Мне было девять, когда я понял, что скоро умру.
Знание это пришло постепенно, не в один момент. Сначала у меня начала болеть голова, ее как будто разрывало изнутри, кровь шла носом по несколько раз на дню, и я попал в больницу, затем еще раз и еще, пока не поселился в ней окончательно. Я сильно похудел и ощущал постоянную слабость. В конце концов я даже перестал вставать с кровати, а даже если бы и захотел, резиновые угри капельниц не дали бы мне этого сделать. Я пил таблетки, от которых меня непрестанно тошнило, и получал уколы с миллионом синяков в придачу. Но самое страшное – это глаза мамы. Они были чем-то вроде радара. Первые несколько месяцев моей болезни они были живыми – растерянными, обеспокоенными, но живыми, – а в какой-то момент в них не стало надежды, только глубокая усталость и затравленная обреченность. Именно тогда я понял: мои дни сочтены, – но это открытие не испугало и не ошеломило меня.
В детстве смерть кажется не чем-то страшным или непоправимым, а вообще скорее существом, чем состоянием: мифическим пожирателем душ; драконом, сжигающим окружающий мир, но не самого ребенка; злым сказочником в звездном плаще, который мягко обнимает за плечи и уводит в неведомый мир. В детстве знаешь: что бы ни случилось, все будет хорошо. И смутно подозреваешь: взрослые ничего не знают о смерти хотя бы потому, что разучились побеждать драконов и злых сказочников. Словом, я молча готовился к схватке и возможному проигрышу.
В один из дождливых осенних вечеров накануне десятилетия я почувствовал себя немного лучше, настолько, что нашел в себе силы сползти с высокой железной кровати, не разбудив маму, задремавшую в кресле рядом, дойти до двери, открыть ее и выйти в длинный больничный коридор. Тело ощущалось подобно сжеванной жвачке, вялое, непослушное. Мне пришлось держаться за стену, чтобы не упасть. В это время суток в коридоре никого не было, кроме теней, шарахающихся от тусклых синих лампочек, и постовой медсестры, сморкающейся над романом.
Моей целью был балкон на другом конце: всего-то метров десять, но мне мой путь казался чуть ли не Млечным. Дойдя до середины, я отключился и сполз на пол.
Когда я открыл глаза, надо мной витало широкое лицо неопределенного возраста. Не юноша, но и не мужчина: большие черные глаза, короткие светлые ресницы, непослушные вихры, торчащие в разные стороны, голова, практически вросшая в плечи, и двухдневная щетина, отливающая всеми цветами радуги.
– Фух, очнулся. – Незнакомец выпрямился во весь рост, и я увидел светло-голубую форму больничных санитаров и хирургов (их можно отличить друг от друга разве что по бейджу с именем и должностью, которые у младшего персонала отсутствуют).
Санитар помог мне встать – оказалось, мы одного роста. Я не удивился, что форма висела на нем, будто он не взрослый человек, а тряпичная кукла.
– Помогите мне выйти на балкон, – буркнул я вместо благодарности.
– Ишь чего захотел, простудиться? Пошли обратно в палату! У меня дел по горло, я не собираюсь со всякими сорванцами возиться.
– Ну и ладно, – возмутился я и попытался выдернуть руку из-под его локтя. Ноги от резкого движения подогнулись, и я окончательно повис на санитаре. Тот не долго думая подхватил меня как младенца и вернул на кровать. Так мы «познакомились».
– Скажи спасибо Карлычу, – причитала мама пять минут спустя. – Если б не он, я даже не знаю…
– Ничего не случилось бы, сам бы поднялся. Или Ритка помогла бы.
– Оторвется она от своего романа, как же! – Мама накрыла меня одеялом, ласково погладила по голове и отвернулась. По движению плеч я увидел, что она несколько раз всхлипнула.
– Так вот как его зовут. Это имя или отчество?
Мама пожала плечами:
– Не знаю, его все так называют. Ты отдыхай, завтра прямо с утра обход, тебе нужно встретить врача отдохнувшим и посвежевшим. А потом будет торт. Еще ребята просились тебя поздравить.
Я кивнул и подумал, что маме тоже не мешало бы отдохнуть и посвежеть, но вслух ничего не сказал.
***
– Я принес тебе ириску! – Заросшее лицо Карлыча болталось в узкой щели между дверью и стеной, приблизительно на уровне дверной ручки.
– Хотите торт? – вяло отозвался я. Сил становилось все меньше.
– Лучше лимонаду, а то мне что-то нехорошо. – Карлыч зашел внутрь, умудрившись за четыре шага дважды споткнуться, и присел на краешек кровати.
– Вы больны?
– Съел что-то не то, – отмахнулся он. – А твои дела как?
– Тоже не очень. Ириску-то дайте!
– Ах да, держи. – Санитар достал из кармана засаленную коричнево-желтую конфету с золотым ключиком на фантике. – Мне пора.
– Конечно, спасибо. – Я закрыл глаза, а когда открыл, Карлыча уже не было.
Так началось утро моего десятого дня рождения – хотелось бы надеяться, не последнего.
Потом вернулась мама вместе с главврачом. Он осмотрел меня со всех сторон, заставил высунуть язык, расспросил о самочувствии, заглянул в больничную карту, задумался, снова посмотрел, вывел маму в коридор и что-то долго ей объяснял. Вернулась она мрачная и рассеянная – я знал, что это означает.
После обеда пришли мои одноклассники. Подарили огромного бурого медведя и книгу о трех мушкетерах. Я улыбался, превозмогая привычную боль в шее и голове, старался показать: все нормально, я выздоравливаю, скоро увидимся. Кажется, они мне поверили. И не только они. Я сам себе поверил, поэтому после их ухода предпринял очередную попытку добраться до балкона. Она оказалась успешной.
Я стоял на теплом октябрьском ветру, вдыхал запахи ушедшего лета, арбузов и жухлой травы. Слушал цикад и какие-то заунывные песни о любви из соседнего корпуса. Одно из двух: либо медсестры устроили дискотеку, либо девчонки из терапевтического отделения гадают на суженых. Надо мной пролетел самолет, оставив за собой кривой белесый след. Она напоминала какую-то руну, но поскольку книга со скандинавскими легендами осталась на тумбочке возле кровати, я не смог вспомнить, какую. Еще я не смог припомнить, когда последний раз видел ласточек. Они свили гнездо на торце балкона, так что, если чуть перегнуться через перила, можно было наблюдать за подрастающими птенцами. Этим я и развлекался все лето, пока были силы бегать на балкон через каждые два часа. Мне стало грустно, я был близок к тому, чтобы заплакать.
– Эй, ты что здесь делаешь? – Знакомый скрипучий голос оторвал меня от мрачных мыслей. – Надеюсь, не пробуешь улететь из больницы? Это было бы слишком.
– Слишком трудно? – не оборачиваясь, спросил я.
– Слишком глупо. Ты и ходишь-то еле-еле. Хочешь, научу тебя исчезать и появляться там, где нужно, за одну секунду?
– А ты можешь? – Я удивился сильнее, чем когда-либо в своей жизни. Еще удивительнее было слышать такие речи от взрослого.
– Нет, – сник Карлыч. – Зато я могу научить тебя. Наверное.
– Вряд ли. – Я разочарованно пожал плечами, а Карлыч подошел ближе и протянул мне сжатый кулак.
– Что там?
– Арлекин. Жук. Прямо из тропиков. Живой, – отчеканил санитар и разжал пальцы. На его ладони красовался бело-красно-черный полосатик и грустно шевелил усами.
– Чего он такой сонный?
– Перелет был длинный и интересный, любой на его месте захотел бы спать.
– Неужели он прилетел сюда сам? Прямо из Африки?
– Скорее из Бразилии или Южной Америки. – Карлыч подцепил двумя пальцами панцирь жука и посадил мне его на ладонь. Жук оказался тяжелым и достаточно большим, его усы были длиннее моих вытянутых пальцев, а тельце было чуть больше ладони.
– Я посажу его в банку.
– А я тебе травы принесу, только сначала сдам на руки матери.
– Ладно, – согласился я. С таким красавцем на руке я еще и не на такое был согласен. – А он не улетит?
– Я бы на твоем месте пригласил бы его погостить несколько дней и не думал бы, что жуки – безмозглые и не понимают речи.
Я сомневался, что это поможет, но все-таки последовал совету Карлыча. Минут пять я основательно расписывал арлекину все прелести пребывания в моей палате и вообще в городе, обещался угостить арбузом, кукурузой, капустой, огурцами и желудями, хотя не был уверен, что жуки любят хоть что-нибудь из моего списка – в общем, всячески упрашивал подождать с отлетом на родину. Жук задумчиво шевелил правым усом. По-моему, он был заинтригован.
Мама, увидев моего нового знакомого, всплеснула руками:
– Да ему аквариум нужен, а не банка! Разве что удастся достать где-нибудь трехлитровую. А он не ядовитый?
– Не знаю. – Я осторожно покосился на жука и задал ему тот же вопрос. Жук обиженно застыл.
– Нет, не ядовитый, – сказал я маме.
– Нашел! – Карлыч ворвался в палату, рискуя своим победным кличем разбудить все отделение. В одной руке у него был маленький аквариум в форме бокала, а в другой – пучок не очень чистой мокрой травы.
Жук устроился на широком подоконнике, при желании я мог до него дотянуться. Арлекин заснул первым, зарывшись по самые кончики усов в оставшуюся от засохшей фиалки землю, которой мы покрыли дно аквариума. Его умиротворенное дыхание слегка шевелило успевшую высохнуть траву. И тогда мы с мамой тоже заснули. Таким был мой десятый день рождения.
Карлыч не появлялся два дня. Я стал беспокоиться о нем и попросил маму что-нибудь разузнать. Дежурная медсестра Лида лишь пожала плечами на ее вопрос. Но мама не сдавалась. Она дошла до главного врача. Оказалось, что Карлыч лежит в терапии с расстройством желудка.
– Таблеток наглотался, – уточнил он.
– Наркоман? – ужаснулась мама.
– Да нет, утверждает, что хотел избавиться от головной боли, но превысил дозу. Двоечник! – презрительно фыркнул главврач. Он знал, о чем говорил. Через его руки прошли сотни студентов-медиков, которые тоже особо не блистали умом и многое пробовали на себе. Хорошо хоть вскрывать себя не пытались.
Я просил маму отвезти меня в терапию, но она отказалась наотрез. Я был слаб, лифт снова не работал, а таскать коляску по лестнице было тяжело и неудобно.
В конце концов мы с арлекином загрустили на пару. Жук наматывал круги по стенкам аквариума, а я смотрел на него и спал, потом снова смотрел и снова спал. Мне даже есть не хотелось. Даже несмотря на обеспокоенные вздохи мамы.
Карлыч вернулся через пять дней. Я как раз пытался пить молоко. Это было тем более затруднительно, что в каждой руке у меня торчало по капельнице.
– Фу, холодное молоко! – было первое, что я услышал от него.
– Вы не любите молоко?
– Только теплое, желательно, прямо из-под коровы. Хочешь, помогу тебе его подогреть? – спросил он, предварительно оглядевшись по сторонам.
– Мама пошла за газовой горелкой.
– Горелкой не интересно, ты попробуй взглядом.
– Взглядом?
Карлыч сел на кресло, где обычно коротает ночи мама, и объяснил:
– Надо приказать ему стать теплым и посмотреть особым взглядом.
– Это каким? – попытался улыбнуться я.
Карл прищурил глаза, брови его взлетели к вихрастой челке, взгляд хотел стать твердым, какой, наверное, был у Мерлина. Я попытался повторить. Не получилось.
– Да ты твердо реши. Молоко будет обязано тебе подчиниться. Можешь грозно шепнуть на него: кавердым-караным-уххх!
– Ага, вы такой умный, сами бы попробовали.
– У меня не получится, – буркнул Карлыч и отвернулся.
Я понял, что задел его за живое и попытался помириться:
– Простите меня, я попробую еще раз… – Я сосредоточился, уставился на стакан в руках самым грозным из моих взглядов, собрал последние силы, выкрикнул заклинание и устало откинулся на подушках. Над стаканом поднялось облако пара.
– Получилось! – Карлыч захлопал в ладоши.
– Получилось, – испуганно повторил я. – А как?
– Неважно, неважно, – пробормотал санитар и был таков.
Я весь день пытался понять, что именно помогло мне превратить молоко в кипяток – заклинание или взгляд. Или Карлыч просто фокусник? Или я сплю. Или он меня загипнотизировал. Я пробовал сделать то же с водой и соком. Они подчинялись как миленькие, но пить их я не собирался. Горячий сок еще противнее рыбьего жира. Я подумал: а что если приказать себе выздороветь – получится?
Маме я ничего не сказал, но имел массу вопросов к санитару. Вернулся он только вечером.
– А вы меня научите еще чему-нибудь? – спросил я вместо «здравствуйте». Ментальные переживания заслонили физические, и я впервые за несколько месяцев почти не ощущал боли. Она была, все так же грызла мне мозг и позвоночник, но не имела больше ни власти надо мной, ни значения.
– Может быть, я научу тебя не бежать впереди паровоза, – усмехнулся он.
– Вы волшебник?
– Даже не думай подобных глупостей, волшебников не бывает.
Резкость его тона смутила меня, тем не менее, я спросил:
– Но как же тогда – молоко?
– Это не волшебство, а игра со свойствами материи. Твое желание дает энергию, а слова – вибрацию воздуха, и молоку ничего не остается, как вскипеть. Вот вырастешь, поймешь.
– Я не вырасту, – разозлился я и отвернулся от Карлыча к окну, на котором стоял арлекин.
– Вырастешь, вырастешь, а для того, чтобы это случилось, нужно меньше злиться и больше радоваться.
– У меня поводов мало. – Я не поворачивался к нему лицом, злость моя была слишком сильна.
– Я дам тебе один. Для того, чтобы жить стало веселее, можно, например, научиться читать мысли кота задом наперед…
– У меня же нет кота! – Я так удивился, что не только повернулся лицом к Карлычу, но еще и попытался сесть. С третьей попытки мне это удалось.
– Ты можешь делать то же самое с арлекином. Зря он, что ли, пролетел пять тысяч километров?
– Так много?
– Ну, около того, – отмахнулся санитар. – У него мыслей не меньше, чем у кота, а может, даже и больше. А когда читаешь их задом наперед, получается очень смешно.
У меня закралось подозрение, что Карлыч ненормальный. Ну как можно читать мысли задом наперед? Однако его оптимизм внушал некоторое доверие, и я сдался:
– Ладно уж, учите.
– Ишь какой шустрый. Я могу только объяснить тебе, как, а учиться ты будешь сам.
– А вы не выдумываете?
– А с молоком получилось? – парировал Карлыч.
Крыть было нечем.
Следующие два часа санитар мне что-то путано объяснял, прерываясь, только если к нам заглядывала мама, но как только она, удовлетворенно вздохнув, скрывалась за дверью, он возвращался к своей длинной и неясной мне речи. Потом еще час я специальным рассеянным взглядом пялился на арлекина, пытаясь словить хоть одну мыслишку, хоть на йоту приблизиться к той частоте, на которой якобы происходил его мыслительный процесс. Это как с радио, – единственное, что я ясно уразумел из объяснений Карлыча. Потом он ушел, а я тренировался, пока головная боль окончательно не отвлекла меня от этого занятия.
***
Последующие дни мне было не до тренировок. Состояние ухудшилось, я все время впадал в беспамятство. Мама бессильно плакала, когда думала: я не выживу. Меня возили на какие-то анализы, МРТ, рентгенографию, постоянно будили иглами и ярким светом. Сквозь непрерывный свист в ушах я почти не мог расслышать их голосов, а туман проникал сквозь прикрытые веки, так что даже сны я видел сквозь него.
А снился мне Карлыч. У него за спиной были большие черные крылья и он катал меня в большой корзине, привязанной к поясу. Мы поедали мороженое на крыше самого высокого дома в городе. Он был – страшно подумать! – сорокатрехэтажным. Смотреть вниз было боязно. Карлыч развлекал меня тем, что ястребом бросался вниз к основанию дома – я замирал в ужасе, но уже в следующую секунду, когда он оказывался рядом, смеялся от удовольствия и предлагал ему съесть мое мороженое. Во сне он научил меня множеству нужных и важных вещей: как засунуть в домик заблудшую улитку, вернуть в первоначальное состояние разбитую вазу, как съесть растаявшую конфету и не перемазаться, как задерживать дыхание на полчаса, как увидеть подлинное в живом сквозь опущенные веки… во сне я наконец услышал, о чем думает мой жук, а потом Карлыч прочел мне все это наоборот и мы долго смеялись. Так смеялись, что я упал с крыши и с криком летел, пока меня не подхватили его короткие сильные руки с мелкими черными волосками на запястьях.
А еще он показал мне город на изнанке нашего сна. Его переливистые очертания уходили высоко в облака, а на башенках крутились флюгеры с ангелами. Его мостовые блестели после цветного дождя, камни их были прозрачны и отражали небо. Люди ходили, не касаясь земли, кто-то вообще летал или ходил на руках. Все они улыбались, а кое-кто собирал клубнику. Карлыч повторял: «Вот, здесь мы будем когда-нибудь жить, и я, и ты, и твои мама, папа и сестра. Но твое время не пришло. Не смей бояться!» Так он говорил, и я ему верил.
Мы как раз пролетали над какой-то рекой, когда яркий свет с небес ослепил меня. Я щурился, пытаясь разглядеть хоть что-то, и ощутил, что падаю. Помню, как звал Карлыча до хрипа, но он не приходил. Вместо этого надо мной появились испуганные лица врачей, медсестер и мамы с папой.
– Карлыч! – попытался позвать я санитара.
– Он скоро придет, дорогой, как ты себя чувствуешь? – Мамин голос едва достигал моих ушей. В нем слышался страх и усталость. Но, кроме ее слов, в моей голове раздалась какая-то абракадабра: «кичьлам йом, меинещарвзов С!»
Я рассмеялся от неожиданности – насколько хватило сил, а их было совсем мало – и оглянулся вокруг. В дверях стоял Карлыч. Он подмигнул мне, и я понял: последняя фраза в моей голове принадлежала именно ему.
Санитар выглядел отвратительно. Кожа его лица имела серо-зеленый оттенок, глаза впали и потускнели; их окружали темно-коричневые полукружья. Он похудел и стал еще меньше ростом. Если раньше его затылок доставал маме до груди, то сейчас едва доходил до талии. Хотя по поводу роста мне могло показаться. Я тихо позвал его, он подошел, взял меня за руку и держал, пока все не разошлись.
В палате остались только родители и санитар. Мама наклонилась и обняла меня:
– Ты нас так напугал, сынок, – подытожил произошедшее отец.
– Не вздумай повторять это, арлекин так переживал, что крутился волчком на одном месте почти сутки, потом выдохся и пискнул. Ей-богу, его писк был похож на последний писк лопнувшей скрипичной струны, – подтвердил Карлыч.
– А что с вами случилось? – обратился я к нему.
– Ерунда, я просто отравился.
– Снова? – охнула мама.
– К сожалению, со мной это часто бывает. – Лучезарная улыбка санитара закрыла эту тему.
Но я понял: здесь что-то не так. Я лишь надеялся, что мы с ним уже достаточно подружились, чтобы он мог сказать мне правду. Точнее, подтвердить. После того, как он мне приснился, кажется, я и сам все понял.
Мы смогли остаться наедине только следующим утром. Я все еще не мог встать, и Карлыч принес мне утку. Еще он принес апельсин и маленькую шоколадку из тех, что на один зуб. Я не смог их съесть, слишком много усилий это требовало, у меня столько не было. Несмотря на то, что умом я понимал, что все, мое время закончилось, сердцем я чувствовал – ничего подобного: Карлыч сказал не бояться – значит, нечего нюни распускать. Но хотелось подтверждения.
– Вы мне снились, – сказал я Карлычу, когда он деловито вытирал пол в палате.
– Ты мне тоже, – улыбнулся он, слегка повернув ко мне небритое осунувшееся лицо.
– У нас был один сон на двоих? Или это были разные сны?
– А ты как думаешь?
– Я думаю – один, – удовлетворенно вздохнул я. – Тогда скажите, как называется тот город, в который нам еще не время?
– Я не знаю. – Карлыч пожал плечами и принялся за уборку снова.
– Вы умеете летать? – не унимался я. После долгих усилий мне удалось немного привстать на локти, чтобы взглянуть санитару прямо в глаза, если он повернет голову. И он повернул. Знали бы вы, какую боль я в них увидел.
– Раньше умел.
– И много чего другого?
– И много чего другого.
– А что случилось?
Карлыч вздохнул и присел напротив на самый краешек кровати. Я ждал. Но он молча теребил рукоятку швабры, будто там были написаны ответы на все вопросы. Мне думается, долго, но, может быть, прошла всего секунда.
– Просто однажды я проснулся – а крыльев нет. Я даже не смог вспомнить, что было накануне. Я попробовал зажечь свечу усилием воли, но и этого не смог. Вместе с крыльями и памятью я лишился силы.
– Я, наверное, могу сказать вам, что произошло.
– Ты? – Глаза Карлыча расширились так, что стали похожи на глаза филина.
– Да, когда мы летали с вами над городом, я что-то увидел, понял, не знаю, как объяснить, это как если бы часть ваших воспоминаний стала и моей тоже. Во сне, как я понял, это проще простого. Я же научился читать мысли задом-наперед.
– И что же ты обо мне узнал? – Голос Карлыча дрожал и запинался.
– Вы сильно выпили накануне, знаю, со взрослыми такое иногда случается, начали хвастаться крыльями. Вы мало знали людей, с которыми сидели за столом, но все же решили им довериться. Они подняли вас на смех. Тогда вы решили доказать им, что умеете летать, но крылья вас не послушались. Вы пробовали снова и снова, но ничего не получилось. Чем больше вы паниковали, тем громче смеялись над вами товарищи, а потом вы просто устали и уснули прямо за столом. Хозяин заведения вместе с одним вашим знакомым за руки и ноги оттащили в комнату наверху и по дороге злословили.
– Я вспоминаю, – задумчиво кивнул Карлыч. – Я с самого начала не понимал, зачем они мне, зачем мне вообще сила, до тех пор, пока не стал работать здесь, в клинике. Развлекался на всю катушку и устал от этого занятия. В ту ночь мне приснилось, как я снимаю и закапываю крылья за своим домом, а на утро я напрочь забыл об этом. У меня очень, – он сделал ударение на последнем слове, – очень болела голова. А когда я увидел в зеркале, что их действительно нет, у меня шарики за ролики заехали окончательно.
– И вы стали искать лекарство, чтобы отрастить новые крылья, – сочувственно подхватил я. – Глотали разные таблетки, но только зарабатывали очередное отравление?
– Ты хорошо меня изучил за какую-то неделю, – грустно усмехнулся Карлыч и собрался уходить.
– Удачи, – пожелал я ему на прощание.
Я ощущал всем телом: мое время отсчитывало последние песчинки.
– Скоро вернусь, – пообещал он.
Я отвернулся к окну. Там медленно скатывалось за горизонт октябрьское солнце, и его зарево имело нежно лиловый оттенок, как первая сирень.
***
Такая вот история.
Сейчас, спустя много лет, мне до сих пор снится наша последняя встреча.
Не прошло и получаса, как за Карлычем закрылась дверь, и у меня отказало сердце. Мама была рядом, на ее крик сбежалось полбольницы. Я стоял в углу и ждал, пока доктор шарахал по мне разрядами электричества. Но одновременно я видел Карлыча. Сперва он со всех ног бежал к своему желтому, как лимон, дому (я и не знал, что живет он всего в трех кварталах от клиники, в частном секторе между большими домами). Там, он быстро скинул форму, достал лопату и принялся копать с такой скоростью, что любой экскаватор бы позавидовал. Не прошло и секунды, как он был уже в небе. Его победоносный клич стал последним, что я услышал перед тем, как прийти в себя. То есть возвратиться. Ну, вы поняли.
В больницу он не вернулся, но приснился мне той же ночью. И нескольким другим детям нашего отделения, с которыми, как и со мной, водил дружбу. В том сне он метался по нашим палатам, выкрикивал что-то на незнакомом языке и кидался шариками нежно-оранжевого цвета. Потом он подошел к кровати с моим спящим телом, пожал мне руку и, обернувшись ко мне, заговорщически подмигнул.
– До встречи? – спросил его я.
– До встречи, – весело улыбнулся он. – Не вздумай больше болеть, понял?
Я лишь кивнул, едва сдерживая слезы. А тот я, который спал, не смог и по его (моему?) лицу они потекли ручьем.
Я проводил Карлыча на крышу, потом чуть-чуть до горизонта, а когда он скрылся за ним, я влетел в окно палаты и проснулся.
На следующее утро на спине под лопатками у меня и других внезапно выздоровевших детей отделения проклюнулись маленькие отростки с нежно-розовыми, как младенческая попка, перышками.