Он приезжал к нам из своей загадочной Африканды очень редко.
– Ах, – говорили мы. – Ты опять пропадал где-то целую вечность.
Так оно и было, хотя "где-то" и означало всего-навсего обычный поселок, каких много у нас на Севере, и мы это знали. Но суть дела заключалась в том, что у нашего друга было свое "где-то", своя таинственная, и не похожая ни на чьи другие, Африканда.
(У каждого из нас своя Москва, свой Пушкин, свои дожди и снега, не правда ли?)
Загадочность его Африканды состояла в том, что всякий раз он приезжал к нам оттуда чуточку иным. А иногда даже совсем, ну ни капельки на себя не похожим.
Можно было тысячу раз спрашивать его о том, что же там такое случилось, или, напротив, что же все-таки не сбылось, и т.д. и т.п. – все было бесполезно. Наш друг никогда ничего никому не объяснял про то, что и где с ним стряслось, или что у него по какой-то причине не вышло.
Он считал это слишком серьезным занятием для столь редких встреч.
– Послушай, – сказала я ему как-то. – Я хочу попросить тебя об одном одолжении...
– Да, конечно, – с готовностью отвечал он. – Все, что в моих силах...
И я – смущенно и неловко от того, что сейчас произнесу неправду, или, точнее, неполную правду, и в то же время горячо и искренне от искреннего и горячего желания обладать тем, чего я хочу и от неуверенности, что это вообще существует, – попросила привезти в следующий раз «из твоей дикой прелестной Африканды дневник... ну, если не дневник, то хотя бы начало, ну, несколько дней, хотя бы недельку – твою африкандскую недельку, я так хочу посмотреть, что это такое..."
Мне было очень неловко, потому что никакой дневник мне на самом деле не был нужен.
Мне хотелось только узнать, мог ли он вообще, в принципе, существовать.
Даже не дневник – его наверняка нет, а мысль о нем.
Мне было важно увидеть, как отнесется этот человек к древнему, забытому большинством взрослых людей слову – «дневник», оставленному, выброшенному ими давным-давно вместе с детскими считалками и привычками подолгу смотреть на лист, кружащийся в осенней луже или на шмеля, пикирующего на цветок летним знойным полднем, или на пустое окно, за которым льет серый нескончаемый дождь и на стекле которого можно неторопливо оттиснуть свой нос и лоб, губы и подбородок, а затем и ладошки со всеми десятью пальцами и таким образом, создав себе человечка, коротать уже не совсем одинокий вечер, пока не вернутся домой, наконец, мама и папа...
Да мало ли, что еще осталось там, в той давней поре, о которой так снисходительно говорят иногда: "Хм, детство..."
Он смотрел на меня тихими своими, белесыми глазами, чуточку суматошно улыбался и ничего не говорил, а потом вдруг кивнул и сказал, что когда-нибудь одна из его африкандских недель будет "у моих ног".
Я была вне себя от счастья – мне уже неважно было, будет это так, или никогда этого вообще не будет, потому что это не имело ровно никакого значения, не имело никакого отношения к моему открытию и моему сиюминутному счастью — а это соотносилось как причина и следствие: "Открытие — счастье".
Не имело значения потому, что я давно подозревала, что все так и произойдет, что все будет именно так и ничуть не иначе.
А раз так, то я уже чуточку знала этого странного, как полосатый осьминог, человека.
И только это подтверждение и важно было для меня.
Только это подтверждение и, это открытие, – открытие еще одного человечка в нашем полосатом осьминоге.
На этот раз это был мальчишка с ободранными коленками и заплаткой на очень приличных когда-то штанишках, мальчишка с большущими, очень серьезными синими глазами и высоким, прекрасной лепки лбом под короткой темной челкой, мальчишка, который не спрашивал, а больше отгадывал сам, не плакал и не жаловался, а тихо и проклято страдал, поверив однажды и уже на всю жизнь в серьезность своих страданий.
Наверное, Осьминог еще давным-давно, когда-то, когда был мальчишкой и больше никем, просто серьезным умным мальчишкой, — еще тогда Осьминог усвоил это неумение шагнуть за полосу, за черту круга, в котором оказался, – его этому никто не научил, и он сидел и страдал.
А ведь стоило чуть-чуть шагнуть в сторону, чуточку сменить обстановку вокруг и внутри себя, и стало бы ясно, что ничего "такого" не было и страдать вообще не из-за чего.
Но Осьминога этому не научили ни мама, ни папа, ни друг – может быть, у него не было друга, и вот до сих пор он носит в себе маленького серьезного человечка, который мог бы писать дневник.
Вообще-то Осьминог носит в себе очень много разных человечков. Я даже иногда ужасаюсь, как это ему удается их всех вместе удерживать. Но, видимо, это на самом деле очень нелегко, потому что временами Осьминог выкидывает такое, что все пожимают плечами и говорят:
– Его словно подменили.
А на самом деле это его человечки попросту все перессорились и переругались, и добрая половина их лежит в отличном нокауте, а недобрая делает, что хочет...
«... Если на Луне и живут лягушки,
то только потому,
что она такая яркая,
а значит, на ней много
прекрасных болот,
которые так роскошно рефлектируют,
иначе бы
не смогли жить на Луне лягушки,
потому что красота - непреложная необходимость полноценного существования всего сущего на нашей планете, а значит, и на ее спутнике, тем более, что он, спутник, естественный,
что почти доказано,
а значит, почти вне сомнения, -
гармония сосуществования двух естественных спутников,
из чего и следует, что
если на Луне и живут лягушки,
то только потому,
что она такая яркая и такая красивая, –
что и требовалось доказать".
Вот какого еще человечка носит в себе Осьминог.
Этот человечек самый главный в Осьминоге. Может быть, потому что у него очень длинное имя – Джованелла.
Как в стихах: «Джованни, Джовани, иль Джо? Джоконда, Нелла?» — можно с ума сойти и придти к той самой Луне, на которой живут лягушки.
Временами Осьминог так и делает.
Обычно это самые затяжные времена, о которых все говорят:
– Не обращайте внимание, он сегодня в командировке. И вчера? Ну что ж, быть может, и завтра тоже.
Да, это затяжные времена, в которые Осьминога тоже не узнать.
Прежде всего, он становится безумно корректным.
Наверное, в один из приступов такой вот безграничной корректности он и предложил Джованелле руку и сердце.
И у них родился точно такой же мальчик, какого Осьминог до сих пор носит в себе…
Носит, быть может потому, что того, родившегося, Джованелла увезла.
Увезла с собой, подальше от "края света".
Вся беда для Осьминога состояла в том, что происходило все это действительно на краю света. Его называют иногда еще Крайним Севером.
И, хоть городок Осьминога назывался Африкандой, все-таки это была далеко не Африка. В Африканде Осьминога было очень холодно.
А Джованелла не любила холод.
Осьминог пытался помочь ей акклиматизироваться.
Тогда она сказала ему, что не любит холод только потому, что "там, где холодно — скучно, а, следовательно, и сам Осьминог и скучен, и холоден, иначе говоря, ни одна умная женщина не способна переварить ни его, ни его Африканду даже за целую неделю, а значит и неделю здесь оставаться ни к чему, потому что это — край света — "Ка-эс", и на нем холодно, — что и требовалось доказать!.. "
Она доказала, потом велела привести с улицы мальчика, который гулял там.
Осьминог покорно пошел и привел покорного мальчика, который, хоть и стоял на пороге комнаты, глядя белесыми глазами будущего Осьминога на Джованеллу, был вовсе не здесь, на пороге комнаты, а там, среди снежных оленей и вихрей легкой поземки.
Он все еще видел эту стелящуюся, стремительную, уносящуюся куда-то поземку и не верил, что это - ветер и крупицы снега, хотя все так и говорили. Он-то прекрасно знал, что это такое.
Целые полчища маленьких белых солдатиков неслись на своих крошечных ракетах туда, куда им было приказано. Он знал, что, если им не помешать, то их наберется много-много и тогда начнется война. Он прекрасно это знал и только никак не мог понять, почему этих солдатиков, затевающих войну, видит только он, а больше никто?
Может быть, для этого надо быть мальчиком? А Джованелла – взрослая.
И Осьминог, наверное, тоже уже взрослый, раз и он теперь ничего не видит...
А, может быть, он ошибся, и эти солдатики вовсе не собираются воевать?
– Можно, я пойду еще... погуляю, – тихо попросил мальчик.
– Ну что ж, – сказала Джованелла. – Пожалуйста. Только спой нам сначала что-нибудь.
Мальчик вздрогнул и опустил голову. Потом поднял свой крупный, прекрасной лепки лоб, и спросил голосом лунного лягушонка:
– Что?
Ему не ответили, и, чтобы не терять времени, он, торопясь и сбиваясь, слабым золотистым голоском запел:
– Пойду себе, играя автоматом,
Как просто быть солдатом, солдатом...
Он безбожно путал слова, фальшивил, его ботиночкам так явно не доставало пары десятков размеров, его росту – стольких сантиметров, а опыту – стольких лет, что песня, как складной металлический метр, коряво вытягивалась костистым скелетом с обвисшими лохмотьями мелодии к потолку, тянулась, пытаясь вырасти из его слабой груди Лунного Лягушонка, словно мертвец, древний мертвец из Гоголевских фантазий, пытающийся воскреснуть, и – вдруг звякнула и сломалась...
Лягушонок вопросительно посмотрел на Джованеллу – по ее лицу нельзя было ничего понять, абсолютно непроницаемое лицо – чистый холодный мрамор – холодный и чистый, как просторы "Ка-эс" – Края света.
Лицо Джованеллы...
Оно запоминалось сразу.
Холодный белый неподвижный мрамор, ну, может быть, чуточку – гипс, чуточку – алебастр, – что-то белое и мертвое – лицо Джованеллы. Только глаза и губы на нем раскрашены: черным – глаза, красным – губы.
К глазам были приданы белые веки и черные ресницы и такие же черные – только чуточку теплее, чем глаза, — брови, а к губам, как приложение, а, может быть, случайность – тонкий белый нос с двумя темными вырезами ноздрей...
А может быть, все было наоборот — не к глазам и к губам, а глаза и губы – ко всему прочему, как приложение, как случайность? Кто его знает...
В общем, много белого-белого, стерильно-белого, а больше, кажется, ничего другого не лице Джованеллы никогда не было.
Может быть, все это было так потому, что Джованелла была идолопоклонницей. Она поклонялась божеству по имени Логика.
Наверное, это было белое божество – белое, белое, как снег, хотя Джованелла и утверждала, что не переносит холодов...
Джованелла поклонялась белому божеству по имени Логика и стремилась приблизиться к его совершенству, и, видимо, ей это как-то удавалось...
Лягушонок с золотистыми губами, на которых застыл слабенький лунный голосок, словно окаменел.
Он стоял, боясь шевельнуться, и в отчаяньи думал только об одном – о том, что потерял свой голос.
Он стоял и, не мигая, смотрел на белый лик Джованеллы. А ведь стоило ему на миг отвернуться или шагнуть в сторону, ну хотя бы просто провести языком по губам – он бы вновь обрел свой голосок и вновь мог бы спросить Джованеллу:
– Можно мне пойти еще погулять?
Но ничего этого он не сделал, и это была серьезная ошибка, потому что как раз в этот момент Джованелла приняла решение, и никто ей не помешал.
Она посмотрела куда-то и сказала бесстрастным голосом четвертой октавы о том, что
«если кто-то и находит удовольствие жить в Африканде,
то этот кто-то ничего общего с ней иметь не может,
потому что как раз она, Джованелла,
не находит в этом никакого удовольствия,
а, следовательно, она должна уехать,
потому что ей никак не прожить
без библиотек и людей,
без театров и автомобилей, –
чего всего нет в Африканде и в помине и никогда, по всей вероятности, не будет,
а если бы даже и было, то — все равно — это ничего не меняло бы, потому что здесь холодно и даже деревья — не деревья, а белые оленьи панты —
штука, совершенно неэстетичная, а следовательно, не доставляющая никакого удовольствия и скучная, и уж тем более холодная, как вообще вся Африканда и все те, кто находит удовольствие в ней жить, — что и требовалось доказать".
А потом самолет увез Джованеллу и Лунного Лягушонка. И Осьминога перестали узнавать.
И никого не интересовало, почему это Осьминог "вышел из себя" и "стал на себя не похож".
Зато всем хотелось знать как, что и где он делает, находясь вне себя.
И все шептались, пожимали плечами, а потом вдруг решили, что Осьминог хуже всех, раз он ни на кого не похож, даже на себя, и раз он делает непонятные вещи, – а понять никто ничего уже не мог, потому что никого не интересовало решение Джованеллы уехать и увезти с собой Лунного Лягушонка.
Все про это просто забыли.
А в нашем – каких только не бывает на свете! – Полосатом Осьминоге бунтовал мальчишка – тот самый, с ободранными коленками, не умеющий ни плакать, ни жаловаться, и не могущий ни любить, ни страдать в половину своего мальчишеского сердца...
Ольга ЛАНСКАЯ
Кольский полуостров-
Санкт-Петербург