Александр Образцов
БЛАЖЕНСТВО СМЕРТИ
Киносценарий
УТРО
Поздняя весна. Почти лето. Утро. Окно открыто в школьный двор – резкие крики детей. Комната одинокого мужчины. Подробно: брошенная на стуле одежда, книга на полу, чашка на столе. Фотография счастливой семьи (с Любой?) с крохотной дочкой. Сцена из спектакля, внушающая уныние. Фото Валерия в болотных сапогах и со спиннингом на быстрой речке. Фото Варлама Шаламова. Аккуратнейшим образом висящий парадный костюм.
Валерий спит. Свет из двух источников на его лице: лампы у изголовья и тонкий длинный луч солнца из окна. Солнце рисует морщины, беспощадно разрывает шею, копается в глазницах.
Тьма, шевелящиеся более черные тени. Это – на той стороне, перед пробуждением. Как будто веки подрагивают, но не могут разомкнуться. За ними колдует сон. Комната Валерия, но в ней кто-то стоит спиной к нему. Щупает, переставляет вещи. Гулко, как будто с высоты и в колодец двора говорит:
- Едомые и едящие. Укромные и смердящие. Курящие. Без штанов стоящие. Крутящие некрутящее. Болящие. (Тонким голосом.) А как вбок кольнет – ай-яй-яй! (Гулко.) Амбалы безмозглые!
Где-то падает жестяной бак. Сверху. Валерий просыпается и смотрит в потолок. Гасит лампу.
Зеркало. Тихо. Свет сбоку. Лицо Валерия беззвучно корчится, он гримасничает все быстрее. Все это длится не меньше минуты. Вдруг лицо расслабляется, появляется помазок, все покрывается благородной белой мыльной пеной.
СОСЕД
На лестничной клетке перед лифтом сталкиваются Валерий и сосед. Лифт где-то гудит, не спеша идет мимо них вверх, вниз. Они стоят молча, пропустив момент начала необязательного разговора.
- Я вас видел позавчера, по пятому каналу, - говорит сосед. – Убьют там, наконец, этого подонка?
- Не знаю.
- Вы что, сценарий не читали?
- Не читал.
- А как играете?
- Да так. Молча.
- Раньше так не было.
- Раньше не было.
- А вы ведь хороший актер. И не читаете сценарий. Плохой актер тем более читать не будет.
- Никогда не будет.
- А почему, знаете?
- Знаю.
- Из-за непрофессионализма. Все лепят горбатого.
- Не все.
- Но вы ведь не читаете.
- Не читаю.
- Что, не дают?
- Не дают.
- Почему?
- Потому что сценария нет.
Открывается дверь лифта. Сосед смеется.
- Ну, вы здорово меня разыграли! Поехали!
- Езжайте, я на следующем. Я деньги дома оставил.
Лифт уезжает. Валерий нажимает кнопку. Ждет.
В МЕТРО
В вагоне метро. Валерий сидит, над ним нависают две женщины активного возраста, чуть встрепанные, даже как будто слегка безумные.
- Мой муж неврастеник, - говорит одна. - Ничего у меня не получится, говорит, я не способен. А я ему отвечаю - а ты попробуй. Попробуй! Все так думают, что ничего не получится. И все очень даже получается. Но почему тебе не попробовать сразу, не размышляя? Вот так вот - как в ледяную воду?
- Ой, вы не думайте, что он один такой хрустальный! – подхватывает другая. - Мой тоже такой: давай, говорит, я постепенно буду входить! Это надо - постепенно! Пока он будет постепенно, его уже опередят...
- А еще у него такая мания - ему стыдно. Здоровый мужик, гирю когда ловил, знаете, подбросит, она крутится, а он ее ловит за ручку - я просто вся замираю: вдруг она шмякнется и пол проломит? Так нет же, ловил без проблем. А здесь ему стыдно. Мальчик тоже мне нашелся...
- Да мой тоже крепкий. У меня постоянные мигрени, глаза сами моргают, тик нервный, если я переутомляюсь, а у него только рык, если перепьет. Рычит и все тут. Ни одного слова, один рык.
- И мне это надоело в конце концов! Что это - год, второй пошел, а он никак не может начать? Я же не железная. Я и в магазин, и работа, и кухня, дети на мне, нужно же когда-то расслабиться? Мне, может быть, тоже хочется лечь и при этом получать какие-то удовольствия, хотя бы по телевизору?
- По телевизору! По телевизору они все такие энергичные, теории всякие выдвигают, как все это лучше сделать, чтобы всем было хорошо, а как посмотришь в жизни - такие все вялые. Смотреть противно.
- Да... Я ведь, говорит, технолог. Ну и что, что технолог? Кому теперь твои технологии нужны? Ты иди и рыбой торгуй! Технолог! И копейку в дом неси!
- Ну - рыбой. Рыбой - это самая мужская работа. Я своего на зубную пасту устраиваю в электрички - ни в какую. Историк чертов. Может, и ему тоже с рыбы начать?..
В ТЕАТРАЛЬНОМ БУФЕТЕ
Валерий стоит у стойки. Буфетчик, татарин Марат, появляется с подносом холодных закусок.
- Привет, Валер.
- Привет.
- Салатик рекомендую, с креветками.
- Мне селедку, Марат. И сто грамм.
- Сам уже не ловишь?
- Не с кем. Умирать начали мои кореша.
- Новых надо заводить, Валер. Новый друг стоит старых двух.
- Кто тебе сказал?
- Мертвый друг, Валера, уже не друг. Это уже труп.
- Отвяжись ты! Дурак!
Валера берет сто грамм и селедку с винегретом. Садится за стол. Ему говорят актеры: «здорово», «привет», «как жизнь?», «тебя Фима искал», «ты чего смурной?» - он только двигает щекой в ответ. Сидит. Присаживается Фима, воровато озирается.
- Валер, мы в говне, - говорит он вполголоса.
- Давно?
- Со вчерашнего вечера.
- Значит, еще жить можно.
- Не шути, Валер. У нас репетиционное отбирают.
- Мы кому-то мешаем?
- Конечно. Мы как молчаливый протест.
- Но они уже третий месяц не репетируют.
- Поэтому и отбирают.
- Фима, ты ведь обещал, что все будет без проблем.
- Да! Я обещал! Я думал, что театр – это явление культуры! Что театр хочет вкусненького и свеженького! Что он топчет, а потом носит на руках! А это просто мафия, Валера! Им ничего не надо! Им надо сосать кровь!..
- Фима, отъебись.
- Что с тобой?
- Уйди. Тошно мне.
Фима, совсем не обидевшись, пересаживается за другой стол и так же пылко продолжает о театре.
Валерий берет рюмку и опрокидывает. Затем подробно ест селедку.
ФОТОГРАФИЯ НА СТЕНЕ
Валерий идет по театру. Фойе, зрительский буфет за стеклом, еще фойе с фотографиями артистов, дверь кабинета художественного руководителя.
Валерий тянет руку к медной ручке…
Оглядывается на свою фотографию. Здесь он молод, у него хищные ноздри, победительная улыбка. Довольно глупая фотография. Ему становится стыдно.
- Вы ко мне, Валерий? – спрашивает худрук, похожий на завхоза. Он выходит из кабинета.
- Хочу попросить, чтобы это сняли, - Валерий кивает подбородком на фотографию.
- Почему?
- Выражение лица не нравится.
Худрук обиженно хмыкает и уходит, не оглянувшись.
ЗАКУЛИСЬЕ
Театр большой и напоминает лабиринт.
Валерий бесцельно бредет по коридорам и лестницам. Он очень глубоко задумался. Настолько глубоко, что когда пыхнуло в лицо из калорифера, он вздрогнул, огляделся и не узнал места. Ему самому удивительно, что он заблудился в своем театре.
Перед ним два расходящихся коридора. Один светлый, за поворотом слышится музыка и дальние голоса, во втором полутемно, таинственно, что-то свисает, что-то задвинуто и совсем безлюдно.
Валерий без колебаний идет в светлый коридор, но затем останавливается. И так же без колебаний возвращается в коридор полутемный.
Становится сыро в коридоре, по стенам на стальных кронштейнах вывешены толстые кабели.
Затем коридор расширяется и вскакивает, как из подземного гаража, все в тот же незнакомый театр.
Рулоны черного бархата, античные колонны, нарисованная на фанере луна, алебарды, тигр, очень похожий на настоящего, со злыми глазами. Гаснет единственная лампочка.
В полутьме от стены отделяется фигура женщины, она падает к ногам Валерия, обнимает его колени и что-то страстно и безнадежно бормочет. Валерий терпеливо ждет. Затем неестественным голосом произносит:
- Ага… Кладбище самостоятельных работ.
Фигура так же таинственно растворяется в полутьме.
В сиреневом, желтом свете выскакивают какие-то итальянские персонажи, раскручивают хоровод вокруг Валерия. Он собирается идти дальше, его не пускают.
Из темного угла выходит тень отца Гамлета так неожиданно, что Валерий вздрагивает.
В полу торчат одни головы. Они переговариваются друг с другом. Валерий вынужден искать тропу между ними.
Цыганки окружают его. Тянут за пиджак, обещают все рассказать. Он не любит и не верит в предсказания, поэтому выдирается молча, с омерзением. Тогда выскакивает юная цыганка и исполняет почему-то танец живота. Валерий смеется и подает деньги. Все мгновенно исчезают.
В громадном пространстве сцены летают по гигантской дуге качели с юной незнакомкой. Их амплитуда все выше, выше. Исчезают в куполе.
НА ЛАХТИНСКОЙ
Валерий идет уже по Петроградской. Видно, что он идет наугад, без цели. Очень крепко задумался. Так крепко, что встал посреди тротуара, смотрит себе под ноги и что-то беззвучно повторяет.
Грохот жестяного бака наверху. Валерий поднимает голову: громадный в каменной паутине с высоты пятого этажа здания начала века на него смотрит князь тьмы.
ДИАГНОЗ
Валерий в рентгеновском кабинете. Видна его голова, а ниже, на экране - содержимое грудной клетки. Врач, приятель Валерия, вертит его перед собой, разглядывая сердце, которое бьется и никак не дает себя продиагностировать.
- Что-то не получается у меня, не вытанцовывается, - говорит Валерий. - Накрыло меня с головой. Грусть какая-то. Тяжелая, свинцовая грусть. Вот в этом самом, которое. Что там на нем лежит?
- Большое у тебя сердце. Большое... - говорит врач.
- Как дынька, да? Кулак такой. Вот. Мне сердце всегда напоминало кулак. Ответ Чемберлену. Я тебе историю не рассказывал о невесте? Нет?.. Вот, слушай. Жила-была девочка. И был у нее литой кулачок. Она этим кулачком в детстве одноклассников угощала. А сама была сероглазая, тоненькая, все время щебетала. Потом у нее наступила половая зрелость. И девочка начала стесняться своей страсти...
В соседней комнате. Врач сидит за столом, Валерий шагает взад-¬вперед по кабинету. Врач рассматривает кардиограмму как-то чересчур внимательно. Затем спохватывается.
- Ну и как?
- Что - как? - не понимает Валерий, выдавая свое волнение.
- Эта? Невеста?..
- А-а. История простая. Растет невеста не по дням, а по часам. И собралась она замуж. Очень уж ей хочется драться. Но вот посмотрит на кандидата, потом на свой литой кулачок - не совпадают. Извелась вся. Наконец, познакомилась на дискотеке с замечательным хлопцем. Быстренько его охомутала, и наступила у них первая брачная ночь. А она была еще девушка, целка, понимаешь? Не могла она поддаться никому из презренного племени мужиков. Но тут пересилила себя, перетерпела, значит, и как только он от нее отпал в изнеможении, она с наслаждением так, знаешь, посмотрела на свой кулачок, потом на его замечательный профиль и со сладострастием засветила ему в ухо!..
- И тут ты проснулся. Валера, Валера, что ты за истории из себя выкапываешь, - врач качает головой.
- Нормальная грустная история. Ну, что там у меня серьезного, Коль?
Врач неожиданно смеется и бросает бумаги на стол.
- А он потом всю жизнь будет по уху получать, да? Без причины!
Теперь уже Валерий с недоумением смотрит на приятеля.
- В общем, так, - врач мгновенно становится серьезным. - Надо тебе оторваться от прежней жизни. Расслабиться и отдохнуть в полной изоляции. Хорошо бы водички попить, где-нибудь вдали от Родины. У тебя же дядя где-то там отыскался? В Карловых Варах, что ли?
- Отыскался... Но как я к нему так вот приеду? Здравствуйте, скажу? Когда приперло.
- А вот этого в голову брать не надо. Тебе вообще отныне надо предполагать в людях только хорошее. На, держи рецепт. Коньяком запивать не рекомендую.
- А сигарету можно последнюю?
- Это мы посмотрим на твою реакцию.
Валерий достает пачку сигарет, врач выбрасывает ее в окно, оставляя на столе одну. Они отходят от стола, и какое-то время прогуливаются по кабинету, вполголоса бубня песню своей молодости: "Проходит жизнь, проходит жизнь, как ветерок по полю ржи...", затем вдруг врач произносит:
- Море волнуется.
Валерий бросается к столу и первым накрывает сигарету рукой. Закуривает.
- Фальстарт, однако, - говорит врач.
- Однако, всё честно.
- Когда вернешься, начнем тебя вытаскивать.
- Ладно, Коль, лапшу-то мне на уши вешать. Как будто я тебя первый день знаю. Прощай, Коль.
Врач, стоя у окна, видит, как Валерий переходит улицу. На тротуаре он оборачивается, поднимает руку, сжатую в кулак. Врач отвечает ему тем же жестом. Затем садится за стол, смотрит на кардиограмму, качает головой.
Валерий идет в толпе в подземном переходе. У стены старуха, жалкая, потерянная, почти неслышно просит:
- Подайте, Христа ради...
Он вынимает десятку, кладет в ее ладонь. Она начинает мелко креститься.
Он идет дальше, шепча:
- Подайте... подайте... подайте...
Шепот сливается с шагами и гулом толпы.
ПРИЕЗД
Полдень. Белое солнце просачивается сквозь легкую пелену тумана. Вверх по улочке вдоль склона котловины, в которой уютно, игрушечно теснится город, утопающий в зелени и цветах, медленно ползет такси. Останавливается у двухэтажного дома с белыми пилястрами и лепниной вокруг окон по напудренно розовому фасаду.
Из машины выходит Валерий, растерянно оглядывает дом. Он, видимо, не ожидал такое увидеть. У него на родине такое бывало только многоквартирным.
Окна дома и входная дверь распахнуты настежь. Очень тихо - ни ветра, ни звуков, только шум отъезжающего такси.
Из света и цвета Валерий попадает в длинный темный коридор, больше похожий на сумеречную аллею запущенного сада. Навстречу тенями проскальзывают какие-то люди, шепотом приветствуют его, касаясь пальцами своих шляп. Издалека, из конца коридора, где свет падает из проема двери, доносятся звуки немолодого лирического сопрано - старинный русский романс.
Валерий останавливается в нерешительности на пороге большой залы: посреди нее большой стол, из-за которого встали и вышли все те люди, которые встретились ему в коридоре. Большое зеркало на стене закрыто черной материей. А у окна сидит старик в черной тройке и слушает старый магнитофон-бобинник, из которого и льется в залу русский романс.
- Здрасьте... - говорит Валерий, еще более теряясь под взглядом старика. Старик буквально ошеломлен встречей.
В это время из боковой двери входит женщина лет сорока.
- Здравствуйте, Валерий, - говорит она. - Благополучно доехали? Извините, что не встретили, но...
- Валерий! Господи! - перебивает ее старик. - Я уж подумал, что схожу с ума! Вылитый дед! Ну, подойди ко мне. Я так рад тебя видеть, так рад...
Старик обнимает Валерия, неожиданные слезы катятся по его щекам.
- День такой... ты извини... Такой уж день, господи...
- Петр Алексеевич, давайте за ужином договорим, хорошо? Вам надо отдохнуть, - вмешивается женщина. - А я покажу Валерию его комнату.
- Да-да, за ужином... - бормочет старик, уходя. Затем оборачивается: - Но как похож!..
- Так вы моя двоюродная сестра? - спрашивает Валерий. - Здравствуйте. Валерий.
- Нет. У нас нет общей крови. Я племянница Людмилы Михайловны. Меня зовут Люба. Пойдемте.
Они поднимаются по лестнице. Он видит ее ноги. Она понимает это, и в ее глазах и голосе заметно негодование, когда она говорит:
- Вот ваша комната. Ванная в конце коридора, все остальное найдете в шкафу. Отдыхайте.
- Но я ничего не понимаю. Что произошло? Я не во время?
- Отдыхайте, Валерий. Людмила Михайловна умерла. Сегодня были похороны. Мы все с ног валимся. Извините.
Валерий в большой белой комнате. Шкаф, кровать и кресла - все старое, черного дерева. На стене картина "Цветущие фруктовые деревья". У изголовья кровати - громадный букет свежих цветов.
Не снимая плаща, Валерий садится на кровать. Смотрит в открытое окно, откуда вместе со светом вкатывается сладковатый запах весеннего цветения. Он подходит к окну - оно выходит на дикий заросший склон.
Он достает из желтого чемодана бутылку коньяка, ищет глазами стакан. Из залы слышатся шаги Любы, позвякивание посуды. Она, видимо, продолжает убирать стол. Просить стакан ему неудобно. Поэтому он сбрасывает туфли, выдавливает из упаковки круглую таблетку, запивает ее хорошим глотком прямо из горлышка, ставит бутылку рядом с кроватью и с наслаждением вытягивается на постели.
Он зевает, поворачивается на бок, видит паучка, спускающегося с букета. Сдувает его.
И снова смотрит в окно.
- Какого черта я сюда приперся? - говорит он.
За окном вправо-влево мелькает с легким свистом воланчик бадминтона, пока не ударяется в открытое стекло и не падает в комнате на пол.
Но Валерий уже спит.
В комнату вбегает мальчик лет шести, подбирает волан, выбрасывает его в окно. Затем подсаживается на кровать и, глядя в спину спящему, обиженно говорит:
- Сам сказал, что скоро вернешься, а сам... Я тебя пятьдесят лет жду. Жду, жду, жду. А ты приехал и уснул. И ничего не услышишь, что я тебе расскажу. И так всегда - и еще пятьдесят лет пройдет... И еще...
Переворачивает спящего на спину.
Но это не Валерий.
УЖИН
Вечером того же дня все трое - Петр Алексеевич, Люба и Валерий сидят в зале за столом с вином и закусками. Стол прекрасно сервирован. На каминной полке изящные статуэтки. У разоблаченного зеркала много темного цвета цветов.
Люба курит и больше молчит. И Валерий лишь односложно отвечает Петру Алексеевичу. Что-то между ними происходит, пока невнятное для них. Они не понимают происходящего, потому что испытывают друг к другу глухое раздражение, не более того. Предвестие ненависти или любви. Люба, тем не менее, держится строго, по петербургски, а Валерий шарит взглядом по комнате, хмыкает, меняет позы. Все это происходит под нескончаемые магнитофонные романсы и сбивчивые воспоминания старика. Иногда возникают крутые, необъяснимые паузы, и тогда в дело идут старые альбомы с фотографиями.
- Мы жили в доме на Пушкинской, занимали второй этаж. Помню комнаты папы, мамы, няни, всего двенадцать комнат. Папа очень любил фотографироваться. Ему в Петербурге принадлежали два дома. Частью денег на их постройку он располагал, а часть ему дал Елисеев...
- ...Да. Он располагал к себе любого. Поэтому он даже в те годы никого не боялся, свободно ходил по городу в мундире, и с ним долго ничего не случалось. Вот и тогда они пришли втроем и сказали ему "собирайся". Мама поставила детей - твоего отца, Валерий, и двух его сестер, на колени и приказала молиться. Но через десять минут отворяется дверь и твой дед требует чаю. За столом сидят хохочущие чекисты. Такой был человек... Правда, в девятнадцатом году дисциплина у них была еще не та... Мы с Людочкой моей познакомились в Белграде, нам было по шесть лет. Тогда еще появилась эта забава - бадминтон, эти воланы, летящие как из пращи и спускающиеся уже медленней-медленней... Мы играли с нею в бадминтон, она была сероглазая, тонкая...
- Но рука у нее была твердая, ой, какая твердая, - говорит Люба, глядя на Валерия. - Такая была жизнь, вся в бегах и битвах, как взбесившаяся лошадь. И только тетя могла ее удержать.
- А дед? Кто он был? - спрашивает Валерий. И незаметно зевает.
- Папа был полковник, строевой. В первую мировую он вошел штабс-капитаном, а вышел полковником. Служил у Брусилова на Юго-Западном фронте, когда еще можно было что-то спасти... Если бы Куропаткин и второй, как его, немецкая фамилия... были вовремя заменены, то еще в шестнадцатом можно было закрыть фронты на замок и дождаться победы... Ведь немцы уже доедали последние силы... В воскресенье приходило много-много гостей с детьми. Была такая игра в те годы - "Море волнуется"...
- Как? - переспрашивает Валерий.
- "Море волнуется". Сейчас о ней наверняка в России никто не помнит. В гостиной в ряд ставили стулья, на один меньше играющих. Потом все гуляли по комнатам, а ведущий вдруг кричал: "Море волнуется!" И кому-то стула не доставалось. И так до конца... Теперь вот я один сижу... А море все волнуется...
- Это у вас в Одессе было двенадцать комнат? - спрашивает Люба.
- А?.. Да, кажется, в Одессе... Я родился в Севастополе, уже перед эвакуацией в Галлиполи... Папа с сыном, отцом Валерия, застряли у большевиков в Одессе. Никого не боялся человек, а его все равно убили, зверски, петлюровцы или махновцы. Или еще какие-то свободные люди. Он пролежал в пыли на окраине села под Николаевом. Так рассказали маме уже в Сербии... А Людочка тогда пела, в шесть лет. Цыганские романсы пела, и пела "Вечерний звон". У нас были одинаковые матросские костюмчики. Вот, смотрите. Мы как братик и сестренка... Ох, Людмила, ты ведь говорила, что не сделаешь этого без меня... зачем ты это сделала? Зачем?
- Что - "зачем"? Что она сделала? - не понимает Люба.
- Зачем она умерла?
- Вы думаете, она хотела этого?
- А как же. Каждый человек, умирая, хочет смерти. И даже умоляет ее поскорей прийти... Что мне теперь делать одному? Ох, Людмила, Людмила...
- А если он не хочет смерти, то он не умрет? - спрашивает Валерий. Его чрезвычайно заинтересовала мысль дяди. Он даже встал и прошелся по комнате, взял несколько книг с полки, одну за другой. Снова поставил их, не открывая. Сел.
- Разумеется. Да вы и сами посудите - как человек может умереть, если он не хочет? Конечно, его могут убить. Но это другое. Человек никогда не сможет умереть, если очень этого не захочет. Если не взмолится Богу нашему всевышнему о том, чтобы тот послал ему смерть.
- Как можно желать смерти? Все умирающие цепляются за жизнь. Я сам видел, с каким ужасом люди узнавали о том, что они неизлечимо больны, - настаивает Валерий. Ему кажется, что старик знает что-то новое о смерти, о чем он даже не подозревал.
- Валерий, Валерий! Какие вы все-таки дети в вашей бедной стране. У вас даже культура смерти пропала. Вы умираете грубо, неловко. Делаете какие-то судорожные движения в этот торжественный миг. Но все равно даже вы в этот миг обращаетесь к Богу с той же самой искренней просьбой о смерти... И хватит об этом! У нашей милой хозяйки глазки уже ничего не видят. Спать хотят.
- Да, пожалуй, - соглашается Люба.
- А я, честно говоря, надеялся город посмотреть. Я ведь впервые за границей, - говорит Валерий.
- Впервые? - Люба искренне удивлена. - Разве такое еще бывает?
ВЕЧЕР В ГОРОДЕ
Город поздним вечером так же тих и полон весенних запахов, как и днем. Иногда только слышнее смех и разноязыкая речь с террас кафе и от столиков, выставленных вдоль узкой горной реки, забранной в гранит. Шум ее порогов - единственный внятный шум города. Это главная улица.
Валерий останавливается у витрин цветочного магазина. Там, в глубине, в сумрачном развале цветов - странная, глазастая молодая дама в большой старомодной шляпе. Она сомнамбулически бродит среди всех этих больших развалов цветов, расставленных в ведрах, вазонах, на полу, на полках и жардиньерках. В руках у нее большая нарядная кукла. Дама замечает Валерия и принимает его в свою игру - то прячется за букетами, то смотрит сквозь них, поверх них, с поворота, из-за плеча.
Валерий не привык к такой свободе. Он зачарован.
В витрине, рядом с отражением Валерия, появляется еще одно отражение - господина лет шестидесяти, с бабочкой и тростью. Он касается пальцами шляпы:
- Вы не могли бы одолжить мне немного денег... на кофе? - церемонно спрашивает он с едва заметным акцентом.
- Да, конечно. Пожалуйста, - поспешно, совсем по-русски соглашается Валерий.
- Благодарю, - господин смотрит на протянутые деньги, поднимает голову. - Немножко не хватает. На кекс.
Валерий мрачно спрашивает:
- Может быть, сразу водки?
- Можно. Если с кексом.
Они присаживаются за столик на тротуаре, под платаном. Выпивают, не чокаясь, подняв рюмки.
- Между первой и второй перерывчик небольшой, - говорит Валерий.
Так же молча пьют по второй.
- Хороший у вас город, - говорит Валерий. - Только повеситься негде.
- Вы правы. Я уже сорок лет ищу подходящее местечко.
- А я думал, что у вас здесь все есть. У нас ничего, а у вас все остальное.
- Боюсь, что все остальное, это тоже - ничего.
- А у вас Бог есть?
- Бог? Вас интересует мое мнение?
- Интересует. Очень.
- Бог есть. Но он так же одинок, как и его пациенты.
- Интересные у вас мысли в вашем городе. Выходит, если у всевышнего прихватит сердце, то некому будет подать ему стакан воды?
- Выходит, так. Только почему вы думаете, что там имеется этот орган?
- А как же - "по образу и подобию своему"?
- По образу-то по образу, а вот сиди в конуре и не тявкай. Как сказал наш с вами знаменитый юноша: "Быть может, за стеной Кавказа укроюсь от твоих пашей, от их всевидящего глаза, от их всеслышащих ушей".
- Это от кого же он укроется?
- Ну, не от жандармского же управления.
- Вы думаете, он в этом смысле..?
- А вы думаете, стихи пишут для генерал-губернатора?
- Обождите. Обождите. Я ехал сюда, в эту вашу Европу, чтобы понять, чего я не получил, что потерял и где. А у вас, выходит, тоже - тю-тю?
- А что ж вы в Тибет-то не направились? Западные-то дорожки уже все изъезжены. Здесь вот даже кустика не найдешь, чтобы помочиться. Здесь все телекамерами просвечено. Здесь каждая девица знает прейскурант с учетом курса валют на Лондонской бирже. Здесь вам не халам-балам.
- Но вы-то что здесь делаете? Кто вы?
- А я не ищу ничего в отличие от вас. У меня ни к кому вопросов нет. Мне нужно только немножко денег... на кофе.
- И на кекс.
- Верно.
За один из столиков присаживается дама в шляпе из цветочного магазина. Она немигающе смотрит на Валерия, как маленькая девочка на незнакомого дядю. Валерий также смотрит на нее в упор.
- Желаю удачи, - говорит господин, когда Валерий встает вслед за дамой.
Они идут по улице. Темно в тени деревьев. Только ее лицо белеет, когда она оглядывается на него.
Вдруг Валерий останавливается. Постояв немного, ссутулившись, заложив руки за спину, идет прочь, что-то шепча и забыв о даме.
Она смотрит ему вслед с непонятным выражением глаз. Как птица. Затем поднимает руку и пальцами прощается. К ней подходит господин с тростью. Они смотрят вслед Валерию, пока он не скрывается за поворотом. Затем господин берет ее под руку, и они уходят.
ДЕНЬ ВТОРОЙ
Валерий и Люба идут по городу. Гуляют. Осматривают. Есть что-то блудливое и бессмысленное в осмотре достопримечательностей. Как будто даром хочешь что-то чужое получить. А оно не дается. Вот оно, рядом, такое красивое, бесхозное. Хочешь, фотографируй, хочешь, пей из фонтана. Ничего не унесешь с собой из путешествия.
Поэтому у туристов вид обожравшихся с голодными глазами.
Не таков Валерий. Он вряд ли замечает источники с колоннадой, где пьют целебную воду и медитируют. Она показывает ему забавную волюту на фасаде дома. Он молчит, угрюмо смотрит под ноги.
- Он убавляет себе десять лет. Всю жизнь он убавляет себе десять лет. Он не хочет помнить Россию. Ему рассказывали о ней. А сам он родился в Севастополе перед эвакуацией. Из-за этого Людмила Михайловна оказывалась в глупом положении. А они познакомились здесь, в Карлсбаде в тринадцатом году. Вот тогда им было по шесть лет. И тогда они фотографировались в матросских костюмчиках. Он на фотоснимке подделал год. А в сорок пятом году, когда наше КГБ приказало чешскому взять их в фильтрационный лагерь, это ему помогло. Людмила Михайловна навсегда застудила там легкие на цементных полах в подвалах, а его скоро освободили, потому что он оказался послереволюционного года рождения. Он ходил к ним и доказывал, что подделал документы, а над ним смеялись, как над городским сумасшедшим.
У Большого фонтана Люба бросает монетку в воду.
- Через три дня она покроется патиной, заизвесткуется, - говорит она.
- Через три дня? - переспрашивает Валерий. - Она уже покрылась пленкой.
- Не может быть, - говорит Люба.
- Пожалуйста, - Валерий достает монетку. Люба молча смотрит на нее. Поворачивается и идет. Валерий смотрит ей вслед. Затем шарит в карманах, бросает в фонтан несколько монет. Они на глазах темнеют. Валерий хочет позвать Любу, но она уже далеко. Тогда он выгребает все из кармана и широким жестом сеятеля швыряет в фонтан.
- В России ведь тоже есть такие красивые места. Удивительно красивые. А все города построены почему-то в тесноте, в пыли. Или на болоте, - говорит Валерий.
Она не отвечает.
Они идут дальше молча. Отчуждение между ними растет. Она не смотрит на него. Похоже даже, что чисто физиологически он ей неприятен. Их пальцы соприкасаются на ручке двери, и она отдергивает свою руку.
У моста стоит шарманка на четырех колесах. Шарманщик крутит ее без особого энтузиазма.
Валерий мгновение раздумывает, глядя на шарманку. Затем снимает пиджак, подает его Любе и входит в круг:
- Па-апрашу внимания! Па-ачтеннейшая публика!..
Чечетка, фокусы, дикие забайкальские песни - чудовищные русские поступки Валерия собирают громадную толпу, которая с открытыми ртами наблюдает самовыражение азиата. Когда Валерий обходит круг со шляпой шарманщика, она наполняется почти до верха. Он отказывается принять от ошеломленного шарманщика всю выручку. Отбирает из нее несколько крупных купюр - "на цветы даме". Замечает усмехающегося вчерашнего господина в шляпе и с тростью - "и на кофе - с кексом".
Валерий и Люба с громадным букетом цветов идут к дому Петра Алексеевича.
- А тот господин с тростью - откуда вы его знаете?
- Это мой здешний круг друзей, - отвечает Валерий.
- У вас есть еще какие-то загадочные таланты?
- Конечно, есть. Я рву колоды карт, гну подковы, могу сесть задом на раскаленную печь, - затем, помолчав, добавляет совершенно серьезно:
- Это надо же... Столько лет в театре, а впервые такой успех.
Она улыбается. Заметно, что он поразил ее. Он понимает эти дела. Он опытен. Он знает, что женщину надо только хорошенько раскачать - от холодности до изумления. И тогда она уже не удержится на ногах.
Она вдруг останавливается и слушает, как на скамейке в кустах молодой человек, сидящий спиной к тротуару, играет на гитаре. Валерий в недоумении - почему Люба слушает с таким обиженным, чутким выражением лица?..
Он касается ее плеча. Она, как бы очнувшись, порывисто берет его под руку, почти прижимается к нему.
Так, молча, они входят в дом. Она с букетом цветов идет по коридору к себе в комнату... Он видит ее плечи, бедра...
Его вдруг начинает трясти. Ходят челюсти, как попало, руки шарят в воздухе. Он подбирается к ее двери, вслушивается. Там тихо. Затем рассыпаются с переливами бусы и раскатываются по комнате. Это становится сигналом для него. Он быстро открывает двери. Она полуодета, но не делает и попытки прикрыться. Он снимает пиджак, бросает его на пол.
На этом пиджаке, среди катающихся бус они и застывают, обессиленные.
Их глаза встречаются - он отводит взгляд.
Тогда она, видя в зеркале шкафа его обнаженный зад со спущенными к щиколоткам брюками, начинает смеяться сквозь зубы - все громче, громче...
Ее смех слышен и в коридоре, куда он выскакивает... Он бежит из дома. Почему? Что произошло страшного? Он сам не может понять. Некое кровосмешение?.. Какая-то беда.
РАЗГУЛ
Валерий в городе. Город чужой, сдержанный, надменный. Здесь не с кем выпить. Выпив, не с кем поговорить. А большое сердце теснится в ребрах, рвется в ключицы.
Он пьет в одном кафе, в другом. Пьет на улице, на мосту, в колоннаде у источника. Все вокруг кажутся ему немцами.
- Здра-авствуйте, немцы! Что, помогает водичка?.. А мне почему-то нет. Мне даже водочка не помогает. Тяжело мне, немцы. Темно.
Пожилая пара с любопытством наблюдает за Валерием.
- Вот такие мы из века в век, - говорит Валерий. - Мы над вами смеемся, немцы. А вы над нами. И кажемся друг другу дураками. Только вы не смотрите так уж бессовестно. Не в зоопарке. У меня высшее театральное образование, а вы на меня смотрите как на кочевника. Я Эммануила Канта изучал и Шопенгауэра сверх программы! А вы-то слышали такие имена? А? Шопенгауэр! Шпенглер! Швейцер! Ферштейн?
Пара, почувствовав угрозу, теряет интерес к Валерию и уходит.
Он замечает вчерашнего господина с тростью и с облегчением хочет поймать его в объятие. Тот отстраняется.
- Кофе? - спрашивает Валерий. - С кексом?
- Простите?
- А. Понял. Водки.
- Боюсь, что не поняли.
- Не понял, так пойму. Давай - с прилетелом!
- Зачем так снижать впечатление? - господин говорит все с большим акцентом. - Здесь не Малаховка. Здесь Центральная Европа.
- А! Европа! Опа, опа - Америка, Европа! Индия, Китай - а ну-ка вылетай!.. Ты вообще ребенком был когда-нибудь?
- Я был ребенком, но впредь прошу вас мне не тыкать.
- А выпить хочется? А?.. Хочется. А ты спляши, я тебе налью. Ну? Если ты русский, ты спляшешь.
Господин молча поворачивается и уходит.
Валерию совсем плохо: он понимает, что ведет себя глупо, но уже не может остановиться. Он находит скамью в тени деревьев, на берегу, садится и, опустив голову в ладони, то ли стонет, то ли поет.
Его плеча касается женская рука. Он поднимает голову. Это дама в шляпе, с куклой в руках.
Она молча тянет его за рукав. Валерий, как будто поверив в спасение, идет за ней.
Они входят в отель. Поднимаются в ее номер.
В номере - куклы. Они везде: на постели, на полу у шкафа, на подоконнике. Дама подбегает к каждой из них, обнимает, целует. Затем рассаживает их полукругом около кровати. Быстро и ловко начинает раздеваться, с радостной улыбкой глядя на Валерия.
- Бэби, - говорит она, баюкая куклу, и только сейчас Валерий понимает, что она больна.
Это стало последней каплей.
Он возвращается в дом дяди, набивает как попало вещи в чемодан и выходит в коридор, готовый бежать даже не простившись.
Навстречу ему идет Люба. Они, подобно гоголевским героям, никак не могут разминуться. После двух-трех одновременных шагов вправо и влево Люба останавливается, сложив руки на груди, и строго говорит:
- Ну?
- Что - ну? - спрашивает Валерий, и вдруг губы его расплываются и сразу становится совершенно ясно, что никакой он не Казанова, а - лопух. Лопух, из тех русских мужиков, на всю жизнь обреченных искать маму, которой были лишены в детстве. Лопух, который за всю свою жизнь может не проронить ни слова жалобы, но попадет на грудь единственной, кому доверится - и мгновенно превратится в ребенка, даже в грудничка.
Люба женским, материнским инстинктом понимает это.
- Бедный, - говорит она, прижимая его голову к груди...
Он так и засыпает - щекой на ее ладошке.
ТРЕТИЙ ДЕНЬ
Валерий просыпается совсем рано. Вчерашний вечер начинил его изнутри такой мерзостью, что он осторожно убирает лицо с руки Любы и тихо, на цыпочках, идет к двери.
Люба открывает глаза и смотрит вслед ему. В этом взгляде - глубокое чувство. Ее жизнь как бы наполнилась смыслом, снова.
Из зала внизу раздаются звуки рояля. Петр Алексеевич левой рукой наигрывает пьесу Шопена. Его правая рука изуродована. Валерий сразу по приезде обратил внимание на то, как ловко старик управляется одной рукой.
- Не спится? - спрашивает Валерий, доставая из буфета коньяк.
- Мне давно уже не спится, - почему-то виноватым голосом отвечает Петр Алексеевич.
Валерий наливает полстакана и медленно выпивает, морщится, зажимает лицо ладонями, вдыхает. Выдыхает.
- Где это вас так угораздило? - спрашивает Валерий, кивая на руку.
- Это при нацистах. Били, - коротко, неохотно говорит старик.
- А я родился в последний год войны, - говорит Валерий, присаживаясь у рояля. - А вы еще ту помните, предыдущую. И уже конец века. Все. Прощай, двадцатый век!
- Когда-то я играл прилично. Обучался в консерватории, здесь, в Праге. Аккомпанировал Людочке. Она любила, когда я был за роялем. Я так ее чувствовал - ее дыхание, паузы. "Кружево" - так она это называла... А потом одни нелюди с запада били нас за то, что мы русские. Пришли другие нелюди, с востока, и снова нас били за то же самое. И рука моя отказалась мне служить. И голос отказался служить моей жене. И не дал нам Бог детей. А теперь остались только мы с Любочкой. Ты ее не обижай, Валерий. Она мне вместо дочери.
- А я похож на одного из тех нелюдей?
- Ты ожесточен.
Валерий встает, подходит к зеркалу.
- Да! Я ожесточен! - он начинает корчить ужасные гримасы в зеркале. - Я прибыл из жестокой страны! Все меня боятся! Я монстр! Я долго культивировал в себе ненависть к окружающим! Моего папу расстреляли! Моя мама умерла от горя! С девяти лет я воспитывался в детском доме среди волчат! Это там я научился притворяться! Потому что иначе было не выжить. Да! Вы здесь, взрослые люди, гордые, аристократы с такой вот родословной в тысячу лет - жалуетесь на то, что вас били. А вы знаете, как безродному щенку, которого каждый вечер лупят за правильное ударение, как ему сохранить память о своих маме и папе? Вы это знаете? Вы знаете, как уйти от воспитателя, который слишком часто прихватывает тебя за попку? Вы знаете, как в школе притворяться дебилом и читать книжки только там, где тебя никто не застукает? Что вы понимаете в актерстве, вы, европейцы? Разве вы можете так притвориться, чтобы пятьдесят лет, полвека никто не разглядел выражение ваших глаз?.. Разве вы можете нагло ворваться в дом своего единственного дяди, чтобы разрушить его... И это все... я... мальчик-с-пальчик...
Валерий хватается рукой за сердце и сползает на пол.
Наверху, на площадке, стоит Люба с глазами, полными слез.
БОЛЕЗНЬ
Валерий, вероятно, уже пару дней в постели. Рядом с букетом цветов у изголовья появились какие-то пузырьки и коробочки с лекарствами. Люба сидит рядом с ним, он держит ее руку.
- Так что, дорогой, - говорит Люба, - теперь станешь ходить с палочкой.
- Ты меня вынуждаешь краснеть.
- Фу! - краснеет Люба. - Нахал.
- Но я тебе этого удовольствия не доставлю.
- Какого удовольствия?
- Ходить с палочкой.
- Прежде всего, ты пройдешь серьезное обследование, как сказал этот чешский врач. Потом ты поедешь вместе со мной в Петербург, и там я устрою тебя в Военно-медицинскую академию. Потом...
- Да, а что потом? Потом мы уже не сможем избежать постели, а? Так давай начнем сразу с третьего "потом"!
Валерий пытается затащить Любу в постель.
- Ты с ума сошел! - отбивается она. - Сейчас дед придет!
- Он будет очень рад убедиться в нашем железном здоровье! - говорит Валерий.
Они сваливаются на пол, закатываются под кровать. Там они начинают неудержимо чихать.
Входит Петр Алексеевич с чаем для больного. Им из-под кровати видны только его ноги.
- Я никогда не понимал замысла Всевышнего, - ровным голосом говорит старик. - Почему Он дал Ною такой точный чертеж Ковчега, с расположением окон и дверей, но совершенно ничего не сказал о том, что каждая пара существ должна быть любящей... Даже если это гады земные. Может быть, в этом и была ошибка? Ох, старики так забывчивы...
Петр Алексеевич уходит.
- А действительно, почему Он такой старик? Если Он живет вечно, то Ему удобней быть хотя бы моего возраста, - говорит Валерий. - Из-за того, что Он такой старый, люди не боятся Его.
- Смотри, паук.
Перед их глазами не спеша переползает из одного угла подкроватья в другой маленький паучок. Он ползет быстро, решительно, даже ногами сучит от нетерпения.
- Что он там собирается делать? - спрашивает Валерий. - Не знаешь?
- Жить.
- А мы что здесь собираемся делать?
- А что захотим, то и будем делать.
Она обнимает его за шею.
- Ты бы могла так меня обнять, чтобы я весь поместился в твоих руках?
- Весь-весь?
- Весь. Что за слово "весь"? Ты только подумай. Оно означает - весь, понимаешь? Весь мир. Весь мир в одном слове "весь".
- Еще что-нибудь скажи.
- И еще: весь мой мир в двух твоих руках. Как ты выдерживаешь такую тяжесть?.. Ох...
- Что еще случилось?
- Ох... Повернулся неловко... и бедро вылетело... Черт возьми...
- Ты какой-то виртуоз. Как ты смог на полу под кроватью вывихнуть бедро?
- Ничего смешного не вижу... Ну-ка, подержи меня за ногу.
- Обычно женщину просят подержаться за ногу.
- Да я не шучу. Действительно - бедро вылетело! Как мы теперь отсюда выберемся? Ты ведь через меня не перелезешь. Видишь, я какой человек-гора.
- Ты шутишь, что ли?
- Теперь мы здесь будем жить, под кроватью. Попросим у Вацлава Гавела политического убежища.
- Нет, ты шутишь?
- Да как я могу шутить такими вещами? Меня же вся Европа осудит за это.
- Если ты так можешь шутить, то я согласна жить здесь с тобой. Только тут пыли много.
- Ничего. Мы из пыли сделаем огород и станем выращивать огурцы. А потом будем их импортировать в Голландию. А что? Если голландцы живут ниже уровня моря, то почему нам нельзя жить под кроватью? Мы можем с ними вступить в таможенный союз.
- Валера, ты меня страшно возбудил! Вылазь!
- Зачем? Я ведь тебя возбудил.
- Но мы же не поместимся здесь!
В ГОРОДЕ
В городе играет военный духовой оркестр. Играют Штрауса, "На прекрасном голубом Дунае". Валерий под руку с Любой слушает их, и впервые его лицо не смято иронией, скованностью, настороженностью. Он счастлив.
Они медленно идут по городу, совсем медленно. И теперь волюта на фасаде дома, колоннада с источником, завиток волос на нежном виске Любы рассматриваются подробно. Все это как будто ослепляет его - он иногда забывает сморгнуть слезу и она застилает весенний мир.
Они подходят к фонтану.
- Попробуй сейчас, - говорит Люба.
- Не хочу.
- А ты попробуй. Я загадала.
- Но я не хочу. Мне неинтересно.
- Я прошу.
- Ну, хорошо.
Валерий достает монетку и бросает в фонтан. Она блестит и не думает известковаться.
- Брось еще, - просит Люба.
Валерий снова выгребает мелочь и бросает в фонтан. Монеты блестят на солнце.
Они идут дальше. Присоединяются к какой-то экскурсии.
- Карловы Вары - это самый старый в Европе бальнеологический курорт. Он основан в четырнадцатом веке. Здесь бьют горячие термальные источники с температурой до семидесяти трех градусов Цельсия. Вода из этих источников применяется для лечения болезней печени, желчных путей, желудка, кишечного тракта, падагры...
Экскурсовод рассказывает о русских аристократах, которые были постоянными посетителями курорта. Рядом останавливается молодой человек, тот, что играл на гитаре. Он стоит какое-то время неподвижно, а затем запускает руку в сумочку Любы и, вынув бумажник, берет оттуда несколько купюр. Люба как будто не замечает этого. Валерий собирается схватить его за руку, но что-то удерживает его: слишком нагло действует молодой преступник.
Молодой человек уходит, внимательно, без тени улыбки, осмотрев Валерия.
- Ты в курсе, что тебя обокрали?
- В курсе, - отвечает Люба.
- Что это за тип?
- Я ведь не спрашивала, зачем ты отдал кому-то деньги на кофе с кексом.
Валерий вдруг понимает, что они, собственно, незнакомые люди. Он ничего не знает о ней. Это его ошеломляет. Он снова замыкается.
Они идут в кафе. Здесь Люба за соседним столиком видит знакомых чехов и говорит с ними по-чешски. Это еще больше угнетает Валерия. В зале появляется молодой человек, забравший деньги из сумочки. Он со своей подругой садится в другом конце зала и насмешливо поглядывает на Валерия и Любу.
- Я сейчас вернусь, - поднимается Валерий.
- Куда ты?
- Надо поговорить кое с кем.
Люба смотрит по направлению его взгляда.
- Садись, - говорит она.
- Я ему морду набью, сопляку! - продолжает Валерий.
- Это мой сын. Садись.
Валерий садится.
Молодой человек вдали говорит что-то своей подруге и откровенно хохочет, глядя на Валерия. Затем они встают и уходят.
Валерий понимает, что он снова летит в одиночество и на этот раз ничто не сможет его удержать. Тогда он пробует сам себя выхватить за волосы.
- Ты знаешь эту историю? - спрашивает он.
И он показывает в лицах актерский анекдот с гашением свечи.
Что-то происходит с нею. Может быть, она переживает хохот сына и его уход. Поэтому она не реагирует на уморительно смешной анекдот Валерия. Она сидит задумавшись.
- Так, - говорит Валерий. - Интересно. Что, я произвожу такое впечатление?
- Ты о чем?
- Со мной, значит, можно провести время, посмеяться, а потом вышвырнуть, как ненужную перчатку, да?
- О чем ты говоришь? Ты как барышня...
- Нет! Я не барышня! Я - идиот! Я впервые в жизни доверился и получил по морде! Это хороший урок!
Он выходит на улицу. Темно, дождь.
- Подайте... подайте... Подайте!! - кричит он, идя по лужам.
Следом за ним молча идет Люба.
В КОМНАТЕ
Валерий лежит на кровати, подтянув колени к подбородку.
Входит Люба. Молча садится в его ногах.
Они слушают шум дождя в открытом окне. Затем она берет его руку и водит пальцем по ладони: "Сорока-белобока, кашу варила..." и, загибая пальцы, продолжает: "Этому дала, этому дала..."
- Только не бросай меня... Только не бросай, - шепчет он.
- Молчи, - говорит она. - Мне надо привыкнуть. Я не одна. Я не одна. Я снова не одна.
Валерий долго смотрит на картину, висящую на стене - "Цветущие абрикосовые деревья".
- О чем ты думаешь? - спрашивает она.
- Столько нежности он таскал в себе всю жизнь, - говорит Валерий,
- Я думаю, если мы найдем дом среди таких деревьев, то мы будем жить еще очень долго и умрем в один день. Нам надо его найти.
- Где?
- Не знаю. Здесь, завтра.
Он так долго смотрит на картину, что ему начинает казаться, что с деревьев сыплются лепестки, устилая пол комнаты. Шелест лепестков так же прозрачен, как ее ровное спокойное дыхание: она уже спит, доверчиво прижавшись к его руке, а лепестки все сыплются в бездну. И он, засыпая, тоже пробует заглянуть туда, во мрак.
СТАРИК
Петр Алексеевич в саду. Он сидит за белым столиком на венском белом стуле. Перед ним большая банка с бабочками. Он внимательно рассматривает их. Мы видим его лицо как бы со стороны бабочек. Он кивает кому-то из них, его губы шевелятся, он что-то рассказывает, просит о чем-то. Как будто бабочки - это души его умерших друзей, родственников... Затем он прижимает банку к своему животу, идет по саду. Подходит к кирпичной стене, ставит на нее банку. Отходит. Оглядывается и видит, как чья-то рука из-за стены срывает с банки бумажную крышку, и бабочки разлетаются. Старик в растерянности пробует поймать хотя бы одну из них. Тщетно. Из-за стены появляется мальчик. Он раскланивается, как фокусник. Затем берет плачущего старика за руку и уводит его по дорожке к дому, который был в картине "Цветущие абрикосовые деревья".
ДОКТОР
Сон продолжается. Теперь мы видим подробно кирпичную стену. Цвет ее меняется в кроваво красный. На ней мечется чья-то тень. И тени птиц. Мы видим человека со спины. Он отбивается от ворон. На нем нелепая шапка, мешковатое пальто. Его борьба с птицами безнадежна, он скорее прячется от них. Его оставляют последние силы. Валерий никак не может определить, кто это? Человек падает, закрыв голову руками и полами пальто, и в черной дыре открывается неожиданно злобное лицо его друга, врача. Он кричит свои стихи, как Шаламов кричал рассказы.
УТРО
Утро. Валерий в постели. Люба гладит.
- Как они громко орали, - говорит Люба.
- Кто?
- Вороны.
- Какие вороны? - не понимает Валерий, и вдруг - понимает. - Откуда ты знаешь?
- У нас был один и тот же сон.
Он протягивает руку и тянет ее в постель. Она барахтается, пытаясь освободиться.
- Кто тебе разрешал рыться в моих снах? - спрашивает Валерий. - Ну? Ты что, ведьма?
- Да! Я ведьма! Пусти!
- О, самая сладкая из ведьм! - Валерий пытается расстегнуть ее халат, но в это время начинает дымиться блузка, которую гладила Люба.
- Пусти! - сердито говорит она, освобождается и отдергивает утюг. Блузка загублена, Люба чуть не плачет.
- Моя любимая блузка. Мне ее Людмила Михайловна подарила.
- Я тебе куплю новую. Я снялся в рекламе подгузников. У меня полторы тысячи долларов. Ну? Хочешь, я твою пятку поцелую?
- Отстань.
Валерий падает на колени, ставит ее ногу на свой затылок. Затем щекочет ступню. Она пытается вырвать ногу, прыгая на одной ноге. Скоро они оказываются под кроватью.
- Это становится дурной привычкой, - говорит Валерий. - Где здесь наш паучок? Ау?
- Ты знаешь, что такое любовь?
- Теперь знаю.
- Это когда мужчина превращается в ребенка, а женщина в мать.
- Я бы хотел жить внутри тебя.
- Валерий, ты обезумел.
- Я бы плавал внутри тебя к твоим губам, к твоим соскам и сосал бы тебя изнутри, чтобы ты умирала от наслаждения.
Она, закрыв глаза, достает грудь. Он целует ее.
ШЛЯПКА
Валерий и Люба идут по городу.
- А это что? - спрашивает Валерий, показывая на волюту на доме.
- Но я ведь тебе уже два раза рассказывала!
- Когда?
- Во второй день.
- Тогда я только себя слушал.
- И в третий день!
- Тогда я только тебя видел.
- Больше я рассказывать не буду.
- Почему?
- Потому что ты не слушаешь.
- Ну и что? Я ведь в это время живу. Ты говори, а я буду жить.
- Кто это на тебя все время смотрит и смотрит?
- Где? - оборачивается Валерий. И видит даму в шляпке. - А. Эта. Это элегантная европейская дама.
- Тебе нравятся женщины в шляпках?
- А как же. Я ведь актер.
- Актерам нравятся шляпки?
- Конечно. Женщина на самом деле - это целая страна. Нет, континент. Как только начинаешь в нее вглядываться, тебя охватывает беспокойство. Вот например - бровь. Ее изгиб. Он бывает гневным. Бывает безмятежным. Бывает брезгливым, циничным, робким. И между этими состояниями - целые эпохи! Поэтому будет правильно, если женщина немного спрячется от глаз мужчины, чтобы его не пугать. А как она может спрятаться и в то же время остаться ослепительной? Только за краями шляпки. Бывают такие шляпки, которые говорят больше, чем целые романы. Что такое Анна Каренина без шляпки? Или герцогиня де Бофор? Просто непотребные женщины и только.
- Но ты ведь сказал, что женщина - целый континент.
- Правильно. Это когда всматриваешься. А так, когда все открыто, зачем всматриваться? Одни вторичные половые признаки. Это вам мужики отомстили в двадцатом веке за все ваши прошлые делишки. Раздели вас догола. А вы и рады - эмансипация! Феминизм! Вас же таинственности лишили. Бедняжки вы голенькие. Барби.
ТУРГЕНЕВ И КАРЛ МАРКС
Люба выходит из магазина в шляпке.
- Нравится? - спрашивает она.
- Классно, - говорит Валерий. - Я бы еще чуть-чуть вуали добавил. До бровей.
- Да?
Люба смотрится в витрину.
- Нет, - говорит она и берет его под руку. - Я женщина простая. Тургеневу со мной было бы неинтересно.
- Пусть бы только попробовал.
- Ой! А что бы ты сделал, если бы он за мной начал ухаживать?
- Я бы его, как Карл Маркс, на дуэль вызвал.
- Какой Карл Маркс? Что с тобой?
- А ты разве не знаешь эту историю? Слушай. В прошлом веке здесь одновременно лечились Тургенев и Карл Маркс. У Тургенева была падагра. А Карл Маркс всю жизнь лечил колит. Женни ему постоянно покупала карлсбадскую воду. Только эта вода ему и помогала от запоров. Однажды Тургенев с Полиной Виардо прогуливался у источников. Настроение у него поганое. Полина жила своей жизнью и не хотела быть просто женой знаменитого писателя. А Карл Маркс в это время как паровоз бегал от одного источника до другого вместе со своим большим семейством. Врачи сказали ему пить и быстро ходить. Вот он и пыхтел здесь, и пердел, и п’отом обливался. А следом Женни бежала фон Вестфален со своими дочками. Ты представь только себе такую картину: русский дворянин, гордость нации, гуляет по аллее со своей возлюбленной, знаменитой оперной певицей, а мимо носится Карл Маркс и безостановочно пердит! Естественно, Тургенев делает ему одно замечание, другое, третье! А тот ведь тоже гордый. Он таких, как Тургенев исключал из своего манифеста как бесполезных животных. А Тургенев был высок ростом и даже на вид могуч. Как Шварценегер. Поэтому Карл Маркс не решился ему в ухо закатать, а послал по всей форме вызов на дуэль. Тургенев, естественно, с евреем драться даже не обсуждал, и послал своего камердинера. Карл Маркс всадил ему пулю в серебряный портсигар.
- А камердинер?
- А камердинер выстрелил в воздух.
- Сам придумал?
- Ничего я не придумывал. Читай.
И Люба читает на мемориальной доске сообщение о жизни здесь Тургенева. А на второй доске, на отеле, такое же сообщение о Карле Марксе.
ОДИНОЧЕСТВО
Петр Алексеевич в гостиной. Он стоит у окна и смотрит в сад. Валерий и Люба сидят на диване и о чем-то шепчутся.
- А еще у нас была шкатулка. Там хранилась вся наша родословная, все наши реликвии. Людочка хранила там несколько колец, алмазные бусы своей прабабки, которые ей подарила царица Мария Федоровна... или Елизавета? Забываю я их имена... Столько было великих княгинь, цариц, и все они хорошо рожали ребят, наследников престола... В какой-то Англии всегда проблемы с наследниками и никаких проблем с престолом. А в России столько наследников, а престола нету... Я бы вам рассказал еще, дети, о своих дядьях, о дедах, о бабках и тетках... нам это все рассказывали зимой, в январе, когда топились камины, и мы это запоминали... на всю жизнь. А теперь ваша очередь.
Старик поворачивается, а Валерия с Любой давно уже нет в гостиной. Он растерянно смотрит, даже заглядывает за шкаф. Затем достает банку с бабочками. Смотрит ее на свет. Солнце заливает сад.
КОЛЬЦА
Хор девочек на площади поет Оду к Радости.
- Ты видишь, как все тянется и не хочет заканчиваться? И девочки поют уже второй день. Видимо, ждут, когда случится что-то божественное.
- Я знаю, что должно случиться, - говорит Валерий.
- Что?
- Мы обручимся. В церкви. Сейчас.
Он подхватывает ее под руку и ведет. Люба, думая, что он шутит, пританцовывая, идет рядом. Затем вдруг останавливается.
- Это шутка? - спрашивает она.
- Я хочу, чтобы все у нас было так, как у наших предков.
- Наши предки сначала покупали кольца, а уже потом шли в церковь.
- Хорошо. Купим кольца. Только я не люблю золото.
- Я тоже, - говорит Люба.
Они входят в ювелирный магазин. Склоняются над витриной.
- Здесь в горах находят камни, которые врастают один в другой. Они как влюбленные. Но здесь их нет, - говорит Люба.
- Я читал, - говорит Валерий, - что месторождения минералов с возрастом умнеют.
- Как? Ты шутишь.
- Нет. Геологи доказывают, что когда структуры кристаллов стареют, они делаются все сложнее и сложней, как в органическом мире. Только у них реакция намного медленней. Поэтому, когда мы ломаем камень, ему больно.
- И как же нам быть?
- При чем здесь мы? - спрашивает Валерий.
- Но получается, что мы все разрушаем. Мы рубим живой лес. Мы едим живых животных. Мы взрываем живую землю. А воздух? Ведь ветер тоже живой, он такой ласковый. А мы его отравляем.
- Какое тебе нравится?
- Пойдем. Я не хочу. Зачем?
- Но я хочу, чтобы ты меня помнила, - настаивает Валерий.
- А как же дом в цветущих абрикосовых деревьях?
- Прошу тебя.
- Ну, хорошо. Вот это.
Валерий покупает два кольца. Они выходят из магазина.
- Грустно, - говорит Люба.
- Почему?
- Не знаю. Вдруг стало грустно.
НА МОСТУ
- Ну? Что случилось? - спрашивает Валерий.
- Не обращай внимания. Пройдет.
- Но я не хочу, чтобы моя невеста грустила в такой день.
- Все. Уже не грущу.
- Тогда давай поцелуемся.
- Ночью.
- Сейчас.
- Хорошо. Только не здесь. Там, в кустах.
- Я хочу здесь, на мосту.
Целуются. Поцелуй длится так долго, что проходящие студенты устраивают им овацию.
- Теперь мы точно должны обвенчаться, - говорит Валерий.
В ЦЕРКВИ
Они молча идут к церкви.
- Подожди, я только спрошу у батюшки, как все делается, - говорит Валерий. Люба кивает головой и идет на небольшое кладбище при церкви. Там она читает известные русские фамилии на надгробьях.
- Господи, помилуй... - шепчет она. - Господи, помилуй...
- Все в руке Божией, - говорит священник Валерию. - Он нам отмеряет столько, сколько положено. Нет ничего случайного в мире.
- Но как же так? - спрашивает Валерий. - Всю жизнь я был атеистом, мне было стыдно смотреть на то, как взрослые люди крестятся, бьют поклоны. А теперь, когда я понял, что есть любовь, я могу умереть в любой момент. Это ведь несправедливо. Надо, чтобы я рассказывал людям о чуде...
- Сын мой, ты или шутишь или торгуешься. Это грех.
- Нет. Я хочу знать, есть ли такие молитвы, которые немного продлевают жизнь? Ну, хотя бы на месяц? Мне больше не надо, батюшка! Честное слово!
- А что говорят врачи?
- Вы спрашиваете о том, что говорят врачи! Что они могут говорить? Они хотят, чтобы я забыл о жизни и думал каждую минуту о смерти! Чтобы я себя берег! А я всю жизнь тратил себя назло себе самому, а теперь... пытаюсь остановить время. Что ж... Значит, нет таких молитв?
- Не знаю... Мне не дано этого знать.
- Тогда я и за вас помолюсь, батюшка.
- Помолись, сын мой.
- А вы за меня.
- Я уже молюсь за тебя.
Подходит служка и тихо говорит что-то на ухо священнику.
- Меня ждут. Простите.
- Меня тоже, - говорит Валерий. - Простите, батюшка, я не хотел шутить. Профессия.
Они идут через церковь. Перед алтарем стоит группа людей вокруг открытого гроба. Валерий, проходя мимо, видит лицо умершей. Это дама в шляпе.
Он выходит из церкви. К нему подходит Люба. Она молча берет его под руку, они идут. Затем Валерий останавливается, снимает с нее шляпу, выбрасывает ее с обрыва. Шляпа летит, как летающая тарелка.
Люба, кажется, даже не удивлена.
- Я тебя люблю за то, что ты ни о чем не спрашиваешь, - говорит Валерий. - И за все остальное.
- Смотри, - говорит она, показывая рукой вверх, где на горе среди деревьев виднеется дом, крытый черепицей. - Наш дом.
ДОМ
Они идут по дороге, которая серпантином вьется по склону горы, к дому. Дом лишь изредка открывается им. По прямой здесь не больше полукилометра, а они идут мимо переулков, тупиков, заканчивающихся особняками, среди громадных деревьев, в щебете птиц, - идут и идут.
Навстречу спускается господин с тростью.
- Свернем здесь, - говорит Валерий.
Они сворачивают в переулок, попадают на параллельную улицу. Дом все так же открывается им.
Впереди столики кафе, за одним из них спиной к ним сидит человек с тростью, похоже, тот же господин.
- Что за наваждение! - говорит Валерий, и они снова сворачивают в переулок, на параллельную улицу.
И отсюда дом еще виден.
Впереди, перед ними стоит пара: она в шляпке, он - спиной, с тростью. Обойти их невозможно.
Валерий и Люба еще раз сворачивают в переулок.
Больше они уже не видят дом на горе. Дорога спускается.
- Ладно, - говорит Валерий, - завтра мы его найдем. Давай купим вина! Сегодня ведь наша помолвка.
- Сегодня наш тайный брак, - говорит Люба.
Они входят в магазинчик в лесу, совсем простой, деревенский. Почти русское сельпо. И покупают там вино, круглый мягкий хлеб, помидоры, сливы, охотничьи колбаски, лук.
РЕКА
Здесь, за городом, река не одета в гранит. Здесь это настоящая горная речка, с бурными перекатами, валунами, ярко зелеными полянами среди серых скал, с крошечными ущельями.
Люба расстилает бумажную скатерть, купленную в магазинчике, и перочинным ножичком Валерия режет хлеб. Валерий открывает вино, разливает в пластмассовые стаканчики.
- Выпьем за время, которое еще осталось. Сколько бы его не было, - говорит Валерий.
Они чокаются и пьют. Люба тут же наливает по второй.
- Теперь я, - говорит она. - За время, которое прошло. Какое бы оно не было. За время без тебя. Как мне грустно, Валерий! Как грустно!
Они выпивают. Люба начинает плакать. Она плачет, а Валерий смотрит и не пробует ее утешить. Наконец, он говорит:
- Ну, все, больше не надо. Больше уже вредно. На, подкрепись.
Он макает хлеб в вино и дает ей.
- Ты что? Я не могу.
- Это вкусно. Поешь, - настаивает он. - Я научу тебя есть папоротники, жареную саранчу. Я повезу тебя в Азербайджан. Мой друг Гусейн-заде живет там в городе Мингечаур. Потом мы поедем в Барнаул. Там живет немец Унзер Коля, мы с ним служили в армии тридцать лет назад. Все-таки даже у меня было какое-то прошлое, а? Ты знаешь, какой я был жестокий мужик? Я был душа компании.
- Ты и сейчас душа.
- Да? Правда? Ты серьезно так думаешь?
- Правда.
- А что? Я еще хоть куда. Смотри.
Валерий начинает раздеваться.
- Да, - говорит Люба. - Ты мягкий. Я люблю.
- Я мягкий, но крепкий. Смотри.
Валерий идет к реке.
- Туда и обратно! - кричит он.
Люба смеется. А Валерий, обожженный ледяной водой, ахает и, молодцевато держа голову над водой, шлепает к другому берегу. Там он разворачивается и плывет обратно.
Люба аплодирует. Когда ему остается метров пять, она наклоняется для того, чтобы налить вино в стаканчики. А он в это время начинает тонуть. Река оказалась сильнее. Он молча борется с ней, но силы убывают и он молча, безнадежно смотрит на веселую Любу - чем она может ему помочь?
Она поднимает голову...
Она бегает по берегу, в ее глазах ужас. Но ни он, ни она не проронили за это время ни слова. Только шумит, рокочет вода. Это конец.
- Не уходи! - у нее вдруг появляется голос.
И он цепляется ногой, потом пальцы ловят выступ...
Он, дрожа, выбирается на берег, падает на траву...
- Ты родишь мне дочку, слышишь? - говорит он, отдышавшись. - Я решил: если выплыву, то только одно это мне и надо в жизни. Родишь?
- Рожу, - просто отвечает она.
И оба они верят, что так и будет.
Вечером, в темноте, они смотрят, как светится малиновая догорающая в костре коряга. Китайский зигзаг коряги отражается в их глазах. У них совсем молодые лица. Вовсю трудится соловей. Черная река в серых скалах и черно-синее небо окружают их. Он подбрасывает сухую веточку, и пока она жадно горит, нет другого события в мире.
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ
Петр Алексеевич внизу, в гостиной, слушает романсы. Он ходит по комнате, трогает книги, спинки кресел, крышку рояля. На улице собирается гроза, он, отогнув штору, долго смотрит, как натягивает тучи. Зигзаг молнии отражается в его глазах. Стеной надвигается ливень на сад. В наброшенной на голову курточке по аллее сада бежит мальчик под навес галереи. Руки невидимой старику мамы ловят мальчика в объятие.
Распахнуто окно в грозу, в сад. Гроза уже уходит, хотя еще глухо ворчит и швыряет молнии, но уже уходит. Валерий и Люба лежат в постели.
- Дай руку, - тихо говорит он.
Люба кладет руку под его щеку.
Так, улыбаясь, склонив набок, на ее ладошку голову, он замирает, закрывает глаза.
Появляется радуга.