можно было встретить бесцельно шатающегося молодого человека с рассеянным взглядом. Он был красив, темноволос, бледен. На плечах его неизменно висела светло-коричневая куртка, отделанная под кожу. Звали молодого человека Саймон Звонски, и он был художником. Картины его продавались за огромные деньги, а самого Звонски называли живым классиком и гением. Живой классик и гений, в свою очередь, вовсе не вёл жизнь, подобающую этим высоким званиям. Огромные гонорары он спускал на девушек и вино за несколько дней, после чего бедствовал вплоть до следующей удачной картины. Жизнь его была беспечная, хуже - бессмысленная, что, в общем-то, его не беспокоило. Но как и у любого творческого человека, у Звонски были свои причуды: он любил сидеть часами на детской площадке близ приюта и глядеть, как резвятся, весело повизгивая, малыши. Это приносило ему необычайный покой, и даже мысли о смысле жизни не очень пугали художника. Однажды к нему на скамеечку подсела девочка лет восьми. Огромные голубые глаза и золотые кудряшки очень понравились Звонски, и он решил поздороваться:
- Привет.
- Привет, - ответила девочка.
- Как тебя зовут?
- Лаура.
- А я - Саймон, - он протянул девочке руку.
- Приятно познакомиться, - малышка вежливо пожала его руку.
- Чего ты сидишь тут, не играешь?
- Не хочу, - пробурчала девочка.
- Почему?
- Не скажу.
- Даже за конфетку? - Звонски лукаво улыбнулся и сунул руку в карман. В кармане оказалась только пуговица.
- Даже за конфетку.
Повисло молчание. Саймон не знал что сказать. Что это за ребёнок, чьи проблемы не решаются конфеткой?
- Ну... Может быть, мороженое? - сообразил он, приметив поблизости тележку.
- Нет.
-Что, совсем ничего не хочешь?
- К маме хочу.
- А где мама?
- Умерла.
Разговор этот зацепил Звонски, и он начал каждый день приходить на площадку. В его сердце родилось жалость к сироте - первое его чувство направленное не на себя. Саймон начал использовать нехитрые, дешёвые способы заполучить любовь и дружбу Лауры - те, на которые купился бы сам - носил ей игрушки и конфеты. Однако видя, что подношения не делают Лауру хоть сколько-нибудь счастливее, а значит и дружелюбнее, Саймон сделал ещё один шаг к выходу из эгоизма: он начал разговаривать с девочкой. Он искренне старался её слушать и интересоваться ею, и со временем у него даже начало получаться. Вечерами, направляясь домой, он с удивлением обнаруживал в своей голове не одни лишь мысли о девушках, деньгах и себе (хотя и они присутствовали), но ещё и мысли о Лауре, её жизни и бедах.
Старания Саймона увенчались успехом: они с Лаурой подружились. Теперь, завидев его худую, тёмную фигуру у входа на детскую площадку, она с радостью неслась к нему. Они настолько сдружились, что Лаура начала рассказывать Саймону о маме, а Звонски начал ловить себя на чудовищной мыли удочерить девочку.
- Вот мама и папа ждут меня, - рассказывала Лаура, показывая художнику фотографии - а вот их свадьба. Вот они на природе. А тут мы в зоопарке. Я тогда маленькой была - плохо помню животных.
Звонски внимательно разглядывал фотографии. Оттуда на него смотрела красивая женщина с серьёзными, усталыми глазами. Свои небесно-голубые глаза Лаура унаследовала от матери.
Этой ночью Звонски спал плохо. Смутные, мучительные видения заставляли его ворочаться почти до рассвета. Но на рассвете он успокоился: крепкий, спокойный сон посетил его. Проснувшись, Звонски почему-то знал, что должен нарисовать портрет матери Лауры. Не простой портрет, но окно в небеса, смотря в которое Лаура чувствовала бы, что видит маму.
И вот Саймон Звонски начал работу. Он забрал у Лауры почти все фотографии и начал рисовать. Первый портрет вызвал в нём отвращение: женщина на картине выглядела, как мать Лауры, но не было в ней жизни, это была только форма. Второй был подобен первому, как и третий. Разгневанный Саймон разорвал свои работы. В отчаянии, Саймон хотел было бросить эту идею, но она так глубоко сидела в сердце, что он не смог. Тогда Саймон принялся за работу с утроенным пылом. Надо сказать, что и до этого он серьёзно относился к работе, но теперь же словно помешался. По крайней мере, так думали его друзья: Звонски совершенно перестал участвовать в кутежах и бесшабашных выходках, забросил любые светские мероприятия. Целыми днями, почти безвылазно, Саймон Звонски работал в своей мастерской. Покидал же он её для того, чтобы послушать Лауру. Он расспрашивал девочку о матери, делая какие-то пометки в своём коричневом блокнотике. Временами Лаура, под присмотром воспитательницы из приюта, приходила в мастерскую к художнику (походы такие изрядно обогащали воспитательницу, потому проблем не возникало). Там девочка неизменно заставала творческий хаос: на стенах висели незаконченные портреты, кучи забракованных картин валялись на полу, на столе высилась груда тюбиков и кисточек, в углу ютились чистые ещё мольберты, однако фотографии мамы аккуратно лежали на чистой тумбе. Сам Саймон осунулся, похудел. Под глазами его образовались тёмные круги усталости, лицо заросло щетиной. Девочка замечала, что с ним что-то не так, но в силу возраста не могла понять - что именно. И получая на свои вопросы о его самочувствии что-то вроде ответа: "Всё прекрасно, дорогуша" - успокаивалась. Саймон показывал Лауре последние версии портретов, обязательно упоминая все недостатки очередной картины, и они дружно её забраковывали.
Кроме всех вышеперечисленных странностей была и ещё одна: Саймона Звонски, всегда относившегося к религии с насмешливой небрежностью, теперь можно было повстречать на церковной службе или разговаривающим со священником. Звонски пытался больше узнать о Вечных Обителях, дабы искуснее изобразить мать Лауры, несомненно там пребывающую.
Наконец, портрет был готов. Последний мазок краски. Звонски критично взглянул на портрет и горестно застонал: несомненно, это была его лучшая работа, великолепный портрет, но так и не было в нем той жизни, которая сквозила в рассказах Лауры о маме.
- Господи! - Саймон грузно бухнулся на колени, - Ничего не помогает! Помоги же мне Ты! - И в таком же положении упав лицом на кровать, он заснул крепким сном.
Где-то глубоко в Небесах, на великом Белом Престоле, Бог услышал молитву Саймона. Ему стало жаль художника и сиротку-Лауру, чья мать отдыхала в Его садах. Он подозвал Своего ангела и приказал ему запечатлеть часть небесной красоты на портрете. Спустившись в мастерскую Саймона, Ангел с радостью выполнил Божий приказ и, ликуя, вернулся на Небо.
С утра взглянув на портрет, Саймон на мгновение потерял дар речи: перед ним словно открылись окна в небеса, откуда с улыбкой взирала на него мать Лауры. Он накрыл полотном картину и бросился за девочкой.
На пути в приют Саймону пришло в голову, что, продав эту картину, он станет сказочно богат и обессмертит своё имя, встав в один ряд с Леонардо да Винчи или Микеланджело, и даже превзойдёт их. Эта мысль, жужжа, становилась всё больше и больше в его голове. Но он вспомнил Лауру. Её голубые глаза и радость при встрече с ним. Так ему никто не радовался. Саймон тряхнул головой, отгоняя меркантильно-мерзкие мысли о продаже портрета и прихлопнул муху, сидевшую на плече.
Звонски почти на руках принёс второпях собравшуюся Лауру. При виде картины глаза девочки стали ещё больше, что казалось почти невозможным. Она подошла к картине и осторожно прикоснулась к ней. И только убедившись, что это всё же только картина, она поражённо обернулась к художнику. Буквально секунду глядела она на Звонски, а потом бросилась к нему и крепко обняла.
- Спасибо, - всхлипнув пробормотала она в свитер Саймона.
Хозяин довольно посмотрел на меня.
- Прекрасная история, правда?
- Да, замечательная история, - ответил я, - я обязательно запишу её.
- Но у меня есть кое-что получше истории, - подмигнул он мне, - следуйте за мной.
Мы спустились на первый этаж, оттуда через неприметную дверь - на каменную лестницу, ведущую в старый подвал. Внизу было на удивление сухо, несмотря на то, что рядом с гостиной текла река. Хозяин включил свет. На стене, напротив меня, висела картина, завешанная полотном.
- Глядите! - воскликнул хозяин и сдёрнул полотно.
И тогда моим глазам предстала та самая картина, которую когда-то видела Лаура. Нет смысла описывать эту картину, как нет смысла описывать прекраснейший пейзаж: словами невозможно передать полноту виденного. Но пару штрихов я себе всё же позволю: на полотне была изображена немолодая женщина с глазами, более голубыми чем само небо. В них одновременно виделась скорбь по оставленной дочери и исполненная доверием радость избавления от мучений земной жизни. В её чертах сквозила жизнь. Позади женщины раскинулся сад. И хотя время оставило свои следы на портрете, всё же казалось, что я смотрю не на портрет, а на живую женщину, стоящую за окном.
- Потрясающе, - выдавил я.
- Да, - согласился хозяин, - эта картина досталась мне по наследству от моей матери, Лауры Звонски. Стоит ли говорить, что она была рьяной католичкой, как и её отчим?