Новогодняя дискотека. Жонглер. Каллиграф. Война пр (Борисов Виктор) / Проза.ру

            Новогодняя дискотека.
            рассказ

Так как в первый класс я пошел в шестидесятом году, то и вспомнить в каком году я учился в том, или ином классе мне очень просто. Получается, что тот новогодний праздник - шестьдесят пятого года, я встречал, пятиклассником, завершал, так сказать, свою первую личную «пятилетку». Мои старшие брат и сестра в этот год оканчивали школу и определялись с выбором будущей профессии, а средний брат пока не задумывался об этом, хотя в сердцах и поговаривал, что тоже все бросит, и отправится в ПТУ, обучаться на кулинара. Никто его не отговаривал, потому что никто в это не верил. Колька уже не первый год исправно ходил в «музыкалку» и, по много часов твердя на баяне зунывные гаммы, упорно развивал у всех нас музыкальный слух.
   В половине деревянного, приземистого дома «пятистенка», в коммунальной квартире - проживала наша семья. Квартира состояла из трех комнат и кухни с русской печью. Спальню родителей и нашу «мальчиковую» комнату, обогревала еще одна печь – «галанка». Сейчас в это трудно поверить, но Юрий – старший брат, и Николай спали на одной кровати, а я пока еще умещался на «школьной». Братья вечно спорили, раздражались друг на друга, и часто у них дело доходило до драк. Разнимать приходилось матери. Прижав Кольку к полу, она говорила: «Юрка, иди из дома, куда - ни будь! Дай ему остыть». Чтобы успокоить Колькин нрав, отец, веря в то - что музыка облагораживает душу, определил его в музыкальную школу. Мудрым человеком был Авенир Петрович.
Кроме печи и кроватей в нашей комнате стоял большой стол, за ним можно было всем одновременно делать уроки. В красном углу главная ценность – на тумбочке, забитой всякой всячиной, грампластинками и стопкой журналов «Кругозор», возвышалась радиола «Рекорд - 61». От радиолы, под потолком, протянувшись по диагонали через всю комнату, свисала спиралевидная антенна из медной проволоки. Отец, иногда, пристроившись ближе к динамикам, пытался, через шумы и трескотню, расслышать - о чем вещают «вражьи голоса». Так мы и засыпали под какофонию звуков. Наверно, точно также, в двадцать восьмом году, примкнув ухом к своему одноламповому регенеративному приемнику, слушал эфир Николай Рейнгольдович Шмидт, прославивший наш поселок Вохму на весь мир. Обычный сельский киномеханик самостоятельно собрал радиоприемник и первым поймал сигналы бедствия гибнувшей полярной экспедиции Умберто Нобиле. У каждого времени свои герои и свои горячие новости.
После Карибского кризиса народ приобрел прививку массово интересоваться вестями из-за бугра. Даже частушку сочинили: «Есть забава на Руси – ночью слушать Би Би Си». А тут еще, наконец – то, отправили на пенсию главного агронома страны, кукурузовода - Никиту. Как теперь будем жить при Брежневе, по – прежнему, или как – то по - другому? Без «голосов» не разберешься.
Ну а для меня и без перевода любопытно было слушать иностранную речь. Днем обычно глушилки не работали, и поймать какую ни будь радиостанцию, вещающую на английском, немецком, французском или арабском языках не составляло труда. Слушать долго непонятную белиберду было так же тяжело, как и слушать игру на баяне бесконечных гамм. Но в этом случае я терпел тарабарский треп зарубежных радиодикторов в надежде застать в перерыве между болтовней пару другую песен или музыкальных композиций, чтобы похвастаться на следующий день своим приятелям.
- Вчера «битлосов» ловил. Клевая музыка!
- А, что это за рыба такая – битлосы? Никогда такую не удил. – Не расслышав, о чем идет речь, однажды переспросил меня непосвященный рыболов - любитель.
- Ее вместе с толстолобиком в наш пруд запустили, чтобы от тины избавиться. – успел кто-то пошутить, вызвав новый, до колик в животе, взрыв смеха.
В нашем доме был и обычный радиоприемник. Он висел на стене в большой комнате, где обитала сестра Татьяна. Сестра не включала динамик, так как по нему вещали только классическую музыку, какую нибудь арию Иоланты из одноименной оперы или венгерский танец чардаш, который старательно в это время разучивал на баяне брат Николай. А я любил слушать разные детские передачки, типа «Клуб знаменитых капитанов», «Пионерской зорьки» и даже воскресный «Сельский час» с задорной Ольгой Воронец и разливными песнями Людмилы Зыкиной старался не пропустить. А от передачи с обволакивающим бархатным голосом Виктора Татарского «Встреча с песней» млел как кролик от удава. Кстати, эту радиопередачу, так же любил наш отец. Чаще всего мы слушали ее вдвоем, и он скупо комментировал мне кто такой Вадим Козин, Петр Лещенко, Вертинский или Изабелла Юрьева.
- Вот это музыка, это исполнители! А вы слушаете всякую лабуду и считаете, что это хорошо. Разве можно сравнить какую-то вашу «…хмуриться не надо Лада», например, с «Танго Чаир» или «Утомленное солнце», не говоря уже обо всем Александре Вертинском!
Я не спорил, думал наверно, что наступят такие времена, когда я тоже буду ворчать: «Вот в наше - то время была музыка! А ваша - то что? Тю, так себе музычка».
Новый год начинался с двадцатых чисел декабря. Мне пока еще выделялись профсоюзные подарки от Деда Мороза: с маминой работы, с работы отца, из Дома пионеров и со школьной елки. Конфет и мандаринов набиралось не менее четырех кульков. Иногда, непонятным образом, бумажных пакетов с трафаретным изображением деда, похожего на снежный сугроб, собиралось намного больше. Чему я конечно был искренне рад, и щедро делился печеньем и конфетами с сестрой, братьями уже вышедшими из того возраста когда можно ввести в заблуждение нарумяненными щеками и бородой из ваты. Я тоже понимал, что настоящая цена Деду Морозу и Снегурочке заключается только вот в этих шуршащих профсоюзных подарках для маленьких детей. В последний раз, ради подарков, можно еще раз стерпеть, что все относятся к тебе как к маленькому ребенку.
Зато старших братьев и сестру пускали на новогодний школьный карнавал, а мне доставались - утренники. К карнавалу готовились загодя. Популярны были костюмы робота, космонавта, пирата и мушкетера, а у девочек что-то непонятное, воздушное из легкой ткани то ли принцесса, то ли невеста и назывался такой костюм – «Снежинка», а если к нему добавлялось что-то голубое – маска, корона, тогда это уже – «Снежная королева». Главная цель была - чтобы тебя в костюме как можно дольше не узнавали. Случалось, не могли догадаться, кто скрывается под маской до тех пор, пока сам он не соглашался показать свое лицо. Юрий хотя и решил в этот год отличиться, но к своей неузнаваемости не стремился – скорее наоборот. Долго что-то шил, перешивал, красил, вырезал из дерева, прибрал у отца старую шляпу, у матери платок – косынку, а когда примерил на себя все это в целом, то получился настоящий американский ковбой. К боковым швам расклешенных брюк была пришита бахрома, две кобуры из красно-коричневого дерматина, в которых угнездились, похожие на дуэльные, деревянные черные пистолеты, свисали с ослабленного поясного ремня, на вороте клетчатой рубашки повязан мамин платок, откуда-то нашлась жилетка, на голове красовалась фетровая шляпа измененной формы и завершала образ опереточная черная маска на глазах.
- Юр, а Юр, а что американские ковбои как пионеры галстуки-то носят? – Наивно спросил я.
- Потому что они и есть настоящие пионеры! – Стал вразумлять меня старший брат. – Ты Фенимора Купера хотя бы почитай, если ничего не понимаешь. Пионер - это первопроходец, а не «Будь готов - всегда готов». В Штатах первопоселенцами были как раз ковбои или иначе пастухи коров. Как и твой старший братец, кстати. - Напомнил он мне о своей ежегодной работе гуртоправом в летние каникулы, - А платки они на шею повязывают для того, чтобы спасаться от пылевых бурь. И, когда скачут на лошадях, одевают платки на лицо. Вот так.
   Юрии перевязал мамин платок ниже глаз, и вместе с карнавальной маской стал совсем похож на человека - невидимку из одноименного американского фильма.
   Говорят, на школьном вечере своим костюмом он произвел фурор.
   Тридцать первого декабря у родителей короткий рабочий день, а для нас уже наступили зимние каникулы. Я вернулся домой затемно. Щеки пылали огнем, глаза сверкали, от меня исходил пар как от чайника. Шапка – ушанка, зимнее пальтецо все в снежных колтунах, махровые штаны с «начесом» задубели ледяной коркой и срослись с валенками так, что пришлось стаскивать их c себя как комбинезон. «Поставь штаны в угол – пусть оттаивают», - ходила среди нас такая шутка.
   - Давай переодевайся в сухое, - сказала мама, подавая мне рубашку и трико, - и садись к столу. Ешь пельмени. Мы сегодня с отцом уйдем в гости к Большаковым, а Юрий с Татьяной собираются в Дом культуры на Бал – маскарад. Колька, наверно, тоже дома не останется. Так что придется тебе встречать этот Новый год одному.
- Как одному? Что я тут буду делать один?
- Ну, ты уже не маленький, справишься. Еда наготовлена. По радио, после курантов, отметишь с «Дюшесом». Бутылка лимонада в серванте стоит. И ложись спать.
Не хочу! Хочу с Юркой и Татьяной на Бал – маскарад.
- Но ты еще маленький, тебя не пропустят. Да и карнавального костюма у тебя нет.
Последний аргумент действительно встал непреодолимой стеной. Был бы хотя бы, какой ни будь покупной костюмчик глупого зайца я бы сейчас и его напялил на себя лишь бы попасть в клуб, а смастачить что-то на скорую руку уже не получится – времени не хватит.
- Ну, если хочешь, пойдем с нами к Большаковым. Но у них спать тебе разве только, что на стульях придется.
Не хочу я к Большаковым!
Ну, хватит! То хочу, то не хочу. Сиди дома.
   К двадцати двум часам в доме остался я один: родителей, сестры и братьев уже и след пропал - замела поземка. «Ну, уж нет, - думал я, - не буду я тут сидеть. Пойду в центр, на «кресты» (так называли центральную площадь Вохмы где скрещивались две главных улицы Советская и Первомайская). Будь что будет, попробую попасть на карнавал». Окончательно решил я и стал собираться. Надел школьную форму, чтобы выглядеть соответственно, на ноги ботинки – ведь не в валенках же по праздничному залу красоваться, накинул пальто, шапку и был таков.
   Клуб помещался в бывшем Вознесенском соборе. На втором этаже    зрительный зал на сто пятьдесят мест, на первом - такой же кинозал. Говорят, до революции, когда еще была цела колокольня, увенчанная высоким шпилем, и не снесены барабаны с золочеными куполами, собор был виден аж на тридцать километров. В ту пору и село наше называлось иначе – по названию кафедрального собора Вознесенье – Вохма. Сбросили колокола и купола - урезали и название поселка.
      Тогда я ничего не знал об этом, для меня Дом культуры просто самое высокое и самое красивое здание на всю округу. И самое желанное место, куда я стремился попасть в ту новогоднюю ночь. На входе меня остановили два взрослых парня с красными повязками на рукавах.
- Мальчик, ты почему не дома?
- Я, я … Пустите дяденьки на карнавал, у меня там брат с сестрой есть.
   - Нечего делать! Иди домой к родителям. Кому надо уже наверно все прошли? – посовещались они друг с другом, - Все! Не мешайся, мальчик, мы закрываем двери.
   И они потянули на себя высокие створки дверей, перекрывая веселый шум, музыку, яркий свет и тепло.
   Ноги в ботиночках стали мерзнуть. Я потоптался еще немного у закрытых дверей и понуро поплелся в сторону центра, где в парке «На крестах», светилась крашеными лампочками главная елка. Народу, возле нее, почти не было. И это не удивительно, ведь до встречи Нового года оставался еще час с небольшим. Возле елки, пьяненький мужичек с гармошкой веселил редких зевак. Его в Вохме прозвали: «Москва – Пекин, играй Пашкин». Пашкин наяривал «барыню», переходил на страдания или сам зачинал частушки.
         - Ты пошто меня шабаркнул
            Балалайкой по плечу
            Я по то тебя шабаркнул
            Познакомиться хочу.
На его запев отозвалась разбитная не трезвая бабенка:
            - Хорошо хоршим-то,
            Хороших-то и любят-то,
            А меня, худую-то
            Никто не приголубит-то.
Ей вторила другая:
      - Мене милый изменил.
         Думал, я с ума сойду.
         Да я такую лебеду
         Сегодня ж вечером найду.
Пашкин не отставал от них:
            - Не хватай меня за грудь,
            Рука твоя холодная
            - Ах ты мать твою ети
            Какая благородная!
   Дольше слушать я не стал, припустил бегом к дому. Ноги совсем онемели от холода.
      Дома я скинул с себя, как мне показалось ставшими железными, ботинки и шмыгнул на русскую печь греть ступни ног об горячие кирпичи. Время неумолимо приближалось к полуночи. Немного согревшись, надев валенки, сушившиеся тут же рядом – возле трубы, я спустился с печи и стал готовиться к встрече Нового года. Перво-наперво включил свет во всех комнатах, на полную громкость усилил звук радиоприемника, по которому в это время Гурченко допевала свои «Пять минут», высыпал на стол остатки – сладки от подарков с елок и достал из серванта приготовленную для меня бутылку лимонада «Дюшес». Только успел все разложить, как по радио заиграли куранты. Налил в бокал шипучего напитка и с первым ударом, отсчитывающим секунды нового года, выпил и поздравил сам себя с наступившим шестьдесят пятым годом. Оркестр торжественно исполнил гимн Советского Союза, и радио умолкло, дом погрузился в звенящую тишину.
   Меньше всего мне хотелось спать. Вот бы сейчас оказаться в центре возле елки!? Сейчас там, наверно, творится народное столпотворение. Можно и друзей – одноклассников встретить и знакомых увидеть и познакомиться с другими ребятами. Но от одной мысли, что придется снова выходить на улицу - все внутри меня съеживалось. Ладно, посижу дома – в тепле.
Прихватив бутылку лимонада, я перешел в свою комнату. Включил радиолу и сразу настроился на короткие волны. Сквозь трели переливчатого щебетанья, бульканья и свиста, медленно ведя курсором вдоль панели с названиями мировых столиц, я пытался уловить тончайшую полоску, где прослушивался нормальный звук. Долго искать не пришлось. Таких мест обнаружилось сразу несколько, но я выбрал «Голос Америки из Вашингтона». Вещание шло даже чище чем по центральному радио. Звучала песня Битлз – «Michelle». Мне она так понравилась, что я, пытаясь подпевать английским парням, как мог, тихо подвывал за ними. И вот песня закончилась.
- Это была композиция «Мишель» знаменитой четверки из Ливерпуля с их нового альбома «Rubber soul». Как тебе, Даша, этот альбом? – обращался мужской голос к своей соведущей. Его было слышно, будто бы он находился совсем рядом. Злобные глушилки почему-то не работали.
- Альбом замечательный, - затараторил в приемнике женский звонкий голос, - мне все, все в нем нравится! Но особенно нравится «Girl» - «Девушка».
- За чем же дело встало? Итак, слушаем композицию «Girl» из свежего альбома «Rubber soul» ансамбля the «Beatles».
И снова, совершенно чисто до самого конца прозвучала волшебная музыка.
- Мы с Георгием прямо тут в студии даже немного потанцевали под эту чудную музыку, - похвасталась заокеанская Даша.
- А иначе и быть не может. Ведь сегодня Новый год, праздник! Надо радоваться и веселиться. Давайте вместе встряхнемся под Элвиса. Итак композиция «Тюремный рок» - «Jaihouse rock» зажигательного Элвиса Престли. Танцуют все!
Заиграла музыка, которую я уже слушал однажды на «костях» (это такая самодельная пластинка, записанная на рентгеновской пленке), но сейчас «Jaihouse rock» так чисто звучал, что мне показалось, что я слышу Элвиса впервые в жизни. Потом еще один король рок-н-ролла Чак Берри заставил меня вспотеть в танце между кроватями. В свое время эти танцевальные движения я подглядел у Юрия, когда тот «стиляжничал», а теперь подражая ему, сам пытался повторить под музыку как надо «давить окурок» ногой и руками «тереть спину полотенцем». В перерывах между танцами вашингтонские Даша и Георгий, избегая политики, по - приятельски болтали о всякой чепухе. Я не переставал удивляться им, так как наши дикторы на радио для меня всегда были похожи на деревянных солдат Урфина Джюса. Ни одного лишнего слова в эфир не проронят.
За танцами я и не заметил как с бал – маскарада вернулась сестра Татьяна.
- Ты еще не спишь? – Спросила она, заглянув в комнату. – Давай выключай свою «шарманку» и ложись спать. Хватит уже шума.
   И мне приснился сон, что на другой стороне Земли в далекой-далекой Англии, так же ночью сидят напротив друг друга на двух железных кроватях Битлы. За окном ярко светит луна, фосфорным светом освещая на столе стопки учебников за пятый, восьмой и одиннадцатый классы, в печке «галанке» по-лондонски потрескивают дрова, щурится зеленый глазок радиолы «Рекорд – 61» и четверка ливерпульских парней играет для меня «Back In The USSR».

            Ж О Н Г Л Е Р
            фантазия

«Трагедия в цирке Беллини.
   Нам сообщают, что 10 июля сего года. в г. Вологде произошла ужасная трагедия в цирке-шапито господина Беллини, повлекшая смерть прославленных акробатов этой труппы Гектора и Адели».
            «Молва». 1898 г. № 16.
   «…на что надеется, что хочет увидеть публика, расставаясь со своим двугривенным в кассе цирка? Что ждет она от будущего представления, кроме бесплатных подарков по купонам разыгрываемой лотереи? Что гонит толпы обывателей в любую непогоду под парусиновый шатер? Что заставляет ее сидеть там под зонтами, мерзнуть на сквозняках, рискуя заболеть инфлюэнцией и все-таки сидеть и чего-то ждать. Ждать корову, золотые часы или портсигар – главных выигрышей лотереи, для которых, кстати сказать, заранее уже имеются свои подставные хозяева… Ждать феерии, красоты, грации, наслаждения от игры полуголодных актеров, влачащих жалкое существование у господ антрепренеров, которым нет ни до чего дела, кроме барышей от бродячих по всей Руси «шапито»?...
Нет. Ни то, ни другое, ни третье. Ни подарки, ни примитивные номера, ни хорошенькие наездницы – ничто не привлекает так публику, как удовлетворение ее животных инстинктов. Где, как не в цирке, человек, на утеху толпе, ежеминутно рискует жизнью, рискует свернуть себе шею. Где, как не в цирке, большинство номеров интересны не исполнением громоздких трюков, интересны жутью, которая охватывает сердца зрителей, интересны волнением, которое испытывается при виде человека, жизнь которого висит на волоске. В этом-то все удовольствие, за это и платятся деньги.
   И вот свершилось. Два прекрасных человеческих тела уносят с манежа, как две бездушные марионетки. Публика наконец-то вознаграждена за долготерпение; и пусть это зрелище привело ее в замешательство, пусть обмороки и истерики отличают ее от плебеев Древнего Рима, которым подобные виды едва щекотали нервы. Пусть искреннего сочувствия этой трагедии гораздо больше, чем больного злорадства. Пусть все так. Тем не менее, долго еще будет скрашивать серую, томительно однообразную провинциальную жизнь обывателя память о случившемся. Долго еще будет смаковать он подробности гибели акробатов. Пусть униформисты засыплют толстым слоем опилок темные пятна на манеже, но никакими опилками не засыпать темные пятна в сознании нашей публики…
            Антон Независимый».
            ж-л. «Суфлер» 1898г. №5

   «…Многие крики и возгласы почтенной публики в партере, невообразимый шум, поднявшийся в райке, перекрыл детский вопль на манеже. Так как все внимание было обращено на несчастных актеров, души которых отлетели уже в мир иной, мало кто заметил упавшее на опилки манежа тело маленького человека. Этим человечком в униформе был шестилетний сын акробатов Гектора и Адели. Надо полагать, какой удар обрушился на хрупкий, неокрепший организм ребенка, когда на глазах его гибнут родители, гибнут самые любимые и близкие люди.
   И вот, когда убраны тела, обращают, наконец, внимание и на мальчика: его приводят в чувство, ставят на ноги, дабы все убедились в том, что он жив, и затем уносят на руках. Но как у нас повелось: «пришла беда – отворяй ворота».
   После трех дней беспамятства мальчик оправился, но, к великому несчастью, потерял всякую способность различать звуки, потерял слух. Доктора, осматривавшие его, пришли к заключению, что это случилось в результате перенесенной им психической травмы и современная медицина не знает способов лечения подобных заболеваний.
   Какова будет дальнейшая судьба несчастного мальчика, потерявшего разом родителей и здоровье, одному богу известно, но тем, кто хоть немного представляет, как живется цирковым детям сегодня, это не составит особого труда. Дети цирка самые бесправные и униженные существа на свете. Они влачат свою жизнь в противучеловеческих условиях, их жизнь подвергают опасности во время подготовки и исполнения рискованных трюков, они трудятся наравне с взрослыми актерами за харчи да холщовую крышу над головой…»
            «Губернские ведомости», Вологда. 1898г. №24

   - Спасовал старик Саламонский. Ой, спасовал перед братьями. Да-с, такому цирку как у Никитиных и Петербург позавидовать может. Ну, да пусть там с Чинизеллями развлекаются, а первопрестольной грех на бордель их равняться. Слыхали, чем великий князь наградил Чипионе Чинизелли?
   - А, кто этого не знает. Сам «Чемпион» не стыдится своих рогов и всем с гордостью рассказывает о связи жены Лиции с Владимиром Александровичем. Правда, последнее время, говорят, охладел великий князь к столичному цирку.
   - Значит, не удостоен больше директор высочайшего внимания?
После этих слов, вальяжно восседавший в кресле господин, самодовольно ухмыльнулся. Его поддержал всхлипывающий смех молодого человека с изъеденным угрями лицом.
За столиком буфета цирка на Садовой - Триумфальной сидели четверо мужчин. Они явно принадлежали к нижней публике, к ее наиболее состоятельной и уважаемой части. Холеные, сытые, одетые в вечерние фрачные костюмы, они мало чем отличались друг от друга, разве что усами да бородой эспаньолкой у старшего, который и вспомнил об амурных похождениях дяди Николая Второго.
Вот уже почти год, как в самом центре Москвы, совсем рядом с Тверской, возродился «Русский цирк» Акима и Петра Никитиных. Уж на этот раз ни судом, ни откупом не удастся вернуть в провинцию основательно обосновавшихся братьев. Новое здание цирка – это совсем не та первая дерзкая попытка бросить вызов Саламонскому, организовав «Русский цирк» на Цветном бульваре буквально впритык к входным дверям главного конкурента. Это даже не цирк на Воздвиженке, который, на потеху всем москвичам, Альберу Саламонскому пришлось бесполезно отсуживать у предприимчивых братьев. Новый цирк Никитиных, обошедшийся им в двести тысяч рублей, сразу стал заметным украшением Москвы, а отличный зрительный зал, прекрасный ангажемент, вращающийся гидравлический манеж и ряд других преимуществ вывели его на первое место среди цирков России.
   - Уж что - что, а своего барыша Никитины никогда не упустят. Мимо кубышки монетку не пронесут.
   - Вы что-то хотите нам рассказать, Серж?
Все с любопытством посмотрели на своего товарища, молодого человека с короткими густыми закрученными кверху усами на мордастом лице.
   - Всем известно как они повели себя на Ходынке…
   - А в чем, собственно, дело? Давно это было и я, например, не в курсе. Ну, была давка, погибли люди, а причем тут Никитины?
   - Да, давно. Мне тогда от силы лет десять было, когда папенька надумал сам на молодого царя посмотреть и мне показать. Чем это закончилось, известно: благо не задавили нас тогда с ним. Ну а на обещанное цирковое представление меня уже не повели. Родители не могли представить себе, что после происшедшего, братья не откажутся от представления. Потом рассказывали, что тот же трехманежный цирк – ипподром на Ходынке был устроен. Сотня артистов, сотня лошадей. Не знаю, сам не видел, в то время я горько плакал оттого, что меня обманули, не показав всего этого. Это ж надо дойти до такого цинизма, чтобы клоуны дурачились на земле не успевшей впитать человеческую кровь.
   - Это вы зря, Серж, на Никитиных обижаетесь. Каков поп таков и приход. Самодержец-то наш тоже, как известно, тогда не отказался от бала у французского посланника. Ну а братья свое представление не перед пустыми креслами давали. Народец-то присутствовал, не смотря на всеобщую скорбь.
   - Причем здесь это. Речь шла лишь об их личной порядочности, наконец, чести.
   - Полноте, мой милый друг, полноте. Забудьте ваш детский максимализм. Не о том здесь надо разговаривать. Обсуждайте женщин или лошадей. Куда как более приятные темы.
   - Господа, в одном журнале я прочел прелестные стихи, как раз к нашему случаю, - вклинился в разговор юноша с угреватым лицом.
В это время к их столику подошла с большой корзиной наполненной цветами местная торговка. Господин с сигарой купил у нее букетик красных роз в плетеном вазоне.
   - Смотрите-ка, наш Николаша вновь готовится разбить чье-то сердце. Признавайся, кто твоя очередная жертва?
Вопрос остался без ответа, их товарищ, как ни в чем не бывало, продолжал пыхтеть сигарой.
   - Но как же стихи, господа? – тоном обиженного ребенка напомнил о себе молодой человек.
   - Читайте, читайте. За это время может, и Николай решится выдать нам имя своей будущей пассии.
   - Ну, так вот, в одном журнале мне попались стихи как раз о цирковой барышне, но я не ручаюсь, так ли хорошо все запомнил. И все же попытаюсь.
Он встал, закрыл глаза, закинул голову назад и нараспев начал читать:
            Тюрьму одежд, отринув смело
            И стыд, откинув далеко,
            С трико слилось нагое тело
            И телом кажется трико…
Начало показалось на грани вульгарности, темной, липкой и похотливой. Между тем стихи дальше были совсем о другом:
            Со злой опасностью играя
            Над пропастью, где гибель ждет,
            От края сводов и до края
            Она свершает свой полет.
            Вперед – назад над темной бездной
            Летит без встреч и без разлук,
            Отдав работе бесполезной
            Бесстрашье дум и силу рук.
Стихи компании понравились. Они послужили тем мостиком, по которому беседа мужчин легко переходит с политики на женщин, с искусства на женщин и с женщин на других женщин.
   - Ну-с, так ты нам скажешь Николя? – снова все вернулись к любопытной теме.
   - Вы угадали, есть тут у меня на примете одна молодая француженка. Ассистентка жонглера. Совершенная дикарка.
Он достал свою визитную карточку, ручку с золотым пером и обратился к своим друзьям.
   - Надо бы написать ей что-нибудь этакое, трогательное.
   - Ну, напишите, что вы чахнете от любви к ее искусству. А лучше всего преподнесите ей букет из ассигнаций. Против такого дара ни одна барышня не устоит.
   - Не надо опошлять святое чувство. Николай, пишите: «Мадемуазель…» Как ее имя?
   - Полет.
   - «Мадемуазель Полет, поклонник Вашего таланта и Вашей несравненной красоты…»
Пока составлялось послание, Серж достал программку и пробежал ее взглядом, сверху донизу бормоча себе под нос: «Полет, Полет…»
   - А вот она, разлюбезная. Извольте посмотреть: «Жонглер Иван Глухов и его ассистентка из Парижа».
   Николай прервал свое писание и предупредил:
   - Не надо возглашать. Он сидит невдалеке от нас и все, наверно, слышит. Вон там, за тем столиком, – и небрежным жестом показал на ужинающего сухощавого, голубоглазого юношу с редкими пшеничного цвета усами и темными, ниспадающими до плеч волосами. Громко произнесенное имя никак не отразилось на его поведении, не дрогнул ни один мускул, ни одна мышца не выдала его волнения. Можно было даже предположить, что их товарищ ошибся и этот господин вовсе не жонглер Иван Глухов. Но Николя прекрасно запомнил этого актеришку, и такое неожиданное самообладание жонглера вывело его из себя.
   - Ну, что ж, паяц, тебе и быть за почтальона.
   - Вы хотите, что бы передал цветы он сам? Жонглера в сводню обратить? Ну, я не знаю. Мне кажется рискованный кульбит. Хотя, откуда благородству быть у цирковых. Вопрос лишь в том, во сколько выльется вам эта вспыхнувшая страсть?
   - Что, деньги… Бумага. Хоть и ценная, но все одно - бумага.

Иван Глухов прервал трапезу и вопросительно посмотрел на надменного, самоуверенного человека, стоящего перед ним. Руки его были заняты столовым прибором и спокойно замерли над тарелкой с аппетитным антрекотом, приготовленным специально для артистов желающих подкрепиться перед вечерним спектаклем.
   - Месье, - на французском обратился к нему господин, - будьте добры, передать этот скромный букет вашей ассистентке. Не понимаешь? Я так и думал, - Николай перешел на родной язык.
   - Любезный, передай мадемуазель Полет эти цветы и записку. Вознаграждение получишь позже, когда все удачно сложится. Будь уверен, не обижу.
«Что хочет этот хлыщ? Судя по его брезгливой физиономии, уж никак не для меня предназначен этот букет. Наверно всему виной Полина. Что ж, посмотрим…». Кивком головы Иван подтвердил, что все понял и со всем согласен.

   В помещение циркового буфета шумной ватагой вошли три здоровяка, три цирковых артиста, представлявших силовые жанры: партерную акробатику, крафт – жонглирование и французскую борьбу.
Боже мой, среди них был сам чемпион мира, любимец публики и кумир студенческой молодежи – Никита Бурлаков! Посаженная на мощный торс, голова с гладким черепом, напоминающим артиллерийский снаряд, лихие кавалерийские усы и узкие заплывшие глаза никак не соотносились с мягким, даже несколько застенчивым, интеллигентным характером «нашего Никиты Кожемяки», как любовно его прозвали в народе. До весеннего чемпионата, собирающего многотысячные толпы людей, оставалось немало времени, и борец выступал пока наравне с крафт – жонглерами в тяжелоатлетических номерах. Он носил на плечах якорь в двадцать пудов, гнул железную балку, по доскам, положенным на него, проезжал автомобиль с пассажирами, и всем желающим из публики он предлагал потягаться с ним силою.
Иван справился с антрекотом, выпил чай и поднялся из-за стола. Он брезгливо взял, как дохлую мышь, корзинку с цветами, выудил из нее записку, скомкал и отбросил в пепельницу. После этого он направился к группе силачей и передал цветы борцу. Раскрывшийся от удивления рот «хлыща» и ответная снисходительная улыбка Никиты Бурлакова были красноречивее всяких слов.

   Увели в зверинец показанную, как диковинку, длинногривую лошадь Линус. На манеже выстроилась «карусель» из шестидесяти лошадей. Затем будут показаны конно-акробатические номера, ну а после того, как на манеж выбежит лошадка, запряженная в догкарт, с похожей на куклу наездницей - наступит антракт. Второе действие будет открывать программа «знаменитого жонглера Ивана Федоровича Глухова». Фамилию, похожую на прозвище, он получил вместе с паспортом. От трагически погибших родителей в детской памяти запечатлелись только их имена, но он не обижается на чиновников: Глухов, так Глухов - ведь он действительно ничего не слышит. В конце концов, не в фамилии дело, а в имени. Сейчас ему чуть больше двадцати, а его номер уже открывает второе действие самого известного на сегодняшний день цирка. Про себя он был уверен, что пройдет еще немного времени и имя «Иван Глухов» будет на слуху у всей России, а возможно и всего циркового мира.
   Он спокойно перебирал реквизит, отмечая в себе нарастающее возбуждение перед выходом, которое моментально проходило, едва он оказывался на освещенной арене. Нельзя сказать, что он успокаивался: опилки манежа, или заменяющий их кокосовый мат, как здесь у Никитиных, вводили его в состояние какой-то залихватской уверенности, не наглой самоуверенности, а именно пьянящей уверенности в своей силе. Это, наверное, и был тот самый «кураж», о котором знал почти каждый актер.
   Иван проверил содержимое карманов своего фрачного костюма с белой атласной подкладкой, который он получил по условиям контракта от дирекции цирка. Перед выходом в них ничего лишнего не должно было лежать. Он вытащил на свет узкий длинный блокнотик, служивший ему «разговорником». Большим пальцем любовно прошелся по срезу листов, шелестя ими, как банкир банкнотами, и остановился на одной из первых страниц, где было написано его старательным круглым почерком: «Как вас зовут?» - далее шел ответ: «Полина».
   Вспомнились первые дни в Москве: комнатка на Сухаревке, запах газа, боль в плече от выломанной двери, распростертая на полу молодая девушка и застывшие в дверном проеме встревоженные лица жильцов.
   Тогда он только что подписал договор на ангажемент в течение двух сезонов и возвращался домой в преотличнейшем настроении. Запах газа он почувствовал уже на лестнице и шел по нему, как собака-ищейка. Наконец он остановился возле нужной двери. Он еще не успел хорошо узнать жильцов, снимавших комнаты в этом доходном доме, но на молодую девушку, живущую именно здесь: откуда сейчас шел тухлый запах газа, он сразу обратил внимание. Медлить было нельзя. После нескольких неудачных попыток достучаться или подобрать ключ, он решился выломать дверь.
   Иван до сих пор не знает всех причин, толкнувших Полину к этому шагу. Грамоте она не обучена, а в путаном объяснении, написанном затейливой вязью у него в разговорнике, он и сейчас может прочесть только ее имя да просьбу соседей поддержать несчастную девушку, не оставлять в беде одну. Об ассистентке Иван думал с первого дня появления в Москве. К его большой радости, девушка без раздумий согласилась. Так и возник номер с «ассистенткой из Парижа».

   В сотне раз отрепетированной, в десятках раз проигранной «сценке в ресторане» Иван мог позволить переключить свое сознание, взглянуть со стороны на свой программный номер.
   Трость пропеллером «Фармана» крутилась у него в руке и, оторвавшись, вдруг взмывала в воздух, чтобы затем вернуться снова, набрать потерянные на свободе обороты. Сигара, спички, портсигар параболой чертили воздух. Цилиндр проворной кошкой упорно не хотел расстаться с головой как не пытался от него избавиться жонглер.
И все происходило легко, непринужденно, как бы само собой. Исчезла зарепетированная механика движений, возник кураж, и только стоило подумать, подать рукам команду, как без усилий выполнялось то, к чему стремился, то чего хотел. В фейерверке мизансцен, казалось, у Полины слишком незначительная роль: следить за тем, что вытворяет ради нее партнер, одновременно с публикой дарить ему аплодисменты, кивком позволить продолжать или, капризно топнув ножкой, заставить кончить номер. Откуда было знать непосвященным, что этот топоток передавался по поверхности манежа и служил сигналом для Ивана: она была его ушами, связующим звеном со звучащим миром.
   Шла «перекидка» - по сюжету – «сервировка». Тарелки, фрукты, ножи, стаканы, прежде чем занять свои законные места челноком сновали из рук в руки неловких официантов: жонглеров – клоунов. Иван с Полиной включаются в игру – и все пространство над столом запомнилось летающим реквизитом. Он не спешит, старается вернее перекидывать предметы, следит за точностью движений Поли, ее руками, видит мелькающие блюда, салатники, бутылки. Пока все получалось довольно сносно. Иван отвлекся на секунду, взглянул в лицо Полины и одобрительно ей улыбнулся. Ее широко раскрытые карие глаза воспринимали только бисер рукотворной арки: отвлекись она – и все рассыплется, все рухнет. Обычно живое миловидное лицо сейчас приняло мраморную неподвижность, им можно было любоваться как скульптурой: прямой, чуть утолщенный нос, рот, словно созданный для поцелуя, отточенный овал, открытый лоб и собранные двумя холмами волосы.
   Иван с удовольствием отметил, что Полина уже стала «работать номер головой», хотя до куража еще, конечно, очень далеко. Он поймал в блестящее ведерко бутылку с предполагаемым шампанским, и этим завершилась «сервировка» - стол был полон. Полина с гордостью, и с робостью, и с нежностью смотрела на него. Он отметил этот взгляд, но разбираться в гамме чувств не стал, не до того. Эта пауза нужна ему, чтобы собраться, самому успокоиться и заставить публику ждать чего-то необычного, из ряда вон…
   Он взялся за краешек крахмальной скатерти, рванул ее на себя – присутствующие на арене было кинулись к столу, но вся сервировка, лишь слегка сдвинувшись, осталась стоять на местах. Сколько бы раз он ни повторял подобный трюк, полной уверенности в успехе не было никогда. На случай, если трюк не получался, была заготовлена другая мизансцена: все повторялось, стол заново «сервировался». Когда же выходило, как сейчас, без срывов, гладко и красиво, он радовался как ребенок, как слепой, вдруг ставший зрячим. Подобно тореадору с мулетой, Иван Глухов стоял посередине арены с поднятой в руке скатертью. Он никогда не слышал в свою честь аплодисментов, но что это такое – помнил хорошо. Сейчас, должно быть, шквал аплодисментов шумит под куполом.
   Иван пытается представить, найти определение забытым звукам, на что они похожи, что напоминают? Ураганный ветер в густом лесу? Неистовое море? Просто гулкий шум? А что такое шум? В сознании давно забыта даже тишина. Все звуки залиты темной глухотой, будто непроницаемым пятном. И все- таки как неистребимо желание прорвать ее, услышать, или хотя бы догадаться, вспомнить, представить, что твориться сейчас за этой чернотой.
   Он ничего не понял: аплодисменты, крики, музыка! Все звуки сразу! Что это? Игра воображения, неведомое свойство памяти, возникшее от сильного внушения? Бывало, иной раз ему все же удавалось вообразить какой-то расчлененный звук: отдельные аплодисменты, отдельные восторженные крики. А тут все сразу -
память детства? Но музыки такой в то время не было, хотя, быть может, он ее просто не помнит. Не суть важно. Важно то, что он сейчас слышит. Пусть все это, наверное, галлюцинация, и лучше для его же блага, чтобы это наваждение скорее кончилось. Но как раз этого Иван боялся более всего, боялся сделать лишнее движенье, спугнуть вернувшийся к нему, пусть и в таком ущербном виде, дар. Сколько может длиться такой самообман: минуту, две? Значит, скоро опять провал и снова глухота. А звуки, словно насмехаясь над ним, переливались драгоценным фейерверком. При желании он мог усилить или приглушить их оттенки, их цвета. Сейчас он слышит только музыку в оркестре, все остальное – фон, теперь из зала крики: «Браво! Браво!».
   - Эй, что застыл как статуя?! Валяй дальше!
Иван невольно посмотрел в сторону кричавшего с галерки паренька. Сомнений быть не может, он действительно, на самом деле слышит! Между тем парень махал ему рукой и продолжал кричать.
   - Давай, давай. Не стой. Выдай нам, что ни будь еще.
Из партера прозвучало:
   - Безобразие. Ведите себя прилично.
   - Да он же пьяный. Вывести его.
Аплодисменты захлебнулись, оркестр сфальшивил и умолк. Полина почему-то кивала головой и топала ногой. Униформисты, клоуны-жонглеры – все с удивлением смотрели на него. А он был поражен тем, что все это не сон, что слух к нему вернулся так просто и естественно, как утренний рассвет. Он слышит, как из зала доносятся обрывки фраз:
   - Что же это такое, господа, может быть еще один антракт? В таком случае надо бы в буфет?
   - Довольно. Никуда ты не пойдешь. Сиди спокойно, сейчас уже начнут.
Смех, свист. Шпрехтшталмейстер обратился к залу. Почему не слышно, что он говорит? Ах, это оркестр невпопад заиграл бравурный марш и заглушил его слова. Иван все еще стоял с поднятой в руке скатертью, и только голова его поворачивалась в направлении доходящих к нему звуков.
   Наконец он понял, что смешон. Скатерть полетела на манеж, он подошел к столу. Зал сразу замер в ожидании, прощая актеру непонятную заминку, а Иван забыл, что нужно делать дальше. Он все еще с жадностью прислушивался к шумам вокруг него. Не верил, боялся, что вот сейчас все кончится и его опять поглотит глухота. Он словно раздвоился: один ликовал и слушал, слушал, другой с усилием пытался вернуться к прерванному номеру, один полностью ушел в свои переживания, другой перебирал в памяти еще неотработанный кусок программы – жонглирование и метание ножей. Эту часть ему никак нельзя не показать.
   Помогали Ивану все те же клоуны – официанты. Вода, подкрашенная клюквенным сиропом, лилась рекой. Публика смеялась и не понимала, что из налитого до краев фужера Иван даже падая со стула, раньше не выплескивал и капли мнимого вина, а сейчас мокрыми оказались не только официанты, на головы которых он выливает не один фужер, но и Полина, и даже он. Простенькая сцена исполнялась на грани срыва, словно в первый раз, но тухлыми яйцами его не закидали, недовольство никак не проявили. «Зритель, значит, ничего не заметил, коли так аплодирует и смеется», - подумал Иван, не понимая, что наша публика аплодирует всякому работающему на арене: таланту - воздавая по заслугам, бездарностям - из жалости или от недоразвитого вкуса.
   Сконфуженные «официанты» и Полина ушли, и теперь Иван остался один. Что-то случилось. Все им выполнялось не так как раньше, движения получались какими-то вялыми, робкими без легкости и озорства.
   В это время его подруга попадает в неприятную историю с «уличными хулиганами». Ее привязывают к будке с безмятежно спящим городовым, Полет взывает о помощи и помощь приходит в лице Ивана. После короткой и эффектной схватки с «хулиганами» они, обезоруженные его тростью, с позором удирают за кулисы. Полет восхищена, и ждет освобождения. Он же, словно не замечая ее, подходит к мелко дрожащим ножам, воткнувшимся в кокосовый мат, поочередно трогает их тростью и, резко поддев один, ловит его в воздухе, затем другой и третий. Оставив трость, Иван Глухов начинает жонглировать ножами, но почти сразу же они ускользают от его рук и оказываются на полу, рядом с тростью. Он поднимает ножи, новая попытка – тот же результат. В зале кто-то свистит. Снова Иван собирает ножи, извиняясь, кланяется публике и вновь отправляет в воздух сверкающий клинок, за ним другой и третий , и все со звоном тут же шлепаются к ногам жонглера. Он стискивает зубы, сжимает лицо руками. Гремит оркестр, свист, топот, крики в зале. Что с ним случилось? Что ему мешает? Он права не имеет сорвать номер! И тут его осенило…
   Иван достал из кармана кусочек ваты, приготовленный на случай порезов, и вставил в уши небольшие тампоны. Это не вернуло ему полной глухоты: звуки продавливались сквозь вату, но с такими неясными, приглушенными звуками можно было ладить. Иван успокоился, понял, что сейчас справится с номером, подобрал ножи и действительно честно, без усилий отработал его. Все получилось просто, быстро и безрадостно. Его выступление подошло к финалу, осталось лишь освободить Полину, раскланяться перед рукоплещущей публикой и уйти с манежа. «Все нормально», - успокаивал он себя, – «Все получилось как всегда, или почти как всегда. Какая разница, публика довольна и ладно, а дирекция простит мою оплошность»…

   Полина не была связана обязательствами с цирком Никитиных и, доработав сезон, навсегда рассталась с Иваном и с работой в цирке.
   О дальнейшей судьбе жонглера Ивана Федоровича Глухова, к сожалению, ничего не известно.

Виктор Борисов
            КАЛЛИГРАФ
            Непридуманная история

            Перевозчик-водогребщик,             Парень молодой,             Перевези меня на ту сторону,             Сторону домой...;
А.Т.Твардовский.
   Учитель Авенир Петрович степенно вышел из своей комнаты: он принадлежал к тому поколению сельских интеллигентов, когда школьного учителя уважали так, как не уважали ни одного большого начальника. Проницательный взгляд, прямой нос, узкие губы и пергаментного цвета лицо делали его похожим на римского патриция. Светло-серый в полоску костюм был тщательно отглажен, а жесткие, уставные стрелки брюк заставляли не горбиться, держать спину прямой.
…Поздней осенью смутного девяносто третьего года дом готовился отметить восьмидесятилетний юбилей заслуженного учителя. Большое деревянное строение на холме с видом на пруд, казалось, не боялось ничего на свете. Вокруг стояли испуганные домишки, готовые по первому окрику тут же врасти в землю. А этот дом крышей упирался в небо и, особо не церемонясь, нес на себе широкие окна по периметру двух этажей, слепя округу отраженным светом. В нем, всяк по-своему проживало восемь семей. В особые праздничные дни вдруг выяснялось, что соседи – не просто жильцы дома, а почти что родственники друг другу.
…Между тем в гостиной Авенира Петровича веселились на полу золотистые осколки солнечного вечернего света.
- Валентина, в котором часу прибывает автобус? – спросил он. - В семнадцать?.. Раньше шести за стол садиться не будем. Подождем гостью. – и, взяв из почтового ящика газету, он с той же степенностью вернулся к себе в комнату.
Соседки то и дело заходили в квартиру уважаемого пенсионера. Они несли с собой домашние заготовки: маринованные помидорчики, соленые огурчики, а еще трехлитровые банки с белыми груздями и темно-коричневыми рыжиками. Испекли в печи противень рыбного пирога из лучшей части улова соседа рыбака, Пашки-браконьера. Гостинцы, с благодарностью, принимала Валентина - старшая дочь Авенира Петровича в одиночку ухаживающая за ним после смерти матери.
- Чем-то помочь? – спрашивали ее соседки.
- Ну, если вот пельмени лепить вместе, да нарезать овощей на салаты…
- А колбаса на оливье есть? В магазине хоть шаром покати, одна водка на прилавках. Наш-то президент известный пьяница, вот и народ за ним следом…
Из соседней комнаты донесся твердый, громкий голос виновника торжества.
- Валентина! Кто-нибудь ушел на автовокзал встречать гостью с Украины?
- Да, папа, не волнуйся, Леня встретит. – так же громко ответила она, а затем тихо предупредила соседок подружек. - Девочки, только, пожалуйста, про политику больше ни слова. А то он заведется – не остановить. Потом давление подскочит, придется вызывать скорую.
- А гостья с Украины это кто? Ваша родственница?
- Нет, какая-то давняя папина знакомая. Сорок с лишним лет он с ней не виделись. Она сама каким-то образом его отыскала, - списалась, и вот сейчас решила приехать на юбилей.
- Так ей годиков-то, наверно, немногим меньше чем Авениру? Надо же было рискнуть: в таком-то возрасте, отправиться в такую дальнюю дорогу…
За разговором не забывали о деле. Прибрали гостиную, занесли недостающие столы, стулья, посуду. Каждая будто заранее знала, что от нее требуется. К половине шестого праздничный стол был полностью собран.
- Валентина! – снова громко напомнил о себе Авенир Петрович. – Лёнька точно пошел на автовокзал?
- Не волнуйся. Может, автобус задержался, мало ли. Встретит он…
Наконец - гладко выбритый, благоухая одеколоном, при галстуке и в застегнутом на все пуговицы пиджаке юбиляр появился перед дочерью и первыми гостями.
- Ну, жених! – похвалила его Валентина.
Молодой парень из соседней квартиры, поздоровавшись, торопливо заговорил:
- Авенир Петрович, не посидеть на вашем празднике - вечером уезжаю обратно в Москву. Зашел поздравить и пожелать вам доброго здоровья.
- Спасибо, Володя. А вообще, что сейчас творится в Москве? Как там Белый дом?
- Стоит Белый дом. Что ему сделается? Новая столичная достопримечательность. Все верхние этажи как обугленные головешки. Москвичи и туристы специально ездят туда фотографироваться.
- Дерьмократы говорят, что из танков по Белому дому холостыми болванками стреляли?
- Какие болванки Авенир Петрович,? Разве после них мог случиться такой пожар? Стреляли боевыми снарядами. Точно знаю, что было десять фугасных выстрелов и два бронебойных.
- И сколько народу погибло?
- Больше сотни человек. На площади были гражданские люди – зеваки, сочувствующие. В основном они и были убиты снайперами. От танков никто не пострадал… Среди военных и депутатов жертв почти не было.
Валентина давно уже, из-за спины отца, подавала Володьке знаки прекратить этот разговор, но студент, то ли не понимал ее, то ли не хотел понимать. Ему не терпелось выплеснуть добытую не из газет информацию
- Куда катится наша страна… – хмурая тень легла на лицо Авенира Петровича и, показалось, что он разом постарел.
- Папа, выпей реланиума. Страна никуда не укатится, а успокоительное тебе сейчас не помешает.
В это время открылась дверь, и со словами: «Хто-нибудь есть в этом доме?», явилась долгожданная гостья с Украины.
- Леонид, будь ласка, занеси мою сумку. - сказала она своему спутнику.
Виновник торжества вышел навстречу и замер: перед ним стояла женщина в старомодной прическе колоколом, ярко-красная помада увеличивала узкие губы, а из-под дугообразных бровей голубым огнем сверкали девичьи глаза.
- Кто это к нам приехал? Неужели та самая Оксана Лобода? –встретил он гостью.
- А это хто за хлопец? Неужели сам Авенир Петрович? Ну, здравствуй, мой спаситель! – они обнялись и трижды расцеловались.

***

…Девять месяцев и двадцать четыре дня Веня не позволял себе расслабиться. В другой жизни остались неожиданный, как снег на голову, арест. Школа «предвариловки» - с изучением статей и параграфов, с оправдательными и убедительными речами перед сокамерником, с надеждами на справедливость и… скорый суд. Потом тюрьма, ледяной холод осознания вставших перед ним необъятных десяти лет. «Выйду, мне стукнет тридцать четыре года. Полжизни…».
Но он не давал себе слабины, сам догадался и не раз видел тому в подтверждение: если человек раскисал, то жить ему оставалось всего ничего. И спасение пришло, когда отчаяние готово было прорваться сквозь стиснутые зубы…
…Северное лето угасало. Дни вошли в привычные рамки: день как день, ночь как ночь. На вечерней проверке толпа людей в фуфайках и шапках-ушанках, словно пережеванный и выплюнутый в тундру мякиш, стояла плотно, плечом к плечу, и напряженно вслушивалась в выкрикиваемые фамилии.
- «Бондаренко!», - «Я», - «Борисов!», - «Я», - «Бохадзе!», - «Босадзе.», - «Разговорчики!» - «Я»…
Могло показаться, что все едины, в этой единой массе голодных, уставших, одеревеневших от холода людей с пришитыми к фуфайкам белыми тряпками с номерами, но стоило взглянуть на обувь, становилось ясно - кто в толпе доходяга из политических, а кто вор в законе. На одних - расхристанные лагерные чоботы, другие - красовались в хромовых сапогах.
- Граждане заключенные! – зычным хозяйским голосом объявился кум, –Кто из вас умеет считать? Сколько будет шестью восемь? Бывшие экономисты, математики, учителя выйти из строя!
- Веня, - тронул за плечо его друг Глеб Васильев, бывший экономист Госплана - давай пошли, это наш шанс.
- Я учитель истории, не математик.
- Пошли, пошли, - торопил он, - там разберемся.
И они оба протиснулись вперед. Перед строем замерло еще несколько человек, как потом выяснилось, бывшие профессора московского и ленинградского университетов. У каждого из них своя история… Глеб Васильев, был осужден по делу Промпартии, а Авенир Петрович получил свой срок за цитирование не там где надо политического завещания вождя.
- С этого дня все вы назначаетесь нормировщиками, – прояснил ситуацию «кум». - Будете работать лагпунктах Печорлага. Если узнаю, что кто-то нормы занижает, отправлю такого умника на самый тяжелый участок трассы. Туда, где птицы в полете замерзают и замертво падают. – самодовольная усмешка расплылась по его широкому лицу.
Авениру достался дальний лагпункт, где работали сплошь одни уголовники. Предшественника они зарезали, так как тот выставлял для «зк» непомерные нормы. Глеб Васильев оказался в ближнем к нему лагпункте, так что они могли изредка общаться друг с другом.
- Что ты так долго ведешь расчеты?.. – спросил однажды Глеб, заметив, что от недосыпания у друга налились кровью глаза. – Неужели в столбик?
- А как еще?
- На логарифмической линейке.
- Мне вовек не разобраться. Там столько всяких шкал. Цифр, да еще этот бегунок с риской.
- Надо будет – разберешься.
Волей-неволей, пришлось разобраться. Благодаря толковому объяснению Глеба, принципы вычисления с помощью логарифмической линейки, оказались не такими сложными.
С бригадой уголовников тоже наладилось. То ли в управлении не хотели больше рисковать, то ли, правда, выставляемые им нормы устраивали всех, но ни угроз, ни приказаний, ни с той, ни с другой стороны в его адрес не поступало. Каждую декаду месяца требовалось сдавать отчеты по выполнению норм на участке.
   …Перед тем как сесть за стол, он удалял из чернильницы старые загустевшие чернила, заливал свежие и ставил письменный прибор на стол, на расстояние вытянутой руки. Проверял стальное перо в ручке, тщательно протирал его кусочком фланелевой тряпочки и, наконец, отогнув скрепки в тетради доставал из ее середины двойной лист бумаги в ученическую клеточку. Разложив его перед собой, он приступал к ответственной работе. Прежде всего, сверху, посередине листа он писал отдельным словом заголовок: «Отчет».
…Стальное перо выводило заглавную букву «О». Сначала выправлялся маленький хвостик, а затем сверху вниз с небольшим нажимом посередине выписывалась половинка буквы. Другую половинку буквы он снова писал сверху вниз и уже без нажима. Целиком выполнять всю букву сразу нельзя, иначе перо могло зацепиться о бумагу и брызнуть чернилами. Соединив обе половинки буквы, он снова возвращался к вершинке и, закруглив ее, вырисовывал еще один веселый хвостик. Остальные буквы «т», «ч», «е» не требовали такой кропотливой работы: их можно было писать, не отрывая пера от бумаги лишь соблюдая определенные правила нажима. Как правило, перед последней буквой он на секунду задерживал внимание на написанном слове «Отче» и читал про себя молитву: -
«Отче наш, Иже еси на небесех. Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя…».
Дописав заглавное слово, он тонкими линиями подчеркивал его с левой стороны каждой буквы, создавая иллюзию объема, Иногда он позволял себе вольность: после столбцов цифр и процентов выполнения плана в конце отчета закручивал спирали витиеватой виньетки...
В управлении не требовали такой старательности, но Авениру всегда нравилось красивое каллиграфическое письмо пушкинской поры. В правильном написании чисел и букв он находил свою территорию свободы. На листе бумаги, освещенном желтым светом керосиновой лампы, забывалось все, что происходило за окном. Он представлял себя в другом месте, в другом времени и в другой жизни. Так в ежедневной бумажной рутине пропало еще несколько месяцев жизни, как вдруг…
Однажды в конторку заявился особист, приказал: «Собирать манатки», чтобы через полчаса «как штык» быть готовым к отъезду в главное управление Печорлага.
К чему такая спешка, он не объяснял, нарочно создавая тревогу в душе заключенного. На деле оказалось не все так плохо, как думалось поначалу. Его нормировочные отчеты, отсылаемые каждые десять дней, заметили, и большое начальство решило, что дальний участок стройки не самое подходящее место для обладателя такого красивого почерка. В управлении Авенира определили писарем, теперь он не только писал различные деловые письма, но и выполнял художественные работы по оформлению настенных газет к главным праздникам страны.

***

… Приближалась вторая годовщина победы над фашистской Германией. Для оформительской работы Авенир обычно устраивался в актовом зале конторы Управления. И теперь он освободил на сцене часть столешницы. Сдвинул с края длинного, широкого стола заседателей темно-малиновую бархатную скатерть с бахромой и разложил свои принадлежности: лист ватмана, гуашевые краски и другие необходимые для художества инструменты. Он решил изобразить салют и орден Славы, а на их фоне красиво написать текст: «9 мая – день Победы. Поздравляем всех сотрудников НКВД Печорлага с великим праздником!». Главные слова должны были выглядеть в виде непрерывной георгиевской ленты повторяющей начертания букв. Чтобы добиться плавного перехода ленты из одной буквы в другую, для начала почеркал черновики, продумал на бумаге композицию. Около часа он бился над эскизом и, наконец, решился переносить рисунок на большой лист. Метровой линейкой разбил лист ватмана на квадраты и приступил к прорисовке праздничной газеты.
Авенир Петрович уже не считал каждый прошедший день от начала срока: для него время из горизонтальной плоской прямой линии теперь завернулось в бесконечную петлю Мебиуса. Он физически ощущал вязкость времени и чтобы не пропасть в нем окончательно кроме известных правил: «Не верь, не бойся, не проси» выработал для себя еще одно – «Не спеши».
Авенир перевел рисунок и уже взялся за кисти и краски, как вдруг распахнулись двери и на пороге актового зала появился вездесущий особист Хайло.
- Писарь! – гаркнул он, - Сворачивайся. Сейчас зечек приведут. Начальнику сцена нужна. Потом свое доделаешь!
Авенир убрался со стола, расправил скатерть и, минуя угрюмых женщин, прошел к последнему ряду скамеек зрительного зала. Прислушавшись, он понял, что отряд состоит сплошь из одних хохлушек. Они заполнили все места в зале. Особист Хайло остался караулить в дверях, а на сцену прошел молодой политработник – местный «лепила». Подняв к верху руку, он потребовал тишины. Бабы тут же умолкли.
- Коммунистическая партия во главе с нашим вождем, и учителем товарищем Сталиным! – по обыкновению заладил свою речь «лепила».
Авенир тотчас «отключился» - он знал наперед все, о чем будет талдычить политработник. Вот чернобровая хохлушка, крепкая, тертая баба на его слова: «Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства!», - не сдержавшись, негромко произнесла: «Щоб тебя пидняло, да гепнуло!».
Рядом с Вениамином сидела молодая красивая девушка. Ему даже показалось чересчур молодая - почти ребенок. «Там, уже что совсем с ума посходили? Детей на верную смерть отправляют.» - и, не сдержавшись, он шепотом спросил:
- Извините, сколько вам лет?
- Симнадцать, - ответила девушка, - а що?
- Как вас угораздило попасть сюда?
- Наш городок був оккупирован немцами, - шепотом рассказала она свою историю, - мамочка хворала. У перши дни войны убили тато. Ще е маленький братишка. Треба было как-то выживати, ось я и устроилась в комендатуру мыть полы. Червона армия нас освободила, а мене за связь с оккупантами заарештували.
- Послушайте, девушка, - торопясь тоже шептал, не глядя ей в лицо, Вениамин, - То, что сейчас говорят вам со сцены - полная туфта. Не верьте ни единому слову. Куда вас отправляют? Готовить трассу? На вырубку леса? Вы там погибните через полгода. Скажите мне вашу фамилию, имя и хоть я такой же, как вы - заключенный, но, может быть, постараюсь чем-нибудь помочь вам. Как вас зовут? – повторил он вопрос.
- Оксана Лабода.
Наконец политработник понял, что бабы его не слушают. Оборвал на полуслове свою речь и подал знак особисту.
- Всем встать! –рявкнул тот. – по одному на выход!
Толпа женщин с шумом поднялась со своих мест и, как песок через узкое горлышко песочных часов, медленно вытекла в двери актового зала. Будто здесь только что и не бывало никого вовсе.
Вечером того же дня Авенир прикрепил, в коридоре штаба стройки, красочную настенную газету. Начальству она понравилась. А до вечерней проверки он успел еще управиться и с документами новой партии заключенных. Обычно, распределением по отрядам занимались охранники и вольнонаемные сотрудники планового отдела. Списки составлялись небрежно, наспех и от него требовалось распознать записанные корявым почерком фамилии, переписать их и отдать машинистке в перепечатку на утверждение начальником стройки.
Вениамин быстро нашел список отряда направляемого на разработку просеки под узкоколейную железную дорогу. Отыскал в нем фамилию той девушки и решительно вычеркнул ее. Просмотрев все бумаги, обнаружил самый короткий и самый привлекательный список. Отряд заключенных женщин направляли на работы в тепличное хозяйство. Вот в этот-то список он и вписал Оксану Лабоду.

***

- И вы больше так никогда и не виделись? – спросил Лёнька.
   Юбилейные торжества близились к своему завершению. Отзвучали поздравления и пожелания, отзвенели хрустальным перебором тосты за здоровье и многие лета. Уже и кое-какие застольные песни были пропеты. А еще, удивив всех крепкой памятью, юбиляр прочел наизусть несколько глав из «Евгения Онегина».
И как-то само собой получилось, что гости разбились на группы по интересам, и за столами зароился гул слухов, сплетен, историй, домыслов и фактов. Лёне с самого начала интересно было общаться с дедом и его гостьей с Украины.
- Нет, больше не виделись. Вот сегодня второй раз. Да и когда бы мы еще смогли свидеться? Я вскоре освободился – закончился мой десятилетний срок. И что было, с той голубоглазой дивчиной - не знал, но надеялся, что мои каллиграфические старания не пропали даром.
- А знаешь, Авенир Петрович, от кого я узнала, что мой перевод в тепличное хозяйство дело твоих рук?
- Нет.
- Помнишь, був такой энкаведешник-битюк, с подходящей для него фамилией - Хайло?
- Смутно припоминаю.
- Так он домогался до меня. Еле отбилась, вот он тебя и выдал: «Видел, - говорит, - как ты тогда на последнем ряду с писарем сговорилась. Это он тебя на теплое место пристроил. А теперь некому вступиться иди, мол, ко мне под мою защиту». Поганец! Я тут же начальнику и пожаловалась..
Гости будто очнулись, снова запели. Но слова общей песни помнили не все: кто-то подхватывал ее, припевая только на последних слогах, а кто и просто добавлял бессвязное мычание в популярную мелодию. Закончили петь под общий смех и аплодисменты. Стали вспоминать еще какую-нибудь всем известную песню и тут, в образовавшуюся паузу, влился грудной, широко звучный голос.
         - «Дивлюсь я на небо та й думку гадаю:
            Чому я не сокил, чому не литаю»…
Песня поплыла приливами и отливами, ожила глубокими вдохами и выдохами.
         - «Чому мене, Боже, ты крылец не дал
            Я землю б покинув и в небо злитал»…
…Вторым голосом вступил Авенир Петрович. Его поддержали еще несколько человек знающие слова украинской песни. Песня вошла в силу, набрала мощь, заполнила собой всю комнату, весь дом, всю вселенную и с последними нотами, оторвавшись, растворилась в космосе…
- Самые лучшие в мире застольные песни - это украинские. – с тихой гордостью произнесла гостья.
Ей никто не возражал, наоборот, оживились, все вспомнили, еще одну известную украинскую песню: «Червона рута» и, хором дружно ее затянули. Оксана Лабода, извинившись, встала и направилась к выходу на свежий воздух.
- Что, совсем ослабел кацапик? – снисходительно спросила она, Пашку - браконьера безуспешно пытаясь обойти его, спавшего едва не поперек узкого прохода. Женщины помогли ей пройти, подвинув вместе со стулом перебравшего с выпивкой Павла.
- …Украина не Россия, - вернувшись, просвещала она Леньку, - у нас так не напиваются, хлопчик.
- А как сейчас на Украине?
- В Украине. – поправила Оксана.
Было заметно, что она будто преобразилась после пения. Исполнение на украинской «мове» ее словно опьянила; и хоть она почти ничего не выпивала за весь вечер, но пословица: «что у трезвого на уме – то у пьяного на языке» была сейчас именно про таких как она.
- …У нас все замечательно. Пьяниц и лодырей, таких как у вас, не встретишь. Вот уже два года у нас самостийность. Хватит. Понатерпелись от москалей: голодомор, репрессии, война… Столько народу полегло от этой клятой власти - не счесть. Теперь как-нибудь и без указки кацапов проживем. У нас в Украине всего с избытком: есть сельское хозяйство, есть промышленность, своя наука…
Она замолчала, заметив, что за столом притихли и все внимательно ее слушают.
- А ще? Все так. Россия Украине как мачеха: только и делала, что всю жизнь пользовалась ею, все соки из нее высосала…
- Да мы же всегда хуже вас жили, - горько покачала головой одна из женщин, - Все к вам отправляли, все для вас старались и сейчас живем не лучше чем раньше. А голодомор у нас похлеще был, да еще коллективизация, индустриализация. Та же война. У любого среди нас спроси: есть такая семья, кого бы лихо не коснулось?
- Давайте будем пить чай! – резко меняя тему, дочь учителя внесла в комнату самовар и поставила никелированного пузана на поднос посередине стола…
На следующее утро гостья собралась к отъезду к себе на родину в Украину. Она призналась, что не собиралась дольше задерживаться, так как приезжала только ради того, чтобы еще раз увидеть и поблагодарить человека, который спас ей однажды жизнь. На автовокзал женщину провожали вдвоем – Авенир Петрович вместе с Леней. Разговор, как и накануне, продолжался вокруг жизни на Украине.
Возле забора, у здания автовокзала, устроившись прямо на земле, компания из трех мужиков и одной побитой бабенки распивала из бутылочного горлышка дешевое вино. Украинская гостья ничего не сказала, только снисходительная усмешка проявилась на ее лице.
Подошел автобус. Старики тепло попрощались.
- Дзякую, дзякую. До побаченя. – она обняла Авенира Петровича и трижды по-русски поцеловала. Из рук Лени она отчего-то осторожно взяла дорожную сумку и еще раз сказала, - Спасибо. До свидания.. - напоследок улыбнулась им, сверкнув тремя золотыми зубами.
Автобус, дыхнул выхлопом, отъехал от станции. Неузнаваемо изменившийся с лица, как-то сразу постаревший, Авенир Петрович помахал вслед рукой, и они с Ленькой не спеша направились к дому.
- Дед, - спросил внук, - вот так я и не понял. Вроде бы, твоя знакомая, приехала к русским, а кругом у нее одни кацапы да клятые москали.
- Тебе и не понять… Ты представь, сколько она добиралась до нас. Думаешь, чтобы на меня поглазеть? – дед выпрямил спину, - Она приезжала, чтобы навсегда проститься и попытаться понять и простить! Получилось ли это у нее, трудно сказать. Когда-то я спас ей жизнь одним росчерком пера. Ей повезло: она не отморозила пальцы на лесоповале, ее не изнасиловали, не зарезали блатные бабы в бараке. И этому причиной был я – русский парень. Может быть я для нее был единственным русским который не вписывался в образ того самого клятого кацапа. Но она до сих пор не поняла, что в лагерь-то ее отправили свои же хохлы. Как и меня, кстати, свои же русские соседи. Хорошо бы тебе Лёнька никогда не пришлось понимать этого. Стало ли ей сейчас легче на сердце, нашла ли она то, что искала, - не знаю… Но одно я знаю точно, что теперь уже навсегда простился с той историей про писаря, имевшего каллиграфический почерк.
***
Автобус сделал круг и выехал на главную дорогу. Гостья из Украины заметила у дощатого тротуара, парня и старика с тросточкой. Она захотела помахать им на прощание ладошкой через стекло салона, но они не обратили на нее внимания: слишком серьезно о чем-то разговаривали…

Перевозчик-водогребщик,;
Парень молодой,;
Перевези меня на ту сторону,;
Сторону - домой...;

Давней молодости слезы,;
Не до тех девичьих слез,;
Как иные перевозы;
В жизни видеть привелось.;

Как с земли родного края;
Вдаль спровадила пора.;
Там текла река другая -;
Шире нашего Днепра.;

В том краю леса темнее,;
Зимы дольше и лютей,;
Даже снег визжал больнее;
Под полозьями саней.;

Отжитое - пережито,;
А с кого какой же спрос?;
Да уже неподалеку;
И последний перевоз.;

Перевозчик-водогребщик,;
Старичок седой,;
Перевези меня на ту сторону,;
Сторону - домой...

Война прапоров
Все его шелковое тело торжествовало, мышцы напряглись в бунтарском порыве, в свете горящих костров желтый цвет отливал зловещим зеленым, а голубой - ядовито фиолетовым. Теперь он только один. Долгое время они были вместе, выросли из одного корня. Каждый имел свой собственный стержень, у него он буковый, а тот, кого скинули, имел березовый. Долгое время они были вместе, крепко держались на стальном кронштейне. Бывало, меж ними вспыхивали ссоры и они отвешивали друг другу хлесткие пощечины. Но в целом соседствовали мирно, вместе, рядом, каждый сам по себе. А бывало, в лихолетье, когда закат багровел от сполохов зарниц, шторм трепал и рвал тело, ледяной ливень полоскал ткань, они объединялись в одно целое. Смертельный холод сковывал их братство, и уже никакая сила не могла их разделить, разорвать, уничтожить.
Теперь он один. Предок того, кого скинули, однажды уже пережил такое. Тогда белую кость и синие мундиры подавил революционный рабоче-крестьянский, с самых низов окрасил все пространство, все полотнище на многие годы залил красным цветом. И вот снова триколор пинают и рвут… А он торжествует, у него в спокойном голубом небе, над широко раскинувшимся желтым полем призрачно высветилась круговерть белых звездочек. Его надежды, радость и ликование длилось не долго.
Он тоже не удержался… Как хищная птица, сложивши крылья, падает с высоты на свою жертву, так и он, нацелив на недовольную людскую толпу острый клюв – навершие, пал к ним под ноги. И так повторялось неоднократно. Он то возносился на самый верх, то его бросали в грязь войны, под танковые гусеницы, под армейские берцы. Нигде больше они не стояли рядом, их остервенело срывали и меняли один на другого, другой на прежнего. В схватку ввязались боевые ветераны, непримиримые враги прошлой, давней, могучей войны. Три черных полосы на фоне темного золота, три главные черты: вера, мужество и память ветерана-победителя - вызывали судорожную ярость у одних, а другим придавали твердую решимость и стойкость. Цветом крови и черным цветом черных дел отмечен был самостийный ветеран.
Конца и края не видно войне прапоров. Новые флаги вступили в битву, старые не сдают позиций, нет и уже, кажется, не можно найти мира меж ними.
Но все войны рано или поздно заканчиваются. Люди из нелюдей постепенно вновь становятся людьми. Трофейные штандарты и флаги пылятся за музейным стеклом, но как после семейной ссоры не склеить черепков разбитой посуды, так и после гражданских войн не найти в музеях порванных в клочья, растоптанных и растерзанных прапоров и знамен. И есть только один путь, одно решение как не остаться навсегда врагами, а вернуть человечность. И этот путь - не путь военной победы, а путь примирения. И тогда снова, как раньше, из одного корня, каждый со своим стержнем – буковым, березовым, на одном кронштейне, рядом, мирно, вместе будут соседствовать и бело – сине – красное знамя и жевто – блакитный прапор.