Белый царь
Белый царь
Сон в майскую ночь 1917 года
Действующие лица
Николай Александрович
Тузенбах
Ольга
Ирина
Маша
Боткин
Алексей
В большой комнате три окна.
В первое окно заглядывают и смеются, там длинная галерея, гуляет оживленная публика.
Во втором окне шумит большое дерево.
А третье окно выходит на реку. Виден другой берег, видны звезды и пасется белый конь в ночном. Когда рассветает, то конь ложится в траву. Далекое солнце не приходит с восходом, а напротив - уходит вдаль и вверх, почти теряясь в небе.
Окна эти сводчатые, стекла ограненные. Когда солнце или звезда проходят грани преломления, неожиданные широкие лучи - желтые, оранжевые, зеленые - разбегаются по кабинету. Кожаный черный диван белеет простынями в темноте и кажется вначале, что белый конь - лишь его отражение в стекле.
Окрестности Петрограда. Конец июля. Ночи уже есть. С возгласом "а-!.." спящий пробуждается, шарит рукой по столу, чиркает спичкой, зажигает свечи в подсвечнике.
Встает, набрасывает халат.
В кабинете есть еще два шкапа (один из них книжный), три кресла, также обтянутые черной кожей. На стене - барометр и огромная карта Империи. Ковер на паркетном полу.
Николай Александрович подходит, зевая, к среднему окну и отшатывается. Там бледное лицо с закрытыми глазами, посреди лба - кровавая рана, заткнутая ватой. Николай Александрович крестится. Лицо не пропадает. Тогда он, повозившись с задвижкой, распахивает окно, впуская Тузенбаха. Врывается шум дерева. Николай Александрович почему-то пугается этого шума и поспешно закрывает окно.
Николай Александрович. Кто вы? Вы ранены?
Тузенбах (падая в кресло, тяжело дыша). Увы, не только... Вернее, не столько ранен, сколько... Даже и говорить не хочу на ночь глядя. (Поднимается.) Барон Тузенбах.
Николай Александрович. Николай Александрович Романов. Садитесь.
Тузенбах садится.
Николай Александрович. Я, видимо, должен спросить у вас о способе вашего - и моего - существования... Но я почему-то думаю, что этого не надо делать.
Тузенбах. Да, конечно... Зачем об этом знать... Достаточно того, что я существую, такой вот... У вас не найдется зеркальца?
Николай Александрович. Что?.. А, зеркало. (Приносит.) Пожалуйста.
Тузенбах (разглядывая себя). Надо же... И в таком виде я здесь, у русского самодержца.
Николай Александрович. Я не самодержец. Я отрекся от престола.
Тузенбах. Фу, какая дыра. И прямо посреди лба. Батарея умрет от смеха... Ну и зря отреклись. Что-то кому-то доказали?
Николай Александрович. Я виноват. И я должен понести наказание. Бог нас рассудит.
Тузенбах. Ну вот. Откуда вы знаете, что виноваты, если Бог еще только рассудит?
Николай Александрович. Бог дает осознание вины. Но он дает и возможность для искупления.
Тузенбах. Ха! А я вот, например, не думал, не гадал, а получил пулю в лоб. И чувства вины, заметьте, у меня не было. За что? За что меня так... безжалостно?
Николай Александрович. Не знаю.
Тузенбах. Но вы же видели этот спектакль?
Николай Александрович. Нет.
Тузенбах. И пьесу не читали?
Николай Александрович. Читал.
Тузенбах. Так почему же? Я не понимаю.
Николай Александрович. Когда я это читал, я испытывал раздражение именно потому, что все глупо - и жизнь, и ссора, и дуэль. А теперь... а теперь я сам в глупом положении.
Тузенбах. Ничего. Народ вас любит.
Николай Александрович. Да? Это вы серьезно говорите? Почему вы так думаете?
Тузенбах. Потому что вы - царь-батюшка.
Николай Александрович. Я отрекся.
Тузенбах. Ах, да... Да... Что ж вы так... легкомысленно. Значит, вы уже не царь-батюшка?
Николай Александрович. Я - Николай Кровавый, как вы, видимо, слышали.
Тузенбах. С каких пор монархи стали обращать внимание на надписи в сортирах?
Пауза.
Николай Александрович. Я долгое время был во власти заблуждения. Мне говорили: надо усилить наказания и тогда ОНИ отступят. Но силы были явно не равны. Я с большими молитвами, с болью в сердце шел на ужесточение, на сохранение порядка, а ОНИ тут же отвечали мне с нетерпением, с азартом, с... как бы это точнее сказать... с ликованием. Им нужен был каждый мой следующий шаг только как трамплин для террора. Они и не хотели мира... Да... Мне нужно было понять это после японской войны... Но что надо было сделать? Что?.. Я и сейчас не вижу выхода. Ведь любые реформы - это хаос, анархия, крушение вековых устоев. Уже не было вариантов. Мы все бежали в одном коридоре, подгоняемые стихией... и бежали к пропасти...
Тузенбах. Ох, а мне всю жизнь политика казалась уделом бездарностей. Знаете, как обычно бывает? Человек ни в чем не преуспел, ни к чему не способен - и лезет в политику. Там же не надо ни мозгов, ни логики, ни смысла. Надо только научиться говорить без остановки, без пауз. И все время кого-то ругать... Но ведь самое главное в жизни - это создать счастливую, дружную семью. Около одной такой семьи обычно полгорода греется. Ах! Я так люблю детей, летние вечера на веранде, в саду... А у вас нет случайно выпить, Николай Александрович? Чего-то хочется такого... легкости, кручения. Будьте так добры.
Николай Александрович выходит. Появляются три сестры Прозоровы.
Тузенбах. А-а! Добрый вечер. А я тут... приземлился.
Пауза.
Тузенбах. Так ведь ничего и не произошло. Ничего такого - сверхординарного.
Пауза.
Тузенбах. Я и сам не понял. Собственно, в моем лбу уже было это украшение. Я стал падать, а пистолет тоже начал падать вместе со мной в моей правой руке. И когда я уже был готов, уже мертв - что там долго говорить на эту тему - то пистолет, оказывается, и не думал сдаваться. Он каким-то образом лег на землю, на бугорок среди травы, а моя левая рука упала на него, прижала указательный палец, тот надавил на собачку, прогремел выстрел и пуля попала прямо в ухо Соленому, который повернулся в это время в профиль ко мне, готовый пошутить с секундантами, и продолжал корчить из себя безупречного убийцу.
Ирина. Фу, какая жестокость.
Ольга. Я так и знала, что он это сделает.
Маша. Соленый хотя бы пытался плыть против течения.
Ирина. Ну и что, что неразвит? Не надо было показывать
ему, что мы так думаем.
Ольга. Он догадывался? Ты так считаешь?
Маша. Конечно.
Ирина. Я иногда физически ощущала свою вину. Меня тянуло встать перед ним на колени. Разве он виноват в том, что Бог не вдохнул в него гармонию? Лучше бы тогда Он вообще лишил его разума! Это ведь невыносимо - так страдать от своей пошлости, корявых рук, от скрытых усмешек по твоему адресу!
Ольга (Тузенбаху). Если бы он остался жить, он мог бы через раскаяние выйти к любви ко всему живому. Он понял бы, что главное в жизни - именно любовь, а не способности к наукам, не умение писать стихи. Он мог стать честным, добрым человеком!
Тузенбах. Да, но я уже был добрым, честным человеком! Зачем убивать только для того, чтобы кто-то когда-то стал лучше? Разве человек становится лучше после того, как убьет другого человека? Вы... вы... бессердечны!
Ольга. О чем он говорит?.. О чем можно говорить, если вы были уже мертвы, УЖЕ! А он был жив, полон сил! Он мог стать лучше! Мог! А вы уже не могли!
Маша. Оля.
Ирина. Вопрос ведь не в том, чтобы нам остаться добрыми и честными и удовлетвориться этим, и жить дальше беззаботно, беспечно! Вопрос в том, чтобы спасти хотя бы одну темную, жестокую душу. Вывести ее к свету. А мы... Что мы? Мы и так спаслись. Господь дал нам терпение и терпение! Но не всем. К сожалению.
Тузенбах. Что же это... Значит, я... Я, конечно, не претендую на то, чтобы кто-то... рыдал или просто... уронил слезу по такому ничтожному поводу. Но я... был убит. Я уже не мог... читать... сорвать веточку... Странно. Я часто ловил себя на мысли, что люди поступают странно. Нет, это понятно, когда они ненавидят, любят. Даже подлость понятна. Но эти чувства встречаются так редко. А обычно люди поступают странно. Так странно! И это никак не сопрягается с... рекой (подходит к окну), деревом, белой лошадью на лугу. С царевичем Алексеем. С тем и с этим.
Смеющийся Алексей с галереи прижимает нос к стеклу, но, не увидев отца в кабинете, убегает.
Сестры Прозоровы уходят, как бы испаряются.
Тузенбах. Вы видели его? Какое замечательное лицо у этого мальчика, нашего будущего монарха! Наконец-то Россия получит ангела на престол. (Оборачивается.) Где же они?
Входит Николай Александрович с бутылкой коньяка и двумя рюмками.
Николай Александрович. Вы с кем-то говорили?
Тузенбах. Не знаю... я вообще ничего не понимаю. Если бы не мое чувство юмора, я давно бы сошел с ума. Давайте выпьем за вашу семью, Николай Александрович!
Николай Александрович. С удовольствием.
Чокаются, выпивают.
Тузенбах (развалившись в кресле). Эх, хорошо! Вы знаете, Николай Александрович, только избавившись от мысли о смерти, которая сидит в тебе, как мина с часовым механизмом, начинаешь понимать, что такое рюмка коньяка, глоток свежего воздуха... Ах! Чудная жизнь! Просто чудная!
Николай Александрович. Я вначале страдал...
Тузенбах. Какие могут быть страдания! Когда ты жив! Здоров! Когда... дерево шумит!.. У меня полчерепа разворочено, и то я, знаете, способен поддержать компанию. Плюньте вы, Николай Александрович, на эту державу. Не стоит она ваших страданий.
Николай Александрович (помолчав, крестится, вполголоса). Господи, спаси меня и помилуй... Охрани меня, Господи, от замыслов их... Господи! Не в ярости Твоей обличай меня, и не в гневе Твоем наказывай меня...
Пауза.
Тузенбах. Та-ак... Вы богохульствуете, а я, выходит, не более и не менее чем оружие Сатаны. Мерси.
Николай Александрович. Я не хотел...
Тузенбах. Но тем не менее - подстраховались.
Николай Александрович. Простите.
Тузенбах. За что?.. Господи, и это - царь! (Указывает пальцем на Николая Александровича.) Прапрапра... (считает) Ан¬на, Петр Третий, Павел, Александр, Николай, еще два Александра, и вы... Да - прапрапрапрапраправнук Петра Великого! Я влез к вам в окно, пью ваш коньяк! Перебиваю вас на каждом слове!
Николай Александрович. Вам нельзя волноваться...
Тузенбах. Замечательно! Мне нельзя волноваться!.. (Ватка
из раны во лбу выскакивает, толчками льется кровь.) Дайте мне что-то!.. Салфетку, что ли!..
Николай Александрович подает салфетку. Тузенбах перевязывает лоб.
Тузенбах. Даже к этому можно привыкнуть. Единственное... неопрятно как-то... Как-то бойню напоминает. Правда?
Николай Александрович. Да... извините.
Выходит.
Вновь появляются сестры Прозоровы. такое впечатление, что они и не уходили, а всего лишь застыли в рамах картин. Тем более что за окнами много чего происходит: по галерее гуляет публика, кто-то нет-нет да и заглянет внимательными чужими глазами в кабинет.
Прозоровы рассаживаются с вышиванием.
Ольга. Отец умер ровно год назад, как раз в этот день, пятого мая, в твои именины, Ирина. Было очень холодно, тогда шел снег. Мне казалось, я не переживу. Ты лежала в обмороке, как мертвая. Но вот прошел год, и два, и двадцать лет, и мы вспоминаем об этом легко, ты уже в белом платье, лицо твое сияет. (Часы бьют двенадцать.) И тогда также били часы.
Пауза.
Помню, когда отца несли, то играла музыка, на кладбище стреляли. Он был генерал, командовал бригадой, между тем народу шло мало. Впрочем, был дождь тогда. Сильный дождь и снег.
Маша. Мне кажется, человек должен быть верующим или должен искать веры, иначе жизнь его пуста, пуста... Жить и не знать, для чего журавли летят, для чего дети родятся, для чего звезды на небе... Или знать, для чего живешь, или же все пустяки, трын-трава.
Ирина (пауза, задумчиво). Бальзак венчался в Бердичеве.
Тузенбах. И я венчался в Бердичеве.
Ольга. Отец умер ровно год назад, как раз в этот день, пятого мая, в твои именины, Ирина. Было очень холодно, тогда шел снег. Мне казалось, я не переживу, ты лежала в обмороке, как мертвая. Но вот прошел год, и два, и двести лет, а мы вспоминаем об этом легко, ты уже в белом платье, лицо твое сияет. (Часы бьет двенадцать.) И тогда также били часы.
Маша. Почему мы занимаемся этой ерундой? (Отбрасывает вышиванье.) Жить и не знать, для чего журавли летят, для чего дети родятся, для чего звезды на небе...
Ирина. Нет, вы только представьте себе - Бальзак венчался в Бердичеве!
Отбрасывает вышиванье.
Ольга. Оттого, что я каждый день в гимназии и потом даю уроки до вечера, у меня постоянно болит голова и такие мысли, точно я уже состарилась. И в самом деле, за эти сорок четыре года, пока служу в гимназии, я чувствую, как из меня выходят каждый день по каплям и силы, и молодость. И только растет и крепнет одна мечта...
Отбрасывает вышиванье.
Ирина. Уехать в Москву! Продать дом, покончить все здесь и - в Москву!
Ольга. Да! Скорее в Москву!
Тузенбах смеется.
Ирина. Брат, вероятно, будет профессором, он все равно не станет жить здесь. Только вот остановка за бедной Машей.
Ольга. Маша будет приезжать в Москву на все лето, каждый год...
Тузенбах хохочет. От хохота сползает на пол с кресла, салфетка развязывается, кровь бьет струей.
Прозоровы подходят и перевязывают ему лоб своим рукоделием. Затем удаляются.
Поспешно входит Николай Александрович, за ним доктор Боткин в халате.
Николай Александрович. Вот. Посмотрите, доктор.
Боткин быстро подходит к Тузенбаху, осматривает его.
Боткин. Я ему назначу мазь Вишневского. Все зарастет, как на собаке.
Тузенбах. Спасибо, доктор.
Боткин. Пожалуйста. Передавайте привет Создателю.
Выходит.
Тузенбах. Он сумасшедший?
Николай Александрович. Не замечал... Я... я немного не понимаю... все идет по какой-то странной логике, очень серьезно. Неистово. Да - неистово. Я бы поклялся, что это сон, если бы... вы видели моего сына?
Тузенбах. Да, он заглядывал в это окно с галереи. Знаете, как будто в клетку с дикими зверями. Усмехнулся, поразился и побежал заниматься своими милыми делами.
Николай Александрович. Да! Да... Очень точно вы сказали - в клетку с дикими зверями.
Тузенбах. Да, Николай Александрович, да! смертельный номер: голова укротителя в пасти льва! и лев-то не злой, и народ-то хороший. Терпеливый... а вот какой-то негодяй насыпал в волосы табаку. Вы думаете, приятно льву откусывать голову и ждать за это наказания? Конечно же, нет.
Николай Александрович. Да, это несчастный случай.
Тузенбах. Но он меня убил хладнокровно, на виду у всего
города. Выбрал жертву и - убил. Потому что я курицу не зарежу. Я, Николай Александрович, комара стыжусь убить. Мне жить стыдно, потому что каждый день, каждую минуту надо совершать насилие над миром. Я ем мясо животных, стебли травы, я вдыхаю чистый воздух, а выдыхаю черт те что... И я некрасив.
Николай Александрович. Да, это страшно.
Тузенбах. Да! Страшно быть некрасивым, если ты хочешь счастья. Давайте выпьем. Что-то я начинаю спиваться после данного инцидента. (Николай Александрович наливает коньяк в рюмки.) Благодарю. Выпьем за то, чтобы на благословенной земле Новой Зеландии никогда больше не возникало привычки к каннибализму.
Николай Александрович. А я ведь в какой-то степени являюсь сюзереном этой страны.
Тузенбах. За процветание ваших вассалов!
Выпивают.
Тузенбах. Только зря вы позволили их нравам распространиться по нашей равнине.
Николай Александрович (он опьянел). А! Пошли они все подальше.
Тузенбах. Правильно! Верно, Николай Александрович, верно! Вы заметили такую особенность: когда человек занимается делом слишком усердно, дело встает на дыбы. Как ваш предок на известной площади. Вот он, кстати, из своих занятий никогда не делал мистических выводов. Странный был человек.
Николай Александрович. А! Пошел он подальше.
Тузенбах. Хорошо мы с вами сидим. Очень хорошо. Только знаете, чего нам не хватает?
Николай Александрович. Чего?
Тузенбах. Дамского общества.
Николай Александрович. Вы шутите?
Тузенбах. Ничуть.
Николай Александрович. Вы хотите предложить...
Тузенбах. Я не смею.
Николай Александрович. Вы знаете, жизнь монарха так несвободна... Я никогда в жизни не делал того, чего делать не положено...
Тузенбах. Это неправда. Ведь вы неглупы. Зачем же вы меня обманываете? Вы можете меня не уважать, но считать меня дураком...
Николай Александрович. Я... не понимаю...
Тузенбах. Но как же? Разве вам не положено было до последней капли крови сражаться за свой трон? А вы отреклись, вы, помазанник Божий.
Николай Александрович. Я хотел, чтобы только мне было плохо... Я не хотел крови!
Тузенбах. Ах! Вы так хотели! И что же?
Николай Александрович. Я не знаю... Они решили судить меня... Но они настолько ничтожны, что не могут сформулировать даже обвинения.
Тузенбах. И вы отдали им свою страну. Знаете, это все равно, как если бы вы отдали своих дочерей в бордель. Чтобы им было так же плохо, как последним из ваших подданных. Очаровательно. Ваша русская этика - эта белка в колесе. Вы стыдитесь счастья, вы от него бежите. Впрочем, какой же вы русский. Вы немец. Вы очарованный странник. Хотя и я немец. Они нас околдовали, Николай Александрович. Они выпустили на нас своих болотных чертей. Давайте лучше пригласим девочек! А?
Николай Александрович. Приглашайте... Мне все равно.
Тузенбах. Нет! Не все равно! Вы скорбите, но в то же время думаете - а что за девочки? Может быть, одна из них брюнетка с точеным лицом? Знаете, бывают еврейки вот с такой задницей, пухлой грудью и совершенно невинными глазами. А бывают северные блондинки. Они как длинная гроздь винограда. Такие сизо зеленые сладкие виноградины. Так и откусывал бы губами по одной. И бывают негритянки. Эти по вкусу как инжир.
Николай Александрович. Только что вы были робким, стыдились комара убить...
Тузенбах. Надоело! Надоело робеть, вникать надоело! К черту! (Хлопает в ладоши) Музыка! (Звучит чардаш Монти). А мой опыт? А? Одно дело, когда жизнь тебя колотит, таскает за волосы, топит, рвет! Но не до смерти же. Смерть, Николай Александрович, это уже аргумент. Особенно для покойника.
Николай Александрович. А вы можете объяснить мне, как вам удается быть живым? Это не укладывается в моем мозгу.
Тузенбах. А в моем? Если в вашем не укладывается, то что говорить обо мне, у меня ведь его почти не осталось! А я все-таки сижу, пью коньяк с императором Российской империи, и уже слышу, знаете, как сюда спешат девочки! Поаплодируем!
Тузенбах, а затем и Николай Александрович, начинают аплодировать. Музыка меняется - звучит канкан, три сестры Прозоровы влетают, бьют ногами, швыряют их выше головы, падают на шпагат. Николай Александрович незаметно прячется в шкаф.
Тузенбах. Браво!
Сестры продолжают визжать, скачут по креслам, по дивану. Ирина распахивает дверцу шкафа, оттуда выпадает Николай Александрович.
Ирина слушает грудь.
Ирина. Живой.
Ольга. Какое у него доброе, незначительное лицо.
Маша. Можно я его поцелую?
Целует.
Ирина. Ну? Как?
Маша. Не распробовала.
Целует.
Ольга. Ты его не задави... Как это говорится, когда мать нечаянно задавит ребенка?
Ирина. Заспит.
Ольга. Ты точно знаешь?
Ирина. Оля, ты страшно далека от народа в своей гимназии.
Маша. И еще разик.
Целует. Николай Александрович открывает глаза.
Ирина. И точно - живой. Маша, тебе можно открыть клинику.
Ольга. Можно, и я его поцелую?
Ирина. Нельзя. Мы будем играть на него в карты. Барон, колоду.
Тузенбах достает колоду карт, разрывает ее, раздает. Трое сестер молча играют.
Ольга. А во что играем?
Маша. Кажется, в винт.
Ирина. Не может быть. Это баккара.
Ольга. Разве в баккара можно разыграть выигрыш? Он ведь не принадлежит никому. Он как приз, понимаете?
Ирина. Тогда в подкидного.
Маша. А что в подкидного? В подкидного выигрывают двое.
Ирина. Кто первый выйдет, тот и выиграл.
Маша. Неправда. В подкидного есть только один проигравший, а выигравших двое.
Ириша. Ты предлагаешь любовь втроем?
Ольга. Ира, не заставляй меня краснеть!
Ирина. Барон, рассудите нас.
Тузенбах. Да тащите карту - и все тут. А еще лучше, если у нас будут свидетели.
Ирина. Свидетели чего?
Тузенбах. Мало ли...
Маша. Барон стал такой таинственный...
Ольга. Почему-то люди со смертью хорошеют.
Маша. Я не сказала - "он похорошел". Но у него полно тайн. Полная голова.
Тузенбах. Можете меня мучить как угодно. Я только смеюсь.
Ирина. Ладно, пусть зовет своих свидетелей. Я готова перед всем миром быть такой, какой хочу.
Маша. Много чести.
Ирина. Что?
Маша. Миру - много чести. Я готова помочиться на всемирную историю.
Ольга. Маша! Твои семейные неурядицы...
Тузенбах. Все! Дальше будет поприличнее. (Кричит.) Войдите, господа!
Входят Алексей и Боткин.
Ирина. Какой хорошенький.
Маша. А зачем нам этот, с бородой?
Тузенбах. Это врач.
Маша. Понятно. Ну что, играем?
Ирина (Тузенбаху). Кто этот юноша?
Тузенбах. Наследник престола.
Ирина. Но престола нет. Какой может быть наследник? (Алексею.) Давайте, юноша, брызгайте отсюда. Здесь нехорошо. Нельзя здесь.
Алексей улыбается.
Боткин. Он глухонемой. Сдайте мне.
Тузенбах. Вам зачем?
Боткин. Я хочу выиграть.
Тузенбах. Но зачем? Вы здесь совершенно постороннее лицо.
Боткин. Я – труженик. Сдайте.
Ольга. Ах, да сдайте ему! Я тоже труженица.
Тузенбах. Пожалуйста.
Сдает Боткину.
Боткин. Одни тузы. (Показывает.) Игра окончена. (Встает. Николаю Александровичу.) Ложитесь в постель, ваше величество. Вас никто не обидит.
Николай Александрович с видимым облегчением ложится в постель, накрывается с головой.
Боткин. Кто-то хочет играть?
Молчание.
Боткин (Алексею). Пойдемте отсюда, ваше высочество.
Алексей улыбается.
Боткин. Господи, как вы меня измучили… Ну? Вставайте, вставайте! Шнель!
Ирина. Мы не позволим вам совершать насилие над мальчиком.
Боткин. Вы! Грязные твари! Прочь с дороги!
Маша. Отпустите этого пролетария.
Боткин и Алексей удаляются.
Ольга. Зря. Я бы его загрызла за такие слова.
Ирина. Оля! Ты ведь не в школе.
Ольга. Прошу прощения. Но он такой неприятный. Он нас как будто в чем-то подозревает.
Ирина. Мальчик мне понравился.
Ольга. Ира! Ты ведь не в школе.
Смеются. Затем к ним присоединяется Маша. Смеясь, все требовательно смотрят на Тузенбаха. Тот молчит. Смех смолкает.
Ольга. В чем дело, барон? Вы не с нами?
Ирина. Он думает, что в следующий раз Соленый промахнется.
Маша. А он благородно выстрелит в воздух.
Ольга. И мы отдадим ему за благородство свою младшенькую.
Маша. Чтобы он совершил с нею этот омерзительный акт супружеских обязанностей.
Ольга. Чтобы унылое дитя приличий разрывало своим тупым темечком…
Ирина. Хватит! Кажется, он и вправду умирает.
Оглядываются на неподвижного Николая Александровича.
Маша. Нет, это не так просто. Если бы умирать было просто, много бы осталось желающих жить? Надо хорошенько поработать, чтобы умереть. Не беспокойтесь. Он еще нас повеселит. Давайте же играть в карты, черт побери!
Некоторое время сосредоточенно и угрюмо играют в неизвестную игру. Наконец, Ирина, просияв, хлопает в ладоши и смеется.
Ирина. Шесть косых и виновый марьяж!
Ольга. Почему младшим всегда везет? Ведь потенция родителей слабеет.
Маша. Зато нет посторонних мыслей. Все мысли только о зачатии и удовольствии.
Ольга. Это уже полнейший разврат.
Маша. А ты никогда не наблюдала брачные игры сов?
Ольга. Что?
Маша. Ты представляешь, как сова и совенок…
Ольга. Маша, ты чокнулась.
Маша. Что ж… Снова мне не повезло. Я его целовала, я колдовала, а выпьет его другая.
Ирина. Он не дышит. Уходите все.
Маша и Ольга уходят.
Ирина. Зачем же ты меня оставил?.. Зачем ты душу мне разбил?.. Зачем меня ты обесславил… Зачем меня ты разлюбил. (Пауза.) Ну, хватит. Я ведь знаю, что ты не спишь. И знаю, о чем думаешь. Рассказать?.. Ты думаешь: неужели это случилось? Неужели она сейчас ляжет рядом и коснется меня своим теплым бедром? Нет, думаешь ты, так бывает только в детстве. Никто не ляжет рядом и не коснется теплым бедром… Ну?.. Не притворяйся.
Николай Александрович. Зачем я вам? Почему вы меня выбрали?
Ирина. Я тебя не выбрала. Я тебя выиграла. Давай быстрее.
Николай Александрович. Нет… Я не могу… Нет.
Ирина. Что значит – не могу? (Просовывает руку под простынь.) Ничего себе – не могу. Кокетка.
Николай Александрович. Здесь мой сын…
Ирина. Твой сын! Надо же!.. А если бы не было сына, то – пожалуйста? Какие же вы лицемеры!
Николай Александрович. Кто – вы?
Ирина. Вы. Все. Люди.
Николай Александрович. А вы…
Ирина. Поймал на слове! (Смеется.) И мы люди, и мы! Успокойся… Давай, тебе будет хорошо. Лучше не будет никогда.
Николай Александрович. Вы меня не знаете… Это так страшно… Вы… нет, я не могу даже… Не могу.
Ирина. А ну?.. Что у нас в нашей глупой маленькой головке? Выкладывай, Ники!
Николай Александрович. Нет… Нельзя…
Ирина. Что значит – нельзя? Сейчас тебе все можно. Все. Сейчас ты собой не владеешь.
Николай Александрович. Почему?
Ирина. Потому что потому. Кончается на «у».
Николай Александрович. Как страшно…
Ирина. Ну? Расскажи, что тебя напугало. (Гладит его по голове.) Не бойся, Ники.
Николай Александрович. Вы… так похожи на мою маму.
Ирина. Какой ты, Ники!.. Даже мне стало неловко.
Николай Александрович. Я так устал… Я устал быть взрослым. Как будто на меня упала гора, но не раздавила… И я лежу, распластанный, под нею… Я не хочу ничего понимать… Не хочу.
Ирина. Что же мне с тобой делать?.. Вот незадача. Вот так любовничек достался. Может, тебе грудь дать?
Николай Александрович. Как?..
Ирина. Как! Что за вопрос!.. Грудь пососать.
Николай Александрович. Грудь?
Ирина. Грудь. Вот. (Высвобождает грудь.) Молока, правда, нет. Но можешь, как пустышку.
Николай Александрович зачарованно смотрит, тянется губами. Ирина вначале иронична, но скоро ее дыхание становится прерывистым, она постанывает.
Вдруг Николай Александрович совсем младенчески начинает чмокать губами. Ирина в бешенстве. Пытается оторвать его от себя. Невозможно. Тогда она хватает нож со стола и несколько раз вонзает ему в спину. Николай Александрович хрипит и отваливается.
Вбегают Прозоровы и Тузенбах.
Маша. Без крови нельзя было обойтись, конечно. Мало нам Тузенбаха.
Ольга. Ирина, ты потом мне расскажешь все.
Тузенбах. Просто какое-то жертвоприношение.
Ирина. Я принимаю ванну из крови белого царя.
Тузенбах. Просто вампирша.
Ирина. Уберите от меня этого дурака! (Плачет.) Я не хотела!.. Он сам!..
Тузенбах. Взял и в спину себе воткнул кинжал. Несколько раз… Грудь прикройте, Ирочка.
Ирина (спокойно). Вот дурак-то…
Вбегает Боткин.
Боткин. Ваше величество!.. Ваше вели… Это что такое? Это кто же вам позволил так развратничать?!.. Все – вон отсюда! Вы знаете, что на поляне приземлился аэроплан? Сейчас здесь будет АВИАТОР!
Паника. Сестры Прозоровы и Тузенбах, мешая друг другу, выбегают из комнаты. Тузенбах, впрочем, вылезает в окно, откуда и влез.
Боткин молча наблюдает за происходящим, как метрдотель.
Ирина возвращается кошачьими прыжками, чтобы забрать вышиванье. Входит Алексей. Улыбаясь, смотрит на нее. Она, не удержавшись, на бегу, ласково треплет его волосы.
Алексей. Ауа… уа… ва… ваше имя…
Ирина. Ирина. (Делает книксен.) Папина подруга.
Боткин. Брысь.
Ирина убегает.
Боткин. Ваше величество, ОН уже здесь.
Николай Александрович. А… Это вы… Посмотрите, что у меня со спиной.
Боткин (осмотрев). Все чисто, ваше величество. Можно пригласить?
Николай Александрович. Сын… сынок…
Боткин. Он вас не узнает, ваше величество. У него такое время.
Николай Александрович. Не оставляйте его, пожалуйста. Я не могу уделить ему нужного внимания… Это ведь моя кровь.
Боткин. Да, конечно… ОН ждет, ваше величество. У него только несколько минут. У него мало горючего.
Николай Александрович. Сынок… Я виноват, что у нас так в семье… У нас уже нет семьи… Кто-то сказал, что около такой семьи вся страна греется. Разве?.. Вся страна мечтает нас удавить… Это не моя страна. Моя страна – Россия. Она в книжке, сынок. Ее нет. И не было… Чем-то мы неугодны, сынок… Нас настигла волна, которой триста лет.
Боткин. Ваше величество!..
Николай Александрович. Обождите, доктор… Я никогда не говорил с сыном… Это впервые в жизни… Может быть, больше не будет такого случая… Знаешь, сынок, как хочется иногда быть не отцом, а братом своему сыну?
Звук авиационного мотора становится сильнее.
Боткин (в отчаянии). Ваше величество! Мы погибли!
Николай Александрович. Скажи мне, сынок, ты понял меня?.. Скажи быстрее – понял?.. Ты понял?
Пауза. Алексей улыбается.
Алексей. Ауа… уа… Папина подруга.
Боткин грубо хватает его за руку, Они выбегают.
Раздается страшный грохот. Все в дыму.
Когда дым рассеивается, то в комнате никого нет, кроме спящего.
Еще ночь.
Белая постель в ночи. Белье крахмальное.
Спящий просыпается. Он вдруг понимает, что это – последнее крахмальное белье в жизни. Гладит простыни, подушку рукой. Тихая музыка – литургия.
Окна медленно, неотвратимо гаснут.
Нет ни лошади, ни галереи, ни солнца.
Ничего.