Предаваться воспоминаниям – не самая приятная вещь. Всегда от них веет какой-то невыразимой печалью. Память обрекает и радостные события и тоскливые – с одинаковой неуёмностью – словно живые цветы, срезанные с клумбы и оставленные в вазе с водой, - на тоскливую бренность. Хорошее становится щемяще-грустным, так как не имеет возможности более повториться. А плохое – становится нейтральным, прячет свои острые когти и перестаёт больно царапать сердце, когда достаёшь его образы из глубин разума. Линн… Не могу сказать точно, что связано с ней. Но чувствую до сих пор её весомую значимость. Она сквозила ещё в то время, во всех наших разговорах, в наших взглядах, во всём, что происходило тогда. Я закрываю глаза и вспоминаю особняк Бомарш. Каждую комнату. Мелкие детали – оранжевые пятна апельсинов в вазе, незабудки, запах чая с клубникой, плед из верблюжьей шерсти. А ещё – в память врезался этот шторм на побережье Дорчестера.
И сейчас, закрыв глаза, лёжа в своей постели, я вспоминал огромное тёмное полотнище моря, взволнованное порывами шквального ветра – неукротимое и дикое. Страшное. Живое. Образы возникали передо мной отчётливо и ясно, словно это происходило вчера.
Шторм начался внезапно. Ещё минуту назад серое небо ещё только едва-едва затягивалось серебристой наледью туч, и вот уже ветер вовсю раскачивал тросы привязанных лодок. Мы шли по прибрежной косе, усыпанной галькой, и песок танцевал у нас под ногами, взвиваясь в воздух. Линн придерживала руками слетающую шляпу с чёрным гипюром. Один раз волна накатила с такой силой, что нас обдало холодными брызгами морской пены.
- Далеко ещё идти? – Прокричал я, стараясь, чтобы мой голос было слышно сквозь свист ветра. Линн шагала впереди. Казалось, что её хрупкую фигурку вот-вот унесёт в открытое море очередным порывом.
- Как я понимаю, недалеко! – Крикнула девушка в ответ. – Вот, глядите, кажется, это здесь!...
Внезапно нашему взору открылась небольшая, давно заброшенная лачуга. Домик больше напоминал сторожку, чем жилое помещение. Провалившаяся ветхая крыша из больших кусков серой черепицы, заколоченные деревянными балками окна и ржавая низенькая дверь с большим амбарным замком.
Хлынул дождь. Нет, скорее это был самый настоящий ливень – внезапный, холодный, сильный. Где-то вдалеке, над морской гладью, сверкнула золотистая молния. Всё вокруг наполнилось шумом, отчаянной дробью ледяных капель. Линн кое-как вытащила из кармана ключ. Дверь со скрипом отворилась.
- Заходите быстрее, а то вымокнете до нитки! – Поторопила меня девушка и через секунду мы оказались в небольшой прихожей с низким потолком – захламлённой и пыльной. Находиться здесь можно было только в полусогнутом состоянии – видимо, дом немного осел в землю. Нас окружали тазы, канаты, лодочные снасти, щётки, корыта, вёдра… Линн включила фонарик в телефоне. Шум дождя остался где-то снаружи и отдавался здесь лишь гулким эхом.
- Жутковато в этом доме, однако… - Выдохнула девушка, освещая фонариком многочисленные предметы утвари. – Давайте пройдём дальше, не будем стоять здесь.
Мы миновали небольшой проход в комнату. Отсыревшие обои, слезающие со стен, сетка старой кровати и одно незаколоченное окно, с видом прямиком на море. В окне сохранился кусок мутного разбитого стекла. В комнате было достаточно светло – свет проникал снаружи. Но это было, мягко говоря, не самое солнечное утро, поэтому мы предпочли не выключать фонарь. В углу комнаты стоял массивный старый комод, на комоде – пыльные часы. Они показывали пол одиннадцатого. Половина одиннадцатого утра неизвестно какого года. Сколько лет они уже стоят – ведомо было, наверное, только одному Богу.
- Осторожнее. – Предупредил я, когда Линн потянулась, чтобы открыть комод. – Здесь могут быть мыши или, на худой конец, мокрицы.
Девушка резко одернула влажные от дождя руки, но, любопытство всё же, одержало победу над страхом.
- Здесь лежат альбомы и старые письма, вы только поглядите. – Восторженно прошептала она. – Наверное, это письма моей бабушки… так… по всей видимости, она писала дедушке в армию. Он служил на флоте… Потрясающе. Просто потрясающе, Рошель.
- Заберите их с собой. Рассмотрим потом. – Я покачал головой. – Я слышал от миссис Бомарш, что ваша бабушка была художницей. Наверное, подсознательно я ожидал увидеть здесь подрамники, холсты и незаконченные этюды.
- Вы не против переждать здесь ливень? Не очень-то хочется выходить на побережье. – Задумчиво, будто бы проигнорировав мои слова, протянула Линн.
- Да, конечно. – Я отряхнул сырое пальто. – Только вот присесть здесь некуда.
- Думаю, можно присесть на железную кровать. – Линн кивнула в сторону пустого каркаса с пружинами.
- Ну уж нет, благодарю. Я лучше постою. – Усмехнулся я.
- Подумать только… Рошель, представляете, сколько лет этому дому? Здесь родилась моя мать. Здесь прошло её детство. Как же бедно они жили, мне и представить сложно, что здесь может ютиться целая семья.
Я мельком взглянул на пыльный портрет, висящий на стене. По видимому, это была бабушка Линн – те же аристократические черты лица, вздёрнутый нос и старомодная причёска.
- Вы ведь не знали свою бабушку? Я верно понимаю? – Я перевёл глаза на Линн. Та кивнула.
- Да. Мать никогда не рассказывала мне о ней. Когда бабушка умерла, мне было несколько месяцев.
- Ну… что ж. Теперь у вас есть письма и парочка фотографий.
- Спасибо вам, Рошель. – Линн улыбнулась – искренне и немного печально. – Спасибо, что пошли со мной. Простите, что наговорила вам всякого в дороге. Нервы. Похороны… сами понимаете.
- Забудем. – Я сдержанно улыбнулся в ответ.
Пару минут мы молчали. Линн осторожно, бережно трогала вещи, стоящие на письменном столе и комоде – пепельницу, часы, фанеру для картины.
- Вы очень интересный человек, Рошель. – Она прервала тишину, будто разговаривая вслух сама с собой. - Я наблюдаю за вами и каждый раз открываю что-то новое. Когда вы приходили к маме, когда я встречала вас в кофейне «у Шарлиз»… Вы кажетесь мне удивительным, странным. Я, если говорить откровенно, немного завидую вам. Вы создаёте впечатление человека, у которого полный порядок в голове, в мыслях, в ощущениях от этого мира. Вы всегда как будто бы контролируете всё, что происходит с вами, вокруг вас, не допускаете ошибок. Я немного боялась вас первое время. Порой кажется, что вы способны залезать в голову и доставать оттуда как будто клещами, самые скверные и пыльные мысли. Если бы у меня было всё так же понятно и просто… Но на то вы и психоаналитик. - Линн вздохнула. – Мне порой кажется, вы вообще не испытываете никаких лишних эмоций – негодование, гнев, скука. Вас хочется как-то раскрыть, прочесть. Будто бы вы – не само содержание, а только обложка. Но поражает меня то, что чем больше я общаюсь с вами, тем яснее вижу, что порядок – не только внешнее, но и весьма глубинное ваше проявление. Кажется, я начинаю понимать, за что вас так полюбила моя мама. Именно за эту беспристрастность. Даже холодность. Простите… - Осеклась вдруг она, встретившись со мной глазами. – Наверное, я чересчур много говорю. – Мне порой хочется поддеть вас, подколоть, поймать на обмане самого себя. Но вы терпите, вы всё объясняете логикой, приводите мне доводы, аргументируете. Я… немного запуталась в себе, Рошель. И я бы хотела поговорить с вами об этом. Но не как с психоаналитиком, а как с человеком.
- Поговорите. – Ответил я. – Почему бы и нет?
- Понимаете, мне кажется, что я не найду в вас отклика. Мне кажется, вам чужды такие страсти, какие порой переживаю я. Проанализировать, выслушать – да. Вы можете. Но… мне бы хотелось большего. И я не уверена, что вы в этом – лучший помощник. Я совсем не такая, как моя мать. Мне не хочется, чтобы меня выслушали. Мне хочется просто жить. А в вас так мало жизни. Но, наверное, всё уравновешено в этом мире. Должны быть такие, как вы и такие, как я.
- Что же вы хотите спросить у меня? – Я недоумённо поднял бровь.
- Как вы живёте? Что вы чувствуете? Позволяете ли вы себе ошибаться? Чего вы боитесь?... Мне интересно, Рошель, чего может бояться такой человек, как вы. Разочарования? Нерациональности?
Мне вдруг захотелось стать откровенным с Линн. Сказать ей что-нибудь простое и ободряющее, но я сказал совсем не то, что первое пришло мне в голову:
- Я стараюсь жить по тем же правилам, по которым живут обычные люди, по правилам, которые я рекомендую соблюдать своим клиентам. Они не всегда столь действенны, как хотелось бы, но, в большинстве случаев, они, хотя бы, разумны.
Линн повертела в руках небольшую бронзовую статуэтку.
- Мне кажется, вы ведомы каким-то страхом. Хотя, не мне разбирать вас, Рошель. Если говорить о страхах… Я всю жизнь боялась влюбиться не в того человека. И, знаете, это случилось со мной. Просто есть люди, которые подходят друг другу, а есть, которые не подходят. Всё просто. Он был лесником. Его звали Адам. Мне тогда было лет двадцать, если не ошибаюсь и я убежала с ним из дома, представляете?... Когда-то давно я вычитала в книге про кармические привязки? Слышали об этом когда-нибудь?
- Что-то слышал, но не думаю, что много. А почему вы выбрали именно этого мужчину, Линн?
- Я не выбирала. Он всегда был моим. – Вздохнула Линн. – Ещё в прошлой жизни. Просто мы встретились недавно.
- Вздор. – Я мягко улыбнулся, глядя в разбитое окно. Море постепенно успокаивалось, небо становилось чище, но дождь не прекращался. – Я думаю, что мы вольны выбирать, с кем мы.
- Ох, Рошель… иногда мне кажется, что мы не вольны выбирать даже «кто мы», не говоря уже о прочем. Так вот, этот Адам. Лесник. В нём не было порядком ничего особенного. И, сперва, жизнь в лесной сторожке с холодной водой в бочке для умывания, казалась мне отчаянным приключением. Но однажды пелена спадает с глаз, и ты понимаешь, что видишь реальность под другим углом. То, что казалось мне приключением – на самом деле узкая дорожка, тропка, на которую я по неопытности свернула с главной дороги. Но самое жуткое знаете в чём? Это не кончалось. Он не любил себя – и я перестала себя любить. Он давно признался мне, что я не нужна ему, но мы продолжали быть вместе. Хотя, и я постепенно стала испытывать отвращение к Адаму. Влюблённость, переходящая в отвращение? Каково это?... Знать, что вас не любят, что вы не нужны и не уходить – если ли способ погубить себя изощрённее? Я стала ощущать, что становлюсь чёрствой, бесчувственной ко всему. Что всё кажется мне какой-то игрой или насмешкой. Что не существует любви и что моя судьба – прожить с человеком, который вытирает бороду рукавом после того, как отужинал свиной рулькой – до конца своих дней.
- И о чём вы думали в тот момент? – Я вздохнул.
- Я думала о счастье, Рошель. Когда живёшь таким образом, понятия «счастья», «добра», «зла» - исчезают. Понятие «справедливости» исчезает вместе с ними.
- Первым встречным мы не отдаем все до копейки и не идем на край света со случайным прохожим, забыв начисто, куда мы шли до этого. Если мы делаем так, то обычно это плохо для нас кончается. – Я улыбнулся, скрестив руки на груди.
- Да с чего вы решили это? Первые встречные?... Я же не просто так спрашиваю вас о кармических привязках. Считается, что из воплощения в воплощение мы переходим "пачками" или, лучше сказать, "корзинками", как цыплята одного выводка. "Корзинки" отличаются друг от друга вибрациями. По этим вибрациям мы распознаем человека из своей "корзинки", как бы ни разбросала нас судьба. "Неожиданно" встретившись, мы сразу понимаем друг друга с полуслова. Это не значит, что у нас нет отношений с людьми из других "корзинок". С ними бывают очень сложные и тяжелые кармические связи, но комфортно нам только со своими. Бывает, что кармой обусловлено нам быть одинокими всю жизнь и не встретить никого из своих. Что ж, значит, мы это заслужили…
- А Адам был из вашей «корзинки»?
- Думаю, да. – Линн покачала головой. – Знать бы всё точно. Предвидеть бы. Куда деваются эти чувства? Почему мы остываем к тем, кого любили? Это пугает меня, Рошель.
- Это нормально. – Я развёл руками. – Наш мозг постепенно вытесняет старые воспоминания, эмоции и встречи новыми… Они ярче и свежее.
Линн молчала, рассматривая старые письма. Наконец, она подняла глаза и внимательно посмотрела на меня, с недоверием и даже некоей презрительностью.
- А я из вашей «корзинки», Линн? – Рассмеялся я добродушно.
- Думаю, что вы вообще не из «корзинки». Иногда мне кажется, что вы здесь прямиком из Бездны.