Я лежу в некрасивой позе, чувство дискомфорта настолько сильное, что уже не имеет значения.
А надо мной в небе плывут белые облака, как табуретки…
* * *
В мире всё относительно. В детстве, когда сверстники меня шугали за торчащие уши и кудрявые волосы, я хотел умереть.
Сегодня же я ощутил болезненное, иступлённое желание жить до ста лет.
– Если курить бросишь, а пить не начнёшь, проживёшь лет до пятидесяти. – Кардиолог призывной медкомиссии был деловито равнодушен. – Если захочешь жить до старости – тотальный контроль над эмоциями, здоровый образ жизни, правильное питание, ежегодная диспансеризация…
– А если не брошу и начну? – хамством попытался я замаскировать своё парализующее замешательство, переходящее в панический кошмар.
Врач впервые за нашу встречу посмотрел на меня заинтересованно.
– Стихи пишешь? Нет? Тогда начинай.
– Зачем?
– Потому что при таком подходе к своему сердцу, проживёшь тридцать три года. Как Пушкин.
– Его убили!
– А какая разница?
Разницы в способе покинуть этот бренный, но такой желанный мир я действительно не видел.
– Его убили в тридцать семь, – продолжал я отчаянно цепляться за надежду.
Кардиолог молча усмехнулся.
Мне предстояло привыкнуть к банальной мысли – «я умру». И может быть скоро.
* * *
Дерево я посадил будучи ещё пионером. Поэтому этот пункт из программы «настоящего мужчины» можно было вычёркивать. Строить дом в современном настоящем было не актуально, да и не выполнимо. А вот насчёт сына…
Как по заказу у всех моих женатых друзей и замужних подруг рождались девочки. Не то чтобы я не хотел дочь… Я не хотел жениться.
Несмотря на моё разгильдяйское мироощущение, относительно семьи у меня были некоторые моральные принципы. Даже если поставить под сомнение всякие гражданские догмы, брак, на мой взгляд, предполагает минимальную ответственность. Иначе, зачем огород городить? А я хотел свои последние шестнадцать лет прожить свободно, насколько это было бы возможным. Одним словом, насладиться перед смертью.
Это потом, четверть века спустя, общественное мнение нашей изменившейся страны будет спокойно относиться к женщинам, рожающим детей без официального мужа. А сейчас на такой факт своей биографии решалась не то что не каждая, а почти каждая не решалась. Это было вбито в сознание девочек с детства и поддерживалось государственной моралью на протяжении всей женской жизни. Значит, ребёнка без жены мне было не видать.
Согласно моральной доктрине считается, что предлагать руку и сердце надо в комплекте с совместной жизнью «в горе и радости, пока смерть не разлучит». Само собой предполагается, что смерть приходит к супругам в один день и в глубокой старости. Я считал, что, по крайней мере, при построении ячейки общества, надо быть честным, значит о моей возможной «скорой кончине» надо обязательно сообщить будущей жене.
Однако, когда я сказал о своих жизненный перспективах своей первой претендентке на «вторую половинку», она долго думала, а потом холодно попросила меня больше её не беспокоить.
От моего ребёнка она избавилась.
* * *
Курил я с пятнадцать лет. А после несостоявшегося отцовства раз в месяц позволял грамм сто-двести. Я старался не злоупотреблять, так как опасался влияния дурной наследственности по мужской линии.
Мне станет всё равно позже, когда Димке будет четыре года, и он, глядя мне в глаза, скажет: «Я не хочу быть похожим на тебя».
* * *
Я благодарен Ирине. Если бы не она, я бы кроме дерева ничего в своей мужской жизненной программе не выполнил.
В средние века её бы точно определили в ведьмы, настолько у неё всё было так, как ей было надо. Если ей был нужен дождь, шёл дождь. Если была необходима сухая погода, с неба не падало ни капелюшечки, хотя ещё полчаса назад шёл ливень. Если ей был нужен человек, то они встречались максимум через два дня после возникновения этого желания, даже если до него нельзя было дозвониться.
Помню по дороге куда-то мы зашли в обувной магазин. Ирина купила себе какие-то туфли и решила сразу идти в них. Естественно, через полчаса туфли натёрли ей ноги. Ирина остановилась и, глядя вниз, твёрдо произнесла:
– Так, сегодня я разрешаю вам проявлять своё недовольство. Но всё уже случилось, и вы теперь мои. Так что смиритесь и давайте жить дружно.
– Ты с кем разговариваешь? – остановился я.
– С новой обувью.
Я опасливо покосился на жену: признаки ненормальности она до этого не демонстрировала. Назавтра мы отправились гулять все втроём, прогулка планировалась длительная. Поэтому я высказал некоторое сомнение в целесообразности использования новых туфель. Но Ирина меня не послушалась. Каково же было моё удивление, когда без всяких пластырей, хромоты и волдырей Ирина вернулась домой! С абсолютно невредимыми ногами!
Она так филигранно подстраивала свою жизнь под текущие обстоятельства, что создавалось твёрдое убеждение, что это обстоятельства подстраиваются под потребности Ирины.
Так же и с Димой. Когда она уходила гулять с коляской часа на три-четыре, он никогда не устраивал ей концертов. Либо мирно спал, либо просто лежал и созерцал окружающий мир. Плакал он исключительно дома и ночью, когда вокруг были все взрослые, и было кому пожалеть кроме матери. Позже Ирина придумала семейную прогулочную забаву: пройти всю какую-нибудь конкретную городскую улицу от начала до конца. Димка любил такие путешествия и никогда не капризничал, даже если уставал.
Проблема мокрых ползунков воспринималась Ириной как временное недоразумение. Когда Димке было два года, мы летом поехали в детский лагерь работать на тех же должностях, что и три года назад. Разместившись в предоставленной нам комнате, Ирина посадила Дмитрия перед собой и сказала с такой интонацией, как будто ему было, по крайней мере, десять лет:
– Сын, давай договоримся. Здесь нет возможности стирать и сушить твои штаны. Пожалуйста, просись на горшок. – С этой минуты ни одного конфуза больше не было! А вы говорите – туфли!
Она не просто хотела что-то, она была уверена в этом… Даже не так. Она просто знала, что так будет. Например, она с тринадцати лет знала, что у неё будет сын Дима.
* * *
У них в доме не было стульев. Последний сломался в день нашей свадьбы, когда Иринкина тётя залезла на него, чтобы достать что-то откуда-то сверху.
Было два дивана, два кресла и четыре белые табуретки. На одном диване спали мы, на втором тёща. Тесть спал на кровати. Кресла стояли в проходной комнате, единой в своей многоликости: буфетная, гостиная, гардеробная, спальня… А табуретки стояли на кухне.
Тесть был беззаботным и безответственным мужиком, но весёлым и компанейским. У него была ужасная традиция, доводившая всех просто до истерики. Он дожидался летом самого жаркого дня (как он его угадывал – никто не мог постичь!) и красил всё, что было не прибито. Например, кухонные табуретки.
Ежегодно в яркий солнечный день эти четыре страдалицы сияли ослепительной белизной на таком же ослепительном балконе. В этот день надо было срочно эвакуироваться, потому что дышать сохшей краской в жару удовольствие то ещё!
Уже потом, когда тесть скончается от рака, семнадцатилетний Дима скажет матери:
– Табуретки теперь каждое лето мыть будем…
* * *
С Ириной мы встретились в пионерском лагере. Она работала там старшей вожатой, а я радистом.
Сначала мы встречались по роду службы. Потом, разговорившись, нашли массу общих знакомых. А затем, как-то незаметно для себя, я стал думать о ней в неожиданном направлении. Что при этом думала Ирина, я не знал и, скорее всего, никто не знал и не узнает.
В конце концов, я предложил ей выйти за меня замуж.
И она не отказалась.
– Как мы назовём ребёнка?
– Дмитрий.
– Ты так уверена, что это будет мальчик?
– Я это знаю.
– Интересно, откуда?
Ирина промолчала.
* * *
Димка родился болезненным. Первые полтора месяца своей новорождённой жизни он вместе с матерью провёл в больнице. Да и после выписки, планово посещая каждого специалиста, мы выслушивали страшные диагнозы.
– Что мы будем делать со всем этим? – растеряно спрашивал я.
– Жить дальше! – твёрдо отвечала Ирина
И мы жили.
И Димка выправлялся, превращаясь в замечательного здоровенького и весёлого карапуза.
* * *
Ирина меня не переделывала. Просто говорила: «мне это не удобно».
– Где мы будем жить? – спросил я её, когда мы подали заявление.
– Мы будем вместе жить?
– Ну, когда поженимся…
– А зачем?
– Но ведь тебе будет трудно одной заботиться о малыше, – растерялся я. – Я должен…
– Ты мне ничего не должен. Как и я тебе. Но давай попробуем. Мне удобней жить с моими родителями.
Она просто озвучивала возможные альтернативы, а я выбирал ту, которую сам считал правильной.
«Ты можешь пить, сколько хочешь, но тогда ночуй у матери». И мои возлияния стали эпизодическими.
Только один раз, когда Диме было четыре года, она почти не оставила мне выбора.
– У нас с Димой своя налаженная жизнь. Не нравится – уходи.
И я ушёл.
* * *
День просто замечательный. Тепло, но не жарко. Солнце светит, сосны шумят, облака лениво болтаются в голубеющем небе. Иринка занята, – у неё день закрытия смены. А мы с Димой наслаждаемся бездельем.
От души выспавшись, мы завтракаем и идём в лес. Димыч ищет и поглощает чернику, бегает, прыгает, словом ведёт осмысленную жизнь трёхлетнего человека с чёрным от ягод языком.
А я смотрю на него, и мне не скучно. Я наслаждаюсь каждым его жестом, всеми эмоциями, фонтаном бьющими из глаз. Я счастлив как никогда. У меня есть сын, я его почти вырастил: он ходит, говорит, хитрит, чувствует. Он живёт!
– Отгадай, чего я хочу? – спрашиваю я у Димки.
– Ты хочешь кушать! – кричит он, бегая между тремя соснами.
– Как ты отгадал?! – изумляюсь я.
Кудрявый малыш останавливается и неподдельно удивляется:
– Папа! Мы с тобой так похожи! А я хочу кушать.
Я подхватываю его на руки, прижимаю к себе и целую в правое ушко, которое отличается от моего формой и посадкой.
Я сажаю сына на плечи, и мы шествуем в столовую, где уже встречаем Ирину. Втроём обедаем и решаем на лодке перебраться на другой берег, где песок и вода чище.
Ирина сидит на песке, блаженно бездельничая. У неё был суматошный день. Мы с Димкой бегаем по мелководью, шлёпаемся. Брызги разлетаются в радиусе трёх метров. Сынуля заливисто хохочет, запрокидывая кудрявую головёнку.
Через час, устав от воды и шалости, Димыч валяется рядом с мамой, а я плаваю вдоль берега и наблюдаю за ними. Пришла пора «разговоров о главном».
Пока я живу с ними, наши родительские обязанности чётко распределены: шумные игрища, баловство и дурачества – моё, задушевные разговоры об основах мироздания – прерогатива Ирины.
* * *
В принципе, мне нравятся жизненные позиции жены. Они значительно облегчают жизнь. Но не все, в том числе и я, могут придерживаться их постоянно. Кому-то мешает воспитание (да как можно!), другим – осторожность (кабы чего не вышло), третьим житейская инерция (я всегда думал по-другому, выходит я дурак?), ну и так далее…
Иринка не боялась ни осуждения, ни пересудов, ни негативных оценок. Она знала себе цену видимо ещё с момента своего рождения. Поэтому делала только то, что было ей удобно.
В седьмом классе она отказалась вступать в комсомол, понимая, что вся общественная работа в классе ляжет на её плечи.
– А у меня была пора загула! Я хотела много свободного времени! – объясняла она мне, комсомольцу с десятилетним стажем.
– И тебя не выгнали из школы?! – ужасался я.
– У меня хватило ума сформулировать адекватную причину, – просто отвечала моя жена-анархистка.
– Какая отмазка может здесь помочь? – недоумевал я.
– «Я недостаточно зрелая для такого судьбоносного решения» – чем плохо? – наивно поинтересовалась Ирина.
– Офигеть! – только и мог произнести я.
Ей было удобно хорошо учиться и не конфликтовать с учителями, поэтому она была на хорошем счету. Видимо ещё и это спасло её от «комсомольского остракизма». Она хотела поступать на юридический, поэтому в девятом классе ей стало удобно вступить в «этот комсомол», тем более что к тому времени практически все одноклассники уже были в рядах коммунистической молодёжи и разобрали важные и неважные должностные портфели.
Получив корочки, в которых было записано, что она является членом ВЛКСМ, Ирина ни на йоту не изменила своей жизни – легко осваивала математику, продолжала не понимать физику, иногда учила историю. В свободное от школы время занималась, чем хотела: читала детективы, математическую и юридическую литературу, писала наивные стихи, дозировано вела личную жизнь.
В педагогическом вузе ей было удобно сдавать экзамены на «отлично», усилий она к этому прилагала минимальные, только к гуманитарным предметам. Математику она щёлкала как белка семечки. В результате она получила красный диплом и осталась в городе, а не поехала отрабатывать в деревню. А после первого рабочего года она решила, что ей нужен ребёнок («хватит гулять, уже 22!»).
И она поехала в детский летний лагерь старшей пионервожатой.
* * *
Она любила Диму. Но своей особой «удобной» любовью. Знаете сказку о мачехе на новый лад? Свою дочку она заставляла с утра пораньше за хозяйством смотреть, а падчерица у неё весь день на перине валялась. Конец сказки предугадать не трудно.
Вот так же и Ирина с Димой. Она не сюсюкала и не жалела, если «сам виноват», не защищала, если он сам мог разрулить проблему. Но десятым чувством ощущая его ситуативную беспомощность, принимала удар на себя: становилась деспотичной тиранкой.
– Я сказала не пойдёшь.
– Почему, мама?
– Потому что, – никаких других аргументов она не признавала.
– Я сказала нельзя (не трогай, не бери, не пей, не ешь, не куплю, не дам и далее по списку).
– Почему?
– Потому что.
Справедливости ради, надо сказать, что подобные диалоги возникали редко. Иногда он пытался протестовать (у него ничего не получалось), иногда облегчённо вздыхал (против мамы не попрёшь, с меня взятки гладки), а потом стал сам задумываться, а действительно почему?!
Она любила сына «на потом». У меня этого «потом» не было, и я любил его сейчас, потакая и балуя. Не смотря на противоречия в педагогических взглядах Димка рос не вредным. Иринины косметика и рабочие бумаги были, что называется в свободном доступе. И ни разу не было случая, чтобы сын что-нибудь испортил. Он как-то понимал – тут его книжки-игрушки, а это – мамино.
Когда Дмитрий будет постарше и меня уже не будет с ними, Ирина изменит тактику стратегического общения с тирании на разумную демократию, приучая моего сына брать ответственность на себя.
* * *
Рожать Иринка не боялась. Как всегда она была во всём уверена. Уверена, что родится сын (хотя все пророчили нам девочку) и называла точную дату рождения.
Только один момент тревожил мою жену.
– Слушай, а вдруг там детей перепутают и мне чужого принесут. Новорождённые все похожи, как я их отличу? – время от времени задумывалась Ирина.
Проблема была решена Ириной легко. Она родила мальчика похожего на меня. То есть абсолютно! Те же горизонтальные складочки на лбу, такой же нос, форма губ и глаз. Димка родился без волос, но к году у него была кудрявая шевелюра, как у меня.
– От меня только форма и посадка ушей! – сокрушалась Ирина.
– Ну, хоть за это дразнить не будут, – успокаивал я.
По мере роста и взросления у Димки будет моя походка, мои жесты, даже мои шутки, которые он просто не мог слышать! Мы были одинаковыми! Кроме ушей.
И надеюсь, кроме судьбы…
* * *
– Как ты мог её уговорить?! – изумлялась моя будущая тёща за месяц до бракосочетания.
– Да я и не уговаривал! – пожимал я плечами.
– Но она не собиралась замуж, у нас в доме по этому поводу даже скандал был!
Скандал, как я позже узнал, разгорелся опять же из-за стремления Ирины к удобству. Ей было удобно говорить то, что она думает, если это не влекло дальнейших жизненных катаклизмов и не думать о том, что по этому поводу думают другие.
В соседний подъезд в отпуск приехала молодая женщина с маленьким сынишкой, которая некоторое время назад вышла замуж за военного и уехала с мужем по его распределению. Надя, так её звали, воспитывалась в советской нравственно устойчивой семье. Поэтому замуж вышла вовремя и правильно, да и сына родила вовремя и правильно.
Они не были подругами, Надежда была старше Иринки на два или три года, да и взглядов жизненных они придерживались различных. Но они выросли в одном дворе, учились в одной школе, поэтому, встретившись, поздоровались и разговорились. Ирине в тот момент было не то девятнадцать, не то двадцать, она получала высшее образование, наслаждалась свободой и независимостью, естественно абсолютно не думая о будущей семейной жизни.
– Привет! Я смотрю у тебя пополнение в семье. Как зовут мужчинку?
– Кирюша.
Дальше пошли протокольные вопросы «на кого похож», «что уже умеет», «бла-бла-бла» …
– Ну а ты когда замуж собираешься? – покровительственным тоном старшей и всё знающей сестры спросила Надя.
– А я не собираюсь. Что там делать?! – Иринка так искренне удивилась, что молодая мамаша решила просветить неразумную девушку.
– Ну, хотя бы вот таких Кирюшек рожать.
– Рожать можно и без мужа, – невозмутимо и абсолютно уверенная в своей правоте ответила Ирина. – Хлопот меньше.
– Подожди, как это без мужа?! – опешила Надя.
– Очень просто. Спишь с мужиком, беременеешь и рожаешь. А замуж не выходишь. Так понятней?
Осознав, что им не понять друг друга, девушки свернули разговор и распрощались. Больше они не виделись.
А через день матушка устроила Иринке скандал.
– Ты думаешь, что говоришь! И кому говоришь! Да сейчас весь дом будет говорить!
– О чём?
– Что ты хочешь родить без мужа! Да как я людям в глаза смотреть буду!
– Во-первых, я пока не собираюсь рожать. Так что поговорят и перестанут. А когда соберусь, тогда и думать будем, как ты будешь людям в глаза смотреть. А замуж я не хочу и не пойду. Чего я там не видела?
Однако урок Иринка усвоила и оставшиеся два года посвятила формированию своего имиджа среди друзей и родственников. Всё её окружение было уверено в том, что замуж Ирина не пойдёт.
Позднее Иринка скажет своим подругам: «Мне нужен был сын, и я его получила. Но если мужик сам зовёт в ЗАГС, то глупо как-то отказываться». И добавит:
– В конце концов, развод никто не отменял.
* * *
Замечательный день перевалил через половину, делая попытку смениться не менее замечательным вечером. Солнце уходить не хотело, и ослепительные в его свете облака висели над нашим маленьким семейным миром.
Облака были такими пронзительно белыми, что даже на их отражение в реке смотреть было болезненно.
– Мама, – вдруг воскликнул Димка, – какие на небе облака красивые! Белые как наши табуретки!
Я усмехнулся. У сына частенько вырывались небанальные сравнения, но сейчас он превзошёл самого себя.
– Ну, это, если дедушка их уже покрасил, – заметила жена.
– Конечно, покрасил, – ответил я. – Смотри, какие жаркие дни стоят.
Счастье бывает разным. Сейчас оно было тихим и нежным. На этом песчаном берегу красивой реки – просто оазис мироздания! – была моя маленькая семья. Мы были вместе. И нам было хорошо вместе. Таким счастливым я ещё никогда не был.
– Я хочу, чтобы так хорошо было всегда! – мечтательно вздохнул мой маленький кудрявый философ.
– Если хочешь – будет, – постулировала Ирина.
А я вдруг понял: таким счастливым я больше никогда не буду.
* * *
Ирина становилась такой, какой ей было удобно в данный конкретный момент. Нет, она не притворялась, не играла. Она искренне восхищалась, смеялась, сердилась, ругалась, делала комплименты или замечания. Она была нереально настоящей. Я очень хочу, чтобы она такой же и оставалась.
Потому что хочу, чтобы в этом мой сын был похож на неё.
Я не видел Димку уже пять лет. Завтра мне исполнится тридцать три. Через два дня я умру. А спустя ещё три дня мой девятилетний, абсолютно похожий на меня, кроме формы и посадки ушей, сын, возвращаясь с матерью из очередного «уличного путешествия», вдруг скажет ей:
– Мам, мне хочется плакать, а причины вроде нет.
– Это бывает, – философски скажет Ирина, решая для себя не простую дилемму: сейчас говорить Дмитрию о моей смерти, или отложить на неопределённый срок.
* * *
Почему всё случилось так, как случилось? Почему водоворот событий вынес меня на далёкие от моей семьи берега? Сложно объяснить.
Хочется думать, что это не только по моей вине. Не раз в хмельном угаре я объяснял случайным собеседникам, что это моя карма. Что судьба-злодейка разлучила меня с сыном. Я лил слёзы по счастливым минутам прошлого, не желая понять, что сам всё испортил.
Или не сам? А так сложились непреодолимые обстоятельства? Мог или не мог я противиться надвигающейся неизбежности? Где была точка невозврата? Может быть, я её не заметил? А может она наступила ещё до моего рождения?
Я уходил от семьи сначала на сутки, потом на недели. Мои возвращения длились день, большее – два. За лето я приходил к жене и сыну только один раз.
Маленький и незначительный ошибочный шажок неуклонно вёл меня в направлении того пути жизни, который всё больше разлучал меня со всеми близкими и любимыми людьми. Я не вспоминал о своей матери, старался не думать о сыне…
И, конечно, я не задумывался, как Ирина объясняет Диме моё отсутствие…
* * *
– Привет.
– Папа! Здравствуй!
– Я так соскучился, сынок! А давайте все вместе поедем…
– Мы никуда не поедем, – равнодушно спокойный голос Ирины пугает меня больше, чем тревожная сирена.
– Почему? Сегодня воскресенье, погода хорошая…
– У нас с Димой другие планы.
– Но ведь планы можно изменить…
– Как-то раз мы уже меняли мои планы. Если ты помнишь, ничем хорошим это не закончилось. Не в моих правилах повторять ошибки.
– Подожди, Ирина. Я готов…
– Я не готова.
– Послушай меня…
– Это ты послушай меня. Мы долго привыкали жить без тебя. Сейчас у нас с Димой своя налаженная жизнь. Не нравится – уходи.
– Мама! – Димкины глаза были полны слёз. – Ты выгнала папу?!
– Я не выгнала, а предложила выбор, – возражает моему сыну его мать.
* * *
– Сынок, посмотри на меня.
– Не хочу.
– Димка, посмотри на меня. Не плачь, сынок. Всё будет хорошо…
– Не будет.
– Да почему же? Не плачь, Дима. Я люблю тебя… Вспомни, ведь мы с тобой так похожи, Дима!
– Ты расстраиваешь маму. Я не хочу быть похожим на тебя.
Я не нашёлся, что возразить…
* * *
Я не буду рассказывать, как умирал. Это было зрелище далёкое от эстетики.
Моё тело, неудобно лежало на земле.
А душа летела вверх, в небо. Туда, где плыли облака…
…белые…
…как табуретки…
Лето 2010 – конец 2011, март 2016