«Ненавижу эту жизнь. Когда она уже закончится», — буркнул себе под нос молодой человек.
Нет, он не сводил счёты с жизнью, и не думал даже ни о чём подобном. Просто только что он ударил себе по пальцу молотком, в связи с чем и выругался, да так, что очень уж неудобно писать такие слова в истории, которая будет показана людям.
Но, постойте-ка, не стоит ли немного рассказать о том, где находится человек, который позволил себе только что ругаться и сетовать на собственную судьбу, и поведать то, кто он вообще такой. Надеюсь, это будет читателю хоть капельку интересно, ведь без знания сей информации всё то, что будет ниже, будет попросту непонятно.
Зовут этого молодого человека не как иначе, как Павел Летов. В родстве со знаменитым российским рок-музыкантом он не состоял, да и вряд ли вообще имел семейном древе кого-то, кто выделился хотя бы на весь город, не то в рамках целой страны. Паше двадцать три года от роду, и вот уже лет пять бегает с одной работы на другую, нигде не приживаясь дольше, чем на три месяца. И то такая планка поднялась за последний год, а до этого на каждом новом месте он не задерживался дольше, чем до первой зарплаты. А потом как было принято за правило, он месяц сидел дома и искал другие варианты заработка. Был, правда, рекорд почти в самом начале, — целых полтора года он проработал плотником-мебельщиком. Всё ему нравилось там, да под конец зарплата стала заметно занижаться, и пришлось уйти на вольные хлеба. С тех самых пор он и не может нигде стать своим.
Вот и сейчас Паша находился на работе, где ему нужно было клеймить металлические детали для разных станков. В тиски зажимался упор, сделанный под специальную плашку, куда и вставлялась деталь, — очень удобно, надо заметить. Однако, таким образом деталь ходила свободно, и клейма не всегда вставали правильно на ровную поверхность. Молоток падал на клейма всегда под одним углом и с одной силой, какая была удобна Паше для удара, и потому в иной раз клейма не ровно подставлялись под удар. В такие моменты они хотели вылететь из объятий, крепко сжимавших их пальцев, и иногда это у них получалось, хотя по большей части всё же нет. Но что в одном, что в другом случаях такой неправильный удар очень больно отдавал по пальцам. А в этот раз Паша поторопился и, промазав, ударил по пальцу. От резкой неожиданной боли аж слёзы проступили на глазах.
Свою нынешнюю работу Паша не то, чтобы любил, но она ему нравилась. Сидишь и делаешь по неделям то одну операцию, то другую. Можно подумать ни о чём, или наоборот, позволить мыслям забрести в те мрачные уголки подсознания, где над тщеславным эгом хозяина нависают домокловыми мечами недостижимые мечты. А таких у Павла было предостаточно. Каждый день появлялось какое-то новое желание. Вчера он хотел себе купить дом на берегу Байкала и встретить старость в безмятежности, сегодня ему хочется квартиру, в которую сможет пригласить свою будущую жену, а завтра возьми и подумай об острове южнее экватора, где будет создавать свою собственную общину вдали от Интернета и прочих благ цивилизации. В таких желаниях он был не постоянен и мысли его витали вслед за ветром новостей, которые то оттуда, то отсюда до него доходили. Но если говорить не о желаниях развивающегося завтрашнего дня, то с малых лет в нём теплилась одна воистину заветная мечта, — именно мечта, потому как она несбыточна, и это Павел с годами понимал всё больше и тем глубже становился шрам в его сердце от боли.
А желал он ни больше, ни меньше, как стать каким-нибудь волшебником, которого забирают в магический мир для совершения какой-нибудь великой миссии. Например, чтобы он спас всё магическое сообщество от великого чёрного колдуна, который на всех навевает такой сильный страх, что его имя не могли бы произнести даже тогда, когда его нет и на километр в округе. Вот, пришёл бы тогда он, Павел Летов, никому не известный маг, которому на судьбе начертано стать самым сильным и победить злого волшебника во имя добра и справедливости и тем самым дать урок потомкам, чтобы впредь чёрных колдунов не появлялось. Кто-то увидел в этом краткое описание сюжета «Гарри Поттера» или «Тани Гроттер», и надо отметить, что в этом случае сей наблюдательный читатель будет прав. Паша был страстным поттерианом в детстве и прочитал почти все пародии на своего любимого героя, но больше ему понравились книги Дмитрия Емеца про девочку-сиротку на контрабасе, то и дело попадающую во всякие неприятные ситуации магического характера. Он бы и сам хотел испытать что-нибудь эдакое, да только в двадцать три вряд ли к нему прилетит сова с письмом из волшебной школы, приглашающим на обучение чародейству. И если квартира, дом и даже остров ещё как-то можно сделать, то вот эта мечта так и останется всегда мечтой. Эх, и зачем только в детстве, ну и в отрочестве, он читал книги о приключениях юных магов.
— Что, Павлет, опять мажем? — заметил его промах один из коллег, на что Паша отшутился, со свойственной ему небрежностью.
«Павлет» было прозвищем Пашы, которое он сам себе придумал, будучи ещё ребёнком, то есть так давно, что сам не мог сказать, сколько ему тогда было. Единственное, что он мог сказать по поводу этого прозвища, это то, что оно ему очень нравилось. Он считал его более приятным на слух и удобным на произношение, нежели его полное имя-фамилия, сокращение которых и было «Павлет» — Павел Летов. Все его старые немногочисленные знакомые давно знали, что лучше к нему обращаться именно так, а не так как мама с папой назвали. Лучше, потому что тогда в Паше не появляется раздражения. Приходя на каждое новое место работы, он себя ставил изначально так, чтобы к нему обращались не иначе все, вплоть до начальства.
Отношения у него с коллективом были умеренные. В штыках, да к тому же обоюдных, он был только с одним человеком, но это проявлялось только в том, что они не пожимали друг другу руки при встрече, не разговаривали меж собой и на часто пересекаемые в воздухе взгляды никак не реагировали. А с остальными общался постольку-поскольку.
Клеймовки накопилось столько, что до конца рабочего дня хватило, причём точь-в-точь, так что на следующий рабочий день, в понедельник, он займётся уже чем-то другим. По желанию можно было выйти в субботу, чтобы наработать дополнительные часы, однако, Павлет попросту не мог себя заставить проснуться в выходной, чтобы идти на работу. И лишь в конце месяца, если не хватало часов до терпимой зарплаты, всеми мыслимыми и немыслимыми способами поднимал себя из цепких объятий одеяла.
В конце недели он, как правило, отправлялся в ближайший книжный магазин, чтобы посмотреть, что новенького из его любимого жанра вышло. С годами появился некий фильтр, и теперь его интересовали фэнтезийные произведения одного лишь Емеца, либо фантастика, либо мировая классика. Но книги покупал он редко. Больше ему доставляло удовольствие просто листать их, беря с полки любую книжицу, которая заинтересовала его ярким корешком или своим названием, либо же серостью и отсутствием на корешке вообще каких-то обозначений названия. Последние брал только для того, чтобы посмотреть какое же за название и кто автор. Чаще всего, конечно, неизвестные ему.
Вот и сегодня он не изменил своим принципам и отправился в магазин всякого антиквариата, находящегося буквально через дорогу от его нынешней работы. Помимо поддержанных книг, там было много прочего хлама и старья. Например, виниловые пластинки, юбилейные современные и советские монеты, старые банкноты, сувенирные предметы интерьера советского прошлого и так далее, что обычно бывает в таких заведениях. Народа там бывает всегда немного, и хоть сам магазинчик совсем небольшой, было в нём уютно. Так, например, сейчас там помимо продавца был всего один мужчина в чёрном пальто до щиколоток и в шляпе с широкими полями. На переносице у него были очки с небольшими круглыми затемнёнными стёклами, как у кота Базилио, а на руках кожаные узкие перчатки. В этом году зима, конечно, не холодная была, но вряд ли стоило ходить в этой осенней одежде. Этого человека за его внешний вид Паша сразу заприметил, когда только-только вошёл в магазин. Впрочем, и незнакомец одарил ново вошедшего покупателя своим взглядом, оторванным от страниц листаемой в этот момент книги.
Паша перешёл в соседний от незнакомца ряд и начал взглядом снизу вверх змейкой искать нечто его интересующее. При этом находился лицом к человеку в чёрном пальто, и если бы не стеллаж, то они смотрели бы прямо друг на друга. Паша читал содержание какой-то мелкой книжонки, когда периферийным зрением заметил на себе взгляд незнакомца. Они были примерно одного роста, и потому, когда незнакомец смотрел между полками двухстороннего стеллажа без стен, то своими глазами он буквально впивался в глаза Паши. Парень постарался не обратить на это внимание и демонстративно поставил книгу обратно, так и не дочитав содержания, и взял другую, соседнюю. Однако незнакомец не думал отводить свой взгляд, более того, он был настроен на разговор.
— Павлет, — коротко позвал человек в чёрном костюме.
За слух Паши зацепилось знакомое сочетание звуков. Он осёкся на первых предложениях второго анонса, и, делая вид, что продолжает читать, навострил слух на то, что может ещё услышать. Он не знал этого человека, и от того ему было интересно вдвойне, ослышался ли он, или незнакомец и вправду назвал его имя.
— Павлет, — повторил тот, и Паша поднял на него взгляд.
— Мы знакомы? — спросил парень, хотя точно знал, что ответ должен быть отрицательным, что незнакомец поспешил подтвердить.
— Однако же я предлагаю стать хорошими товарищами.
— У меня с ориентацией всё в порядке…
— Но я ж не про это… — поспешил уточнить человек в чёрном костюме. — Я просто хотел предупредить тебя, что когда сегодня по возвращению домой ты обнаружишь то, чего раньше не видел, то не пугайся. Это изменит твою жизнь, только и всего.
— Что? О чём Вы говорите?
— Просто предупреждение, ничего большего, а то ещё выбросишь ненароком, а этого совсем не следует делать.
— Что выброшу? — допытывался ответа Паша.
— Увидишь. И ещё, раз уж я здесь, хочу посоветовать, использовать вещь по назначению. Ты будешь удивлён, приятно или нет, покажет время, но теперь, когда я тебе об этом сказал, ты точно пожалеешь, если не воспользуешься.
Павлету надоело говорить через стеллаж, и он стремительным шагом обошёл его. Только вот никого уже не было по ту сторону. Скрыться было некуда, больно уж магазинчик был маленький. На всякий случай Павлет обернулся по сторонам, но никого, кроме продавца, искоса наблюдающего за ним, в магазине не было.
— Простите, здесь был человек в чёрном костюме. Не видели ли Вы, куда он пошёл? — набравшись мужества спросил парень у продавца.
— Юноша, Вы тут один были. Уж я-то видел, — ответил хозяин магазинчика, с подозрением посмотрев на потенциального покупателя.
Почувствовав, что либо его водят за нос, либо он попал в глупое положение, и в обеих ситуациях ему не нравилось находиться, посему он решил ретироваться из магазина, при этом не забыв вернуть книгу на место.
* * *
Домой он спешил, как никогда доселе. В какой-то момент в троллейбусе у него возникло желание выйти и подтолкнуть транспорт, но здравый смысл подсказывал, что от этого прока не будет, несмотря на все фантазии, что царили в голове. С остановки до дома он то и дело срывался на быстрый шаг, который со стороны можно было легко спутать с низким планированием какого-нибудь скайдайвера — небесного прыгуна, если по-русски, — человека парящего с высот на землю в специальном перепоночном костюме. На пятый этаж он практически взлетел, посчитав, что лифт будет ехать медленнее, чем он сможет подняться по лестнице. Ну, ещё бы, перепрыгивая по три-четыре ступени, тем самым в два шага пролетая весь лестничный марш, и лифт покажется медлительней улитки.
Ключей от квартиры у него не было. Жил он не у себя дома, а у знакомой, которая его приютила после того, как узнала, что ему приходится жить на одной из ныне прошлых работ. Было это пару лет назад, и с тех пор мало что изменилось. А жить на производстве ему пришлось по причине ухода из дома, потому что поругался с матерью и сестрой по мелким, может быть, не значительным бытовым вопросам. И гордость Павла помешала ему жить под одной крышей с теми, кто его не понимал. В первую очередь на такое решение повлияло то, что как раз таки в то время Павлет изучал особенности западной культуры хиппи, а одним из главных принципов сего является бегство от борьбы против любого факта агрессии и непонимания, даже во вред собственным интересам. Тогда Павлет был полностью солидарен с этим, но сейчас от этого мышления не осталось и следа, да только всё равно возвращаться к семье он не желал.
Дверь отворилась после того, как в «глазок» увидели, что пришёл именно он, а не кто-то иной. За открытой дверью показалась не девушка, которая приютила Павла, а её дядя, которому сильно не нравилось такое соседство. Он считал Павлета лимитчиком, который пришёл в этот дом, чтобы завладеть этой квартирой и выгнать всех её прежних жильцов на помойку. То же, что Паша ни разу не предпринимал ни одной попытки, не давал ни одного повода для того, чтобы можно было строить какие-то маломальские суждения о подобном, для дяди не играли роли. Не раз в лицо называя Павлета лимитой, дядя готов был доводить свои обвинения до драки, после которой заявил бы семье, что этот злой квартирант с задатками уголовника покушался на его жизнь и здоровье. Паша спокойно терпел его слова, потому что был предупреждён своей знакомой о том, каким фруктом на самом деле является её дядя. Он сам жил здесь на птичьих правах, и привёл сюда содержанку и своего с ней сына. Долгое время только эти трое жили на этой квартире, но когда девушка стала взрослой, то решила поселиться здесь, чтобы не лаяться с родителями. На эту квартиру она тоже имела права, и сейчас ими пользовалась, забрав себе в пользование две из четырёх комнат. Дяде это не понравилось, но плевать она на это хотела, и дядя просто стал кипеть от злости, особенно когда через год девушка привела сюда его, Павлета, назвав его квартирантом. Денег Павлет не платил, но продукты покупал регулярно, и занимал он свободную комнату, которая долгое время была кладовкой вещей его знакомой.
Сухо обменявшись скупыми приветствиями, один вошёл в квартиру, а другой покинул прихожую, дабы не смотреть долго на неприятного гостя. В прихожей этот «гость» тоже задерживаться надолго не стал, и наскоро освободив ноги от рваных берец, пошлёпал по линолеуму промокшими носками в самую дальнюю и самую маленькую комнату.
Когда он заезжал сюда чуть больше трёх лет назад, здесь стояли две одноместные кровати у окна, и между ними была прикроватная тумбочка. У двери во всю короткую стену находился шкаф купе, в котором были вещи всех жителей этой квартиры, кроме его, Пашиных. И ладно девушка могла, когда ей только вздумается явиться сюда без стука за своими вещами, но также и дядя со своими домочадцами могли нагрянуть в комнату без приглашения в любое время дня и ночи, не обращая никакого внимания на временного жителя комнаты. Здесь стоял в стороне ещё старый холодильник, но он уже давно не выполнял свои функции, и в данный момент там стопками лежали старые книги. За всё то время, что Павлет здесь жил холодильник открывался два раза. Первый раз, когда он въехал в комнату, и лишь любопытства ради заглянул туда. А во второй раз спустя несколько дней, когда квартирант решил посмотреть, что же за книги там имеются. По пыли (хотя, казалось, откуда взялась пыль в холодильнике) на них, он понял, что их давно никто не брал в руки. Для себ
я он ничего интересного не нашёл, и решил не тревожить покой древней макулатуры. Какое-то время такая обстановка в комнате и была, а потом девушка решила из двух одноместных кроватей сделать одну двуспальную, и их пришлось перенестись в зал, который та занимала. А ему спихнули диван советского образца, не раз помеченный котом, и не только когтями. В остальном же изменений не произошло.
Все вещи свои Павлет хранил в спортивной сумке, которую хранил подле дивана. Весь скарб у него выходил из нескольких футболок, кофты, и сменных джинсов. Была ещё верхняя одежда, которая на все времена года была одна и та же, но она занимала специально выделенный для Паши крючок на вешалке в прихожей.
Именно поэтому поиски предмета, о котором говорил незнакомец, прошли довольно быстро. Ни в сумке, ни на подоконнике, ни на диване, ни даже под диваном ничего подозрительного не обнаружилось. Печально откинувшись на ободранную жестковатую спинку, Павлет запрокинул голову назад и посмотрел на когда-то белый потолок, на котором сегодня яркими пятнами расползлась рябью непонятная желтизна.
«И с чего я решил, что всё, что он сказал — правда?» — тяжело выдохнул он.
Наверное, с того, что очень сильно хотелось, чтобы в жизни была какая-то загадка, которая раскрасит жизнь. Наивный. Не прилетит волшебник в голубом вертолёте, вопреки песне.
«А может, это у матери…» — пробудилась в нём надежда, явно для того, чтоб потом расстроить его ещё больше.
После того, как парень ушёл из дома, блудным сыном он время от времени там появлялся. Поначалу, чтобы денег в долг взять, а потом, чтобы долги вернуть, ну и просто заходил что-нибудь по дому починить или поесть на халяву. Ключи от дома у него остались; хоть он ими и редко пользовался, да избавляться от них было бы глупо — мало ли что. Если бы он сейчас пришёл в родной дом, то никто бы не удивился, ну разве что сестра бы покосилась, как собака, рядом с которой проходил некто, кто мог внезапно вырвать из её пасти кость, хотя и не проявляет к этому деянию намерения.
Но к матери сегодня ему дорога не лежала.
Его взгляд упёрся в дверь, на которой на обычной высоте «глазка», был воткнут нож, а на нём висела на верёвке многостраничная тетрадь в чёрной обложке. Павлет готов был биться об заклад на что и с кем угодно, что раньше этого тут не было. Ни ножа, ни тетради. Тетрадь бы он не стал держать на весу у всех на виду в этой… даже не комнате, а в проходном дворе, а хранил бы в сумке, как и другие вещи. Ну а за нож в двери его явно не стали бы терпеть в этом доме хоть сколько-нибудь времени. Так что, это и были даже не один, а два предмета, о которых говорил незнакомец.
Соскочив с дивана, Павлет выдернул нож из двери столь лёгким движением, будто тот был в масле, а не в канадской двери, и подхватил тетрадь. Нож своей костяной рукоятью лёг в ладонь Павлета так непринуждённо, как будто родной. Да и Павлет почувствовал, что нож в его руке, как влитой. К тому моменту, как парень взглянул на тетрадь, он вновь вернулся на диван и с ногами на него взобрался. Обложка была не просто чёрная, а с имитацией под крупную чешую, которую обычно любят называть «драконьей кожей». Открыв тетрадь, он обнаружил на обратной стороне обложки слова:
«Меня зовут Павлет, и это мой дневник, который я веду с десяти лет.
Никому не советую трогать его, а если всё же кто-то случайно взял, то положи на место.
Иначе…
…превращу в муравья до конца жизни.
Так и знай».
Павлет удивился. Почерк был его. Корявый, полустрочный-полупрописной, дрожащий, сжатый. Без сомнений его почерк. Но самое интересное заключалось в том, что не только эту тетрадь парень видел впервые в жизни, но ещё и никогда за ним не водилось привычки вести дневники. Решив проигнорировать угрозу, потому что сам себя не проклянёшь, а Павлет верил, что это его тетрадь, он решил прочитать несколько первых записей. Первая страница была пуста, и он перевернул её. Но на следующем развороте тоже ничего не было. Пролистав всю тетрадь от корки до корки, Павлет убедился, что все страницы белы и даже клеточек не имеют.
«Ну и что это за шутка такая?» — промелькнуло у него в голове.
Он на всякий случай решил посмотреть страницы на просвет. Посмотрел через них на окно, но ни одна из страниц ничего не показала. Может, записи велись той специальной ручкой, которая в детстве у него была однажды, и чернила которой можно увидеть только под ультрафиолетом. Жаль эта ручка так и осталась в детстве. А бегать и искать где-то новую совсем не хотелось.
Ладно, пусть тетрадь пока полежит в стороне. Ведь есть ещё и нож с костяной ручкой. Было такое чувство, что это не просто кость, а часть рога, какого-нибудь оленя или похожего зверя. На рукояти, на светло-коричневой поверхности, были вырезаны орнаментом две симметричные полосы, которые походили то ли на очередь людей, то ли на одну ветвь косяка птиц, перелетающих на юг. Эфес тоже был выточен из рога, причём складывалось ощущение, что в этом месте рог извивался надвое, а лезвие просто вкрутили промеж разветвления. Само лезвие тоже заостряло на себе внимание при тщательном осмотре. Оно было сантиметров двадцать, было прямое, как у кухонного ножа, но кончик резко сужался и грациозно вилял вверх (если смотреть в профиль). На обе стороны лезвия, «на плашмя», в нескольких миллиметрах от тупой части тоже были две симметричные орнаментные полосы, только они уже были как понурое растение с обилием отростков, также свисающих головы. Если приглядеться ещё пристальней, то можно было увидеть, что, несмотря на симметричность, «цветки» этого растения разные. На одной стороне они расцветают, на другой же увядают. Заметив этот факт, Павлет ещё раз посмотрел на тот орнамент, который был на рукояти и увидел, что там рисунки хоть и симметричные, да не такие зеркальные, как казалось на первый взгляд. Галочки, которые можно было представить как схематически нарисованных человечков или птичек, в одном случае широкие, будто распростирали руки для объятий, а во втором — наоборот, будто защищались, переламываясь кистями пополам и пряча их вовнутрь. Защищающиеся человечки были с той же стороны рукояти, как и увядшие «цветки» на лезвии. Поверхность лезвия была хорошо отполирована, что отражение в ней было видно ничуть не хуже, чем в зеркало. Срез под острую часть так профессионально был сведён на «нет», что казалось, что лезвие сделали не из ровной полосы, а из полосы, которая в торец больше походила на равнобедренный очень острый треугольник.
Незнакомец сказал воспользоваться находкой по назначению. Но одним предметом, как понял юноша. Но вот тетрадь или нож надо было использовать так, как задумывал тот человек, что изобретал их в своё время? Или обеими вещами сразу нужно пользоваться? Может, но если первое, то какой же из двух предметов выбрать? И что делать? С тетрадью понятно было всё, — в неё нужно было что-то записывать, или прочесть нечто уже занесённое туда ранее. А вот нож оставлял после себя больше вопросов. Ведь ножом можно и убить, и накормить. Что из этого требуется. Если убить то, кого? Или нужно себе вены порезать, чтобы накормить тетрадь своей кровью вместо чернил (такая мысль ему пришла в соединение предназначений двух предметов). А может нужно кого-то заклать, чтобы совершить ритуал приобретения волшебной силы. В связи с появившейся загадкой, он не мог не связывать её с давней неосуществимой мечтой. А может нужно ножом просто срезать какой-то плод, вкусив который он сможет ответить на вопросы. А может нож в себе ничего не несёт. Или отражение на лезвии ножа может ответить на его вопросы. Хотя нет, отпадает, ведь это уже не прямое назначение этой вещи.
Долго думая над вариантами, он логически остановился на том, что надо попробовать использовать оба «подарка» и лишь один из многих перечисленных названных и неназванных вариантов подходил для этого — добыть собственную кровь для того, чтобы писать ею словно чернилами.
Оставил на задворках сознания мысли о том, почему вообще нужно терять голову и бросать все дела ради того, чтобы слушать слова незнакомого старика, который, может быть, где-то подслушал его имя и решил навести тумана в его жизнь. Однако, если бы так было, то откуда в его комнате этого до сих пор чужого для него дома, обнаружились эти предметы, да ещё таким весьма экстравагантным методом. В общем, присущая Павлету острая необоснованная фанатичность и жажда экстрима взяли вверх, приписав таинственности ситуации некий по-настоящему мистический характер.
Казалось, что Павлет не отдавал отчёта своим действиям, когда подносил нож к своей левой ладони, но это не так. В последний миг он решил, что раз вены резать не стоит, то и ладонь трогать нечего, потому что её нужно будет перебинтовывать, а это будет сильно бросаться в глаза. Поэтому в последний момент он изменил траекторию падения лезвия и чиркнул им по указательному пальцу. Лезвие оказалось острее, чем казалось, когда Павлет проверял остроту пальцем, и порез тут же раскрылся, как розовый бутон распускается. Заалела небольшая тонкая полоска и наружу проступила капелька крови, которая сразу же стала увеличиваться в размере.
Недолго думая, парень взял столько крови, сколько мог, на кончик ножа и открыл тетрадь. Он хотел, чтобы та открылась на первой странице, но та распахнулась ближе к середине. Он попытался перелистать обратно, но страницы самостоятельно вернулись в прежнее положение. Не став заострять на этом внимания и удивляться, он написал вверху страницы сегодняшнюю дату в формате год-месяц-день. Это была американская система архивирования, но она была очень удобная. Одна и немногих полезных вещей с запада. После даты он почему-то поставил количество собственных лет после запятой.
Сначала ничего не происходило, а потом, спустя секунд десять (десять бесконечно долгих секунд, за которые Павлет решил, что жестоко обманулся, понадеявшись на непонятно что) бумага впитала кровь. Впитала не та, как пишущая бумага принимает довольно жидкие чернила, а приняла в себя кровь всю без остатка на собственной поверхности размытостью, разводами или хотя бы изменением цвета в этом месте. Павлет оживился, обрадовался, и снова макнув кончиком ножа в свою кровавую «чернильницу» начал строчить на бумаге, время от времени заправляя лезвие свежей кровью. Почерк был неровным, буквы то были жирными, то их совсем не было видно, как пишет плохая перьевая ручка. К тому же ножом было писать довольно неудобно из-за его размеров и веса. Приходилось держать его за лезвие, ладонью упираясь в тетрадь, которая лежала на относительно мягком диване, и рукоять ножа то и дело стремилась перевесить, заставляя руку автора напрягаться и дрожать больше, чем могло бы то быть. В связи с тем, что обычно Павлет писал обычной ручкой, и на крайний случай карандашом, то ножевой имитацией под перьевую ручку он довольно долго делал свою короткую запись, которая не исчезала, как дата, пока запись велась, и не была поставлена последняя точка. Запись гласила:
«Сегодня ко мне в книжном магазине подошёл странный старик в чёрном пальто и шляпе с полями, которые больше подходят для дождливой, но всё же осени, чем для прохладной зимы. Он был примечателен тем, что знал моё имя, хотя готов поклясться, что раньше я его совсем не знал, и не мог нигде даже просто видеть. Он говорил какими-то загадками. Из-за моего удивления я не понимал, или точнее, не хотел понимать его. Своим каким-то хищным взглядом, будто внушая мне что-то, он смотрел на меня. Он исчез прямо у меня из-под носа в тот момент, когда я попытался подойти к нему поближе из-за преграды между нами. Однако, придя домой, я обнаружил, что здесь появились новые вещи, о которых незнакомец и говорил. Проведя в голове хороший мозговой штурм, и сделав вывод, что нужно писать, я пишу сейчас собственной, не имея других вариантов, кровью в тетради ножом».
Написал, прочитал, и тут до него дошло, что ножом не пользуются, как ручкой, а значит, он использовал вещи не по назначению, как было то условлено стариком, а стало быть, может, совсем не это требовалось сделать. К этой мысли его привели не только слова в самом конце записи, но ещё тот факт, что эти кровавые слова долго не исчезали. Значит, произошедшее с датой, какая-то случайность, которую можно обосновать каким-нибудь физическим законом, неизвестным парню, а не мистическим проявлением. Только вот, вопреки его медленно таявшей надежде, почти через минуту строчки начали всасываться в бумагу, хоть и медленнее, чем то происходило с датой. Всасывание происходило неравномерно, и через какое-то время запись была продырявлена так, что из оставшихся слов складывалось другое, тоже вполне осмысленное предложение:
«Странный старик… знал моё имя… и… говорил… загадками… внушая… писать… собственной… кровью в тетради ножом».
Павлет обратил на эти слова внимание, и улыбнулся, заметив их осмысленность. Он ещё не знал особенность этого дневника замечать самую суть записи, отсеивая всё прочее. Ему пришло в голову сделать ещё одну запись на вновь чистой странице, но не в начале, а почти внизу, как будто не признавая того, что прежние строчки рассосались. В этом дополнении он бы написал, что совершал письмо под каким-то неведомым мороком, не зная даже сам, что ожидает от этого действия. Но тут открытый разворот тетради стал проявлять некую активность.
Это могло быть просто отблеском на бумаге от солнца, заглянувшего в окно, как показалось Павлету в начале, но сияние нарастало. При этом оно не ослепляло, а было мягким, но по мере насыщенности цвета, смотреть, сохраняя концентрацию внимания, на него становилось всё труднее. Исходило оно от центра соединения листов, но распространялась не вдоль листов, а казалось из тетради наружу, в воздух перед собой. Со стороны могло показаться, что этот свет ударил потоком в лицо юноше, сначала оплетая его шею, уши и шевелюру, но в какой-то момент сияние было поглощено резкой неимоверно ослепляющей вспышкой. После этой вспышки в комнате на диване осталась лежать только одна тетрадь, называющая себя гордо дневником, а нож приземлился на пол, звякнув лезвием, хлеще недовольной падением пилы, — звуком, надо признать, не характерным для ножа такого размера.
Ну и где, спрашивается хозяин комнаты? И что эта за вспышка? Что эта за тетрадь такая? И кем является незнакомец? Пока есть одни лишь вопросы, и никаких ответов…
* * *
А Павлет обнаружил себя в каменном помещении. Вот он только что, казалось, сидел на диване не своей комнаты, в которой жил. Провал в памяти, на месте которого осталась лишь белое пятно, вспышкой отразившееся на сознании, и вот парень стоял в чьём-то рабочем кабинете, где было полно народа. Все вели себя естественно, но что-то было подозрительно. Во-первых, то, что на стоявшего здесь молодого человека никто из присутствующих не обращал внимания, даже те, кто мог бы при желании смотреть на него в упор. А во-вторых, всё в кабинете было тёмных оттенков. Но не так, как бывает при слабом освещении, а так, как если бы все цвета в природе померкли бы вдруг на несколько тонов. Павлету показалось, что вместо нормального мироощущения он стал видеть всё окружающее, если не в сепии, то в первых оттенках от нормальной цветопередачи к коричневому фильтру.
В комнате было около десяти разной степени взрослых людей и один маленький мальчик в возрасте лет одиннадцати, вряд ли больше. По удручённому виду малыша, было понятно, что он в чём-то провинился перед остальными и сейчас чувствовал себя не в своей тарелке. Смотря на него со стороны, казалось, что он вот-вот разревётся, хотя держался с понурой головой, чтобы не пересекаться ни с кем из взрослых взглядами. В этом мальчишке Павлет узнал себя таким, каким он был, когда переводился в пятый класс. Но если это он, то ничего подобного в своей жизни он не помнил. И людей, стоящих вокруг его-ребёнка, он тоже не знал, и вообще впервые видел. Их странные одежды вообще показались ему смешными. Он считал, что только в кино про волшебников люди носят мантии. Хотя это были не совсем мантии, в традиционном представлении, но других слов, Павлет подобрать не мог, чтобы описаться свои наблюдения.
Атмосфера в кабинете стояла прямо сказать угнетающая. Мелькнула мысль, что здесь идёт какой-то совет. И главным на этом совете был довольно дряхлый старец, у которого тряслись руки даже тогда, когда он ничего ими не делал. Старец был в фиолетовом балахоне с пятиконечными схематическими изображениями звёзд, на голове был колпак, который вероятно сшили по наброскам художников, которые в мультфильмах пририсовывают звездочётам остроконечный головной убор. На переносице тихо сидели маленькие еле заметные очки, которые обнаруживались на старике далеко не сразу, а только при внимательном взгляде на его лицо. При этом взгляде не только обнаруживались очки, но и закрадывалась в голову мысль, а видно ли через них что-нибудь. По всем законам физики, чтобы посмотреть через них, нужно было собрать глазки в кучку и сфокусироваться на кончике носа, но тогда же всё, что дальше носа вряд ли было бы что-нибудь видно. Этот старик сидел за большим каменным столом, который находился на небольшом возвышении так, что сидящий за ним, был над всеми присутствующими в кабинете, несмотря на то, что половина людей стояла. Сверху вниз он сверлил мальчика глазами, но тот этого не видел, так как смотрел в пол.
— Молодой человек, что Вы сами можете сказать о случившемся? — хрипловато спросил негромким спокойным голоском старец.
Павлет, видимо, появился не в самом начале этого совета, поэтому что это за «случившееся» он мог только догадываться, выискивая в дальнейшем разговоре какие-нибудь слова-маячки, которые подчеркнут суть контекста. Однако, на его счастье, долго ждать не пришлось, и недоумение быстро развеялось. Но об этом чуть ниже.
Мальчик не ответил старику, и не изменил положения тела в пространстве. Взгляды всех взрослых, в том числе и Павлета, были сосредоточены на ребёнке. Кто-то смотрел с сожалением, кто-то со злостью, был один, кто смотрел с плохо прикрываемым удовлетворением.
— Я понимаю, что Вам нечего сказать в своё оправдание, молодой человек, — прочитал реакцию старик. — Ответьте хотя бы на вопрос, — Вам хотя бы капельку совестно, стыдно или хоть чуть-чуть жаль пострадавших?
Мальчик снова молчал, не меняя направления взгляда. Наверное, он обладал возможностью мысленно сверлить объекты, но для этого нужен был визуальный контакт, и если это так, то у непонятно почему провинившегося мальчика пока не было видно никаких результатов в его, старика, задумке.
В разговор вступил мужчина, стоящий между мальчиком и нависшим над ним стервятником директором. У него были длинные белёсые волосы, расчёсанные и спадавшие ниже плеч прозрачным шёлком. В руке он вертел какую-то маленькую вещицу, которую полностью скрывал, случайно или намерено, от всех присутствующих своими мощными ладонями.
— Господин директор, нельзя отбрасывать мысль, что всё, что нам известно, далеко не вся правда, и из-за этой полуправды мы можем делать неверные выводы.
— Спасибо за Ваше мнение, Димитрий Иоаннович, но мальчик молчит, и как мы собственно можем узнать, что он мог бы сказать?
Димитрий Иоаннович перестал нависать над мальчиком, как другие взрослые, а встал на одно колено и чуть наклонил голову, чтобы находиться на одном уровне с ребёнком.
— Павел, ты понимаешь, что из-за твоей шутки погибло шестеро твоих одноклассников? По всем законам нашего мира и нашей школы в частности, мы не можем оставить это без внимания... Павел, ты меня слышишь! — попытался привлечь его внимание Димитрий Иоаннович после того, как обнаружил, что мальчик продолжает игнорировать его даже после того, как он сделал над собой усилие и опустился на один уровень с ним.
— Не называйте меня так! — вдруг вспылил мальчишка, сразу же начав кричать, а не просить сначала по-хорошему. — Меня зовут Павлет.
— Его сиятельство вознаградило нас своими гневными речами, — сыронизировал третий взрослый.
Павлет (тот, который был уже юношей) посмотрел на говорящего. Смутно ему показалось, что это был тот самый незнакомец, который, с ним сегодня заговорил в книжном магазине, однако полной уверенности в этом не было, потому что этот был чуточку моложе. А ещё причиной неуверенности было то, что Павлет видел лицо незнакомца в щель между полок стеллажа, и видел его не полностью, а в основном частями, либо участок глаз, либо участок рта, которым старик как-то загадочно улыбался. Если быть искренним, то Павлет плохо запомнил лицо незнакомца, и, наверное, это было из-за удивления и лёгкого непонятного испуга, которые завладели в тот миг мозгом юноши.
— Вам ли следует язвить? А, Голодомор? — посмотрел на него снизу вверх Димитрий Иоаннович. — В нынешнее время всё больше и больше волшебников придумывают себе звучное редкое имя так, чтобы носителями его были они одни на всём белом свете. Вы же тоже отказались от имени, что было дано Вас при рождении, и взяли себе… новое имя.
Замялся в конце, явно желая сказать «прозвище», но решил, что будет тактичнее повесить другой ярлык на сложившуюся тему.
Голодомор посмотрел на него, как на обычно спешащий по своим делам прохожий оглядывает со стороны бегущую на него собаку, бранящуюся на него громким бесполезным лаем, оценивая, сможет ли пёс причинить ему вред, или дело только и ограничится шумом. Более понятным языком выражаться, то во взгляде была неуверенность с презрением и некой долей удивления.
— Я вполне уважаю право мальчишки зваться так, как ему будет на то желание. И уважая это право, на своих занятиях, я всегда обращался к нему не иначе, как он просил. Но, уважаемый Димитрий Иоаннович, хочу отметить, что свою иронию я пустил по поводу того, что с нами вообще решились заговорить.
В голосе Голодомора было столько яда, что слушать его было довольно неприятно. Он резал слух всякого в кабинете каждым своим словом. Слушая его кривились все преподаватели (а у Павлета не оставалось сомнений, что перед ним учителя, и что он находится в школе, да причём не в простой, а в волшебной) и даже директор, который находился за спиной Голодомора. Но только Димитрий Иоаннович, к которому были обращены эти язвительные звуки, остался неизменным в лице и уме. Павлет-юноша догадался, что эти двое явно находятся в каких-то контрах, и обычно наверняка на дух друг друга не переносят, а то, что сейчас они в одной комнате, да ещё и общаются небрежно, пусть и прикрывая это плохо натянутой вежливостью, из-за того, что сейчас некий педсовет и решается серьёзный вопрос, на котором должны присутствовать все без исключения.
Отблагодарив своего оппонента за краткую дискуссию короткой улыбкой, Димитрий Иоаннович вновь посмотрел на Павлета-мальчика.
— Павлет, скажи, пожалуйста, ты понимал, что нельзя было выпускать дракона?
Мальчик сначала кивнул, твёрдо смотря в глаза мужчины, хотя скривившись в лице так, будто злясь и готовясь вступить в неравный кулачный бой с более опытным магом и простой взрослым дядькой. Потом же он добавил вслух.
— Понимал.
— На поляне были твои товарищи, и они были беззащитны перед драконом. Ты это понимал? — продолжал преподаватель.
— Да.
— То есть, ты специально натравил на своих одноклассников этого могучего древнего зверя, который давно не питался ничем живым?
— Да, специально.
— Что и требовалось доказать, — громко сказал находящийся над ними старик, и ударил деревянным резным молотком по столу. Павлет-юноша сразу представил его в качестве судьи, к тому же молоток и характерные слова и движения только подчёркивали это сравнение.
— Подождите, господин директор, я не закончил, — обернулся на него Димитрий Иоаннович и, получив разрешение продолжать, вновь посмотрел на мальчика.
— Тогда скажи, Павлет, почему же ты спустил на своих товарищей этого хищника?
— Они не могли запомнить моё имя, и постоянно дразнили Пашей. Я устал объяснять, что меня зовут Павлет! И вот на прогулке я решил показать всем, что бывает, когда дразнишь отличника. Я знал, что драконы, прибившиеся к нашему двору, не были на цепи, хоть и были под защитным куполом. Всё, что требовалось от меня, это всего лишь взять «на слабо» своих обидчиков, заставив подойти ближе, а потом снять защиту. А дальше драконы сделали своё дело. Я же не знал, что один из драконов окажется таким свирепым
— Жестокий план! — оценил Голодор.
— Я не хотел, чтобы их раздирали на кусочки. Я рассчитывал, что их проглотят целыми, тогда бы их можно было вытащить из драконьих желудков. А что в числе ребят окажется Федя, я не знал. Он мне ничего плохого не сделал, даже хорошо относился, но я не стал менять своих планов, потому что не видел угрозы для них. Повторяю, что я думал, что они просто бы испугались.
Павлет-юноша смотрел на лицо своей молодой копии и видел там сдерживаемую ярость сквозь чувство вины. На лицах преподавателей читался ужас. Они не могли поверить собственным ушам. Как так случилось, чтобы в этом маленьком мальчике, который должен быть невинным дитём, зародилось тёмное зерно. Димитрий Иоаннович попытался скрыть выражение, будто ему в спину ножом ударили, но встал и отрешённо отошёл в сторону, отвернувшись от мальчишки и от своего оппонента Голодомора, который единственный выглядел довольным при словах ребёнка и язвительно сверлил глазами его, преподавателя, спину. Да и директор, свысока смотревший на всех, как и Павлет-юноша, занимая позицию позади всех, был обескуражен и подавлен. Ему тоже было тяжело слышать, что в его школе произошёл такой случай, причём не случайно, а практически намерено. Это же такое пятно на репутации школы, что невозможно будет отмыться. По его взгляду за маленькими очками на переносице был заметен активный мыслительный процесс, пришедший на смену обескураженности. Видимо, директор стал прикидывать, что бы такого предпринять, чтобы сохранить за собой директорское место, и вообще отделаться малой кровью.
— Во имя великих волхвов, хочу сказать, что мера, которую надо предпринять, выбрана мной не по согласию с нутром. Я считаю, что мальчика надо зомбировать и отправить жить обратно к обычным людям. А дракона, растерзавшего людей, надо прочистить, чтобы вывести из него… человетинку, — последние слова директор сказал, чуть подумав. И верно, учениками школы волшебства и чародейства эти переваривающиеся куски мяса уже не являются, а вот первоосновой для того, чтобы зверь подсел на человеческое мясо (при условии, что раньше людей конкретно этот дракон не ел) — было самое то название, которое им подходило.
— Я «за», — первым согласился с директором Димитрий Иоаннович. Он всё ещё стоял в стороне, отвернувшись от всех. Услышав его, Павлет-мальчик бросил на его затылок взгляд полный ощущения предательства ровно настолько же, насколько это же читалось на лице преподавателя с длинными белыми волосами примерно минуту назад.
Вслед ему и другие преподаватели кидали свой голос на чашу весов «виновен — должен быть наказан». Кто-то говорил это твёрдо, будто давно решив, что так оно и следует поступить; кто-то бросал вердикт неуверенно, но понимая, что иначе не должно быть; были и такие, кто пасовал, явно не желая мальчику зла, но и не видя возможности защитить его от участи, уготованной ему… нет, ни директором, а им самим самому себе собственным самоуверенным проступком. Павлет-юноша заметил, что довольно быстро все ответили, и остался только один, молчавший до сих пор. Голодомор. Директор взял было молоток, чтобы стукнуть им по подставке, не заметив то, что один из его подчинённых промолчал, или, посчитав, что тот априори со всеми согласился своим молчанием. Но тут Голодомор решил подать голос, и от этого молоток, готовый вот-вот уже обрушиться на подставку, был остановлен хрупкой старческой директорской рукой.
— Я понимаю, что мой голос ничего не решит, но я считаю, что мальчик не виновен. Как он сказал, в его планах было совсем другое. Просто в одиннадцать лет на мир смотришь далёким от реализма взглядом. Я также понимаю, что родственники погибших, а среди них есть и влиятельные люди, потребуют расследования и обязательного наказания для виновника. Наказание это будет либо заточение в тюрьме, название которой я упоминать лишний раз не стану, хоть её стены давно уже пусты, либо смертная казнь, что давно практикуется в магическом мире. Даже несмотря на это, я против зомбирования и пожизненной ссылки к простакам, потому что человек, раз вкусивший волшебство, не сможет адекватно воспринимать простой мир. К тому же всегда есть вероятность отбить Павлета от длинных рук нашего честного государства, если мы только захотим.
Последнее Голодомор заявил, повернув голову на директора, переведя взгляд с мальчишки, который внимательно его слушал и на глаза которого навёртывались слёзы. Директор же растеряно улыбнулся, посчитав благоразумным пропустить тонкий намёк в лояльности к нерадивому государству.
— Спасибо, за Ваше мнение, Голодомор. Оно и правда, ничего не решает, — подчеркнул директор то, что сам преподаватель говорил в начале своего монолога. — Объявляю решение принятым.
Небольшой молоточек опустился на деревянную подставку. Стук был резким, но его эхо отскакивало от каменных стен с долгим тревожащим затиханием.
* * *
Павлет пришёл в себя на диване в том же положении, в котором смотрел в тетрадь с черной кожаной обложкой до белой вспышки в памяти. Порез на руке уже затянулся, лишь запёкшаяся кровь говорила о том, что кровь была на ладони. Он озирался по сторонам, будто смотря, в своей ли реальности он находился, или тетрадь перенесла его ещё куда-то, чтобы ещё что-то интересное посмотреть из его прошлого. Нет, комната была та самая, в которой он проживал последние два года. Он был уверен, что эта квартира ни с чем магическим не была связана, а раз так, то ничего нового о волшебстве он не узнает.
«Хочу ещё», — пробудилось в нём желание.
Желание и тот факт, что после возвращения из воспоминаний дневника целостность тела вернётся в прежнее состояние, побудили Павлета ещё раз разрезать себе палец почти в том же самом месте. И написал он следующее:
«Дневник, покажи мне ещё что-нибудь из моего прошлого, связанного с магией».
Какое-то время страницы хранили на себе неравномерно написанное письмо кровью, но через минуту, за которую мягкая тетрадь осмысливала суть записи, кровь стала втягиваться в белую, чуть пожелтевшую от времени бумагу, пока на поверхности не осталось ничего, чтобы хоть каким-то намёком напоминало, что тут когда-то были какие-то строчки.
Павлет ожидал снова белого ровного света, вспышкой забирающего его, но этого не последовало. Вместо этого случилось другое. На страницах дневника откуда-то из мистической глубины на поверхности листа проявилось всего четыре слова, будто написанные рукой Павлета.
«Одна запись в день».
Павлет опешил. Как так, его родной дневник из той жизни, которую он не помнил, запрещал ему, хозяину, читать то, что было когда-то его, хозяина, рукой написано. Это была вопиющая несправедливость. Ладно, можно согласиться, что это относительно хорошая защита против людей, которым совсем не нужно было совать свой длинный любопытный нос в чужую личную жизнь, но настолько не доверять тому, без кого эта тетрадь так и осталась бы навсегда обычной тетрадью, было явное свинство.
Поскрежетав немного зубами, Павлет подумал, что ждать у моря погоды не стоит. Палец может и не зажить, как в первый раз, поэтому его нужно перевязать, предварительно остановив кровотечение. Следующую запись можно будет прочитать завтра, до чего осталось ждать уже недолго, так что можно и потерпеть немного. А пока можно было отдохнуть после долгого трудового дня.