Каллистрат

КАЛЛИСТРАТ

Роман

Моему учителю,
Александру Каллистратовичу
Панкову.

Учитель! Перед именем твоим
позволь смиренно преклонить
колени!
Н. А. Некрасов

Писать о реальном герое
дело неблагодарное.
А. Кристи

Предисловие.
Писать об Учителе невероятно сложно. И не потому, что далеко не всё знаю о нём и могу поделиться лишь своими впечатлениями, домысливая, сочиняя ситуации, пытаясь оживить воспоминания. Масштаб личности человека познаётся лишь после ухода его из жизни. Прошло более четверти века после того, как не стало Учителя. Изменилась жизнь, изменились нравы. Казалось, существует то, что так быстро не меняется: мораль, представления о добре и зле, любви, семье, долге… Но время безжалостно стирает из памяти всё. Стирает и пишет новые правила, которым заставляет следовать. Иногда думаю, что ушедшие из жизни люди, верившие в свои идеалы и не разочаровавшиеся в них, – счастливцы. Они пребывали в своих иллюзиях и ушли, убеждённые в том, что им известна Истина.

Но мне всё же кажется, что Учитель, понимая время, в котором жил, смог отрешиться от обыденности и посвятил свою жизнь лишь одной страсти: искусству врачевания. И это тем более поразительно, что он видел, не мог не видеть всего, что творилось в стране, в мире. Умение всё отсечь, от всего отдалиться и сосредоточить внимание на главном, дано немногим. Они считают себя свободными, ощущая своё одиночество даже в толпе.

Чуть выше среднего роста, сутулый, несколько медлительный в движениях, с прямыми русыми волосами, зачёсанными назад, внимательными серыми глазами, тихим голосом – таким я запомнил Учителя. Он нередко сомневался, долго взвешивал все за и против, мог изменить своё мнение, если оппонент его убедил, и был этому рад, считая, что умение менять взгляды свойственно молодым. Но если уж решение принято, был исключительно твёрд и настойчив в достижении цели.

Каллистрат, Дед, как его с уважением называли сотрудники онкологического института, имел огромный авторитет, но этим никогда не пользовался, не подменял им мысль, как обычно, высказанную негромко и с уважением к собеседнику.

– Верное средство приобрести авторитет, – говорил он, – это быть полезным людям, делу, которому служишь. Запомните: главным лекарством больному является сам врач!

Он и сам был Врачом с большой буквы. Такие встречаются не часто.

К сожалению, сегодня в печати, на экранах телевизоров чаще появляются отрицательные герои: жульё, казнокрады, взяточники, убийцы… Такое ощущение, что создатели всей этой чернухи для чего-то старательно убеждают читателя и зрителя в том, что сегодня все такие. Мы живём в страшном мире. Нет веры ни полиции, ни судьям и прокурорам, ни депутатам и чиновникам… Но ещё страшнее, когда подрывается вера во врача, от которого ждут помощи, которому доверяют самое дорогое, что есть у человека. Говорят о правде жизни, о том, что объективно пытаются показать жизнь. Но фотографии не могут дать полного представления о происходящем.

Падение нравов, подмена ценностей стали нашей реальностью. Зарплаты у медицинских работников, учителей, библиотекарей и зарплатами назвать нельзя. На них просто невозможно жить! Чему же удивляться, когда сегодня медицина стала коммерческим предприятием, бизнесом. Лекарства неимоверно дороги. Операции, обследования, лечение – порой просто неподъёмные. Люди или продают всё, чтобы получить лечение, скажем, в онкологическом учреждении, или отказываются от него и погибают.

Впрочем, в печати появились сообщения, что в ряде стран обратили внимание: когда медицинские работники объявляли забастовки и не выходили на работу, уровень смертности снижался на тридцать пять – пятьдесят процентов! К таким же выводам пришли и похоронные бюро. Такие же удивительные результаты были получены в Колумбии, в Израиле, в США. Может, действительно, здоровье и жизнь человека находятся в его руках, и медицина только портит статистику?

Но всё это курьёзы, эквилибристика сомнительными фактами. Учитель нам внушал, что ранняя диагностика тяжёлого заболевания – лучшая гарантия благоприятного прогноза. Мы многократно убеждались в справедливости его утверждений.

Появление положительного героя – необходимо как глоток свежего воздуха.

За время, что прошло без Каллистрата, изменились представления в обществе о медицине, о врачах. Сегодня цитируют слова Ветхого Завета, где прямо сказано, что врач, который не берёт платы за лечение, не заслуживает её. При этом забывают, что первичным должно быть сопереживание и помощь, а не цена услуг.

– Лучше уж я буду дерматологом, – шутила его дочь Татьяна. – Пациенты не будут будить меня среди ночи, никогда не умрут от своей болезни и… никогда не поправятся!

– Шутишь, значит, уходит твоя хандра, – удовлетворённо кивал Каллистрат. – В нашем деле ни один врач не избежал ошибок. На ошибках учатся.

– Есть доктора, которые много лет делают одни и те же ошибки и называют это клиническим опытом. Мой долг – продлить больному жизнь, а не умирание, – упрямо повторила Татьяна.

Каллистрат не стал с нею спорить. Лишь попытался успокоить её:

– Это онкология. Мы ещё знаем очень мало, не всё умеем. Но если ничего не делать, никогда и не научимся! Времена сегодня тяжёлые.

– Зато нравы лёгкие. Мне иногда кажется, что напрасно я стала врачом, – продолжала Татьяна. – Нравственность исчезает, «как сон, как утренний туман».

– Не преувеличивай. Есть прекрасные врачи, у которых с нравственностью всё нормально. Их всегда было немного. Знаешь, как говорят: ничего нет нового под Луной. Всё уже было, и всё ещё будет!

Такие разговоры вёл Каллистрат не только с дочерью, но и с некоторыми коллегами. Например, когда в 1982 году он всерьёз заговорил о намерении уйти с должности директора института, его зять Александр Трахман, прекрасный торакальный хирург, сказал, что, прежде чем снять с себя груз ответственности, нужно найти, на кого его можно переложить.

– Вся трудность в том, что мало у кого бывают ученики, достойные продолжать начатое учителем дело. Иные думают: станут неприкасаемыми, поднимаясь по служебной лестнице. Их впечатлили слова Фёдора Тютчева о том, что чем больше власти, тем меньше ответственности. Но ведь всё дело в том, перед кем ты ответственен? Перед больным? Его родственниками? Или перед самим собой? Убеждён, чем сильнее чувство ответственности, тем слабее жажда власти. Что касается меня, то никогда не стремился к власти. Хотел заниматься хирургией, оперировать больных, помогать, чем мог, а не командовать. К тому же никогда не забывал про пятую графу в паспорте.

– Пятый пункт массового помешательства, – кивнула жена Панова Ита Абрамовна.

– Не будь антисемитизма, я бы не думал о себе как о еврее, – продолжал Трахман. – Никогда не придавал этому значения. Какая разница, кем я родился? Важно, что я за человек, какой врач. Меня от смерти спасла русская женщина. Знаю много таких примеров, потому и говорю – есть разные люди, как и разные врачи. Вы для меня – пример, каким должен быть врач.

Каллистрат с благодарностью взглянул на зятя.

– Прошлое забывается, – сказал он в задумчивости.

Каллистрат не любил говорить о том, что происходит в стране. Главной темой его разговоров была медицина. Он стремился сделать всё, чтобы она стала доступнее для людей. Тяжело переживал крушение идеалов, в которые верил, которыми жил.

Когда же в 1982 году он, после долгих колебаний и по рекомендации врачей, всё же решил уйти с должности директора, не увидел того, кому спокойно бы передал институт.

У руля оказался человек, которого он меньше всего хотел бы видеть на своём месте. Старался мысленно оценить его сильные и слабые стороны. Неплохой специалист, энергичен, при этом честолюбив и способен добиваться своих целей любыми средствами. И самое главное: не видно у него искреннего сопереживания больному. Демонстрируя свою эрудицию и мастерство, он нередко просто забывал о больном. Видел в нём универсальное средство к достижению цели. Нет, Каллистрат никогда не доверил бы такому человеку дело всей своей жизни. Но его мнения никто не спросил. Он понял, что отработал своё, и ушёл, не оглядываясь, обрекая себя на то, что придётся увидеть, как на его глазах будет рушиться то, что так трудно было создать.

Однажды, это было незадолго до трагического финала, мне довелось беседовать с Учителем в его кабинете.

Я говорил о том, что надоело клянчить деньги, заниматься отписками на всякие нелепые замечания чиновников…

– Я врач и хочу лечить больных, помогать, чем могу, а не бороться с ветряными мельницами.

Каллистрат грустно взглянул на меня и тихо сказал:

– Не складывай крылышки раньше времени. Важно не что есть в жизни, а кто есть в жизни. Не суетись! Не всё так плохо. Предупредить болезнь важнее, чем её вылечить. Если хочешь знать, это высшая математика в любой медицинской специальности. Ты должен знать, что ещё Николай Иванович Пирогов считал: на приём раненых и их сортировку следует ставить самых опытных врачей. – Я запомнил его слова почти дословно. Не ожидал такой его реакции. А он продолжал: – Научись видеть в окружающем хорошее. И сам постарайся быть добр и внимателен к людям. У каждого человека можно чему-то научиться.

Я был удивлён. Никогда не замечал за собой надуманной злобности, а если и злился на кого-нибудь, всегда высказывал свои претензии человеку прямо, без стеснения. Видимо, в этом был не всегда прав. Помню, как после такого замечания сотрудник, пожилой заслуженный врач, стал строчить анонимки, обвиняя меня во всех существующих и несуществующих грехах. Какое-то время я только тем и занимался, что писал объяснительные. Но что мне было делать, когда у больной этого врача в открытой ране бедра после операции по поводу саркомы мухи отложили яйца? А он стал перевязывать её в палате в присутствии родственницы. Можно было найти множество оправданий. К тому же в медицинских журналах встречались работы, в которых говорилось, что личинки мух очищают гнойную рану. Об этом писал и святитель Лука (Войно-Ясенецкий) и другие. Но жалоба была вполне обоснованной. Почему доктор проводил перевязку в присутствии родственников? Не объяснил им, что ничего плохого для больной эти личинки не сделают. Они очищают рану от гноя. Почему не проследил, чтобы в палате не было мух? Не организовал, чтобы форточку в окне затянули мелкой сеткой.

Я не знал, как мне следовало поступить. Вызвал его к себе и отчитал, вынес выговор и перевёл в поликлинику.

Каллистрат, словно услышав меня, продолжал:

– Одно и то же можно сказать по-разному. Плохо, когда слова опережают мысль. Как можно руководить другими, если собой не владеешь? Не соревнуйся ни с кем. Не считай себя самым умным и порядочным…

– Мы живём в другое время, – попытался оправдаться я. – Иные времена, иные нравы...

Каллистрат покачал головой.

– Успех – это каторжный труд. Каменный век закончился не потому, что закончились камни, а потому, что появились новые технологии. Человек многое освоил, многому научился. Когда-то мы даже мечтать не могли о тех возможностях, которые сейчас считаются обыденными. Могли ли мы проводить компьютерную томографию, фиброгастроскопию? Были ли у нас лекарства, какие есть сегодня? Да и представления наши об организации онкологической помощи тоже устарели.

Увидев мой удивлённый взгляд, пояснил:

– Сегодня принято считать, что совсем не обязательно в каждом городе иметь онкологический диспансер. Это распыление средств. Онкологические заболевания, как правило, не требуют скорой помощи. Нужно иметь онкологический центр, куда больных можно было бы направлять не только из нашей области, но и со всего юга России. Но центр этот должен быть оснащён современным оборудованием. Здесь должны работать врачи высокой квалификации. А в городах области нужно организовать дело так, чтобы выявлять тех, у кого есть подозрение на это заболевание. До этого нам ещё долго идти. Все тянут одеяло на себя. Каждый хочет иметь хоть и хилый, но свой онкологический диспансер. И что?! В Новочеркасске, например, до сих пор облучение проводят на рентгенотерапевтических аппаратах, на которых лечили почти век назад!

Тот разговор я запомнил на всю жизнь.

Я часто вспоминаю Учителя, стараюсь следовать его наставлениям. К сожалению, это не всегда получается. Снова и снова мысленно беседую с ним, прошу простить, если делаю что-то не так. Он для меня остаётся эталоном Врача, человеком, которому хочу подражать, на которого хочу быть похожим. Понимаю, что жизнь изменилась. Сегодня иные врачи, иные представления о добре и зле. Поэтому мне кажется, что сегодня я бы не пошёл в медицину. Хотя, с другой стороны, долг врача остался тем же: лечить больных, помогать тем, кто нуждается в помощи. Нет! Учитель бы не одобрил такого моего настроения. Всегда были и прекрасные врачи, и множество дельцов от медицины. А в смутные времена последних особенно много. Это рыбы-прилипалы, сопровождающие акул и питающиеся отходами их пищи. Говорят о высоком долге врача, о сопереживании больному, а между тем, смотрят на него, как на источник обогащения. Конечно, можно сказать, что сегодня зарплаты медиков позорно малы, что на них нельзя не только прожить самому, но уж, тем более, содержать семью, воспитывать детей, поддерживать свою профессиональную грамотность. Говорят, врачи поставлены в такие условия, которые их вынуждают смотреть на своё дело как на бизнес. И это так. Учитель не был ханжой и не отказывался от благодарности пациентов. Но никогда не ставил условия больному. Делал, что мог. Старался помочь попавшему в беду человеку.

Через год после ухода из жизни Учителя я узнал, что покончила с собой поэт Юлия Друнина. В предсмертной записке она объяснила: «Почему ухожу?.. Рухнуло всё, чему верила и служила…»

Ухожу, нету сил,
Лишь издали
(Всё ж крещёная!)
Помолюсь
За таких вот, как вы,
За избранных
Удержать над обрывом Русь.
Но боюсь, что и вы бессильны,
Потому выбираю смерть.
Как летит под откос Россия,
Не могу, не хочу смотреть!

Снова и снова вспоминаю Учителя, его жизнь, его борьбу, его уроки. Эти воспоминания мне необходимы. Я продолжаю у него учиться.

      Это не биография. Изучались лишь тенденции, направления, какими Каллистрат следовал, создавая онкологическую службу в Ростовской области. Они мне близки, находят душевный отклик, заставляют снова и снова возвращаться к памяти об Александре Каллистратовиче Панкове, за что люблю, помню и уважаю Учителя. 

       Несомненно,  найдутся и те, кто со мною не согласится. Но, уважая иное мнение, я позволяю и себе оставаться при своём.               
                Аркадий Мацанов





1. Июль 1938 года был дождливым и ветреным. Деревья в парке возле медицинского института весело шелестели листвой. Блестела умытая дождём изумрудная трава на газонах, а аллеи уже успели просохнуть, и на скамейках сидели люди, наслаждаясь долгожданной прохладой. Высоко в голубом, без единого облачка, небе летел самолёт, оставляя за собой белый след.

У ветвистого тополя стояли выпускники медицинского института. В два часа в актовом зале им должны были вручать дипломы. Они собирались группками, о чём-то громко разговаривали, шутили, смеялись.

– Меня направили в Таганрог, – сказал юноша, всем видом показывая свою независимость, поправляя непокорные волосы. – Вы только представьте: город основал сам Пётр Первый! Город, в котором сверкал талант   выдающихся людей: Чехова и Паустовского, Бондарчука и Раневской, Беринга и Шмидта! К тому же – море! Да и от Ростова недалеко! Вот повезло, так повезло! На радостях сегодня напьюсь!

Парень достал бутылку пива и стал жадно пить прямо из горлышка.

– Ох, Федя! Доиграешься!

– Ты, Валюша, не понимаешь: слишком светлое будущее непрактично! – ответил молодой человек и спрятал бутылку в карман пиджака.

– А ты помнишь, что говорил профессор Лавров? – откликнулась стоящая рядом девушка.

– Константин Александрович? Этот ещё тот шутник. Так что он говорил? – спросил Фёдор без особого интереса.

– Он как-то на лекции признался, что алкоголь помог ему решить проблему рака!

– Он же гистолог. Или сменил специализацию?

– Этого сказать не могу. Но говорил, что однажды повёл друзей в ближайшую пивнушку и рассказал, как правильно есть раков.

– Это же Лавров! Откуда у тебя, Женечка, такие познания? Неужели и ты влюблена в этого очкарика?

– Сам у него спросишь. Дипломы, видимо, нам будет вручать он. Как-никак, заместитель директора по учебной работе. Не новый же директор.

Дело в том, что в апреле директором был назначен профессор Миронов Александр Иванович, работавший прежде в Астраханском медицинском институте. Его мало кто из студентов даже видел. Целыми днями он пропадал в клинике факультетской хирургии, в которой студенты-выпускники занимались в прошлом году.

– Я не уверена, появится ли он вообще, – сомневалась светловолосая девушка в очках. – Для них это обычная процедура…

– А я слышала, что после торжественной части и вручения дипломов состоится выпускной вечер, – прервала подругу пухленькая девушка с огромными чёрными глазами. – Оркестр, самодеятельность, танцы. Куда тебя направили?

– В Грозный.

– Там народ горячий, – кивнул, улыбаясь, Фёдор. – Впрочем, не вешай нос. Нужно быть ближе к природе! Спешим жить! Пятилетку в четыре года!

– А как иначе?

– Ну да! Досрочно дадим – досрочно родим! И куда торопимся?!

– Пошляк. Стал ближе к природе и совсем озверел. Жениться тебе, Федя, нужно.

– Ты же мне отказала… Вот приеду в Таганрог, там и женюсь. А кого мы ждём? Вроде бы наши все собрались.

– Не все. Как обычно, Александр со своей Иточкой задерживаются.

– Семеро одного не ждут.

– Во-первых, не одного, а двоих. А во-вторых, мы никуда не опаздываем. Сейчас половина второго. А вот, кстати, и они.

К группе подошёл высокий парень в светло-сером костюме. Он был заметно старше остальных выпускников. Пропустив вперёд черноволосую девушку, улыбаясь, сообщил:

– Вот и мы.

– Все, как обычно, должны вас ждать, – недовольно упрекнул их Фёдор. – Отстреляться бы скорее, а то водка согреется.

– Ты, Федя, вечно торопишься жить, – заметил Александр.

– Нужно ценить инакомыслящих хотя бы за то, что они мыслят, – ответил Фёдор.

Молодые люди шумной ватагой пошли к корпусу, в актовом зале которого должны были им вручать дипломы. У входа стояли студенты, преподаватели. Все были возбуждены, обменивались адресами, что-то обсуждали.

– Вы слышали о событиях у озера Хасан? – спросил коренастый паренёк в белой рубашке с закатанными до локтей рукавами.

– После того как в мае немцы признали марионеточное японское государство в Маньчжурии это может осложнить наши отношения с Германией…

– Стратег! Мы «Правду» тоже читаем. Но сегодня нам нужно думать о другом. Тебя куда направили?

– В Сталино. Хочу пройти специализацию по хирургии. Ты же знаешь: я ставлю перед собой цель и добиваюсь её, чего бы это мне не стоило.

– Ты сначала стань врачом!.. Хирург – это уже вторая ступень. Первая и основная: стать врачом. Помнится, кто-то из великих говорил, что институтский диплом лишь удостоверяет, что ты умеешь читать медицинские книги. До высокого звания врача ещё очень далеко! А хирург – это уже специализация.

Наконец, все вошли в здание, поднялись на второй этаж и оказались в огромном актовом зале с большим портретом Иосифа Виссарионовича Сталина, украшенном цветами, шариками. Над сценой висело красное полотнище с надписью:

    СТАЛИН – ЭТО ЛЕНИН СЕГОДНЯ!

Стол президиума был покрыт зелёным сукном. Графин с водой, стаканы – всё говорило о том, что торжественное собрание закончится нескоро.

Александр с Итой сели на свободные места в конце зала. На первых рядах расположились профессора, преподаватели. Они о чём-то оживлённо беседовали.

– Сейчас прослушаем лекцию о международном положении, – тихо сказал Александр. – Неужели в такой день нельзя без этого? Чего же они затягивают? На моих уже два…

Не успел он это произнести, как к столу вышел секретарь партийного бюро, невысокий седой мужчина в зелёном, застёгнутом на все пуговицы френче. Александр подумал: «И как ему не жарко ходить упакованным?» Следом прошёл к столу президиума мужчина огромного роста, чем-то напоминающий артиста кино. Секретарь партбюро громко объявил:

– Для тех, кто не знает: профессор Миронов Александр Иванович, наш новый директор.

В зале раздались аплодисменты.

За ним вышли профессора Константин Александрович Лавров, Зинаида Виссарионовна Ермольева, Николай Алексеевич Богораз.

– Товарищи! – громко произнёс секретарь. – Мы собрались для того, чтобы поздравить наших выпускников, вручить им дипломы, сказать свои напутствия.

Все знали, как красиво и долго мог говорить секретарь партийного бюро, но, на удивление, он этими словами и ограничился, передав слово директору.

Тот тоже был краток. Поздравив выпускников с успешным окончанием института, подчеркнул, что врач должен учиться всю жизнь, призван служить людям, претворяя в жизнь высокие идеалы нашей родной партии большевиков, руководимой великим Сталиным. Он ещё что-то говорил о недавно принятой сталинской Конституции, объявившей жизнь и здоровье советских людей высшей ценностью. О том, что советская власть гарантирует всем бесплатную медицинскую помощь...

Александр не слушал директора. Думал о том, что первого сентября нужно будет приступать к работе. Из институтского общежития его, конечно, попросят, а Центральная городская больница, куда его направили по распределению, вряд ли имеет общежитие. Ита уезжает в Орджоникидзе, он утешал себя тем, что это не так уж и далеко. Подумал, что если бы они раньше расписались, получили бы и назначение в одно место. Пора, наконец, объясниться с нею. Не дети уже. Двадцать восемь через четыре месяца. Да и ей скоро двадцать три!

Когда, наконец, закончились речи, худой очкарик профессор Лавров стал вручать дипломы. Для каждого находил какие-то ободряющие слова. Выпускники благодарили советскую власть и лично товарища Сталина. Катя Воронова из первой группы звонким голосом закончила свою речь словами из популярной песни Дунаевского на слова Лебедева-Кумача:

Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек!
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек.

Александр не помнил, как, услышав свою фамилию, пробирался на сцену. Получив диплом, сказал, что нет ничего выше и почётнее звания врача. Потом стал говорить о клятве Гиппократа, даже цитировал отрывки её текста, чем немало удивил сидящего в президиуме директора.

– Раньше было принято давать клятву Гиппократа. Мы – советские люди, и времена уже иные. Но и мне хотелось бы здесь торжественно пообещать, что буду делать всё, чтобы не уронить честь и высокое звание врача.

Когда закончилась официальная часть и все дипломы были вручены, Константин Александрович, обращаясь выпускникам, радостно объявил:

– Дорогие коллеги. В заключение ещё несколько напутствий и объявление: помните, как закаляется сталь. Не склоняйте голову и не задирайте нос. Не топчитесь на месте и не забегайте вперёд. Сначала всё хорошо обдумайте, чтобы потом не оказаться в смешном положении. Вы избрали нелёгкую специальность, но нет большего счастья, чем спасать людей. Что же касается объявления, то сообщаю: в шесть часов в Первомайском парке состоится концерт институтской самодеятельности. Весь вечер будет играть духовой оркестр. Мы ждём вас!

Придя в общежитие, Александр не успел сесть за стол, чтобы выпить чаю, как в комнату вошла комендантша, полная молодящаяся женщина в ярком ситцевом платье.

– Панов, это тебе, – сказала она, протягивая ему повестку из военкомата. – Распишись в получении.

Александр расписался.

– На курсы переподготовки, видать, – сказала комендантша и ушла.

Хорошо, что в комнате никого не было. Не нужно было обсуждать ни с кем, зачем вызывают или куда пошлют. Аппетит пропал. Налил из графина в стакан воды и выпил большими глотками. Подумал, что пойдёт в военкомат и всё узнает. Тогда и скажет Ите. Чего раньше времени трезвонить, портить ей праздник. Куда и зачем – он и сейчас догадывался. В мире неспокойно: в Испании Франко захватил власть. На Дальнем Востоке Япония вторглась в Маньчжурию. Гитлер заигрывает с Муссолини, а британский премьер едет к нему на поклон. И все они спят и видят, как бы задушить советскую власть. Так что, понятное дело, – мобилизуют его как врача и пошлют, скорее всего, на Дальний Восток. Там сейчас самое горячее место. Впрочем, что гадать. Нужно переодеться и идти на выпускной вечер.

Когда Александр с Итой пришли в Первомайский сад, там уже было много народа. Духовой оркестр играл популярные мелодии и марши, молодые люди собирались группами и пели:

Лейся, песня, на просторе,
Не скучай, не плачь, жена.
Штурмовать далёко море
Посылает нас страна…

Александру было совсем не до веселья, но он старался не показывать вида. Впрочем, Ита сразу почувствовала, что настроение его изменилось. Внимательно посмотрела в глаза.

 – Что случилось? Ты чем-то расстроен?

Он улыбнулся:

– Грустно, что приходится прощаться. Все эти годы мы были рядом. Привык.

– Мне тоже грустно, – ответила Ита. – Но Орджоникидзе не так далеко. Я буду приезжать в Ростов.

Чтобы успокоить девушку, Александр взял её за плечи, повернул к себе и тихо произнёс:

– Всё будет хорошо. Даже если меня пошлют в далёкие края, в первый же отпуск я приеду к тебе!

Ита чуть не расплакалась. Она догадалась, что Александр поедет на Дальний Восток. Там идут бои. Как бы она хотела поехать с ним. Ведь она тоже врач. Сможет работать в госпитале. Но потом подумала, что Александр будет против. Через пару недель они разъедутся: он на Дальний Восток, а она «в другую сторону». Неужели они больше никогда не встретятся? Ведь она уже не может без него…

Потом были танцы. Пётр Коваль кружился в вальсе с профессором Ермольевой. Женька Новиков – с Еленой Юрьевной, ассистентом клиники госпитальной хирургии. Фёдор Плотников тоже пытался пригласить кого-нибудь на танец и очень огорчался, что девушки ему отказывали.

– Ты бы не пил, Федя! От тебя алкоголем несёт за версту!

– Что за праздник без беленькой? Я сегодня получил диплом! Столько лет за ним в очереди стоял. Имею право!

– Имеешь, имеешь. Иди уже!

Около трёх часов ночи стали расходиться. Общежитие медицинского института располагалось недалеко от главного корпуса. Шли, делясь впечатлениями. Вдруг Фёдор, уже в сильном подпитии, стал горланить:

Легко на сердце от песни весёлой,
Она скучать не даёт никогда…

Два милиционера остановили молодых людей.

– Чего орать-то? – спросил с упрёком сержант. – Люди отдыхают.

– И пусть себе отдыхают! – пьяно возразил Фёдор, выступив вперёд. – А что? Имеем право! Сегодня у нас праздник…

Милиционеры понимали, что не с хулиганами встретились, и собирались идти дальше, но Фёдор оттолкнул сержанта и громко затянул:

По Дону гуляет, по Дону гуляет,
По Дону гуляет казак молодой…

Милиционеры взяли его под руки и повели в районное отделение милиции. Александр извинился за товарища и уговорил отпустить его. Он был старше других однокурсников и чувствовал свою ответственность. Их отпустили.

– Ты, Александр, так ничего и не понял, – говорил заплетающимся языком Фёдор. – Как бы плохо мы ни говорили о нашей милиции, они думают о нас ещё хуже! А я хочу настоящей свободы!

– Ну и дуб ты, Федя. Иди и помалкивай.

Но Фёдор идти тихо не мог. Его переполняли эмоции.



Через день Панов явился в военкомат.

За столом сидел рослый военный, в петлицах которого блестели две шпалы. Отложив бумаги, он вопросительно взглянул на Александра.

– Моя фамилия Панов, – сказал Александр и протянул майору повестку. Тот взглянул на неё и отложил в сторону.

– Лекцию о международном положении я читать вам не буду. Времени нет. К тому же, вы член партии. Газеты читаете. В соседней комнате получите предписание, воинское требование. В штабе Дальневосточного фронта должны быть не позднее двадцатого августа. Вопросы есть?

– Вопросов нет, – по-военному ответил Александр.

– Кстати, вы знаете, что означает Каллистрат?

– Каллистрат и Каллистрат. Так отца звали.

– Оно греческого происхождения и означает: прекрасный воин!



2. Александр родился в 1910 году в небольшом районном городке Дмитровске Орловской области, в семье фельдшера. Бревенчатый домик, в котором они жили, стоял на главной улице и отличался от рядом стоящих домов резными ставнями и крышей из жести. К крыльцу вели пять ступенек, а на стене красовалась медная табличка с указанием, что это дом фельдшера Панова Каллистрата Александровича. Время приёма указано не было. Нуждающиеся в его помощи люди шли в любое время суток.

В семье Пановых уже рос малыш по имени Михаил, и теперь они ждали девочку. Но родился мальчик. И его назвали Александром. Молодые продолжали мечтать о дочери, но через два года снова родился мальчик, которого назвали Валерием, и родители прекратили дальше испытывать судьбу. Мать, Соломонида Егоровна, едва успевала смотреть за малышами. Времена были тревожными. Впрочем, когда они бывают спокойными? Отец работал много. К нему могли прийти и ночью, и в выходной день. Он никому в помощи не отказывал. Принимал больных в большой светлой комнате, где в углу за ширмой стояла кушетка для осмотра больных.

Раннее детство у мальчишек было спокойным. Жили в достатке. Играли во дворе. Михаил мастерил младшим братьям игрушки из подсобных материалов и сам с удовольствием играл с ними. В дело шли и деревянные валики от ниток, и кусочки фанеры, и ветки огромного дерева, растущего во дворе. Когда стали старше, Михаил читал братьям сказки о Коньке-горбунке, о рыбаке и рыбке, стихотворения Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Плещеева... Он был для них непререкаемым авторитетом.

Когда Александру было чуть больше семи лет, умер отец и жизнь семьи стала много сложнее. Помогали родственники. А через четыре года заболела и умерла мать. Александру было двенадцать, когда его с братьями забрал к себе в деревню Кочетовку дядя, брат отца. С раннего детства мальчики, чем могли, помогали семье выжить. Здесь, у дяди, они ухаживали за коровой и козочками, копали огород, окучивали и поливали картошку. Собирали урожай. Ходили в лес за хворостом на зиму. Собирали грибы. Когда стали постарше, делали всё, чтобы хоть как-то помочь дяде Андрею и тёте Нюре. Здесь же Александр окончил начальную школу, научился читать и писать. Когда учительница спрашивала, кем он хочет быть, всегда твёрдо, без колебаний отвечал: «Фельдшером, как батя!» Продолжали своё образование мальчики в Дмитровске. Жили у сестры матери, спали на полу. Дядя Андрей из Кочетовки каждую неделю привозил продукты.

Когда Александру исполнилось восемнадцать, он поступил и вскоре окончил курсы подготовки на рабфак. Учился прилежно. Понимал, что без образования сейчас нельзя. Предстояла самостоятельная жизнь. Случайно услышал, что в совхозе «Гигант» Ростовской области требуются рабочие, которых обеспечивают общежитием. Посоветовавшись с дядей, собрал в котомку вещи и на поезде доехал до станции Целина. В те годы в стране возводили заводы и фабрики, рыли каналы, строили плотины. Рабочие руки требовались везде. Долго искать работу не пришлось. Зашёл в первую же, попавшую по дороге на глаза контору Севкавгидростроя. Постучал в первую же дверь.

– Открыто, – раздался звонкий девичий голос.

За столом сидела розовощёкая девушка с русой косой и огромными голубыми глазами.

– Здравствуйте!

– Здравствуй, коль не шутишь, – улыбнулась девушка, отрываясь от бумаг. – Ты к кому? Петра Матвеевича нет. Он на объекте. Будет к обеду.

– А когда у него обед? – спросил Александр, ставя торбу на пол.

– Когда обедает, тогда и обед, – улыбнулась девушка. – Обещал часам к двум быть.

– Я могу его здесь подождать?

– Жди, ежели делать нечего. Ты по какому вопросу-то?

– Хочу устроиться на работу.

Девушка с любопытством взглянула на юношу. Высокий, ладный. Волосы прямые, пепельные. Нос ровный. Глаза серые. Пришёл с большой торбой в мятом костюме. Сорочка застёгнута на все пуговицы. «Деревня», – подумала она.

– А специальность-то у тебя какая? Плотник или каменщик? А, может, сварщик?

– Специальности пока нет. Разнорабочим могу. Только мне общежитие нужно.

– Сейчас как раз идёт набор бетонщиков. А ты где остановился?

– Так нигде. Говорю же, общежитие нужно.

– А вещи где оставил?

– Так вот они.

Александр показал на торбу.

– Ты что? Сейчас сентябрь. В октябре могут быть холода. Или ты в этом костюме собираешься зимовать?

– Я слышал, у вас рабочую робу дают. Телогрейку, шапку. Или врали?

– Ну и ну! – удивилась девушка. – Откуда ты, такой красивый?

– Из деревни Кочетовки Орловской области. Здесь не так уж и далеко. А что?

– Образование-то у тебя какое?

– Подготовительные курсы на рабфак окончил в Дмитровке. А что, разнорабочему образование обязательно? Могут и не взять?

– Тебя возьмут. Ты садись вон там на стул и сиди тихо. Мне работать надо.

К часу пришёл Пётр Матвеевич. Разговаривать с Александром у него времени не было. Сказал секретарю:

– Любаша! Дай ему направление в кадры. Пусть оформляют в бетонщики к Романенко.

– А общежитие?

– И общежитие. Не на улице же ему жить. И вызови ко мне Льва Моисеевича.

Так Александр стал работать бетонщиком в бригаде Василия Афанасьевича Романенко. Работа была тяжёлой. Первое время болели руки и ноги. Но вскоре привык. Поначалу сильно уставал и, приходя в общежитие, сразу ложился в постель. Но постепенно втянулся, и через пару месяцев у него хватало сил после работы выходить на площадку и играть с ребятами в волейбол.

В комнате с ним жили ещё пятеро парней. Вечерами часто возникали разговоры о международном положении, о последних событиях в стране. Инициатором их был студент Донского института сельского хозяйства и мелиорации Антон, работающий в Новочеркасской гидротехнической лаборатории и направленный на производственную практику в Севкавгидрострой. Говорили о первом полёте самолёта У-2, о высылке из страны Троцкого, о недавно прошедшем пленуме ЦК ВКП (б), на котором Сталин настаивал на отказе от НЭПа, говоря, что сейчас стране нужно плановое хозяйство.

– Нашей первой задачей сегодня является индустриализация страны, – говорил студент, словно выступал перед большим коллективом. – И без ликвидации безграмотности с этой задачей нам не справиться.

Александр в таких разговорах участвовал редко. Чувствовал, что мало знает. Кто тогда мог понять, где правда?! Может, действительно, сейчас нужно именно плановое хозяйство. Молодую страну рабочих и крестьян окружают враги. Как при этом не укреплять оборону? Не бороться с внутренними врагами, вредителями? Здесь не до споров.

Он вдруг подумал, что стал рассуждать, как Сергей Кустов, сосед по койке в общежитии, студент из Новочеркасска. Впрочем, он был согласен с ним. После работы, поев в столовой, ходил в красный уголок и внимательно читал «Правду». Ему казалось, что в ней действительно правда, которую он разделяет. Прав Маяковский, когда говорит:

…Плохо человеку,
        когда он один.
Горе одному,
       один не воин –
каждый дюжий
       ему господин,
и даже слабые,
        если двое…
…Партия –
     это
       миллионов плечи,
друг к другу
       прижатые туго…
…Партия –
     спинной хребет рабочего класса.
…Мозг класса,
       дело класса,
             сила класса,
                слава класса –
вот что такое партия.

Одно совершенно ясно: он должен продолжать образование. Если поставил перед собой цель, нужно преодолевать все преграды и идти к ней.

Как-то к нему в Целину приехал Михаил. Он уже был членом партии.

– Ты же говорил, что хочешь быть врачом, – как-то сказал он. – Ты свою мечту не бросай. Батя наш был медиком. И ты должен продолжать его дело. Помогать людям в беде – большое дело. Раньше мы бы не могли даже мечтать об этом. Но сегодня все дороги перед тобой открыты! Тебе нужно учиться! Валерка, тот мечтает стать артистом. А ты уж постарайся. Тебе бы перебраться в Ростов. Там и институт, и возможность поступить на вечерний медицинский рабфак. Выучишься – доктором будешь.

Однажды он встретил инженера из Ростова, приехавшего по делам. Спросил, можно ли найти работу в Ростове? Тот пригласил его на строительство Ростсельмаша. Обещал помочь с общежитием.

– Сегодня у нас лозунг: «Пятилетку в четыре года!» Дел много. В следующем году должны пустить завод. В Сталинграде уже работает тракторный. Приезжай! Нам такие ребята нужны.

Так в сентябре 1930 года Александр оказался на Ростсельмаше, в кузнечнопрессовом цехе. Здесь многое было иначе, чем на Севкавгидрострое. Работали в три смены. Торопились пустить завод. Спорили до хрипоты о том, что происходило в стране.

– Что ты мне голову морочишь? – зло говорил Гришка Калюка, не скрывавший, что происходит из старинного казачьего рода станицы Бессергеневской. – Сейчас трудяга, который эту землю поливает потом и кровью, может иметь лишь одну корову. Землю, скот, инвентарь забрали в колхоз. Трудоднями рассчитываются, а что на тот трудодень получишь, хрен его знает! А у нас пятеро мальцов: мал-мала. Мать на хозяйстве. Батя – инвалид, да баба Маня – старуха под девяносто лет. И как нам жить? Только, кто об этом думает? Кому это интересно?

– Наверное, ты в чём-то прав. Но мы действительно окружены врагами, которые спят и видят, чтобы нас уничтожить. Вот ускоренными темпами партия и проводит индустриализацию. В Харькове пустили тракторный завод, в Горьком – автомобильный. Мы скоро начнём выпускать комбайны. Ты посмотри на всё с государственной точки зрения, и тогда поймёшь. Сейчас нам тяжело. Может, будет ещё тяжелее. Но не делать этого мы не можем.

Александр чувствовал, что его слова не убедили Григория.

– Зачем ты мне пересказываешь передовицу «Правды», – зло проговорил тот. – Я её тоже читал. Но разве ты не видишь, что в стране творится. Где это видано, чтобы селяне голодали?! Такого и при царе не было! А будет ещё хуже, если ничего не изменят там, наверху. И что это за крестьянин без земли, без скотины? Это не крестьянин, а наёмный рабочий. Считай – крепостной. Даже уехать он не может!

Потом, лёжа в кровати, Александр ещё долго думал о словах Григория, и у него не было аргументов, которые можно было противопоставить его правде. Объяснял это тем, что мало знает, недостаточно образован. Решил, что пора учиться. Как и планировал, поступил на вечернее отделение медицинского рабфака. После работы до глубокой ночи учил химию, физику, биологию, литературу – предметы, которые нужно было сдавать при поступлении в медицинский институт. В 1932 году ввели в строй Кузнецкий металлургический комбинат, гидроэлектростанцию на Днепре (Днепрогэс), а Александр стал членом ВКП (б). При приёме секретарь парторганизации спросил его, кем он хочет стать. Он твёрдо ответил:

– Хочу быть врачом. Мне кажется, это важное дело: бороться за здоровье советских людей. Да и отец был фельдшером. Хочу продолжать его дело.

– Ну, что ж, – кивнул секретарь, одноглазый седой мужчина, прошедший гражданскую войну. – Советской власти нужны и врачи. Я уверен, что ты будешь хорошим врачом…

В институтские годы Александр старался не участвовать в спорах на темы, не связанные с медициной. Редко ходил на институтские вечера. Зато целыми днями сидел в библиотеке, в лабораториях, в анатомке. На третьем курсе увлекся хирургией. Не пропускал случая, чтобы участвовать на приёме больных. Дежурной врач хирургической клиники доверял ему обрабатывать и перевязывать раны. Накладывать гипсовую повязку. Писать под диктовку врача протокол операции в операционный журнал. На четвёртом – удостоился чести и ассистировал самому профессору Николаю Алексеевичу Богоразу! После операции его профессор даже похвалил! Он был счастлив и горд. На пятом – сделал самостоятельно первую полостную операцию…

И вот, наконец, он получил диплом!



…Две недели пролетели быстро. В общежитии было непривычно тихо. Многие разъехались.

– Мы уже всё умеем, и летать, и плавать под водой. Только не умеем жить на земле как люди, – говорил Александр, когда они с Итой ехали на вокзал.

– Люди жили бы мирно. Но всегда находится какой-то тип, жаждущий власти. Он соблазняет людей красивыми лозунгами, и те, как бараны, идут на убой. Жизни свои кладут во имя этих лозунгов, не понимая, что сделать всех счастливыми нельзя!

Ита как всегда была права. За примерами далеко ходить не нужно.

– Но бывают же лозунги, за которые действительно не жалко и жизнь отдать!

– Сколько голов, столько и мнений, – примирительно сказала девушка.

На вокзале было много народа.

– Проходите в вагон. Сейчас отправляемся, – сказал проводник.

Александр взглянул на Иту, неловко обхватил её руками и поцеловал.

 – Я приеду в отпуск, и мы больше не расстанемся…



3. В Москве Александр сравнительно легко закомпостировал билет и уже через три часа сидел в вагоне. Он смотрел на перрон, по которому словно муравьи куда-то спешили люди. Билетов в плацкартные вагоны не было, и пришлось доплачивать одиннадцать рублей, чтобы ехать в купейном. Подумал, что дорога дальняя и, может, это и к лучшему.

Попутчиками оказались командир со шпалой в петлице и его жена. Познакомились. Капитан достал из чемодана бутылку водки.

– Как без неё? – сказал, словно оправдывался. – Привыкли. У нас всё по уставу: одни воюют – другие ордена получают. Никакой путаницы. – Потом обратился к жене, которая уже легла на своей полке: – Любаша, может, встанешь? Ужинать пора. Вот любительница полежать! Удивляюсь, почему у нас до сих пор нет Димочки или Катюши…

– Размечтался! И как ты собираешься их заводить, если дома практически не ночуешь?! Китайские мудрецы утверждают: на спине спят святые, на животе – грешницы, на правом боку – царицы, на левом – мудрые женщины. Ворочаюсь – не могу определиться. На какой бок не поворачиваюсь, в темноте тебя никак отыскать не могу.

– Не умничай! Накрывай на стол. Тем более что у нас есть с кем выпить. Познакомься.

Любаша даже не взглянула на попутчика. Встала. Постелила на столик салфетку. Очень скоро на нём уже лежали хлеб, яйца, огурцы, болгарский перец, помидоры, зелёный лук... И среди всего этого добра – бутылка водки и стаканы.

– Ты, Семён, это… не злоупотребляй. Последнее время нормы не знаешь.

– Никак не пойму, – ответил капитан, – и чего ты вышла за меня? Сватался же к тебе Мишка Никаноров. Он сейчас в Москве штаны протирает. Жила бы спокойно.

– Во-первых, не сватался. У него Маша Ванина была. К тому же лучше быть молодой вдовой, чем старой девой.

– Вдовой ты уж точно не будешь. Жить я буду долго.

– Если будешь так пить – то вряд ли.

– «Платон мне друг, но истина в вине!» Что мне сто граммов водки на ночь. Спать буду лучше.

Любовь Григорьевна привыкла к таким разговорам. Разлила в стаканы водку, нарезала помидоры и огурцы и стала слушать беседу мужчин. Считала мужа грамотным и общительным, гордилась им. Молодой человек на неё не произвёл впечатления. «Зелёный ещё, – подумала. – Салага. Послужит годик – тоже пить начнёт».

– Ну, давайте выпьем за нашу победу! – поднял стакан капитан. – Я думаю, японцы скоро успокоятся.

Чокнулись. Выпили.

– С чего там всё началось? – спросил Александр, откинувшись на спинку полки.

– Япошки полезли в Маньчжурию. Потом – провокации у нас на границе. Об этом и газеты писали. Вот и завязалась драчка. Мне не довелось участвовать в тех событиях. Я в то время протирал штаны в штабе. Уехал за женой в Москву. После событий на Хасане, как обычно, анализировали недостатки. Кстати, были проблемы и с медициной.

– Не понимаю, что такого сделали медики, что вызвали нарекания начальства? – спросила Любовь Григорьевна.

– Скорее, чего не сделали, – поправил её капитан. – Не учли условия, в которых проходили боевые действия. Местность там болотистая. Раненых выносили во время боя, что увеличило потери. Батальонные врачи находились слишком близко к боевым порядкам. Занимались не своим делом: например, эвакуацией. Говорят, будут внесены изменения в устав военно-санитарной службы.

Окно в купе стало зеркальным, а разговор настолько был интересен, что Александр и не собирался укладываться на свою полку. Капитан оказался интересным человеком, прекрасно знал историю и литературу. Свободно говорил по-немецки. Был родом из-под Одессы, окончив Одесское артиллерийское училище, оказался на Дальнем Востоке. Уже там выучил китайский и японский языки, вскоре был замечен начальством и переведён в оперативный отдел штаба военного округа. Во время одной из командировок в Москву и познакомился со своей Любашей. Она служила в госпитале Московского округа, но без колебаний согласилась ехать в Хабаровск, к месту службы мужа. Александр обратил внимание, что между ними нет никаких сюсюканий. При этом было видно: они любят и уважают друг друга.

Ночью, лёжа на полке, он думал об Ите. Жалел, что не сказал ей о своей любви. Решил, что как только определится его судьба, сразу же напишет ей письмо.

За окном мелькали станции, реки, леса. Проезжали города и деревеньки. Александр редко выходил из вагона. Читал, размышлял, слушал. Он не был похож на этого капитана. Не умел так легко сходиться с людьми, говорить на любые темы. Всё больше слушал и молчал. Считал, что ему повезло с попутчиками. Наблюдая за ними, удивлялся, как они подходят друг к другу.

– Любушка, почему ты не спрашиваешь, как я спал? – проснувшись и видя, что жена уже готовит завтрак, шутливо спросил капитан.

– Сёма, как ты спал?

– Ой, даже не спрашивай! – с улыбкой ответил он, доставая пачку «Беломора», и выходя из купе.

Когда он вернулся, Любовь Григорьевна с упрёком сказала:

– У тебя хоть капля совести есть? Почему ты не вышел в тамбур? Весь дым в купе!

– Капли совести есть. Тебе накапать? – ответил капитан, привыкший к таким упрёкам. Потом, чтобы как-то сгладить впечатление, добавил: – Ладно. Прости. Там по утрам холодно.

– Бог простит. Но ни ты, ни я в него не верим, так что – нет тебе прощенья!

– Умение прощать – свойство сильных людей. Слабаки не прощают.

– Умник. О тебе же волнуюсь!

– Я здесь стал меньше курить. Приедем, окунёмся в наше дерьмо, и ты закуришь. А тебе этого делать нельзя категорически. Будем Димку рожать!

– А если будет Катюша?

– Для начала Дмитрия Семёновича! И не смей мужу перечить!

– Я молчу.

– Тогда убери мнение со своего лица!

Как-то, сильно выпив, капитан стал рассказывать Александру о том, что на самом деле произошло на озере Хасан.

– Ты, конечно, читал в «Правде», что японцы вероломно вторглись на четыре километра вглубь советской территории, что мы отбили их атаки и отбросили врага. На самом деле всё было несколько иначе. В начале июля мы скрытно выдвинулись на вершину сопки Заозёрной. Там как раз и проходила граница. Стали рыть окопы и устанавливать проволочные заграждения для обустройства усиленного пограничного поста. А когда рассвело, обнаружилось, что вырытые окопы и проволочные заграждения оказались на три метра (нет, ты только подумай: всего на три метра!) по ту сторону границы, на сопредельной маньчжурской стороне. То есть мы залезли на чужую территорию. Японцы направили нам ноту протеста с требованием отодвинуться на три метра назад. Но большевики не привыкли отступать. Выстрелом из винтовки убили их жандарма. И пошло-поехало…

Японцы атаковали Заозёрную и соседнюю Безымянную высоты и после упорного и кровопролитного боя восстановили положение до рытья окопов советскими пограничниками. Дальше не пошли. Затем начались безрезультатные, хаотичные кровавые боевые действия по занятию высот советскими войсками. Мы всё же отступили на три метра и вернулись на свою землю, хотя всё можно было сделать и раньше, не проливая напрасно крови. Вот такая история.

Капитан вдруг словно запнулся, внимательно посмотрел на Александра и тихо проговорил:

– Но ты, если не хочешь попасть в беду, помалкивай. А я, пожалуй, пойду, покемарю. Перепил, видно, сегодня, разболтался не в меру… Не бери в голову!



В Хабаровске капитан предложил Александру подвезти его к штабу фронта на машине, которую прислали за ним, и через полчаса он уже стоял перед часовым, показывая своё предписание и спрашивая, куда теперь ему нужно идти. Часовой связался по внутреннему телефону и, с безразличием глядя на Александра, произнёс:

– Вам на третий этаж в кабинет триста сорок пятый к майору Воронову.

Поднявшись на третий этаж, Александр обратил внимание, что в длинном светлом коридоре никого нет. На дверях никаких табличек, только номера комнат. На стенах между кабинетами – портреты товарища вождя и членов Политбюро ЦК ВКП (б).

В большом кабинете за письменным столом сидел мужчина в военной форме с двумя шпалами в петлицах. Над ним на стене – портрет Сталина с курительной трубкой. На стоящем в углу стальном сейфе – небольшая гипсовая фигура Ленина. Завешанная от посторонних глаз голубой тканью карта. На столике – три телефона.

– Военврач третьего ранга Панов Александр Каллистратович, – браво доложил он. – Прибыл для прохождения воинской службы.

– Присядь, – сказал майор и стал изучать его документы. Потом объявил: – Поедешь в посёлок Озерновский, что на Камчатке. Это на юге. Рядом – Курилы. – Он подошёл к политической карте и показал место, где предстояло служить Александру. – До Японии рукой подать. Заваруха в Маньчжурии практически закончилась. Но жизнь там непростая. С одной стороны – прекрасная природа и чистый морской воздух, а с другой – частые землетрясения, шторма, вулканы... Оказывать медицинскую помощь будешь и военным, и гражданским. Так что скучать не придётся.

Майор отошёл от карты, сел за стол и продолжил:

– История отношений России и Японии складывалась непросто. Достаточно напомнить, что на протяжении последних лет наши страны трижды воевали. В девятьсот четвёртом в Маньчжурии, в восемнадцатом – в Сибири и Приморском крае, и сейчас на озере Хасан. Японцы держат нас в постоянном напряжении. Поэтому и говорю: скучать не придётся. Вы направляетесь, – перешёл он на официальный тон: – командиром медицинской роты отдельного медицинского батальона сто первой горнострелковой дивизии. Заявку на врача мы получили давно, да всё времени не было послать туда специалиста. Медсанчасть там хорошая. Вам будет у кого поучиться. А сейчас идите в триста сорок седьмую комнату, получите документы, направление в общежитие. Питаться будете в нашей столовой по талонам. Как только будет транспорт, вам сообщат. Вопросы есть?

– Как туда добираться? Далеко ли? – спросил Александр.

Майор посмотрел на него и улыбнулся.

– Здесь иные представления о расстоянии. По нашим меркам тысяча километров – это рядом. Возможно, если повезёт, отправитесь санитарным самолётом. Не повезёт, полетите во Владивосток, а оттуда морем. Ещё вопросы?

Больше вопросов не было. В соседнем кабинете девушка в военной форме завела на него личное дело, сняла копии с документов, заполнила карточки, выдала предписание, направление в общежитие, талоны в столовую, деньги. Через полчаса он вышел, наконец, из этого огромного серого здания с чувством, что теперь уж торопиться некуда. «Солдат спит – служба идёт», – вспомнил он присказку, которую любил повторять знакомый старшина. Решил сначала зайти на склад, получить форму, и только после этого идти в столовую.

Через пару часов в общежитие вошёл военврач третьего ранга, экипированный с ног до головы. Подавая направление часовому, спросил:

– Где у вас здесь можно пообедать?

– Выйдите из здания и пройдёте квартал в сторону центра. По этой же стороне. Вы сначала устройтесь, вещи в комнате оставьте.

– Это понятно. Так, где моя комната?

– На втором этаже, двести двадцать первая. Ваш напарник – военинженер третьего ранга. Только он сейчас в командировке, так что пока будете скучать в одиночестве.

– Я думаю, недолго. Сам скоро уезжаю…

Он прошёл в комнату, положил в тумбочку вещи и сел на кровать. Сколько придётся ждать транспорта, не знал. Достал книгу, прилёг. Потом вскочил, поправил одеяло и присел к столу. Нужно привыкать к военной жизни.



Александр плохо разбирался в политике, считая, что его дело – лечить людей. Но будучи по природе своей спокойным рассудительным человеком, видел, что в стране свирепствует эпидемия репрессий и расстрелов. За малейшую провинность можно было оказаться в тюрьме. Тысячи и тысячи людей в стране оказались за решёткой. «Бесплатная рабочая сила», – подумал Александр. Объяснял это необходимостью выжить в условиях острейшей борьбы за существование. Страна, окружённая врагами, должна уметь защищаться. Из газет знал, что начальник «Дальстроя» Эдуард Берзин, первые секретари Хабаровского обкома партии Григорий Комаров и Лаврентий Вьюшков; председатели облисполкома Николай Патрикеев и Леонид Лямин – враги народа. Кому можно верить?! Дальневосточные лагеря переполнены бесплатной рабочей силой.

Между тем, на Дальний Восток со всех концов страны приезжали тысячи энтузиастов. Люди действительно ехали сюда с огромным внутренним подъёмом. Население городов и поселков края росло невиданными темпами. Строилась крупнейшая автомобильная трасса Хабаровск – Владивосток, первая ветка БАМа. Геологи приступили к масштабному поиску олова, никеля, золота, угля, железа. Ускоренно развивались все отрасли народного хозяйства.

Александр был убеждён, что живёт в трагическое, но и героическое время.

Ждать ему пришлось недолго. Через неделю вместе с группой военнослужащих он вылетел во Владивосток, который в те годы служил транзитным пунктом на пути доставки заключённых и грузов для советского треста «Дальстрой». Здесь располагался пересыльный лагерь, куда со всей страны свозились заключённые. Много позже Александр узнал, что именно здесь умер поэт Осип Мандельштам, через этот лагерь прошли актёр Георгий Жжёнов, писатели Варлам Шаламов и Евгения Гинзбург, академик Сергей Королёв, ещё сотни тысяч политзаключённых.

Не знал он тогда и об истории российско-японских отношений. О том, что Россия ещё в девятнадцатом веке заключила договор с Японией о границе, по которому острова Кунашир, Шикотан и Хабомаи признавались японскими, а остальные Курильские острова, начиная с Урупа и на север до Камчатки, – собственностью России. Но в 1875 году был подписан Петербургский трактат, по которому Россия уступила Японии все острова Курильской гряды в обмен на Сахалин. Таким образом, Сахалин стал российским, а Курильские острова отошли Японии.

Россия была не в состоянии развивать экспансию в сторону Запада. Перед ней воздвигли стену Пруссия и Австрия. Она стала расширять свои территории за счёт восточных и южных соседей, наращивая силы в Маньчжурии и усиливая влияние на Корейском полуострове. Япония понимала опасность. Если бы Россия завладела Корейским полуостровом, то следующим шагом на пути российской экспансии оказалась бы она. Объявив о разрыве межгосударственных отношений, правительство Японии выразило свою волю к войне.

Россия потерпела поражение в 1905 году и потеряла южную часть Сахалина. Однако для царского правительства война с Японией была нужна. Николай Второй рассчитывал, что война поможет ему предотвратить революцию.

Позже, уже во время Первой мировой войны, отношения нормализовались настолько, что Россия закупала оружие в США и Канаде через Японию. Но в 1917 году Япония получила оплату золотом за оружие, а передавать его большевикам отказалась. Она не считала их правопреемниками царской власти.

Большевики? Это кто такие? Сегодня большевики, завтра меньшевики, послезавтра эсеры – полнейший хаос. Так последняя партия царского золота осталась в Японии, которая, на основе военно-политического союза, заключённого в 1916 году, стала помогать бороться с большевиками, свергнувшими законную власть.

В 1920 году красные партизаны захватили Николаевск-на-Амуре, вырезали гарнизон, убили мирное японское население.

В 1925 году правительствами Страны Советов и Японии была подписана конвенция, признавшая Портсмутский договор. В это время Японии принадлежала южная часть Сахалина и все Курильские острова. СССР не имел никаких территориальных претензий, и вопрос о принадлежности Японии Курил, а также южной части Сахалина не затрагивался вообще. Сталин заявил, что Советский Союз не несёт политической ответственности за царское правительство и что СССР никакие долги никому выплачивать не будет. А внешние долги у царской России были немалые. Соответственно и Советскому Союзу никто никаких долгов выплачивать не должен. Таким образом, Сталин своим заявлением собственноручно похоронил царское золото в Японии.

Потом были события на озере Хасан...

Но обо всём этом Александр узнал много позже... А пока он летел на транспортном самолёте У-2, считая своим долгом служить Родине и веря в справедливость коммунистических идеалов.

Ещё через несколько дней он на катере отправился к месту расположения отдельного медицинского батальона сто первой горнострелковой дивизии.

Представившись командованию, получил двое суток на обустройство. Ему дали место в общежитии. В комнате было четыре металлические кровати, прикроватные тумбочки и стол. У двери – вешалка для верхней одежды. Печки не было. Вместо неё – «буржуйка», жестяная труба которой выведена в форточку окна. Тут же лежала стопка кем-то принесённых дров.

Командир батальона Гургенидзе Вахтанг Георгиевич, высокий седеющий подполковник с усами и шрамом на лице, делающим его похожим на бандита из фильма «Дети капитана Гранта», представил нового командира.

– В свободное от службы время вы, товарищ военврач третьего ранга, можете повышать свою квалификацию в стационаре медсанчасти. У военврача Сокола есть чему поучиться. Опытный хирург. Недавно сделал резекцию желудка! В медсанбате получают лечение не только военные. Приходится лечить и гражданское население. Врачей не хватает. Так что дерзайте!

Подполковник пожелал успешной работы и ушёл.

После знакомства с коллективом Александр обошёл «свои владения». Время тревожное, и нужно было быть готовым к тому, чтобы иметь возможность оказать первую помощь раненым. Нужно научить правильно организовывать транспортировку, проводить иммобилизацию, перевязку, останавливать кровотечение… Этим и решил заняться в первую очередь.

Когда через два дня его вызвал командир батальона, он положил перед ним план мероприятий и список того, что хотел бы получить. Подполковник одобрительно кивнул.

– Это правильно. Врачей катастрофически не хватает. Ты не забывай, только, что у тебя не госпиталь, а медицинская рота. Твоя главнейшая обязанность – обеспечить вынос раненых с поля боя и оказать им первую помощь. Потом эвакуировать в медсанбат или в госпиталь. Тебе нужно провести учение санитаров-носильщиков. Командир первого взвода Хромов – дельный мужик. Правда, слишком умный. Язык у него без костей. Если бы не это, назначили бы на твоё место. Но ты на него можешь положиться. Толковый. Хорошо знает наши места. Местный.

Командир второго взвода – Сыроежкин. Этот специалист по бабам. Но ты же понимаешь: какой бы сладкой ни была любовь, компота из неё не сваришь. Его нужно загружать по полной, чтобы времени на гульки не оставалось. Он из Хабаровска. Честный. Хозяйственный.

Наконец, Бобров-очкарик. Ветеринар. Животных любит больше, чем людей. Жалостливый и всего боится.

Многое, что ты здесь написал, постепенно мы, конечно, организуем. Но повторяю: главное – вынос раненых с поля боя и оказание первой помощи. Составь план занятий. Я проверю. И не скучай. Девушки, правда, у нас в дефиците, но в твои годы я времени не терял. Только имей в виду: дуэли у нас запрещены.

– О чём вы говорите! – воскликнул Александр, понимая, что подполковник так решил его проверить.

– Поживёшь здесь – поймёшь, каково без прекрасного пола. А сейчас можешь быть свободным. У меня дел по горло.



Зима была мягкой. Он ожидал больших морозов, снегопадов. Всего этого не было. Новый год отмечал в роте. Нельзя было допустить, чтобы командир второго взвода Сыроежкин перепил и устроил сюрприз. Рядом жила семья камчадалов. Отец семейства часто уходил в море, а младший лейтенант в последнее время зачастил в их дом.

В феврале командир медсанбата сказал Александру, чтобы тот собирался в отпуск.

– В первых числах марта полетишь. Летом отпустить не смогу. Отпуск у тебя с пятнадцатого марта до пятнадцатого апреля. Кстати, ты как-то говорил, что у тебя есть девушка – врач. Вези её сюда. Нам врачи во как нужны! Мы вам и комнату в общежитии дадим.

Александр в тот же день дал Ите телеграмму. Написал коротко: «ЖДУ. ХОЧУ ЗНАТЬ, ДА ИЛИ НЕТ?»

На следующий день получил ещё более короткую телеграмму: «ДА! ДА! ДА!»



4. Ита Абрамовна Цыбина, приехав в Орджоникидзе, получила направление в медицинский пункт села Чермен. В горах, среди древних домов и башен, расположилось небольшое каменное здание с земляной крышей. Здесь ей и предстояло трудиться. Домик утопал в зелени. Вековые сосны доросли, казалось, до самого неба. У стены дома стояла длинная скамейка, на которой обычно посетители ожидали приёма.

Ита открыла дверь и спросила у санитарки, где она может увидеть фельдшера Балоева. Та посмотрела на неё. «Городская, – подумала. – Но на начальника не похожа».

– Он смотрит больного. Присядьте, подождите, – ответила санитарка.

Через несколько минут из кабинета вышел высокий полный мужчина с седыми усами и совершенно лысой головой. Санитарка что-то сказала ему по-осетински. Тот взглянул на гостью, спросил:

– Вы – наш новый доктор? Мне вчера звонили из здравотдела. Рад, очень рад вашему приезду. К сожалению, доктора у нас задерживаются ненадолго.

Он пригласил девушку в кабинет, внимательно прочитал направление и повторил:

– Рад. Очень рад. Мы обслуживаем несколько сёл, так что работы хватает. Транспорт – одна подвода и лошадь. Если больных нужно отправлять в город, просим машину в колхозе. Не отказывают. Присылают по первому требованию. Но для начала вам нужно устроиться. – Он оценивающе посмотрел на девушку и продолжал: – Наш медпункт имеет полный набор помещений и хорошо оборудован. Есть даже две палаты для больных, нуждающихся в постоянном наблюдении, «процедурная». Штат небольшой: я – фельдшер, зовут меня Алихан Муратович, акушерка Фатима Батырбековна, зубной врач – молодой парень Заурбек, и тётушка Роза, наша санитарка. Есть ещё кучер Илас, который одновременно является и истопником, и завхозом. – Он ещё раз оценивающе взглянул на Иту. – Сейчас, как и полагается, мы с вами пообедаем, ближе познакомимся. Кстати, мою жену зовут Азой. Она учительница русского языка и литературы в нашей школе.

Он взял у Иты чемодан и, пропустив девушку вперёд, пошёл по тропинке, показывая дорогу к своему дому.

– Через неделю у жены начинается учебный год. В нашем селе десятилетка. Дети приезжают сюда из соседних сёл и аулов. Вот мы и пришли.

Он закрыл кавказскую овчарку в будке и пригласил её пройти в дом.

– Встречай гостей, Аза! Это наш новый доктор. Прислали из Орджоникидзе.

– Очень рада! Проходите, пожалуйста, в дом. Вы сами откуда?

– Спасибо. Добрый день. Я из Ростова. Мне ещё нужно где-то устроиться, так что времени нет рассиживаться. Спасибо за доброе ко мне отношение. Лучше скажите, не знаете ли, где можно снять комнату?

– А зачем вам что-то искать? – спросила, улыбаясь, Аза Анваровна, черноволосая женщина с огромными карими глазами. – У нас свободна комната сына.

– Как-то неудобно, – смутилась Ита.

– Почему неудобно? – поддержал жену Алихан Муратович. – И медицинский пункт рядом. И стоить вам это ничего не будет. Если бы вы знали, как мы рады вашему приезду!

Он открыл дверь и показал просторную комнату, окно которой выходило на древние хмурые башни, на приземистые сакли и голые вершины гор.

Заметив, с каким интересом девушка рассматривает башню, стоящую вдалеке, Аза Анваровна заметила:

– Типичный наш пейзаж. Коста Хетагуров писал о нём:

Стынет мёртвый ворон…
Страшен бури вой…
Спит на круче чёрной
Нар, аул глухой.

Ита поняла, что ей посчастливилось встретить образованных и добрых людей, и поблагодарила за гостеприимство.

– Я слышала об этом поэте, но, к сожалению, не читала его стихов…

– Это дело поправимое. У меня он есть. Коста Хетагуров любил нашу горную страну и воспел в своих стихах. Вот послушайте.

Она достала с полки небольшую книгу, открыла её и прочитала:

Бестрепетно, гордо стоит на откосе
Джук-тур круторогий в застывших снегах,
И, весь индевея в трескучем морозе,
Как жемчуг, горит он в багровых лучах...

После обеда Аза Анваровна спросила:

– А где живут ваши родители? Здоровы ли?

Ита на мгновенье словно запнулась. Потом тихо проговорила:

– Мы жили в Крыму, в Симферополе. В двадцатом году пришли белые… Убили отца и маму…

В комнате стало тихо. Через некоторое время Алихан Муратович спросил:

– Сколько же вам тогда было лет? Вы жили у родственников?

– Мне было пять лет, но я всё помню. Спряталась за сундуком у стены. Да и погромщики были пьяны. А потом меня взяла к себе Надежда Григорьевна Павлова, наша соседка. У неё уже было двое сыновей. Один родной, другой приёмный. Так и жили.

– У неё муж был?

– Был. Отца звали Петром Владимировичем.

– Почему «звали». Он что, умер?

– В тридцать четвёртом году, после убийства Кирова…

– А Надежда Григорьевна, братья?

– Маму арестовали. К этому времени братья уже разъехались, а я училась в Ростове. Про меня, наверное, забыли. Да и была я на своей фамилии. Приёмный отец говорил, что нужно сохранить память о родителях. Я и замуж выйду – фамилию менять не буду.

– Да… История… – горестно протянул Алихан Муратович. Чтобы переменить тему, сказал: – Но у нас дышится легко. Горы защищают от холодов…

– У вас действительно красивый край! – сказала Ита, обрадовавшись тому, что её новые хозяева оказались людьми тактичными, прекратили расспросы. – Когда ехала сюда, проезжала горы, лес, бурные речушки, овраги. Красота неописуемая. В одном месте видела огромные камни, словно поставленные специально кем-то у подножья горы. Может, когда-то было землетрясение и это – осколки разрушенной скалы?

– Это «Девичья гора», – сказала Аза Анваровна. – У нас есть легенда о том, что однажды в жаркий летний день семь девушек несли еду и воду братьям, косившим траву на горных лугах. Идти было трудно. Девушки изнемогали от усталости. Внезапно разразилась гроза. Сильный ветер с ливнем и градом валил их с ног. Испугались они и, глядя в чёрное от туч небо, воскликнули: «Лучше бы стать нам камнями, чем переносить такие муки!». И превратились в каменные статуи. Так и стоят. А гору с тех пор называют «Чижджиты-хох», что по-русски значит «Девичья гора».

Вечером за чаем Алихан Муратович спросил:

– Как же вы выживали одна, в большом городе? На стипендию не проживёшь.

– Санитаркой в больнице работала по ночам. Потом на скорой помощи.

Неожиданно раздался лай. У калитки стояла женщина в чёрном платье. Она что-то говорила Алихану Муратовичу по-осетински.

– У неё заболела мать, – перевёл Алихан Муратович. – Тамара, её дочь, говорит, что мать совсем ослабла. Кашляет, плохо дышит. Жалуется на боли в груди. Нужно идти.

Ита взяла стетоскоп, спросила:

– У вас есть чем измерить давление?

– Зайдём в медпункт, возьмём. Здесь недалеко. Вместе пойдём.

Через несколько минут они уже осматривали старушку. Ита внимательно прослушала её, посмотрела горло, измерила температуру, давление.

– Странно, – сказала она. – Ещё серьёзных холодов не наступило, а у неё хрипы в лёгких.

– Хрипы в лёгких у неё из-за застойных явлений, – тихо проговорил Алихан Муратович. – Сердце не справляется с нагрузкой. Взгляните на отёки на ногах.

Ита смутилась. Об этом она даже не подумала. Как хорошо, что рядом такой опытный фельдшер.

Алихан Муратович достал из сумки шприц и попросил дочь вскипятить воду. Он положил в миску шприцы и стал перекладывать больную на кровати повыше.

– Сейчас сделаем инъекцию камфары, дадим слабенькое мочегонное средство, капли дигиталиса. А завтра хорошо бы её ещё раз посмотреть. Если ничего не изменится, нужно будет везти в больницу. Там возможностей больше. Как вы думаете, доктор?

– Конечно.

Уже вернувшись, Алихан Муратович сказал Ите:

– Вот вы и побывали на вызове. Так и живём. Люди приходят в медпункт или прямо ко мне. У нас нет ни выходных, ни праздников.



Через месяц Ита уже вполне освоилась и самостоятельно ходила на вызовы к больным, принимала пациентов в медицинском пункте и на подводе выезжала в соседние сёла.

Природа здесь была удивительной красоты. Огромные горы со снежными шапками, заросшие лесом долины окружали село, в котором она жила. В ущельях прямо из-под земли били родники и минеральные источники. По склонам зеленели альпийский луг и сосновый лес. Связь с городом была хорошей. Два раза в день в Орджоникидзе ходил автобус. Там на почтамте она и получала письма от Александра. Они были большими, интересными. Александр рассказывал о природе тех мест, о больных, которых приходилось лечить.

«Привет из края вулканов и землетрясений! – писал он. – Жизнь у нас непростая, но интересная, и скучать не приходится. Населения практически нет, кроме пограничников и научных работников. Как бы я хотел, чтобы ты всё это увидела! Здесь нужны врачи!.. В институте мы были всегда вместе и привыкли друг к другу. Я тогда, наверное, этого не ценил. А вот уехал и стал понимать, кем ты была для меня…»

Ита отвечала ему:

«Привет из горной страны Осетии! Жизнь у меня не столь интересна, так что и писать-то не о чем. Работаю в селе недалеко от Орджоникидзе. Автобусом езды минут сорок. Красот здесь много: горы, альпийские луга, горные речки. Но самое главное, здесь живёт прекрасный народ: доброжелательный, мудрый… Зима мягкая, так что не замерзаю. Недавно хозяин, у которого я снимаю комнату, дал мне лыжи своего сына, который служит где-то в Белоруссии. Я надела их и впервые в жизни спустилась на лыжах с небольшой горки! Это здорово! Работы много, так что на лыжи смогу становиться не часто. У вас, наверное, зимы снежные и холодные. Как ты там? Не замерзаешь? Никогда не забуду, как ты на третьем курсе мне отогревал ладони. Помнишь, я забыла в общежитии варежки? Именно тогда поняла… что ты будешь хорошим врачом. Скоро Новый год. С кем ты будешь его встречать? Где? Когда у тебя отпуск? Как хотелось бы, чтобы ты посмотрел на красоты наших мест!..»



Новый год у Иты прошёл в суете и заботах. Не успели сесть за стол, чтобы проводить старый год, как пришла соседка. Заболел её старший сын. Парню лет двадцать пять. Лежит, жалуется на острую боль в животе. На вызов Ита пошла с Алиханом Муратовичем. Посмотрев живот, легко диагностировали ущемлённую паховую грыжу. Больного нужно было срочно везти в Орджоникидзе. Вызвали машину из колхоза. Приехала она через час, когда уже по радио прозвучал бой курантов. Алихан Муратович хотел было сопровождать больного, но Ита настояла, чтобы он остался дома.

– Мне всё равно нужно в город, – сказала она.

Балоев с благодарностью взглянул на неё.

– Спасибо, дочка. Поезжай. Жене что-то нездоровится.

В городе дежурный врач осмотрел больного, вызвал хирурга.

– Ну и ночка нам предстоит, – сказал тот. – Только что возился с переломом левого бедра. Нет, в самом деле, чего на лыжах по горам бегать, если не умеешь?

Парня унесли в отделение.

– А вы куда же на ночь глядя? – спросил дежурный врач. – Идёмте в ординаторскую, я вас чаем напою. Согреетесь. Угощу осетинским пирогом! К нему нельзя остаться равнодушным. Я вижу, вы в наших краях недавно. А мужу вашему повезло. Ущемлённая грыжа не шутка.

– Спасибо! Только это не мой муж. Мой жених – военврач. Служит на Дальнем Востоке.

Они прошли в ординаторскую. Дежурный врач помог гостье снять пальто, потом стал выкладывать на стол всякие яства, приговаривая:

– Ешь много – излишек откладывается в жир. Ешь мало – организм думает, что грядут тяжёлые времена, и начинает накапливать жир. Ни единого шанса похудеть.

– Как там наш больной? – спросила Ита.

– Всё будет хорошо. Волнуетесь о нём, как о близком человеке. Я такой же. Такая у нас работа. Не знаю, что делать. На работе просят оставлять нервы дома! Дома просят оставлять нервы на работе! Куда их деть?!

Ита взглянула на стол, на котором появилась бутылка вина, пироги, острые осетинские блюда.

– Вы решили устроить встречу Нового года с коллективом?

– Нет. Две сестры на посту. Придёт Вано… Это наш коллега из терапии, и мы с вами отметим это событие.

– Зачем же вы столько выложили на стол? К тому же всё острое, жирное…

– У полезной пищи только один недостаток – её есть нельзя. Лучше расскажите о своём женихе.

– Мы учились в одной группе. Жили в одном общежитии.

– Соскучились по нему или по воспоминаниям? Для мужчины семья – прочный тыл. Для женщины – поле битвы. Почему же вы не вместе?

– Так получилось…

– А мне показалось, что парень, которого вы привезли, и есть ваш жених. Вы так переживали. Нужно сопереживать, а не переживать. Так надолго вас не хватит.



5. Весна в 1939 году в Осетии наступила неожиданно. Ещё вчера, казалось, мела метель. А сегодня зазвенели ручейки, защебетали птички. Ещё через несколько дней зазеленели буковые рощицы. Покрылись яркой зеленью склоны гор, на фоне которых ярче виднелись полупустынные горные котлованы. Небо стало голубым. Всё ожило, точно проснулось. Горные речки грохотали, устремляясь вниз, перекатывая огромные валуны, вырывая с корнями деревца.

Александр смотрел в вагонное окно и не мог поверить, что через несколько часов увидит Иту. Он не сообщал ей о приезде. Хотел сделать сюрприз.

Поезд пришёл строго по расписанию. На автобусе приехал в центр, прогулялся по проспекту Сталина до площади Ленина и зашёл в гостиницу. Обычно получить номер или даже место было трудно, но дежурный администратор, черноволосая горянка, узнав, что командир Красной Армии только что приехал с Дальнего Востока, предложила ему койку в шестиместном номере.

– Вы надолго? – спросила она.

– Надеюсь, ненадолго. Собираюсь жениться. Кстати, где у вас ЗАГС?

Администратор взглянула на него с улыбкой. Подумала: «Шутник!»

– Отсюда недалеко. Выйдете из гостиницы, дойдёте до здания Русского драматического театра и повернёте направо. Там и увидите красивое кирпичное здание. Невеста ваша должна знать.

– Она живёт в селе. Сейчас переоденусь и поеду её уговаривать.

– Она ещё не знает о вашем приезде, о том, что вы её поведёте в ЗАГС?

– Какой же это тогда сюрприз? Ничего она не знает.

– Вы, командир, как я вижу, любите шутить. Не путаете ли ЗАГС с бюро находок?! Разве так можно?

– Можно! Как у вас говорят: кто от глаз вдали, тот от сердца далёк. Вот и приехал, чтобы быть ближе, забрать и увезти её на Дальний Восток.

– Вы знаток осетинских поговорок? Это очень интересно. Думаю, у вас всё получится. Вы всё делаете правильно. У нас есть и такая поговорка: кривой линейкой прямых линий не проведёшь. Но я уверена, что у такого парня и невеста достойная. Коль в основанье здания – терпенье, не угрожает зданью разрушенье. В поговорках собрана мудрость нашего народа. И мне приятно, что вы знакомы с ними.

Александр улыбнулся.

Он оставил вещи в гостинице и решил сразу ехать к Ите. Глядя в окно автобуса, восторгался: «Прекрасный край! Ита сейчас, видимо, ведёт приём. Горцы – крепкий народ. Больных должно быть немного».

Дорога, ведущая к заветной цели, начиналась на юго-восточной окраине города. Старенький автобус проехал тенистые сосновые рощи, красивые здания, большие площади и широкие проспекты, пошёл вверх в гору. Внизу грохотал Терек. Голубая лента асфальта блестела на солнце, петляя между жёлтыми оврагами и зелёными лугами. Проезжая густой дубовый лес, с двух сторон скрывающий небо, автобус медленно взбирался на горку и легко скатывался вниз.

Не прошло и часа, как они, обогнув скалу, оказались в горном селении с теснящимися, словно гнёзда ласточек, каменными домами с земляными крышами. Выше домов и деревьев возвышались башни – обязательный элемент местного пейзажа.

Узнав, где находится медицинский пункт, он шёл к нему, сопровождаемый любопытными взглядами селян. Нечасто сюда заезжают командиры Красной Армии.

В небольшой приёмной на скамье сидела старушка. Она, покачиваясь, шевелила губами и что-то шептала, должно быть, молилась.

Александр заглянул в кабинет. Там сидел полный лысый мужчина с будёновскими усами.

– Простите. Не скажете, где я могу увидеть доктора Цыбину?

– Ита Абрамовна пошла на вызов. Скоро должна прийти. А вы кто?

– Мы с нею учились в медицинском институте. Я, пожалуй, выйду во двор, подожду. Уж очень красивые у вас места. Да и весна!

Настроение у мужчины почему-то испортилось, и он сухо кивнул:

– Ждите…

Ждать пришлось недолго. Александр сразу увидел Иту, спускающуюся с горы. Хотел спрятаться за куст, но не успел. Ита его уже увидела.

– Вот это сюрприз! – воскликнула она, бросаясь к нему. – Не можешь иначе!

Александр обнял девушку. Хотел поцеловать, но та отстранилась:

– Ты что?! Здесь так не принято! На нас смотрят! Когда ты приехал?

– Час назад. Как ты? Что за толстяк ведёт приём? Ты освободиться не можешь?

– Приём ведёт Алихан Муратович, наш фельдшер, прекрасный человек. Жена – учительница в школе. Преподаёт русский язык и литературу. Я у них снимаю комнату. Приём у меня до трёх.

– Но я приехал за тобой! Задерживать, думаю, тебя не будут. Причина уважительная – ты выходишь замуж, и мы уезжаем на Камчатку!

Александр снова обнял и всё-таки поцеловал девушку.

– Что ты делаешь? Я же сказала: здесь не принято так себя вести! Идём, я тебя познакомлю с Алиханом Муратовичем. Вот кто по-настоящему будет огорчён. Одному ему здесь непросто. Медпункт на три села. По горным дорогам да в непогоду попробуй, доберись до больного. Я вернулась из села, которое спряталось вон за той горой. – Она показала на вершину, упирающуюся в голубое небо своей снежной шапкой. – Видишь? Дорога проходит у подножья. А весь транспорт – подвода. Так и живём.

Они вошли в медпункт. Больных уже не было. Ита представила Александра Балоеву.

– Познакомьтесь, Алихан Муратович. Это тот самый человек, за которого я выхожу замуж! Мы в институте учились в одной группе. Теперь он служит на Дальнем Востоке. Я вам о нём рассказывала.

Балоев пожал руку Александру и грустно сказал:

– Так всегда: только привыкну, как расставаться приходится. Когда же вы собираетесь уезжать?

За Иту ответил Александр:

– Завтра пойдём в ЗАГС. Бедному собраться – только подпоясаться. Нам ещё нужно заехать в Ростов.

– А где вы остановились? Надеюсь, сегодня вечером мы отметим это событие?

– Остановился я в гостинице в Орджоникидзе. Посидеть можно, но недолго. Автобус, как я понял, поздно не ходит.

– Зачем куда-то ехать? У нас есть свободная комната. Только спать придётся на тахте. К тому же Ите Абрамовне ещё нужно заявление подать в здравотдел. И лучше это сделать после ЗАГСа. Да и в ЗАГСе вас не так уж быстро распишут. У нас всё делают неспешно. В самом деле: куда торопиться?

– Распишут! Пятнадцатого апреля я должен быть в части. Но за приглашение спасибо. Где у вас магазин, рынок. Хочу что-нибудь купить к столу.

Алихан Муратович с укором взглянул на Александра.

– Зачем вы меня обижаете? Это я же вас пригласил. После приёма и приходите! Вот уж моя жена огорчится. Привыкла к ней, как к дочери.

 

Вечером они сидели за столом, пили вино и разговаривали о тревожном времени, в которое довелось им жить.

– Понимаю, что там работы будет достаточно. Ита Абрамовна тоже пойдёт служить?

– Она будет работать по специальности. Вы правы: работы у нас достаточно. Где её нет? Чтобы хорошо жить, нужно работать.

– Иточка, вы не жалеете, что выходите замуж? Прощай, свобода? – спросила Аза Анваровна.

Девушка улыбнулась. В глазах сверкнула смешинка, и она ответила, подражая знакомому студенту-одесситу:

– Что ж я, не человек? Жалко его, конечно. Впрочем, мне многого не надо. Мне нужно всё! Все годы учёбы я ждала этого. Хотела услышать слова признания. А он всё молчал и молчал. Как говорится: хочешь – не хочешь, а хотеть нужно. Пора. Двадцать четыре уже! Я всегда опаздываю!

– Зато женщины умирают позже, – улыбнулся Алихан Муратович, – именно потому, что всегда опаздывают! Нам вас не будет хватать.

Аза Анваровна сказала, грустно взглянув на Иту:

– Жизнь есть жизнь, и здесь ничего не поделаешь. От всего сердца мы с Алиханом поздравляем вас. Желаем счастья, дружбы и деток… Всё настолько неожиданно, что мы вам даже не успели приготовить подарок. Но я вам, дорогая Иточка, всё же подарю шерстяной платок. Не знаю, куда вы едете, но платок вам не помешает.

Ита покраснела, боясь поднять глаза.

– Мне тоже грустно с вами расставаться, – сказала она. – Вы мне стали родными людьми. Я буду писать письма, приезжать в гости… Простите меня, дорогая Аза Анваровна и мой дорогой учитель Алихан Муратович.

– Вас не за что прощать, – грустно ответил Балоев. – Будьте счастливы! И помните: женщина с изюминкой лучше без косточек. А вы мягкая, как и подобает быть женщине, но иногда упрямы и не способны слышать другую сторону.

– Жизнь всё поправит, – сказала Аза Анваровна и что-то добавила по-осетински.

– А вам, уважаемый Александр Каллистратович, – продолжал Алихан Муратович, никак не отреагировав на замечание жены, – хочу сказать: вы – счастливый человек, берёте в жёны прекрасную девушку. Помните: если мы произошли от обезьяны, женщины – от рыбок или птичек! Прошли времена, когда невест похищали, но не торопите события. Не тащите её в брак, как в кусты…

– О чём вы говорите, дорогой Алихан Муратович?! – воскликнула Ита. – Я об этом мечтала все годы, пока училась в институте. К тому же понимаю, что там я смогу согреть ему не только жизнь, но и суп.



На следующий день Александр и Ита поехали в Орджоникидзе.

В ЗАГСе за столом сидела женщина и что-то внимательно читала, перебирая листы папки. Услышав просьбу Александра расписать их, даже не поднимая головы, спросила:

– Уважаемый товарищ! Как вы это себе представляете? Подали заявление, и в тот же час вас расписали? Оставьте своё заявление и приходите, как и положено, через две недели. Брак – дело серьёзное, и вам нужно хорошо подумать, прежде чем решиться на такой ответственный шаг.

– Уважаемая! Можно ли поговорить с вашим начальством? Я приехал в отпуск с Дальнего Востока и должен вернуться на службу через пятнадцать дней. Ждать мы не можем…

– Молодой человек! Не смущайте нас своей наивностью! Вам нужно проверить свои чувства, – повторила женщина, раздосадованная тем, что её как будто не слышат.

– Мы в институте учились в одной группе. У нас было время проверить чувства. Так как мне пройти к вашему начальству?

Женщина оторвала, наконец, взгляд от документов, которые рассматривала, и взглянула на упрямого посетителя. Увидев перед собой командира Красной Армии, поняла, что заведующая прикажет расписать их без промедления, и улыбнулась:

– Хорошо. Приходите в воскресенье к двенадцати часам. Только я должна снять копию с ваших документов.

Она переписала данные военного билета Александра и паспорта Иты и, возвращая их, повторила:

– Ждём вас в воскресенье в двенадцать.



В воскресенье Александр и Ита расписались, получили свидетельство о браке, и в понедельник пошли в здравотдел.

– Так всегда, – сказала заместитель заведующего, статная женщина в чёрном платье. – Мы уже думали перевести вас в городскую больницу. Врачей не хватает. Нашу заявку министерство удовлетворило лишь наполовину. Но делать нечего и отказать вам не могу.

Она сделала соответствующую запись в трудовой книжке и попросила пройти к секретарю, чтобы поставить печать.

Через час они уже ехали на автобусе в Чермен.

– Завтра поедем в Ростов. Сегодня посидим, отметим это событие. Думал, в Ростове мы сможем погулять три-четыре дня, но вряд ли получится. Хорошо бы приехать хотя бы числа двенадцатого, чтобы иметь пару дней на обустройство. Командир обещал выделить комнату в общежитии. Кстати, почему ты не захотела менять фамилию?

– Хочу сохранить память о родителях. Я же говорила. Чем тебе не нравится Цыбина?

– Нравишься ты, а не то, какую фамилию будешь носить. Правда, всегда считал, что хорошо, когда в семье одна фамилия. Но дети у нас будут Пановы.

– И дети у нас будут? Здорово! Я не возражаю. И запомни: женщина побеждает в подавляющем меньшинстве, никогда не обманывает, говоря неправду, а чтобы переубедить её, надо с ней согласиться...

– Я всегда знал, что ты очень умна и логична. – Александр обнял Иту за плечи. – Действительно, что может быть ажурней женской логики? Но не считаю себя проигравшим. Я всё равно в выигрыше! Ты – моя жена!

– Жена! Конечно, жена. Но если бы ты знал, как я мечтала об этом!

Некоторое время они ехали, молча глядя в окно автобуса. Был солнечный весенний день.

– Читала в газете, – вдруг сказала Ита. – У реки Халхин-Гол стычки. Вашу дивизию туда не пошлют?

– Я ещё не главнокомандующий. Куда пошлют, туда и поедем.

– А я?!

– У нас не хватает врачей. Думаю, и тебя введут в штат. Но об этом говорить рано.



Вечером за прощальным ужином Алихан Муратович сказал:

– Раньше свадьбы у нас проходили по всем правилам осетинского этикета, весело и шумно. Во дворе ставили столы, скамьи. Старики пили араку, пели песни, веселились, желая новобрачным счастья, много детей. Женщины, находясь в помещении, готовили угощения. Молодежь веселилась, танцевала. Прошли времена, когда жених платил родителям невесты калым. К тому же у вас, Ита Абрамовна, родителей нет. Платить некому. В свадебных обрядах многое устарело. Раньше молодёжь красиво танцевала «Симд», «Чепена». Теперь – сидят за столом, говорят тосты по поводу и без повода...

– Ну что вы! – воскликнула Ита. – Мы прекрасно посидели. Я запомню этот вечер на всю жизнь. Спасибо вам за доброе отношение. К сожалению, я не могу вас одарить достойным подарком, но если не возражаете, я вам подарю учебник по терапии Мясникова. Мне кажется, он лишним не будет. У меня не было родных. Воспитала меня простая русская женщина. Она и стала моей матерью. К сожалению, и её уже нет. Есть сводные братья. Один служит во флоте на севере. Другой в Одессе учит детишек играть на скрипке. Теперь есть Александр и вы…



Утром, собрав вещи, Александр и Ита попрощались с хозяевами и поехали на вокзал в Орджоникидзе.

В Ростове они остановились у старушки, у которой когда-то Ита снимала угол. Вечером прошлись по городу в надежде встретить кого-то из знакомых. У театра Горького увидели Фёдора Плотникова. Он, как обычно, был навеселе. Стоял в группе и слушал экскурсовода. Высокий, как пожарная каланча, парень громко рассказывал о недавно построенном театре.

– Я слышал, что кто-то считает такой театр никому не нужной роскошью. Говорят, что здесь в зрительном зале мест больше, чем в Большом. Острословы даже слова сочинили на известный мотив:

Широки партера пол и стены...
Рампа как велосипедный трек,
Мы другой такой не знаем сцены,
Где так плохо слышен человек!

Но труппа наша заслуживает всяческих похвал. Недавно в Таганроге на спектакле «Павел Греков» шла сцена исключения его из партии. Секретарь парткома, шкура и карьерист, как принято, спросил: кто «против»? На сцене поднялись две руки. Но тут все зрители в зале подняли руки и держали их, пока Максимов, игравший Грекова, не встал и, обернувшись к залу, произнёс: «Спасибо, товарищи!» Наверное, таких аплодисментов там никогда не слышали. А теперь пройдёмте…

Вдруг Фёдор заметил Александра и Иту.

– Вы ли это? – воскликнул он, обрадовавшись. – Как здорово, что я встретил вас…

– Встретил не ты нас, а мы тебя. С каких пор ты стал театралом?

– Недавно прошла чистка в комсомоле, и меня на гребне волн занесло в горком. Я теперь на комсомольской работе.

– Какой комсомол? Был ли ты комсомольцем?

– Ты же врач! – воскликнула Ита.

– Нет. Вы знаете, мне это дело нравится. Я – инструктор горкома, курирую культуру. Приходится посещать спектакли. За годы учёбы я ведь в театры не ходил. «Любовь Яровая», «Враги», «Мещане», «Горе от ума»… А артисты какие! Плятт и Марецкая, Мордвинов и Вульф, Абдулов и Фивейский… С режиссёром Завадским и дирижёром Артамоновым недавно познакомился…

– Стоило учиться в медицинском? – с сожалением глядя на Фёдора, спросила Ита.

– Как оказалось, медицина – не моё. Меня влечёт в гущу событий! Где народ… Мне нравится его в чём-то убеждать, к чему-то призывать. Чувствовать себя лидером. Без этого сегодня нельзя!

Он икнул и вдруг замолчал. Потом, с удивлением взглянув на друзей, словно увидел их впервые, спросил:

– А вы-то как здесь оказались? Слышал я, что ты, Саша, в гуще событий.

– На Дальнем Востоке. В отпуск приехал за женой.

Фёдор посмотрел на них. Вдруг, поняв, что есть хороший повод выпить, встряхнул головой, оживился.

– Это же нужно отметить! Наконец, ты решился! Я за это время успел уже поменять жену! Хорошо, что детей нет. Потому и ушёл из медицины. Уж слишком там всё грустно…

Он взял за руку Александра и потянул в сторону питейного заведения. Где оно находится, он знал хорошо.

– За это нужно выпить! Кстати, в Ростове недавно я видел Трофимова. Он работает хирургом в районной больнице. Хохлову Аллу Михайловну из факультетской терапии помните? Терапию в нашей группе вела. Располнела. Стала доцентом.

Они шли по улице Энгельса и слушали болтовню Фёдора…



6. Дорога к месту службы, как и предполагал Александр, заняла двенадцать дней. Им пришлось ехать на поезде, лететь на самолёте и плыть на катере, чтобы, наконец, выйти на пустынный берег у небольшого бревенчатого причала, пересесть в машину и почти час ещё трястись по пыльной дороге среди сопок и сосновых лесов.

Оставив Иту у штаба батальона, Александр доложил о своём возвращении и напомнил командиру о его обещании дать ему комнату, если вернётся с женой-врачом.

– Эй, генацвале! Почему скрываешь от меня жену? Меня не нужно опасаться. Я в другой возрастной категории. Где же она? – спросил Вахтанг Георгиевич.

– Как и положено, ждёт во дворе.

– Эй! Кто же так ведёт себя с женщинами! – воскликнул подполковник. – Давай её сюда! Чего же ты её на улице держишь?

Александр побежал за Итой, и вскоре они сидели в кабинете, а подполковник расспрашивал их о планах.

– Нам вы, дорогая Ита Абрамовна, во как нужны, – сказал он, выразительно проведя ладонью по горлу. – Врачей не хватает! А комнату, если обещал, дам.

Он тут же снял трубку и связался с комендантом общежития. Отдал соответствующие распоряжения, положил трубку, взглянул на молодожёнов и сообщил:

– Комендант выделит вам комнату. Насколько я помню, тебе приступать к службе пятнадцатого апреля, так что у вас есть время на обустройство. – Взглянув на Иту, добавил: – Надеюсь, что и вы к этому времени сможете приступить к работе. Здесь нас постоянно трясёт и продувает. Много красноармейцев болеет. Нам край как нужен терапевт. Я очень на вас рассчитываю.

Посёлок Озерновский располагался на самом юге Камчатки, у берега Охотского моря, в устье реки Озёрной. Зимой сюда можно было добраться только на вездеходе или по воздуху, летом – на машине, переправляясь через реки на пароме. Это – край горных речек и озёр со странными названиями: речка Левый каюк, или просто Шестой номер, озёра Большое, Малое, Поперечное…

На другой стороне реки когда-то находилось поселение аборигенов. Они ушли, и сейчас на том месте располагался лагерь заключённых. Они рубили лес, строили дома и дороги, ухаживали за скотом. Делали всё это, либо не выходя за пределы лагеря, огороженного колючей проволокой, либо под охраной вооружённых людей. Нравы были жёсткими.

Людям, приехавшим из континентальной России, трудно было привыкнуть к постоянным туманам и ветрам, штормам и землетрясениям. Селение было окружено берёзовыми рощицами, высокими соснами. Вдалеке скалистые вершины поддерживали небо, грохотали стекающие с гор реки. Из вплотную подступивших к посёлку лесов сюда нередко наведывались медведи и росомахи, лисы и лоси. Жители стреляли в воздух, чтобы отогнать незваных гостей. В свободное время многие увлекались охотой на лис и соболей, а в многочисленных озёрах и речках ловили осетров, щук и сазанов, пили горькую да ухаживали за редкими в этих местах женщинами.

Прошло четыре месяца после того, как Александр с женой приехали на Камчатку. Ита работала терапевтом в медсанчасти, вполне освоилась и чувствовала себя здесь хорошо. Лечила всех, кто к ней обращался за помощью: военных и гражданских, совмещая терапию и инфекционные болезни, дерматологию и ларингологию… Рабочий день был не нормирован. К больному могли вызвать в любое время суток и в любой день.

– Самое главное для меня – чувствовать, что нужна людям, – говорила она, когда они, вернувшись с очередных учений, ужинали дома. – Но я должна тебе кое в чём признаться. Ты присядь, присядь, чтобы эта новость тебя не свалила с ног.

– Давай сначала поужинаем, чтобы она не испортила мне аппетит.

Ита положила на тарелку жареную картошку с грибами, налила в большую чашку крепкого чаю и села напротив.

– Ты ешь, ешь, а то потеряешь аппетит.

– Вот уж аппетит я точно не потеряю. Голоден как волк.

Александр любил жаренную на сале картошку. Лучше этого, ему казалось, не было ничего. Закончив есть и, отхлебнув крепкого сладкого чая, поднял голову и взглянул на Иту.

– Так что случилось-то?

– Я, кажется, беременна.

Александр отставил чашку в сторону, внимательно посмотрел на жену. В его глазах вдруг заплясали огоньки.

– Правда, что ли?!

– Разве это повод для шуток?

Александр обнял Иту.

– Наконец! Если бы ты только знала, как я рад! Теперь, пожалуй, заведу собаку.

– Собаку?! Зачем?!

– Чтобы наш малыш вырос человеком, ему нужно общаться с животными!

– Ты всё шутишь. А я волнуюсь.

– Всё будет хорошо. Может, полетишь во Владивосток?

– Выбрось из головы! Никуда я не полечу. Все рожают, и я рожу.

– Лиха беда начало. Всегда мечтал, чтобы у нас был полон дом детворы…

В тот вечер они долго не могли заснуть. Мечтали, планировали, обсуждали, как обустроить детский уголок, где поставить кроватку, которую ещё нужно где-то купить, как утеплить окно, из которого дует.

А через несколько дней СССР подписал пакт о ненападении с Германией. Япония потерпела поражение на реке Халхин-Гол. Первого сентября фашисты вторглись в Польшу с запада, а 17 сентября Красная Армия с востока. Западная Украина и Западная Белоруссия стали территорией СССР. Англия и Франция объявили Германии войну. Вскоре и Прибалтика оказалась в зоне интересов Страны Советов. Александр понимал, что на самом деле не было никакого добровольного волеизъявления прибалтийских народов, и эти маленькие страны просто оккупированы. От понимания этого ему было тяжко на душе. Снова и снова задавал себе вопрос: чем мы отличаемся от фашистов?! Где же та правда, за которую можно и жизнь отдать?! Пытался оправдывать действия СССР необходимостью защищать молодое государство рабочих и крестьян. Иногда не мог спать, все размышлял о происходящем. Потом подумал, что мораль и политика, к сожалению, не всегда понимают одинаково, что такое хорошо и что такое плохо. Интересы у разных стран и народов различны, и чтобы выжить в этом сумасшедшем мире, приходится переступать через принципы морали!

В конце ноября СССР начал войну с Финляндией.

Резко участились учения. Горнострелковая дивизия много времени проводила в горах. Тренировались защищать рубежи Родины в самых различных условиях. Участились травмы, которые случались при скоростных спусках красноармейцев на лыжах. Горы здесь были скалистыми, и легко можно было наскочить на торчащий из-под снега камень или дерево. Медико-санитарный батальон иногда месяцами не возвращался в посёлок. У подножья гор разворачивали палатки, организовывали работу медпунктов.

С Большой земли приезжали политработники и рассказывали о происходящих событиях, объясняя мудрость и дальновидность товарища Сталина, членов Политбюро и коварство врагов молодой страны, «где так вольно дышит человек!». Александр имел возможность наблюдать и жизнь тех, кто находился за колючей проволокой, когда оказывал помощь начальнику соседнего лагеря. Больного пришлось самолётом отправить на материк. Но он успел увидеть, как «вольно дышат» заключённые. Правда, старался об этом не только не говорить, но даже и не думать. «Моё дело – лечить людей», – уговаривал он себя.

Четырнадцатого декабря 1939 года СССР исключили из Лиги Наций.

Каждую свободную минуту Александр проводил в хирургическом отделении. Сдружился с заведующим отделением и не пропускал возможности ассистировать ему на операциях.

Лев Аронович Сокол, тридцатипятилетний черноволосый военврач второго ранга, с большим носом, напоминающим орлиный клюв, рад был общению с молодым коллегой и Итой, к которым испытывал искреннюю симпатию. Они сдружились. Часто вместе проводили свободные вечера. Отдыхали на природе. Сокол был интересным собеседником, прекрасно знал литературу, историю.

– Почему вы один? – как-то спросила Ита, затрагивая тему, на которую Лев Аронович не любил вести беседы.

Он некоторое время помолчал, подбирая слова. Потом тихо ответил:

– Моя Любаша была увлекающейся натурой. Влюбилась и бросила меня. Жили мы в Хабаровске вместе с моими родителями. Отец работал хирургом в городской больнице. У него я и выучился хирургическим премудростям. Мама – учительница в школе. Если бы не армия – сошёл бы с ума. Переживал сильно.

– И где она теперь? Были ли у вас дети?

– Детей не было, а Любаша погибла. Бандиты сбросили с поезда где-то в районе Байкала, когда она ехала в Новосибирск со своим новым мужем… Давно это было. А вам, Ита Абрамовна, пора в декретный отпуск. Не стоит рисковать здоровьем малыша.

– Завтра собираюсь идти к Вахтангу Георгиевичу, писать заявление об отпуске. Только не привыкла сидеть без дела. Буду приходить в отделение, помогать.

Они пили чай, заваренный с какими-то травами, и беседовали, избегая говорить о политике. Это была запретная тема.

Лев Аронович снял со стены гитару сел и, перебирая струны, запел густым баритоном:

Лежало озеро, как гладкий белый лист,
И даль его за лесом была скрыта.
А вечер светел, радостен и чист,
Как это имя… Ваше имя, Ита…

Потом они с Александром обсуждали план операции, которую должны были делать. Сержант, спускаясь на лыжах с горы, наскочил на дерево. Перелом левого бедра со смещением.

– Это ещё хорошо, что сотрясения нет. Может, не стоит рисковать? – неуверенно сказал Александр. – Организуем вытяжение, совместим обломки и гипс.

– Этот метод потребует много времени. Сейчас принято таких оперировать. Сроки сокращаются в два-три раза. Хорошо бы скрепить отломки чем-то…



Первого февраля 1940 года Ита родила девочку. Назвали малышку Танечкой. Александр души не чаял в дочке. Но, к сожалению, уделять своим много внимания не мог. Время было тревожным, и работы прибавилось. Учитывая, что расстояние до гарнизонного госпиталя было немаленьким, в медсанбате проводили лечение больных до их полного выздоровления. Были случаи, когда больных самолётом отправляли на материк. Как правило, их сопровождал врач. Если приходилось лететь Александру, он, выполняя попутные поручения командира батальона, успевал забежать в детский магазин, покупал дочке кое-что из вещей, игрушки.

Год прошёл в заботах и тревогах. От воинственных соседей ждали неприятностей.



Накануне Нового года в общежитии, в комнате у фельдшера Голикова, собрался народ. Как обычно, обсуждали мировые проблемы, пили водку, закусывая солёными грибочками, которые он получил из Подмосковья.

– В слабости к дамам нужно проявлять железную твёрдость, – говорил Сыроежкин, приехавший недавно из отпуска. – Труднее всего я переношу не эти ветры и тряску. В Иркутске у меня была девушка. Окончила учительский институт. Ехать сюда отказалась. Говорит: «Камчатка – это край географии». Но ведь доказано, что всё относительно! Байкал от нас далёк, а у них – рядом! Скорее всего, у неё кто-то есть. А коль колеблется, так лучше пусть сидит в своём Иркутске! Вот и сижу на голодном пайке…

– Цени то, что имеешь, – назидательно произнёс фельдшер, разливая в стаканы водку. – Женщина в мужчине ценит ум. Если нет, конечно, других ценностей. Не вешай нос! У нас есть ещё незамужние девушки. Наша санитарка Галина, например – чудо-дивчина! И красивая, и при теле. И мальчонка у неё – мировой пацан! Что тебе ещё нужно?!

– Я и сам детей могу делать. Вон Панову как повезло. Какой он командир, двух слов из него не вытянешь, – продолжал Сыроежкин. – А жена попалась и лицом хороша, и умна, и обходительна. А с этой твоей Галиной и поговорить не о чем.

– А ты, когда детей делаешь, беседуешь на международные темы? Наш командир – нормальный мужик, – подняв бровь, строго выговорил Сыроежкину фельдшер. – И дело знает, и не зверствует. Тот, кто готов спустить с другого шкуру, редко сам лезет вон из кожи. А он – трудяга. Да и жёнка его – нормальная баба. И врач хороший.

В комнату вошёл Александр.

– Простите за опоздание. Еле от проверяющего отбился. Завтра снова учения. Требуют, чтобы всё было заранее спланировано и записано. – Он подошёл к столу, оценил ситуацию и сказал фельдшеру: – Алексей Митрофанович, наливайте! Выпьем за то, чтобы всё было хорошо. Чтобы Новый год прошёл без приключений.

– А мне хочется приключений. Вам хорошо: привезли жену. Служите вместе. А моя… Шалава...

– О женщине или хорошо, или помолчи! Давайте выпьем за Новый год. Лишь бы не было войны! Вот за это давайте и выпьем!



Жизнь в посёлке не отличалась разнообразием. Но в последнее время Ита стала чувствовать, что взгляд Льва Ароновича теплеет, когда она появляется в отделении, что он старается чаще её видеть. Приглашает их с Сашей к себе в гости. Заходит к ним часто. И обязательно при этом что-то подарит Танечке, ей. Понимала, что нравится ему. Ей это было приятно. Впервые в жизни почувствовала себя желанной. Александр никогда этого не показывал. Но она знала: муж её любит. И она его любит. Решила, что ей нужно реже встречаться с Соколом. Но стоило ей лишь услышать его голос, как сердце, вопреки её желанию, начинало биться чаще. Ночами часто думала о Льве Ароновиче, вспоминала его руки, глаза. Потом корила себя за это.

Лето 1941 года не предвещало ничего страшного.

Двадцать третьего июня, во второй половине дня, в хирургическое отделение доставили командира дивизии полковника Сергеева Ивана Владимировича, седеющего мужчину лет пятидесяти. Прободная язва желудка. Лев Аронович вместе с Александром прооперировали его. Ограничились ушиванием язвы. Вечером в отделение неожиданно пришёл полковник Костоглотов, заместитель командира по тылу. Он был чем-то взволнован.

– Как командир? – спросил он, хмуро глядя на Сокола.

– Операция прошла без осложнений.

– Может, его нужно было самолётом отправить во Владивосток?

– Любая задержка помощи в таких случаях чревата развитием перитонита. Мы не могли рисковать.

– Вы что, ничего не знаете?

– Что мы должны знать? Привезли его в шестнадцать тридцать. Операция началась в семнадцать пятнадцать. Состояние больного нормальное. Сейчас спит после наркоза. Я его десять минут назад видел.

– Война!

В ординаторской стало тихо. Слышно было, как за окном порывы ветра гнут молодые деревца, посаженные позапрошлой весной.

– Фашисты без объявления войны напали на СССР.

Все были ошеломлены этим сообщением. «Война! С Германией! – пронеслось в голове у Александра. – Но ведь именно с нею мы заключили договор о ненападении, за который было так стыдно! Предают только друзья. Враги не предают. Только какие фашисты друзья?! Договор нужен был, чтобы выиграть время. Это понятно. Только теперь и здесь многое изменится. Япония будет держать нас в напряжении. От неё можно ждать чего угодно…»

– Давай, военврач, приводи отделение в полную боевую готовность.

– Но у нас же с ними договор… – начал, было, Александр. Полковник взглянул на него. Достал папиросы, но курить не стал.

– И с Германией у нас был договор. Их составляют, чтобы нарушать.



Жизнь в посёлке мало чем изменилась. Только люди стали тише. Александр часто ездил в командировки. Возвращаясь, допоздна находился в хирургическом отделении, оперировал, вправлял вывихи, лечил переломы. Дома, поев наспех, садился за книги. Готовился к предстоящей операции.

Вечером, в тот день, когда фашисты были отброшены под Москвой, к ним зашёл Лев Аронович.

– Что случилось? Отчего такой хмурый? – спросил его Александр.

– Написал рапорт. Просил отпустить на Западный фронт.

– И что?

– Костоглотов порвал лист. Говорит, что куда нас поставили, там мы и должны служить. Ещё неизвестно, что будет здесь. Япония выжидает. Если у нас дела будут идти плохо, они вполне могут открыть второй фронт.

– Чай будешь? У меня, правда, кроме сахара ничего нет.

– Спасибо. А я сейчас принесу баночку довоенного варенья. Берёг для особого случая.

– Какой такой случай?

– Повышение в звании. Говорят, что завтра объявят.

Через несколько минут Лев Аронович вернулся, прихватив вместе с баночкой варенья бутылку водки и гитару.

– Вот теперь мы и отметим это событие.

За стенкой громко орало радио:

Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой!

Танечка, привыкшая к шуму, спала в своей кроватке за ширмочкой, а они сидели, выпивали и говорили о том, что происходит в мире…

События в Сталинграде вызвали в посёлке Озерновском ликование. В клубе замполит подробно рассказывал о пленении фельдмаршала Паулюса. Потом показывали хронику: фашистов, идущих по снежной дороге, подгоняемых ветром и презрением, в сопровождении красноармейцев на фоне остовов домов и подбитой военной техники.

Вечером к Ите и Александру вновь пришёл Сокол. В последнее время он почти каждый вечер проводил у них. Возился с Танечкой, читал стихи, рассказывал анекдоты. Александр понимал: тоскует мужик, тянется к теплу. Пили горькую, обсуждали новости, слушали его бархатный баритон:

Бьётся в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза.
И поёт мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза…

В тот вечер Лев Аронович был чем-то сильно взволнован. Пел и пел одну песню за другой:

– Хочу перед тобой покаяться, – вдруг сказал жене Александр.

– Вот так всегда: грешишь и каешься, – Ита подумала, что Александр тоже видит страдания Льва Ароновича и таким образом хочет отвлечь его от грустных мыслей. – Так что ты натворил в этот раз?

– Я тоже написал рапорт. Просил направить меня на Западный фронт.

Ита со страхом посмотрела на мужа. Потом – на Сокола.

– И что бы я делала здесь одна с Танечкой? Сначала Лев Аронович. Теперь ты. Вы о нас подумали?!

Александр не понял, почему Лев Аронович должен был тоже подумать о его жене и дочери. С удивлением взглянул на Иту и проговорил глухо:

– Так Костоглотов же порвал мой рапорт. Потому и каюсь.

Ита поняла, что выдала свои чувства.

С тех пор она стала избегать Сокола. Ругала себя за то, что думала о нём. Гнала эти мысли от себя. Боялась, что Александр заметит, узнает о её душевных муках.

Но однажды всё же произошло то, что должно было произойти. Лев Аронович, консультируя в их отделении больного красноармейца, улучил момент, когда они остались в ординаторской одни, и тихо проговорил:

– Я люблю вас! Что мне делать?

Ита опустила голову. Она готова была расплакаться. Броситься к нему, как-то утешить. Но сдержала себя и тихо ответила:

– Я люблю своего мужа. Мы с вами можем быть только друзьями…



7. Май 1945 года был ветреным и дождливым. Раскаты грома, скелеты молний в чёрном небе, грохот горных речушек – всё говорило о том, что пришла долгожданная весна! По случаю победы над фашистской Германией вход в клуб был бесплатным. Сначала, как и положено, с короткой речью выступил замполит дивизии полковник Хохловский. Под аплодисменты переполненного зала он объявил, что война с фашистской Германией закончилась победой!

Замполит стоял на небольшой сцене клуба в парадной форме, при орденах и медалях, и говорил хорошо поставленным голосом:

– Вспомните вещие слова товарища Сталина: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!» Вот и сбылись его слова! С победой вас, дорогие товарищи!

Что творилось в зале – трудно передать. Кто-то плакал, кто-то смеялся. Обнимались, целовались. Слов замполита слышно не было.

Потом выступал коллектив школьной самодеятельности. Под баян пели песни о Родине, о Сталине. А в заключение показали кинофильм «В шесть часов вечера после войны».

В клубе было душно. Александр взял на руки дочурку, и они вышли из клуба. На улице моросил мелкий холодный дождик. По дороге текли ручьи, торопясь поскорее добраться до речки.

– Поставь Танечку на землю. Пусть идёт ножками. Не маленькая уже, – сказала Ита.

– Когда я хожу – большая, – ответила девочка. – А когда на ручках, – маленькая! А сегодня в клубе было чудо невыносимое. Только я ничего не поняла и очень устала.

– Болтунья ты! Как вы отмечали день Победы?

– Как, как? Играли, пели песенки. И вообще, я так уже по садику проголодалась! Ты лучше крепче меня держи, а то я ускользну!

– Не ускользнёшь! Сейчас мама тебя умоет, накормит, и ты сразу же ляжешь спать. Поздно уже. Садик свой проспишь.

Во многих окнах горел свет, слышны были песни…

Не успели они уложить Танечку, как в дверь постучали. Пришёл Лев Аронович. Он уже был немного хмельной. Принёс Ите маленький букетик подснежников, бутылку красного вина.

– Давайте выпьем за Победу! Честное слово, не думал, что доживу. Особенно когда немцы подошли к Москве. Никогда не увлекался географией, а здесь научился отмечать на карте всё, что происходит на фронте.

Александр искренне уважал Льва Ароновича, считал его своим учителем. Многому у него научился. При этом видел, что этот седеющий мужчина с орлиным носом уж очень нежно смотрит на Иту. Правда, ни разу не допускал никаких вольностей. Всегда уважительно относился и к ней, и к нему. Разве можно обижаться на то, что ему нравится Ита?! К тому же жена не давала повода усомниться в её верности.

– Проходите! Только не очень шумите. Танечку только-только уложили.

В тот вечер пили много. Поднимали бокалы за Победу, за Сталина, за светлую память о тех, кто отдал свою жизнь, чтобы Победа состоялась. Вспоминали сослуживцев, которые уехали на Западный фронт. Гадали, что будет с ними здесь, когда их демобилизуют.

– У нас с Японией договор о нейтралитете, – сказал Александр. – Да, они держали нас в напряжении, сковывали силы, но не напали на нас. Так что, я думаю, никакой войны с Японией не будет. Скоро нас демобилизуют, и мы разъедемся в разные стороны. Правда, не очень понимаю, где смогу работать на гражданке. Устроиться, например, в Ростове врачом невозможно…

– Ещё неизвестно, как там после войны. Город был разорён, пишут, что лежит в развалинах. Думаю, врачи всегда смогут найти работу, – заметила Ита.

– Ты, Саша, – добавил Лев Аронович, – в хирургии разбираешься лучше, чем в стратегии. Мне же кажется, что Сталин воспользуется ситуацией, раз и навсегда решит вопрос с нашим соседом на Востоке. В большой политике мало кто думает о морали. Есть такое понятие – государственные интересы.

Он был уже пьян, но Александр не считал возможным его попросить, наконец, уйти. Да и гость не собирался никуда уходить.

– Американцы с Японией воюют, а мы – их союзники, – говорил Сокол, наполняя рюмку. – Втянут они нас, помяните моё слово – втянут! Но хватит политики! Давайте лучше выпьем! Окончилась война, и в хирургическом отделении почти нет никого. Лечим гражданских…

Ушёл он, когда Ита намекнула, что уже очень поздно, а завтра нужно идти на работу.

– Да, да. Бога ради, простите. Засиделся. Пора и честь знать, – пробормотал он. Надел шинель и вышел.

На следующий день Пановы узнали, что Сокол уехал в командировку. Оказывается, он приходил к ним в тот вечер, чтобы сказать об этом, но так и не решился...

 Первые дни после Победы никто работать не мог. Строили планы на будущее, играли свадьбы. В хирургическом отделении медсанчасти заговорили о забытых за годы войны вещах – о плановых операциях, о повышении квалификации врачей и медицинских сестёр. При этом командование по-прежнему требовало «быть готовым ко всяким событиям». Александр всё гадал, к каким таким событиям нужно быть готовым. Неужели ещё не закончилась война и возможны столкновения с японцами? В июле он прооперировал раненного в левое лёгкое капитана второго ранга. Под местной анестезией операция длилась около пяти часов. Ассистировал ему Лев Аронович, вернувшийся из командировки. Удалили осколок.

– Это ли не чудо! – воскликнул Лев Аронович после операции, когда они в ординаторской записывали её протокол. – И ты молодец!

Сантиметр влево, и мужик бы погиб.

– Я всё же надеюсь, что скоро нас демобилизуют. Война ведь окончилась.

Проходили дни и недели. В клубе показали документальный фильм о параде Победы. Когда наши солдаты бросали на землю знамёна поверженных фашистов, в зале раздались аплодисменты. Все ждали перемен. Но никого из военнослужащих не демобилизовали. Не было приказа из Москвы. А ранним утром 16 августа командир медсанбата сообщил, что пришёл приказ начать Курильскую десантную операцию.

– «А счастье было так возможно. Так близко»… – сказал командир первого взвода старший лейтенант Денис Хромов. – Война у нас только начинается. Рузвельт и Черчилль уговорили Сталина выступить против Японии, чтобы сократить свои потери.

– А нейтралитет?

– Так кто об этом вспомнит? Победителей не судят. Теперь уж точно судьба Японии решена. К тому же мы давно хотели отобрать у них южную часть Сахалина и Курильские острова, так что «покой нам только снится»!

– Не болтай лишнего. Лучше ещё раз проверь в своём взводе, всё ли у тебя готово к выполнению поставленных задач? – тихо сказал Александр.

– Так задач-то ещё никто не ставил.

– Поставят…

Силы десанта в целом формировались из 101-й горнострелковой дивизии Камчатского оборонительного района. Высадка войск предварялась артиллерийской подготовкой с мыса Лопатка, ударами авиации и корабельной артиллерии. Помог нашим десантникам и густой туман, стелющийся над водой.

Завязался ожесточённый бой. Японцы, поддержанные танками, контратаковали вдруг советские войска. Многие позиции и сопки по несколько раз переходили из рук в руки. Погибло много наших солдат. Идя в бой, они не знали, что останутся лежать на скалистом берегу острова Шумшу, поливаемые огнём японских батарей. Незаметно высадиться на скалистый берег не удалось. Японцы расстреливали наших бойцов с хорошо подготовленных, замаскированных в скалах, возвышающихся над берегом, позиций. И всё же нашим удалось закрепиться на берегу, вгрызться в каменистую землю и стрелять, стрелять по чёрным скалам, откуда неслась смерть. Все орудия кораблей, реактивные миномёты, авиация поддерживали наступающих. А над головами, подгоняемые ветром, куда-то на юг неслись чёрные тучи, гремел гром и лил холодный дождь. Начались ожесточённые бои за скалистый клочок земли, который называли сто семьдесят первой высотой. Враги дрались ожесточённо, считая, что защищают свою землю. Красноармейцы об этом и не задумывались. Многие из них никогда до этого ничего не знали о Курильских островах, но считали, что отвоёвывают земли, которые по праву принадлежат России. Коли поступил приказ, его нужно выполнить. Надо убивать, чтобы самому остаться в живых. А кто там прав, кто неправ, их мало интересовало. Командирам виднее. Они – солдаты. Куда деваться? Приказ!

Ценой больших потерь враги продвинулись вперёд, но сбросить десант в море не смогли. Основная часть танков была уничтожена гранатами и противотанковыми ружьями, затем по ним вела огонь корабельная артиллерия. Японцы огрызались, стреляя по подходившим к берегу кораблям. Туман затруднял действия нашей авиации. С огромным трудом и с большими потерями наши войска смогли оттеснить врага вглубь острова и выгрузить на освобождённый плацдарм артиллерию и свежие части. Сюда же перебазировался медсанбат. На Камчатке остался штаб дивизии, а в стационаре медсанбата – тяжёлые больные и доктор Цыбина. На вопросы дочери, где папа, Ита отвечала, что папа уехал в командировку, но должен скоро вернуться.

В один из дней от раненого рыжего сержанта случайно узнала, что военврач Панов погиб. Ита побледнела. В глазах потемнело. Закружилась голова. Присела на стул. Выпила воды.

– Чего врёшь-то? Откуда ты знаешь Панова? Ты его видел? Знаешь? Вот же дурак! Это же его жена! – тихо сказал рядом лежащий раненый.

– А я что? – испугался рыжий. – Сам видел, как военврач сопровождал нашего командира. Что я, командира полка не знаю?! Метров тридцать до лесочка не дошли, тут их самураи и положили…

Ита работать не могла. С трудом созвонилась с полковником Костоглотовым.

Тот сразу и не понял, кто ему звонит и о ком спрашивает. Потом бросил:

– Попробую.

 В двенадцать ночи в общежитие пришёл посыльный от полковника с запиской. Ита развернула листок и поднесла ближе к керосиновой лампе. Прочитала:

Капитан медицинской службы Александр Каллистратович Панов жив и продолжает исполнять свой долг.

Только сейчас Ита расплакалась. Стараясь не будить дочь, набросила шинель на плечи и вышла в коридор. За окнами было темно. Ветер свистел и гнул молодые сосенки. Подумала, что на дворе август, а в этом году она так и не почувствовала тепла.

А вот майора Сокола и ещё трёх тяжелораненых самолётом отправили во Владивосток. Об этом Ита узнала, когда на следующий день после работы зашла в штаб, чтобы спросить, что же всё-таки случилось?

– На войне, случается, и убивают, – пытался острить дежурный лейтенант.

– Помолчали бы, – грубо ответила ему Ита.

Лейтенант поджал губы и со страхом посмотрел на женщину, которая вошла к начальнику медслужбы полковнику Легову.

Ожесточённые бои продолжались до 23 августа, когда командующий японскими войсками генерал-лейтенант Фусаки Цуцуми принял условия капитуляции, отвёл войска в сборные пункты для сдачи в плен и сдался сам.

А через неделю в посёлок приехал Александр. Ему было предписано возглавить хирургическое отделение медсанбата. Раненых было много. В первый же день приезда задержался в отделении до глубокой ночи.

– Завтра летит самолёт во Владивосток, – сказал Александр, вернувшись. – Я получил разрешение проведать Льва Ароновича. Комдив просил передать ему привет. Сказал, что обязан ему жизнью. Просил помочь ему и узнать, когда его можно будет ожидать.

– Я тоже хотела бы полететь.

– А с кем останется Танечка?

– Тётю Машу попрошу присмотреть. Вернусь первым же самолётом.

Александр внимательно посмотрел на жену и ничего не ответил.



Лев Аронович был рад увидеть друзей.

– Как же здорово, что вы пришли. Лежу здесь, всеми забытый. Тоска зелёная. Расскажите, как там?

– Шумшу наш. Только уж очень много народа погибло. Японцы умеют воевать.

– Это я и по радио слышал. Японцы – прирождённые воины, – кивнул Лев Аронович. – Но Бог с ними. Как вы? С кем оставили Танечку?

– С тётей Машей Никишкиной, – ответила Ита. – Лучше расскажите, как это случилось?

– Случилось и случилось. Чего об этом говорить? Кто теперь командует в отделении?

– Временно поставили меня, – глухо ответил Александр. – Буду исполнять обязанности до вашего возвращения.

Лев Аронович был доволен этим сообщением.

– И правильно. Ты, Саша, врач с большой буквы! В нашем деле очень важно не превратиться в мясника. И мой тебе совет: не бойся принимать решения. Недавно слышал анекдот: «Едет Семён на бричке. «Быстрее», – командует жена. «Медленнее», – возражает тёща. «Правее», – говорит жена. «Левее», – настаивает тёща. Семён теряет терпение: «Послушай, Галя, кто у нас кучер – ты или твоя мама?»

– Так что всё-таки случилось? – снова спросила Ита, подняв на раненого глаза. – Что за операцию делали? Когда вернётесь? Без вас уж очень тоскливо. Некому играть на гитаре, петь. Да и привыкли к вам уже…

– Спасибо… И я привык.

Ита не знала, что сказать. А Сокол, ничуть не смущаясь присутствием мужа, продолжал:

– Только вряд ли уже вернусь. Пуля продырявила мою требуху. Убрали селезёнку, резецировали часть тонкой кишки. Война заканчивается. Так что вы там без меня. Жаль, мне так и не довелось по-настоящему повоевать. Признаюсь, всё время мечтал совершить подвиг. Не довелось. Буду смотреть на фотографии, и вспоминать вас. Рассказывать о том, что мне довелось служить с такими замечательными людьми. Хочу побывать в Москве, в Ленинграде. Я ведь там никогда не был. Сфотографируюсь у Аничкова моста, у бронзовых коней Петра Клодта…

– Вы только обязательно подпишите, где вы, а где кони, – грустно улыбнулась Ита.

– После госпиталя куда? – спросил Александр.

– В Хабаровск. Там меня призывали. Туда и вернусь.

В палату вошла медсестра.

– Сокол! – властно сказала она. – На перевязку! И заканчивайте свидание. Врач, а сами нарушаете распорядок дня. Посещения у нас вечером…

Она помогла ему встать. Лев Аронович обнял Александра, чмокнул Иту и в сопровождении медсестры вышел из палаты.

Александр глядел на жену, понимая, что она сейчас чувствует, тихо сказал:

– Главное, он жив. В конце концов, мы сможем его навестить и в Хабаровске…



Проходили дни, недели, месяцы, а приказа о демобилизации всё не было.

Наконец в конце августа Панова вызвал к себе командир медсанбата и сообщил, что получен приказ о его демобилизации, но он просит задержаться на неделю, ввести в курс дел старшего лейтенанта Нулина, который во вторник должен прилететь из Владивостока.

– Ты же знаешь Павла Матвеевича? Ординатор в гарнизонном госпитале. А пока неспешно вы с Итой Абрамовной соберётесь, документы оформите. Дорога вам предстоит неблизкая. К тому же с дочерью едете.



Через неделю на военном корабле они вышли в море. Дул сильный ветер, лил дождь, и волны раскачивали небольшое суденышко, словно на качелях.

– Мама! Я боюсь, – сказала Танечка, ухватившись за мамину руку.

– Чего ты боишься, солнышко? Скоро мы будем во Владивостоке. Папа ведь с нами. А он ничего не боится. Даже улыбается. И чего он улыбается? Давай его спросим.

– Лучше умереть от смеха, чем от страха, – сказал Александр.

Из Владивостока ехали поездом. В вагоне было душно и жарко. Ита постелила постель и уложила дочурку под одеяло. Девочка быстро заснула под монотонный стук колёс.

– Всё время думаю, – тихо, чтобы не разбудить дочь, сказал Александр, – где перекантоваться в Ростове. Ни у тебя, ни у меня там родственников нет. Город дважды был оккупирован фашистами. Да и гостиницы, наверное, не работают. И чего мы едем именно в Ростов? С таким же успехом могли бы поехать в Орёл, Казань или в Крым.

Ита промолчала. Можно было податься и поближе, но всё же Ростов был их родным городом. Чего теперь рассуждать?

Дорога была долгой. То и дело в вагон заходили калеки и просили милостыню. Однажды на самодельной фанерной тележке с колёсами-подшипниками в коридоре вагона появился безногий. Брюки его были подшиты толстой кожей, а в руках он держал деревянные брусочки, которыми отталкивался от пола. Александр пригласил инвалида в купе. Достал из сумки кусок сала, яйца, бутылку водки.

– Выпьем, служивый, – сказал он, разливая водку в стаканы. – Помянём тех, кто не дожил…

– Давай, коль не шутишь, – откликнулся безногий.

Они выпили.

– Где служил?

– Где только не служил, – ответил инвалид. – Ноги потерял в финскую. Вот теперь и шастаю по вагонам. Живу… Только на кой хрен мне такая жисть? Хотя и то правда, дожил бы до этой войны – уж точно бы давно лежал в сырой земле. Я невезучий.

Александр не стал уточнять, почему он считает себя невезучим. Его отвлекла Танечка. Увидев, что добрый попутчик занялся дочкой, инвалид поблагодарил за угощение и, отталкиваясь от пола деревянными брусками, покатил дальше.

На крупных станциях Александр выходил на перрон в надежде что-нибудь купить. Видел стоящие эшелоны, в которых возвращались домой военнослужащие. Звучала гармонь, песни.

По улицам ходила
Большая крокодила.
Она, она голодная была.

В Ростов прибыли ранним утром. Увидели закопчённые остовы зданий, чернеющие глазницы выбитых окон и только сейчас стали понимать, что здесь творилось. На трамвае поехали к медицинскому институту в надежде встретить кого-нибудь из знакомых. Ита с Танечкой пошли в общежитие, а Александр увидел в конце двора мужчин и решил к ним подойти, может, найдутся общие знакомые.

Мужчина в шинели что-то говорил двум пожилым людям, которые понимающе ему кивали. Подойдя ближе, в военном узнал Фёдора Плотникова.

– Первым делом нужно ускорить ремонт второго общежития и аудиторий анатомического корпуса, – говорил он начальственным тоном. – Не кабинеты себе отделывать, а сделать всё для организации учебного процесса. Сентябрь на дворе!

Он посмотрел внимательно на подошедшего и, узнав в нём Александра, воскликнул, жестом отпуская стоящих рядом людей:

– Панов?! Вот это сюрприз так сюрприз! Живой! Ты откуда? Где воевал? Как я рад! Идём в буфет. Отметим встречу!

– Фёдор! А ты откуда здесь нарисовался? Вот не ожидал.

Они обнялись, Александр почувствовал, что у приятеля нет левой руки. Вместо неё из рукава свисает протез в чёрной кожаной перчатке.

Зашли в буфет. Сняли шинели, и Александр обратил внимание, что на груди Фёдора сверкают два ордена Отечественной войны, орден Красной Звезды, много медалей. Ему даже стало как-то неловко за себя.

– Ты где устроился? – спросил тот.

– Час назад приехал. Ита с дочкой уговаривает комендантшу, чтобы пустила хотя бы на пару дней, пока с жильём не определимся.

– Зачем вам общежитие? Перекантуетесь у меня несколько дней. Я с матерью живу всё в том же нашем домике. Не забыл ещё? Вокруг большие дома разбомбили, а наш как стоял, так и стоит. Стены саманные, оконца как амбразуры, крыша толем крыта. Но мы живём. Привыкли.

Александр не успел ничего ответить, а Фёдор продолжал:

– И с жильём помогу. Знаю в исполкоме человечка, который этим ведает. Кому же помогать, если не вам?! А мой батя умер от ран здесь в сорок втором. Ранили в финскую. Долго болел. Эвакуироваться не успел и умер в своей кровати. Пробовал создать семью, да ничего не получилось. Вот и живу с матерью один.

– И где ты сейчас работаешь? – спросил Александр.

– Перед войной я в горкоме комсомола ошивался. Теперь – однорукий. Врачом работать не могу, вот и сунули меня в обком партии. Сначала в отделе агитации и пропаганды штаны протирал. Призывал не пить сырой воды и мыть руки перед едой. Теперь курирую здравоохранение. Врачей не хватает. Я тебе и с работой помогу. И не блат это совсем! Ты мне позарез нужен. Вернее, не мне, а городу. Так что есть что отметить.

Фёдор наполнил стаканы и, глядя на Александра, сказал:

– Ну, вздрогнули! За встречу! За Победу! За тех, кто не вернулся! Я пить много не могу. Печёнка стала побаливать.

Они выпили и пошли за Итой и Танечкой.



8. Напротив Центральной городской больницы имени Семашко, прижимаясь к земле, стоял домик с неровными стенами, маленькими оконцами и крышей, покрытой толем. Он прятался за покосившимся деревянным, давно не крашеным забором. Вдоль забора с внешней стороны росли огромные тополя, уже успевшие скинуть свою листву, и под ногами шелестел мягкий жёлтый ковёр.

Открыв покосившуюся дверь, Фёдор крикнул:

– Ма! Посмотри, кого я привёл!

В небольшой тёмный коридор вышла худенькая женщина лет шестидесяти. В ситцевом халатике и в домашних тапочках она показалась Александру старше своих лет. Взглянула на гостей и, узнав однокурсника сына, гостеприимно улыбнулась.

– Саня! Живой?! Рада! Раздевайтесь, проходите в комнату. Вытянулся. На мужика стал похож.

– Ты нам что-нибудь сообрази. Они только с поезда. У нас поживут несколько дней, – сказал Фёдор, вешая шинель на вешалку.

Через полчаса они уже сидели за столом. Вера Михайловна, мать Фёдора, нарезала овощи, поджарила яичницу на сале и поставила на стол бутылку «Московской».

– Жизнь тяжёлая нынче, – сказала она. – Был бы жив Федин отец – всё было бы иначе. До войны он работал токарем на Ростсельмаше, я – штукатуром. Всего хватало. И сыновья нас не огорчали. Зимой в сороковом мужа призвали в армию, а весной привезли без ног. Старший наш, Костя, ты его должен помнить, в сорок втором погиб в Севастополе. Федю покалечили, а я уже работать не могу. Так и живём… Его зарплата и моя пенсия.

– Ну чего ты снова об этом?! – недовольно сказал Фёдор. – Живы будем – не помрём. Давай лучше выпьем за встречу. Ты в каком звании?

– Капитан.

– Здорово. Я не успел. Под Харьковом ранило. Лейтенантом призвали, лейтенантом же и демобилизовался. А ты где и кем служил?

– Закончил службу начальником хирургического отделения медсанбата. А служил там, куда посылали: на Камчатке, воевал на Курилах…

– Вот ты-то нам и нужен. Будешь курировать госпитали…

– Ничего курировать не хочу. Я – хирург!

– А я о чём? Есть у нас в Ростове госпиталь инвалидов войны. Там и будешь заниматься хирургией. Недолеченных – море. Да и лечили на войне наспех. Времени не было. У многих тяжёлые осложнения. У некоторых до сих пор не удалены осколки. Остеомиелит, гнойные осложнения. Дел по горло. А заодно поможешь организовать работу в других госпиталях. У тебя получится! Кто, если не ты?! А теперь устраивайтесь, отдохните. Завтра у нас будет много забот.

Александр взглянул на часы. Было около девяти вечера. Он не привык так рано ложиться спать. А Фёдор пояснил:

– У меня бессонница. И странное дело: на службе зеваю, спать хочу. На собрании втихаря дрыхну. Пойду в кино – половину фильма вижу сквозь дрёму. А дома ложусь ночью – ни в одном глазу! В голове всё что-то крутится: и то нужно сделать, и это. Как бы ничего не забыть.

– А ты записывай в блокнот, чтобы не забыть. Я бы тоже ещё посидел. Ты кого-нибудь из наших видел?

– Тогда выпьем ещё по чуть-чуть. Водку я готов принимать в любое время суток. Камурджиев Христя вернулся. Работает в мединституте. Пётр Коваленко. Они на пару лет младше нас. Коваленко у профессора Карташова ординатором. Оля Шрамченко… Помнишь её? Невысокая такая пышечка? Работает у Домбровского…

Вера Михайловна постелила гостям в комнатке старшего сына и пошла к себе. Ита уложила Танечку, прилегла рядом и тоже уснула, только Фёдор и Александр всё говорили, говорили. И не было конца этим разговорам.

Александр поражался тому, как изменился Фёдор. Смело рассуждал о том, что нельзя было прочитать в газетах. Говорить на некоторые темы было не принято. Может, Фёдор его провоцирует? Но Александр отбросил эту мысль. Он доверял Фёдору. Сначала хотел прервать его, сославшись на усталость, но то, что он говорил, было настолько интересным и необычным, что незаметно для себя втянулся в разговор. Хотя прежде всегда избегал подобных бесед.

– Первого сентября тридцать девятого фашисты напали на Польшу, – тихо говорил Фёдор. – Третьего – Великобритания и Франция объявили им войну. Вот бы и нам забыть о своём нейтралитете и перестать посылать Германии вольфрам и ванадий, марганец и медь, молибден и никель, олово и хром, нефть и зерно, хлопок и лес. Блокада Германии быстро бы привела Гитлера в чувство. Но мы тоже захотели краюху пирога отхватить. Полезли в Польшу, потом в Финляндию. Прихватили Прибалтику.

Фёдор внимательно посмотрел на Александра. Времена были сложными. Все друг друга боялись, подозревали. Уж слишком много было случаев, когда сажали за такие разговоры. Потом тихо добавил:

– Нужно исходить из того: выгодно это Советскому Союзу или нет.

 «Нет! Это не провокация. Фёдор не способен на подлость!» – подумал Александр. А тот допил оставшуюся в стакане водку и, упрямо боднув головой, продолжал:

– Мой батя был коммунистом. Его ранили в сороковом, списали. Мать работала штукатуром. Не могла она бросить раненого отца. Завод эвакуировали, а они остались. А в сорок втором батя умер от амилоидоза, развившегося после ранения. Меня после ранения направили в Горький. Там в госпитале и сошёлся с Варей. Она оперировала меня. А в сорок третьем её отправили в действующую армию. Погибла в апреле сорок четвёртого под Одессой. Узнав об этом, я бросил всё и вернулся в Ростов.

Помолчали. Слышно было, как тикают ходики, висящие на стене. Александр, с грустью взглянув на Фёдора, глухо возразил:

– Ерунду говоришь, что в политике допустимо действовать аморально. Так и фашистов можно оправдать!

Фёдор открыл форточку, взял из лежащей на столе пачки «Беломорканала» папиросу и закурил.

– Но как оправдать бессмысленные жертвы, аресты перед войной? – продолжал Фёдор. – Столько народа положили. Тебе довелось служить на Камчатке. Мы ожидали, что Япония вот-вот нарушит нейтралитет. Но этого не случилось. Нейтралитет нарушили мы, напав на неё в августе сорок пятого.

– Это не так! – прервал его Александр. – История – это такая дамочка, которая видится по-разному, в зависимости от того, с какой точки зрения на неё смотреть. Да, формально СССР не был в состоянии войны с Японией, но они топили наши и американские суда, которые везли грузы по ленд-лизу во Владивосток. Это как нужно было оценивать? Выжидали, когда Германия добьётся решающих побед на Восточном фронте. Держали нас в напряжении, сковывали значительные силы, не позволяли нам их использовать там, где они нужны. А это ни много ни мало миллионная армия. То же делала Турция. Двадцать семь дивизий мы держали на южной границе на случай начала войны с нею. И «нейтральная» Швеция, в случае падения Москвы, поддалась бы, как Финляндия, нажиму Гитлера и вступила бы в войну с нами. Так что и нейтралитеты бывают разными. И наше Правительство сделало правильно, воспользовавшись ситуацией и вернув себе Курилы.

– Может, ты и прав, – с уважением взглянув на Александра, сказал Фёдор. – Но нам нужен мир, чтобы выполнить задуманное, восстановить промышленность, сельское хозяйство. Чтобы хлеб получали не по карточкам. Но я приведу ещё один пример, как Япония соблюдала «нейтралитет». Во время испытаний бактериологического оружия в сорок втором году она запускала бактерии сибирской язвы и чумы в реку Аргунь, которая впадает в Амур, в расчёте на начало эпидемии на нашей Дальневосточной территории. После войны американцы оградили руководителя этих испытаний от военного трибунала, хотя тот генерал испытывал химическое оружие и на американских военнопленных. Так что утверждения, что у нас к Японии нет претензий, – легенда, которая основывается на незнании фактов.

Александр молчал, размышляя над словами друга. Фёдор курил, тоже о чём-то думая. Потом вскинул голову, пристально взглянул на Александра и продолжал:

– Современные войны не объявляют. Японцы не объявили войну Китаю, поэтому свои военные действия считают военной экспедицией. Они захватили полстраны. Италия не объявляла войну Абиссинии. Итало-германская агрессия против Испании тоже начиналась без объявления войны. Наконец, нам Германия войну тоже не объявляла. Значит, это была не война, а экспедиция? Так, что ли? И начало Второй Мировой войны можно считать по-разному. Сейчас говорят, что она началась первого сентября тридцать девятого года, когда Германия вторглась в Польшу. А как же тогда быть с японским вторжением в Маньчжурию в тридцать первом, в результате которого к тридцать девятому году уже погибло двадцать миллионов человек? Война это или не война?

В марте сорок пятого мы спасли англичан в Арденнах, и Черчилль написал Сталину, что ореол этого поступка русских сохранится в веках. А сейчас Трумэн считает, что само существование Советского Союза несовместимо с американской безопасностью. Вот так-то. Покой нам только снится!

Фёдор потушил папиросу и встал.

– Ладно. Пора спать. Завтра пойдём с тобой решать ваши вопросы. Нужно в первую очередь где-то прописаться, чтобы получить карточки, устроить дочурку в садик. Без прописки о работе с тобой никто не будет разговаривать. Так что день завтра предстоит суетной.



На следующий день после завтрака Александр с Фёдором пошли в горисполком, где сравнительно быстро получил ордер на комнату в коммунальной квартире в старой части города. Трёхэтажный дом, два подъезда без окон и дверей, стоял на Четырнадцатой линии. Они поднялись на третий этаж и познакомились с двумя старушками – обитательницами той квартиры.

– У вас большая семья? – спросила одна из них.

– И дети есть? – поинтересовалась другая.

– А в чём проблемы, милые бабушки? – начал, было, Фёдор, но Александр прервал его:

– Жена и дочурка семи лет.

– Зато здесь будет жить прекрасный доктор, так что своя медицина – разве это плохо?

Фёдор говорил как большой начальник, властно, не допуская возражений, но при этом дружелюбно.

– А мы разве против? – удивилась худенькая морщинистая старушка. – Я детей люблю. Тридцать пять лет проработала в школе учительницей. Да и Анфиса Петровна… – она показала на полную пожилую женщину, – всю жизнь работала поварихой в детском садике. Без детей в квартире скучно.

– Не смотрите на нас так. Мы с Гаяной Карповной давно не красавицы, но на женщин ещё похожи! – кокетливо пытаясь набросить на голову косынку, сказала, улыбаясь, толстуха.

– Ну что вы, что вы!? Вы – дамы среднего возраста, – пытался успокоить её Фёдор.

– Средний возраст – это когда ещё веришь, что завтра будешь чувствовать себя лучше, и мужчины уже не волнуют? – спросила Анфиса Петровна. – Тогда я ещё в самом расцвете лет!

– У вас ещё всё впереди!

– И создать молодую семью, – тут же ответила острая на язык Анфиса Петровна. – Не смешите нас, молодой человек. Но не буду скрывать: мелочь, но приятно.

– А жена ваша кем работает? – поинтересовалась старая учительница.

– Она тоже врач, – коротко ответил Александр и решительно открыл дверь.

Комната выходила окнами во двор. Разбитые стёкла были заколочены фанерой. На полу валялись сорванные со стен электрические провода, доски пола нещадно скрипели.

– Нормалёк! Комната – не бог весть что, но здесь не менее двадцати пяти квадратных метров. Приведёте в порядок, и можно начинать жить!

– Ты – оптимист, – глухо сказал Александр, ещё не понимая, что делать. Его смущали не разруха и предстоящий ремонт. В комнате совершенно не было мебели, и прежде чем сюда переезжать, нужно было купить что-нибудь похожее на кровать и стол. Но идти на барахолку ему уж очень не хотелось.

– Оптимист, – кивнул Фёдор. – Хотя какая разница? Пессимист возвращается наполовину трезвым, а оптимист – наполовину пьяным. Пока поживёте у меня. Нужно ещё прописаться, врезать замок. Короче: пошли отсюда. Здесь делать нечего. Ты езжай домой. Мне нужно на службу. Вечером обсудим ситуацию.

Когда они вышли из комнаты, старушки так и стояли у дверей, желая что-то ещё спросить у переезжающего к ним мужчины. Но Фёдор опередил их вопросы:

–Это у вас в подъезде висит объявление: «В семь вечера в среду в третьем подъезде состоится собрание. Повестка дня: выборы домового»?

– Это наш Семён Семёнович, как пришёл с войны, решил каждую неделю устраивать собрания. Соскучился, – ответила худенькая старушка. – Образование – начальная школа. Вот и выбирает домового!

– А где он сидит? – спросил Александр.

– На Ченцова двести сорок пять, в подвале…



Александр ждать не стал. Взяв дома документы жены и ребёнка, с трудом отыскал домоуправление, ютящееся в подвале разбитого дома, на дверях которого кнопками было приколото творчество неугомонного Семёна Семёновича: «Граждане! В связи с ремонтом водопроводной сети в доме в пятницу не будет света».

«Это точно здесь, – подумал Александр и вошёл в комнату. Там толпились жильцы, пришедшие просить, чтобы отремонтировали крышу, электропроводку или водопровод. Здесь же стояли рабочие, ожидающие от начальства разнарядки на работы. За письменным столом сидел мужчина лет пятидесяти пяти и что-то объяснял посетителю. В комнате было душно и шумно.

– Что, в психушке уже перевелись Наполеоны? – рычал Семён Семёнович. – Я запрещаю без страховки лезть на тот балкон. Сорвёшься, кто будет отвечать? И не матерись, не матерись, а то я сейчас так загну, что оглохнешь! Лучше иди работать. Нужно застеклить окна в сорок второй и сто пятой квартирах. Люди не от хорошей жизни жалуются. И вечером как штык быть здесь. Наш участковый прочитает лекцию на аморальные темы. Не вздумай прогулять!

Через несколько минут Александр прописался и договорился с рабочим, который взялся сделать ремонт комнаты.

– Нужны деньги, чтобы купить на барахолке стекло, электропровод, выключатели, розетки…

Александр отсчитал требуемую сумму.

– Хорошо бы и аванс… – заикнулся работяга.

Александр уничтожающе посмотрел на вымогателя и строго сказал:

– Сначала стулья, потом деньги!

– При чём здесь стулья? Я мебель приобретать не буду.

Александр улыбнулся.

– Мебель покупать не нужно. А за работу получишь тогда, когда сдашь работу. Ты говорил, для ремонта требуется неделя. В следующий четверг встретимся на квартире в десять утра.

– Приходите в среду часов в пять. Всё будет в лучшем виде.

– Предупреждаю: без фокусов. Проверять работу буду строго. Цену мы оговорили. Можешь начинать.

Через неделю они уже жили в своей комнате, Александр работал начальником отдела госпиталей в облздравотделе. Здесь всё ему было в новинку. Он допоздна засиживался на работе, изучая приказы, инструкции, методические письма, намечая планы организации помощи инвалидам. Ездил в командировки. Побывал во всех городах области. Но тосковал по хирургии. Если удавалось, оперировал в районных больницах. Наконец, через несколько месяцев получил разрешение на совместительство и стал начальником хирургического отделения Ростовского областного госпиталя инвалидов Отечественной войны. Он словно обрёл второе дыхание, окунулся в привычную атмосферу.

Ита работала участковым терапевтом в районной поликлинике. Танечку оставляли под наблюдением соседки-учительницы. Девочка готовилась поступать в первый класс. Гаяна Карповна с удовольствием возилась с нею, читала детские книжки, стихи. Очень скоро Танечка уже знала все буквы и научилась читать сначала по слогам, а потом и достаточно бегло. С удовольствием рассказывала родителям стишки, которые выучила.

Гаяна Карповна была рада тому, что кому-то нужна. Единственный сын погиб под Москвой. Была идеалисткой: верила всему, о чём читала, говорили по радио. С трудом ходила в ближайший магазин. Отоваривала продуктовые карточки. Но по воскресеньям непременно шла в районную библиотеку, где набирала книг на неделю. Много читала. В последнее время стала брать и детские книжки, чтобы почитать Танечке.

Но однажды случилась беда. Когда она возвращалась из магазина, её сумку вместе с продуктами и карточками выхватил какой-то парень. Не успела она опомниться, как его и след простыл.

Вечером, увидев заплаканную старушку, Ита спросила, что случилось. Гаяна Карповна неохотно, стыдясь своей беспомощности, рассказала. В комнате воцарилась тишина. Танечка возилась в своём уголке. Александр закурил, а Ита сказала:

– Не смертельно. С этого дня есть будете с нами. Вы же отказались от платы за то, что приглядываете за Танечкой.

– Спасибо, дорогая Ита Абрамовна. Но я получаю пенсию, и часть денег буду отдавать вам. Иначе – не согласна.

С тех пор они стали жить одной семьёй. А первого сентября родители отвели Танечку в школу. После занятий Гаяна Карповна встречала её и провожала домой, кормила, помогала выполнять домашние задания. Девочка росла с великолепным чувством юмора.

– Бабулечка Гаечка, – спрашивала она после обеда, хитро улыбаясь, – правда, что, когда рождается ребёнок, его сильно бьют?

– Нет, Танечка. Его шлёпают по попе, чтобы он задышал.

– Так вот почему у меня попа болит! – восклицала девочка и шла к себе в уголок.

Выполнив задание по арифметике, зашла к бабуле Гае и стала рассказывать, что у девочки, с которой она сидит на одной парте, болело горло и доктор назначил ей полоскание.

– Я смотрела, как она булькает на перемене, а теперь и у меня всё начинает булькать и выплёскиваться, когда я что-нибудь пью.

– Побулькает и перестанет, – успокоила её Гаяна Карповна. – Давай лучше почитаем сегодня про доктора Айболита. Ты же, когда вырастешь, будешь врачом, как твои родители?

– Не знаю, – терялась Танечка. – А про Айболита мы уже сто раз читали. Я его уже наизусть знаю.

Добрый доктор Айболит!
Он под деревом сидит.
Приходи к нему лечиться
И корова, и волчица,
И жучок, и червячок,
И медведица!..

– Хорошо. Тогда я почитаю тебе сказку Пушкина о рыбаке и рыбке.

Они садились за стол, стоящий посредине комнаты, открывали книжку, и Танечка начинала читать. Нередко, когда приходили с работы родители, девочка уже спала.



9. В тот день в хирургическом отделении областного госпиталя инвалидов Отечественной войны было необычно тихо. Новый начальник взял в операционную раненого Константина Курбатова. Накануне обсудил с коллегами план операции, выслушал их соображения, попросил лечащего врача пригласить на консультацию терапевта, сделать электрокардиографию. Наконец, предупредил старшую медсестру, чтобы она приготовила больше крови нужной группы, плазму.

– У больного интоксикация. Капать будем всё, что есть, – сказал он, завершая обсуждение.

Никто не возражал. Врачи сидели в его кабинете и молчали. Никто из них не верил в успех этой авантюры. Оперировать на фоне высокой температуры, гангрены, интоксикации – не акт ли это отчаяния? Но уж очень был молод Курбатов. Жаль парня. Нужна ампутация на уровне верхней трети левого бедра. Выдержит ли?! Почки едва справляются. При анализе мочи обнаружен белок!

– Я не хочу участвовать в этом безумии, – вдруг произнёс, резко встав со своего места, лечащий врач Анатолий Михайлович Целух, седой мужчина с изуродованным оспинами лицом. – Курбатов погибнет у вас на столе от тромбоэмболии!

Панов не ожидал такого выпада. Выждал минуту, давая успокоиться страстям. Потом внимательно посмотрел на пожилого врача и тихо проговорил:

– Оперировать буду я. Вас, Анатолий Михайлович, попрошу мне ассистировать. Что касается опасности, хочу напомнить, что любая операция опасна.

– Жить вообще опасно, – пробовала разрядить обстановку Евдокия Ивановна Логвиненко, единственная женщина-хирург в отделении. Коллеги её уважали. Евдокия Ивановна прошла всю войну, окончила её в звании капитана медицинской службы под Берлином, имела много наград.

Панов промолчал. Он не хотел переводить впервые возникший на планёрке спор в шутку.

– Для предупреждения тромбоза, – сказал он, даже не взглянув на Евдокию Ивановну, – будем вводить гепарин. Мы его успешно применяли на Камчатке. Я привёз несколько флаконов.

– А шо це таке? – спросил Анатолий Михайлович, несколько успокоившись и переходя на родной язык. Раз оперировать собирается этот новенький, он не возражал ему ассистировать. «Подивимося, який він хірург!» – подумал он.

– Применяют его давно. С двадцать девятого года, – спокойно ответил Панов. – В тридцать пятом его использовали для предупреждения послеоперационных тромбоэмболий лёгочной артерии. А в тридцать седьмом в журнале «Хирургия» были опубликованы результаты применения гепарина более чем у полутора тысяч пациентов. И странно, что вы об этом не знаете!

Спокойный тон и исчерпывающий ответ произвели на сотрудников впечатление, хотя многие сомневались. Как оперировать? На каком уровне? Выдержит ли раненый наркоз? Вопросов было больше, чем ответов.

И вот раненого на каталке повезли в операционную. Отделение притихло в ожидании. Свободные от неотложных дел врачи пошли взглянуть, как оперирует новый начальник. Учиться никогда не поздно. Тем более что он взял на стол раненого, которому предстояла вроде бы технически не сложная операция. Такие ампутации каждый из них делал много раз.

В тот день Панов удивил не только коллег, но и себя. Уже когда раненый был в наркозе, решил, что попробует сохранить ему коленный сустав. Вспомнил Льва Ароновича Сокола. Тот иногда за операционным столом вытворял такое, чего никто не ожидал, и чаще всего оказывался победителем. Шутка ли – сохранить коленный сустав! Это значит избавить Курбатова от костылей, а при хорошем протезировании – сохранить трудоспособность. Парень ведь ещё совсем молодой!

После операции он остался в отделении на ночь.

– Продолжайте капать кровезаменители и антибиотики, витамины и сердечные средства. Интоксикация должна уменьшиться. Я надеюсь, что у него всё будет хорошо, – сказал он лечащему врачу.

Анатолий Михайлович вынужден был признать, что этот молодой начальник отделения и оперирует хорошо, и умеет использовать новые достижения науки на практике.

– Кто из сестёр сегодня дежурит в ночь? – спросил Александр.

– Поддубная Лиля с первого поста, опытная медсестра.

– Добро! В некоторых странах давно существуют послеоперационные палаты интенсивной терапии, даже целые реанимационные отделения. Хорошо бы и у нас организовать что-нибудь подобное.

– Это будет сложно… Штаты, оборудование… – с сомнением ответил Анатолий Михайлович.

– Для начала попробуем сделать всё своими силами. Вот вы и продумайте, пожалуйста, на досуге, с чего начнём. А через неделю обсудим с коллективом.

Панов никогда не повышал на сотрудников голос. Говорил тихо, но, как правило, очень аргументировано, чем и убеждал самых недоверчивых коллег. Вскоре коллектив привык к нему, признал в нём прекрасного хирурга и достойного руководителя.

Панов много оперировал, не участвовал в шумных мероприятиях и всегда соблюдал дистанцию со всеми сотрудниками.

В мае 1951 года, вскоре после Дня Победы, Пановы получили телеграмму от Льва Ароновича: «Буду проездом в Ростове пятнадцатого мая. Хотел бы встретиться. Поезд Москва – Кисловодск, вагон седьмой.

Ита прочитала телеграмму, и сердце её забилось так, что ей пришлось выйти в коридор, чтобы муж не заметил волнения. Вернувшись через несколько минут с горячим чайником, спросила как бы между делом:

– Так когда прибывает поезд и долго ли стоит?

– Звонил в справочное. Говорят, приходит в девять пятнадцать утра и стоит двадцать пять минут.

– У меня приём. А ты сможешь пойти на вокзал? Обидно будет, если не придём.

И вот они встретились: невысокого роста, седой, худой, с огромным, казалось, за эти годы увеличившимся в размерах клювовидным носом, Лев Аронович и высокий, чуть сутулый, русоволосый, похожий на медведя Александр. Обнялись.

– Как вы? – спросил Лев Аронович. – Ита прийти не смогла?

– У неё приём.

– Понятно. А ты как?

– Работаю. Часто вспоминаю Камчатку. Другое было время…

– Другая была жизнь. Но время и сейчас очень тревожное и непростое. Мне казалось, что после войны на земле наступит рай. Увы!

– Расскажи, как живёшь? Всё ещё один?

– Один. Пока не встретил такую, как твоя Ита. Но не теряю надежды. А как Танечка? Уже большая девочка?

– Большая. Одиннадцать лет. Учится хорошо.

– Давай прощаться. Поезд отходит.

Они обнялись. Лев Аронович вскочил на ступеньку отходящего поезда, а Александр поехал на работу.



Шли годы. Александр и Ита получили трёхкомнатную квартиру в новом пятиэтажном доме. Кухонька маленькая настолько, что в ней трудно было повернуться. Но зато у Александра появился свой кабинет и он, наконец, мог осуществить давнишнюю мечту. Собственноручно смастерил вдоль стен стеллажи и расставил книги по специальности. Здесь нашлось местечко и для его любимых художественных произведений. Маяковский и Симонов, Бабель и Шолохов, Уткин и Ильф и Петров… Журналы «Новый мир», «Вопросы философии»… И не было для него большего удовольствия, чем работать «в своём кабинете». Ита не была так увлечена работой. Много времени занимали домашние хлопоты: ходила на рынок, варила, стирала, убирала… От всего этого она освободила Александра.

И всё бы у них было хорошо, если бы не события, которые круто изменили их жизнь. Гроза пришла, откуда её не ждали.

В сентябре 1952 года Иту Абрамовну уволили, обвинив её в том, что она своевременно не направила больного Самойлова Ивана Ивановича на ВТЭК, тогда как больному Вайсману Науму Григорьевичу оформила посыльной лист без проволочки. Ита Абрамовна объясняла, что у Вайсмана ампутирована правая рука, а у Самойлова жёлчно-каменная болезнь и его необходимо ещё дообследовать. Вполне вероятно, что у него есть и другие заболевания, которые могут повлиять на определение группы инвалидности, но её объяснений никто не слушал.

Ита знала, что в стране развёрнута компания против космополитизма и «врачей-убийц», но никак не могла предположить, что это может коснуться лично её.

В Ростове из медицинского института уволили профессоров Воронова, Гутникова, таких крепких, уважаемых в городе врачей как Хан, Миндлин, Пинчук, Митлин… Почти ежедневно проводились собрания, на которых шельмовали космополитов, «отсиживавшихся» в Ташкенте во время Отечественной войны. Дело дошло до того, что некоторые больные, узнав, что Цыбина – еврейка, отказывались идти к ней на приём.

Иту вызвал главный врач. Стараясь не смотреть ей в глаза, глухо произнёс:

– Есть два варианта: увольнение по собственному желанию или по статье… Выбирайте! Вы умный человек. Третьего не дано. Советую уволиться по собственному желанию, по семейным обстоятельствам.

– Писать заявление не буду. Увольняйте, если можете, – произнесла Ита Абрамовна и покинула кабинет.

Выйдя из поликлиники, она медленно шла по тротуару, не зная, как о случившемся рассказать мужу. «Как же нам жить? Хорошо, что Александр на работе. Неужели и Танечка это почувствует?»

Дома достала начатую бутылку водки. Налила в рюмку. Выпила, всё время думая об одном: как рассказать мужу.

Когда вечером с работы пришёл Александр, сразу понял, что что-то произошло.

– Что случилось? – спросил он, садясь рядом с женой на диван.

– Меня уволили.

– За что?! – спросил он, хотя уже понимал за что. Ему не раз намекали на то, чтобы развёлся с еврейкой. Мол, начальник такого ранга и… Обычно он не придавал этим словам значения. Считал, что идея антисемитизма живуча и мало отличается от фашизма. Значит, мы ещё не до конца освоили идеологию марксизма-ленинизма. Значит, нам ещё предстоит это сделать!

– Мне так никто и не объяснил, в чём я виновата. Не знаю, что делать, куда идти?!

– Не паникуй! Завтра я свяжусь с людьми… пойду в райком…

– Никуда ходить не нужно. Не понимаешь, что происходит?! Разве не видел на Камчатке в лагерях нормальных людей, которые ни в чём не были виноваты и оказались за колючей проволокой? Идёт компания борьбы с космополитами. Вот и я попала под раздачу.

Но на следующий день Александр, предупредив начальника госпиталя, пошёл в облздравотдел. Знал, что там к нему хорошо относятся. Зашёл к заместителю по лечебным вопросам, но тот, услышав, о чём он просит, сославшись на неотложные дела, успокоил:

– Всё образуется. Никуда пока не ходи. Но в этом деле я сегодня тебе помочь не могу…

Созвонившись с Фёдором Плотниковым, сказал, что хотел бы с ним поговорить, что это личное, а потому хотел бы встретиться вне кабинета.

– У меня в двенадцать обеденный перерыв, – сказал тот. – Приходи в парк Горького к центральному входу.

Они встретились и прошли в глубь парка. По аллеям прохаживались люди, наслаждаясь красотой зелени и пестротой цветов. Где-то играл духовой оркестр. В павильоне пенсионеры сражались в шахматы. Детвора носилась на велосипедах. Друзья присели на скамейку. Александр рассказал о том, что Иту уволили и теперь она – советская безработная.

– Понятно, – сказал Фёдор и замолчал, глядя куда-то вдаль. – Это всё?

Александр был удивлён спокойной реакцией человека, которого знал много лет. Неужели и его изменило зелёное здание обкома, в котором он работал?

– Всё. Что ты ещё хотел?

Фёдор взглянул на часы и сухо сказал:

– У меня закончился обед. Я позвоню.

Пожал руку и ушёл, а Александр ещё долго сидел на скамейке, думая, что сказать Ите.

Вечером после работы зашёл в магазин, купил бутылку красного вина, конфеты и пошёл домой.

Шли дни, но звонка от Фёдора всё не было, и Александр решил, что не стоит уже ждать от него помощи. Значит, он ничего сделать не может. Слышал, что многие уезжали в районы области, на Украину: в Сталино, Харьков, Днепропетровск, меняли специальность. У него даже мелькнула мысль, не уехать ли снова на Дальний Восток.

К Ите относился как к больной, перенёсшей тяжёлую операцию. Старался говорить ласково. Ограждал от всего, что могло её встревожить. Сам ходил в магазины и на рынок. Старался больше бывать дома. Рассказывал ей о том, кого оперировал, что намерен сделать.

Однажды в субботу поздно вечером раздался телефонный звонок. Это был Фёдор. Предложил встретиться на Дону, на пляже.

Фёдор не торопился говорить, зачем нужна такая конспирация. Искупавшись, лёг рядом с Александром и тихо проговорил:

– Говорил с главным врачом областного противотуберкулёзного диспансера. Он примет Иту на работу. Пока на ставку. Нужно в понедельник подойти к нему к десяти. Мужик хороший. Пусть скажет, что она от меня. Он не будет её мучить расспросами. Кстати, там идёт надбавка к должностному окладу за вредность… – Потом резко встал. – Тебе хорошо. Ты можешь здесь позагорать, а у меня ещё встреча намечена в двенадцать. После разговора с главным врачом позвоните мне. Я думаю, он исполнит обещание. Я его не раз выручал.

Фёдор ушёл, а Александр ещё некоторое время сидел у Дона и смотрел на серую воду и склоняющиеся к самой воде ивы.

Так Ита Абрамовна Цыбина стала фтизиатром в тубдиспансере.



Александр активно участвовал в работе Областного хирургического общества. Однажды после успешного доклада о лечении раненых с большими дефектами костной ткани к нему подошёл Пётр Петрович Коваленко. Они были знакомы ещё по институту. После войны Коваленко защитил кандидатскую, потом и докторскую диссертации. Возглавил кафедру общей хирургии на базе Центральной городской больницы. Панов никогда с Петром Петровичем не был в близких отношениях. Тот окончил институт в огненном сорок первом и вскоре оказался на фронте. Вернулся в сорок шестом майором медицинской службы. Где и как он воевал, Александр не знал.

– Панов! Мне понравилось твоё сообщение. У нас обычно докладывают то, что вычитали из журналов. Свои материалы редко кто анализирует. У тебя же всего было достаточно: и с литературой знаком, и свой материал показал. Достойно. Хорошо бы всё это оформить в статью, а может, и в диссертацию. Кстати, у нас на кафедре общей хирургии появилась вакансия. Не хочешь ли перейти ко мне на должность ассистента?

Александр не торопился с ответом.

– Подумать-то мне можно?

– А чего думать? У меня ты и диссертацию защитишь… Впрочем, уговаривать не буду. Решай сам. В сентябре на Учёном совете будет решаться этот вопрос.

– А как же госпиталь?

Александру было жалко уходить из госпиталя. Только наладил работу, привык к коллективу.

– А что госпиталь? На базе твоего отделения и будешь проводить занятия со студентами. К тому же и наши врачи смогут помочь в лечении инвалидов. Хуже точно не будет. Решай.

Александр посоветовался с женой и подал документы на замещение вакантной должности ассистента кафедры общей хирургии.

На следующий день после утверждения его кандидатуры Пётр Петрович пригласил его к себе.

– Поздравляю. Но теперь нужно активно браться за работу. Вот я здесь прикинул тему твоей диссертации. Проблем с набором материала не будет… К тому же у тебя большой опыт в лечении таких больных. За основу возьми доклад, который ты прочитал на Хирургическом обществе.

Александр понял, что времени на раскачку ему не дадут. Впрочем, он не возражал.

– Недавно поступил больной с ложным суставом. В полевом хирургическом госпитале его наспех прооперировали. Теперь инвалид… Думаю его оперировать.

– Вот так твоя тема работы и будет звучать… – Пётр Петрович что-то дописал на листке: – «Оперативное лечение ложных суставов и дефектов костей с применением двухэтапной гипсовой повязки». Таких раненых мы будем направлять к тебе в отделение. С главным врачом госпиталя я договорюсь.

Так Александр стал серьёзно заниматься наукой.

В отделении уже была не только палата интенсивной терапии послеоперационных больных, но и организована анестезиологическая служба. Здесь оперировали и сотрудники кафедры общей хирургии. Некоторые студентки устроились сюда работать санитарками или медицинскими сёстрами. Врачи отделения тоже были вовлечены в научную работу. Одни готовили доклад на Областное хирургическое общество. Другие работали над темой диссертации. В отделении регулярно проводились реферативные конференции, анализировались результаты лечения инвалидов. Сотрудники ездили по городам и районам области, отбирали тех, кто нуждался в хирургическом лечении.

Меньше, чем через год Панов представил диссертацию к защите.



10. В 1957 году Татьяна поступила в медицинский институт. От матери она унаследовала огромные карие глаза, в отца пошла статью, гордой посадкой головы. Девушка сразу стала центром притяжения молодых людей. Но её не трогали их ухаживания, нетерпеливые намёки на более близкие отношения. Татьяну привлекали умные и успешные в профессии люди, своей увлечённостью в работе напоминающие её отца. Считала, что успешные они потому, что много трудились, учились, совершенствовались. С ровесниками ей было скучно.

– Никакое моральное удовлетворение не может сравниться с аморальным, – уговаривал её Василий Коваль, пытаясь проводить домой. – Ты же знаешь, как я к тебе отношусь. Ты даже ножками мне строила глазки! Мы с тобой…

 Татьяна прервала нахала:

– Мужчина любит глазами, женщина – ушами. Поэтому женщины красятся, а мужчины – лгут. Но ты – особый фантазёр. Куда там барону Мюнхгаузену! Не теряй голову! Вдруг жизнь захочет тебя по ней погладить...

– Ты всё смеёшься…

Когда она училась на третьем курсе, её мать послали на усовершенствование в Новочеркасский лёгочно-хирургический санаторий. Она рассказывала о нём с таким восторгом, что однажды Таня упросила взять её с собой. Ита Абрамовна представила её коллегам.

– Это моя дочь, – сказала она, улыбаясь. – Студентка медицинского института. Можно, она познакомится с вашей работой? Уж очень меня просила привести к вам.

Главный врач Яков Григорьевич Розинов не возражал, пригласил девушку сопровождать его во время обхода.

Они ходили по санаторию, и он рассказывал ей об истории учреждения, о тех, кто здесь работает.

– Сегодня будет сложная операция у раненого Ивана Ильича Кузьминых. Давайте зайдём к нему. Интереснейший человек! Герой Советского Союза. В сорок первом под Москвой был ранен. Пуля пробила лёгкое в двух сантиметрах от сердца. Рана затянулась, пуля же, засевшая под лопаткой, не вызывала беспокойства; о том что она осталась в теле, он сначала даже и не подозревал. Но пуля эта не стоит на месте, и достать её нужно, иначе – быть беде. Вот мы и решили убрать её. Иван Ильич все эти годы словно на бочке с порохом сидел. Заглянем к нему в палату. А потом вы и операцию сможете посмотреть.

По дороге Розинов встретил врача, разговаривающего с медсестрой.

– Виктор Николаевич! Почему до сих пор не взяли в операционную Конюхова? – строго спросил он. – Ждёте, когда у него откроется кровотечение?

Лечащий врач, полный мужчина лет тридцати пяти, переживал, что вызвал гнев человека, которого не просто уважал, а которому поклонялся. Пытался оправдаться, но Яков Григорьевич не стал слушать его объяснений. Повторил:

– Сегодня же берите на стол! – Потом пояснил Татьяне: – Есть две причины, по которым мы не верим людям: мы их не знаем или хорошо знаем. Виктор Николаевич Бутурлин – хороший врач, но уж очень нерешительный и медлительный. Если бы я его не подстегнул, он ещё месяц собирал бы анализы, уточнял, консультировался…

– Может, не стоило делать замечания при мне, – неуверенно сказала Татьяна.

– Ничего. Иногда полезно выговорить при людях. Вообще легче всего влиять на дорожное движение, если управляешь бульдозером.

Татьяне было интересно на обходе, на обсуждении больного. Она с удовольствием присутствовала на операции, которую в тот день провёл Яков Григорьевич. Решила, что обязательно будет хирургом, только ещё не решила каким. Её больше привлекала абдоминальная хирургия.

Училась она хорошо, увлечённо. Читала дополнительную литературу. Иногда отец разрешал ей «держать крючки». Она была счастлива в такие дни. А ещё через год стала уже постоянным его ассистентом во время ночных дежурств.

Мама иногда уговаривала её пойти погулять с однокурсниками, на что Татьяна отвечала, что с большим удовольствием идёт к ней или к отцу на дежурство.

– Всё хорошо в меру, – говорила Ита Абрамовна. – Я хочу дожить до внука!

– Не рано ли ты о внуках заговорила? – улыбалась Татьяна.

Отец обычно в эти разговоры не вмешивался. Он считал, что дочь ещё успеет замуж выйти. Сейчас нужно приобретать знания.

– Знания много места не занимают. Всему своё время. А ты помни: не будь слишком сладкой, а то съедят…

Ита Абрамовна думала иначе. Ей казалось, что студенчество – время, когда нужно не только грызть гранит науки, но и погулять, чтобы было что вспомнить. Обычно она во всём поддерживала мужа, но здесь была с ним не согласна и закончила его фразу:

– Но и горькой не будь, иначе выплюнут.

– Вы поедете на конференцию в Новочеркасск? – спросила Татьяна. – Я тоже хочу послушать доклады. Вчера читала программу. Приедут из Москвы, Ленинграда, Киева, Казани… В программе и показательные операции.

– Хорошо, что напомнила! А когда конференция? – спросил Александр Каллистратович.

– В субботу. Я обязательно поеду!

Александр Каллистратович кивнул:

– И я постараюсь. А с кем ты едешь?

– С Машей Новиковой. Она мечтает после института пойти к ним работать. Летом там подрабатывала. Говорит, что главный врач обещал написать официальную заявку, чтобы её к ним направили.

– Умница Маша. У нас многие жалуются на отсутствие денег, но никто не жалуется на отсутствие ума.

Пятнадцатого мая 1962 года состоялась Всесоюзная конференция по хирургическому лечению туберкулёза лёгких. Впервые она проходила не в Москве, не Ленинграде или Киеве, а в Новочеркасске, когда-то считавшемся столицей донского казачества. Случилось это именно потому, что Новочеркасский лёгочно-хирургический санаторий в последние годы приобрёл славу одного из самых передовых лечебных учреждений данного направления.

В тот день в актовом зале собралось много народа. Приехал заведующий областным отделом здравоохранения Николай Николаевич Ляшко. В президиуме сидели профессора из Москвы, Ленинграда, Ростова.

Панов сидел в третьем ряду рядом с коллегами из своей клиники. Татьяна с Машей расположились в седьмом ряду. Их сосед, черноволосый мужчина с большими карими глазами, взглянул на них и улыбнулся.

– Мне говорили, что в Ростове самые красивые в Союзе девушки. Я не верил. Теперь вынужден согласиться. Разрешите представиться: Александр. Работаю в институте имени Герцена. Приехал из Москвы к вам на Дон за новыми знаниями. Должен признать: есть чему поучиться.

Девушки назвали себя, и уже через несколько минут молодые люди тихо обменивались мнениями о происходящем, беседовали, словно были давно друг с другом знакомы.

– Никак не пойму, как такому больному давать наркоз? – спросила Татьяна.

– Сейчас проводят раздельную интубацию каждого лёгкого. Не в этом проблема.

– Да, но… – пыталась что-то сказать девушка, но Александр тихо прервал её:

– Конница Будённого спокойно бы стояла над обрывом, если бы кто-то не произнёс в споре: «Но-о-о…» Действо начинается. Давайте послушаем.

Он откинулся на спинку кресла и для него мир перестал существовать.

После короткой вступительной речи заведующий областным отделом здравоохранения предоставил слово главному врачу санатория Якову Григорьевичу Розинову.

Татьяна мало что понимала. Она посмотрела программку и вдруг обратила внимание, что среди выступающих заявлен и ординатор Московского онкологического института некий Александр Хунович Трахман, тёзка их соседа по ряду. «Нет, москвичей здесь много. Вряд ли это он», – подумала Татьяна. Не могла и предположить, что этот вихрастый паренёк будет выступать перед таким солидным собранием корифеев отечественной хирургии.

Доклад Розинова произвёл на Александра Каллистратовича огромное впечатление. Когда тот закончил, ему стали задавать вопросы и Яков Григорьевич спокойно на них отвечал.

Присутствующий на конференции какой-то авторитетный профессор из Москвы, сидя в президиуме, громко заметил:

– Вот куда нужно направлять молодых учиться! А то все стремятся в Москву, в Ленинград. И доклад можно хоть сейчас представлять как диссертацию… У нас принято разумную жизнь искать на других планетах. А она здесь! Рядом! В Новочеркасске!

– Совершенно верно, Иван Матвеевич. Уж здесь-то точно есть чему поучиться, – брызнула ядом сидящая рядом дама из министерства, намекая на какой-то случай, происшедший с этим профессором и ставший предметом разбирательства в министерстве.

– Я всегда учусь на ошибках людей, следовавших моим советам, – ничуть не смущаясь, ответил профессор.

Потом выступали хирурги, приехавшие из Москвы, Ленинграда, Киева, Харькова, Казани…

Когда, наконец, объявили перерыв, Александр пригласил девушек в буфет выпить по чашечке кофе.

– Должен признаться, – сказал он, – я не ожидал услышать доклады такого уровня. Вы только представьте: в Москве таких операций сделали всего пятьдесят семь. В Ленинграде и того меньше, а здесь проведено их около полутора сотен! Одним словом, я выпал в осадок. Молодцы! А вы, милые девушки, где работаете?

– Мы ещё учимся на пятом курсе в Ростовском медицинском, – ответила Маша.

– Здорово! Впрочем, и я окончил институт не так давно. Учился в Черновцах. Мы с вами живём в интересное время. От хирургии отпочковываются урология и проктология, анестезиология… Меня увлекает пульмонология. Потому и приехал сюда на конференцию. И не жалею. У каждого врача, тем более – коллектива, свой путь и свои достижения, которые не могут быть неинтересны мне. Ведь я занимаюсь теми же проблемами. Интересно сравнить результаты, научиться чему-то новому.

– Уж слишком всё у вас однобоко. А мне хочется ещё и в театр пойти, книгу хорошую почитать, – улыбнулась Маша, игриво взглянув на Александра. – Понимаю: «работе время, потехе час!». Но и о потехе не стоит забывать.

– Наверное, вы правы, – смущённо проговорил Александр. – Только я так не умею. Для меня работа – это и театр, и кино… Понимаю, что плохо, но ничего с собой сделать не могу.

– А как же девушки? – кокетливо продолжила Маша.

– «Первым делом, первым делом – хирургия. Ну а девушки?.. А девушки потом!»

– Нет. Этот путь не по мне. Так можно остаться в старых девах! – кокетливо сказала Маша.

– Вы можете не волноваться: старой девой не останетесь. Только, кажется, нам пора возвращаться.

Они прошли в зал и уселись на свои места.

К трибуне вышел полный лысый мужчина.

– Это профессор из института Вишневского, – сказал девушкам Александр. – Недавно перенёс инфаркт, и вот приехал на конференцию. Этот факт дорогого стоит. Значит, конференцию расценивает как явление в хирургической жизни.

– Здоровый дядечка, – откликнулась Маша. – По нему не скажешь, что он перенёс инфаркт.

– Мужчины активнее, чем женщины, работают мозгами, – тихо заметил Александр. – Поэтому у них сердце слабее, чем у женщин, для которых эмоции первичны. Леонид Савельевич – корифей пульмонологии. Прекрасный хирург. Давайте послушаем.

Потом председательствующий назвал имя следующего докладчика:

 – Александр Хунович Трахман, ординатор Московского онкологического института имени Герцена.

Александр встал с места, извинился, проходя мимо девушек к проходу.

– Ни пуха! – тихо сказала Татьяна.

– Спасибо…

– Нужно посылать к чёрту!

– Не могу.

Александр остановился на истории оперативного лечения туберкулёза лёгких.

– Ещё в тысяча девятьсот тридцать первом году, – спокойно начал он своё выступление, – Пётр Петрович Вартминский выполнил операцию торакопластики. Тогда операции предшествовала серьёзная подготовка, многочисленные консультации с фтизиатрами, но почти всегда они заканчивались шоком. И здесь Вартминский проявил себя новатором: решил оперировать под гипнозом. Результат превзошёл все ожидания и был опубликован в центральной печати. Мало того, Пётр Петрович разработал и применял ограниченную торакопластику, отличавшуюся малой травматичностью и хорошим коллапсом верхушки лёгкого.

Увы, в тысяча девятьсот тридцать седьмом году он был лишён возможности продолжить свои исследования…

 «Королём» лечения туберкулёза лёгких в то время был искусственный пневмоторакс. Он был и остаётся, по моему мнению, одним из самых эффективных методов лечения ограниченных начальных форм туберкулеза лёгких. Своевременно наложенный и грамотно проведённый искусственный пневмоторакс даёт такие результаты, которых трудно добиться, применяя даже современные химические препараты.

Хирургия туберкулёза возродилась в новом качестве: основным видом вмешательства стала резекция лёгкого. Скептики возражали. Их доводом была невозможность излечения общего инфекционного заболевания хирургическим путём. Сторонники оппонировали: да, туберкулёз – общее инфекционное заболевание, но на определённом этапе развития болезни у части больных принимает локализованную форму в виде каверны или туберкуломы, и её можно и нужно удалять.

Потом он перешёл к своему методу проведения операции одновременно на обоих лёгких.

Доклад Александра был ярким, хорошо иллюстрированным, вызвал много вопросов. Михаил Израилевич Перельман, заведующий лёгочно-хирургическим отделением в Институте экспериментальной биологии и медицины Сибирского отделения Академии наук, признанный авторитет в этой области медицины, настолько заинтересовался сообщением Александра, что после доклада попросил с ним связаться, обсудить некоторые детали его метода. На вопросы Александр отвечал спокойно, со знанием дела. Татьяна удивилась: всего лишь ординатор, а его уже знают как талантливого торакального хирурга. Многие сидящие в президиуме и на первых рядах известные учёные воспринимают его как равного. Вступают с ним в спор, что-то спрашивают, удовлетворённо кивая головами.

– Этот Александр интереснее, чем я думала, – призналась Маша. – Он вполне может быть соискателем не только учёной степени, но и моей руки. А что: перспективный учёный. К тому же москвич!

– О чём ты говоришь?! Ты же его совсем не знаешь. Может, у него жена и детишки бегают…

Татьяна знала о влюбчивости своей подруги. Она уже успела влюбиться и в ассистента хирургической клиники, который вёл семинарские занятия в их группе, и в доцента терапевтической клиники. Её увлечения могли закончиться серьёзными неприятностями, но Маша каким-то образом в самый последний момент успевала тушить пожар. Когда Татьяна её упрекнула за чрезмерную активность в поиске суженого, Маша ответила:

– Я чувствую себя старой девой!

– О чём ты говоришь?! Тебе только двадцать три!

– Вера Калюжная вышла замуж на втором курсе. Жанна Тараненко – на четвёртом. А я?!

– Хочешь почувствовать себя молодой женой? Ну, что ж. Дерзай! Этот Александр – вполне достойная кандидатура.

Когда Александр вернулся на своё место, Маша восторженно прошептала:

– Мы и не думали, что сидим рядом с таким хирургом! Вы прекрасно прочли свой доклад! Мне очень понравилось.

– И что вам понравилось? – улыбнулся Александр.

– Всё… А кто этот седой мужчина, который мучил вас вопросами?

Александр сначала даже не понял, о ком она говорит. Потом, сообразив, тихо ответил:

– Это профессор Перельман из Новосибирска. Выдающийся хирург. Впрочем, давайте послушаем. Выступает профессор Семёнов из Харькова. Умница и умелец.

Он сосредоточился на выступлении докладчика, а Маша, с сожалением взглянув на Александра, тоже стала слушать, стараясь хотя бы что-нибудь понять.

– В последние годы, – говорил докладчик, – нам стало очевидным, что проблемы пульмонологии можно решать только комплексно, включая в систему врачей разных специальностей: аллергологов, пульмонологов, ЛОР-специалистов, рентгенологов и так далее. И к оперативному лечению нельзя подходить без участия в нём кардиолога и анестезиолога… Дыхательная система человека состоит, как известно, из верхних и нижних дыхательных путей, и связь эта неразрывна…

Было около трёх, когда председательствующий кратко подвёл итог первого дня конференции и сообщил, что всех ждут автобусы, которые повезут делегатов в ресторан пообедать, а в пять часов предстоит экскурсия… в дегустационный зал Научно-исследовательского института виноградарства и виноделия. Объявление вызвало аплодисменты, шутки.

Поискав глазами дочь, Панов подошёл к ней.

– Ну, что, молодые люди, идёте дегустировать вино? – спросил он, весело глядя на Александра. – Кстати, ваше сообщение мне понравилось. Хотелось бы всё это посмотреть в клинике.

– Приезжайте к нам. Что касается дегустации донских вин, то, признаюсь, я не большой поклонник Бахуса. Этот древнегреческий бог утопил больше людей, чем его коллега Нептун. Жан-Жак Руссо говорил, что пьянство унижает человека, отнимает у него разум и, в конце концов, превращает в животное.

– Вы ещё можете привести слова Аристотеля о том, что опьянение – добровольное сумасшествие, – сказала Татьяна, которая хотела пойти на дегустацию донских вин, понимая, что такого шанса у неё больше не будет. Но, с другой стороны, хотелось ближе познакомиться с этим московским парнем. Уж очень он был не похож на юношей из её ростовского окружения. – Мне кажется, всё дело в том, «кем пьётся, и когда, и много ли, и с кем».

Александр с любопытством впервые взглянул на девушку. Она была не столь яркой, как Маша, но в ней было что-то, что притягивало его к ней.

– Наверное, вы правы. Да и с Омаром Хайямом не поспоришь. Но мы можем попробовать донское вино и в городе. Мы погуляем, потом зайдём куда-нибудь пообедать и выпьем бутылочку прекрасного донского вина. Я думаю, оно здесь есть в каждой столовой. Я здесь никогда не был. Нас с вокзала на автобусе сразу привезли в санаторий. Успел лишь увидеть широкие проспекты с аллеями посредине…

– Ну, как хотите, а я, пожалуй, поеду, – сказал Александр Каллистратович и взглянул на дочь. – Здесь прекрасные вина: «Букет Аксиньи», «Изюминка», «Степная роза», «Стременное», «Казачье»… Напрасно отказываетесь.

– Александр! Ты едешь в ресторан? – спросил Панова проходящий мимо профессор Коваленко.

– Еду, – откликнулся тот и, пожелав молодым весело провести вечер, направился к автобусу.

Когда он ушёл, Александр попросил девушек показать ему город.

– К сожаленью, я Новочеркасск знаю плохо, но составить компанию могу, – сказала Татьяна.

– А я в этом санатории подрабатывала и город знаю, – радостно сказала Маша. – Здесь прекрасный собор, музей, политехнический институт. Там можно будет перекусить. Вообще – это город рабочих и студентов. Здесь электровозостроительный завод, электродный, постоянных магнитов… Три института, много техникумов… И всё это на двести тысяч жителей!

– Здорово! Так идём же… – обрадовался Александр.



11. В конце августа Панова пригласил Пётр Петрович Коваленко, недавно назначенный директором медицинского института. Авторитарный, а порой и несдержанный в общении с подчинёнными, он никогда не позволял себе разговаривать с Пановым на повышенных нотах. Уважал его и не стеснялся показывать этого сотрудникам. Нужно сказать, что Александр никогда не пользовался особым к нему отношением профессора.

– Проходи. Есть разговор.

Пётр Петрович открыл ящик стола и достал бутылку армянского коньяка, два бокала, уже нарезанный лимон.

– Алкоголь вполне надёжное средство, когда требуется поубавить ума, – улыбнулся Панов, но бокал взял, чокнулся и сначала понюхал, согревая его ладонью руки. Потом стал пить, закрыв глаза, пытаясь распознать букет ароматов, из которых был составлен напиток. Он был равнодушен к алкоголю, но уж если ему приходилось пить, то предпочитал хороший коньяк.

А вот Пётр Петрович выпил коньяк одним глотком, как пьют водку. Потом внимательно посмотрел на Панова, словно раздумывая: говорить или не говорить?

– Я хотел бы, – сказал он после небольшой паузы, – чтобы всё, что ты сейчас услышишь, осталось между нами. Жизнь – это путь, – он снова наполнил бокалы коньяком. – У кого-то это путь до булочной и обратно, у кого-то – кругосветное путешествие. Я понимаю, чтобы добиться высот, нужно научиться себя принижать. Но вот какое дело: освобождается место директора онкологического института. Мне кажется, ты мог бы возглавить онкологическую службу области. Перспективы хорошие. Да и мне бы хотелось, чтобы там работал порядочный человек.

– Не понял. Там же директором Пётр Николаевич Снегирёв. Человек спокойный, тихий. Чем он-то начальству не угодил? Слышал – даже окончил университет марксизма. Правда, в возрасте. Не оперирует уже, но директору это делать и не обязательно.

– Его снимают. И точка. Не знаю подробностей, но решение уже принято. Я хочу на его место рекомендовать тебя.

Пётр Петрович внимательно посмотрел на Панова, стараясь понять, о чём он сейчас думает? Понимал, что этот сутулый и бесконфликтный человек дело своё знает. Его попросили предложить кандидатуру на место Петра Николаевича Снегирёва, и он сразу же подумал о Панове.

После новочеркасских событий всё начальство сменилось, и новенькие стараются поставить всюду тех, в кого верят, от кого знают чего можно ожидать.

– Неожиданно как-то, – нерешительно сказал Панов. – Не в моих правилах идти на «живое» место.

– Жаль. Ты не пойдёшь, найдут другого. Но ты всё же подумай. Посоветуйся дома. Кстати, на базе института можно будет создать кафедру онкологии. Ты – кандидат. В ранге директора тебе легче будет защитить докторскую, понимаешь, что к чему?

– Но почему вы выбрали именно меня? У нас немало тех, кто спит и видит такое.

– Есть такие, – кивнул Коваленко, – готовые на всё, лишь бы взобраться на верхотуру. Но из тысяч тех, кто говорит красиво, я выбрал того, кто молча делает дело. Ты – тот, кого бы я хотел видеть на месте руководителя онкологической службы. И у меня есть цель, к которой я стремлюсь. Мудрости не учишься у других, к ней приходишь сам, вставая на ноги после каждого нового удара судьбы. И тебе будет доставаться. Но я тебя знаю: ты выдержишь. Знаешь: жизнь – как фортепиано. Белые клавиши – это радость и счастье. Чёрные – горе и печаль. Чтобы услышать настоящую музыку жизни, судьба должна коснуться и тех, и других. Я верю в тебя! Подумай, с женой поговори, завтра я хочу получить твой ответ.

Коваленко встал, давая понять, что беседа окончена. Он был раздосадован нерешительностью Панова.

– Я тебе предлагаю двигаться вперёд и вверх. Жду твоего решения завтра, – повторил он.

Но Александр не стал рассказывать Ите о предложении Коваленко. Он мало верил в то, что его кандидатура пройдёт на должность директора онкологического института. Хорошо помнил настоятельные советы обкомовского чиновника перед утверждением на прошлую должность развестись и взять в жёны «обыкновенную русскую бабу».

– Тебе твоя Абрамовна всю карьеру испортит, – сказал тот. Панов сделал вид, что не расслышал.

Сейчас мало что изменилось. Хрущёв на двадцатом съезде хотя и разгромил культ личности Сталина, но очень скоро создал свой культ. В каждой газете – портрет Хрущёва. Что изменилось? Как говорят братья-украинцы: «Теж гiвно, тiльки гiрше». Чего даром её волновать. Если ничего не получится, она будет себя винить. К тому же, он неодобрительно относился к последним событиям в институте. Коваленко практически выгнал из института своего учителя, профессора Захара Ивановича Карташова, который, кстати, и рекомендовал его на должность директора. Занял его кафедру госпитальной хирургии. Нет! Он осуждал такое поведение своего недавнего шефа. Но нигде об этом не говорил вслух. Впрочем, его никто и не спрашивал.

На следующий день Панов хотел сообщить Коваленко, что отказывается от предложения. Но, придя к назначенному времени, увидев, как обрадовался ему Пётр Петрович, тихо сказал:

– Мне кажется, вы напрасно это затеяли. Я вряд ли пройду. Жена у меня еврейка. Разводиться с нею, как мне один тут советовал, не собираюсь. К тому же меня мало кто знает. Впрочем, попробуйте. Что для этого нужно?

– Пока только твоё согласие. Понимаю, всё зависит не только от меня. Если наверху захотят, найдут замену с такой скоростью, будто тебя никогда и не было. Впрочем, за спрос не дают в нос. Ты ничего не теряешь. Когда я дам отмашку, нужно будет подготовить кое-какие справки, заполнить анкеты. Но это всё – дело техники. Самый страшный враг – твоё сомнение. Из-за него ты теряешь то, что мог бы получить. Живи в центре своей жизни, а не на обочине чужой. Спасибо. Я был уверен, что ты примешь правильное решение.

Коваленко умел убеждать. Панов продолжал работать как работал, стараясь ни о чём не думать. Но через две недели его пригласили в областной отдел здравоохранения. Потом они вместе с заведующим прошли к секретарю горкома, курирующему здравоохранение.

Сухие ничего не значащие фразы, общие слова, вычитанные из передовиц газеты «Правда», демонстрация государственного мышления…

Панову надоело слушать пение этого юнца, и он, опустив голову, громко произнёс, словно размышляя вслух:

– Институту необходим новый радиологический корпус.

– Мы скоро введём в строй областную больницу. Освободится много зданий, – продемонстрировал секретарь свою информированность. – Возьмёте одно под радиологический корпус.

– Это всё не то. Для радиологии нужно специально построенное здание. Толстые стены, лабиринты, баритовая штукатурка… И стационар. Площадь палат такого отделения рассчитывается иначе.

Секретарь с удивлением взглянул на этого несколько сутулого мужчину, пришедшего к нему с заведующим областным отделом здравоохранения. А Панов продолжил:

– Сейчас лечить на рентгенотерапевтических аппаратах – вчерашний день! Везде уже давно используют современные аппараты. Без них мы не сможем проводить современное эффективное лечение онкологических больных.

В кабинете на какое-то время стало тихо. Чиновник задумался. Потом проговорил:

– Подготовьте обоснование. Подкрепите его экспертными заключениями ведущих онкологов страны. Я думаю, мы изыщем средства на строительство такого корпуса. Мы вам доверяем… Надеемся…Самое главное…

Но что самое главное, так и не сказал. О каком главном он мог судить, если ничего не понимал ни в медицине, ни в онкологии?!

В сентябре был подписан приказ о назначении Александра Каллистратовича Панова на должность директора Ростовского онкологического института.



Ростовский онкологический институт располагался на Четырнадцатой линии в старом двухэтажном здании на территории областной больницы. На первом этаже теснились два кабинета поликлиники, рентгеновский кабинет, отделение лучевой терапии, лаборатория, экспериментальный отдел, столовая для больных, оргметодотдел, палата, в которой проводили радиологическое лечение гинекологических больных, кабинет директора института. На втором – стационарное отделение, перевязочная, операционная, ординаторская… Теснота была предельная. Конференции проводили в коридоре первого этажа, который на это время освобождали от больных.

Пётр Николаевич Снегирёв, пожилой круглолицый человек с остроконечной бородкой, знал, что над ним сгущаются тучи. Но чего только ему не пришлось перенести за долгую жизнь. Прошёл войну хирургом. После демобилизации в тысяча девятьсот пятьдесят первом вернулся на родную кафедру факультетской хирургии. Защитил кандидатскую и был назначен директором Ростовского научно-исследовательского института рентгенологии, радиологии и онкологии. Он понимал, что времена изменились, что чиновники в высоких кабинетах хотят поставить своих людей. Поэтому приход Александра Каллистратовича Панова его не удивил. Они встречались на конференциях Хирургического общества, знал, что он являлся сотрудником нового директора института, когда тот работал ещё на кафедре общей хирургии, поэтому ничего хорошего не ждал. «Яблоко от яблони недалеко падает», – подумал он.

– Чем могу?.. – спросил он, вставая со стула и пожимая протянутую посетителем руку. – Очередная проверка? Проходите, присаживайтесь. Плащ можете повесить.

– Здравствуйте, Пётр Николаевич, – сказал Александр, снимая плащ и вешая его на стоящую у дверей кабинета вешалку. – Я к вам не с проверкой. Не знаю, как и сказать.

– Две вещи разрушают отношения – ложь и честность. Ничего хорошего я от вашего посещения не жду, но, знаете ли, давно привык к превратностям жизни. У каждого человека существует предел терпения. Я могу долго молчать, а потом просто уйти, без слов и объяснений.

– Странно, что вас не предупредили о моём приходе.

Панов протянул выписку из приказа и виновато посмотрел на Петра Николаевича.

Тот взял листок, пробежал глазами. Лицо его стало бледным, и он сел на стул, боясь поднять глаза. Прошептал:

– Опасность не в том, что много людей, а в том, что много нелюдей.

Руки его задрожали. В глазах появился гнев, смешанный со страхом. «Вот и всё… За что?.. Что теперь делать?..», – пронеслось в голове.

– Никуда вам уходить не нужно, – сказал негромко Панов. – Вы можете продолжить работать, но в несколько ином качестве. На должности старшего научного сотрудника. Помогать мне. У вас огромный опыт, который может пригодиться нашему делу. Могу ли я попросить вас представить меня коллективу? Потом бы мы с вами обсудили самые неотложные мероприятия, которые следует учитывать при работе в Институте. Мне кажется, было бы верным представить всё так, будто вам пошли навстречу и удовлетворили просьбу…

– Не сочиняйте. И ничего скрывать не нужно. Так и скажем: принято решение снять меня с должности директора и поставить вас. А решения начальства не обсуждаются. К тому же в сочувствии нуждаетесь вы, а не я. Сегодня быть руководителем – тяжкая ноша. Вы как мотылёк летите на огонь. Уверяю вас: настанет день, когда и вас так же… Время неумолимо. И поверьте: у вас не будет возможности всем делать добро. Постарайтесь хотя бы никому не причинять зла.

Панов с уважением взглянул на Снегирёва. «Сильный мужик, – подумал он. – И удар умеет держать».

Они беседовали более часа. Пётр Николаевич кратко рассказал о хилой материальной базе института, который к тому же выполняет функции областного онкологического диспансера. Поэтому ни о какой серьёзной науке речи и быть не может.

– Врачи нагружены рутинной лечебной работой. Какая уж здесь наука?! Источники облучения допотопные. Лаборатории теснятся в одной комнате. А вы, уж простите меня, – точно тот Икар, банальный самоубийца, или Александр Матросов. Бросили вас на амбразуру. Впрочем, цианистый калий имеет приятный запах горького миндаля. На вкус тоже пока никто не жаловался.

– Я всё же думаю, что с вашей помощью мы сможем переломить ситуацию. Я оптимист.

– Вы сейчас ещё скажете, что, выбирая из двух зол, пессимист выбирает оба. Но, поверьте, я искренне желаю вам успеха и чем смогу, помогу. А теперь давайте пройдёмся по институту. Я вас познакомлю с сотрудниками.

Пётр Николаевич резко встал и вышел из-за стола.

Они начали обход с отделения лучевой терапии. В маленькой комнатке за письменным столом сидела сгорбленная старушка. Пётр Николаевич представил:

– Платонида Петровна Кордо, старейший онколог области, моя ближайшая сотрудница, помощница и друг. Здесь же сидят врачи и клинические ординаторы. Вот такие у нас хоромы. А это, уважаемые мои друзья, Александр Каллистратович Панов, новый директор нашего института.

Сотрудники смотрели на нового шефа с удивлением и страхом, то и дело переводя взгляд то на Петра Николаевича, то на Александра Каллистратовича. Но никто так и не осмелился выразить своё отношение к происходящему. Только Платонида Петровна, так и не встав из-за стола, не глядя на нового директора, спросила:

– А куда же вы, Пётр Николаевич? Или, как отработавшего своё – на свалку?

– Пётр Николаевич остаётся в институте в должности старшего научного сотрудника и моего советника, – спокойно ответил Александр Каллистратович. – И не нужно умирать раньше времени. Нам ещё многое предстоит сделать. К сожалению, время безжалостно. Но оно же и прекрасный доктор…

– Это точно. Время лечит. Главное, не умереть во время лечения, – заметила Платонида Петровна скрипучим голосом.

«Точно ворона наскакивает», – подумал Панов.

В рентгеновском кабинете Яков Михайлович Хан спокойно отнёсся к смене начальства. Представив сотрудников, доброжелательно взглянув на нового директора, равнодушно заметил:

– Главное, не судите чужого прошлого. Вы не знаете своего будущего.

– Вы не оригинальны. Сказано же было: «Не судите, и не будете судимы; не осуждайте, и не будете осуждены; прощайте, и прощены будете…»

Яков Михайлович понял, что новый директор – образованный человек, но всё же позволил себе произнести назидательно:

– Берегите в себе человека. А мы будем делать всё, чтобы не подводить вас…

В оргметодкабинете Израиль Львович Векслер завёл разговор об организации онкологической помощи в области. Приводил какие-то цифры, показывал таблицы, дождавшись, когда Пётр Николаевич недовольно заметил:

– Чего ты вдруг решил демонстрировать свою учёность? Александр Каллистратович пока лишь знакомится с коллективом.

Израиль Львович, смутившись, замолчал.

– Нет, нет. Мне всё это очень интересно, – успокоил его Панов. – Но вы же сотрудник научно-исследовательского института, а не диспансера. Какие научные исследования ведёт ваш отдел?

Ответил за него Снегирёв:

– Аспирант Григорий Павлович Чернявский изучает зависимость частоты заболеваемости раком лёгких в зависимости от состояния атмосферы, курения. А главный врач областной санэпидстанции показала, что в Ростове заболеваемость раком лёгких достоверно увеличивается у людей, проживающих в непосредственной близости от автомобильных дорог, перегруженных транспортом. Этот вопрос даже обсуждался в горсовете, где дано задание органам милиции подготовить предложения, как разгрузить город от транзитного транспорта. Решено строить объездную дорогу, чтобы транспорт, направляющийся на юг, шёл, не заезжая в город.

Панов, довольно кивнув, вышел из оргметодотдела.

Обойдя все подразделения на первом этаже, они поднялись в стационар и зашли в ординаторскую. В большой комнате за столом сидел Михаил Давидович Холодный, рослый мужчина в халате не первой свежести и со щетиной на щеках. Увидев вошедшего директора института с каким-то сопровождающим его мужчиной, он встал, приветствуя вошедших.

– Где все? – спросил Пётр Николаевич.

Михаил Давидович с удивлением взглянул на директора.

– Кто где, – ответил он. – Операционный же день.

– А почему у вас такой вид? – строго продолжил Пётр Николаевич. – На халате дырка. На щеках щетина…

– Я дежурил, – ответил Михаил Давидович. – А утром у больного Киреева открылось лёгочное кровотечение. Не до бритья было.

– Причины внутри нас, снаружи только оправдания. Чем вы занимаетесь?

– Сделал обход. Дал назначения. Софья Самойловна в пятой палате. У больной Волобуевой, которая получает лечение по поводу лимфогранулематоза, после химиотерапии резкая лейкопения...

Он устало собирался продолжить доклад, но вдруг мужчина, сопровождающий Снегирёва, сказал:

– Идёмте, Пётр Николаевич. Пусть доктор работает. Не будем ему мешать.

И направился к двери, а за ним, ни слова не говоря, вышел и Пётр Николаевич. Михаил Давидович подумал, что в институт пришла очередная комиссия. Уж слишком по-хозяйски, тоном, не допускающим возражений, говорил этот похожий на медведя мужчина в белом халате, который был ему явно мал.

А через месяц в институте появился ещё один старший научный сотрудник: профессор Захар Иванович Карташов, бывший заведующий кафедрой госпитальной хирургии. Им со Снегирёвым выделили комнатушку, где они и сидели. Но если Пётр Николаевич старался не выходить из своей «клетки», изредка лишь навещая Платониду Петровну Кордо и о чём-то с нею беседуя, то Захар Иванович целыми днями пропадал в стационаре. Иногда задерживался на работе до позднего вечера. Он уже тогда первым из отечественных онкологов заговорил об органосохраняющих операциях, о пластической хирургии в онкологии. Его новации поначалу не принимались. Но ведь так было и с кибернетикой. Потом пришлось затратить огромные усилия, чтобы догнать упущенное время. То же происходило с генетикой, анестезиологией… Нельзя повторять ошибки!

Захар Иванович рисовал предполагаемые разрезы, из которых можно сформировать губы, нос больных после радиологического лечения. Говорил он и о формировании имитации молочной железы после её удаления.

– Многие женщины отказываются от лечения, не представляя, как покажутся мужу после операции. Пластика – это лечение после лечения, – говорил старый хирург и показывал коллегам фотографии и рисунки, которые хотел бы вставить в атлас по пластической хирургии в онкологии.

И ни разу никому он не жаловался на судьбу, на своего ученика, который добился его увольнения из института.

– Предают не враги, – говорил он, когда заходила об этом речь. – Враги враждуют. Предают друзья, родственники, ученики… Кто захватил власть, тот и герой. Всё в этом мире возвращается, как бумеранг. Ты предал – тебя предадут. Ты делал добро людям – и оно вернётся тебе сторицей. Я знаю, время – лучший доктор. Но, к сожалению – плохой косметолог. Недаром говорят, что нужно бояться козла спереди, коня сзади, а дурака со всех сторон. Жизнь учит, и единственно, что меня утешает, это то, что я сам не устаю учиться.



12. Учиться не уставал и Панов. Много оперировал, засиживался допоздна в оргметодотделе.

– Это не дело, что научно-исследовательский институт перегружен лечебной работой и выполняет функции областного онкологического диспансера, – говорил он Векслеру. – Кто спорит: мы призваны заниматься прежде всего практическим здравоохранением, но и науке нужно уделять должное внимание. Необходимо как-то отделить научных работников от врачей, которые наукой не занимаются, создать централизованную картотеку учёта и диспансеризацию онкологических больных в области. Иначе что мы за институт? Будем выезжать в районы и города области для оказания консультативной помощи. Создадим краткосрочные курсы по повышению онкологических знаний врачей общелечебной сети. Но основной нашей задачей должен быть всё же поиск новых методов лечения, ранней диагностики, профилактики опухолевой болезни.

Векслер был удивлён тем, что новый директор, не проработав в онкологии и года, уже понимает, в каком направлении следует двигаться для укрепления онкологической службы области. О таком руководителе можно было только мечтать.

– Это потребует значительного увеличения штатов, – заметил Израиль Львович.

Оба понимали, что финансирования добиться будет очень тяжело. Помолчали. Потом Александр Каллистратович тихо произнёс:

– А что, если мы просто перераспределим нагрузку врачей. В городах области есть онкологические диспансеры. В институт следует госпитализировать тех, кому не могут оказать на местах помощь, и в первую очередь тематических больных.

Начали строительство экспериментального корпуса с вивариями, операционными. А ещё через некоторое время приступили к проектированию радиологического корпуса с расчётом на современные источники радиоактивного облучения. Нужно ли говорить, что сотрудники сразу почувствовали: в институте появился человек, который не просто отсиживается в кабинете и говорит умные речи, но знает, что нужно сделать, чтобы создать стройную онкологическую службу, хочет и может это сделать.

Авторитет института стал постепенно укрепляться. С ним уже считались не только ростовские медики, но и ведущие онкологические учреждения страны.

Была организована кафедра онкологии, куда по конкурсу на должность заведующего прошёл Александр Каллистратович Панов.

В 1965 году было принято решение провести на базе института Всесоюзную конференцию, посвящённую проблемам снижения заболеваемости и смертности от рака лёгких. Были приглашены ведущие специалисты страны.

В течение месяца институт готовился к этой конференции: арендовали зал во Дворце культуры завода «Красный Аксай», для гостей забронировали места в лучшей гостинице города, выпустили сборник трудов конференции, разослали приглашения онкологам города и области.

На конференцию приехали и москвичи. Александр Хунович Трахман, недавно защитивший диссертацию на тему «Ангиография при опухолях лёгких и средостения», выступил с большим докладом. Демонстрировал снимки, говорил о последних работах их института. Он, без сомнения, был общепризнанным лидером в стране в вопросах оперативного лечения злокачественных опухолей лёгких.

Выступление Трахмана задало высокую тональность конференции.

Александр Каллистратович выступил с докладом о мероприятиях по снижению заболеваемости и смертности от рака лёгких. Говорил о роли диспансеризации больных с заболеваниями лёгких, о роли флюорографии, о курении как факторе риска…

После конференции Александр Каллистратович пригласил Трахмана к себе домой.

– На завтра планируется знакомство с институтом, времени для беседы, я полагаю, не будет, – сказал Панов. – А у меня скопилось несколько вопросов, которые хотел бы обсудить с вами.

– Да, конечно, – живо откликнулся он на приглашение.

– На завтра я запланировал поехать в Новочеркасский лёгочно-хирургический санаторий, повидаться с Розиновым… – добавил Трахман.

Они сели в машину и через несколько минут поднимались на лифте в квартиру Пановых.

Ита Абрамовна тоже была на конференции, но приехала домой чуть раньше и успела подготовиться к приёму гостей. На столе стояло большое блюдо с только что сваренными донскими раками. Рядом почищенные и поблескивающие жиром рыбцы. Бутылки с жигулёвским пивом.

– Не буду скрывать: поражён. Никогда не видел таких огромных раков. Это же настоящие лангусты! Я, признаться, не большой любитель выпить, но как отказаться от таких раков? – сказал Александр Хунович.

– У лангустов нет клешней, – сказала Татьяна, входя в комнату. – Вам не стоит хвалиться тем, что не пьёте и не курите. Оставьте это тем, у кого нет иного повода гордиться собой. А у вас он есть…

– О, и вы здесь? Красивая женщина не должна быть слишком умна – это отвлекает внимание.

– Спасибо, но это мои родители, и я здесь живу.

– Если мне память не изменяет, мы с вами виделись на конференции в лёгочно-хирургическом санатории. Мне посчастливилось сидеть рядом с вами.

– У вас хорошая память. Но вы больше обращали внимание на мою подружку, чем на меня.

– Если хотите знать, совершенно не помню вашу подругу. А вот вас запомнил. Вы тогда говорили, что учитесь в мединституте. Должно быть, уже закончили. Где работаете?

– В онкологическом институте.

– Здорово!

– Что здорово?

– Что я вас снова встретил. Я этому очень рад.

– Спасибо…

Ита Абрамовна пригласила всех к столу, а Александр Каллистратович разлил пиво в кружки с фигурными ручками в виде раков.

– Я стараюсь после шести не есть, – сказала Ита Абрамовна.

– Чтобы не есть после шести, нужно всё съесть до шести, – тут же откликнулась Татьяна. – А вы, Александр Хунович, почему не едите? Я понимаю, когда женщины беспокоятся о фигуре. Но вам беспокоиться не о чем.

– Я беспокоюсь не о фигуре, – ответил москвич. – Привычка детства. Во время войны голодал. С тех пор ем мало.

Ита Абрамовна взглянула на него и поняла, что ему многое довелось пережить. Не только голод… Попросила:

– Расскажите о себе, если можно. Вы ещё совсем молоды, а уже седы.

В комнате стало тихо. Александр Каллистратович с укором взглянул на жену.

– К чему это? Ты не священник, чтобы тебе исповедоваться.

Ита Абрамовна извинилась:

– Бога ради, простите, если я сказала что-то не то. Просто мне очень интересно узнать: откуда вы?

Трахман опустил голову и стал рассказывать о местечке, в котором родился, о войне. Было видно, что воспоминания ему приносят боль, и Ита Абрамовна уже пожалела, что подтолкнула его к ним.

– Родился я в тридцать первом году в небольшом городке в Черновицкой области, на берегу Днестра. Когда началась война, мне было десять лет.

– Западная Украина в тридцать девятом стала советской, – уточнил Александр Каллистратович.

– В нашем городке жило много евреев. Я помню, как горели дома на нашей улице. Сгорел и наш дом.

– Где же вы жили?

– На огороде в землянке. Лето. Холодно не было. Город заняли румынские войска, и командование приказало собраться всем евреям в мужской гимназии. Родители и старший брат Фима пошли туда, а мы с годовалым братишкой остались в землянке. Но родители долго не возвращались, и тогда я взял на руки братишку и пошёл в ту гимназию.

– Какой ужас! – прошептала Татьяна.

– По дороге, – продолжал Александр Хунович, – видел догорающие дома и множество трупов. Но до гимназии не дошёл. Встретил бегущих навстречу родителей. Они смогли убежать из этого проклятого места, где погибло много людей. Потом мы оказались в гетто в Секурянах. Шли туда пешком. Это далеко. Многие не дошли. В гетто каждый день кто-то умирал. Их хоронили в общей могиле. Туда приходили украинские женщины менять на оставшиеся у евреев вещи на продукты. Некоторые пытались бежать, пробирались в леса в надежде встретить партизан. Но ещё в начале ноября сорок второго года Москва направила радиограмму подпольным партийным органам и командирам партизанских формирований, запрещающую принимать в отряды спасшихся евреев. Отказ принимать бежавших из гетто и лагерей смерти евреев в партизаны означал для них почти гарантированный смертный приговор. Были случаи, когда у спасшихся людей отбирали оружие и отправляли их назад! Иные просто расстреливали беглецов.

А однажды к нам в гетто пришла высокая худая семидесятилетняя старуха, взяла меня за руку и увела. Дома вымыла, подстригла и выдала за своего внука. Я хорошо говорил на украинском языке, и никто из соседей даже не догадался, что я не её внук. Так и жил в селе Плоское у Дарьи Михайловны Рудко, помогал чем мог, пас коров, а в понедельник ходил с нею в гетто вроде бы менять продукты на вещи, приносил родным что-то из еды. Младший брат мой умер. Мне удалось его вынести из гетто и похоронить. После войны приезжал туда, но могилку так и не нашёл.

– Боже, сколько вам довелось пережить! – прошептала Ита Абрамовна.

– В сорок четвёртом, когда Красная армия освободила наш городок, я вернулся к родителям. Школу окончил с медалью и поступил в Черновицкий медицинский институт.

В пятьдесят втором из института уволили практически всех врачей-евреев. Если бы не смерть Сталина – всё бы повторилось: депортация, гетто, смерти… С тех пор этот день отмечаю как своеобразный Исход, или еврейский праздник Пурим. Я плохо знаю историю своего народа.

Окончил институт. Мечтал стать хирургом. Так оказался в бассейновой больнице небольшого городка Рыбинска. Через три года поступил в клиническую ординатуру Московского онкологического института. Так и живу…

Все были под впечатлением от рассказа Александра Хуновича. Первым опомнился Панов.

– За то, что выжили, что всё, в конце концов, завершилось нашей победой, можно и выпить, – сказал он. – Может, коньячка?

– Если есть водочка, я, пожалуй, рюмочку бы выпил. Можете мне поверить, стараюсь всё это не вспоминать.

Татьяна достала из холодильника бутылку водки и поставила на стол. Ита Абрамовна принесла рюмки, а Александр Каллистратович разлил водку и произнёс:

– Чтобы это больше никогда не повторилось!

Потом Ита Абрамовна обучала гостя есть раков, а Александр Каллистратович всё пытался расспросить Трахмана о новейших приёмах при операции на лёгких.

– Да вы приезжайте в Москву, – ответил тот. – Лучше один раз увидеть, чем десять раз услышать.

 – А что, если вы задержитесь у нас на пару дней? У меня лежат двое больных, которых мы готовим к операции. Прооперировали бы их у нас, заодно поделились бы с нашими врачами вашим методом.

 – Нет проблем. Завтра позвоню Александру Ивановичу Савицкому, попрошу продлить командировку на пару дней. Думаю, он возражать не станет.

– А ты, Танечка, – сказал Александр Каллистратович, повернувшись к дочери, – ответственная за культурную программу. Мы давно не были в филармонии, да и в театр Бог знает, когда ходили. Сходи завтра за билетами…

– Хорошо, – ответила Татьяна и опустила глаза. Она чувствовала, как родители стараются заинтересовать ею этого москвича. Впрочем, она не была против. Только он ей казался слишком серьёзным, даже важным. Вон как отец его ценит. Что у них может быть общего? А быть чьей-то тенью ей не хотелось.

На следующий день Трахман получил разрешение задержаться в Ростове ещё на три дня. После окончания конференции, приехав в институт, с Пановым осмотрел больных, попросил сделать ещё какие-то биохимические исследования.

– Хорошо бы повторить кардиограмму, консультацию кардиолога и чтобы больные ночь перед операцией спали, – сказал он.

В ординаторской расписал план предоперационной подготовки и передал его анестезиологу.

– Начинаем завтра в десять. А сегодня с вашего позволения и я пойду в гостиницу пораньше. Хочу выспаться. Последние дни работал ночами. Готовлю к печати монографию.

На следующий день в операционной было много народа. Все пришли посмотреть, как московский хирург будет оперировать больных, которых раньше относили к неоперабельным. У одного были поражены оба лёгких, у другого – метастазы в лимфатические узлы средостенья.

Ассистировали ему директор и лечащий врач – Лидия Александровна Орловская. Когда заканчивали первую операцию, на втором столе уже ввели больного в наркоз. Хирурги сменили перчатки, пять минут отдохнули и подошли к операционному столу. Никаких лишних разговоров. Все были предельно напряжены, затаив дыхание смотрели, как работает Мастер. Так ценители высокого искусства любовались в своё время виртуозной игрой Паганини или Листа. Лишь изредка были слышны короткие команды хирурга:

– Отсос…

– Зажим…

– Шьём…

Когда увезли из операционной и второго больного, все, кто присутствовал на операциях, зааплодировали. Такое в операционных у них происходило впервые. Это было действительно красиво и поучительно.

– Спасибо, коллеги, – улыбнулся Трахман. – Но мы не в театре. Спасибо всем, – поблагодарил он ассистентов, анестезиолога и операционную сестру.

Впрочем, видно было, что эти аплодисменты были ему приятны.

Потом они в кабинете директора пили кофе и говорили о том, что хорошо бы такие показательные операции проводить чаще.

– Вы правы, – резюмировал Александр Каллистратович. – Лучше один раз увидеть, чем десять раз услышать.

Вечером они пошли в филармонию. В тот вечер симфонический оркестр исполнял сороковую симфонию Моцарта. Дирижировал приехавший из Ленинграда молодой дирижёр Равиль Мартынов, плотный, сутулый, он вышел на сцену с мрачным выражением лица. Было заметно, что волнуется. Но стоило прозвучать нескольким тактам божественной Сороковой, как он на глазах преобразился, волнение исчезло. Чувствовалось, как важны для дирижёра яркость, контрастность звучания, драматургия произведения, его эмоциональный настрой, заразивший всех, находящихся в этом зале. Оркестр в тот вечер играл особенно стройно. Моцарт звучал солнечно. После симфонии оркестр исполнил Реквием. В траурную мессу вплетались голоса любви к жизни, было ясно, что композитор славит жизнь, а не смерть.

– Как же это здорово, – выдохнул Александр Хунович. – Огромное вам спасибо. Живу в Москве, а нигде не бываю. Вы подарили мне праздник. Завтра утром зайду в институт. Хочу взглянуть на наших больных, а потом поеду в лёгочно-хирургический санаторий. Уж очень хорошие там работают ребята. Обещал заехать.

– И я хотела бы поехать, – вдруг сказала Татьяна. – Но у меня смена до трёх. Нужно перевязать больного.

– Я вас подожду. Возьмём такси…

– Зачем, – улыбнулся Александр Каллистратович. – Я вам дам машину.



Вернулись они из Новочеркасска поздно. Оказалось, после посещения санатория их повели в ресторан, где и засиделись.

Вместе с Яковом Григорьевичем Розиновым был его ближайший помощник и острослов Михаил Тихонович Стрельников. Что-что, а выпить он мог. При этом становился лишь ещё остроумнее. Он мастерски рассказывал анекдоты. Причём всегда к месту, как он говорил, «по ассоциации», замечательно и необидно подражая разговорам евреев и кавказцев, русских и французов… Яков Григорьевич рассказал по этому поводу, что после кровавых событий в Новочеркасске члены правительственной комиссии ездили по предприятиям, беседовали с людьми, успокаивали рабочих. Как-то заехали они и в санаторий. Дежурил в тот вечер Михаил Тихонович. Слово за слово, и Стрельников рассказал к месту пару свежих анекдотов. Члены комиссии смеялись, а Анастас Иванович Микоян спросил первого секретаря обкома Басова, почему такие замечательные врачи работают в таких ужасных условиях. Секретарь сказал, что они уже запланировали строительство нового корпуса. Солгал, конечно. Но Микоян знал, откуда ноги растут. Строго взглянул на растерянного первого секретаря. Когда он сердился, армянский акцент его был более ясно слышен:

– «Они запланировали, понимаешь! Стройка коммунизма, что ли?! Корпус должен стоять, понимаешь ли, через год. Лично приеду посмотрю. И не просто коробка, а наполненный современным оборудованием… Для людей сделай! Я ясно говорю, а?» И что вы думаете? – улыбнулся Розинов. – Через год стоял у нас новый корпус! Вот что значит вовремя рассказать хороший анекдот!

– Я им ничего особенного не рассказывал, – скромно заметил Михаил Тихонович. – Просто показал несколько степеней сравнения. Меня спросили, как мы здесь живём и работаем. Я и ответил, что есть несколько степеней. У слова «хорошо» сравнительная степень – «лучше», превосходная – «очень хорошо», а ни с чем не сравнимая – «чтоб я так жил». Но если взять слово «плохо», будут слова «хуже», «очень плохо», а ни с чем не сравнимая степень – «чтоб вы так жили»! Так мы живём, чтоб вы так жили!

Микоян сначала хотел было рассердиться, потом рассмеялся, но его быстро успокоили и стали обещать то, во что я не мог поверить. Оказалось, они были сильно напуганы и со страха выполнили все обещания. Правда, это бы счастье да лет так на десять раньше. Знаете, как однажды умирающий муж сказал жене: «Не плачь, ты наверняка ещё выйдешь замуж!» Она с сожалением взглянула на него сквозь слёзы и ответила: «Не говори глупости! Вот если бы ты умер хотя бы на десять-пятнадцать лет раньше...»

Михаил Тихонович мог рассказывать анекдоты бесконечно.

Говоря о своём санатории, заметил, что, к сожалению, бедность не лечится. Доказано бесплатной медициной.

– А что касается шуток, – заключил Михаил Тихонович, – то чего уж тут шутить? Одна больная мне рассказывала: познакомилась с интересным мужчинкой! У нас, говорит, с ним очень много общего – гастрит, гипертония и плоскостопие… Такая уж здесь любовь!

По дороге в Ростов Александр Хунович спросил Татьяну:

– А чего бы вам не поступить к нам в ординатуру?

– Меня не увлекает пульмонология. Мне больше нравится абдоминальная хирургия, – ответила Татьяна.

– Какие проблемы? У нас есть у кого учиться. Один Александр Иванович Савицкий чего стоит! Приезжайте. И вообще мне как-то неловко, что мы друг другу «выкаем». Мы с вами почти ровесники. Давайте обойдёмся без этих формальностей. Не буду скрывать, вы мне нравитесь и мне хотелось бы с вами ближе познакомиться.

– Это как? – смутилась Татьяна.

Смутился и Трахман.

– Хотел бы узнать вас. Чем вы увлекаетесь? О чём мечтаете? Что любите, чего не любите. Это и называется – ближе познакомиться.

– Я не возражаю. Но для этого мы должны чаще встречаться. Попробую уговорить родителей. Боюсь, они будут не в восторге от этой идеи.

– Завтра утром вылетаю в Москву. Но ты разрешишь мне тебе изредка звонить или писать? Номер телефона я знаю.

– Конечно… Хорошо бы и мне иметь ваш…

– Твой…

– Твой номер.

Александр протянул девушке визитку.

– Позвоню.

– С твоими я уже попрощался. Самолёт в одиннадцать. Буду вспоминать время, которое провёл у вас. Человеку нужно совсем немного: рука, которая поддержит, ухо, которое услышит, и сердце, которое поймёт. Я буду ждать твоего звонка.

Татьяна промолчала. Александр Хунович проводил девушку до дома и, прощаясь, задержал её руку в своей руке.

– Спокойной ночи!..

Потом не стал ждать лифта и легко сбежал по лестнице вниз.



На следующий день Трахман в десять часов был в аэропорту. Зарегистрировавшись на рейс, он уже собирался пройти в зал ожидания, как вдруг его окликнули. Он обернулся и увидел Татьяну. Она стояла у стены.

– Сегодня выходной. Подумала, что тебе будет приятно, если кто-нибудь придёт провожать…

– Спасибо… Не то слово! А ты говоришь…

Он не знал, что сказать, как выразить свою благодарность. Поставил сумку на пол и обхватил девушку руками за плечи.

 – Я ничего не говорю, – улыбнулась Татьяна. – Но если женщине нечего сказать, это не значит, что она будет молчать! Иди. Самолёт ждать не будет.

Александр притянул девушку к себе и поцеловал. Потом схватил сумку и, счастливый, поспешил в зал ожидания, откуда уже потянулись цепочкой пассажиры в автобус, который должен был их доставить к самолёту.



13. Великим переселением назвали сотрудники экспериментальной лаборатории переезд из одной комнаты в специально построенное для них двухэтажное здание. Просторные кабинеты, виварий, операционные… О таком можно было только мечтать!

Худощавая, с копной крашенных хной волос, профессор Мария Александровна Уколова светилась от счастья.

– Вот теперь с нас и науку можно требовать, – говорила она.

– Вы так рады, что даже помолодели, – улыбнулась Любовь Михайловна Гаркави, генератор идей в их отделе.

– Помолодела. Умываясь утром перед зеркалом, говорю себе: «Доброе утро! Как рада тебя видеть! Ты хорошо сегодня выглядишь!» И как здесь определишь возраст, если из зеркала на меня по утрам смотрит восемнадцатилетняя душа... А если серьёзно: всё только начинается. Сейчас нужно будет показывать, на что мы способны. Кстати, когда, наконец, вы покажете мне вашу статью?

– Вы, дорогая Мария Александровна, всё как обычно забываете или путаете. Мы же с вами только вчера об этом говорили. Как я могла успеть? В последние дни не до статьи было. К тому же нужно набирать материал. Иначе создастся впечатление, что король голый!

– Так не тяните! Набирайте материал. Используйте непараметрические методы статистики, которые не требуют большого количества опытов.

Любовь Михайловна обладала феноменальной способностью «смотреть в корень». Её коллеги называли просто Любой, памятуя время, когда она после окончания института работала здесь лаборанткой. Но и тогда профессор Уколова не стеснялась спрашивать её совета или мнение о какой-то проблеме. Это было в порядке вещей. В лаборатории никто не пыжился и не бренчал своими медалями и званиями. Здесь королевой была лишь Её величество – Истина.

– Статью в журнал написать несложно. Гораздо сложнее убедить Каллистрата в том, что эта теория жизнеспособна. Её нужно проверить в клинических условиях.

– Он, кстати, обещал сегодня к нам зайти, – сказал Юрий Бардюшков, поправляя на себе короткий, не по росту, изъеденный кислотой халат непонятного цвета. Юрий Николаевич был мастером эксперимента. Улыбчивый, доброжелательный, он со студенческих лет мечтал об исследовательской работе. Сутками пропадал на кафедре патологической физиологии. На валериановые капли заманивал и отлавливал кошек, чтобы ставить на них опыты. Попав в экспериментальный отдел онкологического института, считал себя счастливейшим человеком. С раннего утра и до позднего вечера проводил время или в виварии, или в институтской библиотеке. При этом был высокомерен, заносчив. Говорил всегда иронично, будто знал наперёд, что нужно делать, каких результатов следует ожидать. И только в общении с двумя людьми в институте робел. Это были Мария Александровна Уколова и Любовь Михайловна Гаркави.

Мария Александровна встрепенулась:

– Так чего же мы сидим?! Юра, пройди по кабинетам… Непонятно, что от этого посещения можно ждать.

Любовь Михайловна взглянула на Марию Александровну.

– Начальство как арбуз…

– Полосатый, как наша жизнь? – не поняла Уколова.

– Не сладкий, не кислый, а пузатый! У него всюду пузо. Вот давайте его и угостим кофе. У меня печенье и сушки есть.

– Это хорошая идея. Только вы всё же пройдитесь по кабинетам. Директор есть директор…

Александр Каллистратович пришёл во втором часу. Обратил внимание на то, как чисто в лаборатории, понял, что сотрудники готовились к его приходу. Подумал, что это совсем не плохо. Нужно будет чаще здесь бывать. Прежде, когда входил в комнату, которую они недавно занимали, его поражал резкий запах вивария. Сейчас его не было.

– Наконец-то нашёл время, чтобы посмотреть, как вы устроились. Чего не хватает? Наш научно-исследовательский институт до сих пор был таковым только на бумаге. Ни серьёзных научных работ, статей в печати, ни, тем более, диссертаций из стен института не выходило. Нужно коренным образом менять ситуацию. Вот об этом давайте поговорим.

Мария Александровна понимала, что директор прав. Но о какой науке может идти речь, когда в клинике используются методики давно минувших дней. И это не их вина, а их беда. Да и экспериментальной базы не хватает. Можно заниматься лишь теоретическими рассуждениями. Но медицина не теоретическая физика. Ландау достаточно было иметь лист бумаги и карандаш, чтобы делать свои открытия. Здесь же всё должно подтверждаться на практике. И, тем не менее, директору можно рассказать о сути идей Любы Гаркави.

– Мы работаем в этом направлении.

– И что наработали? – нетерпеливо спросил директор, тяжело садясь на стул. У него не было желания слушать сомнительные рассуждения по теоретическим вопросам. Только что он прооперировал тяжёлого больного. Устал.

– Выходим на совершенно новое понимание неспецифической сопротивляемости организма, – сказала Мария Александровна. Это может иметь большое значение при лечении наших больных.

– Вы же сказали о неспецифической сопротивляемости. Значит, ваши наработки могут иметь значение при лечении любых больных. И что же это за наработки?

– Если не возражаете, кратко вам о них расскажет автор этой идеи.

– И кто автор?

– Любовь Михайловна Гаркави.

Панов повернулся к молодым учёным, сидящим на диване.

– Ну что ж. Послушаем Любовь Михайловну.

Та встала, подошла ближе к таблице, висящей на стене кабинета. Спокойным, чуть дребезжащим голосом стала говорить так, будто читает лекцию студентам:

– Канадский эндокринолог Ганс Селье говорил о неспецифической адаптационной реакции организма в ответ на чрезвычайной силы раздражители. Они характеризуются определённым комплексом изменений в нервной и эндокринной системах. Мы предположили, что при воздействии на организм раздражителями средней или малой силы в организме должны развиваться иные изменения. Эти реакции, которые могут быть использованы в профилактике и лечении различных заболеваний, и назвали соответственно реакцией активации и реакцией тренировки. Сейчас набираем статистику.

Александр Каллистратович некоторое время молчал, глядя на эту невыразительную женщину с торчащими в разные стороны волосами, в мятом, не первой свежести халате. Но в её коротком сообщении чувствовалось, что она знает, о чём говорит. Панов вдруг спросил:

– А не угостите ли вы меня чашечкой кофе? Я, знаете ли, привык после операции пить кофе. Но сегодня нарушил правило, спешил к вам. Думал – разойдётесь, так меня и не дождавшись.

Люба вышла из комнаты. Через пару минут принесла в большой кружке горячий кофе.

– Я вот о чём подумал, – проговорил Панов. – Кажется, вы предлагали влиять на опухоль раздражением гипоталамической области мозга. Причём, раздражали гипоталамус электричеством или химическими препаратами, гормонами…

– Эти работы проводит Юрий Николаевич Бардюшков.

– Да, да. Он докладывал на Учёном совете. Помню.

Александр Каллистратович с удовольствием пил кофе и с любопытством рассматривал сотрудников. Как же нужно любить свою работу, чтобы за мизерную зарплату целыми днями возиться с крысами, кошками, собаками, доказывая то, что тебе уже и без того давно ясно.

– Вы молодцы, и, к сожалению, только ваш отдел реально занимается наукой. А ведь мы – научно-исследовательский институт! Вы, – повернулся он к Любови Михайловне, – дважды молодец. Обычно учёные о простой вещи говорят сложно. Вы же довольно сложную свою идею описали простыми понятными словами. Это дорогого стоит. И кофе отменный. Спасибо вам! На ближайший Учёный совет, – продолжал он, обращаясь к Марии Александровне, – мы поставим к обсуждению ваш доклад о работе и планах вашего отдела. Знать это должны все сотрудники института. А вы, молодёжь, не тяните и оформляйте диссертации. Это нужно не только вам, но и институту.

Директор встал.

– А теперь я хотел бы посмотреть, как вы устроились в своих хоромах. На виварий взглянуть.

– Да, да. Конечно.

Мария Александровна сопровождала Панова в его походе по кабинетам, спустились в виварий.

Александр Каллистратович молча ходил по новому зданию экспериментального отдела. Уколова не могла понять: неужели директор чем-то недоволен?

– Вы всё время молчите. Вам что-то не понравилось? – спросила она.

– Что говорить? Я слушал вас, ваших сотрудников. Видел всё, что хотел увидеть. Хочу лишь повторить: хорошо бы, чтобы вашими наработками шире пользовались клиницисты. Мне хотелось бы, чтобы вы не замыкались в одном круге проблем. Чтобы искали новые методы ранней диагностики и лечения. Это ваша основная задача.

Мария Александровна кивнула:

– Мне известно, что в университете профессор Александр Борисович Коган проводил работы по электрогастрографии. Представляете, как было бы здорово научиться снимать ЭКГ так же, как мы это делаем при электрокардиографии! Когда-то академик Стражеско впервые поставил диагноз инфаркта миокарда при жизни больного. Тогда не было электрокардиографии. Сейчас это могут делать даже участковые врачи поликлиник. То же самое можно было бы делать с кардиографией при обследовании больных с подозрением на опухоль желудка. Перспективы открываются огромные.

 – В Новочеркасске, – добавила Гаркави, – есть единственный в Советском Союзе завод постоянных магнитов. Почему бы не создать группу, которая бы изучала влияние магнитных полей на биологические объекты? Я уверена, это огромное поле для исследований, нас ждут и удивительные открытия.

Александр Каллистратович ушёл, а Мария Александровна собрала в своём кабинете сотрудников и провела с ними совещание. Нужно было делать коррекцию в работе, подготовиться к Учёному совету. Директор, чем-то озабоченный, вернулся в свой кабинет, бросив на ходу секретарю-референту, тридцатипятилетней черноволосой женщине с университетским образованием:

– Пригласите, пожалуйста, ко мне Алиеву и Миленко.

Через несколько минут в кабинет вошла черноволосая улыбчивая девушка.

– Ирина Гейдаровна, я хотел поговорить и с Тамарой Александровной. Где она?

 – Будет через несколько минут. Она в процедурной. Там сложный больной с большой раковой язвой на коже.

 – Понятно. Должен вам сообщить: в ноябре на Учёном совете хотел бы заслушать вас, что сделано по теме диссертации, какие планы, сроки… Будет хорошо, если вы сможете сделать короткое сообщение.

– Я поняла, Александр Каллистратович. Сейчас работаю над литературным обзором…

– Нет. Меня интересуют результаты вашей работы. О литературе можно сказать очень коротко, буквально двумя предложениями. Ваши работы посвящены опухолям кожи. Для нас, южан, эти проблемы очень значимы. Свяжитесь с экспериментальным отделом. Они собираются попробовать использовать магнитные поля при лечении опухолевой болезни. Но, конечно, должны быть проведены эксперименты на животных. Результаты обсудим на Учёном совете. Может быть, облучение в магнитном поле – это то, что нужно. Вы меня поняли?

– Всё поняла.

– Хорошо. Идите работайте. Где же там Тамара Александровна? Что так задерживается?

– Я её потороплю.

– Не нужно. Когда закончит с больным, тогда пусть и подойдёт.

Алиева ушла, и в кабинет заглянула Дина Давидовна.

– Александр Каллистратович, вам кофе сварить?

– Пил в экспериментальном отделе. Спасибо.

Дина Давидовна, недовольно поджав губки, вышла из кабинета. Она считала своей святой обязанностью следить за тем, чтобы у директора всегда был чистый накрахмаленный халат, и по первому требованию она могла принести ему его любимый напиток. Придумывала, что подать к кофе. Иногда просила на кухне приготовить для него блинчики или оладьи с яблоками. А иногда даже покупала для него печенье или дома готовила ему какие-то вкусности. Обижалась, когда он поглощал всё это, даже не отметив её стараний. Она любила его по-своему. Рано потерявшая родителей, прожив всю жизнь в одиночестве, она была счастлива тем, что ей есть за кем ухаживать. В ней бушевал огонь нерастраченного материнства.

Села к столу и стала печатать перевод статьи из журнала «Cancer». Работа успокаивала.

В приёмную вошла светловолосая круглолицая девушка в белоснежном капроновом халате, сквозь который была видна её розовая кофточка и короткая чёрная юбочка. Она поздоровалась, взглянула на себя в висящем на стене зеркале и проговорила:

– Диночка Давидовна! Меня вызывал директор.

– Заждался. Проходите…

Тамара застучала высокими каблучками, но, остановившись у двери кабинета, тихо спросила:

– Как я выгляжу?

– На все сто. Только он же не разглядывать вас вызвал к себе.

Тамара Александровна Миленко, как и Ирина Гейдаровна Алиева, были аспирантками Александра Каллистратовича, и Дина Давидовна привыкла к тому, что директор иногда подолгу с ними беседует в кабинете. Обсуждает научные проблемы. Какое-то время даже ревновала их к нему, но, убедившись, что они не отнимают у неё возможности за ним ухаживать, успокоилась.

– Ну, что вы, дорогая Дина Давидовна! Влюбляются ведь не в красоту… Влюбляются в смех, вьющиеся волосы, ямочки на щеках, родинку на щеке. А красоту просто хотят… А он, можете мне поверить, достоин любви! По крайней мере, я в своей жизни ещё не встречала такого мужчины. Умный, образованный, порядочный и до неприличия скромный.

– Неужели вся ваша так называемая любовь из-за вашей диссертации? Из-за карьеры? Вы не оригинальны. К тому же он женат и любит свою жену.

– Чего же ещё желать? Как в песне поётся: «Парней так много холостых, но я люблю женатого…»

Миленко прекрасно видела, что эта перезревшая длинноносая Дина Давидовна сама по уши влюблена в Каллистрата, и просто дразнила её.

– Идите уже, – сказала Дина Давидовна и снова принялась за перевод статьи. Печатала она виртуозно, слепым методом, почти не глядя на клавиши электрической печатной машинки.

Тамара Александровна, приоткрыв дверь, спросила:

– Разрешите?

– Входите, входите! Что там с вашим больным?

– У больного Кирсанова открылось кровотечение. У него большая раковая язва на нижней губе. На консилиуме решили ему не проводить близкофокусную рентгенотерапию, а провести обкалывание. Вот и открылось кровотечение. Пришлось повозиться. Убрала радиоактивные иглы. Всего подведено к опухоли три тысячи рад. Этого, конечно, мало. Захар Иванович Карташов говорит, что, когда пройдёт лучевая реакция, можно будет его оперировать с последующей пластикой нижней губы.

– Понятно. – Александр Каллистратович на короткое время задумался. Потом заговорил: – Я пригласил вас, чтобы спросить: на каком этапе ваша диссертационная работа?

– Летом ездила в Москву в диссертационный зал. Практически написала литературный обзор. Сейчас набираю материал. Пигментных образований кожи значительно меньше, чем просто рака кожи.

– А вы свяжитесь с диспансерами области и попросите их присылать в институт таких больных. Если нужно, мы это оформим приказом облздравотдела. Мне хотелось бы, чтобы вы смогли в октябре – ноябре доложить о своей работе на Учёном совете…

Телефонный звонок прервал его речь. Панов нажал кнопку громкой связи.

– Александр Каллистратович. К вам Фёдор Плотников.

Он удивился. Что-то случилось, если пришёл к нему без предварительного звонка. Торопливо сказал:

– Пусть войдёт.

Тамара Александровна встала, собираясь уйти. Она не знала, кто этот Плотников, но по тому, как засуетился директор, поняла, что это не обычный посетитель, не хотела мешать их разговору. Но Панов остановил её:

– Чего вы вскочили? Это мой однокашник. Работал в обкоме, теперь преподаёт в мединституте. Сядьте.

В кабинет вошёл невысокого роста плотный мужчина с протезом левой руки. Он мельком взглянул на Миленко и, пожимая руку Панова, спросил:

– Может, я не вовремя? Дело достаточно для меня значимое и неожиданное. Не мог позвонить. Могу подождать.

– Присядь. Мы сейчас с Тамарой Александровной закончим разговор.

Фёдор сел напротив Тамары Александровны и теперь уже с интересом взглянул на неё. С удивлением увидел, что девушка смотрит на Панова своими огромными, словно бездонное голубое небо, глазами, и в них читается нечто большее, чем обычная влюблённость аспирантки в научного руководителя. Они светятся любовью.

– Я хотел бы, чтобы вы на Учёном совете рассказали о нашей задумке. Хорошо бы продемонстрировать двух-трёх больных после лечения, отбросив увеличенную фотографию больного до лечения на экран. Всё должно быть современно и без лишних слов. О деталях мы с вами ещё поговорим. А пока простите меня, пришёл мой институтский товарищ. Нам нужно поговорить. В ближайшие дни я вас приглашу и мы продолжим наш разговор. И вот ещё что: всё самое ценное в жизни – рядом. Главное, вовремя понять, что именно это самое дорогое. У вас всё получится. Выше нос!

Вдохновлённая его словами, Тамара Александровна вышла из кабинета, окрылённая надеждой, что директор вкладывал в свои слова тот же смысл, что и она. Но ей почему-то захотелось плакать. Как же несправедливо устроена жизнь!

Она уже была замужем. Вышла за однокурсника ещё на третьем курсе. Родила сына. А после окончания института её благоверный вдруг воспылал любовью к её подруге и уехал с нею в Грузию. Так с малышом на руках, она осталась одна. Долго об этом не сообщала даже родителям. Было почему-то стыдно. Жила в съёмной квартире в Западном микрорайоне. Сына определила в садик, на работу на перекладных добиралась. И вдруг появился тот, о котором она мечтала всю жизнь. Он отвечал всем её высоким требованиям: красив и умён, скромен и трудолюбив, вежлив и интересен в общении. И только один был у него недостаток: он женат. Нет, не думала она о карьере, когда её угораздило влюбиться в директора. Она могла бы с ним поехать в глухое село, быть сельским врачом…

А Фёдор Плотников, прежде чем сказать своему институтскому приятелю о причине столь неожиданного посещения, заметил ему с улыбкой:

– Ну, Саня! Я тебя поздравляю. Такую золотую рыбку поймал в свои сети.

– Это ты о чём? – не понял Александр Каллистратович.

– Видел, как она на тебя смотрела? Так смотреть может только влюблённая женщина.

– Ты, как всегда, фантазируешь. Это моя аспирантка. Хочу, чтобы в ноябре доложила на Учёном совете, что сделала по теме. К тому же она совсем ещё девочка. У тебя какие-то странные мысли. Привык в своём обкоме… Или потому и перешёл в институт, чтобы быть ближе к курятнику?

– Я не о тебе говорю. О ней речь. Жизнь меня научила читать по лицу, по глазам то, чего человек и не думал говорить.

– Физиономист! Бог с тобой. Какое мне дело до её чувств? Мне бы выжить в наше непростое время. Начал строительство радиологического корпуса. Обещали купить современные аппараты. А кто на них будет работать?

– А ты заблаговременно направь на учёбу своих докторов в Москву, Ленинград… Какие здесь проблемы?

– Умник! Откуда у меня лишние врачи? Сначала нужно изменить штатное расписание, увеличить фонд зарплаты… Но к чему об этом говорить? Что у тебя случилось?

Фёдор как-то опустил плечи и тихо сказал:

– Мне кажется, я в груди у Люси нащупал опухоль. Ночью положил руку, и… Хочу, чтобы ты её посмотрел.

Александр Каллистратович стал серьёзным. Взглянул на приятеля и спросил:

– Ты приехал с нею?

– Нет. Пришёл договориться.

– Договорился. Вези её. Я приглашу своих врачей. Организуем консилиум. Но не умирай раньше времени. Ты всегда был склонен к паникёрству.

– Когда это касается близких, – виновато пожал плечами Фёдор.

– Наверное, ты прав. Когда ты можешь её привезти?

– Завтра с утра и приедем.

– На утро у меня уже назначена операция. Приезжайте часам к двум.

– Хорошо! А выпить у тебя в кабинете найдётся?

– У меня для друзей всё найдётся.

Александр Каллистратович достал из холодильника запотевшую бутылку водки, открыл её и наполнил рюмки.

– За то, чтобы всё было хорошо, – сказал Фёдор.

– Я больше пить не буду, – сказал Панов, отставляя пустую рюмку. – А ты пей, если хочешь.

– Я помню: ты всегда мог выпить с друзьями и не пьянел. Помнишь, как ты меня из милиции после выпускного вызволял?

– Я не живу прошлым, хотя и всё помню.

Фёдор наполнил свою рюмку, выпил и, заметно повеселев, сказал:

– Каждый имеет право настаивать на своём. Лично я настаиваю на рябине. – Он встал, пожал руку Панову и повторил: – Завтра в два.



14. В марте 1966 года Татьяна получила письмо от Александра Трахмана. Её приглашали в аспирантуру по хирургии в Московский онкологический институт имени П. А. Герцена. В письме больше ни слова. Сухой официальный текст, отпечатанный на бланке, и всё. Татьяна ждала каких-то тёплых слов, советов. Но ничего этого не было. Она в какое-то мгновение даже решила никому не показывать его. Но вечером после работы, за ужином, протянула матери бланк.

– Вот, получила.

Ита Абрамовна прочитала, почему-то нахмурилась и передала мужу.

– Здорово! – сказал Александр Каллистратович. – Между прочим, я думал, что ты будешь писать диссертацию у нас. Даже тему наметил.

– Но, как всегда, не торопился, – с укором проговорила Ита Абрамовна.

– А куда торопиться? Добро бы на свадьбу.

– Ты писала им, что ли? – спросила она дочь.

– Говорила, что хотела бы учиться в Москве.

– Я против! Молода ещё. В той Москве слишком много соблазнов.

Она вопросительно взглянула на мужа, ожидая его поддержки, но тот молчал. Потом, отставив чашку в сторону и вставая из-за стола, спокойно произнёс:

– А я – за! Москва есть Москва. Поучится и приедет сюда работать. А там есть у кого учиться. У того же Трахмана.

– А вы не хотите услышать моё мнение? – с обидой спросила Татьяна.

– Твоё мнение известно. Я видела, как он на тебя смотрел.

– Как смотрел?

– Как мартовский кот…

Ита Абрамовна сильно расстроилась. Понимала, что дочь неравнодушна к этому москвичу. Но он же намного старше её! Саша часто бывает в Москве, хорошо знаком с директором института. Неужели не мог помочь? К тому же, где она будет жить? Насколько ей было известно, в том институте своего общежития нет.

– Не писала я ему. Просто был у нас разговор, когда он гостил у нас. Но не буду скрывать, что он мне нравится. Но это не имеет никакого отношения к делу. Весь фокус в том, что я не хочу заниматься пульмонологией. Меня больше увлекает абдоминальная хирургия.

– Ты сначала поступи, а потом будешь ставить свои условия, – недовольно сказала Ита Абрамовна. – И когда тебе нужно быть в Москве?

– Через две недели.

– Успокойся ты, пожалуйста, – сказал Александр Каллистратович жене. – Москва – не Дальний Восток. Час лёту. К тому же я скоро туда пошлю нескольких врачей. Кто-то на новом оборудовании должен работать. Где же ещё учиться, если не в Москве? У Танечки кандидатские экзамены по английскому языку сданы. При поступлении это зачтётся.

– Ты сначала корпус дострой. Потом оборудование получи, – скептически заметила Ита Абрамовна. – Размечтался.

Она несколько успокоилась. Саша прав: Москва – не Дальний Восток.

Через три недели Ита Абрамовна и Александр Каллистратович получили телеграмму: «Поступила в аспирантуру в торакоабдоминальном отделении. Сняла комнату на улице Беговой семнадцать, в пяти минутах ходьбы от института. Всё хорошо. От Александра Хуновича вам привет. Ваша Таня».

– Вот и всё, – подвела итог Ита Абрамовна. Теперь нужно ждать телеграммы: «Дорогие мамочка и папочка! Я на третьем месяце от счастья!»

– А что ты хотела? Жизнь не стоит на месте,– успокаивал жену Александр Каллистратович. – А человек он вроде бы неплохой. И хирург от Бога. Наша Танечка без любви не пошла бы на это. Не так воспитана.

– Ты много занимался её воспитанием?! Если у мужика есть крылья, это не значит, что он ангел. Он может быть и обыкновенным навозным жуком. Или он тебе что-нибудь говорил о своих намерениях?

– Мы с ним на эту тему не разговаривали. А жизнь у него была действительно сложной. Парень без всяких связей добился многого: стал хорошим хирургом, защитился. Этого ты же не можешь отрицать?

– Прекрасный хирург – это ещё не хороший муж.

Ита Абрамовна встала, собираясь выйти из комнаты.

– Танечке он поможет стать настоящим специалистом. Ничего плохого в том, что она выйдет замуж, не вижу, – проговорил вдогонку Александр Каллистратович, подводя итоги разговора.

Но Ита Абрамовна привыкла, что последним должно быть её слово.

– Где-то это я уже слышала. Брак – это попытка вдвоём решить проблемы, которых Татьяна одна никогда бы не имела.

Она ушла, а Александр, глубоко задумавшись, так и остался сидеть в кресле.

 «Когда-то Эйнштейн доказал, что время течёт с разной скоростью. Мне кажется, у молодых оно просто едва движется. А у нас годы летят, только успевай менять календари! А тревоги Иточки понятны. Нужно будет при первой же возможности побывать в Москве, посмотреть, как дочь там устроилась».

Но полететь в Москву Панов смог лишь через полгода. Шло строительство радиологического корпуса, и нужно было не просто следить за тем, чтобы строители делали всё строго по проекту и не экономили на материалах. Если нужна баритовая штукатурка – значит нужно проверить марку барита. Радиология – не шуточки. Оплачивал стройку областной отдел здравоохранения. Денег не хватало. Нужно было искать дополнительные источники финансирования, ездить по предприятиям с протянутой рукой. А руководители хотели разговаривать только с первыми лицами.

– Я понимаю, – покровительственно басил директор Ростсельмаша, полный, страдающий одышкой седой мужчина лет шестидесяти, – экономия денег это умение их тратить без всякого удовольствия. Но и мы едва-едва на плаву. Колхозы неохотно берут наши комбайны. Их заставляют в добровольно-принудительном порядке. Так что много денег вам дать не смогу.

– Наши ведущие специалисты готовы провести у вас на заводе профилактический осмотр вашего многотысячного коллектива, а выявленных больных пролечить.

– У нас для этого есть своя медсанчасть.

– Но осмотр специалистов – это не осмотр врача общего профиля. Я говорю не о гриппе или плоскостопии, а о раннем выявлении опухолевой болезни. Впрочем, на нет – и суда нет.

Панов встал, собираясь уходить.

– Напрасно вы обижаетесь, – сказал директор завода. – Я рассказал вам о наших делах. В иные времена я бы вам больше помог. Сейчас смогу перечислить не более трёхсот тысяч.

Алексей Каллистратович протянул ему бумагу с номером счёта.

– С мира по нитке – нищему рубаха. Спасибо. Для нас эта сумма совсем не маленькая. Большего и не просил.

Примерно такие же разговоры проходили и на других заводах, в строительных трестах и управлениях…

Главный врач института Борис Александрович Новодержкин, широкоплечий и высокий молодой человек с вьющимися волосами и голубыми глазами, когда-то работавший с Пановым в хирургическом отделении Центральной городской больницы, посоветовал то же самое проделать и в крупных городах области, где расположены большие промышленные предприятия. Поехать в Новочеркасск и Таганрог, в Шахты и Новошахтинск…

Внешне суровый, он обладал хорошим чувством юмора. Строгий и требовательный руководитель, всегда был готов прийти на помощь коллеге. Никогда не стеснялся высказать своё мнение, даже если оно было не таким, как у начальства.

– Заводы там богатые. В Новочеркасске – один только НЭВЗ с тридцатью тысячами рабочих, своим исследовательским институтом. А там ещё Семнадцатый, электродный, станкостроительный заводы… все и не перечислить. В Таганроге…

– Вот и поезжай! – прервал его директор.

– Я знал: инициатива наказуема, – улыбнулся Новодержкин. – Хочу кардинально изменить жизнь!

– Уляжешься на телевизор и станешь смотреть на диван? – скептически спросила Орловская. Только она позволяла себе такое. Чувствовала себя не просто хозяйкой в институте, но королевой, и всякий раз это демонстрировала. – Конечно, клянчить деньги непросто. Если бы благотворительность ничего не стоила – все бы были филантропами. Но мы рождены, чтоб сказку сделать былью! Так что цель поставлена, задачи определены. За работу, уважаемый Борис Александрович!

Панов недовольно взглянул на Орловскую, но промолчал.

– И помни: ты главный врач института, – напутствовал Новодержкина директор. – Они привыкли разговаривать только с первыми лицами. Ты для них не начальство, но человек, который может принимать решения. Ты – мой ближайший помощник в организационных и лечебных вопросах. Это должны знать и наши сотрудники.

– Я так раздуваюсь от важности, что могу и лопнуть, – улыбнулся Борис Александрович. – Каждое утро смотрю на себя хорошего в зеркало и не могу оторвать взгляда. На самом же деле чувствую себя вечным учеником, подмастерьем.

– Ладно, остряк, езжай уже. Посмотри, как дела в Новочеркасском диспансере. Недавно открылся. Может, им помощь нужна? Без денег не возвращайся!

Александр Каллистратович был спокоен: Новодержкин сделает всё как нужно.

Эти заботы и не позволяли Панову уехать. Но в канун Нового года они с женой всё же поехали в Москву посмотреть, как живёт их Танечка.

Поезд пришёл по расписанию. Их никто не встречал. О своём приезде они решили не сообщать. Не хотели тревожить, отрывать от дел. Поселились в забронированном номере ближайшей гостиницы. Переоделись и через час уже были рядом с её домом.

Выходной день. Лёгкий морозец. Глаза болят от сверкающего в холодных лучах солнца снега. Потоки машин. Множество людей, и все куда-то торопятся. Понятно: предновогодняя суета. Поднялись на четвёртый этаж и позвонили в сто пятую квартиру. Дверь открыла Татьяна.

– Мама, папа! – воскликнула она. – Чего же вы не дали телеграмму? Мы бы вас встретили!

Ита Абрамовна, снимая в прихожей пальто, отметила про себя это её «мы».

Большая светлая комната с окном, выходящим на шумную улицу. Широкая кровать. Круглый стол, накрытый зелёной скатертью. У окна – письменный стол. Этажерка с книгами и журналами. Шкаф. Вот, пожалуй, и вся обстановка.

«Спартанские условия. Даже телевизора нет, – подумал Александр Каллистратович. – Но где же тот, кто дал основание для её «мы»? Впрочем, он мог быть и на дежурстве».

И в этот момент раздался звонок в дверь. В комнату вошёл Александр Хунович, нагруженный пакетами с провизией. Он смутился, стоял, не зная, что делать дальше.

– Дорогие мамочка и папочка, – начала, было, Татьяна, чтобы привлечь внимание родителей и дать возможность ему успокоиться. – Я вышла замуж. Не сообщила вам, потому что мы с Сашей не хотели никакой свадьбы, никакого шума. Просто пошли в загс и расписались. Но я оставила свою фамилию, – добавила Татьяна, поворачиваясь к отцу. – Вы только не обижайтесь и не переживайте. Мы вас очень любим, но сейчас не до свадьбы. А летом хотим поехать на Украину, в Черновицкую область.

Ита Абрамовна села на стул и с укором посмотрела на дочь. «Как она могла даже не написать нам об этом. Не хотели устраивать свадьбу – это их дело. Но родителей-то можно было оповестить! Нет, мир перевернулся. Хорошо, хоть в загс пошли. Сейчас нередко, как на Западе: живут, не зарегистрировав свой брак ни в загсе, ни в церкви. Привыкают друг к другу. Совсем как в той частушке:

Парень с девушкой лежит.
Хочет познакомиться…

Она с укором взглянула на Трахмана. Тот поставил кульки на столик, стоящий в углу комнаты, сел и, улыбаясь, сказал:

– Не волнуйтесь вы так, дорогая Ита Абрамовна. Мы с Танечкой любим друг друга, и всё у нас будет хорошо. Мы не хотели вас тревожить…

– Что об этом говорить? – резко произнёс Александр Каллистратович. – Что сделано, то сделано. Лучше расскажите, как вы здесь живёте? Чем занимается Татьяна? Как ведёте хозяйство? Неужели так и будете жить в этой съёмной комнате?

– Саше после Нового года обещали дать квартиру, – сказала Татьяна. – А я поступила в аспирантуру и получила уже даже тему диссертации по проктологии.

– Всё это хорошо. Что ж, мы можем хотя бы сейчас выпить за это событие? – стараясь успокоить жену, спросил Александр Каллистратович.

– Конечно! – встрепенулся Трахман. – Один момент.

Через несколько минут на столе стоял коньяк. Татьяна поставила вазочку с шоколадными конфетами. Нарезала лимон.

Александр Каллистратович взял бутылку и, довольный, заметил:

– Возраст человека, как и коньяка, тоже насыщает его мудростью. Молодой коньяк дерёт горло. А этот должен быть слегка маслянистый на вкус и питься легко.

 «Говорит, будто большой знаток и выпивоха. Тосты произносит, а у Танечки даже не на чем готовить, – подумала Ита Абрамовна. – Питаются, наверное, в столовой или всухомятку. На столике правда, стоит электрочайник…»

Александр Каллистратович разлил коньяк в бокалы.

– Мне не наливай, – торопливо предупредила отца Татьяна. – Я буду сок.

Ита Абрамовна внимательно посмотрела на дочь, спросила:

– Какой срок?

– Три месяца.

– Тем более, есть повод выпить за наше продолжение, – стараясь снять напряжение, сказал Александр Каллистратович.

Засиделись до глубокой ночи. Потом вызвали такси и поехали в гостиницу.

– А что я говорила? – констатировала Ита Абрамовна. – Сейчас Танечке будет не до учёбы. А потом малыш. О какой науке может идти речь? Чувствовало моё материнское сердце…

– Не причитай! – сказал Александр Каллистратович. – Случилось то, что должно было случиться. Что сделано, то сделано, и уже поздно возмущаться. Не переделаешь уже ничего. Да и не худший это вариант. Нужно подумать, как им помочь.

– Чем мы поможем? – не поняла Ита Абрамовна.

– Деньги пришлём на нянечку. Давай спать! Устал я что-то.

На следующий день Александр Каллистратович пошёл в онкологический институт, а Ита Абрамовна решила купить подарок молодым. Договорились встретиться часа в три в ресторане.

Условившись с директором института о том, что после Нового года он пришлёт в Москву трёх врачей на учёбу, чтобы освоить современную радиологическую аппаратуру, побывав в торакальном отделении, где работал Трахман, Панов вместе с Татьяной и Александром Хуновичем подъехал к ресторану, где их должна была ждать Ита Абрамовна.

Каково же было их удивление, когда они увидели, что она сидит за столом с каким-то полным лысым мужчиной и женщиной лет тридцати, оживлённо разговаривающей с ними. Подошли к столику, и Александр Каллистратович узнал в этом толстяке Льва Ароновича Сокола. Он, конечно, постарел и стал мало похож на того орла, с кем ему довелось служить, но его выразительный нос клювом и мохнатые брови, широко открытые на мир грустные карие глаза не позволили ему ошибиться.

– Вот это сюрприз, – искренне обрадовался Александр Каллистратович! Какими судьбами? Где вы встретились?

Они обнялись. Лев Аронович познакомил его со своей женой. Оказалось, что он женился на своей операционной сестре. Живут и работают в Хабаровске, и у них растёт сынишка Михаил, который перешёл в пятый класс.

– Юлечка в Москве никогда не была, и мы решили на Новый год приехать сюда.

– Встретил бы тебя на улице – вряд ли бы узнал, – заметил Александр Каллистратович. – Разве что нос прежний…

– Уж очень он у тебя выразительный! – добавила с улыбкой Ита Абрамовна и, обернувшись к жене Сокола, спросила:

– Он вас им часто клюёт?

– Как вы догадались? – вопросом на вопрос ответила Юлия Борисовна.

Лев Аронович, совсем не обидевшись, вдруг прочитал стишки:

На вопрос всегда вопрос –
Так еврей веками рос.
У еврея даже нос
Изогнулся, как вопрос.

– Ладно! Сокол – птица гордая, другим не может быть у неё нос, – улыбнулся Александр Каллистратович. – Итак, что будем пить? Есть много поводов отметить этот день. Скоро Новый год – это первый повод. Наша дочь вышла замуж за замечательного человека и прекрасного хирурга – это второй повод. Наконец, мы встретились. Не пили на вашей свадьбе – это тоже повод.

Подошла официантка, передала меню в кожаных папках. Александр Каллистратович заказал салаты и мясное ассорти, горячие закуски и коньяк.

Трахман, разливая коньяк, бокал Татьяны наполнил соком. Лев Аронович с удивлением взглянул на Татьяну, но промолчал.

– Так вы здесь живёте? – спросил он.

– К сожалению, через пару дней уезжаем к себе, и когда ещё встретимся? А в Москве живут Танечка и Александр. Наш зять работает в торакальном отделении онкологического института. Танечка поступила в аспирантуру. А у нас всё по-старому. Строю радиологический корпус. Ты лучше о себе расскажи.

– Живём... Ничего нового. Работаем в больнице скорой помощи. Отделение на сто коек. Оснащение старое. Масочный наркоз проводим на аппарате «Красногвардеец», так что о торакальной хирургии только мечтаем. Хочу послать анестезиолога на учёбу. Живём в трёхкомнатной квартире с мамой Юлечки. Она пенсионерка, очень помогает нам. Практически сына нашего она и вырастила. Мы целыми днями на работе… Тускло всё и грустно. А обстановка такая, что… руки опускаются.

– Мне казалось раньше, что большего оптимиста не встречу, – тихо проговорила Ита Абрамовна. Она всё время смотрела на Льва Ароновича и не узнавала его. Раньше он ей казался таким деятельным, энергичным. Теперь или постарел, или жизнь сильно его потрепала.

Потом заговорили о ненавистных бюрократических порядках, о косности власти, о необходимости что-то менять. Если бы Александр Каллистратович не знал Льва Ароновича, он бы мог подумать, что тот подался в диссиденты. Такие разговоры вести, да ещё в ресторане! А тот, выпив немного коньяка, продолжал горячиться, ругать советскую власть, генсека, а попутно и всё политбюро.

– Мне кажется, не время и не место здесь об этом говорить. К тому же после выпитого коньяка, – недовольно произнёс Александр Каллистратович. – Зачем призывать нас к бунту. Или ты новую революцию задумал?

– Ты говоришь, что я призываю к бунту, к нарушению принятого порядка? Но где ты увидел порядок, свободу, демократию? Безграничная власть партии, органов. Закон у них – что дышло.

– А конкретнее можно? Что именно и где не так?!

– Говорят, что этот антисемитизм… в рамках закона, – не мог успокоиться Лев Аронович. – Но закон не орудие для сведения счётов. Это и называется тоталитаризмом. Впрочем, ты прав: лучше заниматься своим делом. Я врач и должен лечить больных. Пусть каждый делает, что должно. Но не думать об этом я не могу.

Трахман старался уходить от таких разговоров. По убеждениям интернационалист, он считал, что антисемитизм такая же болезнь, как и рак. И нуждается он в хирургическом лечении. Но говорить на эти темы не любил.

– А какая национальность записана у Тани в паспорте? – спросил Лев Аронович.

– Никогда не слышал, что тебя этот вопрос так волнует, – удивился Александр Каллистратович. – Она записалась еврейкой. Не думаю, что таким образом нужно было демонстрировать свой интернационализм. Но это её выбор, а я привык считаться с её мнением.

– А меня удивляет изобилие в московских магазинах, – вдруг сказала Юлия Борисовна, видя, что тональность разговора повысилась. Знала, что муж в последнее время стал легко пьянеть. Так недалеко и до серьёзных неприятностей. – Что же касается антисемитов, так они есть и у нас в Биробиджане. Как же без них? Мне кажется, если бы не они – мы бы мало чем отличались от других. Вспомните, сколько полезных веществ есть в обыкновенном алоэ. Оно росло в песках, без влаги. Вместо листьев – колючки. Но что за чудо это растение! В нём много биогенных стимуляторов! Так и мы, евреи. Когда я училась в школе, мне мама говорила: «Чтобы получить пятёрку, нужно знать на шесть!» Так что антисемитизм, конечно, плохо, но мы всё равно его победим!

– Вот за это и выпьем! – улыбнулся Лев Аронович.



15. Новогодняя Москва светилась огнями реклам и иллюминаций. Снег блестел на солнце и резал глаза. Там, где его ещё не убрали, детвора каталась на саночках. Белая простыня неба висела над головой. Суета возле установленных на площадях ёлок, украшенных блёстками и гирляндами. Бесконечные потоки транспорта и очереди в магазинах так утомили их, что они были рады, что скоро смогут отдохнуть в поезде по дороге домой.

«Везде хорошо, а дома лучше! – думала Ита Абрамовна. – Случилось то, что случилось. Когда-то же это должно было произойти. Танечка ещё задержалась. У нас с Сашей всё произошло гораздо раньше. Но я долго не могла забеременеть, а Татьяна не успела стать законной женой, как попала. Если так пойдёт дальше, мне нужно будет бросать работу и приезжать к ним нянчить малышню!»

Она улыбнулась. «Кто бы мог подумать, что мы с мужем доживём до внуков!»

– Чему ты улыбаешься? – спросил Александр Каллистратович, осторожно идя по скользкому снегу и таща тяжёлые сумки, наполненные покупками. – Думаешь о Танечке? Мир нужно принимать таким, каким он есть. Любовь всегда права!

– Не думать о них я не могу! Неужели мы дожили до внуков?! Я ничего не имею против Александра. Язык не поворачивается назвать его Сашей. Он хороший человек и, наверное, искренне любит Танечку. Но у меня какое-то странное чувство, что любовь их будет сложной…

– Она всегда сложная! Он прекрасный врач, но для меня много важнее, что он порядочный человек. Мораль для него не пустой звук.

– А сколько преступлений, сколько крови пролили во имя морали? Всё дело в том, кто эту мораль защищает. У каждого своя правда. Потому-то люди и придумали историю о десяти заповедях, чтобы привести всех к общему знаменателю. Они должны быть для всех незыблемым правилом жизни.

– Не всё так просто, – заметил Александр Каллистратович. – Чем виноваты люди, которых поставили в строй и повели убивать? Здесь срабатывает инстинкт самосохранения: если не я его, то он меня…

– Ты, конечно, прав. Но, надеюсь, Танечка его действительно любит и вышла замуж не потому, что забеременела. К сожалению, не каждому дано уметь любить, а Танечка у нас очень чувствительна ко всем нюансам. Уловит любую фальшь, изменение тональности в отношениях. И тогда всё бросит. Её не остановят ни карьера, ни материальное благополучие… Надеюсь, моя материнская интуиция ошибается.

– Мы узнаем это только спустя время…

– Или ничего не узнаем. Если у людей случается беда и земля уходит из-под ног, они могут удержаться друг за друга и спастись. Танечка, если что пойдёт не так, не будет скандалить, требовать алиментов. Просто уйдёт. Трахман получил сейчас кредит доверия и хорошо бы, чтобы он не оказался банкротом.

Некоторое время они шли молча. Подходя к гостинице, Ита Абрамовна тихо проговорила:

– Не могу привыкнуть к этим расстояниям. Ног не чувствую. Вполне могли с ними встретить Новый год. Ведь два дня осталось.

– Нет. Мне нужно быть в институте, – твёрдо сказал Александр Каллистратович. – Почти неделю гостим. Пора…

На вокзале их провожали Татьяна и Александр. Поставили вещи в купе. Татьяна передала матери сумку с провизией. Снабжение в Москве было лучше, чем в Ростове. Купили колбасу, сыр, сосиски, которые ростовчане уже и забыли, как выглядят.

До отхода поезда оставалось минут десять, и они вышли на перрон.

– Береги себя, – просила дочь Ита Абрамовна. – Если будет нужно, я всё брошу и приеду. Только долго не молчите.

Ита Абрамовна поцеловала Татьяну, потом подошла к Александру, который чуть наклонился и поцеловал её.

– Вы не волнуйтесь! Всё у нас будет хорошо. Мне твёрдо обещали выделить квартиру в институтском доме…



С ними в купе ехал конопатый мужчина лет сорока пяти. Он неторопливо снял с себя меховую куртку и пыжиковую шапку и, поблёскивая золотом зубных коронок, предложил своей спутнице, которая была выше его на голову, последовать его примеру.

– Снимай, – сказал он, – и давай маненько выпьем для сугреву.

Девушке было не более двадцати лет. Сначала Ита Абрамовна подумала, что это – отец с дочерью. Но оказалось, что молодожёны, возвращающиеся домой в Тулу. Они устроили себе небольшое свадебное путешествие в Москву. Рябой, по-хозяйски усевшись за столик, взглянул на попутчиков. Его молодая жена вытащила из сумки штоф с мутной жидкостью и разносолы. Ставя на столик, тихо упрекнула мужа за что-то. Тот ругнулся, махнул рукой.

– Больной на голову, неужели не заметила? И чего ты ждала от жида? Они не могут не жилить. Такими их сотворили, такими они и живут. Ты думаешь, чего их все так не любят? Хитрые они и жадные! Или ты думала его перехитрить? Ни в жисть такого не будет. Но особенно не переживай. Соберём ещё и купим тебе твою побрякушку. Ты, как та сорока, любишь всё, что блестит.

– Сороку нашёл! Ты обещал мне часики и колечко с брюликом! Или уже отказываешься? А ежели кто меня сможет перехитрить, тот сразу сдохнет!

– Да не отказываюсь я! Будут тебе и часики, и колечко… Ты лучше, приглашай попутчиков к столу, чтобы было с кем выпить. Ехать нам всего-ничего. Можем и не успеть.

Александр Каллистратович отказался от приглашения.

– Спасибо. На ночь не употребляю. Потом сплю плохо, – сказал он, достав из сумки последний номер журнала «Вопросы онкологии». – К тому же, говорят, много пить вредно.

– Да где ж много?! У нас один пузырь. Кум гнал. Чистейший первачок. Давай, присоединяйся. Или ты не русский? Не помню, чтобы кто отказывался на халяву выпить!

– Нет. Спасибо.

Он встал и вышел из купе вслед за женой. Не хотел продолжать разговор с этим неприятным рябым коротышкой.

Подошёл к окну и смотрел на бегущие куда-то назад дома, зелёные сосенки и столбы, тянущие провода. Белая земля кружилась вокруг в ритме, выбиваемом колёсами. «До-мой, до-мой…» Потом вдруг: «Да-да-да! До-мой!»

– Брезгуют, – сказал в купе рябой. – Ну и хрен с ними! Наливай давай. Ты что как сонная курица. Приедем и делом займёмся.

– Каким делом? – не поняла его жена.

– Как каким? Детей стругать! Или ты думаешь, я тебя даром украшаю, как новогоднюю ёлку? Не в деньгах счастье! Но, как сказал один: «С деньгами я могу себе позволить быть несчастным где угодно, с кем угодно и когда угодно, а без денег – хрена тебе!» Ничего не пожалею, чтобы ты была довольна. Ты только не вздумай мне рога наставить! Узнаю ; убью! Я, конечно, институтов не кончал, но получаю в три раза больше, чем твоя Никишкина. Какая у воспитательницы детского садика зарплата? Постоишь у церкви, и то больше соберёшь! Наливай ещё… и сама не филонь. Не могу я один пить. Не алкаш какой…

А Пановы так и простояли в коридоре у окна, пока поезд не подошёл к Тульскому вокзалу. Попутчики вышли из купе, и о них напоминал лишь удушливый запах самогона.

Александр Каллистратович приоткрыл ненадолго окно. В купе ворвался холодный воздух.

– Вот так и живём, – сказала Ита Абрамовна. – Антисемитизм они вобрали в себя с молоком матери. Так воспитаны. У меня был больной. Выжил во время войны каким-то чудом. Рассказывал, что его выдал украинец…

– А Александра Печерского выдал секретарь комсомольской организации, русский. Бандиты и преступники не имеют национальности.

– Ты послушай! Когда же ему удалось бежать, и он оказался в лесах Белоруссии, его отказались принимать в партизанский отряд и даже грозились расстрелять как шпиона. Но случилось чудо: отряд неожиданно окружили немцы. Был бой. Ранило командира, и он пять километров тащил его на себе по болотам. С тех пор ему стали доверять. Говорили, что он даже не похож на еврея. Это с его-то носом! А после войны его не хотели принимать в институт. Директор сказал, что у него учиться будут столько же евреев, сколько их работает на шахтах! За него заступился тот же командир их отряда. Ходил хлопотать за него в обком. Они дружат до сих пор. Разные бывают люди.

– Есть друзья как еда – каждый день ты нуждаешься в них. Есть как лекарство: ищешь их, когда тебе плохо. Но есть друзья как воздух – их не видно, но они всегда с тобой! Поверь мне, пойти в обком заступиться за кого-нибудь – поступок!

Александру Каллистратовичу был неприятен этот разговор. Он не понимал, что происходит, откуда в простых советских людях столько ненависти к своим же согражданам только за то, что они носят еврейские фамилии, называют себя евреями. «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать!»…

– Но после окончания учёбы устроиться в Ростове он не мог, – завершила свой рассказ Ита Абрамовна. – Пришлось уезжать…

– Странно всё это, – задумчиво проговорил Александр Каллистратович. – Мы в принципе не может быть националистическим государством!

Ита с грустью посмотрела на мужа.

– Это на бумаге. В жизни всё не так! Евреи воевали «в Ташкенте», они трусливы и хитры, жадны и от них можно всего ждать. Причём это не бред сумасшедших, а официальная позиция властей.

– Не нагнетай. Или ты думаешь, я всего этого не вижу? Не нужно бороться с ветряными мельницами. Что ты можешь?

– Всё было бы иначе, если бы ты спросил по-другому: «Что МЫ можем?!» А как расправились с еврейским антифашистским комитетом? Закрыли еврейские газеты, театры. Расстреляли таких людей! Устроили травлю Ландау, Гинзбурга, Фрумкина! Наркома танковой промышленности Зальцмана исключили из партии и выгнали с работы. Героя Социалистического Труда! Врагов народа нашли, сволочи!

Она достала из сумочки валокордин и выпила, запив водой из горлышка бутылки.

– И чего ты завелась? Мало ли дураков на свете? Ты лучше скажи, как тебе Сокол?

– Постарел, поглупел. Раньше он был много интереснее. К тому же его Юлечка тянет Сокола не вверх, а вниз. Не знаю, что у них может быть общего?

– Сын общий. Работа общая. Семья.

– Но он никогда не был так настроен против власти. Умел себя сдерживать. Хотя и прав. Я запомнила стихи, которые он читал. Никогда не слышала от него такого.

– И как ты всё это запоминаешь?

– Сама не знаю. Видимо, потому что задели за живое. Помнишь?

Никто себя, наверно не осудит
За неудачи родины своей,
За все грехи, покуда жить в ней будет
Всего один-единственный еврей.

– А я даже подумал, не провоцирует ли он нас.

– Нет! Этого я не думаю. А вот что возможно, так это их отъезд куда-нибудь за бугор.

– Это непросто. Да и не в том он возрасте, чтобы начинать жизнь заново.

– Может, ты и прав. Хочу прилечь. Голова у меня от этого антисемита разболелась…

Ита Абрамовна переоделась и прилегла, укрывшись одеялом.

– Я всё думаю: что общего у Трахмана с нашей Танечкой? – сказала она.

– Чего ты об этом думаешь? Общие будут дети. Работают в одном институте. Парень он хороший и хирург прекрасный. Я оперировал с ним. Смелый, но без самонадеянности. Не стесняется спрашивать. Поверь мне – он мастер и порядочный человек. Старается забыть то отчаяние и горе, которое испытал в детстве. И что особенно мне понравилось: умеет прощать.

– Время всех меняет. Посмотри, в кого превратился Сокол! Мне жалко его. Не знаю, какой он сейчас хирург, но счастья в его глазах я не увидела.

Александр Каллистратович промолчал. Он давно знал, что она любила Сокола. Но никогда не давала ему повода усомниться в её верности. И он держал себя в рамках. И сейчас видел, с какой ревностью смотрела жена на Юлю.

– Материальное благополучие, к которому он стремится, не сделает его счастливым, потому что он как был, так и останется несвободным. Он это понимает, потому и злится на всё и на всех.



В Ростове они взяли такси и через полчаса были дома.

Александр Каллистратович по привычке переоделся в спортивный костюм. Ита Абрамовна накинула халатик. Делать ничего не хотелось. Дорога, хоть и в комфортных условиях, утомила их. Он уселся в своё любимое кресло и стал читать так и не дочитанный номер «Вопросов онкологии», а она прилегла на диване. Ей не хотелось ни о чём думать, но из головы не выходила беременность дочери.

Около пяти часов в их дверь вдруг позвонили.

– Ты кого-то ждёшь? – спросила Ита Абрамовна.

– Нет, – ответил Александр Каллистратович.

В квартиру вошёл Дед Мороз в просторном красном одеянии с большой ватной бородой и красным носом-картошкой. В руках его была гитара, украшенная блёстками, и мешок с подарками. Рядом стояла Снегурочка в белой кроличьей шубке, красных сапожках и меховой шапочке, из-под которой были видны её светло-жёлтые волосы. За ними вошли улыбающиеся Елена Георгиевна Ильинская, заведующая гинекологическим отделением, и Лидия Александровна Орловская, заведующая хирургическим отделением.

Александр Каллистратович не сразу понял, откуда они узнали об их приезде. Потом вспомнил, что поручал Дине Давидовне заказать билеты.

– С Новым годом! С новым счастьем! – сказал Дед Мороз голосом Бориса Новодержкина.

Быстро времечко идёт
Прямо, прямо... в Новый год.
Верным курсом, полным ходом, –
Ну так что же: с Новым годом!
Пусть подарит радость встречи
В новогодний снежный вечер
Принесёт в делах согласье,
В личной жизни – много счастья,
И продлит на много лет
Вдруг зажжённый в душах свет.
С новым счастьем! С Новым годом!

Дед Мороз обнял Александра Каллистратовича и поцеловал руку Ите Абрамовне.

Вторила ему Снегурочка, в которой Панов узнал свою аспирантку – Тамару Александровну Миленко.

Пусть подарит Новый год
Бурю чувств и море страсти
Да любви водоворот…

– Спасибо, дорогие наши Дедушка Мороз и Снегурочка, Лидия Александровна и Елена Георгиевна! Проходите, на улице не жарко. И вас мы поздравляем с Новым годом. Желаем здоровья и успехов! Как же здорово, что вы пришли!

Александр Каллистратович пригласил всех отметить встречу бокалом шампанского. Ита Абрамовна достала из бара «Советское шампанское», поставила на стол бокалы, открыла коробку конфет, мандарины.

– Вы нас извините. Мы только приехали. Ёлочку в этом году не ставили. Но у нас есть много поводов выпить.

Дед Мороз ловко открыл бутылку, выстрелив пробкой в потолок, разлил янтарный шипящий напиток и взглянул на Александра Каллистратовича. Тот поднял бокал.

– Спасибо, друзья! Но коль вы хотите чудес, запаситесь терпением. И о планах мечтать не будем. Нужно работать. Нам предстоит многое сделать, и давайте выпьем за то, чтобы всё свершилось!

Все дружно выпили.

Панов пояснил:

– Первое, что нужно сделать, это создать онкологическую службу. Сейчас онкологи разъединены. Каждый дует в свою трубочку. И звучит какофония! Нам необходимо создать симфонический оркестр, чтобы играли они по одной партитуре.

– Нужно запустить радиологический корпус, – добавила Лидия Александровна Орловская.

– Подготовить персонал к работе на новых аппаратах, – добавила Снегурочка.

Александр Каллистратович, взглянув на свою аспирантку, продолжил:

– Вам в этом году нужно представить диссертацию к защите. И вообще, мы просто не имеем права быть инфантильными. Наши успехи в наших руках. Никто не принесёт нам их на тарелочке с голубой каёмочкой. Время течёт, как вода сквозь пальцы, и можете мне поверить: его всегда будет не хватать.

– А мы верим, что всё, что вы задумали, обязательно сбудется, – горячо заметила Тамара Миленко. Она сняла меховую шапку с блёстками и мотнула головой, разбрасывая свои кудри по плечам и призывно глядя на своего руководителя. – Борис Александрович же у нас – временный Дед Мороз. Это ваша должность по штатному расписанию.

– Вера делает человека прозорливым. Недаром главный лозунг нашей страны: «Всё для человека, во имя человека». Нужно сделать всё, чтобы эти слова претворить в жизнь! Наше завтра зависит от нас! Но помните: учёный, который сам себе не противоречит, – догматик. Так давайте же выпьем за то, чтобы осуществились все наши планы. За постоянное движение вперёд!

И снова звон бокалов, шутки, смех.

Ильинская спросила:

– Что там Москва? Стоит?

– Москва прекрасна. Но мы и не видели её. Наша дочь вышла замуж…

– Так вы ехали на свадьбу? – удивился Новодержкин.

– Будем считать, что на свадьбу.

– И кто тот счастливец, который увёз её от вас?

– Помните, к нам приезжал хирург? Александр Хунович Трахман…

– Мы же с ним оперировали, – встрепенулась Лидия Александровна. – Блестящий хирург. Но, как оказалось, и хорошо разбирается в прекрасном. И где Татьяна работает?

– Поступила в аспирантуру, готовится стать матерью. Впрочем, её поступками и решениями правит не логика, а эмоции. Но что уже говорить об этом. И на нас всё это произвело потрясающее впечатление. Мы её считали ещё ребёнком.

Ита Абрамовна грустно улыбнулась, а Борис Александрович стал снова разливать шампанское.

– За это нужно выпить! – сказа он, передавая бокал Ите Абрамовне. – Любовь многие считают заболеванием, но лекарств от неё ещё не придумали. Кстати, шампанское закончилось. Но в моей торбе есть ещё бутылочка…

Он достал из торбы бутылку коньяка, шоколад, яблоки, мандарины.

– Вы пришли со своей выпивкой и закусью? Вот гости пошли! – сказал довольный Александр Каллистратович.

– Время такое. Не были уверены, что у вас найдётся, что выпить. Вот и принесли своё, – оправдывался Борис Александрович.

– И это правильно, – одобрительно кивнул Александр Каллистратович. – И запомните: мы, как минимум, должны идти в ногу со временем. Мы – его слуги, его рабы!

– А как максимум? – спросила Миленко.

– Максимум – привилегия гениев. Они могут опережать время! Но это удаётся немногим.

Елена Георгиевна, эффектная женщина с седой прядью волос, одобрительно кивнула, тихо проговорив:

– Это и есть мудрость!

– Потому-то Каллистрат и директор, – кивнула ей Лидия Александровна.

Но Панов услышал её и так же тихо ответил:

– Проблема долгой жизни именно в том, что легко забываешь, зачем жил. Если опытом не делиться, то кому он нужен? Но я пока ещё помню, зачем живу. Знаю, чего хочу и очень надеюсь, что мы достигнем цели, которую поставили перед собой. Я уже много раз говорил, что иметь в жизни цель – огромное счастье и стимул жить. Очень хочется, чтобы вы услышали мои слова.

– Весь фокус в том, что я вас слышу даже тогда, когда вы молчите, – вдруг произнесла Тамара Александровна и смутилась. – Простая вещь, но понять этого не могу. Предлагаю выпить за ваше здоровье!

Дед Мороз взял гитару и, мастерски перебирая струны, запел:

По заснеженной улице
Я приду в Новый год.
В небе месяц сутулится,
Зная всё наперёд.
Жизнь рулеткой закружится
У примёрзших ворот,
Кто-то с кем-то целуется.
Как-никак, Новый год!

Новый год, Новый год!
Пожелай нам удачи!
Новый год, Новый год,
Ну а как же иначе?!
Новый год, Новый год!
От шампанского спятил.
Раскидал серебро
Нам на счастье приятель…

Когда сотрудники ушли, Ита Абрамовна убрала со стола и села на диван.

– Наверное, постарела. Мне уже эти шумные компании переносить трудно. К тому же эта твоя Миленко так откровенно смотрела на тебя, что даже мне стало неудобно.

– Твоим фантазиям предела нет, – махнул рукой Александр Каллистратович. – Она умная девочка и знает себе цену.

– Одно дело знать себе цену, и другое – вздувать её до безумия. И новогодние пожелания вполне откровенные:

Пусть подарит Новый год
Бурю чувств и море страсти
Да любви водоворот…

Впрочем, если это тебя бодрит, ничего не имею против. Лишь бы ты был здоров!

– Хватит тебе. Ты лучше организуй что-нибудь поесть. Одним шампанским сыт не будешь.

– Организовывать не из чего. Пожарю картошку.

Она вышла на кухню, а Александр Каллистратович пошёл в кабинет, где в блокноте записал, что нужно сделать в Новом году в первую очередь. Наметил семь главных пунктов. Мог бы и больше. Дел было невпроворот. Записал:

– Использовать открытия экспериментального отдела в клинике.

– Заслушать главных врачей диспансеров области.

– Организовать курсы по онкологии для врачей и медсестёр ЛПУ.

– Ежегодно проводить конференции по вопросам онкологии, с анализом ситуации на Северном Кавказе, с выпуском сборника трудов этих конференций.

– Ежеквартально проводить противораковые советы. Разбирать причины запущенных случаев рака.

– Решить вопрос о создании отделения детской онкологии.

– Открыть отделения урологии, опухолей мягких тканей и молочных желёз, химиотерапии, опухолей головы и шеи…

Потом отложил блокнот и подумал, что ВАК почему-то задерживает с выдачей диплома доктора наук. Защита прошла успешно. Ни одного чёрного шара. А с дипломом тянут. Но он принципиально не хотел никого просить, чтобы узнали, в чём там дело. В конце концов, это уже пройденный этап. Теперь нужно думать об институте.

Жена позвала его ужинать. Он встал и пошёл в ванную мыть руки.



16. В марте Александр Хунович и Татьяна получили трёхкомнатную квартиру на улице Поликарпова. До института езды автобусом не более пятнадцати минут. А 5 июля 1967 года у них родилась девочка, которую они назвали Светой. Ита Абрамовна и Александр Каллистратович сразу при первой же возможности помчались в Москву. Шутка ли, у них уже внучка! Как же они мечтали об этом! Рассуждали, спорили, кем станет, задолго до её рождения.

– Если родится мальчик, я хотел бы, чтобы он стал хирургом, – говорил Александр Каллистратович, с улыбкой глядя на жену. – Нет благороднее и важнее дела, чем лечить больных, помогать попавшим в беду людям.

– А если девочка? – спросила Ита Абрамовна.

– Тогда тем более она должна стать врачом. Педиатром или кардиологом… Но лучше, если хирургом. У меня приличная библиотека по хирургии. Есть раритетные издания…

Открыла дверь Татьяна. Похудевшая, сонная, в лёгком ситцевом халатике, она обрадовалась приезду родителей, упрекнула, что не сообщили о приезде, и попросила говорить тише.

– Малышка, наконец, заснула. Ночью не давала спать, а у Саши сегодня сложная операция.

Счастливый Александр Каллистратович снял обувь, влез в тапочки зятя и прошептал:

– Ты покажи нам внучку. Мы будить её не станем.

– Идёмте. Она на Сашу похожа. Красивая…

– Все дети в этом возрасте похожи друг на друга, – скептически заметила Ита Абрамовна.

Постояв немного у кроватки, они прошли в комнату.

– Но когда малышка спит, – сказала Ита Абрамовна, выкладывая из чемодана подарки, – ты можешь немного отдохнуть. Ты же в декретном отпуске.

– А кто сказал, что декрет – это отпуск? – спросила Татьяна. – Это работа в две смены плюс ночные дежурства!

– Привыкнешь. Как иные по десять детей имеют? Не ты первая, не ты последняя. К тому же на работу тебе не идти.

– У них декретный отпуск – вся жизнь. Нет, я такого не хочу! Мне уже и тему диссертации дали. Когда Светочка спит, я читаю. Никогда не думала, что буду заниматься проктологией.

Александр Каллистратович внимательно посмотрел на дочь. «Действительно, похудела, подурнела. Бессонные ночи не проходят бесследно». Но он почувствовал и какое-то отрезвление, даже, можно сказать, охлаждение ко всему происходящему. «Неужели конец любви и два мешка воспоминаний. Так быстро у неё пыл сплыл? – подумал он. – Интересно, как ведёт себя Трахман? С другой стороны, он сейчас пишет докторскую, заведует торакальным отделением. Ему бы дома отдохнуть, а малышка спать не даёт. Но, знали, на что шли…»

– Пригласите нянечку, – сказала Ита Абрамовна. – Она тебе поможет, и ты со временем сможешь выйти на работу. Лучше расскажи, как себя чувствуешь?

Татьяна присела на стул и тихо проговорила:

– Я не думала, что будет так трудно. Саша, чем может, помогает. Хорошо, что у нас и рынок недалеко, и продуктовый магазин за углом. Недавно купили стиральную машину «Рига». Теперь пелёнки стирать не проблема. Вечером Саша что-нибудь готовит на два дня. Меня освободил от кухни. Варит, посуду моет…

– Нормальный еврейский муж, – бросила Ита Абрамовна.

Александр Каллистратович с удивлением взглянул на неё.

– Почему ты подчеркнула «еврейский»? Или я тебе не помогал? Ты же не националистка! Откуда такое у тебя?

– Чего ты к словам придираешься?

– Я не понимаю, как можно гордиться своей национальностью? Можно гордиться своим народом, давшим миру много выдающихся учёных и медиков, артистов и предпринимателей. Но как можно гордиться тем, что ты еврейка? Это всё равно, что кичиться тем, что родилась в субботу в пятнадцатом году.

– Чего ты завёлся? – удивилась Ита Абрамовна. – Я ничего такого не имела в виду. Просто статистически среди евреев меньше алкоголиков, больше внимательных и заботливых мужей…

– Где ты видела такую статистику? Кто проводил исследования? Не наша ли синагога?! Да какая ты еврейка?! Ты знаешь язык? Читала Тору? Соблюдаешь кашрут?

– Ладно, успокойся. Я – не националистка. И воспитана на русской культуре, говорю и думаю по-русски. Но ты не можешь отрицать, что именно нам, евреям, приходится страдать от националистов всех мастей.

– Но при чём здесь Трахман? Его спасла от фашистов русская женщина. Или ты стала сионисткой? К чему бы это? «Еврейский муж»! – не мог успокоиться Александр Каллистратович.

– Сионизм – не против кого-то, – вдруг сказала Татьяна. – Это не фашизм! Сионизм – это призыв собраться всем вместе на исторической родине! Что в том плохого? Была бы я издателем, печатала бы газету с простым и добрым названием: «Возьмёмся за руки!». Давайте жить в своём государстве без антисемитизма, без пятой графы в паспорте!

– Евреи не обращают других в свою веру, в отличие от христиан и мусульман, – добавила Ита Абрамовна. – Чтобы стать иудеем, нужно пройти гиюр, доказать, что ты знаешь и соблюдаешь заповеди…

– Как вы дружно набросились на меня?! – улыбнулся Александр Каллистратович, – я просто хотел сказать, что выражение «еврейский муж» может быть обидным мужу другой национальности. Или я не помогал тебе? Но и время было другим, и возможности иными.

– Должна признать, ты всегда был заботливым мужем, другом. Помнишь, как в пятьдесят втором меня уволили с работы? – тихо сказала Ита Абрамовна. – Я много думала об этом. В самом деле, что объединяет евреев? Вера? Ерунда! Сегодня больше половины людей не верят ни в Бога, ни в чёрта. Объединяет их общность судьбы. Евреи во все времена были гонимы. Если бы было иначе – они бы ассимилировались давно среди народов, где проживали. Так исчезли десять колен из двенадцати. Когда в обществе нет явного антисемитизма, евреи женятся и выходят замуж за татар и русских, немцев и французов. Кто на это вообще обращает внимание?! Но, как ни странно, именно антисемитизм, гонения объединяют тех, кто старается сохранить свой язык, культуру, религию отцов. Поэтому они отгораживались в гетто, вырабатывали строгие правила поведения. Не было бы ортодоксально верующих иудеев, евреи исчезли бы как народ.

– Как ни странно, – добавила Татьяна, – гонения, даже Холокост, объединили евреев. Но именно потому в их глазах поселился страх. Я понимаю, что нужно научиться прощать. Но прощать значительно труднее, чем мстить.

– Какой страх, – отмахнулся Александр Каллистратович. – Вы вспомните совершенно невероятную ситуацию, когда сразу после провозглашения Израиля многомиллионные арабские страны дружно набросились на эту крохотную страну. И это при том, что Великобритания и некоторые другие государства делали всё, чтобы Израиль перестал существовать. Препятствовали возвращению евреев на свою историческую родину.

 – Евреи видят в этом помощь Бога. Они борются с терроризмом мусульман. Ведь в их городах то и дело звучат взрывы…

Ита Абрамовна пожалела, что своей случайной репликой обидела мужа. Ведь он в те страшные дни был ей единственной опорой, поддержал её. Не считаясь ни с чем, ходил, писал, защищал. Люди бывают разные. Разве мало среди евреев подлецов и мерзавцев?

– Не все мусульмане террористы, – продолжал спор Александр Каллистратович.

– Не все, – подала голос Татьяна. Она впервые слышала, чтобы родители спорили друг с другом. – Но всё же чаще – мусульмане! Это давний способ борьбы собачки со слоном. Такое было и в старину, и у других народов.

Видя, что этим разговорам нет конца, она встала.

– Мойте руки, я поставлю чайник. У меня к чаю есть чудесные овсяные печенья. Придёт Саша – будем ужинать.

Когда Татьяна вышла из комнаты, Ита Абрамовна с укором взглянула на мужа:

– Чего ты завёлся? Я ничего особенного не имела в виду. Сказала, может быть, глупость. Мог бы и не заметить, не отчитывать меня при Татьяне.

– Я, конечно, не еврейский муж. И обрезание мне не делали. Не столь благодушен и покладист, но твои слова меня действительно обидели.

– И напрасно. Прежде ты всегда понимал меня, был добр…

– Ладно, пошли мыть руки, – сказал Александр Каллистратович. – С удовольствием выпью крепкого чаю.



В шесть часов пришёл Александр Хунович. Увидев первой Иту Абрамовну, обрадовался.

– Чего не сообщили? – удивился он. – Встретил бы. Ого, и Александр Каллистратович приехал? Ну, как вам нравится наше творчество? Правда, она на меня похожа?

– Сейчас она похожа на себя, – ответила Ита Абрамовна.

– А где Таня?

– Кормит Светочку. Переодевайся, мойся, и я готов уже за неё выпить рюмочку. Или устал? Татьяна говорила, что у тебя тяжёлая операция.

– Операцию перенесли на завтра.

– Что-то сложное?

– Удаление левого и резекция правого лёгкого. Хотите посмотреть?

– Спрашиваешь! Конечно.

– Значит, завтра вместе идём в институт. А сейчас выпьем коньячку. Только по чуть-чуть.

– И я уже давно много не пью. Что ни говори: возраст!

Сказал и смутился. Никогда особенно не любил пить. Разве что – немного хорошего коньяка.

Александр Хунович заметил:

– Не жалейте о том, что стареете. Многим в этом было отказано. Жизнь даётся всем, a старость избранным...

– Избранного нашёл. Идём уже!

Вскоре к ним присоединилась Татьяна.

– У Светочки всё наоборот: днём спит, а ночью спать не даёт. Я уговариваю Сашу ложиться в гостиной на диване. Он же не отдыхает. Отказывается!

– И правильно, – кивнула Ита Абрамовна. – Пусть познаёт трудности отцовства.

– Он всё давно познал. Стирает и гладит пелёнки, варит, убирает в квартире. Жалеет меня. Вся беда в том, что работает на полторы ставки. Часто дежурит. Приходит поздно, а я одна. Иногда её укачиваю и сама засыпаю. Не думала, что так...

– А друзья у тебя есть? – спросил Александр Каллистратович зятя, разливая в бокалы коньяк. – Есть на кого опереться?

– На работе у меня коллеги. Друзей на работе не завожу. Друзей много быть не может. Потому и говорю: коллеги.

– Ладно. Давайте выпьем за то, чтобы Светочка была здорова и счастлива! – сказал Александр Каллистратович и поднял бокал, согревая коньяк в ладони.

– Вам хорошо! Вы можете выпить, а мне и этого нельзя. Светочка терпеть не может алкоголь…

– Ты что, – пробовала ей давать? – удивилась Ита Абрамовна.

– Нет. Я так думаю, – успокоила мать Татьяна.



Через пару дней Александр Каллистратович вернулся в Ростов. Ита Абрамовна осталась в Москве помогать дочери.

Проблем в институте было «выше крыши». Панов много работал по созданию онкологической службы области, укреплению материальной базы института. Ввели в строй экспериментальный и радиологический корпуса. На современном уровне стали проводиться научные исследования. Было зарегистрировано открытие, защищались кандидатские и докторские диссертации.

С переводом областной больницы в Западный микрорайон появилась возможность открыть новые отделения, выделить поликлинику и значительно расширить коечный фонд.

По субботам в поликлинике были организованы «открытые приёмы». В этот день любой человек мог получить консультацию онколога без направления и обследования. Если при осмотре возникала необходимость в обследовании, его тут же проводили. Это увеличило выявление больных в ранних стадиях заболевания. Прогноз лечения таких больных был благоприятным.

Укреплялась материальная база онкологической службы и в городах и районах области. Проводились противораковые советы с разбором ошибок онкологов, отчёты главных врачей. В институте появилось много новых сотрудников.

В Москве Таня родила вторую дочурку, которую назвали Иришей. «Теперь я – дважды дед!», – подумал Александр Каллистратович. Но поехать к ним они не могли. Уж слишком много было дел.

Обычно в конце рабочего дня в кабинете директора обсуждались итоги дня, намечались планы. Как-то речь зашла об анонимках.

– Наш удел – борьба и надежда, – сказал Борис Новодержкин. – Но в одиночку она обречена на поражение. Есть две причины, по которым я не верю некоторым людям: или я их не знаю, или знаю очень хорошо. У меня не вызывают доверия те, кто громко кричит и бьёт себя в грудь.

Александр Каллистратович внимательно взглянул на него.

– Вы, Борис, напомнили мне судьбу моего соседа, – сказал он, собирая со стола материалы, с которыми работал. Терпеть не мог, когда на его рабочем столе был беспорядок. Всё должно было лежать на своём месте. Злился, если Дина Давидовна, убирая кабинет, перекладывала бумаги на другое место. – Мы с Костей жили когда-то в одном дворе. Всю войну он в пехоте на пузе прополз. Дважды был ранен. Дослужился до капитана. Боевой офицер, с иконостасом наград. В сорок седьмом Новый год встречал в компании школьных друзей. Как обычно, было застолье. Кто-то первый тост произнёс за Сталина. Костя прервал его, сказав, что второй тост будет обязательно за товарища Сталина, вдохновителя и организатора наших побед, но первый предложил выпить за фронтовых товарищей, с кем шли к Победе, и за память о тех, кто не дожил до этого дня. Итог: десять лет.

Новодержкин кивнул.

– У меня доверие к людям возникает на интуитивном уровне. Или верю, или не верю.

– Хороших людей больше, поверь мне. Максимализм свойственен молодым. Впрочем, это то, что быстро проходит. Но тебе скажу: быть терпимым, стараться понять человека – важнейшие качества руководителя. Мы с тобой не имеем права на ошибки. Знаешь, как у нас говорили: плохих сапёров не бывает. Но и не доверять всем нельзя.

– Забодали анонимки, – жаловался Борис Александрович. – И хуже всего то, что догадываюсь, кто их автор, а сделать ничего не могу.

– Спокойнее к ним относись. Подумай, почему пишет, а не говорит открыто? Научись прощать! Как-то дочь моя сказала, что прощать труднее, чем мстить. Мне запомнилась эта мысль. Может, твой анонимщик боится, что будешь мстить?

– Нет! Ничего он не боится. Просто ему кажется, что делается всё не так. Вроде движут им благие намерения. Но информированности у него меньше, да и ответственности никакой…

– Не обращай внимания. Один мой знакомый в таких случаях говорил: «Секрет покоя заключался в одной простейшей из идей – не принимай ты близко к сердцу больных на голову людей!»

– Легко сказать.

– Не вешай нос! Поверь: ты богат людьми, которых любишь, и которые любят тебя.

Директор встал, положил папки в ящики стола. Это были признаки того, что на сегодня разговор окончен. Но не успел Новодержкин уйти, как в дверь кабинета постучали. Вошла Дина Давидовна.

– Александр Каллистратович! К вам целая делегация: Чижиков, Орловская, Колесникова.

Панов снова сел. Бросил:

– Приглашайте. А ты задержись на несколько минут. Могут быть и к тебе вопросы.

В кабинет вошли заведующий отделением опухолей головы и шеи Геннадий Иванович Чижиков, заведующая отделением лучевой терапии Валентина Александровна Колесникова и заведующая хирургическим отделением Лидия Александровна Орловская.

– Уважаемый Александр Каллистратович, мы к вам с жалобой, – начал Геннадий Иванович, светловолосый и круглолицый любитель выступать на всех собраниях, рассматривая проблему «с партийных позиций», но его перебил директор:

– Присаживайтесь. В ногах правды нет. И успокойтесь. Здесь не собрание. Можно на полтона тише, а то у меня за целый день голова разболелась от громких речей.

Пришедшие сели за стол, стоящий в кабинете, за которым директор всегда проводил совещания с узким кругом руководителей. Но Геннадий Иванович, уже за столом, продолжал стоять.

– Я мирный человек, но не понимаю, почему изменили повестку Учёного совета. Мы готовились, волновались, и вдруг наш вопрос перенесли. Причём сообщили нам об этом только вчера. Я пригласил коллег из института…

– Но через месяц, – добавила Валентина Александровна, худая черноволосая женщина с большими глазами, – многие уйдут в отпуск. Если уж переносить, то на сентябрь. Или мы куда-то опаздываем?

Директор посмотрел на Лидию Александровну Орловскую, но та молчала.

– И я мирный человек, – наконец тихо произнёс Александр Каллистратович. – А в вашем утверждении, что вы – мирный человек, скрыта угроза. Или я вас неправильно понял? Хочу, чтобы мои коллеги, тем более такого уровня, понимали, что сегодня нет более важного дела, чем поддержать онкологов области, онкологические диспансеры, кабинеты. Поддержать, а не глушить их инициативу. В этом году исполняется десять лет, как я пришёл в институт. Но и сегодня, как и в первый день своего назначения, убеждён: нет более важного дела, чем укреплять онкологическую службу области. Да, именно я попросил на этом Учёном совете послушать, что делается в Новочеркасском онкологическом диспансере. Там работают инициативные ребята. Много ли у нас диспансеров, в которых защищаются диссертации? А они не только диссертации защищают, но и издают научные труды. Вы знакомы с их работами? Вас, Геннадий Иванович, мы послушаем в сентябре. Кстати, согласен с Валентиной Александровной. За летние каникулы вы лучше сможете подготовиться. Не будете так волноваться…

Все вынуждены были согласиться с доводами директора.

– Вы нас простите. Я действительно напрасно волновался, – стал извиняться Геннадий Иванович. – Не учёл… Виноват…

Орловская посмотрела на Чижикова так, как только она могла смотреть. Ведь это он упросил её пойти к Каллистрату. Впрочем, винила только себя.

– Ты, как обычно, бежишь впереди паровоза, – тихо проговорила она. – Горишь на работе. Только от твоего горения слишком много дыма.

Чижиков промолчал.

Александр Каллистратович с сожалением посмотрел на него. Каким соловьём он распевает свои рулады на партсобраниях и как легко сдувается.

– Вы, Геннадий Иванович, – сказал директор, – не отрывайтесь от наших проблем. Наш успех возможен только в совместной работе всех онкологов с медицинскими работниками общего профиля. Они первыми встречаются с больными. Если мы не готовы к этому, нам не на кого жаловаться, что поздно выявляются опухолевые болезни. И не понимать этого вы не имеете права!

Потом повернулся к Новодержкину, молча наблюдавшему за демаршем ведущих сотрудников:

– Вы, Борис Александрович, поезжайте в Новочеркасск. Посмотрите, что там происходит. Хорошо, если бы вам составил компанию ещё кто-то из наших онкологов. Пусть с вами поедут Геннадий Иванович, Валентина Александровна и Лидия Александровна. Вы и будете оппонентами на Учёном совете при обсуждении состояния онкологической помощи в Новочеркасске. – Александр Каллистратович посмотрел на часы. – Если у вас больше вопросов нет, я хотел бы пойти домой. Так что всем успехов. А вы, Борис Александрович, если что – звоните.



17. Выйдя из института, Александр Каллистратович неспешно пошёл в сторону дома. Подумал о том, что засиделся за письменным столом, мало ходит. «Интересно, за какое время преодолею это расстояние?» Потом вспомнилась фраза из Библии. Эта книга, написанная тысячелетия назад, всё ещё находит своего читателя. Перечитывал её несколько раз, пытаясь понять глубину мысли, заложенной в ней. Потому и запомнил: «…Всему на свете своё время, всему под небесами свой час. Есть время родиться и время умирать, время сеять и время корчевать, время убивать и время лечить, время молчать и время говорить, время войне и время миру». Не понимал, что в этой фразе так его привлекает. Мудрость? Откровение? Новизна? Впрочем, может, в те времена это и было новым.

Погода была прекрасная. Жара спала. Нарядная публика куда-то спешила, и Панов подумал: «Как редко я всё это вижу. Засиделся в своём Институте!» В бездонном голубом небе ярко светило солнце. Звенел трамвай, куда-то торопились машины.

Свернув на улицу Ченцова, Александр Каллистратович медленно шёл по теневой стороне мимо кладбища, в глубине которого стояла старинная армянская церковь.

Подумал, что прошёл всего-ничего, а уже хочется присесть, передохнуть. Но упрямо повторил: «Я обязательно пройду весь путь! И вообще, возьму за правило с работы домой идти пешком, а то мой вес давно обогнал мой рост. Старею, хоть и каждый возраст имеет свои преимущества. В двадцать считал себя мудрецом. С возрастом это прошло. Впрочем, суть не в годах, а в делах!..»

 В парке возле медицинского института присел на свободную скамейку передохнуть. На аллее мальчишки на велосипедах гонялись друг за другом, стараясь показать свою удаль: то ехали, не держась за руль, то вдруг резко останавливались, подпрыгивали, меняя направление движения. Старушки, сидя на скамейке, что-то увлечённо обсуждали.

 «Мы всегда желаем, чтобы поскорее наступило будущее, – продолжал размышлять Александр Каллистратович, – сожалеем о прошлом, о том, что оно так быстро прошло. Но времена не обращают на нас внимания. Они идут себе, изменяя мир. И никто не может утверждать, что делают его лучше. Конечно, Эйнштейн был прав: время – величина переменная. Как же оно в последнее время торопится! Не успел опомниться, как молодость пролетела, а зрелость так и не наступила.

Впрочем, у каждого возраста свои достоинства. Пессимизм так же глуп, как оптимизм».

Он ещё некоторое время посидел, наблюдая пёструю публику парка. Потом встал и пошёл в сторону улицы Энгельса.

«Молодым свойственно стремление изменить не только свою, но и жизнь других людей, – продолжал размышлять Александр Каллистратович. – Они ищут справедливости, мечтают о свободе, равенстве, братстве. С возрастом я стал более консервативен. Понял, что нужно быть самим собой, а не бороться с ветряными мельницами. Просто делать своё дело. Жизнь в любом возрасте может быть прекрасной. Только надо вести себя соответственно возрасту, и тогда не будешь смешон. Нужно ещё многое успеть, тогда жизнь моя будет оправданна. Научиться бы дорожить каждой минутой».

Зайдя в «Детский мир», купил внучкам куклы, кубики с буквами, книжки с картинками. Потом вернулся к проспекту Кировскому, дошёл до улицы Суворова, а там до его дома на Журавлёва и рукой подать. Здесь они недавно получили квартиру.

Встретила его Ита Абрамовна.

– Чего ты такой взмыленный?

– Водителя отпустил. Хотел посмотреть, смогу ли дойти. Мало двигаюсь. В движении – жизнь!

– Ближний свет! И долго шёл?

– Полтора часа. Но зашёл в магазин, купил малышне подарки.

– Это хорошо.

– А где все?

– Танечка уложила детей и заснула сама. А Саша что-то читает. Он такой же, как ты: не может сидеть без дела. Нашёл у тебя какую-то книгу, и для него мир перестал существовать.

Когда Александр Каллистратович вошёл в комнату, Трахман отложил монографию Войно-Ясинецкого о гнойной хирургии в сторону.

– Привет! – сказал Панов, пожимая зятю руку. – Скучаешь?

– Некогда скучать. Были с девочками в кукольном театре. Смотрели сказку про трёх поросят. Потом гуляли. Дома пообедали, и Таня пошла укладывать детей спать. Скоро должны вставать. Что у вас?

– Всё та же молотилка. Оперировал мужчину по поводу рака желудка. Сделал гастрэктомию. Потом ругался с чиновниками. Нам выделили деньги на лекарства, а они говорят, что смогут их дать только в конце месяца. А что нам сейчас делать?!

– Разве медикаментами должны заниматься вы? Это же обязанность главного врача. Так было всегда. В принципе нужно иметь месячный запас химиопрепаратов, – заметил Трахман.

– Ты же знаешь, чиновники хотят иметь дело только с первым лицом! А я старею. Что ни говори, седьмой десяток.

– Это вы бросьте! Можно и в восемьдесят, и в сто лет быть молодым, если сохранить огонь в сердце, желание узнавать новое, видеть, слышать, делать! Мне всегда казалось, что вы именно такой! Но время в моём возрасте мчится с ускорением. Нельзя транжирить его. Оно стоит дорого.

– Ты всё говоришь правильно. Движется оно с разной скоростью. Когда ждёшь свидания с любимой – ползёт как черепаха. Для меня же – летит! Мелькают дни, недели, месяцы. Не успел оглянуться, а год пролетел! Кричи не кричи: «Остановись, мгновенье!» – оно нас не слышит. Впрочем, жаловаться на времена глупо.

Александр Хунович задумчиво сказал:

– Надо ценить и своё, и чужое время. Для меня опоздать на встречу – невыносимо. Кажется, Крупская говорила, что умение ценить время – это и есть культура! Но вы хороший руководитель. Немногим дано видеть проблему целиком, определять приоритеты. И хирург вы прекрасный. Имел возможность убедиться. Я всегда считал, что тот, кому не хватает времени, – живёт. Кто же не знает, куда себя деть, старается убить время – существует.

Александр Каллистратович испытывал какую-то неловкость. Сменил тему.

– Ты лучше расскажи, как тебе работается? Что интересного оперировал? – спросил он.

– Мне, чтобы оперировать, надо, как в спорте, быть в тройке призёров, – ответил Трахман. – Недавно «Хирургия» опубликовала мою статью об операции девушки, которая попала рукой в ленту машины. Дело было давно, когда я работал в больнице водников в Рыбинске. Кисть держалась на полоске кожи. Любой врач просто обработал бы культю. Но мне стало жаль её. С операционной сестрой двенадцать часов оперировали. Это была заря микрохирургии. Санитарка держала передо мной увеличительное стекло. Я пришил девушке кисть. Был длительный восстановительный период, а через несколько месяцев она... связала мне тёплые носки. Пришитая кисть функционировала нормально. Я до сих пор храню те носки.

– А в онкологическом институте?

– У нас практически каждый случай уникален. Например, операция по поводу рака лёгкого у больного, которому за десять лет до этого академик Шумаков пересадил чужое сердце. На консилиуме высказывалось немало сомнений. Проводить химиотерапию или лучевое лечение опасно: иммунитет и без того подавлен. Осталось только оперировать, но риск был огромным. Операция прошла удачно.

Или случай с профессором Фёдоровым, учителем и наставником академика Коновалова. У него был диагностирован рак правого лёгкого с серьёзными осложнениями, причём диагноз был поставлен с большим опозданием. Привезли его в тяжёлом состоянии. Истощение, высокая температура, изнурительный кашель, одышка. В другом лечебном учреждении больного считали бы неоперабельным. Но консилиум принял решение оперировать!

Было очень сложно. Но... через месяц Сергей Николаевич вышел на работу.

– Вы говорите больному, что у него рак? – спросил Александр Каллистратович.

– У нас не принято сообщать об этом напрямую. Мы родственникам говорим обтекаемо: «Операция опасна...» На Западе говорят: «У вас, к сожалению, рак. Но не будем терять надежды...» О правде следует умолчать, если она принесёт боль и страдания, и одно слово, которое успокаивает больного, важнее речей, составленных из множества бесполезных слов. Впрочем, может, это и правильно. Человек имеет право, сознавая ситуацию, сделать распоряжения, высказать пожелания. Но в таких разговорах нужно соблюдать осторожность. Врач должен быть и психологом.

– У меня был случай, – кивнул Александр Каллистратович, – у женщины рак молочной железы. Операция. Она ещё не выписалась из института, а её муж уже заявление на развод подал. Сказав правду мужу, мы разрушили семью. Совершенно с тобой согласен: здесь нет универсальных правил. В каждом случае врач сам должен решать, кому и что можно говорить… Помнишь анекдот, в котором врач говорит американцу, что он через две недели умрёт? Тот идёт к адвокату, чтобы оформить завещание. Француз в такой ситуации оставшиеся две недели безостановочно занимается любовью, русский беспробудно пьёт. Еврей же просто идёт к другому врачу.

В комнату вошла Татьяна с девочками, одетыми в одинаковые розовые пижамы.

– Малышня так заспалась, что мне было жалко их будить.

Она подтолкнула девочек к отцу.

– Идите, поздоровайтесь с дедушкой. Надеюсь, в эти выходные ты побудешь с нами? На работу не пойдёшь? Мы утром в понедельник уезжаем.

– Никуда не уйду. Обещаю. Идите, красавицы, посмотрите, что я вам принёс.

Он вручил подарки внучкам.

– Что нужно сказать?

– Спасибо, – несмело ответили девочки.

– А мы скоро поедем на море, – вдруг громко сказала пятилетняя Светочка. Я там видела настоящий пароход!

Татьяна, вспомнила, как удивилась Света, увидев впервые пароход. Улыбнулась.

– Когда в прошлом году мы отдыхали в Сочи, гуляя по набережной, увидели на горизонте белый пароход. Света вдруг как закричит: «Мама, мама, паровоз купается!» Пришлось объяснять, чем отличается паровоз от парохода.

А трёхлетняя Ириша подошла к отцу, и, ухватившись за выступающую на коленях штанину, громко сказала:

– Папа, смотри, как твои брюки нахмурились!

Александр Хунович сидел дома в спортивном костюме, и его брюки пузырились на коленках.

– Спасибо, Ирочка. Мы обязательно купим новые. А почему вы до сих пор в пижамах? Идите переоденьтесь!

– И новые туфельки надеть? – спросила малышка. – Ты же видишь: я вся босая!

В комнату вошла Ита Абрамовна. Она готовила ужин. Услышав разговор внучек, присела к столу:

– Сегодня мы шли после спектакля и увидели, как в подземном переходе играет на флейте тоненькая, точно тростинка, девушка. Перед нею на стоечке лежали ноты. На земле лежала коробка из-под обуви, и все желающие клали туда денежки. Проходящие мимо неё люди замедляли шаг, чтобы просто послушать. Я выгребла всю мелочь, что была в кошельке. Девочки стояли возле неё и слушали с открытым ртом. И тут Светочка спрашивает:

– А можно, мы вам в коробочку конфеты положим? У нас денег нет.

Татьяна взяла на руки Ирочку, поцеловала её и рассказала ещё одну историю из жизни дочерей:

– Ирише было полтора годика. Обычно перед сном я им читаю сказки. В тот раз прочитала басню Крылова «Ворона и Лисица». Ириша пожалела несчастную ворону, которая уронила сыр, побежала на кухню, где после ужина на столе остались несколько ломтиков сыра. Взяла кусочек и подбежала к книжке. Отыскала рисунок, где была изображена ворона с открытым клювом, и сказала:

– На, ворона, кушай сыр. И больше не каркай! Разве ты не знаешь правило: когда я ем, я глух и нем!

Потом все пошли ужинать. Ели творог со сметаной и вареньем из чёрной смородины, пили чай с бабушкиными блинами. После ужина играли с кубиками, составляя слова, смотрели передачу «Спокойной ночи, малыши!». Потом Татьяна уложила их спать. У открытых дверей за этой процедурой с умилением наблюдали бабушка и дедушка.

– Мама, накрой мою заднюю ногу! – потребовала Ирочка. – И сказочку расскажи.

Татьяна стала рассказывать «Сказку о рыбаке и рыбке». Девочки её слышали много раз. Светочка заметила:

– Вот глупенький тот старичок. Попросил бы себе другую старушку.

– Другую! – поддержала сестричку трёхлетняя Ирочка. – Эта сказка – прелестная гадость!

Наконец, когда дети заснули, все собрались в гостиной.

– В Ростове воздух совсем другой, – сказал Трахман. – И тихо. Не то, что у нас.

– Преклонному возрасту свойственно стремление к тишине, – откликнулся Александр Каллистратович.

– Причём здесь возраст! – воскликнула Татьяна.

– О чём ты говоришь? Посмотри: волосы седые. Брюшко. Забыла, сколько отцу лет? В молодости учился, обретал самостоятельность, мечтал не работать врачом, а быть врачом. Ведь наша специальность предполагает служение, а не работу. Она причиняет и боль, и грусть, но и дарит огромную радость. Мечтал стать хорошим хирургом и помогать людям. Старался читать, стать культурным человеком. Понимал, что если у врача есть изъяны в личности, это обязательно скажется на профессии. Постепенно избавился от сомнений, научился отличать правду от неправды. Но снова и снова убеждаюсь, что ничего не знаю и мало что понимаю.

– А кто понимает? Будущее непредсказуемо, словно в тумане, – вдруг сказал Александр Хунович. Обычно на такие темы он никогда ни с кем не говорил. – Утверждение, что наше поколение будет жить при коммунизме, – глупость! Для этого нужно не просто изменить мир. Для этого нужно изменить человека! Потребуются сотни, а может, и тысячи лет! Коммунизм – светлая мечта человечества. Но у нас эту мечту испоганили.

Его активно поддержала Татьяна:

– У нас медицина влачит жалкое существование во многом потому, что руководят ею неучи. Нам бы хорошо было познакомиться с организацией, медицинской техникой, наконец, поучиться у западных коллег. Но мы невыездные. Где же обещанная свобода?! Чего они боятся? Демократия это не власть большинства, а защита меньшинства. Нужно обмениваться знаниями, мнениями, прокладывать мосты. Мы бы делились всем, что умеем. Но даже мечтать об этом – преступление!

Она взглянула на отца, ожидая его возражений, но тот тихо проговорил:

– Любой человек становится рабом своих убеждений.

Ита Абрамовна с удивлением смотрела на дочь. Как она за эти годы изменилась!

Теперь Александр Хунович поддержал жену:

– Убеждённые в своей правоте, они готовы уничтожить несогласных, а потом выдумывают мифы для объяснения своего поведения.

Татьяна добавила:

– Власть, не избранная демократическим путём, всегда приводит к тирании и эксплуатации. Сильное общество допускает больше свободы. Власть, как и тщеславие, – ненасытна.

– Не демонстрируй свою эрудицию и учёность, – упрекнул дочь Александр Каллистратович. Он не ожидал такого неприятия советской власти. – Родиться в стране с такой богатой историей, культурой – что может быть большим счастьем? К тому же, что мы знаем? Какая у нас информированность? И наше радио, и за бугром – сплошная пропаганда!

– Но факты?! Их нельзя не учитывать! – воскликнула Татьяна. Потом, испугавшись, что разбудит детей, тихо добавила: – Напрасно ты ждёшь чего-то от благодетелей, облечённых властью. Только мы – хозяева своей жизни, своей судьбы. Нельзя добиться прогресса не только в медицине, но в любом роде деятельности, если преследовать пытливый и свободный ум, не стеснённый догмами. Где нет свободы мысли, интеллект чахнет.

Александр Хунович добавил:

– Нашим правителям научные факты до лампочки! Мир наш абсурден, и мы готовы поверить любым бредням. Ничто не изменится, если будем сидеть сложа руки, закроем глаза на происходящее.

– Факты мало о чём говорят, – отмахнулся Александр Каллистратович. – Истолковывать их можно по-разному, в соответствии с тем, какие взгляды у комментатора.

– Вы призываете к новой революции? – шёпотом спросила Ита Абрамовна.

– Что ты такое говоришь, мама?! – снова воскликнула Татьяна. – Ни к чему мы не призываем и на эти темы никогда и ни с кем не говорим. Но в своей семье же можем поделиться мыслями? Диктатура держится на силе. Диктатор боится своего народа больше, чем внешних врагов. Кто-то сказал, что тираны и деспоты не терпят конкуренции. А чего стоят наши выборы без выбора?! Несменяемость власти?! Отсутствие свободной прессы? Закрытые границы? Они боятся, что увидим отсутствие очередей за колбасой? Так мы это и без посещения Европы знаем… К тому же такое было уже в нашей истории, когда в Отечественной войне тысяча восемьсот двенадцатого года казаки гарцевали в Париже. Мы многому научились у французов. В Новочеркасске, например, улицы с аллеями, как в Париже. Атаман Платов претворил понравившуюся ему идею при строительстве города. И что в том плохого?!

В комнате стало тихо, и было слышно, как шумел лифт на лестничной клетке. Александр, и Татьяна ждали, что скажет отец, но он не торопился реагировать на пылкие речи дочери и зятя.

– Как же быстро летит жизнь! – наконец, произнёс он. – Ещё юношеская дурь не успела у меня выветриться, а уже наступил старческий маразм. Но я не очень понимаю, зачем рваться в открытую дверь? Или думаете, что мы с мамой такие слепцы, не видим всего, о чём вы здесь говорите? Нельзя систематизировать неповторимое. Нельзя отделить нашу жизнь от жизни страны. Я стараюсь об этом не думать. Моя задача неизменна: помогать людям, чем могу. Моими поступками движут не страсть к накопительству, не тщеславие, не жажда власти. К тому же короткой дороги к счастью нет. Помню, когда ты была маленькая, наша соседка в общежитии утверждала, что ты – вылитая моя копия. Маме, наверное, было это обидно слышать, и она тогда бросила: «Это не страшно, лишь бы была здорова!» Вот об этом мы всегда и думали. А потом к нам в институт приезжали иностранцы и удивлялись: как мы можем так жить?! Страна у нас богатейшая, земли много. И народ работящий, талантливый. А живём, перебиваясь с кваса на воду. Я это к чему? Видим мы с мамой всё, о чём вы так горячо здесь говорили.

Александр Каллистратович замолчал, но никто не решился нарушить повисшую тишину. Через минуту добавил:

– Любить свой народ – то же самое, что любить свою семью. И всё, что вы говорили, – и моя боль. Но мы против революций. Мы за эволюционные изменения, и они обязательно произойдут. Не могут не произойти. Правда, могу и не дожить, но это ничего не меняет. А пока нужно работать, лечить людей, совершенствоваться в специальности. О том, что старею, узнаю от других. Печаль, одиночество – спутницы надвигающейся старости. Дел много. Глупостей много делаем, ошибок. Сожалеть об этом нужно, чтобы не повторять их. Это и есть настоящее покаяние.

В тот вечер они засиделись допоздна.

Суббота и воскресенье пролетели быстро, а в понедельник Александр Каллистратович и Ита Абрамовна проводили детей на вокзал.



18. После посещения группой специалистов Новочеркасского диспансера Панов решил перенести обсуждение состояния онкологической помощи там на сентябрь. Уж слишком много проблем подняли онкологи сравнительно небольшого районного города. Нужно было всё обдумать, подготовиться, чтобы Учёный совет не превратился в привычную говорильню. Рыхлый и беспокойный Геннадий Иванович Чижиков, привыкший витиевато выражать свои мысли, так и сказал Александру Каллистратовичу:

– Оценивать работу диспансера сложно. Вы же знаете: я преклоняюсь только перед мыслью, ибо она – единственная реальность, в отличие от призраков и иллюзий, которые называют реальным миром. И восторг у меня вызывает не только звёздное небо, но и лица людей, которые там работают. Ими нельзя не гордиться, не радоваться общению.

Александр Каллистратович с укором посмотрел на ларинголога, которого знал с давних пор ещё по работе в Центральной городской больнице.

– Нельзя ли конкретнее выражать свою мысль, уважаемый Геннадий Иванович?

Но тот продолжал в той же тональности:

– Не могу совместить уверенность в том, что то, что увидел, – чудо, с пониманием, что чудес нет и быть не может. Они настоящие энтузиасты, честное слово!

Директор жестом остановил восторги Геннадия Ивановича и взглянул на заведующую радиологическим отделением. Та, как обычно, спокойно, с достоинством стала говорить, но смысл её слов мало отличался от восторгов Чижикова.

– Что можно сказать? Лучевое отделение, к сожалению, у них представлено лишь двумя давно устаревшими рентгенотерапевтическими аппаратами. Это не их вина, а их беда. Но они используют какие-то новые методики, научную организацию труда и получают вполне приличные результаты при лечении опухолевых больных. Конечно, многие локализации опухоли они на том старье даже не берутся лечить. Больных посылают к нам. Но ребята те знают, чего хотят, видят свою цель.

Валентина Александровна замолчала, считая, что сказала всё, что хотела. Потом добавила:

– Плохо, когда есть цель, желание, а возможности её достичь нет.

Чуть смутившись, что и она закончила такими же пафосными словами, как Геннадий Иванович, села, опустив голову, стараясь не смотреть на директора, которого побаивалась.

Александр Каллистратович взглянул на Орловскую. Та, ничуть не смущаясь, стала говорить, не вставая с места. Панов обратил на это внимание, но промолчал, подумав, что она воображает себя королевой, забыв, что была ещё совсем недавно пешкой. И манеры её остались теми же. Но в порядочности её не сомневался, считая, что лучше укус друга, чем поцелуй врага.

Лидия Александровна тоже начала с восторгов, но более завуалированных.

– Говорят, в литературе трудно писать коротко. Впрочем, кому как. Мне кажется, самой сложной проблемой там являются человеческие отношения, душевные переживания, внутренние конфликты.

– Это вы к чему? – спросил директор.

– Там налицо скрытый конфликт.

– Скорее – напряжение, – уточнила Колесникова.

– Двум медведям в одной берлоге тесно… В небольшом коллективе два лидера, это, по терминологии картёжников, перебор, – добавил Геннадий Иванович.

– Ясно, – перебил его директор. – Эту проблему мы решим. И всё же хотелось бы услышать конкретику. Слушаю вас, Борис Александрович.

Новодержкин встал, но директор махнул рукой:

– Сидите!

– Показатели заболеваемости, смертности мало чем отличается от областных, – сказал он, показывая табличку, приготовленную к директорскому совещанию. – И всё же есть некоторые отличия: процент запущенных случаев рака у них существенно ниже. Отказов от операций практически нет. Отсюда и результаты лучше. Они используют анкеты по самообследованию. Широко внедряют научную организацию труда. Используют кислородные коктейли с настоями лекарственных трав. Диктуют дневники историй, протоколы операций, выписки на магнитофон. Потом машинистка всё это распечатывает и вкладывает в истории болезни. Нужно ли говорить, как это освободило врачей от писанины! Что меня особенно поразило: используют психотерапию на всех этапах лечения. Я, конечно, плохо разбираюсь, насколько это профессионально и полезно, но врач, который этим занимается, проходил специализацию в Московском институте усовершенствования врачей на кафедре Владимира Евгеньевича Рожнова. Считаю, что заслушать их следует в сентябре, а на это заседание всё же поставить доклад Геннадия Ивановича.

Александр Каллистратович задумался.

– Согласен, – наконец, произнёс он, как обычно, тихо, заставляя не отвлекаться и внимательно его слушать. – Учёный совет – не место для словопрений и сотрясания воздуха. Иные у нас, чтобы казаться остроумными, говорят уж очень красиво, демонстрируя свою учёность. Для начала нам нужно убедиться, что мы говорим об одном и том же. Понимаем одинаково, «что такое хорошо, и что такое – плохо». Нам самим нужно подготовиться к этому обсуждению. Что же касается результатов, следует учитывать, что все сложные локализации опухолей на себя берём мы. Здесь нельзя сравнивать.

Панов умолк на минуту, потом продолжил, словно размышляя вслух:

– И говорить с ними нужно уважительно, как с коллегами. В самом деле, какая любовь из-под палки. Вот и нам следует засучить рукава. Вы, Борис Александрович, постарайтесь внимательнее проанализировать их опыт. Не стыдно учиться и нам. И не нужно оригинальничать. Лучше пусть то, что мы будем делать, будет похоже на хороший опыт коллег, чем ни на что не похоже. Всё. А теперь идите работать. В десять обход. Нужно подготовиться.

Все вышли. У двери Александр Каллистратович задержал Новодержкина.

– Боря, ты как себя чувствуешь? Вид, как говорит моя жена, «на море и обратно»!

– Это одесское выражение, – сказал Борис Александрович, не желая отвечать на вопрос директора. – Я служил в Одессе. Чего там только не видел и не слышал! Представьте: суббота. Идёт мужчина в сторону синагоги, а из окна раздаётся крик: «Миша, Христа ради, надень на голову кипу!» Что касается состояния, то должен признаться: чувствую себя неважно, как тот Рабинович, поднимающийся по лестнице на семнадцатый этаж…

– Какой Рабинович? – не понял директор.

– Из анекдота. Он пришёл к любовнице. Лифт, как обычно, не работал. До четвёртого этажа взлетел на крыльях любви. На шестом вытер пот со лба и достал валидол. На одиннадцатом сел на ступеньки и подумал: «Господи, хоть бы её дома не было!».

Директор промолчал. Сколько он уже слышал таких историй. На Дальнем Востоке его первый учитель был анекдотистом, каких он никогда не встречал. Каждый рассказанный им анекдот был маленькой пьеской.

– Не увиливай... Как себя чувствуешь? Ты какой-то бледный. Понимаю: как все медики – занимаешься самолечением. Но я жду ответа.

Борис Александрович тихо ответил, досадуя на себя, что не смог скрыть своего недомогания.

– Пока не знаю. Обследуюсь. Боли в позвоночнике.

– Кровь исследовали?

– И там не всё нормально. Лимфопения, повышен уровень кальция. Нарушен белковый обмен…

– И ты молчал?! Сегодня же после обхода зайди ко мне.



В сентябре состоялся Учёный совет Ростовского онкологического института, где главный врач Новочеркасского диспансера, мужчина с большой лысиной и горящими глазами, рассказал о своей работе. Говорил уверенно, даже несколько весело, пересыпая свой доклад забавными историями. Его выступление сотрудникам института понравилось.

– Знаете, – говорил он, с улыбкой глядя на Орловскую, – везде свои прелести. Жить в Ростове хорошо, но карьеру делать всё же лучше в Москве. В Ленинграде уникальная архитектура, музеи… Мы в Новочеркасске и по музеям ходим, и карьеру делаем. Живём. И у нас есть желания, но нет возможности. А без средств любые желания превращаются в мечтания.

После его доклада было много вопросов. Главный врач отвечал остроумно, даже весело.

– Что вы собираетесь делать, – спросила Валентина Александровна Колесникова, – чтобы улучшить ситуацию с лучевым лечением? То, что у вас делается, – нонсенс. Вы многих больных присылаете к нам в институт.

Главный врач взглянул на неё и спокойно ответил:

– Этот вопрос не ко мне. Мы построили помещение. Но купить современный аппарат не можем. Знаете, как-то спросили у раввина: «Скажите, ребе, что будет, если я нарушу одну из десяти заповедей?» Тот на минуту задумался, поглаживая бороду и дёргая себя за пейсы. Потом ответил: «Что будет? Останется ещё девять. Надо жить во времени и верить в вечное». И мы верим, что институт нам когда-нибудь поможет приобрести современный аппарат, фиброгастроскоп и многое, о чём мы мечтаем.

Потом заслушали доклад другого врача этого диспансера. Он говорил о роли психотерапии в онкологии. Зал поначалу не поверил, что кто-то серьёзно может говорить об этом. Слушали с улыбками на лицах.

Сидящий в первом ряду мужчина не выдержал и, не дождавшись конца доклада, громко спросил:

– Вы серьёзно собираетесь лечить рак гипнозом? Не кажется ли вам это глупостью?!

– Нет! В комплексе лечебных мер психотерапия должна занять своё место. Хороший врач ею занимается интуитивно. Успокаивает, объясняет, советует, наконец, уговаривает. Но делает это не всегда умело. Время – лучший судья. Оно рассудит нас.

– Что за ерунда?! Больному предстоит облучение, операция. Чем вы его можете успокоить?– продолжал возмущаться оппонент.

– Никакая это не ерунда, – вдруг вмешался в спор Александр Каллистратович. – Психотерапию следует проводить на всех этапах лечения. Больного из районной поликлиники направили на консультацию. Посещение онколога, ожидание результатов биопсии. Страх перед лечением. Наконец, лечение после лечения. Нужно ли говорить, что на каждом этапе показана психотерапия?! Не понимать это нельзя. Вспомните слова Бехтерева, который говорил, что, если больному после посещения врача не стало лучше, – это плохой врач!

В зале повисла тишина. Никто не ожидал, что Каллистрат вдруг выступит с защитой этой нелепой идеи врача из Новочеркасска.

В заключении директор сказал, что рад успехам новочеркасских онкологов.

– Я доволен вашей работой. Многие ваши идеи, ваш опыт можно и нужно и нам принять на вооружение. Анкеты по самообследованию, психотерапию... Может, нам пора принять на работу дипломированного психотерапевта? Нужно распространить и этот опыт новочеркасцев во всех онкологических диспансерах. Поверьте, это стоит того. И уж если мы сегодня вспоминали пословицы, позвольте мне напомнить ещё одну: седые волосы говорят о возрасте, а не мудрости. Нужно признать, наши товарищи из Новочеркасска, хоть и не имеют ещё седых волос (главный врач при этих словах положил ладонь на свою лысину), но работают хорошо и многому нас научили. Важно не быть лучше кого-то. Важно быть лучше, чем ты был вчера. Спасибо вам!

Коллектив не часто слышал такие взволнованные речи Каллистрата. Удивлялись, поздравляли онкологов Новочеркасска, договаривались о встречах, чтобы обсудить какие-то проблемы.

Лидия Александровна попросила подробнее рассказать о записи медицинской документации на магнитную ленту. Новодержкин – передать ему все анкеты, которыми они пользуются. Геннадий Иванович спросил, что нужно, чтобы прислать больную на психотерапию?

После Учёного совета новочеркасцы и ведущие онкологи института зашли в кабинет директора, где он достал грузинское вино и армянский коньяк, чтобы отметить успешное выступление гостей.

– Это киндзмараули, – сказал Борис Александрович, разливая вино в бокалы. – Я не знаю лучшего вина.

– В Новочеркасске прекрасный институт виноградарства и виноделия, – заметил Эмиль, главный врач диспансера. – Там много прекрасных вин, уж поверьте мне! Приезжайте – мы вас нашими винами угостим. Устроим дегустацию. К тому же у нас есть что посмотреть. Музей Донского казачества, собор, политехнический институт, драмтеатр имени Веры Комиссаржевской…

– Дегустация вина – это хорошо, – улыбнулся Александр Каллистратович. – Но я предпочитаю коньяк.

– Завтра будет анонимка, – тихо проговорил стоящий рядом с директором Борис Александрович. – Напишут такое, что год будем отмываться.

– Кто напишет? Мы же среди друзей, – успокоил его Панов.

– Они и предают. Не враги же?

– Дыши глубже! Ничего нам не будет, я тебе обещаю.

А Любовь Михайловна Гаркави из экспериментального отдела, взяв Эмиля за пуговицу пиджака, говорила ему, что любая работа прекрасна, пока она таит в себе новизну. Она не замечала, что её не слушают. Наконец, освободившись от «знойной» собеседницы, тот сказал, пятясь к двери:

– Я люблю врачевание именно потому, что ещё не видел абсолютно одинаковых больных.

– А я согласна с Каллистратом. Нужно работать так, чтобы о тебе помнили и после твоего ухода.

Наконец, гости попрощались и уехали, а в кабинете директора продолжали обсуждать сегодняшний Учёный совет.

– Мир будет жить и тогда, когда даже следов нашей жизни не будет, – сказал директор. – И всё, что происходит у нас, по сути, история человеческой жизни.

Он был уже в подпитии. Подумал, что на Дальнем Востоке мог много выпить и после этого ещё оперировать. «Старею»!

Стоящий рядом Новодержкин пил коньяк, надеясь, что это хоть ненадолго притупит боль.

– Нет! – сказал он, наполняя бокал. – Я хотел бы дожить, чтобы увидеть иные порядки в нашей стране. Впрочем, важно не просто умереть с достоинством, а уйти из жизни вовремя.

– Может, попробуем, чтобы тебя выпустили на лечение в Израиль? Хотя очень мало вероятности. Да и страховки у тебя, и денег их нет, – сказал Панов. – В Иерусалиме небо близко! Говорят, там медицина на хорошем уровне.

– Мне посоветовали для начала проконсультироваться в Москве. Говорят, в Новосибирске занимаются этой проблемой.

–Ты молодец. Хорошо держишься.

– А что толку дрожать? Трус умирает много раз. Храбрец – лишь один. К тому же я не верю, что со мною что-то плохое может случиться. Я много раз начинал жизнь сначала, но от этого длиннее она не стала.

Александр Каллистратович хотел изменить тему разговора. Уж очень тяжёлой она была. Он не знал, как помочь своему главному врачу.

– А новочеркасцы действительно молодцы. Если мы не можем организовать свою работу, свою жизнь, нам не на кого жаловаться. Они ничего не имеют, но и ничего не боятся!

– Вы как-то сказали, что человек несчастен по своей вине. Мне казалось, что я ни в чём не виноват. Ждал перемен. Только слабаки боятся перемен. Я не боялся.

– Боря, если бы я тебя не знал, ты бы со мною не работал. Ценю в тебе скромность, трудолюбие… Я не люблю бесконечно рассуждать о порядочности. Но ценю в человеке её более всего. Надеюсь, что всё у тебя будет хорошо. И знай, всегда готов тебе помочь всем, чем могу...



Ошибочно думать, что незаменимых людей нет. Есть! Потому, что это они делали мир лучше.

Борис Александрович судил о человеке по его делам, а не по словам, утверждая, что важнейшим условием счастья – быть понятым. Это – основа дружбы и любви. Любил повторять, что нельзя судить о человеке по его словам и друзьям. «У Иуды, – говорил он, – друзья были святыми. Зачем много говорить? Чем меньше мы знаем истинную историю, прошлое и настоящее, тем ненадёжнее наши суждения. Прошлое учит, на будущее надеемся. Но всё же главное – настоящее»...

Восьмого ноября 1975 года, после операции в Новосибирске, в возрасте сорока пяти лет, Борис Александрович Новодержкин ушёл из жизни. Это был замечательный человек и прекрасный хирург, ближайший помощник Панова. Жизнь продолжалась, и на его место пришли иные люди. Но кто бы после него ни работал главным врачом, все интуитивно старались походить на первого главного врача Ростовского научно-исследовательского института.

Время, не останавливаясь, мчалось вперед, и только память создавала ощущение, что он рядом.



19. Недаром утверждают, что случай – псевдоним Бога. Правда, в те времена мало кто верил в Него. Через неделю после трагических событий, предварительно переговорив с начальником отдела кадров, отставным военным, хорошо знающим сотрудников института, Александр Каллистратович пригласил заведующую гинекологическим отделением Елену Георгиевну Ильинскую. Гордая, несколько высокомерная, она отличалась женственностью, которую подчёркивала всеми доступными ей средствами и способами. Войдя в приёмную директора, едва взглянув на секретаршу, хотела пройти в кабинет, но её решительно остановила Дина Давидовна.

– Одну минуту, доктор Ильинская, – сказала она, решительно преградив ей путь к двери. – Директор занят.

– Но он меня пригласил на одиннадцать, – с возмущением сказала Елена Георгиевна.

– На одиннадцать! А сейчас без десяти. Он занят.

Елена Георгиевна отошла, недовольно глядя на секретаршу.

– И долго я здесь буду торчать?

– В одиннадцать директор вас примет. Он – человек пунктуальный. Могу вам предложить свежий номер «Вопросов онкологии».

Ильинская отвернулась от Дины Давидовны, не удостоив её ответом.

Через несколько минут из кабинета вышла раскрасневшаяся Тамара Александровна Миленко. Ильинская и её не удостоила взглядом.

Встала, посмотрела на часы. Было ровно одиннадцать. Не взглянув на секретаря, резко открыла дверь и, уже войдя, спросила:

– Разрешите? Вы меня вызывали…

– Не вызывал, а приглашал, – спокойно ответил Александр Каллистратович. – Хочу посоветоваться. Вы присаживайтесь. Разговор у нас будет недолгим, но важным.

– Должна заметить, что ваша секретарша готова была на меня наброситься, как только я подошла к вашей двери. Цепная собака.

– Она имеет и много других достоинств. Владеет тремя иностранными языками, например. Знает всё обо всех и ещё кое-что. Институт может работать без директора, но не без секретарши.

Елена Григорьевна не стала спорить. Потом всё же заметила:

– Она должна быть лицом института. А она не умеет даже разговаривать. Не знает, как к кому обращаться, негативно влияет на ваш авторитет.

Директор с сожалением взглянул на Ильинскую и спросил:

– Каким образом? Не замечал этого. Много лет с нею работаю. Но давайте поговорим о другом. Ушёл из жизни Борис Александрович, институту нужен главный врач. Не можете ли вы предложить кого-то из своих сотрудников на эту должность?

Ильинская задумалась, мысленно перебирая врачей отделения. Последнее время у неё сложились тёплые отношения с Сидоровым. Конечно, он единственный, о ком можно говорить. Но предлагать его кандидатуру сразу не хотела. Мало ли что подумает Каллистрат?! С другой стороны, было бы здорово, если бы он стал главным врачом!

Панов, видя, что Ильинская задумалась, решил рассказать, кого ему посоветовал начальник отдела кадров.

– Константин Григорьевич рекомендовал на эту должность Сергея Юрьевича Сидорова. Парень он молодой. Неплохой онколог. Трудяга и аккуратист. Что вы на это скажете?

Елена Георгиевна сказала, стараясь скрыть своё отношение к предложению директора:

– Для отделения это будет большой потерей. К тому же захочет ли он уходить на административную работу? Он же хирург, гинеколог! Несомненно – достойный кандидат.

– Это не проблема. Дадим ему полставки, и пусть оперирует.

– Справится ли?

Елена Георгиевна не хотела демонстрировать свою симпатию к Сидорову, показать, что заинтересована в том, чтобы её сотрудник стал главным врачом. Понимала, что никого из «зубров» Каллистрат не поставит на эту должность. Ему нужен молодой, энергичный, преданный человек. Таким руководить проще. Не Орловскую же назначать, которая с ним не столько работала бы, сколько спорила по любому поводу. Ею командовать труднее. А Сергей сможет создать её отделению режим наибольшего благоприятствования. К тому же он…

Елена Георгиевна не успела додумать, кем для неё стал Сидоров. Директор спокойно и уверенно произнёс:

– Должен справиться.

– Вот не ожидала, – пожала плечами Елена Георгиевна.

– А кто ожидал, что Новодержкин умрёт в сорок пять лет?! Но, как говорится в Библии…

– Вы читаете Библию?! – удивилась Ильинская.

– В Бога я не верю, в церковь не хожу. Но в этой книге есть мудрые мысли. Так вот, в Ветхом Завете, в книге Екклесиаст, сказано… – Панов достал из ящика стола Библию, открыл нужное место и прочитал: «Не проворным достаётся успешный бег, не храбрым – победа, не мудрым – хлеб, и не у разумных – богатство, и не искусным – благорасположение, но время и случай для всех их». – Он закрыл книгу и положил в ящик стола. Повторил: – Время и случай...

– Не боитесь, что наш «партгеноссе» узнает, что вы не просто читаете Библию, но и цитируете её? Разнесёт по институту. Слухи дойдут до райкома…

– Я ещё не встречал кота, которого заботило бы, что о нём говорят мыши. Прошу вас передать Сергею Юрьевичу, что жду его к двенадцати.

Панов встал, давая понять, что беседа окончена. Встала и Елена Георгиевна. Направилась к двери, но остановилась.

– Передам. Только он сейчас в операционной. Экстирпация матки с придатками по поводу опухоли шейки матки. Женщине сорок восемь лет. Закончит ли к двенадцати? На других операциях я его подменю…

– Хорошо. Жду его к часу.



Сидоров вошёл в приёмную директора без пяти минут до назначенного времени. Поздоровался с Диной Давидовной и сказал, что директор его пригласил к часу.

Дина Давидовна по телефону сообщила Панову, что пришёл Сергей Юрьевич Сидоров.

– Приглашайте. И вот ещё что – сделайте-ка нам чаю. Мне покрепче.

Сидоров вошёл в кабинет.

– Добрый день, Александр Каллистратович.

– Как прошла операция?

– Без осложнений.

– Откуда больная?

– Из Новошахтинска. Бухгалтер на шахте. Трое детей и муж-алкоголик.

Дина Давидовна на небольшом жостовском подносе внесла в кабинет чай, нарезанный ломтиками лимон, печенье и сахар.

– Что-нибудь ещё? – спросила она.

– Спасибо. Меня ни для кого нет.

– Надолго?

– Надолго. Если начальство будет меня искать, скажите, что я в операционной. Освобожусь не раньше четырёх.

Дина Давидовна вышла, плотно прикрыв дверь.

Александр Каллистратович не торопился начинать разговор. Он предложил гостю выпить чаю. Взял свою чашку и подвинул стакан с подстаканником Сидорову.

– Елена Георгиевна вам уже сказала, по какому поводу я вас пригласил?

Сергей Юрьевич с ответом не торопился. Выдерживал паузу. Потом кивнул:

– Сказала. Но справлюсь ли? Борис Александрович, правда, иногда меня привлекал к каким-то делам. Это случалось не часто. К тому же я не работал до сих пор на организаторской должности. Всегда мечтал заниматься практической медициной.

Некоторое время в кабинете было тихо. Александр Каллистратович всё никак не мог смириться с уходом Новодержкина, которого знал много лет. Что собой представляет этот Сергей Юрьевич? Сработается ли с ним?

Отхлебнув чаю, пристально посмотрел на него. Парень как парень. Ничем особым не выделяется. Правда, халат его и высокая шапочка белоснежны и отутюжены, чего, к сожалению, не часто увидишь на других сотрудниках. Иные кокетки позволяют себе надевать нейлоновые халаты, демонстрируя своё нижнее бельё и прочие прелести. Но на то они и кокетки…

– Я понимаю ваши сомнения, – спокойно сказал Панов, – знаю, что малодушие всегда может найти себе оправдание. Но меня волнуют не ваши сомнения. Справитесь! Было бы желание. Вот его-то пока я не вижу.

– Желание есть, – возразил Сидоров. – Но и сомнения имеют место быть. Главный врач должен обладать определённой репутацией, авторитетом, иметь вами определённую свободу действия. Иначе, какой же он главный?! Знаю, что свободен тот, кто может не лгать. Я никогда вам не солгу!

– Верное средство приобрести авторитет у людей – быть им полезным. Всё это вам предстоит нарабатывать. И случится это не завтра, не по мановению волшебной палочки.

Сергей Юрьевич пожал плечами и тихо сказал:

– Это я понимаю. Вот ведь как бывает! Неожиданно случается то, о чём никогда не думал и не мечтал. Хотел быть просто хорошим врачом. Искал в этом смысл жизни.

– Нельзя искать смысл жизни – этот смысл нужно в неё вложить. Помогать людям, совершенствовать для этого свои знания, умения. Именно в этом цель жизни врача: служение, сострадание и готовность помочь.

И снова в кабинете повисла тишина. Панов молчал. Нет, сомнений в правильности выбора у него не было. Единственное, что смущало, это отсутствие горения, большого желания. Но подумал, что, может, это потому, что не хочет показывать радости по поводу назначения? Пока он создавал благоприятное впечатление. В меру скромен, неглуп. Впрочем, в голове у каждого – весь мир, с его прелестью и гадостью.

А Сергей Юрьевич, отставив в сторону пустой стакан, тихо сказал:

– Я мало что знаю… не умею…

– Не скромничайте! Изучите то, что сделали ваши предшественники, и двигайтесь дальше. А то, что вы сделаете, будет полезным тем, кто придёт нам на смену. Но не пытайтесь преодолеть пропасть в два прыжка, всё реформировать, изменить. И не всё у нас было плохо. Но надеюсь, у вас есть какие-то идеи. Мы с вами их обсудим.

Сергей Юрьевич понял, что решение по его вопросу уже принято и сейчас идёт своеобразный инструктаж. Он внимательно слушал и жалел, что не захватил с собой ни ручки, ни бумаги, чтобы зафиксировать пожелания Панова, задачи, которые он ставит перед ним. Потом отбросил эту мысль. «Как бы это выглядело, если бы я сейчас принялся конспектировать наставления Каллистрата? Приду в ординаторскую и запишу, что запомнил…»

А Александр Каллистратович позвонил Дине Давидовне и попросил пригласить к нему Константина Григорьевича. Через несколько минут в кабинет вошёл начальник отдела кадров. Директор попросил его подготовить приказ о назначении Сергея Юрьевича Сидорова на должность главного врача.

Константин Григорьевич спокойно открыл папку, которую держал в руках, вынул оттуда лист, на котором был напечатан проект приказа, и подал его директору.

– Уже сделал, – коротко сказал он.

Панов давно привык к тому, что кадровик ко всему готов и делает всё с опережением, словно читает его мысли. Взял проект приказа, внимательно его прочитал. Потом, взглянув на Сергея Юрьевича, спросил:

– Подписываю?

– На вашу ответственность. Обещаю сделать всё, чтобы оправдать доверие. Но на первых порах, несомненно, у меня будут ошибки, неудачи…

– Неудачи – не преступление. Но нужно ставить перед собой достойные и высокие цели. Решать эти задачи будет наш коллектив. У нас замечательные врачи, классные специалисты и порядочные люди.

И здесь произошло то, что удивило даже Панова. Обычно молчаливый Константин Григорьевич, никогда не позволявший себе вмешиваться в разговор, сказал:

– Какую бы вы ни ставили перед собой… перед коллективом цель, средства к её достижению должны быть достойными.

Александр Каллистратович был удивлён не только тем, что этот «солдафон», как мысленно называл он Константина Григорьевича, вдруг вмешался в разговор, чего никогда не делал. Он был удивлён и своевременным и важнейшим этим предупреждением. Знал, что иные врачи берут у больных «благодарность» деньгами. До решения этой проблемы руки у него не доходили. Уж слишком много других сложных вопросов требовалось оперативно решать. Теперь это будет головной болью нового главного.

– Это важное добавление, – кивнул директор. – Средства достижения наших целей должны быть чистыми и нравственными. К сожалению, государство ещё не может увеличить зарплаты медицинским работникам. Иные этим так оправдывают свои художества. Но так можно оправдать любое преступление. Вору и бандиту не хватает средств на кутежи. Впрочем, мы ещё об этом поговорим.

Александр Каллистратович подписал приказ, уточнив, что на полставки он остаётся работать в отделении Елены Георгиевны.

– Представлю вас коллективу как главного врача завтра на утренней планёрке, – сказал он.

Он поблагодарил Константина Григорьевича, сказав, что хотел бы ещё поговорить с Сергеем Юрьевичем.

Когда начальник отдела кадров ушёл, сказал уже совсем другим тоном:

– Нужно наметить план работы наших клиник и онкологов области до конца года. Борис Александрович болел. Не до того было. Речь идёт о плане конференций онкологов, противораковых советов, повышения квалификации медицинских работников общей лечебной сети… – И добавил: – Конкретный план со сроками и исполнителями. Сейчас мы с вами наметим важнейшие мероприятия, а завтра в четыре жду вас уже с конкретными предложениями. Занимайте кабинет Бориса Александровича и командуйте. Посмотрите, там должны быть его папки с делами. Наверняка найдёте в них что-то полезное для себя. Как любит говорить моя жена, «борода не делает козла раввином». Не место и должность красит человека, а его дела. Помните: реформы имеют в виду не настоящее, а будущее и нередко плохо воспринимаются людьми, привыкшими работать по старинке.



Выйдя из кабинета директора, Сидоров пошёл в своё отделение, чтобы взглянуть на больную, которую оперировал, поговорить с Еленой Георгиевной. Больная спала, и медсестра, следящая за капельницей, сказала шёпотом, что артериальное давление нормальное и никаких проблем пока нет.

В кабинете заведующей Ильинской не было, и он, взяв в ординаторской свои вещи, предупредил старшую сестру, что, если его будут спрашивать, он в кабинете Новодержкина. Взглянул на часы. Была половина пятого. Времени оставалось мало. «В цейтнот попадает не тот, кто много думает, – подумал он, – а тот, кто думает не о том. Сегодня – план. Остальное – завтра после представления меня на утренней конференции. Хорошо бы ещё привести себя в порядок, подготовиться. Интересно, нужно ли будет что-то говорить или молча делать умный вид?»

Оказавшись, наконец, в кабинете, сел за письменный стол и попробовал коротко записать напутствия Александра Каллистратовича. К плану приступил, когда на часах было шесть. Подумал, что сегодня, видно, придётся ему спать на диване. «Всегда не хватает минимума, чтобы достичь максимума», – вспомнил он понравившийся афоризм. Написал тезисы речи, решив, что лучший способ замалчивания проблем – выступление. Оно должно быть кратким, ясным и энергичным. А чтобы стать неуязвимым, нужно избавиться от привязанностей и отказаться от всех желаний.

Понимал, что ему будет непросто что-то изменить в этом институте восходящих закатов. Власть его распространялась только на клиники и подразделения института. Наукой занимался Каллистрат. Сидоров был готов сидеть здесь до утра, но написать этот план. Злился на себя, что ничего не приходит в голову. Как назло! Но этот план должен быть наполнен интересными мероприятиями. Он должен показать, что у нового главного врача такие идеи есть.

Вспомнил о своём приятеле, главном враче Новочеркасского диспансера, интеллектуале и выдумщике. Позвонил в междугороднюю телефонную станцию и попросил набрать его номер. Через несколько минут он уже объяснял ему поставленную перед ним задачу.

– Мне поручили составить план работы до конца года. Я не могу допустить, чтобы первый блин был комом. Помоги. У тебя, Эмиль, ленинский лоб. Придумай что-нибудь оригинальное. Задача – план института до Нового года!

– Позже не мог сказать? У меня сегодня голова, лысая изнутри. Весь день отбивался от ваших умников. Им бы диссертации писать, а они считают, что имеют право меня поучать. Грозились написать разгромную справку…

– Ты подкинь пару идей. А умников этих я успокою.

Трубка замолчала.

– Чего молчишь? – нетерпеливо спросил Сидоров.

– Думаю… Для начала запомни, что нельзя тебе в этой должности рубить правду до состояния бифштекса. Научись заигрывать с сотрудниками. Помнишь Маяковского? Сила единиц в поддержке нолей.

– Я не это у тебя просил. Такие напутствия мне уже Каллистрат дал. Интересуют мероприятия, которые следует провести, чтобы все почувствовали дуновение свежего ветра.

– Для начала пригласи какого-нибудь именитого онколога или интересного учёного. Пусть прочитает у вас лекцию. И план твой должен быть не для института, а для всей онкологической службы. Ты же не встречу Нового года будешь планировать. Кстати, не забудь, пригласить на эту лекцию главных врачей диспансеров области. Впрочем, я не против прийти и на встречу Нового года.

– Обязательно. За идею спасибо. На следующей неделе постараюсь вырваться к тебе. Хочу посоветоваться…

– Буду ждать. Кстати, как там новый главный в Ростове? Никогда не знаешь, что от него ждать. И у него много интересных идей. Когда он работал у нас, я не знал, куда от них деться. Чего только одна психотерапия в онкологии стоит. После защиты кандидатской у него вообще крышу снесло. Спасибо Каллистрату, что забрал его от меня.

– Как он – не знаю. Обратиться к нему уже не смогу. План должен представить завтра в четыре. И хочу его составить не до конца года, а на весь семьдесят шестой. Так что в цейтноте.

– Если что-нибудь ещё придёт мне в голову, позвоню, – сказал Эмиль, и, попрощавшись, положил трубку.

Не успел Сидоров записать его подсказки, как в кабинет без стука вошла Елена Георгиевна.

– Зашла взглянуть, как ты выглядишь на новом месте? – спросила она, улыбаясь и считая себя если не его любовницей, то крёстной. Была уверена, что ещё два-три хода, и она достигнет последней горизонтали на шахматной доске жизни, превратится, наконец, в королеву. – Ты, Серёжечка, в этом кожаном кресле прекрасно смотришься!

 «Началось, – подумал Сидоров. – Нужно сразу же её поставить на место. Вообразила, что я должен буду на ней жениться за то, что она рекомендовала меня Каллистрату».

Подчёркнуто сухо ответил:

– Вы, Елена Георгиевна, простите меня, но сейчас я очень занят. Директор приказал к завтрашнему дню подготовить план работы. Причём с датами и ответственными лицами… Занят. Очень занят. Видно, и ночевать здесь придётся.

Ильинская, слегка побледнев, встала со стула, на который успела сесть, зло взглянула на него и проговорила:

– Не ожидала от тебя такой благодарности! Ты, Серёженька, не бери на себя больше, чем могут от тебя выдержать. План сочиняй сам. Ты же придумщик, хотя мысль нельзя придумать, – сказала она в гневе, чуть не плача от обиды.

– Какой я вам «Серёженька»?! Что за тон? Что я вам такого сказал?

Елена Георгиевна была вне себя от этого, как она считала, хамства.

– Чтобы прослыть глупцом, не обязательно кем-то руководить. И не важно, что вы мне сказали! Важна тональность, в которой вы мне нахамили в благодарность за то, что я для вас сделала! Этого я не забуду. И больше никогда не шарьте по карманам судьбы. Она отвернётся от вас! По крайней мере, не буду скрывать, сделаю всё для этого.

Она резко открыла дверь кабинета и чуть не столкнулась с Константином Григорьевичем, тоже пришедшим поздравить нового главного врача. И он себя считал его крёстным, но, увидев, в каком настроении выскочила Ильинская из кабинета, понял, что говорить нужно не о благодарности его протеже, а просто дать ему несколько советов, в которых, как он полагал, Сидоров сейчас нуждается.

– Простите, что позволил себе заглянуть к вам на минуту. Хотел лично, вне хора, поздравить вас с этим высоким назначением.

– Спасибо, уважаемый Константин Григорьевич. Благодарен вам за рекомендацию, за советы. Они сейчас мне нужны как никогда.

Видя, что Сергей Юрьевич настроен доброжелательно, присел к столу и заметил:

– Видел, как выходила Ильинская из кабинета. Имейте в виду: вы приобрели смертельного врага. Она – баба неглупая, но будет всегда держать камень за пазухой…

– Пусть держит его в лифчике. Это придаст ей больший вес.

– Зачем же так резко. Она неплохая женщина, хоть часто и берёт от жизни то, что нужно другим. Наказание должно быть неотвратимым, как и преступление.

– Какое наказание? Кто её наказывал? Просто вынужден был поставить её на место. Стыдно сказать, но не о чем умалчивать. Она думала, что за то, что рекомендовала меня Каллистрату, я буду ей по гроб жизни обязан и стану плясать под её дудку.

– Всё вы сделали правильно. Поняли, что к чему. Но умнеть нужно медленно, чтобы не были так заметны перемены.

– Живём только раз…

– Зато до конца.

– Всё шло по спирали, а неприятности примчались по прямой. Привыкла, что я ей не смел перечить, подпевал, имела моё мнение, как хотела. Меня, конечно, можно иметь, но не силой.

Константин Григорьевич, словно фокусник, из кармана достал бутылку водки и поставил её на стол, оглядываясь, где была у Бориса Александровича хоть какая-нибудь посуда. Заметив в дальнем углу столик, на котором стоял электрический чайник, прошёл и принёс два стакана.

– Конечно, пешка и на коне не офицер. К тому же в этой должности не может быть никакого панибратства. Ишь чего захотела?! Думала, что вытянула джокера из колоды! Забыла, что тёплые отношения остывают от горячих просьб и фамильярности, – говорил он, разливая водку. – Но мне хотелось бы выпить за ваше восхождение, и пожелать успехов, и чтобы между нами всегда сохранились такие доверительные отношения.

Сергей Юрьевич хотел отказаться.

– Мне ещё нужно работать. Директор приказал к завтрашнему дню представить план работы.

– Не понял. План института есть.

– Я говорю о работе клиник института и онкологов области. Так что никакого Мамаевого попоища не будет.

– Вы хотя бы пригубите, если не против моего тоста, а я выпью.

Он выпил водку, даже не поморщившись. Сидоров смотрел на сдержанного и скромного кадровика с удивлением. Шутка ли: стакан водки, да без закуски!

– Вы не думайте. Я не алкоголик, – успокоил его Константин Григорьевич.

– Только учитесь пить?

– Учился я, когда форсировали Днепр и брал Будапешт, где и был ранен. Сейчас остались лишь воспоминания, но и они обманчивы. Нынче от меня мало что зависит. Даже смена времён года! Но были времена, когда всё было иначе…

Константин Григорьевич быстро опьянел. Что ни говори, семьдесят один. Возраст! Воевал в финскую. В Отечественную войну служил политруком в пехотном полку. Дослужился до звания полковника. Но чувствовал, что прошло его время. Молодые стали умнее и опытнее.

– После нас останется только высокое и доброе. От всего злого, подлого и глупого не останется и следа, – сказал он. – Впрочем, так и должно быть!

На прощанье он пожал руку Сергею Юрьевичу, извинился, что побеспокоил.

– Меня тоже раздражают пьяные, когда я трезвый, и трезвые, когда я пьян, – сказал он и нетвёрдой походкой пошёл к двери.



20. В конце декабря родителям позвонила Татьяна и спросила, где они будут встречать Новый год.

– Как всегда, дома. Новый год – семейный праздник. Или забыла? – спросила Ита Абрамовна.

– Мы приедем к вам на праздники. Как вы на это смотрите?

– Что за разговоры? Саша тоже приедет?

– Куда мы без него? Но третьего ему нужно быть на работе. А мы с девочками погостим ещё недельку.

– Здорово. Когда вас ждать? Папа встретит.

– Тридцатого. И встречать не нужно. Возьмём такси.

Когда Ита Абрамовна рассказала об этой новости мужу, Александр Каллистратович задумался. В словах дочери он почувствовал что-то тревожное. Что бы это могло быть? Неужели – трещина в их отношениях? Этого только не хватает.

Зима в том году была бесснежной и плаксивой. Моросил дождик. Порывы холодного ветра ломали ветки деревьев, гнали людей в укрытия. Но, несмотря на непогоду, на улицах была обычная предновогодняя суета. Народ спешил купить и поставить ёлочку, обрядив её гирляндами и разноцветными шарами. В магазинах толпился народ в очередях. Все куда-то торопились. По улицам мчались машины, светом фар пробивая опустившийся на город туман, разбрызгивая лужи на прохожих. На Театральной площади украсили ёлку, поставили Деда Мороза прямо в лужу. Было жалко на него смотреть.

Александр Каллистратович сидел дома и думал, как сделать так, чтобы для гостей этот праздник прошёл весело, чтобы он запомнился детворе. Перед его глазами возникали личики внучек. Светочке в этом году исполнится десять лет. Первый юбилей! Ирише – восемь. Пойдёт в школу. Как он соскучился по ним! Плохо, что настроение у него не праздничное. Проблемы в институте…

Жена ушла на дежурство. Последнее время ей эти дежурства давались всё тяжелее. По привычке на них она не спала. Пила кофе и заполняла дневники в историях болезней, делала выписки, писала справки, протоколы операций… А после дежурства оставалась ещё на весь рабочий день и только вечером приходила домой, уставшая, измотанная. Он, конечно, как мог – помогал ей. Уговаривал пригласить женщину в помощь, но она категорически возражала.

Дни сменялись днями, и не было видно света в конце тоннеля. Неужели всё так и кончается?! Понимал, что жизнь дана во временное пользование. Подумал, что у него ещё старость сносная. Бывает – невыносимая. У него семья, работа… Некогда скучать. Скука – болезнь богачей. Богатым не был, но и бедным себя не считал. По-настоящему беден тот, у кого нет даже воспоминаний. А у него уж чего-чего, а их было много. Впрочем, люди смертны, но их жизнь продолжается в детях и внуках.

Впереди – темнота, а позади – незавершённые дела, несбывшиеся надежды. Многое, что наметил, так и не выполнил. Люди, на которых надеялся, – оказывались не такими, какими он себе их представлял. Планы не выполнялись. Срывались сроки, не открывали финансирование, не согласовывали, не разрешали… А ещё жалобы, анонимки, народный контроль, вызовы на ковёр…Впрочем, не стоит всё сваливать на обстоятельства. Важно искать и находить условия или создавать их…

В комнате стало темно. Какая-то усталость придавила его к креслу. Непонятное предчувствие надвигающейся очередной неприятности портило настроение. Так и сидел, не зажигая свет. Подумал, что в такую погоду и собаку было бы жалко выгнать на улицу. Может, взять, наконец, диссертацию Поповой и подготовиться? Ведь официальный оппонент. Нужно что-то говорить… Или сесть за мемуары. Давно хотел осмыслить прожитое.

Только кому нужны эти его размышления на бумаге? Дочери? Внучкам? Ученикам?

Вспомнил тютчевские строки:

Нам не дано предугадать.
Как слово наше отзовётся, –
И нам сочувствие даётся.
Как нам даётся благодать.

Жизнь прошла как сон. Она никогда не была такой, какой бы он хотел её видеть.

Почему у нас принято сначала всё разрушать до основания, а потом строить на руинах? Не правильнее ли взять всё хорошее, что сделали прошлые поколения, отбросив всё плохое, и двигаться дальше?! Любая революция рождает новую мораль, новую религию, но что-то главное остаётся. Технологические достижения не гарантируют нравственного совершенства. Материальные блага, оказалось, таят в себе опасность, если не подкреплены духовными усилиями. Церковники говорят, что остаются законы морали – десять заповедей! А к двадцать пятому съезду придумали моральный кодекс коммуниста. Те же заповеди, только глупее…



Тридцатого декабря приехали Александр Хунович, Татьяна и девочки. Нужно ли говорить, сколько было радости?! Ита Абрамовна целовала внучек и жаловалась, что они так подросли, что уже не может их взять на руки.

– Баба, – вдруг сказала Ириша, черноволосая девчушка, снимая с себя пальто, – не называй меня больше птичкой.

– Почему?

– Я не смогу поцеловать тебя. У птиц вместо рта – клюв, а он колется.

– Тогда я буду называть тебя кошечкой.

– Не нужно меня никак называть! Кошки стоят на четвереньках, а я уже большая!

Она подошла к зеркалу, висящему в прихожей, и, разглядывая себя, удовлетворённая своим видом, добавила:

– Я, бабуля, красавлюсь!

Света сняла сапожки и ждала, когда, наконец, снимут верхние вещи остальные. Знала, что дедушка любит её больше всех! В прихожей было тесно, и дедушка только приоткрыл дверь, поздоровался со всеми, сказав, что обниматься и целоваться они будут в комнате. В прихожей не развернуться.

– А я хочу всем объявить, что женюсь на Володе! – продолжая любоваться собой у зеркала, вдруг заявила Ириша.

– Но ведь ты на целый год старше его, – воскликнула Света.

– Ну и что?! Мы пропустим один день моего рождения и сравняемся! Мы же учимся в одном классе.

Александр Хунович раздевался молча. «То ли чем-то расстроен, – подумала Ита Абрамовна, – то ли между ними пробежала кошка. В поезде ехали в купейном вагоне. Устать не могли».

– Девочки, проходите в комнату. Дедушка ждёт вас.

Александр Каллистратович обнял и поцеловал дочь, зятя, внучек и уже не отпускал их от себя.

В углу комнаты стояла красавица-ёлочка. Ирочка хотела было посмотреть, не оставил ли для неё Дед Мороз подарок, но бабушка сказала, что он приходит в ночь под Новый год.

Девочки с интересом рассматривали ёлочку.

Потом все умылись с дороги и сели обедать.

Александр Хунович был необычно молчалив. Татьяна же вроде бы этого не замечала.

Говорили неохотно, и чтобы их как-то разговорить, снять напряжение, Александр Каллистратович стал рассказывать о том, что происходит у него в институте.

– Как твой новый главный? – спросила Татьяна.

– Трудно сказать. Одно очевидно: это не Борис. Работает много. Делает всё, чтобы увеличить оборот койки. Пытается как-то изменить лечебную работу. Планирует открыть новые отделения. Планов у него громадьё. Но как-то всё уж слишком он это демонстрирует.

– Он, по-видимому, знает, чего хочет, – кивнул Трахман.

– Идей у него воз и маленькая тележка. Дружит с главным врачом Новочеркасского диспансера, который и является его серым кардиналом.

– Все мы питаемся чьими-то идеями, – подала голос Татьяна. Она увела девочек в другую комнату, дала им бумагу, цветные карандаши и попросила нарисовать то, что запомнилось им в дороге.

– Нужно отдать должное, – продолжал Александр Каллистратович. – Работает много. В шесть утра уже в институте.

– А что он за человек? – спросил Трахман.

– Начитан, разбирается в живописи, литературе. Честолюбив. Но пока я не могу его ни в чём упрекнуть. Уж слишком мало он работает в этой должности.

– А почему ты взял именно его? – продолжала допытываться Татьяна, вернувшаяся в гостиную.

– А кого я мог назначить на место Новодержкина? Не уверен, что кто-то был бы лучше. Руководствовался необходимостью.

– Он хотя бы умён? Опытный онколог? Умелый хирург? Добрый или злой? – спросил Александр Хунович.

– По моему мнению, нет добрых или злых. Есть умные и глупые. Он неглуп. Исполнителен. Мечтает институт сделать региональным онкологическим центром наподобие Ленинградского.

Ита Абрамовна, чтобы изменить тему, спросила дочь:

– Как твоя диссертация? Когда планируешь защищаться?

– Работаю…

Татьяна не хотела об этом говорить. Поцеловала мать и вышла к детям.

– Мама, ведь правда, домовых нет, а есть только домоуправы? – спросила Ириша, начиная рисовать на новом листе.

– Домовых придумали сказочники. Ни Кощея Бессмертного, ни ведьмы, ни домовых на самом деле нет.

Ирочка не унималась. У неё скопилось много вопросов, на которые она ещё не получила ответы. К тому же эти вопросы возникали у неё каждую минуту.

– А из замужа обратно выйти можно?

– Можно, но не нужно «заходить», чтобы потом не «выходить».

– Мне нравится Володя. Но когда он болел, мне понравился Петя. Разве так быть не должно? Света говорит, что замуж нужно выходить на всю жизнь.

– Хорошо бы… Только так случается не всегда, – грустно ответила Татьяна.

Света отложила свой рисунок и спросила:

– Ма! Звёзды очень далеко. Так откуда же люди знают, как их зовут?

– Им имена дают люди. Но хватит болтать. Теперь марш в ванную и спать!

– Я не хочу спать, – решительно отказалась Света. – Я уже днём не сплю.

– Не спи, но приляг, отдохни.



После ужина все собрались в гостиной. На этом своеобразном вечере вопросов и ответов Ита Абрамовна и Александр Каллистратович убедились, что действительно между дочерью и зятем пробежала чёрная кошка. Но спрашивать об этом не стали. Захотят – сами расскажут.

 «Что могло произойти? – думала Ита Абрамовна. – Саша, как всегда, оказался прав». Она знала свою дочь и сразу отбросила мысль, что у Татьяны вдруг возникли чувства к другому мужчине. Думая об этом, она прослушала, о чём шёл спор.

– Есть разные мнения на это, – говорила Татьяна. – И у каждого – своё. Может быть, ты в чём-то прав. Но мне всё кажется иначе.

– Правда одна! – подал голос Александр Каллистратович. – Вероятно, что существует разная ложь!

– В каждом времени свои нравы, мечты, идеалы, – спокойно произнёс Трахман, глядя на Александра Каллистратовича. – Я тоже думаю, что есть много правд, и лишь Истина одна.

– Чем же отличается правда от Истины? – спросила Татьяна, словно продолжала давно возникший между ними спор. – Я слышала расхожее выражение: правда у каждого своя, а Истина известна только Богу. Но это просто красивое выражение, не более того. Когда говорят: есть две правды, имеют в виду мнение, позицию человека.

Александр Хунович, упрямо боднув головой, словно отмахиваясь от надоедливой мухи, равнодушным голосом произнёс, даже не глядя на жену:

– Это – теория. Вот, например, ситуация, которой я был свидетелем, хоть и мало что тогда понимал. Потом интересовался этим, читал нашу и иностранную прессу.

– Это ты о чём? – спросил Александр Каллистратович. Он начинал понимать причины их охлаждения. Татьяна всегда была склонна к диссидентству, а Трахман ничего не хотел знать кроме своей хирургии. Но разве это причина?

– Когда советские войска вошли в восточные области Польши, в Румынию, Западную Украину, Белоруссию, а потом и в Прибалтику, – объяснил Александр Хунович свою позицию, – они обосновывали свои действия необходимостью защиты страны, увеличением её безопасности. Это была их правда. Но была и другая, которая объединяла людей, звала на борьбу с оккупантами. И где Истина? И одинаково ли они понимали: «что такое хорошо и что такое – плохо»?

– Важно не столько владеть истиной, сколько, чтобы она завладела людьми, – задумчиво проговорил Александр Каллистратович.

– Напрасно считать, что те, кто думает иначе,– неправы.

Чтобы прекратить этот спор, Ита Абрамовна предложила всем идти спать.

– Я постелила вам в твоей комнате, – сказала она, вставая и направляясь к себе в спальню. – Завтра день будет суматошным. Мужчины с девочками пойдут в город на ёлку. Там будут гуляния. Можно пойти и в цирк. А мы с Танечкой будем готовить. Потом всем нужно будет поспать. В одиннадцать проводим Старый год, а в двенадцать встретим Новый. Кстати, купите шампанское.

Никто не возражал.

Александр Хунович пожелал всем спокойной ночи, и пошёл спать. Чувствовалось, что у него было совсем не праздничное настроение.

Ушла и Ита Абрамовна, а в гостиной остались Александр Каллистратович и Татьяна.

– Без страдания мы не почувствовали бы радость, без болезни – прелесть здоровья, без опасности – уверенность, – задумчиво сказал Александр Каллистратович. – Но чего ты ждёшь?

– Все люди с нетерпением ждут весну.

Татьяна не знала, как объяснить отцу, человеку, которого она боготворила, что произошло между нею и мужем.

– Восхищаться сильной личностью – не то же самое, что жить под её каблуком, – тихо сказала она. – Что-то исчезло… дало трещину. Нет того, что было раньше.

– Поэтому вы как в воду опущенные. Или у тебя есть иные причины? Может, неприятности на работе?

– Я отношусь к жизненным неурядицам с юмором. Мы в суете спешим куда-то, но всё же хочется чудес!

– Ты всё ещё их ждёшь?

– Как же без них? Но мне всегда казалось, что излишек доброты никогда никому не вредил. Видимо, я была неправа.

Александр Каллистратович хотел было спросить дочь напрямую: что всё-таки произошло? Но не решился. Заметил:

– Уважение к людям есть уважение к себе. Вы должны научиться прощать друг другу, идти навстречу. Неужели ты не можешь просто поговорить с ним? Постараться понять его.

– За время семейной жизни словарный запас мой сократился до закатывания глаз. К тому же Саша не признаёт ничьей правоты. Считает своё мнение абсолютно верным. Не терпит критики, особенно моей.

Татьяна взглянула на отца. Ей стало его жалко. Чего это она вздумала свои проблемы перекладывать на него?!

– Я, пожалуй, пойду спать, – сказала она и вышла из гостиной, а Александр Каллистратович ещё долго сидел в своём кресле и думал о жизни.



На следующий день, гуляя с девочками по городу, мужчины продолжали говорить о новом главном враче. Александр Каллистратович понимал, что настало время, когда нужно готовить того, кто продолжит его дело. «Бессмертие именно в продолжении твоих дел, в детях и внуках, которые аккумулировали всё, что ты успел им передать. К сожалению, он ещё не видел такого человека, и это его в последнее время очень огорчало.

– Человек, который не находит радости в своём труде и работает лишь для почестей, наград, не становится преступником благодаря лишь счастливой случайности, – вслух рассуждал Трахман, держа за ручку Иришу. – Руководителю такого ранга необходимы хотя бы крохи донкихотства в характере.

– Чего-чего, а этого у него хватает, – заметил Александр Каллистратович. – Вся его жизнь построена на фантазиях. Старается быть необычным, ярким, чтобы им восхищались, пели дифирамбы… Я думаю, он под большим влиянием своего серого кардинала. Впрочем, пока это делу не мешает. Дожил до такого возраста, когда, как мне кажется, я его вижу насквозь. И хватит о нём. Новый год. Неужели нам больше не о чём говорить? Как у тебя? Мне показалось, что у вас с Танечкой возникли сложности. Или я ошибаюсь?

– Дефицит правды дополняют мифами, – произнёс Александр Хунович. – Мне кажется, всё рассосётся. Просто должно пройти время.

Вечером все собрались за столом, чтобы проводить уходящий год.

– Мы варвары, дикари. Мы не доросли до современной цивилизации! – обращаясь к отцу, продолжала Татьяна начатый разговор. – Она для нас как одежда великана на карлике.

– Есть Америка и Африка, Европа и Азия. И они не поменяются местами. Наш менталитет, культура, традиции формировались иначе, чем в столь любимой тобой Англии.

– Но ты же не можешь отрицать, что судьба страны в её народе! А у нас… А у нас… – Татьяна никак не могла найти сравнения. Потом вдруг выпалила: – Наши порядки мне напоминают фашистские! – Она взглянула на мать, зная, что её слова родителей не столько огорчат, сколько встревожат. Пожалев о сказанном, решила всё перевести в шутку. – Коммунизм и фашизм имеют одинаковую природу загара: загорающие сначала краснеют, потом становятся коричневыми. И там, и там – полное отсутствие демократии, подавление инакомыслящих, репрессии, тоталитаризм… И в такой стране мы живём!

– А меня оскорбляет твой дилетантизм. Какой ты политик? Или хорошо знаешь историю? – прервал Татьяну Трахман. – Таких политиков, философствующих о проблемах, в которых они ничего не смыслят, таких маленьких «великих» людей – много. Я убеждён, что наша задача заниматься своим делом. Совершенствовать свои знания, а не отвлекаться на пустые разговоры. У тебя защита на носу, а ты решаешь мировые проблемы! Слушаешь радио «Свободу», «Голос Америки» и думаешь, что они тебе говорят правду! Ими движут те же интересы своих стран, своих правителей, своих банкиров …

– Разве стыдно быть богатым? – спросила Татьяна. – Тем более, если добился этого своим трудом, талантом, умением…

– Богатство, – вмешался в разговор Александр Каллистратович, – это не то, в какой ты шубе ходишь! Богатство – это живые родители, здоровые дети, надёжные друзья и крепкое плечо любимого человека! Не будь такой наивной. Ты – врач! И должен сказать, хороший врач! Вот и совершенствуйся в этом деле.

– Но я иначе не могу и не хочу! Мы живём в стране, где всё прогнило, все изолгались. Где выборы из одного кандидата, где безгранична власть одной партии, потому что других быть не должно. Где медицина влачит жалкое существование. Чтобы светить другим, нужно гореть самому. Кто мне когда-то говорил: достойны уважения те, кто идёт против всеми принятых представлений. Я привыкла тебе верить!

Такой взволнованной речи никто не ожидал.

– Может, мы всё же сядем за стол и проводим уходящий год? – спросила Ита Абрамовна, вставая решительно с дивана. – Занимать активную жизненную позицию, конечно, хорошо, но, несомненно, главным должна быть твоя профессия. Много плохого было в нашей истории. И за то, в каком настоящем мы живём, есть наша вина. Вижу и я, что жизнь не такая, какой бы мы хотели её видеть.

– Но это – наша страна, наша боль, – добавил Александр Каллистратович.

– Ну, конечно:

Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек!

– Когда какая-либо религия или идея заставляет всех людей принять их доктрину, – тихо произнёс Александр Хунович, – она становится тиранией. Это есть у нас, но есть и в Америке, в Китае, в Саудовской Аравии, Ираке и Иране… Все считают, что их взгляды, идеи – единственно верные.

– А я хотела бы сказать вам, – подала голос Ита Абрамовна, – что поддерживать мир в семье – дело сложное. Свою любовь нужно ежедневно подтверждать и обновлять. Умейте слушать и слышать друг друга. Идти навстречу, доверять и прощать. Счастье – дарить добро людям. Оно уменьшается, когда мы делаем зло. Нужно уметь быть счастливым… – Она вдруг замолчала. Потом извинилась за столь пылкую речь. – Идёмте к столу! Нас ждёт салат оливье, всякие другие вкусности, и, конечно, шампанское.

– И я уже проголодался, – поддержал её Александр Каллистратович, – Но шампанское мы откроем, когда будем встречать Новый год. Сейчас выпьем прекрасного грузинского вина. К тому же, чтобы усвоить наши наставления, надо поглощать их с интересом!



21. Новогоднее застолье затянулось почти до утра. Пили шампанское за Новый год, желали друг другу счастья и мирного неба над головой. Зная, как Ита Абрамовна переживает, что в последнее время сильно прибавила в весе, всё время об этом говорит, истязает себя диетами, Александр Каллистратович произнёс тост:

– Не стоит сильно переживать! Ты у нас – молодец! Желаю, чтобы твой возраст обогнал вес!

– Спасибо, дорогой. Я никуда не тороплюсь. Хотелось бы увидеть счастье внучек и дожить до правнуков… Будем жить!

И при звоне бокалов, казалось, уходило напряжение, которое чувствовали все. А Александр Каллистратович, поставив бокал на стол, добавил:

– Дети бывают плохими или хорошими, но внуки всегда изумительны.

В два часа ночи Ита Абрамовна и Татьяна пошли спать, а мужчины продолжали беседовать о работе, о ситуации в мире, просто о жизни.

– Наши умники отличаются способностью говорить сложно о простых вещах, – говорил Александр Каллистратович. Он встал из-за стола и пересел в своё кресло. – Стараются показать свою эрудицию, говорят о жизни и смерти так, словно уже познали Истину. Забыли, что без каторжного труда талант – фейерверк. Он ослепляет, но через мгновение ничего не остаётся. Кстати, что у тебя с докторской? Насколько я помню, тема у тебя – комбинированное лечение рака лёгкого. Вот где идёт борьба за жизнь!

Александр Хунович тоже пересел на диван.

– Работаю, – неохотно ответил он.

Не любил говорить о своей работе. И у него было много проблем, которые приходилось решать. Нет, и его жизнь «не прогулка при луне», а скорее – бег с препятствиями.

Потом всё же добавил:

– Мы мало знаем о жизни. Что же мы можем знать о смерти? Молодым свойственно стремление показать свою значимость и вес. Когда человек доживает до почестей, он, как правило, их уже не заслуживает. Я пока стараюсь не отставать и соответствовать должности старшего научного сотрудника торакальной хирургии. Но должен признать, с каждым годом становится всё труднее и труднее.

– Что так?

– Говорят, у Брежнева предынфарктное состояние, астения, склероз сосудов мозга. Он марионетка в чужих руках. Таковы реалии. Вороньё слетелось. Скоро начнётся драка за кресло. И, как всегда: «Паны дерутся, а у холопов чубы трещат». Продолжается борьба с инакомыслием, с современной культурой. Ничего не меняется. Но мы сделать ничего не можем, потому не нужно лезть в политику. Никому это не пошло на пользу. Наше дело – лечить людей…

– Ты прав. Пусть умствуют на собраниях, но они так же ведут себя и в операционной, стремятся покрасоваться, продемонстрировать себя…

Они ещё поговорили о том, чего можно ждать от предстоящего двадцать пятого съезда партии. Обсуждали дела институтские. Советовались по поводу сложных больных. Об одном Александр Каллистратович не хотел говорить: о напряжении в их семье.

Трахман был благодарен ему за это. Он высоко ценил тестя за его мудрость, скромность, трудолюбие и способность учиться в любом возрасте.

– В детстве я думал о родителях. В молодости – об Ите Абрамовне. В пожилом возрасте – о вас, о внучках, о работе… Так и не успел подумать о себе, – сказал Александр Каллистратович, откинувшись на спинку кресла

Было около пяти, когда они решили отдохнуть часок.

Александр Хунович, выходя из комнаты, грустно заметил:

– Гость и рыба через три дня начинают попахивать. Завтра отосплюсь, а третьего «Тихим Доном» возвращаюсь в Москву. На пятое у меня назначена операция. Нужно быть в форме.

– А что Танечка с девочками?

– Они ещё погостят. Обратный билет я им брал на седьмое.

– Большое счастье – владеть своим временем. Это мало кто умеет делать. Тебе, мне кажется, ещё нужно научиться прощать! Да, да! Уметь прощать совсем не просто. Счастье – дело двоих. Один человек не может быть счастлив. Впрочем, хватит философствовать. Нужно хотя бы пару часов поспать.



Девочки проснулись, как обычно, в восемь утра. Вскоре встала и Ита Абрамовна. Она быстро приготовила завтрак, усадила внучек завтракать.

– А где папа? – спросила Ирочка.

– И дедушка? – добавила Света.

– Они поздно легли, и теперь будут спать долго.

– Мы ждать их не будем, – сказала Ириша. – Пойдём, посмотрим ёлочку.

Мужчины встали лишь во втором часу. Позавтракали и расположились в гостиной.

– Никто не говорит, что история нас ничему не учит, – сказал Александр Каллистратович, продолжая начатый накануне разговор и усаживаясь в своё кресло. – Но глупо утешаться прошедшим или будущим. Нужно жить настоящим! А проблем у меня, трудностей и неприятностей именно в настоящем – полная торба Деда Мороза! К тому же пороки Сидорова не так видны, как достоинства. Трудоголик. На работе с шести утра до десяти вечера, и в праздники, и в выходные. Но честолюбив и сметает всё на своём пути для достижения цели, совсем не заботясь ни о морали, ни о нравственности.

– Но и вы не новичок. Понимаете, что ругать сотрудников он должен наедине…

– А я о чём? Ругать наедине, а хвалить – прилюдно. Он, конечно, молод ещё и опыта не имеет. Его всё время тянет к операционному столу. Хирург – всегда остаётся хирургом. Но я считал необходимым сочетать житейский опыт с энергией молодости. Потому и поставил на молодого. В институте были и опытнее его.

– И я давно уже не мальчик. Возраст свой ощущаю. Скажите ему, что скромность украшает человека. Больше бы молчал о своих подвигах. Пусть об этом говорят другие!

– Тебе рано ещё говорить о возрасте. Нужно лишь правильнее приспосабливаться к миру, а не приспосабливать его под себя.

– Вы, я надеюсь, не ошиблись, считая его достойным помощником. Важно, чтобы он прошёл испытание медными трубами. И мне иногда хочется куда-то уехать, но якорь держит, – сказал Трахман и подошёл к окну. На улице по-прежнему была плюсовая температура, моросил дождь и дул сильный ветер.

– Как говорится: лучше раввин без бороды, чем борода без раввина, – задумчиво ответил Александр Каллистратович. – Задача в том и состоит, чтобы передать другим немного своего огня, любви, знаний и умений.

В это время домой пришли Ита Абрамовна с дочерью и внучками. Оказывается, они мокли у городской ёлки. Потом пошли в цирк. Внучки были счастливы.

Пока Ита Абрамовна подогревала обед, Татьяна присела на диван рядом с мужем, и, весело глядя на отца, сказала:

– Как вам нравится объявление на дверях цирка? Вы только вдумайтесь! «Дети до пятилетнего возраста проходят в цирк на руках». Нарочно не придумаешь!

– Это что-то вроде «Вяжем детские кофточки из шерсти родителей», – кивнул Александр Хунович. – Видел такое на доске объявлений у метро.

Александр Каллистратович был рад, что Татьяна присела на диван к мужу. Пусть пока они просто обменялись несколькими фразами. «Но это уже шаг к примирению», – подумал он.

– Наша жизнь – сплошной пост, – сказала Татьяна. – Голодна, как волчица зимой. Что у нас сегодня на обед?

– Через несколько минут узнаем, – ответил Александр Каллистратович.

Обед прошёл без особых споров. Потом все перешли в гостиную. Девочки уселись на диван рядом с бабушкой. А Ириша, у которой всегда было много вопросов, спросила:

– Ба! Если нельзя есть ночью, зачем в холодильнике лампочки?

– Чтобы было видно, что холодильник работает, – ответила Ита Абрамовна. Потом, обращаясь ко всем, рассказала, что, гуляя, они зашли в магазин. – Глаза разбежались. Перед праздником «выбросили» много того, что в обычные дни днём с огнём не найдёшь. Смотрю на цены – глаза на лоб лезут. Заглядываю в кошелёк – вообще ничего не вижу. Всё, решила: пора к окулисту. Вот времена настали. Мы всё догоняем и догоняем Америку, только никак догнать не можем.

– Жизнь в любой стране окутана мифами, – кивнул Александр Хунович. – Разве у них иначе? Те же обещания, те же мифы…

В это время Ириша снова стала дёргать бабушку за рукав.

– Ба! А почему…

Но ей выговорила мать:

– Ира! Когда разговаривают взрослые, детки должны молчать!

– А мне скучно молчать, – капризно заявила девочка.

За неё заступился дедушка:

– Где-то читал, что до восьми лет с девочками следует общаться, как с царицами. С восьми до пятнадцати – как со слугами. А после пятнадцати – как с друзьями. Им действительно скучно. Идите в свою комнату, мои дорогие, а ты дай им бумагу и карандаши. Пусть нарисуют, что они видели в цирке.

Татьяна с детьми вышла, а разговор в гостиной продолжался.

 – Без мифов, – продолжал свою мысль Александр Хунович, – жить общество не может. Что есть религии – разве не мифы?

– А я всё-таки не понимаю, – спросила Ита Абрамовна, – если народ будет править, то кем?

– Правят представители народа, избранные им.

– Я это понимаю. Но где ты видел честные выборы? Если не исправишь зло, оно удвоится.

– Это уже политика, – сказал Александр Каллистратович, недовольно взглянув на Иту Абрамовну. – И зачем об этом говорить? Разве нет других тем?

– А мне безразлично всё, кроме моей семьи и работы, – сказал Александр Хунович, стараясь уйти от острых тем, мнения по которым у него с женой расходились. – Кажется, Николай Островский говорил, что жить нужно так, чтобы другим было хорошо от того, что ты живёшь. Стараюсь делать своё дело и не жду похвал. Когда операция прошла успешно и у больного появляется шанс пожить ещё немного, я счастлив.

– А ещё важно, – добавила Ита Абрамовна, – чтобы рядом был друг, человек, которому ты дорог. Тогда и тяготы нашей непростой жизни переносить легче.

– Конечно, – согласился Александр Хунович. – Я больше нуждаюсь в душевном мире, чем в Истине.

– А что есть Истина? – спросил Александр Каллистратович.

– Истина – это моё мнение о ней.

В гостиную вошла Татьяна.

– Едва успокоила, – сказала она. – У них столько впечатлений, что боюсь, спать не уложу.

Александр Каллистратович хотел окончательно помирить Татьяну с мужем.

– Один умник утверждал, что разные мнения в семье делают их бесплодными, – сказал он, с улыбкой глядя на зятя.

 Александр Хунович легко разгадал тактику тестя. Впрочем, и он давно устал от этой затяжной конфронтации.

– И я хочу, чтобы судьба взяла меня за волосы и прямо мордой в счастье, в счастье, в счастье...

– Кстати, когда твой поезд? – спросил Александр Каллистратович.

– Завтра в два.

Он взглянул на часы и сказал, что хотел бы сегодня лечь раньше. Голова ещё от вчерашней встречи Нового года тяжёлая.

– Ведь ничего не пил. Вот от спирта у меня никогда не болит.

– Ты что, в отделении спирт пьёшь? – удивилась Татьяна.

– Всякое бывает, – кивнул Александр Хунович. – Иной раз после многочасовой операции валюсь с ног. Выпью мензурку, и хоть иди снова в операционную. Малые дозы тонизируют.



На следующий день завтрак всем приготовила Татьяна. Было видно, что ночью ни она, ни её муж так и не сомкнули глаз. Выяснение отношений всегда проходило у них бурно. С упрёками и извинениями, слезами и поцелуями. Татьяна знала, что муж не умеет притворяться. До утра они объясняли свою позицию и каялись, клялись друг другу в вечной любви.

Провожать Александра Хуновича на вокзал Татьяна пошла с дочерьми, настояв на том, чтобы родители остались дома. На улице было ветрено и слякотно. На дереве у подъезда за ветки огромного тополя зацепился красный шарик. Со временем он сдулся и теперь телепался на ветру, как знамя.

– Приезжайте скорее, – сказал Александр Хунович, целуя дочек и жену.

– Билеты у нас на седьмое. Не менять же их.

– Мне трудно без вас… Ты пойди с девчонками в кукольный театр, зоопарк. В Москве сделать это нам сложнее.

– Хорошо! – Потом, прижавшись к нему, тихо сказала: – Давай больше никогда не ссориться…

– И не говорить о политике...

Проводник торопил пассажиров:

– Заходите в вагон. Сейчас отправляемся. Поторопитесь.

Александр Хунович притянул к себе Татьяну, поцеловал и поднялся в вагон тронувшегося поезда.



Оставшиеся праздничные дни Александр Каллистратович хотел использовать на оформление докторской диссертации. Защита предстояла в конце января. Дальше тянуть нельзя. «Пока они будут гулять, – подумал он, – я смогу поработать».

Днём он что-то вклеивал, перепечатывал, исправлял, когда никого не было дома. Но вечера целиком посвящал дочери и внучкам. Беседовал с ними «по-взрослому». Обсуждал их планы. Давал советы. Когда седьмого на машине повёз их на вокзал, ему было очень грустно. Но делать нечего. Поезд уже стоял на перроне, и у вагонов толпились провожающие.

Занес в купе вещи, поцеловал внучек, дочь, и ещё долго стоял у вагона, глядя в окно.

Когда поезд тронулся, они медленно пошли к машине, которая их ждала на привокзальной площади.

– Не люблю провожать. С большей радостью встречаю, – сказал он Ите Абрамовне.



В институте шла обычная работа. Больных после новогодних дней было много. В поликлинике они толпились в коридорах. Некоторым негде было сесть, и они ожидали приёма, облокотившись о стенку.

Мария Александровна Уколова, заместитель директора института по науке, пришла к Александру Каллистратовичу с просьбой командировать её сотрудников на конференцию в Ленинград.

– Очень интересная конференция, – сказала она. – Там будут корифеи мировой фундаментальной биологической науки.

Александр Каллистратович взглянул на неё и сказал, как отрезал:

– У нас на эти цели средств нет. Вы же знаете, что финансовый год начинается с марта. Мы израсходовали деньги на командировки. Ваши сотрудники в прошлом году ездили в Москву, Киев, Новосибирск.

– Да, но мы не можем не поехать в Ленинград. Вы же сами говорили, что мы институт, а не диспансер.

– Говорил. Но денег на командировочные расходы нет, – повторил директор. – К тому же нас должны сегодня интересовать лишь те научные исследования, результаты которых сразу можно внедрять в практику. В нашем институте нет даже условий для серьёзных фундаментальных исследований. А ездить на конференции, чтобы пропагандировать исследования, которые делались на устаревшем оборудовании, – только позорить институт. Нужно работать, чтобы внедрять в практику ваше открытие. Проверить его в клинике.

– Открытие было зарегистрировано… – начала Мария Александровна, но Панов её перебил:

– Я не договорил. Ваши опыты ставились на беспородных крысах. В то время как давно принято проводить исследования на крысах чистых линий. Вы лучше скажите, как идут дела у наших аспирантов? Когда будет готова работа Салатова. Насколько я помню, его защита запланирована на этот год.

Уколова так и не добилась согласия директора на командировку, вышла из кабинета обиженная, обвиняя его в том, что он «держит экспериментальный отдел на голодном пайке».

«Ещё один очаг напряжённости», – подумал Александр Каллистратович.

Сидоров развил бурную деятельность. В феврале должен был проходить двадцать пятый съезд партии, и он на планёрках любил говорить о моральном кодексе коммуниста, о нравственности, о «чистоте белых халатов», о долге врача и о задачах, которые стояли перед коллективом. Выступая на планёрках, на партийных собраниях, конференциях, убеждал сотрудников улучшить свои показатели: снизить смертность, увеличить оборот койки, повысить оперативную активность к съезду партии.

– Культура спасёт мир, – говорил он.

Принёс репродукции картин известных живописцев и развесил в своём кабинете, в отделениях.

Как-то Александр Каллистратович зашёл в его кабинет и увидел, как он готовился к очередному открытому партийному собранию, обложившись трудами Маркса и Ленина. Здесь же лежали изданные в «Роман-газете» не-тленные шедевры Леонида Ильича Брежнева.

 – Всё это хорошо, – спокойно сказал Александр Каллистратович, присаживаясь на стул. – Только не забывайте, что вы, прежде всего, врач. И не просто врач, а Главный врач! Больше уделяйте внимание медицинским проблемам. Хорошо бы провести противораковый совет с разбором причин запущенных случаев рака в области. Выберите районы, где с этим дело обстоит особенно плохо. Пусть расскажут, что им мешает? Вероятно, дело не всегда в том, что нет онкологической настороженности? Может, у них нет возможности нормально работать. Сложно провести флюорографию, послать больного к онкологу. Как организованы профилактические осмотры? Как обстоят дела с диспансеризацией? Наконец, как лечатся больные в запущенных стадиях заболевания? По приказу Министерства их должны лечить в общей лечебной сети, но многие больницы отказывают в госпитализации таким больным.

Сидоров стоял перед директором, как школьник, и молчал. Понимал, что он прав.

– Я организовал публикации статей в газетах, посвящённых раннему выявлению рака. Стараемся внедрять анкеты, цитологические исследования. Но вы, как всегда, правы. В городах и районах области не всегда есть условия для современного обследования больных. Несвоевременно проводится переподготовка терапевтов, гинекологов и врачей других специальностей. Мы с этого года на базе наших клиник запланировали обучить не менее пятидесяти врачей. Ведущие диспансеры области будут обучать медицинских сестёр по разработанной нами программе. В марте я пригласил в институт профессора Несиса из Ставрополя. Он расскажет о своих исследованиях…

Панов пристально взглянул на Сергея Юрьевича и, буркнув «ну-ну», вышел из кабинета, похожего на картинную галерею.



22. Уехали внучки, и Александр Каллистратович снова погрузился в работу. Ничего в его жизни не изменилось. Как и прежде, с утра до вечера пропадал в институте, много оперировал, что-то организовывал, отвечал на жалобы, спорил с чиновниками. Но в своём кабинете или дома особенно болезненно ощущал одиночество. «Оно для меня – естественное убежище, – думал Александр Каллистратович. – Это – верный признак грядущей старости».

В конце февраля 1976 года зазвучали фанфары двадцать пятого съезда. Во всех газетах, по радио и телевидению передавали речь Генерального секретаря. Александру Каллистратовичу от всего этого шума становилось больно и стыдно. С трибун высокие персоны лгали, а съезд дружно одобрял эту ложь. Жизнь становилась всё хуже, а они болтали об успехах. Именно тогда он понял, что нет добродетели выше справедливости и порока хуже лжи.

Когда в марте он по вызову министерства был в Москве, как обычно, остановился у дочери. Целыми днями ходил по кабинетам, что-то объяснял, обосновывал, оправдывался, просил, требовал. Возвращался поздно, уставший, голодный, раздражённый.

Как-то вечером они обсуждали выступление Брежнева на съезде.

Александр Каллистратович грустно сказал:

– Больно и стыдно слушать и смотреть на всю эту комедию. Жаль старика. Умение вовремя уйти – великое благо.

Александр Хунович ответил:

– Что можно ожидать от тяжелобольного человека? Атеросклероз сосудов головного мозга, астения. Мне сказали, что после съезда он перенёс клиническую смерть. Теперь не скоро восстановится. Он марионетка в руках реальных хозяев… Но что нам об этом думать?! Меня сегодня больше заботит состояние моего больного с опухолью средостенья.

– Ты прав. А меня замучили анонимками, проверками. И сейчас вызвали в министерство по поводу одной жалобы.

– Жалобы?!

– Правильнее сказать – кляузы. Обвиняют в том, что институт мало занимается наукой, работает как областной диспансер. Не понимают, что при отсутствии средств на современное оборудование качественную науку делать невозможно. Надоело и противно. Хочу заниматься хирургией, а не разбором анонимок.

– А как Сидоров? В основном ведь жалуются на работу клиник? Да и на акты комиссий должен он отвечать, устранять недостатки. Он же главный врач!

– Работает, – кивнул Александр Каллистратович. – Но занимается больше политикой, чем конкретными проблемами.

– Не Сидоров ли поднимает волны, отвлекая внимание от себя. Проверки, комиссии не позволят вам слишком уж вникать в его художества. Приём не новый, но безотказный.

Александр Каллистратович замотал головой.

– Не думаю. Зачем это ему?

– Не знаю, – пожал плечами Александр Хунович. – Зачем Сальери нужно было травить Моцарта? Ревность… А у него – стремление получить ничем не ограниченную власть, стать первым лицом в институте… Впрочем, это могут быть лишь мои домыслы, но за свою жизнь я наблюдал немало таких историй.

В комнате стало тихо. Слышно было, как отсчитывают секунды старинные настенные часы.

– Если мне не изменяет память, тебе в этом году сорок пять, – меняя тему, сказал Александр Каллистратович.

– Сорок пять, – ответил Александр Хунович. – Баба девушка опять…

– Всё у тебя впереди! Ладно. Пора и отдохнуть. Мне завтра к десяти нужно быть в аэропорту.



Прилетев в Ростов, Александр Каллистратович сразу же поехал в институт. Хотелось взглянуть на недавно прооперированного больного, рассказать руководителям отделов Института о рекомендациях Министерства, ещё раз взглянуть в глаза Сидорову. Мысль о том, что вся эта компания могла быть организована и направляема им, не давала ему покоя. «Неужели такое возможно? – думал он. – Впрочем, чего только не случается в Ростове?! Обычно ученики торопили учителей уйти и освободить им место». Правда, он не считал себя его учителем. Но в том, что сыграл в его карьере определённую роль, сомневаться было трудно.

И всё-таки он этому не хотел верить. Но если это действительно так, – без советов его серого кардинала здесь вряд ли обошлось.

Придя в институт, попросил Дину Давидовну пока никому не сообщать о его возвращении. Хотелось ещё раз всё продумать, составить план на ближайшие дни. От предложенного чая отказался. Попросил защитить его от телефонных звонков, визитов…

 «Проблема не в том, что я один, а в том, что не могу быть одним, – думал он. – А что касается науки в институте, то, нужно признать, и у нас что-то делается. Не каждый институт может похвастать открытием. Они часто делаются по ошибке и поначалу им никто не верит. С другой стороны, в защиту своих теорий всегда можно провести множество исследований. Правда, не исключена и подтасовка. Определяющей будет проверка в клинике! Именно поэтому Уколова заигрывает с Сидоровым. И он не дурак: всё понимает…»

Через час попросил Дину Давидовну пригласить к нему Лидию Александровну Орловскую и Елену Георгиевну Ильинскую.

Усадив их за стол, поинтересовался состоянием послеоперационного больного, спросил о делах в отделениях. Потом рассказал, что ему говорили в министерстве.

На самом деле у директора не было никаких серьёзных вопросов к ним. Ему просто захотелось их увидеть, услышать…

– Работа в команде позволяет свалить вину на другого. Нам всегда будет не хватать либо времени, либо денег.

– Делаем всё что можем, – ответила Лидия Александровна, с пониманием взглянув на директора. Ей его было жалко. Такой шквал негатива трудно вынести. – Вам бы отдохнуть немного. Вы уже три года в отпуске не были.

– Покой нам только снится, – ответил он. – Столько дел! Некогда думать об отдыхе.

В это время в приёмную зашёл Сидоров и, как обычно, хотел было сразу пройти в кабинет директора, но его остановила Дина Давидовна:

– Сергей Юрьевич! Директор занят, просил не тревожить.

Сидоров словно наткнулся на стену. Это были новые интонации их отношений. Ничего не сказав, даже не поинтересовавшись, кто у него, вышел и направился в экспериментальный отдел, где хотел с Гаркави обсудить фрагменты своей научной работы, которая, по её мнению, могла бы стать кандидатской диссертацией. Но та была занята в виварии. Впрочем, и ему было сейчас не до научных рассуждений. Каллистрат, приехав из Москвы, даже не позвонил ему. «Держит на коротком поводке, – с обидой думал Сергей Юрьевич. – Говорит о свободном творчестве, а сам не допускает никакой самостоятельности. Шестьдесят шесть всё-таки! Возраст. Сдерживая инициативу, ему кажется – влияет на что-то».

Потом попытался объяснить его поведение.

«Но что такого случилось? Приехал Каллистрат из министерства, где ему поставили клизму. Дали новые распоряжения. Вот он и устраивает военные советы, планирует, как изменить ситуацию. Никуда он не денется. Сам пригласит. Ведь я мог и не знать, что он сразу после командировки приедет в институт…»

Он вернулся в свой кабинет и позвонил Эмилю.

– Привет! Каллистрат приехал из Москвы. Видимо, намылили шею так, что не хочет никого видеть, – пожаловался ему Сергей Юрьевич. – Как думаешь, он о чём-то догадывается?

– Не умирай раньше времени! Куда он денется?! Главное, не иди на открытый конфликт. Пусть барахтается в своих проблемах и не трогает тебя.

Чуть успокоившись, Сергей Юрьевич стал читать журнал «Онкология», в котором была статья о введении химиопрепаратов не в кровь, а в лимфу. Подумал, что они уже давно пользуются этим методом, но так и не решились послать статью в журнал. Это тот самый случай, где скромность не украшает человека. Нужно хорошенько подумать, как оценивать разницу в эффективности химиотерапии в зависимости от методов введения препаратов. Критерии не должны вызывать сомнений. «Эмиль говорил, что можно нивелировать результаты оценкой распространённости процесса. Но это уже чистой воды эквилибристика».

Хотел пойти в гинекологическое отделение. Отношения с Ильинской у него выровнялись. Он извинился за резкость своих слов. Теперь он здесь много оперировал, говоря, что является учеником Елены Георгиевны.

И она не видела смысла враждовать. Что ни говори, именно она рекомендовала его на эту должность. Сначала обсуждала кандидатуру в кадрах, потом у Каллистрата.

Сергей Юрьевич взглянул на себя в зеркало и собирался уже выходить, как раздался телефонный звонок. Он ещё подумал: брать или не брать трубку? Взял.

– Вас приглашает Александр Каллистратович, – услышал он голос Дины Давидовны.

Делать нечего, нужно идти.

Директор проинформировал Сидорова о рекомендациях министерства и просил подготовить план мероприятий по устранению недостатков.

Сергей Юрьевич внимательно слушал директора. Потом взял лист бумаги и записал себе на память «ценные указания», всем видом демонстрируя полное подчинение и безмерное уважение…

Оставшись в кабинете один, Александр Каллистратович долго сидел, думая о том, что, может быть, Сергей Юрьевич в чём-то и прав. Он молод. Энергии у него хоть отбавляй.

И снова у него испортилось настроение. Недавно проверял институт народный контроль. Написали акт, в котором рекомендовали… Впрочем, что могли рекомендовать чиновники, не имеющие к медицине никакого отношения, высокомерные, убеждённые, что только им известна истина в последней инстанции?!

Дома, ужиная, попросил жену, чтобы она достала из бара начатую бутылку коньяка.

– Что случилось? Новые неприятности? Сколько это может продолжаться! Хватит хандрить! Чего тебе не хватает?! Вроде бы работаешь. Где ты видел директора без проблем и оппонентов? Ты руководитель большого учреждения. Что ты ещё хочешь?

Разлила в бокалы коньяк.

– Ты так и алкоголиком станешь, – продолжала Ита Абрамовна, садясь напротив мужа. – Так что произошло? Снова анонимка? И когда же это закончится?!

– Никогда. Это будет всегда, пока я буду директорствовать.

– Так зачем же пить?

– Лучшее средство против стресса. Впрочем, тебе пить не обязательно.

– Нет уж. Только алкоголики пьют в одиночестве. И мне неплохо успокоить нервы.

Они чокнулись «за то, чтобы всё было хорошо», и Александр Каллистратович прилёг в комнате на диван. «Как завтра я буду оперировать, – подумал он. – Но и отменить операцию нельзя. Поручить её провести Орловской? Нет! Не нужно никому показывать своего настроения! Ещё не вечер, как любил говорить Сокол. Жизнь продолжается!»



Прошли годы. Отношения между Александром Каллистратовичем и Сергеем Юрьевичем постепенно улучшились. Они, как говорится, «притёрлись друг к другу».

В 1978 году Сидоров защитил кандидатскую диссертацию и стал вести себя увереннее. На Учёном совете его выступления, хоть и не лишённые авантюризма и саморекламы, всё же были интересны. Его активно поддерживал недавно принятый в институт на должность заведующего поликлиническим отделением Михаил Викторович Кацман.

Будучи главным врачом новой городской больницы, он был обвинён в том, что проводит неверную кадровую политику.

– Устроили здесь синагогу! – говорили ему члены комиссии и написали разгромный акт. Всё было шито белыми нитками. Просто его место потребовалось родственнику председателя облисполкома. Михаила Викторовича уволили, а родственник тот приехать в Ростов так и не смог. Его не отпустил обком партии. Так огромная многопрофильная городская больница осталась без главного. На эту должность направляли разных людей. Но никто долго там не задерживался. Руководить такой больницей было очень непросто.

Сидоров и рекомендовал директору кандидата наук, заслуженного врача, бывшего главного врача той больницы, на должность заведующего поликлиникой.

Александр Каллистратович согласился с его аргументами и подписал приказ.

Михаил Викторович был опытным организатором здравоохранения, фонтанировал идеями, которыми Сергей Юрьевич и пользовался. Они подружились, и Михаил Викторович стал, как и Эмиль, советчиком и доверенным лицом Сидорова.

Институт жил напряжённой жизнью. Появились новые сотрудники, многие из которых были высококлассными специалистами. Александр Каллистратович не стеснялся с ними советоваться, обсуждать свежие идеи. Так, он хотел написать и распространить в диспансерах области методические рекомендации по основным локализациям рака. Ведущим специалистам поручил составить их и представить на обсуждение Учёным советом института. Сам же взялся писать методичку по раннему выявлению и тактике лечения рака лёгкого.

В последнее время он много оперировал, хотя дома жаловался, что устаёт от больших операций.

– Если ничего не случится, в следующем году обязательно поедем в Кисловодск. Не помню, когда мы отдыхали в санатории.

– Если ничего не случится, – скептически ответила Ита Абрамовна, давая ему чашку кефира, который они привыкли пить перед сном.



23. Лето 1979 года было сухим и жарким. В выгоревшем небе ни облачка. Деревья понуро стояли, мечтая об освежающем дождике. Безжалостное солнце раскаляло дома, тротуары, асфальт улиц. Люди старались не выходить из укрытий, при первой возможности прятались в тень, торопились на Дон, чтобы хотя бы чуть-чуть остудить себя. Но и вода не спасала от пекла. Горячий воздух обжигал. Нечем было дышать. Столбик термометра приближался к сорока градусам.

«Вот теперь, пожалуй, следует идти в отпуск, – думал Александр Каллистратович, проходя после операции в свой кабинет. – Как только больные переносят эту жару?»

Через неделю они с Итой Абрамовной ехали в поезде «Москва – Кисловодск» в санаторий «Имени XX съезда», расположенный в «нижнем» парке.

Поселившись в номере и переодевшись, вышли на рекогносцировку. Здесь прежде они никогда не были. Вечернее небо над головой приветливо моргало им звёздами. Огромные тени деревьев в лунном свете убеждали, что жизнь их действительно в полосочку.

– И никаких консультаций, – предупреждала мужа Ита Абрамовна, – никаких пациентов. Я никому не даю советов и тебе советую… Ты сейчас не врач вовсе. Работник домоуправления, бухгалтер или, если хочешь, – депутат райсовета. Правда, не уверена, что тебя не узнают. Тогда – прощай отдых.

– Это как получится. Но я, конечно, в последнее время издёргался, устал и хочу отдохнуть. Кстати, и в процедурах постараюсь себя ограничить. Массаж, хвойные ванны. Ты видишь, с возрастом я делаю меньше ошибок…

– Зато их качество растёт.

Они неторопливо шли, наслаждаясь прохладой, пьянящим воздухом, разглядывая гуляющую публику. Нарядно одетые люди в лунном свете казались одноцветными.

– Здесь и в самом деле – хорошо, – заметила Ита Абрамовна. – Постепенно ты забудешь об анонимках и проблемах, отдохнёшь. Я рада, что мы, наконец, выбрались. За кои-то годы! Я и не припомню, когда мы отдыхали по путёвкам.

– И я рад, но пока забыться не могу. Все мысли об институте, о сотрудниках. Недавно к нам пришли новые врачи. Мастера своего дела. И Сидоров в последнее время стал больше походить на главного врача. Нашёл общий язык с такими зубрами, как Поляничко, Чижиков, Орловская. Поверь, это хороший признак. Пообтешется, и всё будет нормально…

– Не говори гоп. Знаешь: одна ласточка весны не делает. Я не психолог, но вижу, что мальчик совсем не прост.

– Простыми бывают только дураки, а он, поверь моему слову, не дурак…

Погуляв примерно час, они вернулись в номер.

На следующий день, как обычно, осмотр врача, кардиограмма, назначение процедур…

Александр Каллистратович был спокоен и молчалив. Не стал говорить, что является онкологом, доктором наук, профессором. Первые несколько дней адаптировались к новым условиям. Гуляли в «нижнем» парке, отсыпались, читали книги.

Через неделю уже спокойно добирались до «Долины роз». Там сидели на скамейке, любуясь неописуемой красотой. Потом, отдохнув, продолжали променад и добирались до «Солнышка». Здесь воздух был хрустальным. Полный мужчина на мангале жарил шашлык, и запах был таким аппетитным, что они с удовольствием ели его.

– Да… Побывав здесь, – сказал Александр Каллистратович, – начинаешь верить, что жизнь прекрасна.

Они сидели за столиком в тени раскидистого дерева и наслаждались прохладой, холодным пивом и шашлыком.

Обычно, вернувшись в номер, принимали душ и отдыхали, вслух читая книжку, купленную прямо на улице. Александр Каллистратович не любил детективы, но Ита Абрамовна настояла, говоря, что на отдыхе ничего другого нельзя читать.

– Пусть твоя голова отдохнёт.

Через несколько дней действительно улетучились мысли о работе, и Александр Каллистратович вынужден был признать: такой отдых ему подходит.

– Как же здорово, – сказал он, надевая спортивный костюм и кеды, чтобы отправиться к «Солнышку», – ни о чём не думать, читать книжки, наслаждаться природой. Детективы меня, конечно, не трогают, и я отношусь к ним как к психотерапии. Все они построены по одной схеме, как в мультфильме «Ну, погоди!»: кто-то кого-то ищет или догоняет. Автор искусственно уводит в сторону, направляя мысль читателя по ложному пути. Потом талантливый следователь к полному удовлетворению любителя такого чтива разоблачает преступника, догоняет беглеца. Нет! Всё-таки детективы не моё. Давай лучше купим что-то из классики. Тургенева, Чехова…

– Как ты можешь так говорить? – удивилась Ита Абрамовна. – Критик нашёлся. Если ты за всю жизнь прочитал три десятка книг, это хорошо. Ты фанат медицины. Читаешь только медицинские журналы, монографии. Не помню, когда мы с тобой были последний раз в театре. Кстати, здесь приличная филармония. В воскресенье будут исполнять концерт для скрипки Мендельсона. Ты меня будешь ругать, но я уже и билеты купила.

– Когда ты только успела? – удивился Александр Каллистратович.

– Когда ты был на процедурах, – ответила Ита Абрамовна, довольная тем, что муж особенно и не возражал.

– Мне слон на ухо наступил. Я мало что понимаю в симфонической музыке. Но с удовольствием пойду с тобой.

Через три недели они вернулись в Ростов. Но не успели ещё даже переодеться, как настойчиво зазвонил телефон.

– Начинается, – недовольно проговорила Ита Абрамовна, снимая трубку. – Слушаю. – Услышав знакомый голос, передала трубку мужу. – Дина Давидовна.

 Александр Каллистратович слушал секретаршу, и по мере того как она ему что-то рассказывала, на лице его появились озабоченность и негодование.

– Когда это произошло?! Почему вы мне сразу не сообщили?! Ладно. Завтра будем разбираться.

Он положил трубку.

– Что случилось? На тебе лица нет.

– Сидоров уволился из института. По решению горкома его перевели главным врачом городской больницы, которую строил и возглавлял Кацман. Сбежал.

В комнате стало тихо.

– Бог с ним. Может, это и к лучшему, – стараясь успокоить мужа, сказала Ита Абрамовна. – Не стоит так расстраиваться.

– Меня не столько его уход возмущает, сколько бесцеремонность чиновников, позволивших себе поступить так в моё отсутствие и без моего согласия.

– Не будь Дон-Кихотом. Не будешь же ты бороться с ними?! К тому же ты не знаешь всех обстоятельств. Я надеюсь, твой Сидоров объяснится с тобой.

– Бороться с ними не буду, но скажу всё, что думаю.

Ита Абрамовна накапала в чайную ложечку валокордин и дала ему выпить.

– Большего бы горя у нас не было. Ушёл и ушёл. Его можно понять: парень захотел самостоятельности. Мне кажется, ты его излишне опекал. Шаг вправо, шаг влево – расстрел… Я же знаю, как ты можешь иногда командовать. Тебе бы с Сокола брать пример. Он тебя никогда не держал на коротком поводке.

– Может, ты и права, – согласился Александр Каллистратович. – Я не на него обижаюсь, а на тех, кто позволяет себе вести так.

На следующий день, придя в институт, Александр Каллистратович пригласил Дину Давидовну и попросил рассказать, что же всё-таки произошло?

– Деталей не знаю, – как всегда спокойно и обстоятельно начала рассказывать Дина Давидовна. – Вскоре после того как вы уехали, к Сергею Юрьевичу вечером пришёл заведующий городским отделом здравоохранения Алексей Андреевич Медведев. Они долго о чём-то беседовали. А на следующий день он подал заявление с просьбой освободить его от занимаемой должности и уволить, в связи с переходом на другую работу. Константин Григорьевич просил его дождаться вашего возвращения из отпуска. Но он показал письмо горкома партии, в котором прямо было сказано, чтобы его не задерживали и отпустили. Вот, собственно, и всё.

Дина Давидовна винила себя за то, что не смогла предупредить директора. Всё произошло буквально в один день.

Александр Каллистратович пригласил к себе Константина Григорьевича, но и кадровик ничего нового ему не добавил.

– Медведев сказал, что огромная городская больница вот уже год без главного врача. Показал письмо секретаря горкома. Что я мог сделать?

– Вы же знали, где я. Почему не позвонили, не дали, наконец, телеграмму? – Потом, помолчав, уже спокойнее произнёс: – Может, и правда всё к лучшему? Ладно. Что ещё нового у нас?

– Ничего. Работаем, как работали.

– Это хорошо, когда и без начальства институт работает нормально. Может, и моя должность никому не нужна?

– Александр Каллистратович! Мы без вас, как корабль без капитана. Куда плыть не знаем. Уж простите меня за такое поэтическое сравнение.

– Не преувеличивайте моего значения. Идите работать, а я хочу поехать всё-таки в горком. И дело не в том, что они забрали Сидорова. Мне непонятно, почему они это так сделали? Больница была год без главного. Могли подождать ещё пару недель, когда я вернусь из санатория. Это – пощечина мне.

Когда Константин Григорьевич вышел, Александр Каллистратович задумался. «Стоит ли идти в горком и высказать им всё, что думаю, или достаточно позвонить? Видимо, Ита права: это донкихотство, борьба с ветряными мельницами…» Попросил Дину Давидовну соединить его с секретарём горкома, курирующим здравоохранение. Но разговор по телефону ничего не прояснил. Секретарь успокоил его, сказав, что онкологический институт – ведущее медицинское специализированное учреждение и претензий к нему как к руководителю нет. Но возникла острая необходимость найти в городскую больницу главного, и следует гордиться тем, что именно в его институте нашёлся такой человек.

Александр Каллистратович положил трубку.



В январе 1981 года ушёл из жизни Фёдор Плотников. Поразъехались приятели, коллеги, с которыми общался. И в институте чувствовалось какое-то напряжение. Появились скрытые оппоненты, критикующие его за то, в чём он был виновен, и за то, в чём виноват не был.

В том году весна наступила ранняя, дружная и, как всегда, неожиданная. Зазеленела на газонах трава, и солнце стало припекать так, что хотелось спрятаться в тень.

В Институт приехал из Ставрополя профессор Несис. Встречу с ним проводили в конференц-зале, в котором собрались сотрудники института. Все были заинтригованы темой сообщения: «Введение изолированно облучённой крови и перспективы использования этого метода в комплексном лечении опухолевых больных». Было непонятно, что значит «изолированно облучённая кровь», и чем этот метод лучше обычного облучения?

На встречу были приглашены и главные врачи онкологических диспансеров области.

К столу в президиуме вышел невысокий плотный мужчина с большой головой, седеющей рыжеватой шевелюрой. В руках он держал чёрный потрёпанный портфель. Его сопровождали директор Института и его заместитель по науке – Уколова. Александр Каллистратович с любопытством смотрел на ставропольского профессора, подумав, что нужно чаще устраивать такие встречи, мастер-классы, научно-практические конференции…

Мария Александровна представила Арнольда Израилевича Несиса. Сказать о нём она ничего не могла, так как ничего не знала о его работах. Поэтому после представления предоставила ему слово.

Тот прошёл к трибуне и спокойным, хорошо поставленным голосом начал говорить об удивительных эффектах, которые они наблюдали после введения «изолированно облучённой» крови. Они забирали в пробирку кровь лабораторных животных и облучали её огромными дозами. После облучения в крови никаких видимых изменений не происходило. Форменные элементы не разрушались. Потом вводили эту облучённую кровь тому же животному. Технология проста, но эффект от такого введения оказался совершенно неожиданным.

Зал слушал профессора сначала со скепсисом. Но по мере того как он приводил факты, демонстрировал таблицы, слайды, в зале становилось всё тише. Все понимали, что это действительно интересно.

После сообщения сотрудники задавали много вопросов. Кто-то спрашивал: не опасно ли вводить облучённую такими дозами кровь? Не проще ли облучать, например, ультрафиолетовыми лучами? Какой механизм воздействия облучённой крови?

Докладчик отвечал спокойно, с достоинством. Он говорил, что пока, к сожалению, механизм действия до конца не изучен. Одно ясно: метод для пациента не опасен.

После его доклада выступила Мария Александровна и сказала, что, очевидно, облучённая кровь резко повышает сопротивляемость организма, стимулирует иммунитет, что очень важно при лечении онкологических больных.

Александр Каллистратович подумал, что надо бы исследовать изменения биохимии крови до и после облучения. Как ведут себя гормоны? Ему были известны исследования онкологов США, которые проводили шунтирование, выделяли кровеносный сосуд у подопытных животных и облучали текущую по нему кровь. Но каков всё-таки механизм действия изолированно облучённой крови, и, может, такой же эффект можно получить, вводя в ампулу крови противоопухолевые препараты?! Вопросов было больше, чем ответов. Но он молчал, понимая, что работа в самом начале пути и ещё рано говорить об использовании этого метода в клинике.

В заключительном слове Александр Каллистратович сказал:

– «Нам не дано предугадать…» Это направление может быть весьма перспективным. Мне кажется, вы напали на золотоносную жилу. Только должен напомнить, что, как и при разработке золотоносных кварцевых жил сталкиваются с большим количеством сульфидных минералов, так и здесь следует определить, что может дать этот метод при лечении онкологических больных, определить показания и противопоказания. Этим должен заниматься большой коллектив исследователей, различные лаборатории и клиники.

Я поздравляю вас, уважаемый Арнольд Израилевич, считаю, что сотрудничество наше пойдёт на пользу онкологическим больным. Но до внедрения метода в клинику ещё далеко. Нужно многое для себя прояснить. Изучить отдалённые результаты…

Несис был благодарен за такой тёплый приём и перспективы сотрудничества с онкологическим институтом.

Жизнь в онкологическом институте протекала напряжённо. Операции, конференции, отчёты главных врачей диспансеров о состоянии онкологической помощи в их зоне ответственности, противораковые советы, предзащиты диссертаций на Ученом совете, повышение квалификации врачей и медицинских сестёр, работа на кафедре онкологии… Дел было невпроворот.

Панов уходил на работу к восьми, и заканчивал в шесть-семь вечера. Как и прежде, его отвлекали различные проверки, комиссии. Но анонимок и жалоб стало меньше. Всё чаще и чаще он думал, не пора ли и ему уступить место кому-то из молодых. Влить свежую кровь. Может, с возрастом действительно стал тормозом? Но кому передать дело, которому отдал столько лет жизни?!

В мае по приглашению тестя приехал Александр Хунович Трахман. Они должны были вместе оперировать мужчину с опухолью средостенья. Это был своеобразный мастер-класс. После операции Александр Хунович поделился с коллегами некоторыми уникальными приёмами, которые используются в торакальном отделении Московского онкологического института.

Вечером, когда они сидели дома за столом, Александр Каллистратович признался зятю, что дела у него идут не так, как хотелось бы. Возникли серьёзные трения с горкомом.

– Они не допускают иного мнения, – рассказывал он. – Сидя в своих кабинетах, не имеют представления ни об онкологии, ни о проблемах института, спускают рекомендации, которые, с одной стороны – ни в какие ворота, а с другой – подлежат обязательному исполнению.

– Они тем и держатся, – ответил Александр Хунович, –  что считают только себя правыми, способными поучать всех и всему.

Александр Каллистратович кивнул.

– Кончайте философствовать, – прервала их Ита Абрамовна. – Ты лучше расскажи, как вы там? Что нового у девочек? А то всё работа да работа...

Александр Хунович не любил говорить на эту тему. Отношения с женой у него были по-прежнему непростыми. Она занималась проктологией, защитила кандидатскую диссертацию. У неё появились другие интересы, новые знакомые. Он всячески старался не замечать того, что исчезла острота чувств, в которых он когда-то купался. Впрочем, понимал, что во многом виноват сам. Уставал на работе, домой приходил с единственным желанием – поскорее лечь спать.

Говоря о девочках, заметил, что у них самый трудный возраст. Света учится неплохо, но не отличница. Скоро оканчивает школу. Ей бы с репетиторами позаниматься. Но всё времени не хватает, чтобы организовать эти занятия. С Ирой несколько проще. И учится она хорошо, и твёрдо заявила, что хочет заниматься биологией. Много читает, готовится поступать в университет.

– Отпустили бы вы Светочку к нам, – вдруг сказала Ита Абрамовна. – Здесь и поступить в институт, наверное, проще. И нам будет не так одиноко.

Александр Каллистратович взглянул на зятя.

– А что? Поговори с Татьяной.

После недолгого молчания Александр Хунович твёрдо произнёс:

– Нет, дорогие Ита Абрамовна и Александр Каллистратович. Светочка будет поступать в Москве. Девочка она совсем не простая. Максималистка. И считает себя всегда правой. На каждое замечание у неё есть отговорки. К тому же и гормоны играют. Одним словом – переходной возраст. Вам будет сложно.

– Она уже выбрала институт, в который хотела бы поступить?

– Выбрала. И давно. Хочет быть врачом. Но о специализации не говорила. Вообще-то она девочка неглупая.

– Ты так говоришь, будто мы не знаем своей внучки, – сказала Ита Абрамовна.



Александр Каллистратович пропадал на работе. Нервничал. Приходил уставший, издёрганный бесконечными проверками, жалобами на то, что некоторые врачи в институте берут взятки. Наконец, не выдержал этого постоянного прессинга и в январе 1982 года подал заявление об уходе с должности директора института.

– Наконец-то решился! – поддержала его решение Ита Абрамовна.

– Не хочу я отдыхать. Найду себе работу. В конце концов, кафедра онкологии у меня остаётся. Буду оперировать и не думать ни о каких комиссиях, проверках, склоках и жалобах.

– Всё правильно, – кивнула Ита Абрамовна, присаживаясь на диван. – Жизнь на этом не кончается. К тому же ты врач, и никто тебя этого звания не лишит. Будешь читать лекции студентам, оперировать. И я, наконец, тебя больше буду видеть.



В министерстве его заявление долго не подписывали. Успокаивали. Но в начале марта, наконец, он получил приказ, в котором было сказано: «Доктора медицинских наук, профессора Панова Александра Каллистратовича освободить от должности директора Ростовского научно-исследовательского онкологического института по собственному желанию. Основание – личное заявление».

Была назначена комиссия для сдачи дел. А в конце марта на должность директора института назначили Сергея Юрьевича Сидорова.

Александр Каллистратович после его ухода из института практически с ним не общался.

Все были в шоке. Не могли себе представить, что Каллистрат уйдёт. Многие боялись, что на его место назначат какого-нибудь «варяга». Смогли убедить заведующего областным отделом здравоохранения и секретаря горкома, курирующего здравоохранение, что именно Сидоров сможет достойно продолжить дело Каллистрата.



Сидоров вошёл в приёмную директора и взглянул на Дину Давидовну. Ничего не изменилось за эти годы.

– У себя? – спросил он у секретарши и направился в кабинет. – Здравствуйте, Александр Каллистратович, – сказал он, открывая дверь. – Разрешите?

– Здравствуйте, Сергей Юрьевич. Конечно. Это теперь ваш кабинет. Я соберу кое-какие бумаги и через полчаса освобожу его.

– Не торопитесь. Я пришёл, чтобы поговорить с вами. Хочу сказать, что не делал ничего, чтобы занять ваше место. Меня пригласили, предложили. Сказали, что коллектив института просит назначить именно меня. И я не стал отказываться.

– Наследство вам досталось непростое. И ответственность немаленькая. Но я искренне желаю вам успехов. Продолжу работать на кафедре онкологии…

– Хотел бы вам предложить несколько иное. Прошу остаться в институте на должности заведующего отделением опухолей костей и мягких тканей…

– Но такого отделения нет. Да и больных таких немного.

– А мы его объединим с отделением опухолей молочных желёз. Скучать не придётся. Прошу вас, не отказывайтесь. У вас будет свой кабинет, база, на которой будут учиться и ваши студенты. Обещаю полное содействие во всех ваших начинаниях.

Александр Каллистратович некоторое время молчал. Потом тихо произнёс:

– Давайте попробуем. Но я хотел бы недельку побыть дома. Нужно привести в порядок бумаги. Времени не было этим заняться.

– Нет проблем, – с облегчением вздохнул Сергей Юрьевич. – Жду вас первого апреля. Я рад, что вы не держите на меня зла.

Он встал, пожал руку Панову и вышел из кабинета, а на следующий день был обнародован приказ по институту о назначении доктора медицинских наук профессора Александра Каллистратовича Панова на должность заведующего отделением опухолей молочной железы, костей и мягких тканей.

Дома он рассказал жене о последних событиях. Она помолчала, думая о том, хорошо ли это, или плохо.

– Ну, что ж. Может, это и к лучшему. Только у тебя сердце будет болеть, если Сидоров начнёт ломать то, что ты столько лет строил. Разве сможешь на это смотреть спокойно?

– Постараюсь в его дела не вмешиваться. Но если что спросит – скажу. Лгать не буду.



24. Александр Каллистратович понимал, что всё, что с ним произошло, должно было случиться. Нужно было больше доверять своей интуиции. При первых же признаках беспокойства, опасений, нужно было понять негативную направленность грядущих изменений. Не пренебрегать подсказками интуиции, быть осторожнее, назначая Сидорова на должность главного врача, вовремя пересмотреть своё к нему отношение. Но время ушло, и теперь уж ничего изменить нельзя. Всё, что в последние годы происходило в институте, имело самое прямое отношение именно к тому давнему уже решению, что было принято после смерти Бориса Новодержкина. Тогда ещё всё зависело от него. Корил себя за то, что не поверил интуиции, подсказкам, которые она делала, и теперь уже поздно что-то изменить. Помнил, как трудно принимал это решение, через силу. Было же чувство тревоги, беспокойства. Знал, что при правильном выборе у него иные предчувствия: ощущения лёгкости, удовлетворённости и какой-то гармонии и радости. Тогда этого не было.

Панов спокойно воспринял изменение своего статуса. В его новом кабинете было всё для работы. Здесь можно было, наконец, дописать монографию, на что у него всё не хватало времени. Оформить научные статьи в журнал. Подготовиться к лекции или встретиться со своими аспирантами, обсудить их работы.

 Четыре дня в неделю – операционные дни. По понедельникам – общий обход. Потом обсуждение готовящихся к операции, послеоперационных и тяжёлых больных. А ещё – консультации, консилиумы, отделенческие конференции… Дел было много. Но при этом исчезла необходимость разбирать жалобы, думать о том, где достать средства, обивать пороги здравотдела, горкома, обкома, ездить в Министерство…

Он старался не вмешиваться в нововведения Сидорова, ничего ему не советовал, не выступал с критикой. Но с болью наблюдал, как рушится то, что он с таким трудом создавал. И главное: рушилась система онкологической службы. Не проводились выезды на места, отчёты главных врачей. Забыли и о противораковых советах. Не было никакой серьёзной программы по изменению ситуации в онкологии. Терялась связь с онкологами области. Научная жизнь едва теплилась. Зато трескотни было много. У Сидорова появились сторонники и противники его нововведений, оппоненты его решений. Поначалу они даже пытались высказывать своё мнение на собраниях или конференциях. Но все эти действия жёстко пресекались. Как и прежде, многие работы делались на глазок, факты высасывались из пальца. Шутили, что красивая ложь это уже творчество.

В 1988 году Сидоров защитил докторскую диссертацию. У него появилась уверенность в том, что всё, что он делает, никем не должно подвергаться сомнению. Из института стали уходить классные специалисты. Началась борьба с инакомыслием. Все боялись «Сидора», как его между собой называли сотрудники.

Дело дошло до того, что одного доктора приехали поздравить земляки с защитой докторской диссертации. Они гордились им. Об этом узнал Сидоров и устроил такой разнос этому доктору, едва не уволил позволившего себе такую вольность сотрудника.

Всё, что делалось в Институте – делалось только с его позволения.

Александр Каллистратович с головой ушёл в дела отделения. Много работал. Консультировал сложных больных, помогал, чем мог, врачам отделения. Сидоров к нему, по крайней мере на людях, относился уважительно, но Александр Каллистратович по возможности избегал общения с ним.

А жизнь подносила всё новые и новые сюрпризы.

В 1988 году Светлана, учась на четвёртом курсе Первого Московского медицинского института, неожиданно вышла замуж за своего однокурсника из Одессы Бориса Гольдберга. Родители и сестрёнка его давно уехали жить в Израиль, о чём мечтал и он. Это не могло не тревожить Александра Каллистратовича и Иту Абрамовну.

Свадьбы не было. На этом настояла Светлана. Молодые сняли комнату, и жили отдельно от родителей, несмотря ни на какие их уговоры. Она с детства демонстрировала свою независимость.

– Мы достаточно взрослые и сами можем решать проблемы. Не нужно нас опекать! – всякий раз говорила она, когда мать или отец предлагали им помощь.

Об этом Александр Каллистратович и Ита Абрамовна узнали из телефонного разговора с дочерью.

Нужно ли говорить, сколько было сомнений, предположений по этому поводу?!

Поехать в Москву они не могли. Отпуск бы не дали Ите Абрамовне. А примчаться туда на день не имело смысла.

Александр Каллистратович не понимал Свету, почему она даже не написала им о таких изменениях в её жизни. Обиделся, но обиду свою не высказывал. Решил, что поедут летом в Подмосковье. Тогда и познакомятся со Светиным избранником.

Но сюрпризы на этом не закончились.

В марте 1990 года были назначены выборы народных депутатов РСФСР, и Сергей Юрьевич принял решение пробиваться поближе к власти. Целыми днями он ездил по предприятиям Ростова и области, клятвенно обещая сделать жизнь людей лучше. Был создан штаб, освобождены многие сотрудники, которые тоже ездили и агитировали проголосовать за прекрасного человека, замечательного врача, доктора медицинских наук, директора онкологического института…

Такого количества елея на него ещё никто не выливал. Он сам уже поверил в то, что такой хороший. Листовки с его портретами разносились по домам. Баннеры развешивались на улицах города. Его улыбающееся лицо встречалось повсюду: на трамвайных остановках, в магазинах, на стенах домов. По радио зачитывали его биографию, говорили о его заслугах…

Четвёртого марта состоялись выборы, и… Сергей Юрьевич Сидоров стал депутатом Съезда народных депутатов России.

Оставаясь директором Института, он не реже раза в неделю прилетал из Москвы в Ростов, где исполнял обязанности директора. Бросить директорство и посвятить свою жизнь политической работе, добиваться исполнения своих предвыборных обещаний он и не думал. Это была стратегия, разработанная им совместно с Эмилем. Он по-прежнему имел огромное влияние на всё, что делал Сидоров. И пока всё происходило именно так, как он предсказывал. Сергей Юрьевич привык ему доверять, считая его единственным другом и советчиком.

Александр Каллистратович понимал, что жена была права, когда говорила, что Сидоров ещё покажет себя. Вот и дождался! События мелькали перед глазами, одно драматичнее другого. Удручало то, что идеалы, которым он поклонялся всю жизнь, оказались фальшивыми. А значит, и жизнь он свою прожил даром. Делал не то. Стремился не к тому. И зачем он жил?!

Став депутатом, возглавив Комиссию по этике, Сергей Юрьевич легко пробил право в Ростовском онкологическом институте принимать к защите кандидатские, а позже и докторские диссертации.

Институтский двор заполнился строителями. Стали активно строить новые корпуса. Открылись новые отделения. При этом он гордился тем, что строит без привлечения бюджетных денег.

Однако все прекрасно понимали, что финансировали это строительство… больные. Процветало беззаконие. Но кто захотел бы иметь дело с депутатом Госдумы? Чем бы закончилась такая борьба – известно. Его боялись. Так Сидоров стал неприкасаемым.

Очень скоро в Институте появились новые сотрудники, новое оборудование.

Александр Каллистратович думал, что, может, так и нужно действовать, чтобы создать серьёзный онкологический центр, делать настоящую науку. Но отбросил сомнения. «Даже самая благая цель должна достигаться достойными средствами. У тиранов тоже были благородные и достойные цели, но достигались они страшными методами и были осуждены потомками».

Сидоров обложил данью заведующих отделениями. Те переложили все тяготы на своих врачей, а те, в свою очередь, на больных. При этом все видели, но ни Народный контроль, ни комиссии из Министерства не тревожили его. Понимая бесперспективность жалоб, они исчезли. Никто не решался бороться, плевать против ветра.

С Александром Каллистратовичем Сидоров свои проекты не обсуждал. Не знал, как отреагирует старик. Ему терять нечего. Он должен понимать, что всё давно потерял и не стоит идти против мчащегося на тебя поезда. Но Сидорову нужно было сохранить представление о себе как о последовательном ученике, продолжателе дела Каллистрата.

В Институт госпитализировали больных в основном из республик Северного Кавказа, которые, как правило, безропотно платили и не жаловались.

Получить звание заслуженного врача, степень кандидата или доктора наук теперь стало просто: всё измерялось количеством цемента, кирпича, леса, привезённых на строительство новых корпусов… При этом сам Сергей Юрьевич никогда ни копейки ни у кого не брал. Это делал он чужими руками.

Рухнуло самое важное, что всю жизнь старался привить сотрудникам Александр Каллистратович. Исчезло сопереживание, человеческое отношение к больным. Появился даже термин: доходчивый больной, то есть тот, кто мог заплатить за лечение.

Исчезло трепетное отношение к научным фактам. Всё делалось «на глазок». Не стеснялись просто писать протоколы экспериментов, которые никогда не проводились…

Александр Каллистратович попытался поговорить с Сидоровым, но тот отмахнулся от него как от надоедливой мухи.

– Не для себя стараюсь, – сказал он. – Всё для больных! Неужели вы не понимаете всей глубины моих идей?!

– До глубины нужно ещё подняться, – грустно отвечал Александр Каллистратович. – Что вы делаете?! Вы же Врач!

– Я мог бы ничего этого не делать, но это же так скучно, – с улыбкой ответил Сидоров. – Моя цель – построить онкологический центр. И я этой цели добьюсь.

После того разговора Александр Каллистратович больше не общался с ним.

Увидев, что Панов обиделся на его резкие слова, Сидоров старался смягчить впечатление. Понимал: у Панова огромный авторитет. К нему за советами продолжают приходить сотрудники, главные врачи диспансеров.

Как-то зашёл к нему, когда он был в кабинете один, и уже совсем другим тоном попытался оправдаться. Сказал, что о поборах впервые слышит и постарается пресечь эти безобразия.

– Но жизнь стала иной, – посетовал Сергей Юрьевич, – и, как говорил Николай Островский, прожить её нужно так, чтобы не было мучительно стыдно за бесцельно прожитые годы. Вот и делаю, что могу. Не для себя. Для людей!

Так и не дождавшись отклика на свою речь, Сидоров посмотрел на Александра Каллистратовича с упрёком и вышел из кабинета.



Жизнь в институте протекала относительно спокойно. Здесь редки были какие-то авралы, операции по срочным показаниям. Каждый больной долго обследовался, консультировался у разных специалистов, обсуждался на консилиумах, тщательно готовился, и лишь после этого его брали в операционную.

В тот раз всё было не совсем так.

В торакальное отделение поступил священник Николай Иванович Константинов с тяжёлым лёгочным кровотечением. Его сопровождала старушка, как впоследствии выяснилось – жена. Она рассказала, что батюшка (она так и называла мужа) болеет давно, но в надежде на Бога к врачам не обращался. Не то не верил им, не то боялся страшного диагноза? Пил отвары, которые готовила ему одна прихожанка. Но они помогали мало. Батюшка продолжал кашлять. Сильно похудел, побледнел и наконец, когда заметил в мокроте кровь, обратился к участковому врачу. Тот и направил его в диспансер. Николай Иванович к онкологу сразу не пошёл. Усиленно молился. Просил Господа смилостивиться, помочь ему справиться с этой «простудой». Корил себя, что уподобился молодым и на Крещение полез в прорубь. Но, как оказалось, это вовсе не простуда. Когда состояние его ухудшилось, он всё же пошёл к онкологу, который направил его на рентген. Тогда и узнал, что Тогда он узнал, что у него опухоль, чего боялся более всего.

Ему предложили госпитализацию, но он раздумывал. Жизненный опыт подсказывал, что судьба его решена и в скором времени предстоит предстать перед судом Божьим. Пытался вспомнить, что было в его жизни такого, за что нужно особо покаяться. Был в срочном порядке каретой скорой помощи отвезён в онкологический институт в связи с тем, что у него открылось лёгочное кровотечение.

Понимая, что и больной уж очень пожилой, и заболевание его требует тяжёлой операции, заведующий отделением попросил Александра Каллистратовича проконсультировать его и, если возможно, прооперировать.

Панов никогда не отказывал в помощи коллегам. Освободившись, сразу же пошёл в торакальное отделение.

В палате под капельницей лежал пожилой человек с седой бородой.

Николай Иванович с удовлетворением отметил, что к нему зашёл ровесник, высокий мускулистый мужчина в хирургическом халате и шапочке, из-под которой виднелись седые волосы. Его внимательные и добрые глаза под мохнатыми бровями непонятным образом успокоили его.

Рабочий день близился к концу, и Николай Иванович волновался, как он переживёт эту ночь. Но доктор его успокоил, сказав, что всё будет хорошо. А завтра, Бог даст, ему будет назначена операция.

То, что врач упомянул Бога, понравилось Николаю Ивановичу. Спросил:

– Вы – верующий человек?

– Все люди во что-то верят. Но в религиозном смысле, к сожалению, нет, – ответил Александр Каллистратович.

– Вы сожалеете об этом?

– Верующему всегда есть на кого надеяться.

Устраивать диспут на религиозную тему он не хотел. Встал и, выходя из палаты, пообещал утром навестить пациента.

– Сейчас очень важно не падать духом. Надо надеяться, если хотите – верить, что всё будет хорошо.

– Оперировать меня будете вы?

– Вместе с заведующим отделением. Постарайтесь уснуть.

Успокоенный словами пожилого врача, Николай Иванович закрыл глаза. «Врач вроде бы опытный. Не мальчишка… Бог не оставил меня», – подумал он.

Когда доктор вышел из палаты, Николай Иванович спросил медсестру, кто это был?

– Панов Александр Каллистратович. Профессор. Много лет был директором нашего института. Теперь передал бразды правления ученику.

– Он ещё оперирует?

– А как же! Вам очень повезёт, если он будет вас оперировать.

Николай Иванович, успокоенный словами медсестры, стал мысленно молиться.

Когда же на следующее утро к нему зашёл Александр Каллистратович, обрадовался.

– Слышал, вы работаете здесь много лет. Я бы не смог, – сказал Николай Иванович.

– Это почему? – удивился доктор.

– Уж очень тяжёлые у вас больные. Часто, наверное, приходится быть свидетелем финала человеческой жизни.

– Всякое случается, – ответил Александр Каллистратович. – Зато, какая радость, когда удаётся победить смерть, продлить жизнь человеку.

Николай Иванович промолчал. Потом стал рассказывать о себе. Панов старался его не перебивать. Понимал, что больному нужно выговориться.

– Много лет назад я тоже учился в медицинском институте. Но после некоторых событий понял, что это не моё, и, получив диплом, в том же году поступил в Духовную Академию.

– Что же такое произошло, что так на вас повлияло?

– Я старался даже не вспоминать этого. Но сейчас должен исповедоваться, ведь исповедь – это признание своих грехов. Она подразумевает раскаяние. Воспоминания меня мучили всю жизнь.

– Но я не священник, чтобы передо мной исповедоваться, – сказал Александр Каллистратович. – Сейчас вам лучше об этом не думать. Предстоит непростое лечение.

– О чём вы, доктор?! – воскликнул Николай Иванович. – Я только об этом и думаю. Мне бы покаяться.

– Но я не имею права прощать грехи, – продолжал упорствовать доктор.

– Прощение грехов исходит от Господа. Вы будете лишь свидетелем моего покаяния. Святитель Игнатий говорил, что исповедь как второе крещение. В покаянии мы умираем для греха и воскресаем для святости.

– Хорошо. Вы только не волнуйтесь. Я вас слушаю и постараюсь понять.

Николай Иванович на минуту замолчал, словно готовился броситься в холодную воду. Потом с благодарностью посмотрел на доктора и начал свою исповедь:

– Нас называли детьми войны. Мы жили тогда в Одессе. Отец мой служил священником в Успенском соборе. Мама получила прекрасное образование, владела двумя иностранными языками. После революции родители её успели уехать во Францию, а мама и её старшая сестра остались на попечении старой тётушки, которая вскоре умерла, и сёстры жили самостоятельно. Маме удалось получить образование, и она работала медицинской сестрой. Вышла замуж. Я родился. Когда началась война, отец добровольцем пошёл на фронт, награждён орденами и медалями. Демобилизовавшись, служил в небольшой церкви в пригороде Одессы.

Жили мы тихо и скромно. Что мне пришлось пережить, как сыну священника, говорить не буду. Расскажу только, что в сорок девятом году арестовали отца, и с тех пор мы его не видели. Мама продолжала работать медицинской сестрой, но вскоре арестовали и её, а я оказался в Десятом детском доме.

Единственное, что осталось в памяти о том времени, это чувство постоянного голода. Самой большой мечтой у меня было – поесть досыта.

После детского дома меня направили работать учеником слесаря в транспортное предприятие. Одновременно учился в школе рабочей молодёжи. Мне казалось, что именно тогда у меня сформировались взгляды на жизнь, на то, что хорошо и что плохо. Я всегда помнил родителей, но понимал, что если бы они были живы, давно бы нашли меня.

Учился хорошо. Мечтал стать врачом. Мне казалось, что помогать людям – моё призвание.

После школы успешно сдал вступительные экзамены и поступил в Одесский медицинский институт. Пропадал в библиотеке. А на втором курсе стал работать санитаром на скорой помощи.

Учился неплохо, но избегал шумных компаний, комсомольских собраний, а по воскресеньям, соблюдая все предосторожности, ходил в наш собор, где когда-то служил священником мой отец.

Когда я учился на четвёртом курсе, меня перевели на должность фельдшера. Жизнь была наполнена всякими событиями. Но у одних это были весёлые сборища, гульки, шумные собрания и споры, а у меня – дежурства на скорой, в клиниках, в библиотеке. На шестом курсе я полюбил девушку-врача, которая была старше меня на год и после окончания института пришла работать к нам.

Узнав, что я верующий, относилась ко мне как к больному. Старалась «образумить» меня, переманить в свою веру, то есть в безверие. Говорила, что я мечтаю о счастье для себя, а она – для всех, и в этом разница! Аргументы её были примитивными, похожими на те, что публиковались в журналах и газетах. Рассказывала о священнослужителях, злоупотребляющих алкоголем или использующих тайну исповеди в своих корыстных целях. Я с нею даже спорить не хотел. Как понял позже, она едва окончила институт и была не столько врачом, сколько достаточно успешным ремесленником. Живя в Одессе, ни разу не была в оперном театре. Её увлекали рассуждения о том, как бы разбогатеть и жить без необходимости ходить на работу. При этом была активной комсомолкой, выступала на собраниях и всегда горячо поддерживала линию партии.

Я был молод и глуп. Мы гуляли по вечерней Одессе, рассуждали о мировых проблемах и… целовались. А потом… потом она призналась, что беременна.

Я обрадовался и стал уговаривать её в ближайшее воскресенье повенчаться и оформить наши отношения. Она же рассмеялась в ответ и сказала, что ей это совсем не нужно. Ни печать в паспорте, ни торжественное обещание Богу, в которого она не верит, ей не нужны.

– Ты что, совсем ничего не понимаешь?! – воскликнула она. – Что значит обвенчаться?! В церкви?! Во-первых, это совсем не современно. Во-вторых, как ты это себе представляешь? Я же в Бога не верю! Впрочем, регистрировать брак и в загсе не хочу. Если хочешь знать, я за свободную любовь. Мы вместе, пока этого хотим. Любое насилие над собой не терплю!

– Но у ребёнка должен быть отец, семья…

Она рассмеялась.

– А кто тебе сказал, что я буду рожать? Мне сейчас ребёнок не нужен… Прошли времена, когда семья была необходима для счастья! Счастье – мечта. Его в принципе быть не может! Сегодня для меня – счастье одно, завтра – другое! Выбрось из головы! Будем вместе, пока нам это нравится!

Это была целая философия. Сначала я думал, что она не верит мне, сомневается, что смогу сделать её счастливой. Пытался уговаривать.

Но через несколько дней узнал, что она действительно прервала беременность. Я не находил себе места. Не хотел её видеть. Ушёл со скорой помощи.

Получив диплом, ни дня не работал врачом. Хотел даже пойти в монастырь. Потом сдал экзамены и поступил в Духовную Академию, стал священником. Получил назначение в небольшой сельский приход, где и встретил свою Любушку. Вскоре мы повенчались. Сейчас у нас двое детей: сына назвали в честь моего отца Иваном, а дочку – Марией в память о Богородице. Так и живём. Теперь и у детей наших растут дети…

– В чём же вам нужно каяться? – спросил Александр Каллистратович.

– Как в чём? – не понял Николай Иванович. – Согрешил. Жизнь зачал, но не смог её сохранить. Чувствую себя убийцей.

– Бросьте виниться. Кто в молодости не грешил? Вы уже давно свой грех искупили. Несли людям добро, помогали. И я грешил, иной раз допускал ошибки, которые не имел права допускать. Слишком самонадеянным по молодости был. У каждого врача есть своё кладбище. Кажется, Пирогов говорил, что хотел бы, чтобы на его кладбище не стоял памятник с эпитафией: «Здесь покоится человек, умерший от замешательства врачей».

– Нет сейчас таких врачей. Цинизм и корысть – черты нынешнего времени, – грустно сказал Николай Иванович и закашлялся.

– Моим учителем был прекрасный врач, замечательный хирург, – тихо ответил Александр Каллистратович. – Он и сделал мне прививку от цинизма и пошлости в нашей работе. Но по мере того как я взрослел, всё больше ощущал вокруг себя пустоту. Друзей оставалось всё меньше, пустоты всё больше.

Он замолчал, вспоминая Сокола, которого считал своим учителем. Потом тихо продолжил:

– Наши дороги разошлись. Мой учитель остался на Дальнем Востоке, а я вернулся в Ростов. Время меняло жизнь. Высокие принципы отечественной медицины постепенно вымирали.

Ваша девушка оказалась не той, какой вам казалась. Циничная, прагматичная особа, которую вы, по своей неопытности, полюбили. Она вас не любила. В чём вы можете себя винить?

Николай Иванович молчал, глядя куда-то в сторону. Потом согласно кивнул.

– Теперь-то я понимаю, что и врачом она была никаким. Такое качество врача, как сопереживание, она начисто отрицала. Не понимала, что такая философия неприемлема в её профессии и обязательно приведёт к самоуничтожению. Время тогда было смутным…

– Оно никогда не бывает простым.

– Нет! Я знаю, что не только подарил жизнь нашему так и не родившемуся малышу, но и обрёк его на смерть. И это не только её грех, но и мой в первую очередь!

– Мне кажется, – тихо сказал Александр Каллистратович, – вы свой грех давно искупили. Сегодня изменилась жизнь, представления о добре и зле. Нынче иные так и говорят: спасение утопающих – дело рук самих утопающих! Выживают как могут. Всё вокруг приобрело свою стоимость. Появилась честолюбивая молодёжь, которая делать ничего не умеет, но зато в совершенстве овладела искусством отъёма денег.

Но я убеждён, что жить прошлым нельзя! Нужно верить в хорошее!

– Да я и не живу прошлым, но помню о нём, – ответил Николай Иванович.

Больного успешно прооперировали. Удалили опухоль, вызвавшую кровотечение. После операции провели курс лучевой терапии и выписали домой.

Всё время Александр Каллистратович интересовался, как проходит лечение, часто навещал Николая Ивановича.

Выписываясь, благодарил своего хирурга:

– Напрасно говорите, что вы – неверующий человек. Вера ваша в вашем сердце. В вашем отношении к людям. Вы – Божий человек, и я благословляю вас на ваш так нужный людям труд. Пусть Божья благодать не оставляет вас. Спасибо вам за всё…



25. В июле 1990 года, после окончания института, Света с мужем приехали в Ростов. Сняли неподалёку от института однокомнатную квартиру и обещали часто приходить в гости к дедушке и бабушке.

Борис устроился на работу в больнице скорой медицинской помощи, а Света, по настоянию деда, стала осваивать азы радиологии. Она боготворила его, но стеснялась лишний раз тревожить. И Александр Каллистратович очень любил внучку. Часто что-то ей рассказывал, советовал, помогал.

Как-то вечером, когда они с мужем ужинали в их доме, дедушка сказал, что поговорит с Валентиной Александровной Колесниковой, чтобы та взяла над нею шефство, подобрала ей тему диссертации.

– Рано мне, – ответила Светлана. – Работаю уж слишком мало. Да и какой из меня учёный?!

Александр Каллистратович улыбнулся.

– У нас когда-то была такая присказка: учёным можешь ты не быть, но кандидатом быть обязан! Вкус приобретается в борьбе. Посидишь в библиотеке, почитаешь монографии по радиологии, – глядишь, и интерес появится. Твоя мама никогда не думала, что будет проктологом. Но сейчас нашла интерес и в прямой кишке!

– Тебе бы, дед, мемуары писать, – ответила Света. – Вы с бабушкой столько пережили, столько видели… Не знаю кому как, а мне было бы интересно их иметь. Я бы их читала и своим детям. Напиши, чтобы помнили!

– Рано мне ещё мемуары писать, – сказал он, ставя на стол стакан с серебряным подстаканником, из которого всегда пил чай. – А как у тебя дела, Борис?

Борис даже удивился. Обычно, на него здесь не обращали внимания. Все разговоры велись только со Светой и о Свете.

– Что у меня за дела? – ответил он, торопливо проглотив кусок пирога. – Мы в выходные на шашлыки ездили. Но денег на мясо не было. Поэтому взяли только водку.

– Не начинай, – упрекнула его Света, понимая, что муж просто шутит. Алкоголь он не переносил. – У тебя же гастрит.

– Гастрит, – кивнул Борис. Ему надоели эти разговоры. – Поэтому я на диете.

– Какая у тебя диета? – удивилась Ита Абрамовна. – Вилкой ешь кефир?

– Что-то вроде того, – улыбнулся Борис.

– Нет, ты всё же скажи, как вы живёте? Как твои дела на работе? Не жалеете, что переехали из Москвы в Ростов? – продолжала допытываться Ита Абрамовна.

– Как мы можем жить! – воскликнул Борис. – Кому на Руси жилось хорошо? Кому хорошо, те давно в Израиле или в Лондоне.

– Ну, началось, – недовольно сказала Света.

– Всё, что у нас делается, – незаметно. Заметным становится, если ничего не происходит. У нас же недостатка в сюрпризах нет.

Света положила на него руку, призывая «не выступать». Он согласно кивнул. Сказал, оправдываясь:

– Мужская логика вынуждает меня полагаться на женскую интуицию. А если серьёзно – что у меня может быть нового? Работа – дом. Дежурства, беспрерывный поток больных, покалеченных… И всё за копейки. Поэтому работаю на полторы ставки. Ещё хорошо, что есть такая возможность. По моим представлениям врач должен быть культурным, образованным человеком. А нам некогда даже в театр сходить, книгу почитать. Так и живём, надеясь на светлое будущее, в которое я мало верю. А безверие не что иное, как отчаявшаяся вера. Изменить ситуацию ни вы, ни мы пока не можем.

Борис уже пожалел, что его всё-таки вынудили сказать всё, что думает. Он наполнил свой стакан боржоми, выпил несколькими глотками и добавил:

– Наш главный врач – как кабриолет. Весь начищенный, блестит. А крыши нет. Сколько раз я уже слышал, что коль скоро я – врач, нужно научиться жить для других. Делать благо, не говоря о нём. Я и не говорю. Только и жизнью это назвать нельзя. Это – существование. И я всё же надеюсь на светлое будущее, хоть и понимаю, что там хорошо, где нас нет.

Александр Каллистратович знал, что Борис уговаривает Светлану уехать в Израиль, где уже давно живут его родители. Может, он и прав? В конце концов они всегда смогут вернуться. Прошли времена, когда люди теряли гражданство, когда уезжали на жительство в другую страну. Только ему было больно думать о том, что не сможет часто их видеть. Как бы он хотел им помочь! Но, во-первых, времена давно не те, да и возможности иные. К тому же Израиль – другая страна. Там все не так, как у других. Пишут и читают справа налево, работают в воскресенье…

– Но живут там по законам, а не по понятиям, – заметил Борис. – Из пустыни сделали Эдемский сад.

– О чём ты говоришь? – поддержала мужа Ита Абрамовна. – Израиль слишком неправильная страна.

– Неправильная, – кивнул Борис. Не хотел он спорить с родными Светы, которых уважал и знал, что убеждать их бесполезно. – Нигде больше так не ценят человеческую жизнь. За одного своего готовы отдать тысячу пленённых врагов… Где такое вы слышали?

Чтобы прекратить этот разговор, Александр Каллистратович спросил Бориса:

– А не выпить ли нам по бокалу коньяка?

– Можно и выпить. Дома у нас уже батарея бутылок. Здесь принято благодарить врача крепкими напитками и конфетами. А мне вспомнился одесский анекдот, когда Рабинович пришёл в лавку, чтобы купить коньяк, и удивился, что он стоит двести рублей, в то время как у Меерсона он стоит пятьдесят? «Ой, мне нравятся эти вопросы! – воскликнул лавочник. – Пойдите и купите у Меерсона!». – «Но у него сейчас нет коньяка!» – «Когда и у меня не будет, я сразу же стану снижать цену!»

– Что правда, то правда, – улыбнулся Александр Каллистратович, разливая в бокалы марочный армянский коньяк. – Я забыл, когда покупал крепкие напитки. И не брать подношения не могу: боюсь обидеть.

 

В октябре к Александру Каллистратовичу неожиданно в кабинет зашёл Сергей Юрьевич. Он был в хорошем настроении, улыбался, шутил.

– Кстати, приближается ваш юбилей, – сказал он, присаживаясь к столу. – Я хотел бы отметить это событие достойно. Мы организуем конференцию, пригласим гостей из Москвы, Ленинграда, Киева, Минска…

– Мне всего этого не нужно, – прервал его Александр Каллистратович, но Сидоров настаивал:

– Вам, может, это и не нужно. Но это нужно институту! Вы не имеете права отказываться. Всё организуем мы. А после торжественной конференции, посвящённой вашему юбилею, будет банкет. Этот вопрос решён. Нужно любить себя!

Александр Каллистратович не хотел шумного юбилея с речами и гимнами. Но делать было нечего. Это нужно было Сидорову, чтобы иметь повод пригласить москвичей и ленинградцев, минчан и киевлян, партийное руководство области… Это он понимал, и от этого ему становилось ещё хуже.

Институт готовился отметить юбилей Панова. Сидоров развил бурную деятельность. Была создана комиссия по проведению юбилея Александра Каллистратовича, организована публикация нескольких статей в городской и областной газете, передачи по радио и телевидению. Согласован план мероприятий с обкомом и здравотделом. Отпечатаны пригласительные билеты, подготовлены выступления, написаны адреса, назначены ответственные за встречу гостей. Забронированы гостиницы. Сам Александр Каллистратович в своём кабинете готовил актовую речь. Он уже не сопротивлялся. «Может, это, действительно, нужно институту. Будет повод привезти сюда ведущих онкологов страны, укрепить связи с онкологическими институтами».

К двадцать третьему ноября празднично украсили конференц-зал. Огромная фотография юбиляра была вся в цветах. На небольшой сцене – стол, накрытый красной скатертью для особо важных гостей. Трибуна. Фотографии, зафиксировавшие различные этапы жизни юбиляра. На стене висела большая стенгазета под названием: «Наш Каллистрат».

Институт гудел как растревоженный улей. Встречали и размещали в гостиницах иногородних гостей. Все готовились к торжественному событию. Кто-то снова и снова перечитывал свою приветственную речь. Кто-то сочинил стихи, посвящённые юбиляру.

Высокочтимый юбиляр,
Примите поздравления!
Вам посылает сердца жар
Младое поколение.
Совет Учёный, ректорат
И сонм профессоров
О Вас доныне говорят:
«Панов – всегда Панов!»
И мирных, и военных вёрст
Немало в жизни пройдено…
Вы не хватали с неба звёзд –
Вам их вручила Родина!..

…Не унывать, не уставать,
Не чувствовать годов!
Примером быть нам! Так держать!
Панов – всегда Панов!

Телерадиокомпания обещала прислать своих операторов и корреспондентов. Все находились в напряжённом ожидании.

На торжество приехали Танечка с мужем. Привезли подарки. Обсуждали предстоящие торжества.

Александр Хунович тоже готовился выступить на конференции, посвящённой юбиляру. Шутил, что тот отмечает годовщину своего второго сорокалетия.

– Ты всё шутишь, – улыбнулся Александр Каллистратович. – А мне грустно. Все говорят, что возраст здесь не так значим, ведь я, мол, работаю головой. Тогда я им показываю свои мозолистые руки и говорю, что если у хирурга руки без головы или голова без рук, он никогда не добьётся успеха. Но, к сожалению, у меня уже и руки, и голова не позволяют делать то, что когда-то умел.

– Ты не прибедняйся, – успокоила его Ита Абрамовна. – Ты ещё многое можешь делать, до чего иным ещё идти и идти.

– Точно, – кивнул Александр Каллистратович. – Если меня поставить к тёплой стенке…

С работы он пришёл поздно. Настроение было плохим. Шутка ли – восемьдесят! Дни рождения ему давно не приносили радости. К тому же чувствовал всю фальшь мероприятия. Понимал, что это нужно не ему, а Сидорову, чтобы ещё раз иметь возможность появиться на страницах газет, в телевизионной программе. Он – только информационный повод…

– Чего так поздно? – спросила Ита Абрамовна, помогая мужу переодеться. – Светочка с Борисом тебя так и не дождались. Завтра придут в институт.

Видя настроение мужа, не расспрашивала его ни о чём. Знала, что супруг не хотел устраивать торжества. Сказала, что все заждались его к ужину.

– К ужину так к ужину, – сказал Александр Каллистратович и пошёл переодеваться и мыть руки. Ему было немного не по себе от этой шумихи. Подумал, что знал бы – не рождался бы совсем или уехал бы куда-нибудь. Он испытывал неловкость, что является причиной этой суеты.

За ужином говорили о молодых. Татьяна сообщила родителям, что Светлана беременна и очень боится рожать. А Борис уговаривает её поехать в Израиль.

– И вообще, – добавил Александр Хунович, – мне кажется, он уговорит Свету уехать туда на постоянное место жительства. У него в Натании родители. Отец работает программистом в фирме. Купили большую квартиру. В Москве Борис изучал иврит, знакомился с программой предметов, которые нужно будет сдавать там, чтобы подтвердить диплом. Когда я об этом узнал, у меня всё похолодело.

Александр Каллистратович вдруг попросил достать из холодильника водку.

– Не рано ли начинаешь праздновать? Ты же водку не пьёшь. Юбилей у тебя завтра, – сказала Ита Абрамовна, но водку достала и поставила на стол. – За что пьём?

Александр Хунович разлил водку, говоря:

– Знаете, как у нас говорят? Иногда выпивают от нечего делать, иногда что-то делают от нечего выпить.

– Водка – прекрасный антидепрессант, – добавил Александр Каллистратович. – Она снимает напряжение. Мне всё уже так осточертело…

– Не нравится мне твоё настроение, папа, – сказала Татьяна, поднимая рюмку. – Пройдёт эта суета, и ты снова сможешь заниматься тем, к чему привык. Жизнь продолжается!

Они чокнулись и выпили холодную обжигающую водку.

Было поздно. Татьяна с мужем и Ирина пошли спать, а Александр Каллистратович всё ещё сидел, о чём-то грустно размышляя. Потом встал, не зная, куда ему идти: то ли в кабинет, то ли в спальню.

– Устал я что-то, – сказал он. – Прилягу. Завтра предстоит суматошный день.

Он поцеловал жену и пошёл спать. Долго не мог заснуть. Всё время уговаривал себя в том, что иначе поступить не мог. Но такой ажиотаж и фанфары – кредит доверия. Его нужно будет отдавать, да ещё с процентами.

Настенные часы пробили три ночи, когда он, наконец, почувствовал, что засыпает. Оказалось, что навсегда.

Александр Каллистратович ушёл из жизни совершенно неожиданно, никого не потревожив, тихо, как и жил. Ушёл, словно перешагнул порог в другой Мир. Ушёл в канун своего восьмидесятилетия, словно хотел, чтобы одновременно вспоминали его приход в этот мир и уход из него.



Вместо празднования юбилея в институте провели траурный митинг. Все, кто готовился выступить, чествуя юбиляра, произносили свои речи со слезами на глазах.

Хоронили Александра Каллистратовича на Северном кладбище. Прощаясь с ним, многие плакали.

– Не каждому выпадает удача встретиться с добрым наставником, Учителем, – говорила Тамара Александровна Миленко. Голос её срывался. Так и недоговорив, она набрала в руку горсть холодной земли и бросила в могилу.

– Александр Каллистратович понимал, что авторитет института во многом зависит от его помощи практическому здравоохранению, – говорил заведующий организационно-методическим отделом Яков Григорьевич Райхман.

– Он учил нас любить больных, – повторяли все, кто выступал на этом скорбном митинге. – Он никогда не бросал слов на ветер. Если что-то обещал, то уж точно выполнял… Учил нас служению больным… Это был Врач с большой буквы…

В заключение выступил Сидоров. Он сказал, что у гроба Учителя он хочет покаяться. Но тут же поблагодарил судьбу и провидение за то, что каяться ему не в чем. Александр Каллистратович не лебезил перед властью и был ему добрым советчиком и другом…

Ита Абрамовна тихо плакала. Александр Хунович поддерживал Татьяну, говоря:

– Сейчас нельзя оставлять маму одну…

Эпилог

Время! Безжалостное и равнодушное Время! Куда летишь ты, сметая всё на своём пути, превращая в руины и пыль скалы и города, делая из молодых и энергичных мечтателей седых сгорбленных стариков-скептиков?! Развенчивая мифы и стирая память! Высушивая моря и меняя направления рек. Отнимая надежду и саму жизнь. Замедли свой полёт! Дай насладиться возможностью видеть этот прекрасный мир, дышать, творить, любить!



После ухода из жизни Учителя его старшая внучка Светлана уехала в Израиль. Там родила сына. Татьяна поехала туда помогать дочери. Непростой была жизнь на Земле Обетованной. Но она осталась там надолго. Может, нашла то, что так долго искала и не находила здесь?!

 Вскоре туда уехали и Ирина с бабушкой. И только Александр Хунович остался в Москве. Он не мог бросить работу, которую любил, больных, которые нуждались в его помощи.

На могилу Учителя в Город Мёртвых приходят его ученики. Там Время замедлило свой полёт. Утихли страсти. Всегда живые цветы и тень от посаженной у памятника берёзки. И только память почему-то обостряется, и передо мной проходят события давно минувших дней…

Сидоров до 1993 года каждую неделю летал в Москву и возвращался в Ростов. Эта челночная деятельность ему ничего не стоила. За депутатов, спешащих к своим избирателям, платило государство. Правда, не до избирателей  ему было. Нужно было использовать своё новое положение, чтобы провести ремонт старых зданий и построить новые корпуса. Оснастить их современным медицинским оборудованием. Пробить в Москве право принимать к защите кандидатские и докторские диссертации. Ближе познакомиться с чиновниками Министерства здравоохранения, руководителями Академии медицинских наук, Высшей аттестационной комиссией. На ростовское начальство, здравоохранение области он смотрел с высоты своего депутатского Олимпа. Впрочем, стоит ли удивляться?!

Не мог он упустить момента!
Куда нам до него?! Он в Думе заседал.
С министрами на «ты», и даже Президента
Он хлопал по плечу и крепко руку жал!

В Институте появились профессора и члены Академии. Защищались диссертации, писались монографии… Но науки как не было, так она и не появилась.

Зато практически похоронили онкологическую службу, которую с таким трудом создавал Учитель, считая именно это основным итогом своей жизни.

В 1993 году, в лучших традициях тоталитарного режима, был расстрелян и разогнан Верховный Совет. Примерно так, как в 1962-м расстреляли толпу возмущённых людей в Новочеркасске.

Напуганный Сергей Юрьевич бежал из Москвы и прятался, не хотел никого видеть. Но со временем, поняв, что его никто не преследует, вышел на работу и навсегда зарёкся взбираться на Олимп по каменистой и скользкой политической тропе. Уж слишком опасен и тернист оказался тот путь.

– Зачем изобретать велосипед! – воскликнул Эмиль, самый преданный последователь Остапа Бендера. – Настали иные времена, иные нравы. Медицина превратилась в бизнес. Всегда мечтал об этом. У нас есть золотой ключик, который я отнял у черепахи Тортилы. Money! Money! Money!

Сидоров продолжал строить новые корпуса института, оснащать его медицинской техникой. Причём денег на всё это, как правило, у государства не просил. Всё оплачивали больные. Но платить за лечение могли немногие, и Институт начал принимать «тематических» и «платёжеспособных больных» из республик и областей Северного Кавказа. Были случаи, когда люди продавали свои дома, собирали всем миром средства на лечение односельчан, родственников, друзей.

Институт превратился в мощное торговое предприятие, где можно купить всё: звания заслуженного врача и учёные степени, обследование и противоопухолевые препараты, лечение которыми обязаны проводить бесплатно. Цены за операции иногда достигали астрономических величин. Воистину, там отбирали и кошелёк, и жизнь!

К Олимпу, где живут боги, Сергей Юрьевич стал пробираться с другой стороны: нужно было крепко подружиться с православной церковью, пробиться в РАН. Ему казалось, что тогда уж точно станет неприкасаемым!

Прошли годы, и вдруг среди ясного неба разразилась гроза. Увидели, наконец, что не всё так спокойно в сидоровском королевстве. Засверкали молнии, на мгновения освещая неблаговидные дела, происходящие в институте. Загремели раскаты грома, доносящиеся из прокуратуры и следственного комитета, от чиновников министерства и новых обитателей Олимпа, обиженных недостаточным к себе вниманием.

Было установлено, что в институте на системной основе организован грабёж больных. (Потребовалось всего лишь двадцать лет, чтобы убедиться в этом!) Такую медлительность можно объяснить только, как стремление защитить столь щедрого ростовчанина. А может, и себя, чтобы не потянулась ниточка куда-то наверх и не потревожила людей, имена которых даже страшно называть.

Несколько врачей в страхе, что эта буря может потопить и их, написали заявления, ушли из института. Девятый вал грозил смыть и их.

Оказывается, уже давно шли жалобы на поборы. Руководство мотивировало тем, что якобы отсутствует финансирование. Предлагали сдавать деньги в кассу. На самом же деле средства шли преступникам в белых халатах на строительство новых корпусов, оборудование, на стимулирование преданных директору сотрудников. На презенты, на банкеты, на оплату тех, кто ковал славу корпорации под названием Онкоинститут, писал диссертации и монографии, проводил исследования, выступал в печати и на телевидении, шил новое платье королю.

Сидоров, якобы, первый сформулировал и экспериментально обосновал теорию нового метода биотерапии рака, использовав в качестве растворителя лекарств естественные биологические среды организма. Сергей Юрьевич, видимо, забыл, что задолго до него это сделал ставропольский учёный Арнольд Израилевич Несис. Именно его идеи и исследования были предметом обсуждения на Учёном совете Минздрава РСФСР. На том Учёном совете были и сотрудники института, Ростовского городского онкологического диспансера. Профессор Несис привёл убедительные данные высокой эффективности этого метода. Впервые в Советском Союзе применили его в Ростовском городском онкологическом диспансере. К Всесоюзной конференции по этой проблеме был издан сборник её работ. Врачи из Москвы и Харькова, Белгорода и Ставрополя, Ростова и Ленинграда высоко оценили метод ставропольского профессора. Доложили результаты использования этого метода и при сепсисе новорождённых.

Сборник трудов в мягком красном переплёте выдавался всем делегатам конференции. Об этом знали, не могли не знать чиновники из Министерства здравоохранения. Но сегодня его нельзя найти ни в одной научной библиотеке города. Жизнь иногда делает и такие кульбиты.

Нет! Сидоров, несомненно, много сделал для создания онкологического центра на юге России. Но за это был и щедро одарён высокими премиями, званиями, награждён орденами и медалями.

Сергей Юрьевич, академик и заслуженный во всех отношениях профессор, тонкий ценитель живописи, литературы и народной культуры, был обвинён в отсутствии милосердия и преступной халатности.

На него завели уголовное дело. Как оказалось – не первое. Но он всякий раз уходил от ответственности.

Сидорова сняли с поста директора. Но возраст, звания и, главное, защита высокопоставленных покровителей спасли его от тюремной камеры.

Из института ушли хорошие врачи, которые были втянуты в преступное сообщество. Институт лишился не только специалистов, учёных, но, что особенно обидно было бы Каллистрату, – своего доброго имени, авторитета и чести. И, как подсказывает мне интуиция, вирус стяжательства ещё долго будет обитать в стенах моей Alma mater.

Каллистрат не дожил до этого позора. И, слава Богу!!!!