(Внутриквел "Короля улыбок" по вселенной "Контракта" и "Карандашей". Небольшое предварение вкратце: в этой альтернативной реальности один из пациентов, ребёнку которого доктор Хаус не смог помочь, оказался полицейским, тюремным надзирателем. достаточно властным для того, чтобы сначала шантажировать возможным убийством целого списка его близких людей, вынуждая скрывать все обстоятельства давления на него, заключив, так называемый "контракт", а потом по ложному обвинению в убийстве Кэмерон( её смерть являлась первым пунктом списка шантажа) заключить Хауса в тюрьму и подвергнуть нечеловеческим пыткам, переломав ему кости, выбив зубы, выколов глаза и проткнув барабанные перепонки. После того, как это сделалось известно и обидчик Хауса был мёртв, доктор Хаус получил большую денежную компенсацию и от наследников этого типа, и от штата, так что сделался богат и мог вложиться в свою реабилитацию - в частности, восстановление слуха и вживление в зрительную зону мозга прибора, имитирующего зрение. Нанятый медбрат - Кларенс и старый друг Хауса доктор Уилсон по мере сил помогают ему снова адаптироваться в жизни )
***
Есть очень хороший способ капитально переломать человеку пальцы.
Пальцы можно зажать между дверью и косяком и, пыхтя от натуги, закрывать эту дверь. Даже мелкие кости фаланг дробятся при этом на несколько кусков-осколков. Человек, считавший себя когда-то владельцем своих пальцев, конечно, не сможет удержаться от крика. От воя. От хрипа, обдирающего горло, как наждачная бумага. Первое время это может немного досаждать исполнителю, заставлять недовольно морщиться, но если истязаемый таким образом сорвёт себе голос — тем лучше. Впредь будет вопить шёпотом, не насилуя ничьи уши.
Правда, у мозга есть счастливая способность: при непрерывной и высокоамплитудной болевой импульсации в какой-то момент он выставляет блок. Дальше — можно делать всё, что угодно, больнее уже не будет, потому что некуда. А кости, если человек не умер, срастаются снова. Таково свойство живых организмов: восстанавливаться. Ну, конечно, будут деформации. И мелкая моторика непременно будет нарушена. Очевидно, господь предвидел, что у людей со временем станет модным раздавливать друг-другу пальцы — он поднатужился и создал лечебную физкультуру и массаж.
По тому, что у меня с утра дико чешется лицо, вычисляю, что погода сегодня мерзкая: давление низкое, вот-вот пойдёт дождь, если уже не моросит — такой мелкий, что я его не слышу — а значит, и с мелкой моторикой у меня будет полный швах. А жаль. Сегодня нужно подписывать документы — желательно идентифицируемой подписью.
Вздрагиваю и на миг обмираю от прикосновения. Задумался — не ждал.
Бесцеремонно и — что греха таить — очень приятно чужие мягкие пальцы лёгким массажем проходятся по моим скулам, потирают зудящие рубцы на месте глазниц, поглаживают места выхода контактов. Я со вздохом облегчения расслабляюсь, но тут же шумно втягиваю воздух сквозь зубы - в одном месте становится больно — острая саднящая боль.
- Здесь воспаление, - виновато говорит он. - Прижечь нужно.
Звенит стекло флакона. Мокрая вата. Щиплет...
- Уилсон...
- Что?
- Больше никогда не касайся меня внезапно.
- Извини. Я думал, ты меня слышишь.
- Индюк тоже думал...
- Пасмурно... - угадывает он причину моего большего, чем обычно, раздражения. - Ночью дождь был. Ты плохо спал — опять кошмары?
- Гадаешь?
- Видел. Подходил к тебе пару раз.
- Если видел, почему не разбудил?
- Ты быстро успокаивался, когда я тебя касался. Я сидел рядом минут по десять...
- Так сколько раз?
- Трижды.
- Сам-то поспал? - наконец, проявляю человеколюбие.
- Да... тоже не очень. Раньше дождь меня убаюкивал, теперь — напрягает... - тихий короткий смех.
Тема себя исчерпала. Я - не он, извиняться не буду.
- Какие планы? Сегодня много дел.
- Начнём с ЛФ, да? - он спрашивает для проформы, распорядок у нас твёрдый. - Обезболивающее нужно?
- Нет, ЛФ сегодня не будет. Я устану. Займёмся только руками.
Это ему не нравится — он привык всё делать по порядку, по правилам. Но уступает:
- Как скажешь. Давай сюда руки.
У него бережные, но сильные кисти и пальцы. И этими сильными пальцами он безжалостно выкручивает и выламывает мои кургузые колбаски, стараясь вернуть им гибкость. Я откидываюсь на спинку дивана и начинаю по привычному сценарию представлять себе боевик, в котором попал в плен к врагам США, и они меня пытают, выламывая суставы, а я должен молча терпеть боль и не пикнуть, чтобы не уронить своего достоинства и не выдать государственной тайны... Достоинство! Ха! Когда пальцы зажимают дверью, никакого достоинства не остаётся. Особенно когда это проделывают снова через пару дней. Если бы я, действительно, знал государственную тайну, давно бы выдал всё с потрохами и даже больше. Но я не знал государственной тайны, поэтому мог только орать, разрывая гортань. Я слишком хорошо всё помню, поэтому нарочно думаю про врагов и пытки — когда есть с чем сравнивать, пассивная растяжка и разработка суставов через моё «не могу» в руках Уилсона кажется приятной щекоткой. Но, должно быть, я увлёкся воспоминаниями и фантазиями, потому что именно из-за них — не из-за боли - сейчас тоже прорывается сквозь зубы какой-то звук.
- Что? Сегодня хуже, чем обычно? - голос у него во время этих упражнений всегда виноватый и сочувственный. - Может быть, ты зря отказался от обезболивающих?
- Нельзя всю жизнь жрать их пачками. У меня одна печень, и та отбивная... Продолжай, не скули.
- Хаус...
Вот терпеть не могу у него этой укоризненной интонации. Просто, чтобы пресечь продолжение, примирительно говорю:
- Всё в порядке. Просто, действительно, пасмурно. Увеличивай амплитуду — не ссы.
- Тебе будет больно.
- Мне и так больно. Валяй, продолжай — дольше препираешься.
Пытка возобновляется. Но она не бесплодна — результат есть, поэтому и терплю.
- Ну всё, хватит, - наконец, говорит он. - Отдохни минутку.
Слышу шуршание — на стол передо мной ложится лист бумаги. Ручку он вкладывает мне в пальцы.
- Готов? Пиши, - и начинает диктовать. Каждый раз он диктует чуть быстрее, и мне приходится писать тоже быстрее. Левой рукой контролирую положение листа и правой руки, чтобы строчки не лезли друг на друга. Кончается всё предсказуемо и обычно — кисть сводит так, что невольно мычу.
- Достаточно, - он снова берёт мои руки в свои, но на этот раз никакого насилия — мягкий расслабляющий массаж. Спазм уходит, боль растворяется в тепле его прикосновений. И раздражение уже меньше. Настолько, что мирно спрашиваю:
- Сегодня хуже, чем вчера, да?
- Нет, ты знаешь, даже лучше, пожалуй...
- Ой, не ври!
- Нет, серьёзно. На тридцать знаков больше, считая пробелы, и вполне разборчиво. Даже с листа не съехал ни разу... Ну, что? Давай завтракать?
- Если пойдём вниз, надену очки, - предупреждаю я.
- Не пойдём вниз — я заказал в номер. И лучше не надевай пока — пусть немного подсохнет у контакта. Они всё-таки тяжёлые.
- Зато с ними я могу видеть.
- Мы в номере. Что ты здесь не видел?
- Давай, завяжу тебе глаза? - сварливо предлагаю в ответ. - Ты-то тут уж точно всё видел. Поглядим, как скоро нос расквасишь, ага?
- Хаус...
Ну вот, он опять... Этот невыносимый мягкий укор. А в чём я виноват? Пасмурно... Нет, помыкать приятнее Кларенсом — он пока такие интонации не ухватил.
- Подожди... А где Кларенс?
- Ты забыл? Сам дал ему выходной.
- Чушь собачья! Для чего может быть нужен выходной в чужом городе, где всё равно никого не знаешь?
- Ну, у Кларенса бы и спросил. Потом, не допускаешь, что ему просто захотелось денёк отдохнуть от тебя?
- А тебе часто хочется?
Это уже трёп другого уровня. И голос у него меняется — делается серьёзным, даже сердитым:
- Ты меня не нанимал. Ты меня на поводке не держишь...
Обиделся?
А что я могу поделать - пасмурно...
- Ладно, давай завтракать. Что там у нас? - «постараюсь больше не раздражаться, насколько это возможно»
- Котлеты с картофельным салатом, - оживляется он. - Пончики с повидлом. Сыр. Кофе.
- Помои. Я соскучился по твоей стряпне, - это уже почти извинение, и он это знает.
- Закончим здесь дела — вернёмся, и я сделаю фаршированную индейку и испеку тебе торт с каштанами. А пока ешь котлеты — ты что-то опять похудел, - я прощён.
- Ну что ты! Ты напрасно так беспокоишься, мамочка, - «я знаю, помню, как ты много для меня делаешь».
- Заткнись уже! - «мне не в тягость, но то, что ты благодарен, радует».
Не очень удобная посуда, и еда продвигается медленно, тем более, что руки всё ещё немного сводит.
- Нужно было взять свой прибор. Не люблю есть чужими вилками.
- Прости, я не подумал. В следующий раз обязательно, - он легко разбрасывает свои «извини» и «прости» - я так не могу.
- Ты не обязан ещё и думать за меня. Думать я могу сам. Получше твоего. На порядок.
Доехал-таки его. Слышу, раздражённо встаёт, отпихнув стул — ножки скребуще проезжают по полу. Роется в шкафчике, куда — я помню — выложил аптечку из сумки, подходит, молчит, сопя, а потом вкладывает мне в руку холодный наполненный, судя по весу, где-то на четверть стакан:
- Или ты сейчас же пьёшь обезболивающее, или мы никуда сегодня не идём.
- Ммм... Ультиматум?
- Он самый.
Капитулируя, покорно открываю рот и высовываю язык. Знакомая горечь таблетки.
- Запей... Помочь тебе одеться?
- Если без пуговиц, сам справлюсь.
- Хорошо, надевай водолазку.
- Голубую?
- Голубую или серую.
- Ты всегда покупаешь голубые. Голубой цвет идёт к моим глазам, да?
- Ха-а-аус!!! - это уже не просто укор — это надрыв. Как говорят картёжники, перебор.
Ручная неумелая вязка из бело-розово-лиловой пряжи сейчас идёт к моим глазам. А может, пойти у него на поводу и поставить пластиковые косметические протезы? Подобрать цвет радужки, будет выглядеть почти нормально, словно у меня атрофия сетчатки, например — мирная человеческая болезнь. Останавливает полная бесполезность такой операции. У меня было тринадцать полезных — все под общим обезболиванием. Достаточно, пожалуй. Реабилитация не может вернуть утраченного безвозвратно — это только Уилсон надеется, что косметическое протезирование может хоть что-то поправить.
- Всё-всё, извини... - вот и меня на извинения пробило.
Пасмурно...
Дождь начинается, когда мы ждём такси. Ну, как «дождь» - так, мелкая морось. Разумнее было бы взять машину напрокат прямо от гостиницы, но мы уже привыкли, что девчонка Кастл у нас за личного шофёра, да и заботился обо всём этом обычно Кларенс. Впрочем, здесь есть особое такси — я сумею по специальной подножке заехать в него вместе с креслом, а потом так же легко выехать. Стоит, конечно, дороже, чем простое, но я могу позволить себе не считать деньги. Я — богач. Миллионер. Удачно вложился, преумножил капитал — могу себе позволить примеривать на себя все ноу-хау для убогих — даже дорогостоящие. Например, эти очки, которые позволяют мне видеть без глаз. Зрительные нервы, не смотря на все старания моих доброжелателей, сохранились, затылочная зона в порядке — у меня, как оказалось, очень крепкий череп, мозг не пострадал, не считая пары сотрясений и ушибов — и чародеи из института нейрохирургии снабдили меня таким оригинальным гаджетом. Первый блин задуманного многоцентрового исследования. Второй оказался комом, а со мной удалось. Я даже научился, приноровившись, различать очень крупные буквы на плоскости, только настройки надо менять в зависимости от освещённости. Вот и сейчас передвинул рычажок «затемнения» в «3D» и кручу головой, ориентируясь в обстановке.
Стоянка такси стандартная — плексигласовая коробка с наклонной крышей. Людей немного, инвалидов-колясочников — никого, кроме меня. Поэтому почтительно сторонятся и, кажется, есть возможность пролезть без очереди.
Неподалёку от стоянки хриплогорлый мужчина — этнический индеец, судя по диалекту, в яркой вязаной хламиде — я почти не различаю цветов, но яркие могу понять - торгует всякой всячиной вразнос, для привлечения покупателей наигрывая на флейте.
- Ты слышишь? - дёргаю Уилсона за рукав. - Ты послушай!
- Ллойд-Уэббер?
- Вот кретин! Если этот убогий претендует на подлинность своей дряни, ему бы нужно лучше продумать репертуар.
- Подожди-ка, - вдруг, словно осенённый внезапной идеей, говорит Уилсон. - Я кое-что куплю для тебя.
- Скальп бледнолицего? Сушёного паука? Третий глаз?
- Подожди-подожди, сейчас...
Он подходит к индейцу и после короткого торга возвращается с какой-то штуковиной, которую я могу, не греша против истины, назвать только фигнёй на верёвочке.
- Что это такое?
- Посмотри.
Он это любит — не зная, что и как я вижу при помощи моих необычных очков, он из любопытства частенько устраивает мне такие экзамены, пытаясь понять степень совершенства моего суррогатно-виртуального зрения. Покупка прямо у меня перед носом — плетёный из чего-то не то блин, не то не блин - диск с подвесками, махорками, колокольчиками... Что-то он мне напоминает. Напрягаю память...
- Ловец снов?
- Точно. Узнал. Повесим в отеле над твоей кроватью, чтобы тебе больше не снилось ничего плохого.
- А ты у нас суеверный, оказывается...
Возразить он не успевает — подходит такси, и мне, как я и предвидел, уступают место. Вкатываюсь в салон — воняет бензином и ещё чем-то мерзким. Чем-то, что мне совершенно не нравится. Не нравится настолько, что живот сводит и я чувствую острый позыв избавиться от содержимого желудочно кишечного тракта всеми возможными путями. Ужас захлёстывает горло петлёй, как удавка. Холодный пот начинает буквально струиться между лопаток — чувствую капли на лбу, в солнечное сплетение словно ледяная сосулька воткнулась и не тает. Порыв — сорваться с кресла, скатиться на пол, забиться куда-нибудь под лавку, сжаться, съёжиться, стать незаметным... В голове дробит, как стук молота: «Всё. Всё кончено. Мне конец. Это — конец. Сейчас...», - а что именно «сейчас», понятия не имею. Что-то жуткое, смертельно жуткое, невыносимое. ..
Нет! Стоп! Без паники. Анализируем: всё началось с запаха. Значит, не просто противный — страшный. Чем может быть страшен запах? Что-то отравляющее? Нет. Обычный мужской парфюм. Значит, что-то он вызвал из подсознания, что-то такое... И вдруг вспоминаю: так вонял одеколон Томпсона, когда он наклонялся ближе и орал на меня, плюясь мне в лицо мелкими брызгами. Задыхаюсь от облегчения: ложная тревога. Расслабление такое резкое и полное, что обессилеваю и начинаю трястись в запоздалой реакции. Но ехать в этом такси я никак не могу. На меня же будет всю дорогу накатывать. Поспешно и неверно дёргаю колёса:
- Нет, мы здесь не останемся. Мы не поедем. Назад, Уилсон! Нет.
А всё-таки, до чего же они натаскались за последние годы! Раньше Уилсон развозмущался бы, засыпал бы меня сотней вопросов, упрёков, увещеваний. Сейчас, молча, сдал назад, принял кресло на себя и откатил в сторонку. Только спросил:
- Совсем не поедем или подождём другое такси?
Я не отвечаю, потому что боюсь разжать зубы — застучат. Давно такого не было. Неужели, это инцидент в самолёте так тряхнул меня? И как теперь добираться до дворца торгово-промышленных бракосочетаний? Запах одеколона напомнил о Томпсоне, другое такси напомнит о запахе одеколона. Весь день псу под хвост из-за ерунды. Из-за ерунды? Из-за ерунды?!
Отлично помогает спиртное. В первый момент. Потом станет хуже. Это во-первых. И не хотелось бы спиться — это во-вторых.
- Хаус, ты в порядке? - Уилсон кладёт мне руки на плечи, слегка ритмично сжимая и разжимая. Это хорошо. Это успокаивает.
- Сейчас буду, - говорю сквозь стиснутые зубы. Кстати, хорошие импланты. Дорого обошлись — во всех отношениях, но прочность отличная — хоть стискивай, хоть скрипи, хоть орехи грызи ими.
Уилсон ждёт, не выпуская моих плеч. Он чудовищно терпелив. Иногда мне кажется, что он смертельно устал от этого положения телохранителя, секретаря и мальчика за всё — для битья в том числе — при «королевской особе психически неполноценного калеки с дурным характером Его Величества Грегори Хауса Первого». В таких случаях я пугаюсь и начинаю вести себя, как скотина, в надежде и страхе, что не выдержит, сорвётся, уйдёт, громко хлопнув дверью, но он не срывается и не уходит. И я успокаиваюсь на какое-то время.
Вот и сейчас. Он не торопит меня, не нервничает — просто молча ждёт, и я мог бы, в принципе, закрыть глаза и вздремнуть и, проснувшись, найти его всё так же невозмутимо стоящим за спинкой моего кресла с ладонями на моих плечах.
- Уилсон...
- Да?
- Давай придумаем какой-нибудь другой способ добраться до места.
- Можем перенести встречу, - предлагает он, но это меня не устраивает.
- Здесь очень далеко? Может быть, пешком?
Он покатит меня перед собой, и встречные будут глазеть на типчика в навороченных очках, в шикарном прикиде и с выкрученными костями и гадать, в какую авиакатастрофу меня угораздило вляпаться на личной «Тесле». Это, в общем, неплохо — интересный имидж.
- Мы сможем добраться за пару часов, - говорит Уилсон, отрывая одну руку от моего плеча, чтобы посмотреть на часы. - А до встречи — полтора. За полтора, наверное, тоже можно, но я буду, как взмыленный конь, это подорвёт твой авторитет и сделает переговоры заведомо проигрышными. Решай.
Я трачу несколько мгновений на обдумывание — и решаю:
- Выключи мне очки, я включу музыку и попробую «уйти». Вези меня, как знаешь, только рук не убирай. Хотя бы одной, - уточняю, сообразив, что совсем не отрывать от меня рук у него не получится.
- Хорошо, - говорит он так спокойно и привычно, словно мы только именно так и путешествуем.
Жаль, что нет одеяла или хотя бы пледа — на улице прохладно, плед был бы оправдан, а мне кокон не помешал бы. Ох, ну вот чёрт дёрнул этого мужика пользоваться таким дрянным парфюмом! Я убиваю несколько мгновений на обдумывание, нет ли у меня способа как-нибудь вообще наложить мораторий на выпуск этой туалетной воды, но вскоре музыка отвлекает меня.
Когда-то я играл на фортепьяно. Нравилось чувствовать пальцами податливую и, в то же время, упругую гладкость клавиш, нравилось повелевать звуками, заставлять их сплетаться в мелодию, обретать глубину, резонанс. Нравилось «качать» педаль, заставляя звучание то расширяться, обретая эхо, греметь, то сжиматься, заглушая, придавливая последний повисший тон. Там, под крышкой, лёгкие деревянные молоточки быстро ударяли по струнам, выплетая узоры звуков, и человеческое ухо улавливало колебание воздуха, а мозг воспринимал гармоники, и уже на основе них плёл свои воспоминания, представления, порождающие, в свою очередь, эмоции, настолько яркие, но, в то же время, настолько плавные, что никаким реальным образам невмочь так раскачать гиппокамп. Захватывающе интересный процесс, в чём-то похожий на принцип калейдоскопа.
Теперь я могу только слушать — многажды переломанные и неправильно сросшиеся пальцы не в состоянии воспроизвести ничего сложнее детской песенки про кота и мышку — репертуар для трёхлеток. Да и слушать-то могу одним ухом, утратив все прелести стереоэффекта, хотя аппаратура у меня — шик-блеск, любой приличный знаток уписался бы от зависти — и альбомы один другого краше. Но сейчас — старый добрый хит «На берегу рек Вавилонских». Примитив, дискотня, однако...
Then the wicked, carry us away in captivity
Required from us a song
How shall we sing Lord's song in a strange land?
...даже в таком хите каждый может попробовать поискать своё.
By the rivers of Babylon
There we sat down
And there we wept when we remembered Zion
Мог бы я и плакать — слёзные железы почти не повреждены, но предпочёл думать о Сионе, пока мог.
By the rivers of Babylon (Rough bits of Babylon)
there we sat down (You hear the people cry)
we wept, (They need their God)
when we remember Zion.
Я поспешно нажал кнопку перехода на другой трек. Они были разбросаны совершенно беспорядочно — своего рода гадание, что выпадет.
Here's a little song i wrote,
you might want to sing it note for note,
don't worry, be happy
Я чуть в голос не захохотал — надо же!
Однако, кто-то, похоже, покопался в моих записях — Бони М, Боб Марли...
- Уилсон!
И только теперь ощутил подрагивание пола под колёсами — значит, едем. Хорошо же я выпал из реальности — молодец: научился.
- Всё в порядке?
- Совсем не в порядке. Что за записи у меня на диске?
- Ой, прости, я, кажется, перепутал. Наверное, это — мой, - слышу в голосе улыбку. - Придётся тебе всю поездку слушать музыку для ног.
- Ты же понимаешь, что тебе это даром не пройдёт? - спрашиваю, снова оказавшись на твёрдой земле.
- Око за око, зуб за зуб?
- Именно.
- Я готов. Всегда мечтал. Знаешь, читал в детстве «Остров сокровищ», и не мог придумать, на что способны Джон Сильвер и старик Пью в одном флаконе. Что-то по-настоящему страшное, должно быть...
- Узнаешь, - зловещим шёпотом обещаю я, про себя восхищаясь его умению пройти точно по грани между «чересчур» и «недостаточно», да так, что пошатнувшийся мир каждый раз с облегчением плюхается в законную ячейку. А со стороны должно выглядеть ужасно.
Незнакомое здание с казённой деловой атмосферой сразу обдаёт холодом — кожа покрывается зябкими пупырышками. Просторно. Гулко. Людно. Всё наполнено реверберирующими бесплотными голосами. Я их явственно слышу, хотя они разведены по отдельным помещениям, но аккустика заставляет их просачиваться во все щели и звучать разноголосым хором. Они равнодушны друг к другу, поэтому плевать хотели даже на подобие гармоник. От их разноголосицы начинает ныть и болеть висок, и я на несколько мгновений зажимаю ухо ладонью. Когда мне проткнули это ухо гранёным карандашом, было ужасно больно, и с тех пор я не люблю гранёных карандашей, не люблю звука их катания по столу — этого тихого стучащего шороха, не люблю брать их в руки. Здесь — я это чувствую — гранёные карандаши в почёте, им поклоняются, они буквально возведены в ранг святых.
- Уилсон, - окликаю я своего спутника и телохранителя. - Это — мир гранёных карандашей.
- Здесь много людей, - говорит Уилсон, на ходу слегка приклоняясь ко мне. - Поэтому шумно. Это фоновый шум крупной конторы — и только. Но мы здесь надолго не задержимся. И всё будет по-твоему — до мелочей. Ты просто говори мне, как тебе нужно.
- У тебя есть доверенность на ведение моих дел, - капризничаю я. - Какого чёрта вообще потащил меня сюда?
Я несправедлив со своими упрёками. Я это знаю, а он знает, что я знаю. Если бы он начал действовать от моего имени по своему усмотрению, я запилил бы его за это. Неважно, за что. Повод несущественнен. Дело не в нём.
Мы живём сегодняшним днём, и ни я, ни он стараемся не задумываться о будущем. Но, несмотря на все старания, такие мысли приходят. Ко мне — уж точно. Это — зависимость. Наш круг общения фактически замкнут друг на друга, хотя, конечно, мы бываем на работе, принимаем больных — всё такое. Но я привык к тому, что Уилсон рядом, на расстоянии вытянутой руки, и мне жутко представить, что однажды его может там просто не оказаться. Кларенс — семейный, и для него нянчиться со мной — работа. Тяжёлая, почти без выходных, но я щедро плачу, и его семья, которая видит подарки от него гораздо чаще, чем его самого, не ропщет. Уилсон — другое дело. Он сам отказался от собственной жизни ради меня. Не делает карьеру, не заводит знакомств, когда-то, в другой жизни — жизни где-то там, в прошлом, до «того», ограничившись тремя скоропалительными браками и ещё более скоропалительными разводами . Понимает ли он, что нет ничего настолько постоянного, как временное? Понимает ли, на что обрекает себя, оставаясь шлейфоносцем при моей «царственной» особе? Я знаю, что у него бывают какие-то случайные женщины, случайные связи, но он не таков, чтобы этим удовлетвориться. Что будет, когда он поймёт всю глубину и перманентность своей обречённости и захочет вырваться?
Догадывается Уилсон о моих страхах? Должен догадываться, если он не идиот. А он не идиот.
Однажды я попытался порвать. Собраться с силами, закончить всё разом. Высказал ему, как он несносен, как осточертел мне со своей заботливостью, со своей услужливостью, сказал, что предпочёл бы наёмных работников таким бесплатным жалельщикам. Сердце подкатывало к горлу, когда говорил, боялся, что подавлюсь проклятым сердцем. Но я был твёрд, бескомпромисен, безжалостен. Я выгнал его — мы тогда уже жили не у него на квартире, а в новой, приспособленной под нужды инвалида-колясочника - приказав безапелляционным тоном снять номер в отеле и больше не появляться. Даже набрался наглости пробурчать что-то про подъёмные и покупку жилья за мой счёт. Это, видимо, и было последней каплей — из квартиры он вылетел, так хватив дверью, что на голову посыпалась меловая пыль.
Пол-ночи он провёл в баре на той же улице, а после закрытия - на скамейке в соседнем скверике, в пол-шаге от дома, не обращая внимания на моросящий дождь. Утром его нашёл там Кларенс, вышедший в киоск за журналами. Уилсон стучал зубами от холода, но с места не сошёл, как привязанный у магазина пёс. Обычно во всех наших спорах Кларенс осторожно, но решительно брал мою сторону, но в этот раз мне влетело от него будь здоров. Я, как оказалось, не умею ценить друзей и разбрасываюсь ими так, словно у меня их десятки и сотни. Доктор Уилсон так много делает для меня, фактически посвятил мне жизнь, и бла-бла-бла, и бла-бла-бла... В общем, этот черномазый громила ни черта не понял. А вот Уилсон понял, потому что, прочихавшись и отогревшись в ванной, подошёл и уселся напротив, обдавая запахом виски и положив горячую влажную ладонь мне на колено.
- Хаус... - окликнул он и, когда я поднял голову, сказал, бесстрашно глядя в то место, где у человека полагается быть глазам — я тогда ещё не носил очков-преобразователей, но его взгляд буквально кожей почувствовал: - Я никуда не уйду. Не поступай так со мной больше. Ты мог просто спросить.
- Ты мог просто соврать, - возразил я, хотя совесть уже угрызала меня во всю — судя по горячей руке, у этого придурка поднялась температура, и, похоже, несмотря на виски, он простыл.
- То есть, окажись на твоём месте я, а на моём — ты, ты бы ушёл? - жёстко спросил он, и пальцы дрогнули. - Ты бы тяготился мной?
- Не знаю, - ответил я, как мне кажется, честно. Но он мою честность не принял:
- Знаешь.
И, кажется, был прав. Но я ещё трепыхался, пытаясь спорить:
- Я — не ты. А ты — не я.
- Но зато стол — всегда стол, - сказал Уилсон. - Что может быть реальнее стола?
- А дождь — всегда дождь. Какого чёрта было мокнуть?
- Я не заметил дождя, - ответил он, помолчав. И снова повторил с силой, хоть и тихо: - Не поступай так со мной больше...
И я подумал, что мои сомнения и страхи, в конце концов, моё дело. Не его. И с какой стати я буду грузить его ими, как будто ему своих не хватает?
Но инстинктивно я всё равно то и дело осторожно пробую прочность натянутой нити. Словно непроизносимый рефрен: « Ты всё ещё хочешь быть рядом?»
- Время, - говорит Уилсон — реальный, не из нахлынувших воспоминаний. - Нас уже ждут. После обсуждения я прочитаю тебе проект конт... вашего соглашения с институтом — если что-то не так, мы сможем выяснить это сразу, до подписания. Потом ты подпишешь.
Мир контрактов и гранёных карандашей...
- Ты никому ничем не обязан. В конце концов, ты платишь деньги, значит, и музыку заказываешь тоже ты.
- Как выяснилось, мне нетрудно подсунуть голимую попсу.
Снова улыбка в голосе:
- Там есть и хорошие записи — я же не зверь. Классика в джаз-обработке. Тебе понравится.
В комнате кроме нас — три человека. Акулы: адвокат, торговый представитель, финансист. Голоса у них пыльные, а костюмы и галстуки — к гадалке не ходи - безупречные, так что мой респектабельный Уилсон, должно быть, выглядит на их фоне просто оборванцем.
- Итак, вы хотите жертвовать определённую сумму на продолжение исследования и вам необходимо заранее обговорить условия, на которых ваши ассигнования будут приняты... накладные расходы возьмёт на себя та сторона, чьи интересы... - с трудом подавляю зевоту — похоже, этот тип дословно зачитывает выдержку из моего заявления на оформление сделки — наверное, подозревает, что я страдаю провалами в памяти и не помню, что писал.
Я не то, чтобы совсем не умею вести дела, но от канцелярита впадаю в оцепенение. Уилсон лучше ориентируется в этих водах — богатый опыт бракоразводных процессов, поэтому возражения и уточнения исходят именно от него, пока я молча сижу и пытаюсь сосредоточиться на современной обработке Сен-Санса — Уилсон не соврал насчёт джаз-обработки. «Пляска смерти» - забавная композиция, но звук включен совсем негромко, чтобы не мешать расслышать сквозь него собеседников. Впрочем, ко мне никто и не обращается.
Человек в инвалидном кресле — я это сколько раз замечал - многим кажется априори слабоумным. При нём, например, не стесняются обсуждать приватные вопросы. Первое время косятся, как на диковинку, а потом перестают замечать. Если не считать того, что это бесит, иногда бывает удобно. Как сейчас, например, когда Уилсон ведёт переговоры от моего имени, а я просто прислушиваюсь и строю в уме линию поведения на будущее.
И только примерно минут через сорок — может чуть меньше — за столом переговоров появляется вечно растрёпанная и вечно опаздывающая руководительница проекта «электромиостепа» Нора Энн Кастл в сопровождении какого-то типа — тоже в респектабельном галстуке.
- Прошупрощенияпробкии. Разрешитепредставитьмоегоколлегуиповеренного в делах... - выпаливает она скороговоркой, пробираясь на своё место с такой энергией и неуклюжестью, что чуть не стряхивает со стула худосочную фигуру «акулы»-торгового представителя. «Мой коллега и поверенный в делах» застревает на ближнем к двери месте, и, судя по всему, он тоже «акула». Имени я не расслышиваю — в «хорошее» ухо как раз врезается пронзительная нота Сен-Санса, а она по-любому лучше какой-нибудь банальщины вроде «Джон Смит» или даже «Джозайя Бреговиц».
- Уникальный опытный образец... - продолжает бубнить бумагочей, - копирайт фирмы-поставщика... необходима дополнительная экспертиза для оценки опытного образца...
У меня зарождается смутное подозрение, что меня, действительно, приняли за слабоумного и хотят под это дело сорвать больший, чем обычно, посреднический куш. Нора Кастл не представляется им серьёзной противницей — слишком молода, да ещё она «чокнутый профессор», а Уилсон своей корректностью и вежливой улыбкой хорошо маскирует такого же, по сути, конторского монстра — за все эти годы в качестве моего делопроизводителя он освоил науку узаконенного обмана не хуже, чем свою онкологию.
А лицо у меня так чешется, что я готов его ногтями драть.
- Боюсь, что вы нас не поняли, - вклинивается в сухой поток канцелярита Уилсон. - Экспертизы никакой не нужно. Мы покупаем не партию товарных единиц, а проект вместе с копирайтом.
«Акула», наконец, приходит в себя, всплывая из обморока канцелярщины в реальный мир:
- В таком случае, вы должны не просто назвать окончательную цену, но согласовать её с институтом в лице руководителя проекта доктора Кастл и мистера Гэма Бенджамена Лица — всё-таки «Бреговиц», оказывается, было ближе, - и придерживаться её всё время, не зависимо от колебаний рыночной цены на комплектующие и рабочую силу.
Открыл сверхновую! Уилсон толковал ему об этом по телефону весь вчерашний вечер.
И, наконец, вот оно, шаркающее постукивание — я не ошибся. Одна из «акул» катает ладонью по столу гранёный карандаш — на десяток труженников чернил и канцелярских скрепок хотя бы у одного непременно имеется эта привычка - и даже Сен-Санс не может справиться с мерзким шелестяще-постукивающим звуком. Некоторое время я терплю молча, но потом просто поворачиваюсь к Уилсону и требовательно говорю:
- Прекрати это как-нибудь, не то меня сейчас вырвет. Мы собрались обсудить цену и сроки — всё остальное уже оговорено. Какого чёрта я должен выслушивать сто бушелей пустой болтовни, да ещё под аккомпанимент обсессивно-компульсивных симптомов мистера Денежного Мешка? Мы заключаем договор с Кастл, остальные — только посредники, а мы с ней уже оба раззевались, слушая, как они хвалятся тем, как знают своё дело. Я тоже могу пересказать пару учебников пропедевтики вместо того, чтобы просто дать пациенту средство от поноса, но это, согласись, не помешает ему наложить в штаны.
Судя по всему, Уилсон моим выступлением не особенно доволен, но зато мистер «акула», открывая и закрывая рот, как его атлантический прототип, выброшенный штормом на берег, слава богу, забыл про свой карандаш.
- Мы можем перенести встречу, если вы устали, - дипломатично предлагает мистер «акула номер два».
Это не совсем то, что нужно — ещё одну поездку сюда я не вынесу. Но на выручку приходит девчонка Кастл:
- Мне кажется, сегодня нам будет достаточно прийти к соглашению в общем и подписать проект договора, а детали обсудят и в наше отсутствие доверенные лица. Как вы считаете, доктор Хаус?
- А мне кажется, мы ещё во время конференции в Деловом Центре уже пришли к соглашению в общем. Я оплачиваю сметы накладных расходов по исследованию — все спорные вопросы обсуждаются в обоюдном порядке. Вы обязуетесь предоставлять мне один экземпляр каждой из усовершенствованных моделей с инструкцией по мере появления таковых. Это всё можно на бумаге в десяток слов уложить — странно, что они, - небрежно киваю на «акул», - ещё не справились.
- Проект договора составлен, но вы можете внести в него поправки с обеих сторон. Прочтите, доктор Хаус... доктор Кастл, - говорит третья «акула», укладывая прямо передо мной на стол лист бумаги с текстом. Это что, он надеется, что я читать, что ли, начну? Уилсон уже тянет загребущую лапу к моему экземпляру, и хорошо ещё, если зачитает мне вслух, а не решит для начала сам, вместо меня, ознакомиться.
- Извините, - говорю с самой любезной улыбкой, на какую только способен, - у меня не слишком хорошее зрение — шрифт мелковат. Вы не будете возражать, если мой поверенный зачитает мне вслух? - и — чисто в виде доказательства — снимаю очки и поднимаю голову.
Мгновение гробовой тишины общего замешательства. Потом — вот на такую удачу я и надеяться не смел — одна из «акул» кидается, стуча подошвами, к двери — не иначе, блевать побежал.
- Пожалуйста, доктор Хаус, наденьте очки, - говорит Уилсон очень-очень официально — так официально, что у меня начинает зудеть между лопаток в преддверии нагоняя, который получу в гостинице. - Послушайте текст документа...
«...пока тот тип по сортирам бегает», - мысленно договариваю я за него неоконченную фразу. И чуть не прыскаю, додумав за любую из оставшихся «акул» закономерный вопрос: «Надеюсь, ваши уши — не съёмные протезы?»
Минут через десять проблевавшийся участник саммита возвращается на место, и мы с Норой подписываем, наконец, чёртовы бумаги. Обратный путь через гулкий грохочущий бесплотными голосами вестибюль — пустячное испытание, я даже не пытаюсь прикрыться музыкой — гораздо больше меня беспокоит многообещающее молчание Уилсона.
А дождь разошёлся. Нора щёлкает зонтиком. «Джозайя Бреговиц» распахивает перед ней дверцу автомобиля. Но она не садится, вместо этого, коротко посовещавшись, подходит к нам.
- Вы без Кларенса сегодня? И, кажется, без машины. Дождь. Давайте мы вас подвезём — вам же всё равно нужно в институт.
- Не уверен, что инвалидное кресло поместится, - подаёт голос с зарождающейся в нём надеждой Уилсон.
- Не уверен, что спросили только твоего согласия, - тут же вклиниваюсь я.
- Ну, конечно! - не выдерживает мой добрый ангел. - Это же ты потащишь чёртово кресло, у которого, кстати, есть козырёк от дождя, по лужам через весь город ради того, чтобы ты и там кого-нибудь вдоволь пооскорблял!
Ух ты, как я его разозлил, оказывается!
- Хочешь на моё место? - спрашиваю мягко — так, промежду прочим.
Лёгкая победа — даже неинтересно.
- О, боже! Хаус, прости, - тут же начинает каяться он. - Я сам не понимаю, что на меня нашло. Если ты не хочешь, пойдём пешком — мне не трудно, правда...
Пасмурно...
Инвалидное кресло помещается, а я врубаю музыку погромче на случай, если мистер «Джозайя Бреговиц» захочет обсудить погоду или биржевые ведомости. Но он за рулём, видимо, предпочитает просто следить за дорогой. А может, вообще не умеет разговаривать. Неплохо бы было.
- Заедем на «Октаэдр», - говорит Нора. - Хочу показать доктору Хаусу наш сад для релакса.
- Показать? А он... Разве он... У него же... - вильнув рулём, теряется и заикается «акула» от института.
И тут я в малышку Кастл почти влюбляюсь.
- Да, у доктора Хауса нет глаз, - говорит она с вызовом. - И что? Это — повод лишить его такого зрелища, как «Октаэдр»? Поехали. И закрой, пожалуйста рот — гланды простудишь.
Я тихо смеюсь, уткнувшись лбом Уилсону в плечо. Ни за что не пропущу этого их «Октаэдра», чем бы он ни был. А «Джозайя Бреговиц», похоже, поверенный Норы Энн Кастл не только в институтских делах.
«Октаэдр» оказывается великолепным крытым прозрачным восьмигранным куполом садом. Каменные фигуры, изображающие некие абстрактные формы, расположенные по всем правилам японской философии, стволы, увитые лианами, цветы, одуряюще густо пахнущие, и — главное — фонтаны. Каскады, водопады, прозрачные пруды, облицованные камнем, струящиеся по каменным желобам ручьи. Всё миниатюрное, но всё настоящее. На небольшом возвышении — концертный рояль из какого-то прозрачного пластика, насколько я могу судить, словно отлитый изо льда.
- Это муляж?
- Нет. Обычный прозрачный рояль.
- «Обычный прозрачный рояль», - повторяю я почти про себя. Если есть на свете антипод тюремной камеры с голыми бетонными стенами, проржавленной решёткой и грязным эмалированным ведром «для дерьма» - то, кажется, это именно «Октаэдр» института ортопедии и заместительного протезирования.
- Здесь можно бывать, - говорит Нора. - Карточка-пропуск вставляется в прорезь у входа, и вас никто не задержит, к вам даже никто не подойдёт, если не позовёте. Вам ведь придётся оставаться у нас довольно долго, вам может захотеться сюда прийти, когда устанете или просто так. Одному или... с кем-нибудь. Рояль открыт и настроен — мы за этим следим. Ну а теперь, когда вы ознакомились с нашей главной достопримечательностью, давайте пойдём и займёмся дурацкими, но, увы, неизбежными формальностями. Мне нужно включить вас в исследовательскую группу, как спонсора, и провести по документам наблюдения, как испытуемого. Там везде полно граф — придётся их заполнить. Готовы?
Как будто у меня есть выбор. Впрочем есть: на вопросы может отвечать Уилсон, а я снова врублю Сен-Санса.
Весь день меня сопровождает эта запись, пока, наконец, Уилсон в очередной раз не выходит из себя — сдержанно, разумеется, очень сдержанно:
- Ты нашёл самую оптимистичную музыку в фонотеке...
- Мне нравится.
Он со вздохом начинает рыться в памяти моего плеера.
- Хочешь Каунта Бэйси?
- Слишком отдаёт дешёвой забегаловкой.
- Тогда Уолтера?
- Отдаёт дорогой забегаловкой.
- Эдди Уинсон?
- Отдаёт забегаловкой для ковбоев.
- Дюк?
- Ладно, пусть будет Дюк. «Настроение индиго».
Грустная река уносит по волнам саксофона. Я лежу и вспоминаю события дня: подписание бумаг, заполнение анкет, шелест карандаша по столу и запах одеколона Томпсона. Я выдохся на всём этом. А «Октаэдр» - красивое место, хорошая идея. Нужно попробовать засыпать под шум падающей воды. Можно найти запись такого шума — ровного, убаюкивающего. Или сделать прямо там, у фонтанов. Ловец снов — индейская штучка, в нём запутываются кошмары, как в паутине. Где бы ещё найти такую штуковину, где запутываются вопросы? Ловец вопросов. Чтобы они не стучали в голову, а висели, подёргиваясь, спутанные, где-то во вне.
Почему это произошло со мной? Была хоть какая-то моя вина или просто стечение обстоятельств, случайность? А может быть, высший смысл, который всегда и во всём ищет Уилсон? Но зачем? Мало мне было боли? И что будет дальше? Что там, впереди? Никакого просвета, никакой надежды на всю оставшуюся жизнь.? Инвалидное кресло, очки-трансляторы, зубы-импланты, суставы-имитаторы? Что меня спасёт? Я ведь живой внутри этой глухой, слепой, изувеченной оболочки. Я молодой, подвижный, быстроногий, весёлый, прикольный, сексуальный, умный, умеющий играть в лакросс и на рояле, умеющий спасать жизни и одним лёгким движением застёгивать ширинку — я всё ещё там. Я — бабочка в куколке, только куколка не лопнет по весне и не выпустит меня на волю. Никогда. Никогда. Никогда. Не будет баров до полуночи, не будет женщин, не будет касания клавиш рояля, не будет глянцевых спортивных журналов, не будет рёва мотора мотоцикла. Не будет даже той надежды, что я лелеял прежде — надежды найти, наконец, лекарство от боли. «In spe» — в надежде, «Spe fretus» — жить, опираясь на надежду. Мне не на что опереться... Саксофон взвизгивает и срывается в шёпот:
- Хаус! Тише, Хаус, успокойся... Всё хорошо...
Словно воздуху не хватает. Судорожно со всхлипом вздыхаю.
- А... Что? Кто здесь? Уилсон? Что ты здесь делаешь? Зачем ты опять трогаешь моё лицо? Я не помню, как заснул... Где мы?
- Мы в гостинице. Сейчас ночь. Ты плачешь во сне, а я вытираю тебе слёзы, потому что слёзная жидкость разъедает твою ссадину у контакта. День был слишком утомительный, и пасмурно. Напрасно ты отпустил Кларенса — с ним было бы проще.
- Я знаю,- снова прерывисто вздыхаю, приходя в себя. - Побудь со мной...
- Хорошо, - садится рядом на стул, но спокойно не сидит — ёрзает, скрипя не то стулом, не то суставами, зевает...
- Хватит там воевать с остеохондрозом, скрипучка, - наконец, не выдерживаю я. - Ляг — места полно. За моё целомудрие можешь не переживать — я ярко выраженный натурал.
- Только я так могу заснуть, - предупреждает он, с длинным, одновременно и усталым, и облегчённым вздохом устраиваясь на свободном краю постели.
- Это неважно. Спи, если хочешь... Я серьёзно: не борись со сном — спи. Не свались только — ты на самом краю, скромница.
Уже спустя несколько мгновений он начинает тихо похрапывать. А я ещё очень долго не сплю, думаю, прав я в своём внутреннем монологе или нет? И засыпаю уже под шорканье полотёров уборщиц.
А утром не могу проснуться. Выматывающий день, почти бессонная ночь, и сон, смилостивившись, накрыл так хорошо и мягко, что руку Уилсона вяло сбрасываю с плеча, бурча невнятно:
- Отстань, я спать хочу...
Но верхний слой сна уже подтаял — слышу, что пришёл Кларенс, и они вполголоса обсуждают вчерашний день, слышу, в дверь постучали: завтрак. Запах кофе. Хороший кофе — моя слабость.
- Как насчёт завтрака, док?
- Оставь, оставь, - поспешно останавливает, понижая голос Уилсон. - Пусть поспит — он устал.
- Раньше надо было прийти к такому человеколюбивому решению — до того, как разбудил меня.
Так же медленно, неторопливо, как я сам, просыпается боль. Начинает ворочаться, расползаясь по телу, легонько пробуя, настраивая инструменты, как оркестранты, чтобы через пару минут, послушно палочке дирижёра, взвыть мощным крещендо. И неплохо бы успеть опустить модератор до того, как падут стены Иерихона.
- Уилсон, дай сюда таблетки — какого чёрта ты их каждый раз перекладываешь, как в игре «горячо-холодно»?
- Ты их сам перекладываешь, а потом не помнишь, куда. Вон твой флакон, на тумбочке у кровати.
Я осторожно протягиваю руку.
- Теплее, - мстительно говорит он. - Холоднее... Снова теплее... Горячо! - пальцы задевают лёгкий пластик. - Подожди, налью запить. У нас за всё про всё два часа — Нора звонила: механик починил «электромиостеп», они ждут тебя к одиннадцати. Тебе помочь с умыванием или дать очки, и ты будешь устраивать потоп в номере самостоятельно?
«Электромиостеп» - то самое ноу-хау для инвалидов, за которое я готов платить, ради которого мы предприняли эту поездку. Наружний пластиковый корсет для поддержки всего тела с механизмом, управляющимся, по сути сказать, силой мысли. Завтрашний день фантастики. При первом опыте я, правда, немного покорёжил конструкцию — не сразу разобрался с управлением, но перспективы радужные: возможно, я уже скоро смогу с этой штукой писать стоя, не цепляясь за поручни и Кларенса или за поручни и Уилсона, а в далёкой перспективе - даже ходить. В общем, стоит пары часов в обществе «акул», катающих карандаши по столу, хотя, что уж говорить, привычка идиотская.
Кофе, в самом деле, хорош, свежие булочки к нему ещё лучше. И оркестр боли выступает сегодня в камерном варианте - под сурдинку. Похоже, небо очистилось.
- Тебе звонил Чейз, - вдруг говорит Уилсон. - Они лечат нераковый рак и хотели спросить тебя, что делать технически, если картина крови так и не подтверждает наличие опухоли, а КТ средостения как раз напротив, подтверждает, но минимальное образование и непонятно, откуда оно исходит.. При этом больной практически уже головы не поднимает - выраженная слабость — видимо, интоксикация, хотя лейкоцитоз в пределах, и СОЭ только одиннадцать. Просил перезвонить. Ты перезвонишь?
- Гм... нераковый рак? Может оказаться забавно...
- Не хочешь сначала доесть свою ветчину?
- Ветчина подождёт. Где мой телефон?
Удобная гарнитура. Ракушка на ухо. Встроенный микрофон. Многофункциональность, чтобы не обвешиваться гаджетами с головы до ног. И, в то же время, достаточно на одну кнопку нажать, чтобы набрать Чейза — в принципе, можно сделать это и голосом, но мне нужно тренировать пальцы.
- Сам-то как думаешь? - лукаво спрашиваю Уилсона.
- Пф-ф... детский сад! Тимус, конечно. Разболтались они там без тебя — простых вещей не помнят.
Чейз хватает трубку после первого же сигнала - так поспешно, словно сидел, глядя на неё, и ждал звонка с минуты на минуту.
- Эта опухоль исходит из тимуса, - говорю я без предисловий. - Она же вызывает миастению и ослабляет иммунитет — поэтому нет реакции крови и он так паршиво выглядит. Возьми биопсию, не то не будешь знать, к какому дню готовить поминальный пирог.
Чейз в ответ разражается маловразумительной скороговоркой, цитируя несколько учебников онкологии сразу. По его соображениям, расположение опухоли на КТ исключает тимическое происхождение.
- Ух, ты! - говорю с восхищением. - ты читать научился? Ну, тогда совсем немного осталось: осмысливать прочитанное... Слышал такое слово: эктопия? Чего-чего? А что же ты до этого сам не догадался? Уилсон, что мы можем ждать гистологически? Включаю громкую связь.
- Чейз? - окликает Уилсон мягко, словно ему неловко консультировать. - Ты слушаешь, Чейз? Чейз, Хаус совершенно правильно говорит: пока не будет биопсии, вы не сможете сиюминутно судить о степени злокачественности, а выжидать — не в интересах пациента. При таком размере у вас, скорее всего, кортикальная или тимическая карцинома. Но если по частоте, то вероятнее плоскоклеточный или лимфоэпителиома. Всё равно придётся облучать, а потом уже резецировать, тем более, если уже не первая стадия.
- Тогда какой смысл лезть заранее? Интраоперационно гистологию по-любому придётся брать, - слышу, что Чейз волнуется, потому что не может понять, в чём подвох, и как всегда, его австралийский акцент при этом становится заметнее.
- Но должен же ты знать, с чем имеешь дело, - с удовольствием снова встреваю я. - Ты же даже когда девочку на вечерок снять хочешь, имя спрашиваешь, а тут ты эту девочку резецировать планируешь. И не бери пункционно-аспирационную — сделай нормальный срез... Нет, представь себе, я знаю, что перед средостением находится довольно прочная грудина. Думаю, и Уилсон знает... Уилсон, ты знаешь, что эта фигня спереди, к которой у нас крепятся рёбра, называется грудиной? Ну вот, он тоже знает... Нет, ну а кто у нас хирург, в конце концов?
- Чейз, - снова мягко овладевает инициативой Уилсон. - Там просто будет разный курс рентгенотерапии. Лучше знать гистологический вариант, чтобы не светить лишнего. Если без биопсии, придётся делать по максимуму, а это не всегда оправданно — ты же сам говоришь, что там выраженная астенизация — возможно, опухоль дифференцирована.
Чейз тяжело вздыхает и благодарит за консультацию таким загробно-обречённым голосом, что я чуть не давлюсь ветчиной от смеха. Вспоминаю, как когда-то Кэмерон...
Кэмерон!
Воспоминания ударяют поддых так внезапно, что я чуть на самом деле не зажимаюсь, схватившись за живот — полупрожёванная ветчина падает на колени, смех застревает в горле, сердце выпрыгивает — узнаю знакомые симптомы начинающейся панической атаки. На ровном месте! Проклятье! Проклятье! Неужели, это — смена обстановки, авиаперелёт и волнения из-за нового аппарата? К горлу подкатывает — вот-вот сблюю.
Нет! Хватит! Держаться, чёрт! Ведь всё прекрасно было: я смеялся над Чейзом — что и почему вдруг переменилось, почему появился в углу, куда, если верить моим окулярам, не падает свет из окна, призрак слишком серьёзной молодой женщины в белом халате, строгой однотонной блузке и прямых брюках, глядящий на меня с сочувствием и пониманием.
«Сгинь! Не сочувствуй — завидуй мне: ты умерла, а я ещё живой... практически живой... номинально живой....» Впрочем, неудивительно - сочувствовать ты любила и при жизни. А вот понимать... Что ты поняла в свои последние минуты? Что подумала? О чём пожалела? А может быть, не было у тебя в тот миг ни мыслей, ни понимания, ни сожаления — только животный ужас жертвы... Ячейка рулетки, сброшенная карта, случайная мишень. Поставленная на кон и проигранная мною монета...
- Кэмерон...
Тот чёртов список был длинным, но я облажался только однажды — как в «Корпорации «Бросайте курить» Кинга. Вот только одним пальцем на этот раз дело не обошлось. Прости меня, Кэмерон, прости...
- Хаус, ты в порядке?
Ну, ещё бы! Только зубы стучат так, что вот кусок ветчины уронил, не дожевав. Мычу что-то утвердительное и обливаюсь потом. Надо срочно брать себя в руки — нам ещё в институт протезирования ехать.
- Да что же это такое! - в сердцах говорит Кларенс. - Секунду назад всё же хорошо было! Док! Док Хаус! Ну, что же вас так расстроило-то, док?
- Подожди... Кэмерон? Ты сказал: Кэмерон? Это из-за Чейза? Из-за его звонка?
В конце концов, а почему бы не ответить? Люди беспокоятся за меня, переживают — может быть, так и нужно: делиться, искать сочувствия?
- Отвали, я — в порядке!
Улаётся всё-таки удержать завтрак в желудке — кроме проклятой ветчины, никаких потерь, и пока я перевожу дыхание, Уилсон, убедившись в том, что хуже уже не будет, мокрой салфеткой обезвитчинивает мои джинсы. Теперь просто глубоко подышать — и разогнуться... Мазлтов!
- Вы двое, долго будете на меня пялиться? Времени не так много, чтобы убить его на созерцание прерасной, конечно, но всё же уже немного знакомой вам натуры. Пора одеваться, и я хочу выглядеть красавчиком. Нора Энн Каст того стоит.
- Так ты запал на неё? - живо и радостно подхватывает Уилсон, несказанно довольный тем, что припадок принял абортивное течение, и спеша уйти от мрачной темы.
- Буфера у неё — первый класс, - охотно принимаю игру я. - Просто силиконовая долина.
- Да ну, брось. Самая натуральная натуралка.
- Да? А вот я слышал, на глаз, да ещё через одежду этого никак не определить, а ты так уверенно говоришь...
- Завидуй молча, - назидательно говорит он, и я, действительно, замолкаю, потому что он как раз суёт мою голову в узкий ворот свитера. Незнакомого, между прочим свитера — мягкого, крупной вязки.
- Стой! А это у меня откуда?
- Здесь бывает прохладно.
- Ты купил?
- Заказал в сети.
- Почему меня не спросил?
- О, боже, Хаус, - представляю, как он при этом заводит глаза. - Ты со своей жаждой тотального контроля уже перегибаешь палку. Это — подарок. Тебе. От меня. Носи на здоровье.
- Какого он цвета?
- Послушай, в конце концов, ну, какая тебе разница?
- Значит, опять васильковый?
- Твою мать, Хаус! Ты зациклился, да? Тебе идёт голубой, понимаешь? Безотносительно к цвету глаз — голубой на тебе, блин, хорошо смотрится! На мне, между прочим, тоже. Голубой и синий. А глаза у меня карие, если ты помнишь. Не всё, понимаешь, в цвете глаз. Даже не всё в их наличии!
Второй раз за последние дни чувствую, что он почти на пределе. Вот-вот сорвётся. Ему трудно со мной - можно понять. Да и в самом деле, какого чёрта? Он купил мне красивый — наверное, красивый — и удобный свитер. Тёплый. Мягкий. Какого рожна мне ещё надо?
- Да, ладно, - говорю виновато. - Сойдёт. Чёрт с ним, пусть васильковый. Кларенс, ты машину нашёл? Нас с Уилсоном вчера задолбала езда на случайных извозчиках.
- Всё в порядке, док, взял в агентстве. Поехали?
- Ну, поехали.
Если не нужно спускаться по лестнице, с креслом я управляюсь сам — оно у меня компактное и маневренное, да ещё и может складываться в несколько раз — при желании запихивается в чемодан. Будь это не инвалидное кресло, гордился бы такой крутой штучкой. На ступеньках помогает Кларенс — Уилсон отстал, чтобы сделать звонок. И знаю, кому — Чейзу, просит его не связываться пока со мной непосредственно — только через него, Уилсона. Оберегает мой душевный покой. Чёрт побери! Почему последнее время меня это так дико злит?
В машине открываю окно. Я сделался жадным до тактильных ощущений, и то, как встречный воздух ударяет по щекам и ерошит волосы, мне нравится.
- Тебя не просквозит? - озабоченно интересуется Уилсон и подставляет ладонь проверить, не сильно ли мне дует.
- Достал со своей заботой, - буркаю я себе под нос. - Смотри, чтобы самого не просквозило.
- Ну, конечно! Это ведь у меня все кости переломаны, и, если застужусь, начнутся дикие боли.
И ведь он прав. Не отвечаю. В порядке уступки немного поднимаю стекло. Включаю плеер. На этот раз попадается Чет Аткинс. Не переключаю — надеюсь, что заразит ритмом «Jam man», немного приподнимет мне настроение. Кажется, действует — начинаю постукивать пальцами по коленке в такт. И вдруг ловлю себя на том, что представляю под рукой клавиши рояля, и уже не стучу — играю. Медленно, нелепо, без должной растяжки, ошибаясь и промахиваясь, как самый нерадивый ученик начального класса музыкальной школы.
Ладонь Уилсона накрывает кисть внезапно и резко — так, что вздрагиваю, возвращаясь к действительности рывком, как за шиворот дёрнутый.
- Ты этого не сможешь, - как холодной водой окатил.
Не сразу нахожусь с ответом, но нахожусь:
- Ну, поскольку, сомневаюсь, что ты злорадствуешь, что это было вообще?
Уилсон качает головой:
- Не хочу, чтобы тешил себя ложной надеждой, не хочу твоего разочарования. Помню, как много для тебя значила музыка раньше — сразу после медицины, сразу после твоих загадок, и ещё до Стейси и до меня... Не надо, Хаус, не обманывай себя — у тебя анкилозы шести суставов, мизинец на левой руке вообще неподвижен, а безымянный там же искривлён, ты не сможешь больше играть никогда.
Я знал об этом, но от его слов становится больно.
- Знаю, что не смогу.
-Это ведь не главное... - помолчав, говорит он.
- Будто бы ты знаешь, что главное.
- Знаю, - говорит он. - Ты жив. Это — главное. Ты работаешь. Ты не изменился. Ты можешь слышать, видеть, скоро сможешь ходить. Но даже если бы ты ничего этого не мог, я...
- А я? - перебиваю я его, не особо стесняясь Кларенса — он и не к такому привык за годы службы в качестве сиделки при моей покалеченной персоне. - Обо мне ты подумал? Подумал, каково это? Каково мне?
- Я пытался, - говорит он. - Честно, я пытался представить... Я не смог... Но только ты ничего с этим не можешь поделать, как бы ни здился на меня, как бы ни возражал... Давай просто постараемся об этом поменьше говорить...
- Не я начал, - ворчу, уже капитулируя.
- Знаю. Извини...
По моим рассчётам мы уже должны приехать. Очки не на мне — у Уилсона в руках, теперь он пользуется любой возможностью снять с меня их, чтобы подживало воспаление у контакта. Потому что если загноится всерьёз, контакт придётся удалять, жить слепым до полного заживления, а потом пробовать снова, и не факт, что будет так же удачно.
- Может, антибиотики проколем? - спрашиваю, словно само собой разумеется, что он думал о том же, о чём я. Но оказывается, что так и есть.
- Думаю, стоит это сделать. Только посеем флору на чувствительность, ладно? Не хочется тыкать пальцем в небо — ты и так много всего получаешь.
Много — да. От обезболивающих уйти так и не удалось, стероиды курсами, транки, время от времени начинают капризничать повреждённые почки, но он чертовски прав: я жив, это — главное. В конце-концов, на музыке свет клином не сошёлся, да и аппаратура у меня хорошая. Интересно, если бы не вернулся слух, я научился бы получать удовольствие от ритмичной вибрации? А почему нет. Я — чёрт меня побери, сибарит! И я сибаритствую, раскинувшись вольготно на заднем сидении автомобиля с ракушками в ушах — в обоих, хотя одно не слышит совсем... А может, и в самом деле, поставить протезы глазных яблок? Очки будут, как им и положено, видеть, за ними — стеклянные глаза, почти нормального вида. Если и уроню очки, хотя не дай бог, конечно, они дорогущие, или если придётся снять их, никто не завизжит от ужаса, не отшатнётся - сойду за просто слабовидящего, которому зачем-то просверлили череп и натыкали железок в голову. И не фраппирую нежную натуру Уилсона.
- Хочешь леденчик? - миролюбиво спрашивает Уилсон, вкладывая мне в пальцы чупа-чупс на палочке. - Ананасово-клубничный. Ты любишь.
Беру конфету, но не могу справиться с обёрткой — тонкая целофановая дрянь не хочет выпустить на волю мой леденец — цепляется и липнет. И Уилсон не торопится мне помочь. Что и понятно: урок смирения. Клянусь, он мне нарочно подсунул этот чупа-чупс, чтобы напомнить, что позволено Юпитеру, а что — быку. Наконец, не выдерживаю и швыряю леденцом в него:
- Ладно, всё, я никогда не буду больше играть на чёртовом рояле, разверни мне сам эту проклятую конфету, а лучше подавись ею!
- Хаус!
Ну вот, опять...
- Хаус, я просто не подумал, что у тебя будут проблемы с обёрткой, - оправдывается он, и голос при этом вздрагивает. — Просто не подумал, а вовсе не пытался тебе что-то доказать... Господи, да я просто хотел угостить тебя конфетой - ничего больше!
Я не отвечаю, и он умолкает. В который раз за последние несколько дней между нами повисает вот такое напряжение. Кларенс притормаживает, разворачивается и въезжает на институтскую парковку — слышу звук, с которым поднимается шлагбаум — очевидно, сунул в прорезь карточку прямо из окна машины. У них тут эти карточки открывают практически все двери — прямо не карточки, а волшебные палочки. У нас у каждого по одной: у меня, у Уилсона и у Кларенса. Нащупываю свою в кармане — плотный пластиковый прямоугольник, заодно под руку попадается мой приятель Викодин-мэн. Вытаскиваю его и сажаю на колено. Забавный человечек-таблетка. Я его уже порядочно замызгал за то время, какое он у меня, а одну ножку Уилсон даже пришивал под аккомпанимент моих издевательств. На животе у человечка выпуклая буква «V», и я иногда думаю про себя, что это Уилсон, хотя Уилсон пишется не через «V».
А настоящий Уилсон между тем говорит, что сейчас наденет на меня очки, потому что нужно выходить, и надевает, даже не прикоснувшись ко мне руками, но я и по этому не-прикосновению чувствую, что он расстроен. Смешно! Из-за леденца? Ему явно нужно пересмотреть приритеты. «Тебе нужно пересмотреть приоритеты, доктор. Запомни, заруби себе на носу: времена, где ты — звезда первой величины, ушли, и ты, падаль, теперь просто кусок дерьма у меня под ногами! Ты слышишь, что я сказал, или прочистить тебе уши?»
- Ты в порядке?
Я — в порядке. Просто немного расклеился: перелёт, волнение — вот всякая дрянь и лезет в голову. Не слишком далеко я её загнал. Может быть, напрасно не согласился позаниматься с психологом?
- Конечно.
- Тогда готовься выходить, - забирает у меня Викодинчика и аккуратно заправляет мне в карман — я запротестовать не успеваю.
- Выходим, док! - это Кларенс. Здоровый, чёрт, прихватив в охапку, без особого труда вытаскивает меня из машины и пересаживает в кресло. Если верить оптимистичным заверениям Норы Кастл, через четыре-пять дней я смогу сам выполнить этот трюк, а пока болтаюсь в его лапищах тряпичной куклой. - Вам как, удобно?
- Всё отлично, поехали.
Пол здесь каменный — чувствую по тому, как едут колёса, а смотрю вверх — там, в потолке вмонтированы какие-то штуки — вроде моего «ловца снов».
- Уилсон, знаешь, что это?
- Антенны. Наверное, для каких-нибудь радиоуправляемых штучек. Нам в лифт.
Три дня назад мы на нём уже поднимались — бесшумный, с места двигается плавно — так, что можно вообще пропустить начало движения. Вроде только закрылись автоматические двери — и снова открылись. А этаж уже другой. И, кстати, интересно, какой. Вон тех сооружений в кадках — фикусы, что ли — я не помню.
- Мы же не здесь были в прошлый раз? Ты ничего не перепутал, Уилсон?
- Нет. Доктор Кастл просила именно сюда прийти — здесь что-то вроде тренажёрного зала — прошлый раз ты только попробовал аппарат, а заниматься будешь здесь.
Я вспоминаю, как «попробовал» - это именно после той пробы у меня воспалилась кожа вокруг контакта — странно, что я вообще его не сломал в припадке паники. Богатое воображение, чёрт бы его побрал. Я ведь даже себе мысленно вру, что просто не справился с управлением оригинального приспособления — подвижного механического корсета. На самом деле, почувствовав некую силу, вцепившуюся в мои щиколотки и растаскивающую их в стороны против моей воли, я запаниковал. Вдруг подумалась, что такое приспособление могло быть хитрым ходом, чтобы... чтобы что? Сколько ещё лет я буду, как псих на аутотренинге, убеждать себя: «Всё кончено. Ты в безопасности. Он мёртв».
Хорошо ещё, что эта девчонка — инженер от медицины — не испугалась «малость тронутого» инвалида и вообще не отказалась от проекта. А её помощник — механик - в два дня справился с починкой погнутого и покорёженного мною прибора.
Помещение, в которое они меня привозят сегодня, больше всего напоминает спортивный зал — пустой и гулкий. Я не слишком люблю пустые и гулкие помещения, но на полу здесь толстое ковровое покрытие, и это мне нравится. Настолько, что я спускаю ноги с подножки и пробую подошвами упругость ворса.
- Лучше разуться.
Вздрагиваю и чуть не вскрикиваю. Не ждал.
- Правильно, - говорю. - Так и надо. С места в карьер. Чего ещё тратить время на пустые формальности, вроде «здравствуйте» - пусть слепой калека наложит в штаны, когда я гаркну у него над ухом.
- На вас же очки, - виновато и неуверенно возражает доктор Кастл. - Я не думала, что вы меня не видите, доктор Хаус. Здравствуйте.
- Привет. Конечно, я тебя не вижу — это же фотосенсоры, у них нет периферического зрения. Так с чего ты начала?
- Я предложила вам разуться и встать на ковёр босыми ногами. Так вы будете лучше чувствовать подошвы. Не бойтесь, здесь совсем не холодно, и ворс не колючий — мягкий.
Кларенс, тут же припав на колено, как посвещаемый в рыцари, хватается за шнурки моих кроссовок.
- Эй, стоп! - я дрыгаю ногой. - Я ещё не сказал, что согласен. Я подумаю, - делаю паузу и, выдержав с пол-минуты, величественно киваю. - Вот теперь можешь разуть меня.
Но Уилсон берёт Кларенса за плечо и понуждает отодвинуться.
- Попробуй сделать это сам, - мягко говорит он, но я слышу за его мягкостью отдалённый гром листового металла. - Развязать шнурки ты можешь.
Я многое могу. Думаю, зашвырни меня такого в пустыню, где колёса кресла прочно засели бы в песке, я бы всё равно выбрался. Ну, прополз бы сотню-другую миль на колене и локте, помогая другой рукой и покалеченной ногой — не проблема. Но корячиться перед Норой Энн Кастл, пытаясь непослушными пальцами ухватить ускользающий шнурок за кончик...Почему он купил мне эти чёртовы кроссовки с длинными удавками-шнурками, а не простую практичную обувь на липучке? Снова ЛФ? Есть у нас градация этого полезного занятия на обязательную и добровольную части. Обязательная — это ежедневный комплекс упражнений, к количеству повторов каждого из них добавляется по два каждые две недели. Добровольная — это вот как сейчас: хочешь — развязывай шнурки, не хочешь — живи в кроссовках всю оставшуюся жизнь и спи в них же.
Мне трудно. Трудно дотянуться до чёртовых шнурков, трудно ухватить их и потянуть — я, как ребёнок, ещё не обучившийся этой премудрости, только ребёнку не больно, а у меня сводит от напряжения кисти и пальцы. Но я делаю это — дотягиваюсь до концов шнурков, тяну за них и развязываю. Уилсон придерживает за плечо — я сильно наклонился, могу и навернуться с кресла — он страхует. С левой ногой проще — её можно согнуть в колене и подтянуть к груди. Так. Есть! И испытываю удовлетворение от того, что справился. Ненавижу себя за это глупое, инфантильное удовлетворение, но всё равно испытываю. Дальше — проще: стаскиваю кроссовки друг об друга.
- И носки, - командует доктор Кастл.
С носками мне самому не сладить. Но когда Уилсон помогает мне избавиться от них, и я ставлю на ковровое покрытие босые ступни, и чувствую ими мягкий ковровый ворс, его температуру, его упругость, я ощущаю большую, чем обычно, уверенность — кажется, сделай я усилие — и смог бы даже самостоятельно встать.
- Вы чувствуете? - спрашивает Нора Энн Кастл. - А теперь снимите свитер и джинсы — вам будет ещё удобнее.
- Мы играем во что-то на раздевание? - спрашиваю. - Не помню, чтобы я столько проиграл.
- Доктор Хаус, я теперь, согласно контракту, ваш лечащий врач вообще-то. Разве вы не заставляете своих больных раздеваться, если это нужно?
У меня холодеют щёки, и ворс коврового покрытия словно становится более холодным и гладким, утрачивает свою пушистость. Пальцы сами собой без моего волевого участия вцепляются в кисть Уилсона — я, должно быть, делаю ему больно, так сжимая.
Уилсон успокаивающе похлопывает меня другой рукой, мягко высвобождается, покашливает и говорит — негромко и ровно:
- Простите, доктор Кастл, вы не позволите... на два слова...
Они отходят в сторону, но Уилсон недооценивает моего слуха. Я слышу только одним ухом — это правда — но слышу хорошо.
- Так не пойдёт, доктор Кастл, - сердито говорит Уилсон. - Ведь мы говорили об этом с вами. Доктор Хаус делает только то, что хочет — его нельзя заставлять. С ним нельзя говорить о контрактах и обязательствах, требовать исполнения каких-то пунктов...
- Но... - пытается протестовать Кастл.
Я этого не вижу, но наизусть знаю, какой жест — резкий отрицательный жест рукой - делает в ответ Уилсон.
- Доктор Кастл, это не обсуждается. Ещё одна малейшая попытка давления на доктора Хауса, и нам придётся пересмотреть все наши договорённости вплоть до их полного разрыва. Что касается слова «контракт», я настоятельно прошу вас вообще воздержаться от его употребления.
- Но, доктор Уилсон, я всего лишь хотела...
- Я знаю, - говорит Уилсон уже гораздо мягче. - Я знаю, что вы хотели, как лучше, но вы знакомы с доктором Хаусом всего несколько дней, и довольно слабо себе представляете, через что ему пришлось пройти, поэтому просто слушайте, что я вам советую — не давите на него. Ничуть. Никак. Он этого не выносит. И он имеет полное право этого не выносить, поверьте мне.
Видимо, Нора Кастл каким-то образом выражает согласие, потому что они возвращаются.
- Свитер я сниму, - говорю.
Под свитером у меня яркая футболка-поло красно-сине-белая, в цвета национального флага с логотипами бейсбольных команд. Из нагрудного кармана торчит Викодинчик. Правда, правое предплечье у меня слегка искривлено возле запястья, но не особенно, не уродует, а с остальным и вообще порядок — мышцы я подкачал, плечи такие, что рукава облегают их плотно, а не болтаются, как раньше. Даже загорел немного — в начале июня выбрались на пару недель в тихую бухточку, где Уилсон решил снова научить меня плавать — раньше-то я умел, хотя и пришлось учиться дважды: первый раз я научился за неделю, потому что отец обещал, что если через неделю я не поплыву, он столкнёт меня с лодки, второй раз потратил около десяти дней, через год после инфаркта, с резецированной бедренной мышцей. Поплыть — поплыл, но уверенности на воде так и не почувствовал. Ну и вот, третий. Две недели подряд упорно хлебал воду и изображал конвульсивную лягушку под гальваническими токами, но всё-таки кое-как поплыл, нелепо загребая, чем придётся и каждое мгновение ожидая болезненной судороги. Кларенс и Уилсон исполняли на пару роль рыб-лоцманов при моей особе, и когда мне удалось всё-таки выбраться на берег неутонувшим, Уилсон, мне кажется, с трудом воздержался от объятий и радостных слёз. Он сказал, что это — новый шаг в моей эволюции от амёбы к homo erectus, и что теперь грядёт мой выход на сушу в новом качестве высшего позвоночного, а я сказал: «Заткнись», - и ткнул его в бок кулаком, но, в целом, тоже был рад. Жаль только, что плавать можно было исключительно без очков — тонкая настройка фотосенсоров не выносила влаги, и даже после прежде, чем надеть их, приходилось долго сушить контакты, лёжа на песке пустынного пляжа. Тогда-то я и загорел.
- Штаны не сниму, - категорически отказываюсь я. Ещё не хватало. Нора, накрученная Уилсоном, не настаивает — только говорит:
- В следующий раз приходите в шортах или тренировочных штанах — вам будет удобнее. Ну а теперь наденем «электромиостеп»?
На этот раз я уже знаю, что и как будет на мне подогнано, затянуто и застёгнуто, поэтому безропотно позволяю всё это проделать и закрепить обруч чудо-интерфейса с накожными электродами на голове.
- Всё в порядке, доктор Хаус? Попробуем? Не торопитесь, хорошо? С левой ноги — не бойтесь опереться на правую — её сейчас удерживает каркас, она не подогнётся, не подведёт вас - крепление надёжное. Вспомните сначала механику шага. Медленно сгибаем левое колено, отрываем ступню от пола, одновременно перенося вес тела на правую ногу, теперь разгибаем левую ногу, ставим на пятку и как бы падаем вперёд, одновременно перенося вес тела снова на левую ногу. Думайте о том, что вы делаете, а лучше пока проговаривайте вслух все элементы движения. Я понимаю, поначалу это может быть неловко — говорить вслух. Давайте вы будете повторять за мной, хорошо? Говорите: я переношу вес тела на правую ногу.
-...на правую ногу... - послушно повторяю я
- Сгибаю левое колено, отрываю ступню от пола...
- Сгибаю...
- Снова разгибаю колено и одновременно падаю на левую ногу...
- ...одновременно па... а,чёрт!
Я, действительно, самым натуральным образом падаю, и снова мои конечности конвульсивно подёргиваются, словно я упавший на спину жук, который никак не может перевернуться и поползти. Больно — искры из глаз. «Мне нужно научиться лучше падать», - мысленно отмечаю я, цепляясь за руки помогающего мне подняться Кларенса.
Вторая попытка удаётся лучше — дрожа и обливаясь потом, я делаю шаг, рискуя каждую секунду потерять равновесие. Теперь стою враскоряку — очень неустойчиво — и не могу перенести вес тела на левую ногу, чтобы шагнуть правой. Балансирую из последних сил — сейчас завалюсь.
- У вас отлично получается, - подбадривает Нора. - Думайте и говорите, что делаете. Не забывайте думать и говорить о каждом движении.
Я и думаю. Думаю, что сейчас потеряю равновесие и ещё разок грянусь об пол.
- Просто подтяни вторую ногу, - советует Уилсон — тот ещё инструктор ЛФ. - Не пытайся выносить её вперёд — пока просто подтяни.
Пробую. Неожиданно получается. А ну-как, ещё шаг... Йес!
Падаю я снова на пятом шаге — просто от изнеможения, перестал чувствовать ноги под собой, как будто на ходулях или протезах. Кларенс и Уилсон поднимают меня и затаскивают в кресло. Оказывается, мы уже полтора часа здесь. Полтора часа на пять шагов — забавно. К старости я эдак, глядишь, доберусь вон до того стола.
- Для первого раза совсем неплохо, - поощряет доктор Кастл. - Но пока, наверное, достаточно — вы устали, доктор Хаус.
«Устал» - это очень мягко сказано. Я полумёртвый от усталости. И хорошо, что снял свитер, потому что футболка — хоть выжимай.
- С завтрашнего дня мы будем заниматься три часа с перерывом — дольше нельзя, вы не будете успевать восстанавливаться. И меньше нельзя — если слишком долго топтаться на одном месте, ваша вера в себя, в то, что вы сможете, может пошатнуться. Но завтра вам будет немного легче — обещаю.
- Откуда вы знаете? - ревниво спрашивает Уилсон.
- Доктор Хаус — не первый мой пациент, - отвечает доктор Кастл, кажется, с улыбкой — я уже не могу вникать в нюансы, на меня наваливается необоримая сонливость, и с Норой я едва прощаюсь, буквально на ходу засыпая и отчаянно борясь за ускользающие обрывки реальности.
Дальше — отрывочно. Лифт, который, кажется, зависает в своей шахте на годы... Автомобиль, трогающийся с места, как гоночный болид - в спортивном стиле Кларенса, и моя голова болтается, словно на ниточках — таких же, какими крепятся к туловищу ручки и ножки тоже взмокшего вместе со мной Викодинчика. Уилсон поднимает стекло, отбивая мои вялые протесты резонным:
-Ты весь мокрый, как мышь. Простудишься — к гадалке не ходи. И будет у тебя флегмона глазницы. Что, хочешь менять контакты? Давно ничего не резали? - а потом властно снимает с меня очки, ослепляя. Нужно запретить ему делать это без спроса. Словно глаза выкалывает...
Но сама кощунственность этой метафоры резко встряхивает — так, что даже сонливость отступает. Господи, что я несу в полудрёме! Не сметь так про Уилсона! Чувствую тоже короткое, как пробежавший озноб, раскаяние.
Как и все слепые, я страстно мечтаю о том, чтобы видеть. Но всё-таки есть кое-что, чего я не видел и ничуть не сожалею об этом. Я сейчас говорю о выражении глаз Уилсона, когда он впервые после тех пяти лет увидел меня в тюремной больнице. Он рассказывал, какое облегчение почувствовал, когда узнал, что я не слышу. Потому что он закричал тогда. Да-да, завопил, как девчонка, увидившая таракана на своём выпускном платье, припомнив весь свое нецензурный арсенал. Я и раньше знал, что можно нецензурно ругаться, даже нецензурно разговаривать, но Уилсон открыл, что, оказывается, и плакать можно нецензурно. Из глаз у него текли слёзы, а изо рта — площадная брань. Хотя его тогда заранее предупредили, что со мной не всё в порядке. «Не всё в порядке» — ха! И ещё потому, что первое время, делая одну за одной безуспешные попытки вступить со мной в контакт, он думал уже, что я окончательно свихнулся. То, что я просто не слышу — просто не слышу — обрадовало его до поросячьего визга.
Слава богу, что всё это уже в прошлом, пройденный этап. Я сыграл в «феникса» сам с собой на щелбаны — и выиграл. А Уилсон — тренер, зритель и партнёр одновременно. И шоколадную медальку за победу нам следует сжевать пополам. Хотя нет. На троих. Ещё и Кларенсу отломить, потому что если мне когда-то повезло с другом, то и с медбратом повезло не меньше. В общем, везунчик я — чего уж!
А в машине я сплю, привалившись к плечу Уилсона, и мне снится ралли на инвалидных креслах — соревнование такое. Только я всех обдурил, потому что к моему креслу приделан мотор от «хонды», и как только выстрелят из стартового пистолета, я рвану с места, красиво войду в поворот — и лови меня. И я жду сигнала, сдвинув на глаза щиток шлема, а Нора Энн Кастл на трибуне смотрит, как я стартую, и сосёт огромный чупа чупс в форме кролика из «плейбоя».
Будит меня Уилсон — как всегда, мягко, и я просыпаюсь медленно, осознавая, что автомобиль уже стоит, дверца открыта, и Кларенс вытащил и разложил моё кресло, ожидая, когда меня можно будет перекантовать на него.
- Где очки? - спрашиваю я, зевая.
- Не надевай пока, - тоном приказа говорит Уилсон.
- Тебя не спросил. Дай сюда, - протягиваю руку.
Ни черта подобного. Рука зависает в воздухе, ничего в ней не появляется.
- Послушай... - начинает он, но я не слушаю, потому что прекрасно знаю всё, что он скажет, потому что дело вообще не в этом, и Уилсон — кретин, если не понимает простых вещей.
- Кларенс, подай мне мои очки, - и «мои» выделяю тоном, чтобы расставить все точки над «i».
- Я не могу, док Хаус, - виновато басит моя «Мамушка». - Они у доктора Уилсона в руках, и он...
- Так дай ему в нос и отбери.
Конечно, я далёк от мысли, что он послушается, хотя я говорю серьёзным тоном, но очки немедленно материализуются в моей руке.
- Так-то лучше, - удовлетворённо киваю я и водружаю их на место. Боль у контакта, кстати, действительно, начинает беспокоить меня всерьёз — надо и впрямь провести курс антибиотика.
- Кларенс, я готов.
Он пересаживает меня в кресло и везёт к гостиничному пандусу, поднимает в номер, и только тут я спохватываюсь:
- Кларенс, а где Уилсон?
- Я не знаю, док Хаус. Он ничего не говорил о том, что собирается уйти.
Это странно. Уилсон обычно проговаривает мне план своих малейших передвижений — даже если просто идёт отлить, а тут...
Но я не подаю вида, что обеспокоен — спокойно позволяю Кларенсу переодеть себя и покормить гостиничным обедом, устраиваюсь на диване с плеером, прослушивая репортаж о том самом НИИ, в котором взялись поставить меня на ноги — упоминается, кстати, и так понравившийся мне октаэдр - «специальный комплекс психологической разгрузки». А Уилсона всё нет. И машиной он не воспользовался — прокатный автомобиль припаркован под окном — я получил специальное разрешение на индивидуальную парковку, как инвалид, и Кларенс, выглянув примерно через час по моей специальной просьбе, сообщил, что машина на месте.
Мало-помалу вечереет. Я чувствую это по мутнеющей картинке очков-трансляторов и по собственной усталости. Неплохо бы ещё вздремнуть, но загадка исчезнувшего Уилсона гложет мне душу, не давая заснуть. Я начинаю беспокоиться всерьёз и, как всегда, когда я беспокоюсь, в голову начинают лезть всякие фантастические ужасы, неизменно начинающиеся словами: «А что, если...» - «А что если запах одеколона был предостережением, ловко рассчитанным ходом?» «Тьфу, параноик! - одёргиваю я сам себя. - Сколько тебе нужно лет, чтобы успокоиться?» Но доводы разума постепенно вянут, и я, наконец, капитулирую, набирая его номер и бормоча про себя: «Ну, только отзовись, сволочь!» Самое худшее, что «сволочь» не отзывается. Кларенс сочувствует мне и высказывает предположения, где может шляться Уилсон и почему он не слышит телефон. Мирные такие предположения...
- Ты ведь ещё не израсходовал весь ативан? - спрашиваю.
И тут он появляется. Сначала я слышу лязганье дверной ручки, с которой он, видимо, забыл, как обращаться, а потом он вваливается, толкая перед собой такую волну проспиртованного дыхания, что кажется, поднеси спичку — и вспыхнет.
- Оп-па! - говорю я. - Кто-то надрался.
Он проходит на середину комнаты и останавливается, слегка покачиваясь и ловя равновесие. Галстук — где-то под ухом, ворот расстёгнут, рукава закатаны, пиджака вообще нет.
- Ты куда пиджак подевал? - спрашиваю.
Картинно, раскатисто, с вызовом:
- Пр-р-ропил...
Ух, ты! Да я его таким в жизни не видел. Ну, и плохо же ему завтра будет с такого диверитисмента!
- Я-а-асно... - тяну, всё больше удивляясь. - А в честь чего была оргия и почему так внезапно?
- Я тебе обязан от...чётом?
- Да нет, - говорю. - Просто спросил. Из любопытства. Имеешь полное право не отвечать.
- Ты — калека! - вдруг резко говорит он, уставив палец на меня обличающе — правда, палец описывает при этом какие-то невнятные круги и синусоиды.
- Если я не нужен, - поспешно говорит Кларенс, - я пойду, пожалуй... Можно, док Хаус?
Правильное решение — его присутствие при наших разборках только всё осложнило бы.
- Проваливай, - говорю. - Не выключай телефон, - излишнее предупреждение, впрочем, он никогда не выключает.
- Ты останешься калекой навсегда, даже если примеришь на себя все протезы мира, - вещает Уилсон, по-прежнему тыча в меня пальцем и даже не заметив ретирады Кларенса.
- Знаю, - говорю спокойно. - Дальше что?
- Я тебе не прислуга — ты хотя бы об этом помнишь? Я твой как бы друг. Это дор.. дро...добровольный статус, - зря он сложные слова выбирает, язык у него не справляется.
- Ты надеешься под это дело апплодисменты сорвать или медаль тебе на шею повесить? - уточня на всякий случай. - Хочешь, закажу тебе монумент с хвалебной надписью?
- Просто я не ос...соз... навал этого до сих пор.
- Чего «этого»? Того, что медаль — крутая игрушка?
Я посмеиваюсь над ним, издеваюсь, а на самом деле-то сам не свой от страха, потому что понимаю, что он скажет дальше, и панически боюсь этих слов, потому что, кажется, сейчас сбудутся мои худшие опасения, и мой с трудом кое-как наладившийся мир с грохотом рухнет, и рассудок мой, наверное, рухнет вместе с ним, потому что должен же быть предел подлости этого мира — ну, не охватить разумом всю его глубину. И я молчу и жду тех самых слов, и отчаянно трушу — так трушу, что кишки у меня поджались, и пузырь болезненно ноет, как переполненный.
- «Этого» - это того, что и для меня тоже всё кончено, - говорит он, и голос у него пьяный-распьяниющий, но рассудок, кажется, вполне себе здравый. - Я к тебе буду привязан всю оставшуюся жизнь, буду возить твоё кресло, кормить тебя с ложечки, заправлять твою рубашку в штаны, - преувеличивает, между прочим, с последними пунктами я справляюсь... ну, почти справляюсь. - У меня не будет нормальной семьи, детей, свободы передвижений — я всегда, всю жизнь буду привязан к тебе и твоему креслу. Это — довольно серьёзный удар, осознать, что так будет, Хаус. Что это — неизбежно.
- И...? - спрашиваю, с трудом проталкивая воздух через гортань. - Что решил?
- Два пункта, - показывает мне рогатку из двух растопыренных пальцев. - Во-первых, ты этого стоишь. А во-вторых, я этого хочу...
И вот тут уж нервы мои не выдерживают:
- С-сука!!! - и швыряю в него подушку, которая его, пьяного, неизбежно подсекает, и он обрушивается на пол. Облегчение накрывает меня пополам со злостью, и, глядя на него своими трансляторами, как он копошится на полу бесформенной грудой, я чувствую, как капли из оставшихся где-то в рубцах фиолетового мяса протоков слёзных желёз щекочут мне кожу. Но трансляторы — не глаза, им слёзы не помеха, и суррогатное зрение не туманится от них.
И ночью, благодаря этому козлу Уилсону, накрывает меня очередной кошмар — всем кошмарам кошмар. Снится — притом совершенно явственно, словно и не сплю - как будто Уилсону надоело со мной нянчиться, и он сдал меня в какую-то богадельню. Привёз — и ушёл, и я в инвалидном кресле в пустом, холодном помещении с некрашенными стенами и решётками на окнах, и меня, как ознобом прохватывает, узнаванием. Я знаю это место. И никакая это не богадельня, и я начинаю мелко дрожать — труситься, как овечий хвост, а по коридору — издалека, но приближаясь — тяжёлые шаги. Несколько пар ног, и они сейчас войдут, но коридор длинный, и путь их по коридору тоже долгий. Но с каждым шагом всё слышнее и слышнее мне их хозяйская тяжёлая поступь, и я знаю, что едва лязгнет замок и начнёт отворяться дверь, у меня разорвётся от ужаса сердце. И я жду этого — не просто обречённо, но даже как-то отстранённо. Наконец, шаги останавливаются у двери, и замок лязгает... И вот тут вся моя отстранённость обрывается, и я в панике скатываюсь на пол, спеша забиться в угол, и лихорадочно тычусь: ну, куда, куда? Нигде ни ниши, ни выступа в стене — гладкий камень. И светло, я, как на ладони. И уже тянутся, хватают... нет, не хватают — обнимают крепко, но бережно, обдавая смесью перегара до небес и знакомого парфюма — не того, гадкого и резкого, а сдержанного, интеллигентного, почти приятного, если пренебречь дериватами алкоголя.
- Тише, тише, успокойся, Хаус. Это сон, это не по правде с тобой... Ты в гостинице, я рядом, всё хорошо. Тебя никто не обидит, не сделает больно. Тише...
Вцепляюсь в него судорожно сведёнными пальцами — мне сейчас не до соблюдения дистанции, я не могу полностью поверить — я, как шляпу Фредди Крюгера вот-вот выдерну за собой из сна запах пота и сиплое тяжёлое дыхание Томсона. И тогда уже ничего не поможет ни Уилсону, ни мне...
- Это сон. Просто сон, - настаивает он, покачивая меня в объятьях, как маленького. - Ну, всё, всё, всё уже закончилось. Надеть тебе очки? Давай, отпусти меня, я надену тебе очки и включу свет.
Не могу отпустить, не могу разжать пальцев.
- Ты никогда не говоришь о том, что видишь в своих кошмарах. Может быть, напрасно? Может быть, тебе стало бы легче? Ну, хорошо, хорошо, ладно, не хочешь — не говори, - продолжает придерживать за плечи, но уже не так крепко.
Меня начинает, наконец, попускать — медленно, как будто разжимается на горле чья-то стальная хватка. Я даже стон нечаянно пропускаю от облегчения.
Уилсон одной рукой дотягивается до тумбочки у кровати, суёт мне к губам прохладное стекло кромки стакана:
- Попей водички.
Он необычно близок, необычно ласков — похоже, чует кошка, чьё мясо съела. Делаю пару глотков, половину проливаю, но зато окончательно возвращаясь в реальность.
- Слишком много впечатлений, - понимающе говорит он, забирая стакан. - Подожди, футболку переменим.
- Да... И твоё коронное появление вчера было сильнейшим из всех.
Пауза. Кажется, он делает усилие, чтобы вспомнить.
- А что я...
- Да ничего, проехали.
- Подожди... - голос делается мрачным. - Нет, я, кажется, припоминаю... Я говорил... Что, я в самом деле тебе это говорил?
- Ты был в сосиску пьяный, бормотал что-то неразборчиво — я не расслышал.
- Хаус...
- Иди спать, я — в порядке, а ты и сейчас ещё наполовину пьяный.
- Хаус...Хаус, прости, я... - не вижу его, но знаю, что стоит сейчас передо мной — ноги на ширине плеч, мотает головой обречённо — и зря, кстати, очень запросто сблюёт сейчас от такого упражнения на залитый джином вестибулярный аппарат - руки сцепил и сжал перед грудью. - О, боже! Я — скотина. Прости-прости-прости!
- Знаешь, - говорю, - ты с этим своим дежурным «прости» сейчас гораздо большая скотина, чем когда рисовал мне мои, а заодно и свои радужные перспективы. Там ты хоть не врал.
- Хаус...
Не выношу, как зубную боль, эту его интонацию.
- Заткнись. И иди спать. С тобой и с трезвым-то разговаривать занудно.
- Ну, хорошо! - говорит он обречённо и садится снова рядом со мной. - Я должен тебе объяснить...
- Ой, вот только избавь меня от пьяных откровений!
- Что ты меня попрекаешь парой глотков виски — в общество трезвости записался? - не выдержав покаянного тона, огрызается он.
- Меня записали, амиго, - говорю. - Не особо спрашивали.
- Что ты мне всё время тычешь в глаза этой твоей... этим твоим несчастьем? -совсем уже летит с катушек он — вот ведь как иногда бывает полезно растормозить подкорку — где бы ещё я услышал откровения этого человека-чемодана. - Не я над тобой издевался, не я тебя превратил в инвалида — наоборот, я уже несколько лет каждый день, каждый час занимаюсь твоей реабилитацией, на каждое действие, между прочим, уговаривая тебя, увлекая и поощряя сахаром, как будто тебе это в последнюю очередь надо! Ты слышишь, чёрт побери, ты почти видишь, ты скоро сможешь ходить, и ты, конечно, не видишь в этом ни капли моей заслуги, только срываешься на меня, помыкаешь мной, как не позволяешь себе помыкать Кларенсом, и я уже запутался, кто я тебе. Может, это Кларенс — твой друг, а я — наёмная сиделка? Но Кларенс, между прочим, по вечерам идёт домой, к семье...
- Уилсон... - не выдержав, перебиваю я этот словесный поток, потому что знаю, если он завёлся, может толково и обстоятельно втаптывать в грязь, и внешне ни за что не скажешь, что попросту истерит. - Ты чего хочешь-то от меня?
И он вдруг выдыхает — на автопилоте, видимо, не ожидая сам от себя подобного, из той самой расторможенной подкорки — прежде, чем рассудок успевает его ухватить за язык:
- Любви...
Упс! И я остаюсь с полутоткрытым ртом и сбитыми в колтун мыслями, а только что хотел дать ему отпор со всем доступным мне хладнокровием.
Значит, вот оно как... И я молчу, словно язык проглотил, сижу среди повисшей паузы и думаю о Уилсоне. У нормальных людей это называется «пытаться поставить себя на чужое место». Ему пятый десяток. Немного. Но уже начинаешь задумываться о жизни не как о далёком будущем с блестящей карьерой в НАСА, а как о завтрашнем дне, в котором , возможно, будет дождь и придётся мыть машину. В семье он средний ребёнок со всеми отсюда вытекающими. Старших любят за то, что на них можно опереться, младших — за то, что маленькие и слабые. Средняки не попадают ни в ту, ни в другую лузу и остаются неприкаянно кататься по сукну, отвечая за младших, что им часто не под силу, прогибаясь под старших, на которых жаловаться особо некому. И, как альтернатива семье, школа, где тихий вежливый немодный еврей-очкарик со сходящимся косоглазием тоже в лидерах не ходил, привычно заняв свою «среднюю» нишу, но потом, конечно, в старших классах сдержанное уважение к подкачавшемуся «ботанику», который, не смотря на отличную учёбу и вежливость, вгорячах может и в глаз дать. Но на выпускной бал пары ему не нашлось. Ну, вернее, нашлась одна — далеко не красавица, которая комплексовала и грустила, а он пожалел — тем более, что сам был в положении «брошенного ради...» Ну, а потом медвуз, где можно бы было развернуться, но приходилось учиться, а потом вкалывать ради раннего брака, собственного жилья и украшений, так подходящих к лукавым ямочкам на щеках Саманты. Да ещё история с братом и семейный разлад из-за скоропалительной женитьбы и ещё более скоропалительного развода. И, видимо, это с тех пор, он всегда немного невыспавшийся. Хотя Саманта скоро исчезла, сменившись Бонни, потом Джулией, потом они уже неофициально начали мелькать, как спицы в колесе.
Бабник? Пожалуй, но он за сексом никогда не гнался. Чего-то искал? Может быть, как раз этой самой любви. Не находил — и делал так, что очередная пассия испарялась с горизонта, получая в качестве извинения денежное содержание или «пакет услуг а-ля Уилсон».
А теперь добровольный хомут в виде друга-инвалида — капризного и своевольного. И что удивляться, что этот хомут натирает ему шею? А если бы так не нарезался, то и не сказал бы. Впрочем, может, для того и нарезался, чтобы сказать...
- Давай-ка спать, - говорю. - По моим ощущениям ночь кромешная.
Ничего не отвечает, но на колени мне падает сухая чистая футболка.
- Кларенс, - говорю я наставительно, неторопливо разбирая, где какие на футболке швы, - наёмный работник. Как я могу на него орать и срываться - хотя я и ору, и срываюсь, когда это в договор о найме не входит. Ты — другое дело, и ты, может быть, всё-таки понимаешь, что иногда я от боли и ещё от того же чувства, которое погнало тебя за выпивкой, готов на стену лезть или в петлю... Я тебя не держу. Создавай семью, делай карьеру. Я сейчас уже вполне физически обойдусь без тебя. Я не рисуюсь — реально обойдусь, взвесил уже. Хочу, чтобы ты знал. Без разрывов, без обид, без испорченных отношений. Можем просто иногда встречаться и пить пиво перед теликом. А жить каждый своей жизнью, как раньше... Эта поездка — последний этап реабилитации. Потом всё — я буду стабилен и выжму из своей стабильности всё, что смогу — ты знаешь. Деньги у меня есть, проценты капают, смогу нанять полный штат прислуги — от садовника до пяткочесальщика.
- Даже ловца снов? - вдруг спрашивает он. Как-то странно спрашивает, вроде улыбается.
И я вспоминаю, сколько раз за эти годы просыпался от своих жутких кошмаров в его объятиях и под его негромкий успокаивающий голос. Когда у него были ночные дежурства или какие-то другие дела, и со мной оставался Кларенс, я получал успокоительное, но Уилсон старался меня по возможности лекарствами не пичкать — только тихий голос и ладонь, настойчиво скользящая по плечам, по спине: всё в порядке, всё под контролем. Уже несколько месяцев нужды не было, и вот снова...
- Это место я оставлю за тобой. Захочешь вернуться — найдёшь его вакантным.
- Хаус, - окликает он, чуть помолчав. - Хаус, я же никуда не ухожу... Послушай, что ты делаешь с несчастной футболкой? Дай-ка.
В другое время я бы отпихнул его руки, но сейчас позволяю меня переодеть. Вдруг наваливается усталость — такая, словно весь этот разговор бежал в гору с парой гантелей в рюкзаке. Голова не держится, челюсть сама по себе отвисает.
- Спать хочешь? - уютно шепчет Уилсон, подвергая меня опасности внезапного воспламенения.
- Да я как сам набрался уже от твоего выхлопа.
- Ложись, ложись...
- Не уходи.
- Не уйду, - усмехнувшись, говорит он. - Я, когда встал к тебе... В общем, мой диван там заблёван сверху донизу.
- Планируешь теперь мою кровать заблевать? - настораживаюсь я.
- Не ссы — уже нечем.
Зря он. Недооценил своих рессурсов. Будят меня звуки рвоты практически над ухом — притом, продуктивной.
- Только не на меня! - запоздало вскрикиваю.
- Боже, Хаус. Ты только о себе будешь думать даже в час космической катастрофы!
- С тобой космическая катастрофа?
- А как, по-твоему, можно назвать чёрную дыру в мозгу, пульсары под черепушкой и комнату, вращающуюся, как все чёртовы спутники НАСА?
- О, я кажется знаю одно вполне подходящее название: похмелье. Ты совершенно уверен, что это не оно?
- Я совершенно уверен только в том, что сейчас я... бу-э-э...
- На этот раз куда попал? - обеспокоенно спрашиваю.
- Ох... Кажется, твоим кроссовкам досталось...
- Чёрт тебя побери, Уилсон! У тебя что, своих кроссовок нет?
- У меня — туфли.
- Тоже бы сошли.
- Альтернативой были твои очки. Я предпочёл кроссовки — они дешевле.
Я тянусь за телефоном.
- Кларенс? Мэйдэй! Доктор Уилсон, кажется, подхватил вчера в баре желудочный грипп. Нам необходима бригада ассенизаторов со шлангами и насосами, бочка воды, пара пива и старый добрый аспирин.
- Будет горничная, - помолчав, предлагает он свой вариант невозмутимо и бесстрастно. - Ей, правда, придётся хорошо заплатить, но думаю, что для вас это не проблема. Пива принесу. А аспирин у дока Уилсона свой найдётся — я видел в самолёте, как он принял таблетку от головной боли.
- Ну, у тебя всё схвачено, - говорю и с облегчением заканчиваю звонок.. - Уилсон, где мои очки?
- На тумбочке. Ох, Хаус, дотянись сам. Только, я тебя умоляю, осторожнее, не разбей...
- Слушай, - говорю, - может, повременить с горничной — не пришлось бы ей ещё приходить...
- Не издевайся, пожалуйста — мне плохо.
- Знаю, - говорю. - Так всегда: сначала хорошо, а потом плохо. Это - высшая справедливость жизни, детка, - и, говоря это — в шутку, всего лишь в шутку - вдруг ловлю себя на интонации Томсона.
Зубы ляскают, чуть не прикусив язык, а в лице я, должно быть, меняюсь настолько, что даже на моём своеобразном, что и говорить, лице это становится заметно, и Уилсон немедленно пугается:
- Что не так, Хаус?
Вот сколько ему нужно перепить, чтобы пропустить сигнал испугаться за меня? И ответа будет добиваться до победного конца, поэтому я ограничиваюсь полуправдой:
- Так, вспомнилось кое-что... Ну, ты как? Сможешь ехать в царство владычицы искусственных костей и суставов или оставить тебя дома отлёживаться, а смотаться с Кларенсом?
- А я тебе там правда не нужен? - робкая надежда в голосе.
- Уилсон, ты мне всегда нужен, но сегодня я настроен на милосердие. Поездку в автомобиле, тем более в стиле этого Бака Бейкера, ты не выдержишь, мы будем останавливаться каждые пять минут, и каждый придорожный куст по пути нашего следования будет аккуратно обблёван, а от твоих стонов содрогнётся вселенная.
- Ты серьёзно? Вы сможете поехать без меня? - его надежда крепнет и разрастается.
- Прими церукал, укройся потеплее и постарайся поспать, - говорю я уже на полном серьёзе. - Вечером будешь, как огурчик. И больше не надирайся в одиночку — выпивку нужно делить с другом — целее будешь.
- Ты же не пьёшь, - говорит он с чуть заметной в голосе горькой усмешкой. - А других друзей к меня нет.
- А, кстати, да! - спохватываюсь я. - Спасибо, что напомнил. А я только ночью говорил тебе, что уже завершил курс реабилитации. Совершенно случайно вспомнил ещё пару утраченных функций, которые надо бы попробовать восстановить. Не знаешь, в институте у малышки Кастл нельзя разжиться протезом устойчивости к алкоголю?
- И заодно протезами печени и поджелудочной железы?
- Ты скучный, Уилсон. Ты даже блюёшь скучно.
- Неправда. Ты сам всегда говоришь, что со мной не скучно.
- Это потому, что я — нескучный. И как раз именно то, что я умудряюсь не скучать даже с самым скучным на свете человеком, нескучно.
- Ты — софист, - говорит он. - Но я бы парировал, если бы был сейчас в состоянии выговаривать длинные фразы.
- Ладно, запишу за тобою долг. Завтракать будешь?
- Ты с ума сошёл?
- Тогда мы с Кларенсом будем есть в другом номере. Извини, но здесь последнее время не так уютно, как бывало когда-то.
И мы, действительно, завтракаем у Кларенса. Я чувствую, что ему любопытны подробности вчерашнего инцидента, но он ни о чём не спрашивает, только уточняет общим вопросом, всё ли у нас в порядке.
- Да, - говорю. - Сейчас поедем в INOREPRO, — название — обрывок аббревиатуры “Scientifically Research Institute of Orthopedics and Replaceable Prosthetics». - Уилсон с нами не едет — справишься?
- Конечно... - он несколько мгновений молчит, собираясь с духом, но, наконец, решившись, задаёт-таки мучающий его вопрос:
- Док, у вас с доктором Уилсоном... всё в порядке?
- Почему ты спрашиваешь? Что у нас может быть не в порядке?
- Мне показалось, доктор Уилсон обиделся на вас.
- Что, из-за леденца? Из-за очков?
- Из за леденца, - кивает он. - Из-за очков. Из-за того, что вы сказали, чтобы я ударил его и отнял очки силой. Вы же не могли видеть тогда его лица, а я видел. Он здорово на вас разобиделся — можете мне поверить, - он укоризненно качает головой.
- Ну, он первый начал, - бормочу в оправдание. - Пользуется тем, что я не могу...
- Зря вы так с ним, - не дослушав, перебивает Кларенс. - Доктор Уилсон столько всего для вас делает, и ему тоже не так уж, чтобы совсем легко... Я, конечно, не имею права вмешиваться, я — человек посторонний...
- Вот именно, - говорю я веско, но его это не останавливает.
- Но кое-что я вижу, - говорит он, - и это меня не радует. Он здорово сдал в последнее время.
- Я тут не при чём, - говорю. - Кто-то рассказал ему, что Санта-Клаус — выдумка. Вот он и расстроился.
- Не надо так говорить, доктор Хаус. Он переживает за вас, и Санта- Клаус тут не при чём.
- Ерунда. Просто он в глубине души всё надеялся, что я могу выздороветь, - говорю я, уже совершенно серьёзно. - А вот вчера понял, что нет... Поехали, Кларенс. Нечего время попусту терять. Доктор Кастл традиционно ждёт нас к одиннадцати, а опаздывать больше, чем на четверть часа, невежливо.
Чёртов Уилсон расшевелил мне душу, как мальчишка палкой муравейник. Боль иногда очень хорошее подспорье, чтобы не свихнуться, как это ни странно звучит. Она не позволяет задумываться. Если бы там, в камере, мне не было каждую секунду так чертовски больно, я бы точно свихнулся от одной мысли о своём положении. И всё то время после тюрьмы, пока я пытался вернуть утраченное, собрать себя по кускам, преодолевая боль, я просто не находил лазейки для мыслей о своей обречённости. А вот теперь все эти мысли меня нагнали и принялись за меня всерьёз. «Что будет дальше? - задавался вопросом я и приходил тут же к неизбежному ответу: — А ничего нового не будет. Боль, беспомощность, адский, на одном упрямстве, труд каждого движения и постепенно стареющее тело, как клетка более-менее ясного — приступы паники не считаем — разума, который будет метаться по этой клетке, не умея найти выхода, пока старик-Альцгеймер или Пик не прихватят его за яйца. И стоит ли такая жизнь усилий, потраченных на её обретение?» Все эти соображения так взвинтили меня, что, подъезжая к воротам INOREPRO, я чувствовал какое-то лихорадочное возбуждение, как кошка на горящей крыше, которая мечется, поджимая лапы, и не знает, то ли спрыгнуть, то ли спрятаться.
Доктор Кастл уже ждёт в своём манеже для тренировок и спешит выразить удивление отсутствием доктора Уилсона. Пожалуй даже, не только удивление — сожаление. Неужели успела запасть на него, не смотря на своего «Джозайю Бреговица»? Ну, вот чем он их берёт?
- Доктор Уилсон не очень хорошо себя чувствует, - дипломатично сообщает Кларенс. - Ничего страшного, лёгкое недомогание.
На этот раз я экипировался получше — на мне длинные спортивные трико и футболка с тигриной мордой, почему-то зелёного цвета — гринписовцы, что ли, подсуетились. Никаких джинсов.
Снова мягкая, но властная хватка манжетов, снова вкус соли и железа на губах, снова боль, боль, боль — боль без конца. Но у меня получается.
- У вас больше всего проблем с удержанием равновесия, - говорит Нора, поддерживая меня под локоть. - Постарайтесь делать шаги меньше и ставить ноги немного по ширине плеч — вы будете чувствовать себя устойчивее. Вот эта накладка заменит вам резецированный квадрицепс при опоре, Ив её усилил.
- Я чувствую себя железным человеком, - говорю. - А это ничего, что теперь ноги у меня разной тяжести, и меня будет всё время сносить вправо?
- Я бы вам порекомедовала первое время пользоваться тростью, - говорит она.
Мне становится смешно. Прогресс спирали — я вернулся к началу: первые шаги и трость. Очевидно, что-то меняется при этой мысли в моём лице, потому что Нора спрашивает, не устал ли я.
- Устал, - признаюсь откровенно. - Но я бы ещё позанимался — кажется, только что-то начало получаться...
- Хорошо, ещё немного. Только не перетрудитесь.
- Да, и вот ещё что, - вспоминает она после ещё получасовых страданий над приёмами ходьбы, когда у меня начинает сводить бедро так, что я корчусь от боли. - Вам нужен хороший массажист. Я могла бы порекомендовать вам...
- Не нужно. Уилсон прекрасно умеет делать массаж. Да и Кларенс тоже, - я киваю в сторону своего сопровождающего.
- Ну что ж, это облегчает задачу, - улыбается она. - Я вам распечатаю приёмы массажа и некоторые упражнения, которые позволят быстрее привыкнуть к «электромиостепу» - вам нужно будет проделывать их утром, до занятий, и перед сном. А пока пойдёмте на физиотерапию.
- Стоп-стоп! - прерываю я её монолог. - Что за физиотерапия? Мы не договоаривались о физиотерапии.
- Пороговая электростимуляция мышц. Это входит в комплексное освоение аппарата. Пожалуйста, доктор Хаус, не отказывайтесь. Она поможет вам быстрее и правильнее управлять своими мышцами при ходьбе.
- Но ведь я могу и отказаться, так? Вы же не перестанете со мной работать, если я откажусь от физиотерапии или не стану принимать какую-то таблетку? Я ведь не обязан выполнять всё, что вы мне захотите назначить, правда?
- Абсолютно верно, доктор Хаус. Вы в полном праве отказаться от чего угодно. Но я всё-таки настоятельно прошу вас согласиться. Кроме того, - она чуть заговорщически понижает голос. - Это ещё и очень приятно. Кабинет физиолечения у нас в «Октаэдре».
До кабинета физиолечения я добираюсь сам, управляя креслом с помощью джойстика. Я уже здорово развил пальцы и легко справляюсь даже с действиями, требующими мелкой моторики — правда, выглядит это со стороны, должно быть, неаппетитно, но почему бы мне не наплевать на то, как оно выглядит?
Кларенс руками кресла не трогает. Но идёт рядом и страхует, если я вздумаю воображать себя пилотом формулы-один или боевой моделью вездехода.
Вдоль дорожек напиханы указатели — Уилсон почему-то уверен, что в очках-трансляторах я способен их читать. Ну, я, наверное, был бы способен, будь буквы побольше примерно раз в пять и поконтрастнее — чёрные на белом, например. Обманул я его легко — несколько раз по памяти «прочитал» слайды на последней конференции, и его оптимизм тут же достроил картину до утешительной.
С Кларенсом вообще можно не объясняться, что да почему, а просто скомандовать:
- Вслух читай все надписи, какие попадут на глаза, - и он послушно забубнит: «Солярий», «Лаборатория сна», «Закрытая зона психологической разгрузки», «Молчальня»...
- Как-как? - переспрашиваю я. - Уверен, что не молельня?
- Нет, я совершенно точно прочитал - «молчальня».
- Интересно. Надо будет потом спросить у этой Кастл...
- Физиотерапия! - наконец, радостно восклицает Кларенс. - Это здесь.
И мы сворачиваем в сторону небольшого строения с крышей, ощетинившейся какими-то металлоконструкциями.
- Доктор Ку-Си-Ма, - читает исполнительный Кларенс.
- Это я, - раздаётся женский голос, и хотя он говорит на правильном английском, что-то в его звучании наводит на мысли о стране восходящего солнца.
Обладательница голоса — хрупкая женщина в кимоно, неопределённого возраста — неопределённого, потому что возраст азиатки и без того непросто угадать, а тут ещё погрешность трансляторов. Так, что-то круглолицее, узкоглазое и белозубое.
- Доктор Кастл уже звонила мне по поводу вас, доктор Хаус. Она предупредила, что вы настороженно и с недоверием относитесь к новым процедурам, поэтому я хотела бы вначале объяснить в двух словах, в чём она будет состоять. Наша задача слабыми токами безболезненной, но действенной частоты вызвать мелкие фибрилляции самых разных мышц тела. Они будут происходить хаотично, но вы не почувствуете дискомфорта. Впрочем, если и почувствуете, вам достаточно будет сказать об этом мне, и я отрегулирую аппарат, как надо. Для того, чтобы был контакт между кожей и электродами, я смажу их гелем и прикреплю так, чтобы захватить электрическими цепями всю поверхность тела. Сеанс продлится десять минут. Ну как? Вы готовы? Приступим?
Не отвечаю, потому что трушу. Трушу до тошноты, предвкушая, как сейчас моего тела примутся касаться чужие руки, прижимая холодные металлические кружки электродов.
- Доктор Ма, - вмешивается почувствовавший моё замешательство Кларенс. - Будет лучше, если все эти электроды доктору Хаусу нацеплю я, а не вы. Вы просто покажите, что куда, ладно? Доктор Хаус не любит, когда его касаются чужие.
- И ещё он не любит, когда о нём говорят в третьем лице, - сварливо встреваю я. - Я здесь вообще-то, если ты не заметил.
- Я вам помогу снять футболку, - говорит Кларенс.
- Справлюсь, - я стаскиваю футболку сам, но тут меня ожидает новый удар:
- Штаны тоже придётся снять — электроды устанавливаются на бёдра и голени.
- Я уже заметил, что в вашем заведении уклон в вуайеризм, - говорю. - На ягодицы электроды, надеюсь, ставить не надо?
Зря спросил. Оказалось, надо. Кларенс засопел своим приплюснутым носом, уже подбирая, как видно, формулировки для вежливого отказа. Но я опередил его:
- Ладно. Только предупреждаю: в обнажённом виде я не аполлон.
- Доктор Хаус, - мягко и назидательно говорит Ку-Си-Ма, - здесь у нас институт заместительного протезирования. Стройные атлеты античной красоты у нас не лечатся.
Этот довод меня немного успокаивает, и я отдаюсь на милость Кларенса, который раздевает меня, укладывает на какое-то подобие зубоврачебного кресла и начинает цеплять присоски, похожие больше всего на улиток — мягкая подошва с более или менее твёрдым панцирем.
- Готовы? - спрашивает доктор Ма, когда я весь утыкан этими присосками, как какой-нибудь учёный идиот в фильме о пришельцах. - Я включаю!
С трудом удерживаюсь, чтобы не заорать. И трачу на эту борьбу столько сил, что не сразу понимаю, что со мной происходит. А когда, наконец, снова возвращаюсь к действительности и пытаюсь понять, какие испытываю ощущения от работы их физиотерапевтического прибора, вдруг чувствую не то, чтоб невыносимую, но довольно сильную щекотку — словно десятки прохладных тонких пальцев копошатся у меня в подмышках, под рёбрами, на коже живота, под коленками и на ступнях.
Вот так ощущение! Бить меня — били, кололи, резали — сколько угодно, выбивали сочленяющиеся головки костей из суставов, ломали эти самые кости — пожалуйста. Обнимали и ласково гладили — тоже было в последнее время нередко, но чтобы щекотать!
И, совершенно растерянный, я просто не знаю, как реагировать, а тело уже решило за меня, и меня охватывает лёгкая дрожь, и диафрагма судорожно сокращается, и я хмыкаю раз-другой, а потом начинаю похрюкивать — и ничего поделать с собой не могу: щекотно до чёртиков.
- Что такое, доктор Хаус? Вам дискомфортно? Сделать ток поменьше?
Мотаю головой и хихикаю, как придурок. Вот-вот расхохочусь, как девчонка, с взвизгами.
- Не надо... поменьше.
А всё дело в том, что я чувствую, как щекочущие пальцы словно стряхивают с меня боль, заменяя её совсем другим ощущением. Почти невыносимым — согласен, но боли-то нет, она уходит, а она уже несколько лет меня и на миг не оставляла, так что пусть. Если бы я ещё мог терпеть и не пофыркивать-похрюкивать-подвизгивать.
Глядя на меня, Кларенс начинает тоже фыркать, как конь.
- Да что такое? - не понимает доктор Ма.
- Щеко-о-отно... - наконец, задыхаясь, выстанываю я.
- Щекотно? Надо же! - она крутит на своём приборе какой-то верньер, и щекочущие пальцы умеряют прыть, давая мне возможность перевести дух. - Доктор Хаус, в это трудно поверить, но у вас, по-видимому, очень низкий болевой порог. Вы чувствительны к боли куда больше, чем среднестатистический белый американец вашего пола и возраста. Просто уму непостижимо, как же вы с таким болевым порогом вынесли всё это, - и я чувствую маленькие женские пальцы проводят, едва касаясь, по моим шрамам. Вздрагиваю, естественно, и Кларенс подаётся вперёд.
- Я — в порядке, - останавливаю я его. - Долго ещё, доктор Ма?
- Вам нехорошо?
Ну, как сказать... С того мгновения, как она повернула свой верньер, мне делается , наоборот, опасно хорошо — умерившая интенсивность щекотка вдруг откликается тёплой тяжестью в паху, и ощущение это с каждым мгновением делается сильнее. Я стараюсь отвлечься, но чувствую, что если эта физиопроцедура будет продолжаться ещё какое-то время, я самым недвусмысленным и натуральным образом кончу, а поскольку на мне только плотные спортивные трусы, даже если мне удастся улежать смирно и не застонать, это немаловажное событие всё равно немедленно станет общим достоянием.
- У меня голова кружится. - говорю я. - Давайте прервёмся...
- Хорошо, доктор. Для первого раза достаточно.
Доктор Ку-Си-Ма выключает прибор, Кларенс отлепляет от меня датчики, а я всё ещё не могу успокоить дыхание и вздрагиваю, как лошадь, которую кусает слепни. Но боли нет. Совсем нет! И хочется поделиться этим ощущением счастья с кем-то, кто поймёт — например, с Уилсоном, хоть я и знаю, что блаженство ненадолго — первое же движение вернёт меня с небес на землю. Поэтому я и не спешу делать это первое движение, а бездумно лежу, наслаждаясь мгновениями без боли.
- Хотите отдохнуть здесь? - спрашивает вдруг доктор Ма, осторожно касаясь моего плеча. - В ближайший час электростимуляции никому не назначено, а вам после процедуры полезно полежать. Можете вздремнуть, если хотите — я вам мешать не стану.
Я привык игнорировать сочувствие и огрызаться на проявления заботы, но у этой девочки всё получается так просто и органично, так ненарочито и естественно, что я ничего, кроме «Спасибо» выдавить из себя не могу. И остаюсь лежать в процедурном кресле, расслабленно отдыхая. Боже, как хорошо!
Боль возвращается через полчаса, грубо выдёргивая меня из дремоты. Лёжа и чувствуя, как она нарастает, ширится, захватывает тело, я испытываю такое отчаяние, что вот заплакал бы. Неудача с кетамином по сравнению с моими ощущениями сейчас — тьфу. Знаю, что больше не приду сюда. Не вынесу такого.
- Вы в порядке, док? - озабоченно склоняется надо мной Кларенс.
- Пошли отсюда, - говорю сквозь зубы. - Хорошенького — понемножку.
Он помогает мне перебраться в кресло, и там я постепенно успокаиваюсь: ну, в конце концов, что произошло? Любая жвачка сладкая только в первую минуту.
А потом я вдруг, неожиданно для самого себя, задумываюсь: доктор Ку-Си-Ма какой всё-таки национальности? Акцент у неё, определённо, японский, имя, вроде, тоже, хотя, скорее, это прозвище — всё равно, что назвать кого-нибудь из нас Ньюйорком. Но я не чувствую японской ауры. Они самобытны, японцы, у них всё подчинено какому-то совершенно особенному беззвучному ритму. Китаянка? В ней нет китайской напористости и какой-то особенной нотки самоутверждения. Может, кореянка? Или помесь? Если бы я мог видеть или хотя бы иметь стереофонический слух, чтобы лучше прислушаться к акценту... А с другой стороны, какого, спрашивается, дьявола я о ней думаю, как будто для меня имеет хоть какое-то значение, в какой именно точке географической карты она появилась на свет? И не только об этом думаю, если уж самому себе не пытаться врать. Я ведь, по правде сказать, вот уже несколько лет ни о ком с генотипом «сорок шесть-икс-икс» так не думал. Но меня никто и не касался слабой маленькой рукой с тонкими пальцами. Меня, мне кажется, вообще никто не касался, кроме Уилсона и Кларенса, до последнего времени — Нора Кастл, застёгивающая на мне браслеты своего чудо-аппарата, не в счёт.
Я раздумываю об этом, пока мы едем в гостиницу. Наполовину раздумываю, наполовину сплю — все эти занятия и физиотерапия для меня нагрузки почти непосильные.
Одно хорошо: пока мы отсутствовали, Уилсон, кажется пришёл в состояние близкое к норме, и в номере сквозь неистребимый аромат перегара пробиваются слабо озвученные ароматы «Caron Pour Un Homme», такой же старомодной, как его галстуки и запонки, зубной пасты, кофе и ванили. Сам страдалец сидит на диване с мокрыми волосами и, морщась от головной боли, перебирает телевизионные каналы.
- Ничего не выйдет из этой затеи, - хмуро говорю я, с помощью Кларенса, водворяясь рядом. - Я не буду ходить — мы напрасно время тратим.
- Ты расстроен? - тут же поворачивает он голову. - Что-то сегодня не получилось?
- Занятие прошло великолепно, - отмахиваюсь я.
- Тогда в чём дело? У тебя боли усилились? Кларенс, постой! Может быть, выпьешь кофе с плюшкой? Говорят. они здесь превосходны, но я пока не созрел до снятия проб с кондитерских изделий.
- Вот именно в этом и дело, - говорю я. - То же самое, что заставило тебя вчера напиться до положения риз, заставляет меня отказаться от наполеоновских планов покорения Африки. Можно попробовать прыгнуть выше потолка, но минимум, чего добьёшься — шишки на лбу, а максимум — на тебя упадёт крыша.
Несколько мгновений он молчит, обдумывая мои слова, а Кларенс потихоньку пятится к дверям, чтобы предпринять незаметную ретираду. Присутствовать на наших разборках для него наказание, которого не умалить чашкой кофе, пусть даже и со сдобной плюшкой. И я его понимаю. Нанял-то его Уилсон, и поначалу, думаю, он воспринимал меня, как некий неудобный в обращении бессловесный предмет — вроде домашнего кактуса. Только кактус не шарахается по углам с хриплыми воплями и не блюёт от страха, пока ему вкалывают в колючий стебель приличную дозу ативана, но это - разница чисто номинальная. Однако, по мере моей реабилитации я его «заломал»под себя, и Уилсон, не возражая до этой ночи на словах, молча, кажется изо всех сил досадовал на то, что парень «перекуплен» тёмной стороной. Кстати, это он напрасно — внутренняя порядочность этого чёрного Годзиллы так и не позволила ему забыть, кто был его первым нанимателем. Уилсона он уважает, никогда ему всерьёз не перечит и держит дистанцию. Именно поэтому ему и так трудно присутствовать при наших сварах: на чьей бы стороне он ни был, вторая сторона — тоже в какой-то степени его босс, и лучшим бы выходом для него было помалкивать, но в том-то и дело, что эмоционально Кларенс очень подвижный, с широким добрым сердцем, с обострённым чувством справедливости, поэтому он порой просто не может промолчать и предпочитает не вводить себя во искушение и вовремя смыться.
- Несколько недель назад, - помолчав, задумчиво говорит Уилсон, - ты выложил пять миллионов за возможность поучаствовать в эксперименте. Несколько часов назад ты собирался на занятия и процедуры с видимым энтузиазмом. Что произошло?
- Ничего такого, о чём тебе стоило бы знать. Ничего существенного. Мелочь.
- Хаус, не скрытничай. Мелочь, заставляющая тебя отказаться от идеи встать на ноги, должна быть довольно крупной мелочью.
- Кастл отправила меня на физиотерапию, - неохотно начинаю я, понимая, что он всё равно не отстанет. - Там у них такое ноу-хау: электростимуляция мелких мышечных волокон. Накладывают электроды, подбирают определёненой частоты ток...
- Хаус, это не ноу-хау. Сто лет такое делают.
- Такое, - выделяю голосом, - не делают сто лет. Я не чувствовал боли. Совсем. А так у меня просто не бывает. Мне такое раньше только во сне снилось.
- Гм... И чем же ты, в таком случае, недоволен?
- Ты не понимаешь? Я не могу пролежать под током всю оставшуюся жизнь.
- То есть... - замедленно говорит он, - если тебе может стать лучше, но потом станет опять хуже, ты предпочитаешь, чтобы лучше не становилось? Тогда как ты утрясаешь с такой своей философией приём обезболивающих?
Неожиданная параллель, и я, действительно, задумываюсь. Он прав: это, по сути, то же самое: обезболивающие делают лучше, но потом их действие кончается, и снова становится хуже. В чём принципиальная разница?
- Обезболивающее можно принять снова... - говорю с сомнением.
- Сеанс электростимуляции — тоже.
У меня кончаются аргументы. Но Кларенс, не успевший ещё смыться за дверь, вдруг вмешивается с порога, бесцеремонно указывая на меня пальцем:
- Таблетки — его собственность. О дополнительном сеансе придётся просить. Вы же знаете, что док Хаус просить терпеть не может.
- Ну и не надо никого просить. Давай купим тебе такой прибор.
- У тебя сформировалась психология финансового воротилы... нет, иждивенца финансового воротилы, - говорю, а сам просто тяну время. - Давай мне сразу купим отменное здоровье и отличную фигуру.
- И доктора Ку-Си-Ма, - снова подаёт голос Кларенс, вызывая у меня острое желание чем-нибудь в него запустить. Значит, он заметил, скотина! И мало того, что заметил, ещё и до сведения Уилсона решил довести. А Уилсон не таков, чтобы пропускать подобные заявления мимо ушей — делает стойку, как охотничий пёс, унюхавший дичь.
- Что за доктор Ку-Си-Ма? Она красивая?
- Понятия не имею. Я — слепой с суррогатным зрением. Всё, что я мог увидеть — это то, что у неё есть голова и ноги. Этого достаточно для того, чтобы считать её красивой?
- Ну, если бы у неё не было головы или ног... Эй, Хаус, а ты знаешь, что ты покраснел? Уж не заболел ли ты? Давай температуру померяем.
Он издевается — издевается по полной, а я не знаю, как реагировать — отшутиться, огрызнуться или открыться. Одно радует: в Кларенсе, наконец, инстинкт самосохранения побеждает желание постебаться на мой счёт, и он покидает-таки номер.
- Она дотронулась до меня, - говорю я, неуверенно выбирая, видимо, всё-таки третье. - Впервые посторонний человек дотронулся до меня без моего разрешения, а я... мне было приятно.
Уилсон долго молчит, очевидно, переключаясь с опции «прикалываться» на опцию «сочувствовать».
- Ну... это же хорошо, - наконец, выдавливает он.
- Что хорошего, Уилсон? Я возвращаюсь к жизни, да? Учусь строить отношения? Может, мне начать девушек кадрить? - и я снимаю — сдёргиваю — трансляторы и поворачиваюсь к нему безглазым лицом, похожим — я это знаю — не перепаханное поле, застеленное лоскутным одеялом. -
Oh Lucifer please let me go beyond God's law
And run my fingers through her hair, Esmeralda! - голос у меня хриплый, но в ноты я попадаю.
Уж не знаю, какой реакции я ждал, но Уилсон издаёт звук, который мог бы, наверное, издать, стараясь ухватить зубами рвущегося на волю из его глотки «чужого», и закатывается таким судорожным выворачивающим хохотом, что я начинаю опасаться за его душевное здоровье. Он раскачивается, скрипя диваном, чуть не падает, всхлипывает, стонет - плачет от смеха — прямо форменная истерика.
- Эй, - говорю. - Хорош, а то икота замучает. Чего ты ржёшь вообще? Смешно, что я теперь урод, которым только детей пугать? И ещё смешнее, что у меня при этом всё ещё иногда встаёт?
Действенно. Хотя, пожалуй, зря я так. Смеяться он, правда, сразу перестаёт, как ножом отрезало. Но, похоже, паханул я его этим ножом по живому и без всякого снисхождения. У него даже голос садится — становится сиплым, не его:
- Ну, зачем ты так? Я же... - недоговаривает, замолкает. Слышу только, что дышит тяжело и коротко, словно слёзы сдерживает. Нет, правда, зря я так. Уилсон-то во всём этом меньше всего виноват — он и так из кожи лезет, чтобы дотянуть, дотолкать меня до приемлемого уровня, вот только не понимает того, что приемлем мы разное. Например, снять проститутку мне — раз плюнуть, да он сам мне снимет, и отборную. Раньше я так и делал — нравилось, что профессионалки не пялятся на мой шрам на бедре, что знают несколько десятков поз и могут выбрать такую, чтобы боль не отвлекала меня от дела, что не ведут разговоров, не лезут в душу. Все их достоинства и сейчас при них, и могли бы быть востребованы, но... нет. Не хочу. Даже передёргивает от одной мысли, что чужие руки, чужие губы начнут касаться, слюнявить, возбуждать - властвовать над моим телом. В конце-концов, есть звукозаписи такой горячей порнухи, перед которой бледнеют брачные стоны морского слона. Но у Ку-Си-Ма слабые нежные пальцы, которые просто не могут властвовать по определению... Может быть, это как раз тот случай, когда я... Нет, чушь! Чушь! Чепуха! Условный рефлекс, как у собаки на лампочку — её присутствие просто совпало с чёртовой процедурой, от которой у меня промежность задурила. Так можно нежной страстью к электророзетке воспылать. Чушь! Полная!
- Нет, с тобой, в самом деле, что-то происходит... Ты вообще меня слышишь?
- А ты что, что-то говоришь? Знаешь, у моего мозга избирательная пропускная способность — всякую пустую трепотню отсеивает на входе. Делай выводы.
- Делаю, - соглашается он, и звучит это у него так многообещающе, что я чувствую укол беспокойства.
Выводы он, действительно, делает — тем же вечером, когда мы сидим на диване перед телевизором и пьём чай с печеньем, как две благовоспитанные старые девы на вечеринке в клубе авангардистов.
- Хаус, давай всё-таки пригласим разок тебе проститутку?
- Зачем?
- Ну, ты что, не знаешь, зачем приглашают проституток? Раньше же ты ими пользовался...
- Раньше я много, чем пользовался, Уилсон. Велосипедом, роликами, клюшками для гольфа, тростью, микроскопом... мне продолжать?
- Но ты же взрослый мужик! - он выходит из терпения и повышает голос. - Нельзя же жить монахом!
- Я бы тебе ещё пару строчек спел, да боюсь ты от хохота описаться можешь.
- Что, боишься, твой кулак приревнует?
- Я не кулаком это делаю, - говорю. - Пальцы до конца не сгибаются, я вот так... - показываю, как сцепляю руки.
Он запрокидывает голову, чтобы я точно знал, что он закатывает глаза. На несколько минут повисает молчание. Потом он спрашивает:
- Сделать тебе массаж?
Вот тут я попёрхиваюсь чаем.
- В каком...смысле?
Тогда и он попёрхивается чаем:
- Что значит...чёрт! А ты в каком подумал?! Нет, Хаус, тебе, определённо, нужно проститутку снять! У тебя проблемы!
- Ладно, - говорю, чувствуя, что лицо загорелось, как будто я его в крапиву сунул. - Делай.
- Сначала руки?
- Ну, не...это же, в самом деле!
- У тебя большие проблемы, - говорит он, качая головой.
- Ты просто никогда не предлагал...вечером, - я, кажется, оправдываюсь.
- Потому что утром я был с бодуна, если помнишь. Вот и решил наверстать, чтобы день не пропал. А ты...
- Ну, перестань, - говорю, потому что чувствую, что у меня уже уши дымятся. И, кстати, если он сейчас, действительно, начнёт делать мне массаж, никаких гарантий, что я... Пожалуй, лучше руками и ограничимся.
- В конце концов, что она, чемпионка мира по размерам бюста, что ли? - неожиданно спрашивает Уилсон.
- Кто?
- Эта Ку-Си-Ма.
- Да понятия я не имею, какой у неё бюст. И сколько ей лет, тем более. Она же азиатка. Может, она уже старуха лет семидесяти. Ты не знаешь, как я вижу в очках!
Да что со мной такое творится сегодня! Раскис, совсем раскис — и только от мимолётного прикосновения. Ведь я фактически раскололся Уилсону.
- Я догадываюсь, - говорит он, отвернув лицо. - Мутные туманные пятна, силуэты, смазанные черты, иногда в цвете, если цвета достаточно ярки... Ты хотел играть в зрячего, я тебе подыгрывал. Разонравилось?
- Игра затянулась...
- Понял это сегодня на физиотерапии?
- Ночью, когда ты излагал своё видение перспектив.
Слышу, как он хрустит пальцами - появилась у него такая привычка: ухватит левой рукой пальцы правой и выламывает, хрустя суставами, как попкорном. Я его почти не вижу, сидя вполоборота. Периферической картины очки не дают. Поэтому поворачиваюсь лицом. Точно: ломает пальцы, сосредоточенно глядя на свои колени.
- Мне жаль, - наконец, говорит.
- Чего тебе жаль, Уилсон?
- Жаль, что с тобой... так вышло. Если бы я мог что-то изменить, я бы... - не находит продолжения и, сомкнув и сжав губы, трясёт головой.
- Ну, а что бы ты сделал? Да ничего... Брось, Уилсон, по убежавшему молоку не плачут — моют плиту и обходятся бутербродами.
- Ты не хочешь обходиться бутербродами, - говорит резко, с силой. - Не можешь обходиться бутербродами!
- Ладно, - говорю примирительно. - Сделай мне яишенку, - и протягиваю ему руки для массажа.
Он с облегчением фыркает смехом, но я уже знаю, что разговор наш не закончен, и знаю, что он первый к нему вернётся. Уже сегодня, или завтра, или через год, но вернётся.
А ночью мне снова снится кошмар — тот же самый каменный мешок, но посередине стоит ванна со льдом, а на месте моего тюремщика вдруг оказывается отец, и он, как в детстве, заставляет меня забираться в эту ванну со льдом. Холод впивается гранёными кубиками в каждый неправильно сросшийся перелом, и я кричу от боли, но кроме боли внезапно испытываю ещё и мощную эрекцию и больше всего на свете боюсь, что отец её заметит, а отец стоит, расставив ноги и уперев руки в бока, и назидетельно говорит, что таковы правила, что каждый сам выбирает для себя, быть мужиком или монахом. Наконец, от невыносимого холода у меня начинают замерзать глазные яблоки, превращаясь в стеклянные шарики, и острые гранёные кристалы впиваются в них, давят, и я больше не вижу отца, а вижу смутное пятно, и боль всё нарастает и нарастает, становясь невыносимой, несусветной, и, наконец, глазные яблоки лопаются, как стеклянные ёлочные шары, и я чувствую каждый острый осколок в глазнице и уже не кричу, а хриплю, потому что голосовые связки тоже заледенели: «Помоги! Помоги мне!» Кого я зову?
Просыпаюсь всё с тем же неуходящим ощущением боли и холода, мокрый, как мышь, и не сразу могу понять, где я. В первое мгновение кажется, что это кабинет физиотерапии, или больничная палата, или кресло самолёта, или... да-да, вот именно, тот самый каменный мешок, в котором... Но чьи-то руки — тёплые и, как я чувствую в этот миг беспомощности и страха, очень сильные — обнимают меня, растирают сведённые судорогой кисти рук, гладят по груди, по плечам, легко и нежно прикасаются к щеке, ко лбу. Не отец. Не Кларенс — он себе такого не позволяет. Уилсон.
- Тебе больно? - тревожно, но негромко, спрашивает он. - У тебя опять кошмары? Успокойся, Хаус, успокойся. Это сон — ничего больше. Просто сон. Постарайся расслабиться...
- Уилсон! - стискиваю его футболку в сведённых судорогой пальцах. Может быть, это я его звал во сне, изнемогая от холода и боли?
- Тише, тише, - баюкает он, не выпуская меня из объятий.
- Дай мне очки!
- Зачем тебе сейчас очки? - в его тоне появляется настороженность. Да что он, короткий поводок, что ли, решил сделать из этих очков? - Хаус, ты...
- Дай мне сию минуту мои очки, идиот! - рявкаю я так, что тонким стеклянным дребезгом отзывается плафон под потоком. - Мне сейчас только что выкололи глаза! Снова! В стопятьсотпервый раз! Дай мне чёртовы очки!
- Да на, на, господи! - чувствую тяжесть оправы, которую он не надел даже — поспешно набросил на меня. Контакты замыкаются привычной вспышкой — ощущение примерно то же, как спросонок щёлкнуть выключателем — и свет ударит по отвыкшим глазам. Только боли нет.
В комнате светло — не утро, просто зажжены обе настольные лампы у кровати, этого достаточно, чтобы видеть Уилсона — босого, взлохмаченного со сна, в футболке с чёрным силуэтом - не то лошадь, не то собака, не то вообще велосипедист, такие тонкости не для моего суррогатного зрения. Снова наливается саднящей болью край глазницы у контакта. Но зрительные образы успокаивают, уводят всё дальше в реальность от приснившегося кошмара.
- Ну, ты как? - выждав несколько минут, осторожно спрашивает Уилсон. - Сможешь снова заснуть или таблетку дать?
- Останься здесь.
Он послушно вытягивается на свободной половине кровати рядом со мной, снова щупает мой лоб ладонью:
- А ты знаешь, что у тебя жар?
- Да, я как-то странно себя чувствую. Мёрзну... Или это из-за воспаления у контакта, или я простыл.
- А я, помнится, говорил кому-то: не открывай окно — просквозит, - напоминает он скорее виновато, чем злорадно, словно это он накаркал мне простуду. - Подожди, сейчас ещё один плед принесу.
- Начни мне антибиотик, - говорю ему в спину.
- Может быть, это вирус...
- Плевать на вирус. Лишь бы не пришлось снова лезть в голову. Чихание я переживу.
- Ну, ладно, - говорит. - Сейчас.
Он запасливый — возвращается не только с пледом, но и со шприцем.
- Давай первый сразу уколю. Ударную дозу.
Ему бы не врачом — ему бы медсестрой быть. Конечно, он на мне же, в основном, и натаскался, но иглу он вводит виртуозно — я не только не чувствую боли, сам момент укола уловить не могу — лёгкое давление, острый холодок.
- Всё. Засыпай.
- Куда ты?
- Выброшу шприц.
Возвращается через минуту с лёгким запахом спиртного в дыхании.
- Ты так сопьёшься, - говорю. - Заливаешь свой благородный, но неправильный с точки зрения «рацио» выбор?
- Всё будет нормально, - не совсем впопад отвечает он. Снова вытягивается рядом, укрывает нас обоих пледом. Я не касаюсь его, но чувствую присутствие, даже не глядя, словно он забронировал часть моего личного пространства, и там теперь висит табличка: «Место для Уилсона. Занято». «Ловец снов, - вспоминаю я. - Ну, давай, поймай мои сны. Поймай тот страшный сон, длиной в десятки бесконечных месяцев, разбуди меня, сделай его неправдой. Не можешь? Не можешь...»
Уже засыпая, чувствую, как он осторожно снимает с меня очки.
До утра мой кошмар делает ещё пару слабых попыток воспроизвестись во всей красе, но его прогоняет тёплое сонное полуобъятье и невнятное бормотание: «Спи, спи, всё хорошо...». Наконец, я утыкаюсь носом в его футболку с не то лошадью, не то велосипедистом и засыпаю крепко, без снов. А утром просыпаюсь раньше него и, не шевелясь, некоторое время прислушиваюсь к уютному размеренному дыханию с едва намеченным оттенком храпа. Мне вдруг хочется посмотреть на него спящего — я уже, кажется, тысячу лет не видел, как он спит. Обычно он просыпается раньше, и прежде, чем надеть на меня очки, успевает проделать со мной массу гигиенических и лечебных процедур.
Ещё до очков, до суррогатного зрения, когда меня окружала полная темнота, это в какой-то момент сделалось моей навязчивостью — я ловил себя на том, что забываю лица прежних знакомых, и их голоса начинают звучать для меня бесплотно, как потусторонние разговоры призраков. Я нарочно напрягал память и воображение, стараясь представить их лица, но они ускользали, расплывались, таяли, заменяясь только звучанием. Хуже всего было, когда я не смог вспомнить Кэмерон. Помню, что тогда от усилий у меня так разболелась голова, что Кларенс, дежуривший в тот миг при моей персоне, перенугался и звонил Уилсону, чтобы узнать, что делать и какой именно таблеткой меня достаточно безопасно пичкать.
Уилсон продержался дольше всего, но и он начал подтаивать, и я запаниковал. Возможно, это было одной из гирек на чашу «попробовать» экспериментальную модель суррогатного зрения. С его обретением стало легче. Конечно, чёткой картины оно не давало, но даже размытые тени оказались способны подтолкнуть мнемозону коры. И я уже в воображении своём безошибочно достраивал знакомые образы. Надеюсь, что безошибочно — например, цвет глаз Кадди, помнится, стал темой одной из наших с Уилсоном дискуссий, и он выиграл. Я, правда, подпортил ему ликование инсинуациями на тему, где он мог так хорошо разглядеть цвет радужек начальницы. Но цвет глаз Кэмерон я помнил. Помнил волосы, то собранные в аккуратный хвостик, то рассыпающиеся по плечам лёгкими подвитыми локонами. А лицо ушло. Уилсон из сострадания к моим переживаниям даже притащил мне как-то её фотографию, но куда там мне разглядеть плоское изображение на маленьком клочке фотобумаги. Я сказал: «А-а, да, вспомнил...», - и вернул снимок Уилсону.
Интересно, удастся ли мне хоть что-то разглядеть при помощи очков сейчас? Осторожно, стараясь не разбудить Уилсона, я протянул руку и нашарил их на привычном месте — хоть в этом он молодец. На работе Чейз как-то по неосторожности переложил чёртовы очки на непривычное место — больше он таких ошибок не делал. Даже когда перестал хромать.
Привычная вспышка замыкания контактов. Я переждал пару мгновений, привыкая, и повернулся к Уилсону. И не удержал улыбки: спал он на боку, чуть согнув колени, руки под щёку, и ещё губами чмокал во сне. Если бы удалось его прямо сейчас сфотографировать, он выкупал бы у меня эту фотографию, опустошив свою банковскую карту и заложив дом.
Но фотографировать я его не стал. Вместо этого протянул руку и пальцем провёл по тёплой, уже чуть шершавой от утренней щетины, щеке. Уилсон вздохнул и облизал губы.
- Просыпайся, - позвал я. - Я хочу кофе.
- А-а... да-да... сейчас... - пробормотал он, не открывая глаз.
Я снова погладил пальцем его щёку, и до него, видимо, это, наконец, дощло, потому что он вдруг широко распахнул глаза и уставился на меня с неподдельным изумлением.
- Но ведь сработало, - сказал я. - Вставай — хватит валяться. Ленивых негров плантатор будет сечь плёткой после заката — ты и так вчера весь день профилонил. Подавай умываться!
- Мы сегодня играем в рабовладельца и раба? - кротко спросил он. - Подожди, у меня где-то было стальное кольцо на шею — нужно только найти хорошего сварщика.
- Кузнеца, идиот! После сварки раб годится только на чучело, и то бракованное. Серъёзно, Уилсон, подъём — у меня такое ощущение, что утро совсем не раннее.
- Всего половина седьмого. Просто сегодня солнечно, - он сел в постели и принялся потягиваться и зевать так заразительно, что и я не удержался.
- Кончай, а? Зевота, между прочим, заразна.
- Ты меня разбудил ни свет - ни заря. Терпи.
Но встал, наконец, и выкатил из угла моё кресло:
- Поехали в ванную.
Для инвалида представляют иногда проблему такие элементарные действия, которые здоровый человек совершает, не задумываясь. Например, отлить. Для меня это — проблема — я не могу и минуты устоять на ногах без опоры на обе руки, а третьей у меня как-то комплектацией не предусмотрено. Поэтому приходится проделывать целый каскад аккробатических упражнений, да ещё и с посторонней помощью. Правда, сейчас мы довели это до такого автоматизма, что уже не обращаем внимания, и даже продолжаем болтать, не прерываясь. Сегодня — снова о проститутках. Без конкретики — просто Уилсон вслух сравнивает секс с профессионалкой с сексом с «просто подружкой», и сравнение не в пользу последнего. У него явно формируется сверхценная идея подложить меня под какую-нибудь экстра-классную шлюху, словно это одно решит большую часть наших общих проблем. Впрочем, трепаться об этом я ему не мешаю — нормальная тема, не хуже других.
Стиснув зубы от боли, затаскиваю себя в ванну почти самостоятельно — ещё немножко, и освою этот трюк.
- Тебе помочь?
- Справлюсь.
- Смотри, где что, и давай сюда очки.
Знаю, помню, что их нельзя мочить, но его постоянные напоминания раздражают.
- Тебе, я смотрю, больше нравится, когда я слепой — контроль, всё такое...
Это неправда — я знаю, что неправда, и он знает, что я знаю. Поэтому просто тихо просит:
- Не начинай...
А, может, я и впрямь начал комплексовать уже не из-за зрения, а из-за вида своей безглазой физиономии? Ха! Мне то что — я её не вижу, давно меня начали беспокоить зрительные впечатления других? Да и контакты, чего доброго, заденут, повредят...
Горячая вода — это здорово, она снимает спазмы, расслабляет, уменьшает боль. Читал у Умберто Эко, как средневековые монахи пользовались этим даже при интенсивных болях — правда, они добавляли кое-какие отвары... Ачто ? Это мысль. Надо отправить Уилсона, а лучше Кларенса — собирать гербарий. Кларенса лучше потому, что не будет задавать лишних вопросов и допытываться, для чего мне это... Хоть нет, будет. Когда услышит названия вожделенных травок: аконит, болеголов. Он всё-таки дипломированный медбрат.
Чувствую руки Уилсона, ритмично сжимающие мне надплечья.
- Осознал, наконец, свою нетрадиционную ориентацию?
- Массаж в горячей воде — ноу-хау дня. Заткнись, это — подарок.
Неплохой подарок — я оцениваю в полной мере, когда через какое-то время он будит меня встряхнув за плечо:
- Ты задремал, а вода стынет. Кофе тоже. Давай, вылезай. Не забудь салфетку.
Салфетка — это специальная гигроскопическая фигня, опять же для контактов.
- Ваш укол, мой господин. Подставляй задницу.
Всё, как обычно. К завтраку — булочки и Кларенс. В ярко-алой футболке. Чёрное с красным — цвет траурной церемонии, но в данном случае очень жизнеутверждающей. Что подозрительно, на сдержанном старомодном Уилсоне такой же вырви-глаз, но зелёный — рубашка-поло. Мысленно складываю два и два.
- Будете теперь рядиться, как клоуны, пока трансляторы не усовершенствуют?
- Не понимаю, о чём ты, - ослепительно-зелёный Уилсон переглядывается с ослепительно-красным Кларенсом, и оба утыкаются в свои чашки. Солнечно — это здорово, это боль меньше, суррогатное зрение лучше, и одежды тоже меньше — никаких курток и длинных штанов. На мне серые хлопчатобумажные бермуды и такая же рубашка-поло, как у Уилсона, только не зелёная, а голубая.
- Нас остановят полицейские за то, что наши рубашки слепят встречных водителей.
- Хочешь попробовать водить машину? - вдруг предлагает Уилсон.
От неожиданности я не успеваю подхватить челюсть, и какое-то время рот остаётся приоткрытым.
- Издеваешься или рехнулся?
- Ну, не сейчас и не в городе, конечно, не на оживлённой трассе. А что? Руки у тебя действуют, мелкой моторики там не нужно, очки позволяют отличить пустое пространство от стенки дома или дерева перед носом, машина на ручном управлении есть — та твоя, старая, она на ходу — кстати, и не жалко будет, если уткнёшься куда-нибудь.
- Меня тебе тоже не жалко будет? - говорю, а у самого уже назойливый комар зазудел: «А почему бы нет? Почему не попробовать там, где это безопасно?»
- Никто не заставляет сразу разгоняться до ста пятидесяти миль в час. Знаешь... давай потом к этому ещё вернёмся, а?
Змей искуситель. И улыбается.Сегодня хороший день, определённо.
Хорошесть его кончается на стоянке у института. Уилсон выходит, одновременно пытаясь придержать дверцу и раскрыть кресло, раздаётся щелчок — и вопль — тугая пружина от души врезала ему по пальцам и зажала их, как в тисках.
Кларенс бросается на помощь, высвобождает его кисть из плена, но суставы тут же распухают, кожа синеет, а сам Уилсон старается не стонать, но не может сдержать катящихся по лицу слёз.
- Криворукий опоссум! - ругаюсь я. - Здесь перелом — не иначе, тебе шина нужна. Скажи спасибо, что рука правая.
- Спасибо, - криво усмехается он.
Так и вваливаемся к доктору Кастл: я — в кресле, Кларенс катит это самое кресло, Уилсон, скуля, ковыляет рядом и баюкает свою несчастную конечность, уже достигшую размеров волейбольного мяча и претендующую на баскетбольный.
- Господи! - Нора вскакивает из-за стола и бросается нам навстречу. - Что случилось?
- Доктор Уилсон подрался с Терминатором, и теперь ему нужен лёд и гипс.
- Боже мой! Садитесь скорее сюда, доктор. Я сейчас!
Пулей вылетает за дверь, и уже через минуту является с чемоданчиком.
- Будет больно, но мне нужно ощупать — не хотелось бы пропустить смещение.
- Но разве рентген... - вяло протестует Уилсон.
- Мне не нужен рентген, чтобы понять, есть ли перелом и смещены отломки или нет, когда речь идёт о кисти, и потом это — лишнее время, лишняя боль. Положите руку на подлокотник. А вот это — под язык.
Я не знаю, сколько там лет должно быть специалисту для достижения хотя бы минимального опыта, но малышка Кастл вызывает у меня чувство, близкое к восхищению. Я вижу профессионала за работой — ни одного лишнего движения. Уилсон даже вякнуть не успевает, как рука уже в иммобилизационной гипсовой лонгете — да какой лонгете!
- Пальцами можно будет шевелить, но запястье и два пястнофаланговых сустава я зафиксировала. Не очень удобно, конечно, зато больно не будет. Кости треснули, но не разошлись, так что функция не пострадает - сможете даже играть на пианино, - шутит она.
- На пианино я, кроме «Мой милый Августин» и «Собачьего вальса» вряд ли, что сыграю, - отвечает Уилсон без ожидаемой ответной уклыбки. - Бог, разумеется, лучше знает, какие пальцы и как ломать...
Никто из нас — включая его самого — видимо, не ожидал, что он так скажет, тем более, без малейшего одобрения в адрес этого самого Бога, и повисает дурацкая неловкая пауза.
- Вам лучше? - наконец, решается нарушить её Нора.
- Боль почти прошла, только голова кружится.
- Это от лекарства. Вас может клонить в сон, и машину вести вам нельзя, хотя тут, я полагаю, мистер Кларенс...
- Да-да, доктор, - басит наш медбрат. - Это я за рулём.
- Ну, вот и хорошо. Как вы, доктор Хаус, не слишком расстроились из-за травмы доктора Уилсона? В состоянии заниматься?
Наивная девочка! Неужели она думает, что я буду оплакивать распухшую конечность Уилсона и глотать слёзы вместе с горькими крошками успокоительных пилюль. Я поворачиваюсь к нему, чтобы посмотреть, усмехнулся ли он в ответ на такое идиотское предположение. И — да — он тоже усмехнулся. Только как-то совсем невесело. Может, из-за боли. Переломы здорово болят, даже незначительные — я-то знаю... Это у него уже второй перелом кисти — несколько лет назад раззява-медсестра уронила ему на руку картотечный ящик. Но тогда меня это тронуло куда больше, ведь я тогда подумал... эх, паранойя моя, паранойя! Ну, неважно, что я подумал — главное, что мои опасения не оправдались. А сейчас — пустяк, незначительный эпизод. Ну, поглотает обезболивающие, ну, походит в лонгете пару недель — велика важность.
И вдруг в воображении своём, в «очах души моей», как это называл Шекспир, на миг гипотетически меняю нас местами — делаю мысленную рокировку: что, если бы это я в один прекрасный день узнал, что он арестован за убийство коллеги, моей хорошей знакомой, к которой я даже, может быть, когда-то питал... Да ну, нет, ерунда — ничего он там к ней не питал — скорее уж я питал. Неважно. Но вот эти сомнения, когда просыпаешься ночью и твердишь себе, что этого не может быть, что это какое-то недоразумение, может быть, помрачение сознания и, с каждым днём по капле теряя надежду, ждёшь, чем же всё, наконгец, закончится. А потом звонят среди ночи, и ты срываешься, потому что сердце подпрыгивает и зависает в глотке — ни проглотить, ни выхаркнуть. И, почти не слушая, что там тебе бубнят, отрывая от полы пиджака чьи-то пальцы, врываешься в тесную каморку палаты тюремного госпиталя. И застываешь, видя вместо привычного тебе лица жуткую безглазую маску, перевитую, как мумия, жгутами разноцветных келоидных рубцов, и изломанный скелет, хрипя, силится приподняться, но не может и хватает тебя страшными скрюченными, как древесные корни, пальцами за галстук, и сипит твоё имя, и ты больше всего на свете хочешь сейчас проснуться и узнать о том, что он на самом деле умер и отпустил тебя.
А всё остальное приходит потом — и узнавание, из которого, как из кусочков картона постепенно собираешь мозаику-пазл для себя, для него - для вас обоих, и любовь — жгучая, как боль, потому что замешана она на неутихающей злости — в том числе и на самого себя, и привычка, которой оду петь, потому что если бы не она, нам никогда не преодолеть бы этого, ни за что, и самое главное достоинство - то, чему я обязан больше, чем могу себе признаться — умение Уилсона не жалеть.
- Доктор Хаус, вернитесь к нам, пожалуйста.
Круто я выпал из реальности. Аппарат уже на мне, я — уже на ногах, но процесс совершения всех этих действий не зафиксировался.
- Не отвлекайтесь, доктор Хаус. Вы можете упасть, если не будете следить за движениями.
Я стараюсь следить за движениями. Я уже вижу, что из этой затеи может получиться что-то путное. Но тут, едва я обливаясь потом добираюсь до стола, Уилсон преподносит сюрприз.
- Доктор Кастл, у нас, кажется, появилась проблема... Видите ли, я ежедневно делаю доктору Хаусу массаж — это облегчает боль и увеличивает подвижность, длительный перерыв был бы крайне нежелателен, а теперь с этим переломом я не смогу...
- Как будто Кларенс не может... - ворчу я, но между лопатками у меня холодеет, потому что Кларенс, действительно, не может — больше года этим занимался только Уилсон, он знает пределы всех моих углов сгибания и разгибания, и может пройти точно по грани между ещё неэффективностью и уже болью. Кларенс этого не сможет — по крайней мере, первые дни, и или мне будет слишком больно, или от массажа будет мало толку, а именно сейчас, когда я осваиваю аппарат, это особенно важно. Чёртов Уилсон!
- Можно организовать сеансы массажа прямо здесь. Наш физиотерапевт доктор Ку-Си-Ма - вы с ней уже знакомы, доктор Хаус - отлично владеет техникой массажа, причём именно профильного, ортопедического. Думаю, вам не составит труда договориться с ней частным порядком.
Почему я молчу, словно язык проглотил? Почему не ругаюсь, не протестую? Ведь этот мерзавец опять всё решает за меня. Нет, сейчас я скажу что-нибудь особенно ядовитое, чтобы навсегда отбить у него охоту...
Вот нельзя отвлекаться, когда стоишь в аппарате, удерживая хрупкое равновесие. Пол вдруг уходит из-под ног, и это падение из худших — тем более, что Уилсон, забывшись, пытается поддержать, и тут же шипит сквозь зубы от боли в руке. Ну а я корчусь на полу молча — шипением моих ощущений не передать.
Подняться удаётся только через добрую минуту с помощью Кларенса, и пока Нора отстёгивает от меня свои браслеты и надколенники, импульсы боли передёргивают меня, как уколы иглой куда-нибудь в нервные сплетения. Будь я сейчас один, скорчился бы, обхватив колени руками и немножко повыл — вряд ли, что от этого станет существенно лучше, но хотя бы самовыражусь. Кларенс помогает мне перебраться в кресло, я прижимаюсь к спинке и чувствую, что рубашка опять вся мокрая — хоть выжимай.
- Доктор Хаус, вы пойдёте на электромиостимуляцию? - озабоченно спращивает Нора. - Кроме мышечного тонуса процедура даёт хороший аналгезирующий эффект — я бы безусловно рекомендовала вам её, особенно сейчас, но доктор Ку-Си-Ма говорила, что вы прервали сеанс, потому что почувствовали головокружение.
«Хороший аналгезирующий эффект». Ещё какой! Электромиостимуляция снимет боль. Ту самую, от которой меня корчит и мнёт, как прачка бельё — так, что я не могу сидеть в кресле прямо, а весь перегнулся, перекрутился и держусь двумя руками за правое бедро — оно по старой памяти в этом хоре запевала. Ту, от которой подкатывает тошнота. Чёрт с ним, со стояком — пусть я забрызгаю спермой всё до потолка, лишь бы это прекратилось.
- Пойду, да.
- Тебе дать обезболивающее? - наклоняется к моему слышащему уху Уилсон.
- Впредь не лезь, если у самого конечности переломаны, - грубо говорю я. - Только хуже сделал.
- Я забыл. Ты потерял равновесие — я хотел помочь...
- Круто помог. Хоть сдачи давай.
- Извини, - упавшим голосом говорит он.
Да что я, в самом деле? Чего опять на него срываюсь?
- Болит рука?
- Ерунда, - и краснеет вдруг так сильно, что даже я со своим суррогатным зрением вижу.
- Растяпа ты всё-таки...
- Ерунда, - как-то машинально повторяет он.
Доктор Ку-Си-Ма сегодня снова в кимоно, только не белом, а алом с какими-то переливами. Может, на нём изображены цветы, а может, драконы. Странный дресс-код для медицинского учреждения. Неужели тоже присоединилась к компании «Всё для искусственных глаз доктора Хауса»? Кимоно... Хм... И всё-таки, кто она по национальности? На всякий случай пробую:
- Коннитива.
- Зао шанг хао, - усмехается она. - Салеметсиз бе. Ан-ньонг.
- Да вы полиглот!
- А вы ищете лёгких путей, доктор Хаус. На свете довольно много «узкоглазых языков» - вам придётся здороваться со мной полдня.
«Узкоглазые языки» - мне нравится.
- Здравствуйте, доктор Ма, - Уилсон, как всегда, априори приветлив.
- Лучше Си, - поправляет она, тут же поспешно добавляя, - если вам, конечно, не принципиально... Свежий перелом? Думаю, вам тоже будет нужна моя помощь.
- Разве на свежие переломы применяют физиотерапию? - он даже не пытается скрыть удивления.
- Традиционно нет, но физиотерапия физиотерапии рознь. Я использую редкие методы воздействия. Но они все работают. Посидите. Закончу с доктором Хаусом — займусь вами. Ему я сейчас намного нужнее.
- А я, пожалуй, пока пройдусь, - с ненастоящим оживлением говорит Кларенс. - Там, в фонтане, рыбки настоящие?
- Самые настоящие.
- С детства мечтал о большом аквариуме с рыбками, но у мамы была аллергия на сухой корм — на рачков, на дафний. А теперь у моей дочери — то же самое... - он вздыхает.
- Почему ты не сказал? - мягко упрекает Уилсон. - Девочку нужно полечить, а рыбок своих ты мог бы держать и у нас — площадь, слава богу, позволяет. Когда вернёмся, покупай аквариум по вкусу — Хаус не будет возражать. Ты ведь не будешь возражать, Хаус?
Ну вот, опять без меня меня женили. С другой стороны, что я могу иметь против аквариумных рыбок? Они забавные.
- Заводи-заводи. Покрупнее. Знаешь, есть такие… мурены...
Пока Уилсон помогает Ку-Си-Ма закрепить электроды, я думаю о том, что всё, как в прошлый раз, и что хорошо, что Кларенс ушёл, а лучше бы ушёл и Уилсон, но разве они оставят меня одного, и он будет сидеть, как пришитый, и если мне опять сделается щекотно, и я не удержусь от смеха, или если сделается приятно, и не удержусь от... ну, понятно, от чего - Уилсона наверное, придётся убить, как свидетеля.
- Вы готовы? Я включаю.
О-о, блаженство... Получасовая процедура, только доктор Си — так и быть, Си, раз она хочет — время от времени щёлкает своими тумблерами и крутит верньеры, и ощущения от этого меняются — то щекочущие пальцы, то бегающие мурашки, то какое-то сладкое с дрожью оцепенение, словно я подключённый к линии электропередач маньяк амперофил, а потом тёплые волны одна за другой, и боли уже в помине нет, и снова я почти на грани оргазма, с трудом удерживаюсь от блаженного стона. Но, наконец, прощально щёлкает выключатель, и теперь я напрягаюсь - уже больше не могу расслабиться, как в первый раз, потому что жду неминуемого возвращения боли. Рай и ад в одном флаконе...
- Полежите, - говорит Ку-Си-Ма. - Старайтесь отвлечься от своих ощущений, не прислушивайтесь к себе - просто отдыхайте
Слышу, как она подходит к Уилсону. Движений, даже малейших, стараюсь не допустить — не торопить боль обратно, ни в коем случае не торопить никаким шевелением.
-Дайте-ка вашу руку, доктор Уилсон.
- Что вы собираетесь делать? - испуганно спрашивает он — прямо как подросток в зубоврачебном кресле.
- Не надо бояться — иголочка только на вид страшная. Больно не будет — разве что немножко горячо. Вот так... - видимо, он подчинился ей. - А теперь закройте глаза, откиньтесь на спинку кресла и посидите.
Интересно, она со всеми говорит этим прохладным, замедленным, ласковым голосом? Перспектива получать от неё сеансы массажа уже не кажется мне такой страшной, но сам я, конечно, об этом ни за что не заговорю — может быть, Уилсон и тут подсуетится?
- Не буду вам мешать, - и она исчезает. Похоже, она всегда так делает — исчезает после сеанса, оставляя пациента наедине с собой и своим... умиротворением? Пожалуй, это слово сейчас определяет моё состояние точнее всего.
Дыхание Уилсона ровное — то ли, как и я, релаксирует, то ли дремлет. Вполне возможно — Нора предупреждала, что он может чувствовать сонливость от обезболивающих.
Но минут через десять слышу, как он встаёт и подходит ко мне.
- Ты не спишь?
Боль постепенно возвращает себе утраченное, но милосердно, мягко. И я всё ещё не шевелюсь.
- На её визитке — телефон. Ты подумаешь насчёт массажа?
- Да зачем — ты уже всё сам за меня подумал, когда в пружину руку совал, - говорю ворчливо, но не пережимаю. - Что она тебе, кстати, сделала?
- Иглоукалывание. Рука теперь как будто онемела. И не болит.
- Заболит, - убеждённо говорю я. - Ладно, зови Кларенса — пора уже убираться отсюда.
Он как-то странно изучающе смотрит на меня, склонив голову к плечу. Вдруг говорит:
- Зачем Кларенс? Вот твоё кресло, опирайся на моё плечо и вставай. Ну, давай, давай — я помогу, - и, видя, что я всё ещё нерешительно смотрю на него, продолжает убеждать. - Кларенс созерцает рыбок — за ним ещё идти, потом возвращаться. Тебе станет хуже за это время, эффект физио закончится.
- Если я сейчас сам попытаюсь встать, он закончится ещё скорее, - говорю.
- Зато ты сможешь.
Это аргумент.
- Давай сюда кресло.
Стараюсь опираться на его согнутую руку, как на трость — представляю себе, что это трость, что я встаю, просто опираясь на трость, как тысячу раз проделывал раньше, до «Контракта». Обрадованная, боль кидается на меня с жаркими объятьями, я замираю в шатком равновесии, но Уилсон не торопится подхватить меня — застыл каменным изваянием, словно и впрямь превратился в трость. Ну-ка ещё, через «не могу»... Йес-с! Получилось! Я на ногах и победоносно плюхаюсь в кресло. Уилсон «отмирает» и улыбается:
- Вот видишь...
- От боли сейчас сдохну, - говорю почти весело.
- Это просто мышечный спазм. Он разрешится, как только ты расслабишься. Дай-ка, - быстро, небрежно и довольно жёстко одной здоровой рукой проходит по моим более крупным мышцам, разминая их пальцами — поразительно цепкие и сильные у него пальцы, накачался за это время, используя меня, как своеобразный эспандер. Хотя... он и раньше в пальцах монеты гнул, хотя во всём остальном — хиляк.
- Легче?
- На пол-микрона.
- Поехали? Или попрощаешься с доктором Ку-Си-Ма? - улыбка становится, по-моему, ехидной.
- Нет. Она не вернётся, пока мы не уберёмся отсюда.
- Откуда знаешь?
- Чувствую.
Кларенс находится вовсе не у фонтана — Уилсону приходится даже позвонить ему, и он появляется, несколько смущённый.
- Где ты был? - спрашиваю, строго сдвигая брови — зря, кстати, стараюсь, под оправой очков бровей моих почти и не видно.
- Ну, вот, помните, - сбивчиво говорит он, - вы ещё удивились, док, что там за «Молчальня»... Ну, я пошёл взглянуть...
Во мне просыпается любопытство:
- И что там?
- Да ну, «Гарри Поттер» какой-то...
Любопытство становится сильнее:
-Какой ещё Гарри Поттер? Ты можешь внятно объяснить?
- Ну... там сидит такой странный парень. В очках. Лохматый. И говорит, что внутри зеркало исполнения желаний. Нужно войти, сосредоточиться и сказать ему...
- Бред! - фыркаю я. - Это же серьёзное учреждение — что ты несёшь?
- Ну, там тоже всё не просто так. Он говорит, нужно представить цель своей терапии, как что-то очень конкретное, и озвучить. Говорит, что это необходимо для создания устойчивой мотивации. Он же не просто так, с улицы — у него там на стенке дипломы всякие висят... по психологии...
- Мозгоправ? Хм...
- Да нет, он потом вообще молчал, ничего вправлять не пытался. Там даже и комната-то отдельная... А внутри - просто зеркало.
Я молча тереблю в руках джойстик.
- Ты хочешь туда сейчас? - догадливо спрашивает Уилсон. - Ты заинтересовался, Хаус? Нора сказала, что мы можем бывать везде, где ты хочешь, и времени у нас полно. Пошли, посмотрим, что там за зеркало?
- Хорошо, - не сразу соглашаюсь я. - Пошли — посмотрим.
Аллеи здесь тоже хороши. Дорожки словно специально сделаны для узких инвалидных кресел, а может быть, так оно и есть — можно на ходу протянуть руку и коснуться листвы обступающих дорожку кустов. Я не знаю их названия, потому что они — не лекарственные и не ядовитые. Помню только, что осенью на них появляются сухие безвкусные ягоды.
«Молчальня» напоминает временный павильон в парке аттракционов — круглый, по виду хлипкий шатёр, только без намалёванных драконов или мультяшных героев. «Гарри Поттер» за столом в узком тамбуре, наводящем на мысли о клаустрофобии, заполняет какие-то бумаги.
- Доктор Хаус, пациент доктора Кастл? - уточняет он, поднимая голову, и видно, что уточняет формально — прекрасно он меня знает. - Вы здесь ещё не были? Это — маленькое отделение создания мотивации к прогрессу двигательной функции. Не уверен, что вы в этом нуждаетесь — видел вашу прошлогоднюю статью фактически о том же самом. Судя по всему, вы довольно устойчиво мотивированы — разве что имеет смысл индивидуализировать пошаговую программу. В любом случае, это — уникальная возможность побыть наедине с собой — я вот уже объяснял молодому человеку её преимущества.
Кларенс переминается с ноги на ногу — он, сдаётся мне, не из тех людей, кому пребывание в собственном обществе на пользу.
- Прошу вас, - настаивает «Гарри Поттер», и практически незаметная дверь в противоположной стене отъезжает в сторону. Уилсон делает было шаг, чтобы сопроводить меня туда, но «Гарри Поттер» останавливает его:
- Ни в коем случае. Пациент должен оставаться наедине с собой. Вы же можете управлять креслом, доктор Хаус?
Нерешительно оглядываюсь.
- Ты никому ничего не должен — ты можешь этого не делать, - поспешно напоминает Уилсон.
Я нажимаю джойстик и въезжаю в волшебную комнату. Молча. Дверь за моей спиной закрывается.
В первое мгновение — ожидаемо — паника. Замкнутое пространство, слишком похожее на...Нет! Нет, стоп! Разберись. На самом деле это другое. Стараюсь дышать ровно, считаю удары сердца, потом, едва дыхание перестаёт зажимать на каждом вдохе, осторожно осматриваюсь. Мягкий сиреневый свет, не делающий светло, но даже мне позволяющий видеть зеркало. Большое, во всю стену, плоское, а не искажающее, как в комнате смеха. И впервые за чёрт знает какое время я вижу себя целиком, вместе с креслом. Ну, и не такое уж тягостное зрелище: худой седоволосый тип лет пятидесяти или около того - волосы, пожалуй, длинноваты - в массивных очках с тёмными стёклами и навороченной оправой, небритый, но оно и к лучшему, потому что не виден разрывающий угол рта шрам. Колени, сейчас выглядывающие из коротких задравшихся штанин, шишковатые, изломанные, и ноги слишком худые — атрофия мышц, как не упирайся с лечебной физкультурой, а она будет, если не ходишь. Голубая рубашка-поло и болтающиеся из нагрудного кармана ножки человека-таблетки, кроссовки навороченные, крутые — моя слабость. Белые гольфы. Руки на подлокотниках тоже изломанные, двигаются они неприятно, членисто, на трёх пальцах из десяти ногтевые фаланги лишены ногтей. Но двигаются. Я не парализован, не лишился ума, кое-что могу слышать и видеть. Сегодня сам пересела с кресла физиотерапевта в инвалидное, могу ходить с поддержкой аппарата — от стенки и до стола.
«Твоя проблема в том, что ты не хочешь осознать, как тебе повезло», - возникает откуда-то из пустоты укоризненный голос отца. Нет, почему же, папа, я осознаю. Всё могло быть куда хуже. Мне повезло, повезло! Ну, зеркало из Хогвартса, при таком офигенном везении чего мне ещё желать? Бочку бурбона семидесятилетней выдержки? О, да, очень актуально, особенно учитывая все таблетки, которые я глотаю, и то, что уже со второй рюмки у меня капитально рвёт крышу. Пробовал - больше не хочу. Грудастую блондинку за умеренную плату? Хотя... почему за умеренную? Я ведь теперь богач, миллионер. И здесь повезло! Только какой смысл желать там, где нужно просто платить? Пожелать, чтобы Уилсон никуда не ушёл? Он и так не уйдёт, пока сможет выносить всё это, и уж тут ты, зеркало, ничего не изменишь. Пожелать избавиться от ночных кошмаров? Они начнут оживать среди бела дня, потому что посттравматический синдром по волшебству не проходит, а только волею времени. Долгого времени. Пожелать научиться кататься на велосипеде? Поиздеваться над тобой несбыточностью желаний, от которых по тебе пойдут трещины вдоль и поперёк, как по сжимаемому в тисках боли черепу? А-а, шло оно всё! Мозгоправы, действительно, идиоты!
Я вставляю в уши ракушку плеера, с удовольствием предвкушая, как Уилсон сначала начнёт беспокоиться, потом занервничает всерьёз, а потом станет требовать, чтобы «Гарри Поттер» прекратил дурацкий сеанс чего бы то ни было и сейчас же, немедленно, достал меня из зазеркалья. Нажимаю кнопку — и словно проваливаюсь в перебор чёрно-белых клавиш под чьими-то проворными пальцами.
Мне попадается классический регтайм «Сент-Луис» Терпина. Когда-то я неплохо справлялся с ним, не смотря на довольно быстрый темп. Теперь, с изломанными полунеподвижными пальцами всё, на что я способен — пресловутый «Собачий вальс». Как там сказал Уилсон: «Бог лучше знает, какие пальцы ломать»? Странно верить в бога и не верить в Гарри Поттера. Хотя и наоборот было бы тоже странно. Эй, ты, Еиналеж, слышишь меня? Исполняешь желания, говоришь? Ну, давай, подкину тебе заморочку. Хочу снова научиться играть на рояле. Хочу, блин, сыграть... ну, как он мог бы называться по классическим музыкальным канонам? «Фортепьянный концерт для неправильно сросшихся пальцев»? Что? Слабо? "Еиналеж" ожидаемо безмолвствует. А название мне неожиданно нравится. До улыбки, которая нежданно - непрошенно вдруг трогает мои губы.
- Что с тобой? - удивлённо срашивает Уилсон, когда я выкатываюсь из этого хогвартского храма несбыточных надежд.
- А что со мной?
- Похоже, тебе там понравилось...
- Точно. Там тихо, и никто не пристаёт с дурацкими вопросами — можно слушать музыку в своё удовольствие.
- Ну, да, здесь и это можно, - спокойно соглашается «Гарри Поттер». - Заходите ещё, если захочется.
И вот тут-то у меня всё явственнее начинает возникать ощущение, словно я — муха, попавшая в липкую паутину странного паука вида «INOREPRO», который вот-вот приступит к процессу пищеварения, если не приступил уже. Стоит мне появиться в поле зрения любого аборигена, как передо мной гостеприимно распахиваются двери всех здешних балаганов, и их хозяева наперебой начинают расхваливать передо мной свои диковинки, проделывая это с непринуждённой грациозностью прирождённых мошенников. А вот где собака зарыта — вопрос? Либо это сочная приманка в пять миллионов, которые я пообещал Норе на развитие проекта, либо заговор с целью всестороннего оздоровления крепкого орешка в лице меня, либо все эти ребята просто со скуки дохнут на безрыбье, и я им в этом случае — манна небесная, дающая возможность хоть как-то приложить руки — вот они и стараются мне угодить, невзирая на время и уместность посещения именно их аттракциона. Полно! Да там ли я нахожусь, где думаю? Может быть, это не научный институт, а ярмарочный городок - Диснейленд специально для Грегори Хауса, который был послушным целых пять лет?
- Уилсон, я устал — поехали отсюда.
Резкость моего голоса заставляет его насторожиться:
- Ты в порядке?
- Пока — да. И останусь, если мы поторопимся. Кларенс, хватит уже ловить ворон — вперёд. Мы отступаем.
Кларенс послушно принимается толкать кресло к стоянке, где мы оставили автомобиль, Уилсон поспевает следом. Но как-то озадаченно оглядывается.
- Ты ещё вернёшься на Итаку, - говорю я ему. - Пенелопа ни один глаз выплакать не успеет.
- Ты кого имеешь в виду? - не сразу и ещё более настороженно спрашивает он.
- А что, мне уже есть, кого иметь в виду? И кто она?
- Я не понимаю, о ком ты.
- Фемина. Дульсинея. Та, чьё имя нельзя называть. Ну, не девчонка же на рецепшен покорила сердце такого мастодонта, как ты.
- Бог знает, что ты такое несёшь, Хаус! - вздыхает он, но, кажется, с некоторым облегчением.
- Если запал на гейшу, выброси это из головы. Она — моя.
Снова откат. Облегчение уступило место новой волне тревоги:
- Ты серьёзно?
- Нет. Договорись с ней насчёт массажа.
- Уже. Позвонил, пока ты общался с джинном в той лампе алладина. Она обещала тайский и с языком.
- Серьёзно?
- Насчёт языка?
- Насчёт массажа.
- Будет по вечерам через день. Она - к нам. В гостинице. Через день - лучше, чем ничего.
- Почему она согласилась? Сколько ты ей пообещал?
- Прилично вообще-то. Это что, важно?
- Это важно.
- Ты сделался скупердяем, Хаус? - он, кажется, удивлён.
- Я не сказал: «много», я сказал «важно».
- Потому что если сумма невелика, должно быть что-то другое? - без труда угадывает он. - Ну... это же хорошо...
- Уилсон... - окликаю я его каким-то особым, видимо, тоном, потому что он останавливается и, заступив мне дорогу, смотрит прямо в объективы очков. Я догадываюсь, потому что вижу только силуэт — он стоит, заслоняя мне свет, отчётливым контуром с рукой на перевязи и растрёпанными волосами.
- Ты их путаешь с глазами, - говорю я, не то, чтобы разрядить обстановку, не то, чтобы ещё больше напрячь. - Они — не зеркало души, даже не близко. Что ты хочешь по ним прочитать?
- Сам скажи. - предлагает он, едва заметно пожав плечами.
- Не делай этого. Я серьёзно.
- Чего «этого»?
- Не сводничай просто потому, что тебе показалось, что мне показалось, будто что-то может измениться.
- А тебе так показалось?
- Уилсон, я — калека, жалкий инвалид, и это навсегда. Я уже подумал было, что ты это понял, но, видимо, ты ещё больший идиот, чем кажешься.
- Ты — не жалкий инвалид, не прибедняйся.
Слышу над ухом, как Кларенс старается не дышать — опять он попал на наши разборки, которых терпеть не может.
- Конечно. Я — железный человек. Глаза — окуляры, тело киборга, зубы — импланты, уши искусственные. Член самонаводящийся с оптическим прицелом и спусковым механизмом дистантного действия.
Кларенс не выдерживает — фыркает.
- И не тебе давить на кнопку, - добавляю я.
- Хаус... - знакомая интонация, он ищет слова, которые не находятся, и теребит шею, растирает, как пресловутую лампу алладина, чтобы нужные слова, как джин, вывалились оттуда в вонючем дыме и пламени: «чего изволишь, хозяин?» - Эта женщина-физиотерапевт... Это просто массаж, и если у тебя какие-то посторонние мотивы, то мне о них ничего...
- Брешешь, - обрываю я. - Тебе о них очень даже «чего», и все твои комбинации шиты белыми нитками. А вот чего я не терплю, так это утешительного секса для колченогого урода в инвалидном кресле от сострадательной самаритянки с твоей хитрожопой подачи. И самое сволочное, что ты об этом прекрасно знаешь, но всё равно, как дурак, лезешь.
- Твоя колченогость тут вообще не при чём.
- Ну, конечно!
- Эй, да у тебя комплексы, Хаус!
- Завелись, понимаешь. Видно, мне их слишком усердно вколачивали. Разуй глаза, кретин, ты-то не слепой: вот это - комплексы? И это? И это? - задираю штанины, демонстрируя ему изуродованные колени, верчу перед носом своими переломанными паучьими пальцами, снова сдёргиваю с лица очки.
Кларенс уже не сдерживает дыхания — сопит, как провинившийся школьник.
Уилсон держит паузу, давая мне успокоится, только вздыхает, осторожно забирает у меня из руки очки, снова бережно водружает их на место. Я не сопротивляюсь, только невольно вздрагиваю при замыкании контактов.
- Ну, чего ты завёлся? - голос Уилсона тихий, виноватый. - Я же не спорю с тем, что ты — инвалид. Но кто тебе сказал, что ты жалкий? Тебя весь госпиталь «Принстон-Плейнсборо» боится вообще-то... А здесь тебя хорошо встретили... Нельзя же всё время сидеть в скорлупе, как рак-отшельник — нужно как-то выбираться, строить отношения с людьми, особенно, если они сами к этому стремятся.
- Кто тебе, интересно, платит за изречение банальностей?
- Никто. Я волонтёрствую. А банальности часто банальности именно потому, что они — правда жизни — не задумывался?
- Правда жизни в том, что она — дерьмо. Не задумывался? И все твои попытки завернуть это дерьмо в красивый фантик провальны, поэтому они только расстраивают тебя и заставляют надираться по ночам.
- А тебе непременно нужно даже конфетку завернуть в дерьмо, чтобы добиться катарсиса боли и воспарить.
- Я просто принимаю жизнь такой, какая она есть, и не строю себе иллюзий. Стол — это стол. А калека — это калека. Но хотя бы не выпрашивать подаяние я могу себе позволить, как бы другим ни хотелось получить за мой счёт индульгенцию.
Он всплёскивает руками, забывшись и запоздало дёргаясь от боли в сломанной:
- Да с чего ты взял, мистер Уязвлённое Самолюбие, что это — подаяние?
- А что это? Да я просто вязну во всеобщем приветливом благодушии, как в зыбучем песке, если ты не заметил.
- Заметил. И заметил ещё кое-что, чего ты, похоже, даже не допускаешь: все эти люди восхищаются тобой.
- Чего-чего? - моё лицо перекашивается от удивления так, что очки чуть не падают снова.
- Представь себе. Я видел, как они на тебя смотрят. Ты в их глазах — личность героическая, они тебя прямо боготворят. И я не знаю, читали они о твоей истории, или смотрели по телику, или Нора Энн Кастл рассказала им, но они... они в восторге от того, что ты свалился на их голову, Хаус. Отсюда их гостеприимство, отсюда желание показать тебе всё, на что способны в «INOREPRO». И ты и дальше будешь тонуть в этом зыбучем песке, если, конечно, со свойственным тебе упорством не постараешься в кратчайшие сроки настроить их всех против себя своими колкостями и издевательствами. От незнакомой обстановки и обилия впечатлений ты, я так понимаю, растерялся слегка, забыл, что нужно прикидываться гадом, и пока упускал такую возможность. Может, и не будешь навёрстывать, а? И они отольют тебя в бронзе.
Вот теперь я, действительно, растерялся и беспомощно поворачиваюсь к Кларенсу, как бы призывая его в свидетели того, что Уилсон несёт чушь. Но он только кивает головой:
- Это правда, док. Я тоже заметил. Доктор Кастл смотрит на вас, как на малиновый леденец, а эта китаянка — как на ананасовый с мятой.
Я на минуточку представляю себе огромный прозрачный ананасовый леденец в виде скорчившегося в инвалидном кресле неприятного типа в окулярах-трансляторах — и меня пробивает. Особенно когда мне приходит в голову, что леденец должен быть на палочке, и я начинаю мысленно пристраивать к фантому свою старую трость.
- Ну, ты чего? - невольно улыбаясь, беспокоится Уилсон. - Чего тебя так насмешило?
А я не могу ответить — только раскачиваюсь в чёртовом кресле, судорожно хватаясь то за поручни, то за живот, и по моим рубцам текут слёзы, выступившие от смеха.
Смех — штука заразная, почище зевоты, и через несколько мгновений они уже оба ржут со мной, продолжая сквозь смех пытаться выбить из меня причину веселья.
- Представил себя в виде леденца, - честно признаюсь я, наконец, успокоившись. - Ладно, Уилсон, закончили. Кларенс, хватит баловаться с ключами - поехали уже из этого храма имени меня.
Почему мне всё время приходят ассоциации «INOREPRO» с храмом? Но тут на алтарь этого храма снова начинает пробираться виртуальная статуя ананасового леденца, и я поспешно стараюсь отвлечься, чтобы не началась вторая серия смеховой истерики.
После обеда Уилсон неожиданно предлагает:
- Пойдём погуляем. Или ты совсем уж устал?
Я, действительно, устал — мне для этого немного надо, но зависать сутками в номере начинает надоедать мне до тошноты, да и преодолевать комплексы интраверта нужно, коль скоро я планирую дальнейшее расширение своего «одеяла», и я соглашаюсь - только спрашиваю:
- Как ты справишься с креслом с одной рукой?
- У тебя что, джойстик не работает?
- А если подъём или ступенька?
- Объедем. Ну, или таки-справлюсь, если уж придётся. Давай. Тебе нужно воспользоваться случаем развеяться, пока погода не испортилась. Посидим в кафе на открытом воздухе — здесь неподалёку вполне приличное, и расположено не на пыльной улице, а в садике.
- Где все посетители забудут про свои тарелки и станут пялиться на меня?
- Ну и что? Тебя это волнует? Зато у них готовят настоящий овуш молиш и миндальные сливки. Кофе тоже отличный.
- Откуда ты это знаешь? Ты не отлучался, за исключением одной попойки, но вряд ли, что там — ты же туда, где нагадил, и под страхом смерти не вернёшься.
- Хватит строить из себя Шерлока Холмса — я просто попросил Кларенса узнать, где поблизости приличный кофе, потому что от здешней бурды у меня изжога, и он узнал. Ну, ты как, решишься?
А почему бы и нет? Я — сластёна и кофеман, а хороший овуш молиш — вещь стоящая. К тому же, крепкий хорошо сваренный кофе мне сейчас и вовсе то, что доктор прописал.
- Ладно, уговорил. Но помни: по первому же моему слову...
- Да-да, всё бросаю — и домой. Я помню. Не хочешь переодеться?
- Зачем ещё? - лишняя возня, лишняя боль, но в представлении Уилсона, видимо, лишняя тренировка.
- Хаус... - укоризненно вздыхает он. - Не подозревай ты уже меня постоянно, а? Ты в этой рубашке дважды вспотел до нитки и высох — её в угол ставить можно. И тебе ополоснуться не мешает.
Неохотно признаю его правоту. Но, признаю или не признаю, а — лишняя возня, лишняя боль, хотя он старается изо всех сил помогать мне, не смотря на сломанную руку.
- Опять новая рубашка? Ты в этом удовольствие находишь?
- Какого она цвета?
- О, у нас занятия в младшей группе детского сада?
- Ты не можешь различить?
- Красная, - говорю почти наугад. Нет, стой... Жёлтая? Оранжевая! Что ты молчишь так загадочно? Я ошибся?
- Что? А-а... Нет... - он как-то странно зависает в своём молчании, потом говорит с новой, непонятной, но как будто бы возбуждённой интонацией:
- Хаус, я понимаю, что это звучит немного фантастично, но...
- Что ты ещё придумал?
- Мне кажется, твой интерфейс с трансляторами меняется... улучшается... Ну, то есть, корректируется корой.
- Хочешь сказать, что я начинаю лучше видеть, потому что могу осмысливать и прогнозировать видимое?
Это заманчивая перспектива, заманчивое объяснение. А он рад привести доказательство:
- Ну, вот с цветом рубашки. Всё дело, видимо, в близости длинны волны. Раньше, ну, скажем, месяца три назад, ты видел только несколько основных отчётливых цветов, всё остальное воспринимал, как тусклые оттенки тех же цветов, так?
- Так, - осторожно соглашаюсь я.
- Ты же знаешь, что по-настоящему мы получаем на сетчатке опрокинутую картину окружающего?
- Да нет, откуда! - ёрничаю я — ёрничаю, потому что волнуюсь. - Это же ты кончал мед, а я так, выучил несколько букв по библии старого негра.
Коротко всхохотнув в ответ незамысловатой шутке, что, кстати, тоже свидетельствует о некоторой взвинченности, он продолжает:
- Мозг корректирует изображение, и мы видим мир неперевёрнутым. С твоими трансляторами то же самое происходит. Ты увидел нечто, находящееся между жёлтым и красным, точность прибора не позволяет определить, так сказать «степень желтизны», но твой мозг понял, что это и не жёлтый, и не красный, вспомнил, что в промежутеке, и достроил картину. И ты реально увидел оранжевый. Ты же его реально увидел?
- А откуда я теперь узнаю, как я его «увидел» - в «очах души моей» или просто принял сигнал транслятора без «умного ресемплинга»?
- Давай проверим тебя на тестах Ишихара или «Фалант»? - предлагает он с ходу.
Я задумываюсь. Он прав: такие тесты покажут уровень восприятия оранжевого цвета — кора, подкорка или линза объективов-окуляров трансляторов. И если речь всё-таки идёт об «умном ресемплинге», то это надежда. Ещё одна надежда. Несбыточная надежда...
- Уилсон... - мой голос хрипл.
- Что?
- Ссыкотно как-то, Уилсон... Пойдём лучше поедим сладенького.
День уже перевалил за время английского чая, солнце сделалось таким, что любой предмет объявляй оранжевым — не ошибёшься. Вспышки в стёклах. Одна зайчиком вонзается мне в мозг, и я так дёргаюсь, что теряю управление креслом и, как неопытный водила на скользкой дороге, практически выворачиваю себя с сидения в кювет — в последний момент Уилсон рывком за ручку сзади восстанавливает равновесие моего «болида».
- Легче на виражах, Шумахер! Пит-стоп только через пару кругов, а у твоего стюарда сегодня, по крайней мере, на один разводной ключ меньше, чем обычно.
Хорошо это у него получилось — голосом «плохого парня» из китайского квартала на Южной стороне Чикаго, Иллинойс. У него иногда хорошо получаются такие вот забавные фразы. Люблю, когда он вдруг выдаёт что-нибудь в таком духе, и сейчас с удовольствием смеюсь. И он улыбается — уж не знаю теперь, вижу я его улыбку или додумываю, но знаю: сейчас она у него ласковая и немножко озорная. И, как в стёклах домов, вспыхивают в его тёмных глазах солнечные зайчики заката. Но этого я, уж точно, видеть не могу — тут без «Фаланта» всё ясно.
В кафе малолюдно и не шумно — негромко играет блюз, пахнет кофе и ванилью, жареной кукурузой и взбитыми сливками, несколько человек за столиками переговариваются между собой — слышу обрывки их разговоров: подружки обсуждают новое увлечение одной из них, какого-то парня по имени Рив; парень с девушкой выясняют отношения — он её ждал, а она опоздала и, кажется, не даёт; пожилые супруги вспоминают поездку в Рио: трое мужчин перетирают о работе в рекламном агентстве и о бейсболе.
- Сюда, - Уилсон заталкивает моё кресло в какой-то закуток, где много зелени — искусственной и настояшей — и аквариум с рыбками.
Я вспоминаю о чаяниях Кларенса.
- Если уж такой щедрый, сам подари ему аквариум.
- У тебя нет аллергии на корм, - говорит. - Что ты можешь иметь против рыбок?
- Я имею не против рыбок, а против того, что ты вечно всё за меня решаешь.
- Слушай, у тебя это — пунктик, да? - сочувственно спрашивает он. - Я ничего не решал. Он заговорил об этом — я сказал то, что само собой разумелось: если он не может держать аквариум дома, пусть держит у нас. Ну, мечта у человека, а дом большой. Ты сам бы сказал то же самое, если успел бы раньше меня.
- Тем более, если бы я сказал то же самое, какого чёрта ты вылез? Это всё-таки мой большой дом, а не твой.
- Да? - его голос падает на несколько децибелов сразу. - А разве он не наш? Я как-то думал, что живу вместе с тобой, а не служу у тебя с проживанием...
Он сбивает меня с толку этим замечанием, потому что до сих пор я как-то не задумывался: дом был куплен на средства из моей компенсации, но, поскольку я не могу, а тогда и подавно не мог, обходиться без посторонней помощи, Уилсон — само собой разумеется — просто продал свою прежнюю квартиру, где мы, кстати, тоже жили вдвоём — моя ушла в счёт конфискации — и стал жить вместе со мной. Конечно, у него своя спальня, и своя гостиная, и вообще дом навороченный и приспособленный, но - к моим нуждам. Ему по большому счёту даже женщину некуда привести. Ну, то есть, привести-то можно, но мимо меня, постоянно торчащего в гостиной своей горбатой переломанной персоной с наушниками и — в лучшем случае — с трансляторами на лице. Но сейчас я отвечаю ворчливо:
- А тогда какого чёрта рефлексируешь, как моя жена или нанятый пожизненно лакей? «Для меня тоже всё кончено», - передразниваю по памяти. - С какого перепугу-то? Я тебя прошу в гроб ложиться по ночам? Захочешь жить с женщиной, найдёшь такую, с которой захочешь — что, с нашими деньгами проблема пристроить вам отдельное крыло с отдельным входом? Или ты боишься, что любая, взглянув на мою безглазую рожу, сбежит — отсюда и забота о стеклянных протезах?
- Любая не сбежит, - спокойно говорит он, принимая от подошедшего официанта папку с меню. - А такая, которая сбежит, меня не устроит. Только... как ты себе это представляешь? Прикинь, глухой ночью во время секса: «Извини дорогая, мне кажется, Хаусу снятся кошмары — я пойду посплю сегодня с ним или, может быть, пригласим его сюда?»
- О, как у тебя фантазия-то заработала! - фыркаю я. - Размечтался, ага! - и вдруг догадываюсь: - Стой! Так ты поэтому всё время пытаешься мне кого-нибудь сосватать для постельных утех? Чтобы себе освободить ночи для секса, да? Ищешь заместителя на должность «ловца снов»? Вернее, заместительницу-профессионалку. И готов платить ей по полной. Ну да, деньги же для нас — не проблема. Ну, ты и жук, Уилсон!
- Есть шоколадные эклеры, есть овуш-молиш, есть терамису с клубникой, - предлагает он невозмутимо. - И тебе кофе или какао? Два какао, - так и не дождавшись моего ответа говорит он официанту. - Два коктейля, овуш-молиш, тирамису, две корзиночки с виноградом и круассаны с тмином. Ты снова сейчас возмутишься, что я за тебя решаю, да? Я выбрал тебе самое вкусное из того, чем ты не перемажешь рубашку. Параноик ты, Хаус — это у тебя после тюрьмы. И говорю я так не чтобы напомнить о плохом и напугать или расстроить тебя, а констатирую факт, ага?
Мне нечего возразить, и я молча принимаюсь за какао с десертом, но остаётся между нами какая-то нехорошая натянутость. К тому же, я роняю кусок пирожного на брюки, а, пытаясь поднять, перемазываюсь, и пальцы сводит судорогой, и я кривлюсь от боли и досады, а Уилсону самому приходится вытирать салфеткой и мои брюки, и пальцы: да, нескоро ещё я снова научусь играть на рояле, что бы там волшебное зеркало ни думало.
- Ты просто опять очень напряжён, - говорит Уилсон, бросая салфетку в корзину под стол. - Я тебе заказал алкогольный коктейль — помнишь, ты говорил, что хотел бы попробовать вернуться к небольшим дозам алкоголя время от времени?
- Я говорил не так, не передёргивай. Вообще, это была шутка.
- А по-моему, неплохая идея. В конце-концов, если бояться лекарственного взаимодействия, нужно на всю жизнь зарекаться — ты же всё равно не слезешь с обезболивающих и спазмалитиков.
- Эй, незнакомец, ты куда дел Уилсона?
- Нельзя приравнять жизнь к болезни и больничному режиму. Ты стабилен, тебе существенно лучше уже не станет — только, может быть, какие-то функции восполнить получится. Но и по-настоящему плохого меньше, чем могло было быть: проблемы со скелетом, с движением, твой слух и зрение никогда не будут полноценными, но ты мыслишь — у тебя хороший неповреждённый мозг, твои почки практически восстановились — несколько мелких очагов фиброза — не в счёт, это следы кровоизлияний. Печень справляется, несмотря на таблетки. В лёгких все тяжи рассосались, диафрагмальные спайки не мешают тебе дышать. Ушиб сердца без последствий.
- Можешь по здоровью рекомендовать меня в «Зелёные береты»?
- Сразу, как только там организуют взвод инвалидов-колясочников. Давай уже, кончай растравлять поджившее — пей.
И я послушно вливаю в себя алкогольный коктейль. Здорово алкогольный — это мне становится понятно почти сразу по упругой тёплой волне, ударившей в желудок, по ватной слабости во всех мышцах, по лёгкому головокружению, и ещё по тому, что боль делается расплывчатой, неопределённой, нечёткой.
- Эй, ты меня напоил, - говорю.
- Ничего, тебе не вредно расслабиться.
- Ты не знаешь, что может выйти из этого расслабления.
- Что бы ни вышло, я же буду рядом. В обиду не дам, кошмары прогоню, порно поставлю, куда блевать, принесу. Веришь?
- Верю.
- Тогда допивай.
И я допиваю, окончательно сжигая мосты собственного рассудка. А Уилсон словно торопится куда-то — косится на часы и почти силой вливает в меня ещё бокал.
Спиртное ожидаемо сносит мне крышу — я уже пробовал некоторое время назад, но не рассчитал дозы и свалился прямиком в ад, где на меня толпой набросились привидения, избивая и стараясь затолкать в бетонную комнату с какими-то заржавленными хирургическими инструментами, а я отбивался от них, что было сил, пока не очнулся на заблёванном полу кухни, визжа, как свинья, потеряв всякую привязку ко времени, отпихивая руки пытающихся помочь мне Уилсона и Кларенса, порядком перепугавшихся, когда я разнёс себе голову о ножку стола, готовый на что угодно лишь бы не возвращаться в тюрьму. Но, хоть это всё и было давно, с тех пор две банки пива — мой верхний предел. А тут...
- Уилсон, в трансляторах может двоиться?
- Что? - переспрашивает он. - А-а... Может, Хаус, может... Сейчас всё может.
Он тоже навеселе, но не настолько — говорит чуть громче и жестикулирует чуть размашистее, чем обычно — только и всего.
- Мы, похоже, оба перебрали, - говорит. - Пора, наверное, закругляться, а? Как думаешь?
- Уилсон, чёрт тебя побери, это ты во всём виноват. Ты спиваешься сам и решил споить меня. А теперь у меня руки не слушаются, и как я поведу кресло? Ты со своей сломанной клешнёй и заплетающимися ногами тоже на сегодня хреновый рикша — что, будем Кларенсу звонить и дискредитировать себя в глазах прислуги?
- Кларенс — дипломированный медбрат, а не прислуга.
- Нормально. Он — не прислуга, ты — не прислуга. А кто прислуга? Хочу прислугу, я же сам не могу ни черта. Ни встать, ни... на рояле сыграть. Искалечили, суки! Без глаз, ни одной кости целой не оставили. Убить совсем духу не хватило — понимали, что им за это, если всё всплывёт, неслабо задницы надерут, а вот так... Ты что пялишься? Думаешь, шарахнул дверцей по руке - и уже что-то в этом понимаешь?
- Тише, Хаус, тише, не надо здесь...
Но я уже и сам чувствую, что вот-вот пойду вразнос — выпивка всегда делает меня напористым, даже агрессивны - и обрываю себя:
- Уилсон, блин, я хочу на воздух. Меня что-то совсем развезло с отвычки.
- Подожди только, я расплачусь, - он взмахом руки подзывает официанта и шелестит купюрами.
- Сдачи не надо, спасибо. У вас потрясающее заведение.
- Вам помочь выкатить кресло, сэр? - парень-официант обращается к Уилсону — не ко мне. Я уже неоднократно замечал, что обращаться напрямик к человеку в инвалидном кресле у обывателя не практикуется.
- Нет-нет, благодарю вас — мы справимся.
- «Благодарю вас», - передразниваю я противным голосом, скорчив рожу. - Он меня за слабоумного принял, а ты своим «благодарю» всё равно, что подтвердил это.
- А если я начну хамить, твоя дееспособность и твой острый ум вмиг сделаются самоочевидными?
- Самоочевидным сделается другое — то, что хотя бы ты не считаешь, что меня можно двигать, не спрашивая.
- Не заводись, - мягко просит он. - Я так не считаю, и ты это прекрасно знаешь. Ну, какое тебе дело до того, что думает этот парень: он принёс тебе кофе — и ты его больше никогда не увидишь. Поехали?
- Ладно, поехали.
Уже успело смеркнуться, и теперь мои очки бесполезны. Снимаю, и Уилсон тут же забирает их у меня из рук — он не позволяет моим кривым пальцам подолгу контактировать с такой сложной и дорогой вещью.
- Такое впечатление, что будь твоя воля, ты бы мне их вообще не отдавал, - говорю сварливо.
- Будь моя воля, я бы тебе один свой глаз отдал. И самое дрянное, что ты это тоже прекрасно знаешь, а всё равно нарываешься.
- Какой глаз? Который косит у тебя?
- Любой, блин. На твой выбор.
Несколько мгновений я молчу. Потом растерянно касаюсь щеки, на которой откуда-то оседают мелкие капли.
- Дождь начинается или ты орошаешь меня слезами от обиды?
- Это не дождь, - говорит Уилсон. - Это фонтан. В парке фонтан включили — брызги так далеко долетают.
- А людей вокруг много?
- Совсем никого.
- Тогда подвези меня поближе.
- Ты вымокнешь.
- И что? У меня недостаточно сухих рубашек в гардеробе?
- А ты здорово набрался...
- От «набрался» слышу. Давай, кати меня. Где этот фонтан?
Брызги становятся чаще.
- Ближе! - требую я. - Ещё ближе!
Наконец, они начинают сыпаться дробью сплошь.
- Может, тебя прямо в чашу уже сбросить? - шипит недовольный Уилсон, по моей милости тоже, разумеется, вымокший до нитки.
- Забавно, - говорю. - Тебе же не хочется мокнуть, но ты потакаешь мне и лезешь в фонтан. Так себя ведут виноватые, если хотят во что бы то ни стало загладить вину. А ты что натворил?
- Знаешь... Я тебе столько потакаю, что по твоей теории меня давно пора повесить без суда и следствия, как априори виноватого. Между прочим, если ты отлакируешь сейчас этим душем свою простуду, воспаление перейдёт на глазницу, и с трансляторами — бинокулярами придётся расстаться. Видел я за свою жизнь одноглазых, уже несколько лет созерцаю безглазого, но то и другое в одном флаконе — чересчур даже для тебя при всей твоей заточенности ловить кайф от страданий.
- То есть, по твоему, я от всего этого ловлю кайф? - спрашиваю тихо и угрожающе.
- Ну, я бы, например, на твоём месте умер или свихнулся, - говорит, и, должно быть, потому, что его слова звучат при этом абсолютно искренне, я вдруг перестаю раздражаться. Или, может быть, слегка трезвею от холодной воды.
- Ладно, поехали отсюда.
В гостиничном номере Уилсон стаскивает с меня насквозь промокшую одежду:
- В ванну немедленно. Не хватало ещё, чтобы ты и вправду простыл.
Мне кажется, он как-то чрезмерно спешит — дёргает меня, небрежничает, подгоняет, пару раз делает мне по-настоящему больно — то ли из-за спешки, то ли из-за руки.
- Ох, Хаус, прости — спохватывается, когда я пропускаю сквозь зубы короткий стон. - Что-то сегодня неудачный день, видимо — всё из рук валится.
Ничего на это не отвечаю, но, впрочем, в горячей воде боль подтаивает. А вот опьянение заявляет о себе с новой силой, и я не то дремлю, не то вообще улетаю куда-то на волнах эйфории и тошноты. Но Уилсон не даёт мне времени полетать и вытряхивает из ванной едва ли не с большей энергией, чем загонял туда. Я теряюсь в догадках, как вдруг объяснение приходит само собой стуком в дверь и тем, как Уилсон, вздрогнув, срывается открывать. Я слышу голос Ку-Си-Ма, узнаю его, обмираю — никак не ждал, что она появится здесь уже сегодня - и запутываюсь в рукавах футболки, как в ловчей сети. Поэтому, когда они входят в комнату, я растерян, полуодет и готов убить Уилсона.
- Добрый вечер, доктор Хаус, - мягко говорит Ку-Си-Ма. - Не надо надевать это — мы же всё равно будем делать массаж.
Начинаю понимать, что чувствовал Квазимодо, глядя на ту сексапильную цыганочку. Панику он чувствовал. Каждый изломанный сустав, каждый скрюченный мускул гипертрофированным безобразием подпирает кожу в самых неожиданных местах, и кожа никуда не годная — сморщенная, дряблая, живот белый, как рыбье брюхо — урод ведь не станет загорать на нудистском пляже, приобретая красивый бронзовый загар. Правда у него ещё, насколько я помню, был уродливый торчащий вырост на лице, бородавка — у меня с этим всё в порядке, никаких бородавок — вместо глаз пустырь. Как-то, уже после операции по вживлению электродов, Уилсон мне сказал: «Знаешь, в чём я завидую тебе, Хаус? Ты никогда не увидишь своего лица без очков — даже приблизительно». «В наш век развития новых технологий нет ничего невозможного. Сфотографируй и покажи», - потребовал я, и он тут же пожалел о своём длинном языке и включил «реверс». Я не отставал, он отговаривался. Пришлось нажать и добиться своего не совсем спортивными методами... Ну, и всё равно на фото я практически ничего не увидел. Плоское изображение — это не для меня. Дорисовал мысленно — и всерьёз стало не по себе. «Щади людей, не снимай трансляторов публично», - просил Уилсон. «А они меня щадили?»
Ну что ж, видимо, их с детства учат не демонстрировать чувств. Восточная философия вообще заточена под интравертов. Внутренний мир, точка хара, самопогружение, самосозерцание. Она впервые увидела меня без очков — и даже голос не дрогнул — памятуя о том, что чиновник из мира гранёных карандашей при этом зрелище блевать побежал, реакция достойная уважения.
- Ну, вы тут занимайтесь, - сказал Уилсон и выскользнул из комнаты.
А я от первого её прикосновения снова задрожал. Нет, не задрожал даже — затрепетал, так вернее будет. И покрылся гусиной кожей, как личинка на морозе, хотя на этот раз пальцы у неё были тёплые. Массаж! Это действо нельзя было назвать таким грубым, прозаичным, приземлённым словом. Это было нечто качественно другое — создание Богом человека из глины: касание ветра и воды, горячий песок пустыни и накалённые солнцем камни на берегу океана, дрожащая под пальцами гитарная струна и вибрирующий зуммер электропилы во время ампутации. Я напился в коктейльном бокале оборотного зелья, и меня с первым лучом взошедшей луны её узкоглазого лица — луны, невидимой мне сквозь тучи моей слепоты, закорёжило в жесточайшей трансформации, когда кости начали гнуться и натягивать кожу, принимая иную форму, сухожилия сжиматься гуттаперчей, а сквозь все поры кожи, вонзаясь, как иглы, рванулись, распрямляясь, к лунному свету жёсткие клочки шерсти. В какой-то момент я закричал от боли, взвыл от боли, как рожающая женщина, и она зажала мне рот тонкими и мягкими губами, словно вилку воткнула в розетку — такой пробой скрутил меня судорогой, в которой больше всех досталось животу, нижней его части — там загорелась театральная люстра в тысячи ватт, и я понял, что, как попавшему под напряжение не выпустить из судорожно сжатого кулака оборванного хвоста проводки, так и мне не оторваться от её губ, пока хватит дыхания.
Молча. Без единого слова.
Её пальцы превратились в быстрые реки и бежали, скатываясь с моих перекошенных лопаток, а моё изуродованное тело, как иссохшаяся пустыня, впитывало эти реки яростно и ненасытно. Переломанные рёбра, как ступени лестницы, по которым она, запинаясь, сбежала, помня о том, что я, оказывается, боюсь щекотки, и в какой-то миг я не удержался и всхохотнул, задыхаясь и обмирая, а потом так же безудержно застонал, когда коротко свистнув зиппером на моих джинсах, она чётко определила границу, за которой государство «Массаж» заканчивалось и начиналось государство «Секс», предъявила загранпаспорт и визу и торжественно въехала в кабриолете без верха на центральную площадь столицы, вокруг которой начала неторопливо накатывать победоносные круги.
Я даже не помню, отвечал ли я, пытался ли отвечать. Слёзы текли причудливыми рытвинами моих глазниц, я стонал и вскрикивал, растеряв не только мысли, но даже понятия того, что такое мысль. Напряжение сворачивало и разворачивало меня, как заржавленную пружину, как линяющую змею, я уже увёртывался от её пальцев, практически вырывался, не в состоянии больше терпеть остроту нарастающих волн — предвестников разрядки. Её руки, её губы успевали коснуться везде — я не мог её видеть, и она невольно представлялась мне каким-то фантастическим существом, целиком состоящим из множества рук и губ. Наконец, она стала целовать моё лицо — то место, где когда-то были глаза, куда любимых целуют трепетно и нежно, и это стало последней каплей. Я закричал и, наверное, забрызгал спермой и её лицо, и руки, содрогаясь в болезненных и приятнейших конвульсиях — никакой самодельный оргазм с этим не мог даже претендовать на кастинг, я чувствовал подобное однажды в тюрьме, когда у меня выходили сгустки крови после двухсуточной задержки, когда я валялся на полу, зажав ладони между ног и с ужасом ожидал, что первый же удар в живот в клочья разорвёт мне переполненный мочевой пузырь, как вдруг острая, почти невыносимая боль, короткий миг агонии — и такое сладостное облегчение, что мне не помешали насладиться им ни сломанное запястье, ни окрик ворвавшегося в камеру охранника.
Несколько мгновений, выходя из пике, я, вероятно, оставался в подобии обморока — в ушах шумно стучал пульс, и я ничего не слышал и ничего не чувствовал, кроме прокатывающихся вверх-вниз по позвоночнику горячих судорожных волн, постепенно тишающих, сбрасывающих амплитуду.
Сыграло свою роль опьянение или я слишком долго не был с женщиной, но я испытал неимоверное по силе возбуждение и фантастический оргазм, зашвырнувший меня куда-то за пределы тактильных ощущений. Был ли я при этом счастлив и умиротворён? Испытал ли то окутывающее сонливое тепло, которое обычно бывает послевкусием к хорошему сексу? Десять раз нет! Сломан, раздавлен, размазан по собственным органам чувств, фактически изнасилован, и желание у меня оформилось свернуться в углу, защищая живот, подтянуть колени к подбородку и лежать тихо и незаметною. Не раздражать. Не отсвечивать. Поэтому я молчал, не произнося ни слова, только тяжёлое, всё ещё не восстановившееся дыхание со свистом проносилось по моим воздушным путям и резало лёгкие.
Потом меня медленно начало отпускать. Я шевельнулся и почувствовал, что ванную комнату неплохо бы посетить ещё разок. Это было ощущение, но вслед за ним пришла мысль. Даже не пришла — свалилась мне в голову, набив приличных размеров шишку:
- Вы — профессионалка?
- Вам не понравилось... - не спросила — констатировала она с ноткой отстранённости и разочарования.
- Вы бы этого не заметили, не будь вы профессионалкой. Значит, просто способ подработать? И сколько вам Уилсон отвалил моих денег за этот акт благотворительности?Врач-физиотерапевт — прикрытие для агента сексуальной разведки?
Она ответила не сразу, и когда заговорила, тон был уже другим — не отстранённым, а, скорее, дружеским — таким, как будто нас познакомили на вечеринке, мы понравились друг другу и не против поболтать.
- Я, действительно, врач-физиотерапевт. У меня есть все необходимые документы. Я закончила медицинский факультет университета.
- Токийский университет?
- Фрунзенский.
- Не слышал о таком. Где это?
- В Киргизии. Потом работала в Гьянце, в Ладакхе. Япония — позже. Стажировка у Масато Фукуда.
- Сколько же вам лет? - не выдержал я.
- Тридцать семь.
- Я думал, вы моложе.
- Иногда я сама так думаю. Слишком мало успела для почти сорокалетней.
- Значит, инфракрасная спектроскопия вас не прельстила?
- Я занималась у Фукудо не ей. У меня умные руки. Поэтому я научилась делать лучше, чем думать, - она снова присела рядом со мной, положила мне ладонь на грудь и принялась легонько, кончиками пальцев поглаживать мою кожу, как будто намечая задел на новыый виток, но как-то рассеянно и вяло.
- Не надо, я вспотел, - сказал я стеснённо.
- Вспотели? - она засмеялась. - Вас можно выжимать и вешать на верёвочку сушить. На вас полусантиметровый слой конденсата эмоций, что с точки зрения физики закономерно: в такой ледяной стакан сразу наливать горячий чай было, пожалуй, самонадеянно и опасно с моей стороны — хорошо ещё, что вы только вспотели, а не разбились на осколки по старым трещинам... Кто это с вами сделал?
- Люди...
- Не слишком хорошие, не слишком добрые люди, - она снова засмеялась. - Венец безбрачия на вас надели тоже они? Вы - красивый, умный, сексуальный, завидный мужчина для умной женщины, которая умеет видеть сквозь матовое стекло. Вас искалечили. Они очень старались, и в чём-то даже преуспели. Не знаю, были вы виноваты или нет, в том, что с вами произошло — вы знаете об этом лучше любого. Но сейчас вы ставите эту стену из плексигласа сами. Я все руки изрезала, пробиваясь к вам. Беда в том, что и умная, и глупая женщина одинаково чувствуют боль от порезов. Только умную это не остановит. Я слишком увлеклась и раскрыла себя — по условиям вы не должны были догадаться, что я это делаю не в первый раз.
- До того, как мне переломали пальцы, - сказал я, - я мог бы сесть к роялю и сыграть всего-то несколько аккордов. Но вам уже и этого бы хватило, чтобы догадаться, что я проделываю такое с клавишами не в первый раз.
- Если в «INOREPRO» узнают, я потеряю работу, - сказала она без просьбы, просто информируя меня.
- Не собираюсь никому рассказывать, как вы с Уилсоном меня сделали на пару. Откуда, кстати, он-то узнал?
- Ниоткуда. Сначала речь шла только о массаже. Я предложила сама, позвонила по телефону. Всегда так делаю. Вы же понимаете, я не повешу такое объявление на стенку павильона, но потребности, которые определяют предложение, легко выявить во время физиотерапии. А дальше — мобильная связь предоставляет свои услуги.
Ух, как меня тряхнуло от этих её слов — думаю, что кровь, бросившаяся в лицо, расцветило мою маску в пятьдесят оттенков багрового. То есть, я лежал на этом чёртовом кресле, и каждой клеточкой тела истошно вопил ей о том, что хочу бабу — хочу-хочу-хочу бабу-бабу-бабу!!!? Был порыв обозвать её чем-нибудь по-настоящему непристойным, ударить, плюнуть — так, чтобы она отшатнулась, ахнула, может быть, даже заплакала бы, закрыв лицо руками. Остановило то, что без трансляторов я всё равно не сумею насладиться этим зрелищем, и я только процедил, кривясь в усмешке:
- Представляю себе, как он ухватился за ваше предложение.
- Он... ухватился, - уклончивым тоном откликнулась она.
Всё было понятно и завершённо. Но я всё-таки уточнил:
- Когда вы ему позвонили? Сегодня?
- Вчера. После первого сеанса.
- Так я и думал. Ну что ж, гонорар вы отработали, можете проваливать.
Она, однако, медлила. И снова коснулась меня, но я дёрнулся, как гальванизируемая лягушка, и она тоже отдёрнула руку.
- Мне...жаль, что так получилось...
- Слупите с него за своё разочарование ещё пару сотен.
- До свидания, доктор Хаус. Жду вас на физиотерапию.
Я в голос заржал и зашарил около себя рукой, чем бы швырнуть в неё. Не исключено, что запустил бы и кроссовкой, но почувствовал — не услышал — что она вышла.
А этот кретин, этот мудак Уилсон ждал её, оказывается под дверью, и я услышал завершающий аккорд всей этой пьесы абсурда из первых рук.
- Чтобы закрасить белый лист чёрной краской, - сказала Ку-Си-Ма, - краски нужно совсем немного. Чтобы закрасить чёрный лист белой краской, краски нужно намного больше. Боюсь, у меня не оказалось достаточно краски, доктор Уилсон.
- Вы... оплошали?
Ох, вот это слово он подобрал! Я снова затрясся от хохота, который старался подавить, но вместо этого давился им.
- Я возвращу вам аванс.
- Он что, не кончил?
Убью! Убью мудака!
- Конечно, кончил. Не в этом дело. Он вычислил всю комбинацию.
- И...?
А-а, испугался, мерзавец!
- На вашем месте я бы дала ему время успокоиться.
Ну, вот этот совет мимо — выжидать он никогда не умел, не умеет и не научиться. Ему нужно всё и сразу, и сейчас он завалится сюда с сожалениями, объяснениями и извинениями. Опрометчивый шаг.
И всё-таки раньше его самого я почувствовал его запах — старомодный дорогой парфюм, перегар, сделавшийся за последние дни тоже его привычным запахом, кофе...
- Хаус...
- Уилсон?
- Хаус, я думал...
- Подойди.
Голос у меня звучал скрипуче, как несмазанное колесо и, наверное, совершенно безапелляционно, потому что он подошёл. Я протянул руку и ухватил его за гипсовую лонгету. Отлично! Мне, можно сказать, везёт. Резко, с силой дёрнул на себя и встретил прямым ударом туда, где по моим рассчётам было его лицо. Хруст. Сдавленный вскрик. На меня брызнуло тёплым, и я выпустил его руку. Он не упал — скорее, ссыпался на пол — значит, сознания не потерял — по крайней мере, по-настоящему.
- Когда я сказал, что не хочу проститутку, какое именно слово ты не понял?
- Больно... - простонал он, хлюпая разбитым носом.
- Там не было этого слова. Но оно подразумевалось, если хочешь знать.
- Ты мне нос сломал...
- А ты мне - веру в то, что со мной ещё может быть что-то хорошее. Утри свои розовые сопли, комбинатор, и пошёл вон отсюда, - и, поскольку он не шевельнулся, повысил голос: - А теперь какого ты слова не понял?
Тогда по шуршанию я догадался, что он встаёт. Он покорно побрёл к двери, шатаясь и хватаясь за стены. Эта неустойчивость походки мне не понравилась. Конечно, он выпил, но до сих пор на ногах держался совершенно твёрдо. Неужели сотрясение мозга? И перелома носа бы хватило с лихвой. Мне хотелось выместить на нём свою злобу, досаду и беспомощность, сделать ему больно, но не повредить ему, не калечить. В конце концов, этот идиот заботился обо мне — своим дерьмовым, вывихнутым, сволочным совершенно способом, но он заботился обо мне.
- Стой ты, - досадливо сказал я. - Иди-ка ляг лучше. Здорово кровит? Дай мне мои трансляторы.
- Нормально кровит. Как должно. Рубашку залил. Новая рубашка... Жалко... - он зашарил на тумбочке, где обычно лежали очки.
- Новая? Приоделся ради подельницы, да? - очередная волна злости жаром поднялась к голове.
- Я подойду, - задумчиво и гнусаво сказал Уилсон, - а ты мне опять врежешь... Я — не такой стоик, как ты, второй раз по больному месту не выдержу. Давай так: сначала очки наденешь, прицелишься нормально, а потом уже... ну, там в ухо или куда...
И я не выдержал — засмеялся.
Но, когда надеваю трансляторы, смеяться перестаю — врезал я ему конкретно: губы разбиты, нос распух, кровью залита вся нижняя часть лица и перед рубашки, и всё ещё течёт — шмыгает носом, давится, сплёвывает в салфетку — может, и вместе с зубами.
- Хар-р-рош...
- Твоими молитвами.
- Иди лёд приложи, перекись...
Но он никуда не идёт — плюхается на диван рядом со мной, как-то очень устало, обессиленно откидывает голову на подголовник, и тут уж я вообще пугаюсь:
- Эй, ты чего? Уилсон, ты в порядке? Я тебе мозги не стряхнул?
Щупаю его переносицу — он мычит и закрывает глаза от боли, но под пальцами, слава богу, только мягкий отёк — ничего не хрустит и не смещается.
- Жить будешь. Говорю, иди холод приложи, пока тебя не раздуло, как полоумного пчеловода. Или голова сильно кружится? Ну, чего ты молчишь? Злишься?
- Хаус, - говорит он вдруг, не открывая глаз. - А может, и правда всё зря?
- Что «зря»?
- Попытки сыграть в «ничего не было». Все эти годы, смотри, мы оба — и ты, и я — пыжимся, стараясь продемонстрировать, как будто ничего не изменилось: все эти игры, девочки, выпивка, работа... Мы как будто разыгрываем перед кем-то спектакль, лицедействуем, а перед кем? Может быть, пора признить, что эти ублюдки убили Хауса, которого я знал, да и меня заодно, оставив два пыльных маникена, которые вообразили себя живыми?
- Не совсем тебя понимаю, - говорю. - ты меня сейчас что, на самоубийство, что ли, уговариваешь?
- Ты мне почти ничего не рассказывал о тех твоих... годах. Я читаю правду по рентгенограммам. Знаешь... иногда я просыпаюсь ночью, а ты спишь — спокойно спишь, что не так уж и часто бывает — и я сажусь рядом и смотрю на твои шрамы, пытаясь понять, как, чем сделан тот или другой. Было время, когда я верил в твою виновность. Недолго — очень недолго, но верил... Это потом уже я вспомнил все эти недомолвки, затравленный взгляд, ожоги на пальцах, синяки, сложил два и два, и у меня что-то получилось, а тогда, в начале, я просто не знал, что думать: белая горячка, психоз, обдолбанность... Все улики указывали на тебя, и я верил и не верил. А сейчас мне невыносимо вспоминать о том, что пока я в это верил и гадал, чем именно ты обдолбался так, что совершил убийство — в беспамятстве, как я надеялся — ты в это время... тебе ломали кости и выкалывали глаза. Я слышу твой крик иногда во сне, и не могу уснуть, пока не выпью.
- Заткнись, - пересохшими губами попросил я.
Ага! Сейчас! Когда это моё «заткнись» мешало Уилсону высказаться — тут могло помочь только крушение палкой постеров и стеклянных витрин, но в гостинице личных вещей Уилсона не было, а счета всё равно оплачивались с моей кредитки.
- Но ты всё прошёл, всё перетерпел, твоя воля к жизни, к свободе — это... это просто чудо, фантастика, я готов преклоняться перед тобой, серьёзно... Но только после того, как ты мне ответишь на один маленький вопрос, Хаус: что теперь?
- Слушай, ты уймёшься, а? Ты уже по кругу пошёл — смотри, голова закружится.
- Доктор Амёба, будешь сидеть всю жизнь под одеялом? - голос у него ровный, только разбитый рот и всё ещё сочащаяся в горло кровь мешают говорить. - Я его с тебя только потянул, а ты мне врезал, не видя, куда бьёшь, снизу вверх... Ты же, надо полагать, анатомию ещё худо-бедно помнишь... Ты же понимаешь, что убить меня мог?
- Я в тот миг об этом не думал.
- Я понимаю. Скажи мне, это потому, что я потянул одеяло или потому, что ты на неё всерьёз запал, а я её тебе за шлюху купил?
Вот же зараза, как читает — надо проверить, может, у меня где буквы выступили.
- Нет, - говорю. - Ни то и ни другое. Это потому, что ты опять решаешь за меня.
- Да? Из-за этого? То есть, будет не то пирожное, рубашка не того цвета, я, не спросясь, притащу котёнка или вставлю в твой плеер диск без спроса, и ты меня опять вот так... отоваришь?
Уже не в первый раз я теряюсь, что ему ответить. Молчу.
Не дождавшись моих слов, он, охнув, тяжело встаёт и уходит в ванную заниматься своим разбитым носом. Слышу, как там льётся вода, щёлкает дверца висячего ящика с аптечкой.
Неженка. Делать трагедию из-за одного удара. Даже если и есть перелом, то без смещения — на прямизне его носа не отразится. Я сижу расслабленно на диване и безуспешно стараюсь вызвать в себе хотя бы тень злости, заставившей меня его ударить. Ничего не получается. На душе погано, и это не вина, не жалость, не досада — не знаю я, как назвать то, что чувствую. Какая-то душевная тошнота, что ли.
Он появляется не скоро - в чистой футболке, с мокрыми волосами, прижимая к носу завёрнутую в платок ледышку из холодильника. Гипс на руке напачкан чем-то тёмным — похоже, кровью, и, кажется, намок.
- Так будешь с лонгетой обращаться, тебе пальцы переламывать придётся, - говорю.
- Обойдусь. Мне на рояле не играть, - огрызается он.
Но тут я, раздувая ноздри, принюхиваюсь:
- Догнался, алкаш?
- Мне больно, - говорит он с вызовом.
- Ты спиваешься.
- И что? У тебя на меня — трезвого — какие-то особые планы? Горшок за тобой я и в дупель пьяный вынесу.
- Я что-то тебя совсем не понимаю, - говорю. - Ты мне предъявляешь претензии в том, что я не могу ходить, не могу видеть? Ты чего вообще от меня ждёшь?
- Ты можешь ходить и видеть. Хреново, суррогатно, но можешь. И жить можешь тоже. Хреново и суррогатно. Но не хочешь хреново и суррогатно. А хочешь так, как не можешь. Хочешь или всё, или ничего. Только, Хаус, всего у тебя уже нет. И не будет. Смирись. Нет, чёрт! Неправильное слово. Когда ты смирялся! Просто сделай поправку на реальность. Ну... послушай, ну, ведь хорошая же специалистка, высший класс...
- Ты нарочно руку сломал? - вдруг спрашиваю я. И застаю его врасплох — он не успевает подпустить в голос достаточно безразличия и говорит излишне горячо, убеждая меня в моей правоте:
- Чушь какая! С чего ты взял?
- Тебе нужен был предлог зазвать её, и ты знал, что на шитую белыми нитками тухлятину я не куплюсь. Сделал отлично — заранее с ней договорился обо всём, сунул руку в крепление, чтобы поставить меня перед нехитрым выбором, да потом ещё на себе её попробовал, когда я кейфовал после процедуры. Прямо при мне. И я опять купился на «иголочкой не больно». Слепого надуть, как у слабоумного конфетку отнять.
- И что, тебе было плохо? - неожиданно ожесточается он. - Хуже, чем бурный романчик с правой и левой рукой? Нет, ты скажи честно: тебе плохо было?
- При чём здесь, как мне было? Важно, как мне сейчас. А сейчас мне тошно. Реально тошно, Уилсон — блевать хочется.
- Это с перепоя, - безжалостно говорит он. - А Ку-Си-Ма тебе не уличная шлюха, а профессионалка экстра-класса. С таких не тошнит.
И снова я не знаю, что ответить, потому что будь это прежние времена, да будь это шлюха такого уровня, я бы счёл выходку Уилсона дорогим подарком. Может, вслух и ничего такого не сказал бы, но про себя непременно, особенно прикинув стоимость услуги, оценил и бить его по лицу не стал бы — это точно. Кстати, думаю, что и расплачиваться за дополнительные «услуги» он с ней планировал не моей карточкой — своей. Уилсон в таких вопросах щепетилен. Что же изменилось? Что так подкорректировало мою «норму реакции»? Чувство собственной неполноценности? Болезненное желание контролировать всё, что происходит вокруг, или... Или что? Что?! Разочарование? Как будто ты— розовощёкий пузан из начальной школы, а не почти старик, весь ломанный-переломанный, пропущеный через мясорубку и выживший, не смотря ни на что, на одной злости и уважении к себе. Вот расскажи только кому, как нафантазировал себе нежную нимфу: тонкие пальцы, мягкие губы, неземная любовь... Спутал, идиот, Шекспира с рекламой прокладок. Не Уилсону — себе бы морду набить до хруста.
Беспощадное чувство непоправимого, какого-то провала, да ещё и густо замешанного на обиде накрывает меня с головой. Не на Уилсона обида — так, на жизнь. Впервые вдруг рождается по-настоящему сопливая мысль: за что мне всё это? Вспоминаю, как настойчиво, как мучительно я искал в своё время ответ на этот вопрос, но тогда он был конкретным, как клиническая задача, как теорема в учебнике, а сейчас, когда ответ был мне поднесён буднично, как картофельная соломка с рыбой в больничном буфете на обычном пластиковом подносе, я, уже зная этот ответ, бросаю тот же вопрос в зал, как заученную роль, драматично заламывая руки, и получается он в результате риторический - для трёпа, иными словами. Видите ли, не совпала у меня с этой картофельно-рыбной будничностью грандиозность страданий. И я, как дурак, воплю в пустой зал:«За что?!», - хотя все зрители уже давно разошлись и, разве что, ночой сторож, обдавая перегаром, проворчит:»За что — за что... Вот кретин! Да ни за что! Иди уже домой»
- Стой-ка, - вдруг говорит Уилсон почти с ужасом. - Так ты... Так ты что, действительно, всерьёз на неё запал?
Я чуть не давлюсь — не от предположения, а от тона, которым он это произносит — и чувствую, как начинает гореть и чесаться лицо. Скребу его без жалости ногтями, царапаю кожу, но плевать!
- Это правда? - не отстаёт Уилсон. - Серьёзно, Хаус? Да перестань ты раздирать лицо — и так не аполлон. Так что, я прав? Прав? Ты запал на неё? Да? Да или нет? Ну, ты... Ну, ты и влип, Хаус!
- Заткнись, - говорю, и сам пугаюсь того, как звучит мой голос. Низко, глухо, как у механического человека с неотлаженным динамиком.
Сам знаю, что влип. Мне нужен массаж, нужна физиотерапия, мне, чёрт возьми, нужен этот прибор, который позволит мне ходить. И как теперь? Как, если при одном воспоминании об «INOREPRO» на мою безглазую физиономию словно туча комаров набрасывается. А ведь зуд — это подпороговая боль вообще-то. А порог у меня низкий — Ку-Си-Ма так сказала.
Уилсон, наконец, сообразил, что стоит и впрямь заткнуться, если нос на лице ему зачем-то ещё нужен. Потянулся за пультом — включил телевизор. Принялся бездумно перещёлкивать каналы в ритме сердцебиения: раз-два-щёлк, раз-два- щёлк.
Телевизор для меня — тусовка мутных светящихся пятен. Да ещё и помехи. Но всё равно регулярно торчу перед экраном, словно отправляя какой-то особый ритуал. Ритуал поминок по той жизни, когда мутные пятна имели смысл, и Уилсон, молодой, усталый и довольный, в носках и распущеном галстуке, размахивал ополовиненной банкой пива, обсуждая со мной сиськи киноактрис, а не сидел рядом, подавленный и пьяный, с разбитым лицом и разбитой судьбой.
- Уилсон, - говорю, помолчав. - Позвони, сними мне шлюху. Сейчас. Из дешёвых. Портье должен знать, куда звонить. Заплати вдвое. И скажи ей, если только рот откроет, выставлю голой и через балкон... Ну, давай, фас! Чего ты замер, как маникен из дрянного бутика? Звони.
Меньше, чем через час появилась какая-то накрашенная, неопределённого возраста, а, по правде сказать, и неопределённого пола, тощая и с липкими ладонями. Уилсон после короткого и до противного бесстрастного инструктажа оставил её в номере и ушёл, и она, глотая слюну гиперсаливации отвращения, даже попыталась как-то отработать сунутую ей купюру, но я брезгливо передёрнулся и оттолкнул её руку:
- Брось...
- Тебе что, не...
- Он тебя предупредил про балкон? Ещё одно слово — и ты вылетишь на куске стекла. Просто заткнись.
Но она не заткнулась — не то не напугалась, не то не поверила.
- Что, готов платить такие деньжищи за то, чтобы я посидела молча? Может, хоть стриптиз показать?
- Дура. Я слепой.
- А этот, с бланшем, сказал, что в очках ты видишь. Ладно, как хочешь. А чего ты тогда вообще меня позвал-то? Может, ты маньяк? Любитель этого... как его? Или тебе просто отсосать?
- Тебе просто заткнуться.
- Да почему? Зачем тогда вообще деньги платить? Ты что, идиот? На фига я тебе сдалась-то? - слышу по голосу, что она уже начала паниковать. Не понимает, что происходит — и страшно. Приходится сочинить хоть какое-то объяснение, пока она с визгом не выскочила из номера:
- Иногда не люблю быть один. А с этим — поссорился... Ладно, забей. Валяй стриптиз, не то ещё мозги от натуги вывихнешь. Потом посмотрим, что дальше, если меня раньше не стошнит от твоих пупырышков.
Но стриптиз танцевать она и не думает — садится вместо этого на другой край дивана, поджав под себя ногу. Осторожно спрашивает:
- Тебе сколько лет?
- Скоро полтинник — тебе не всё равно?
- А это... когда с тобой случилось?
Не сразу понимаю, о чём она. Потом доходит: о моих очках, шрамах и неправильно сросшихся переломах.
- Думаешь, мне в кайф об этом поболтать?
- Откуда я знаю, что тебе в кайф. Ты странный... Что это было, а? Тебя в мясорубку сунули? В футбол тобой сыграли вместо мяча?
- Обычная авария. Потерял управление, подушка не сработала — вылетел через переднее стекло...
- И так три раза? Чего ты мне голову морочишь? Тебя били, и били профи. Не день, не два — не меньше двух лет валтузили. За что сидел-то? Или в психушке?
Мне становится почти интересно.
- Откуда знаешь?
- Отчим был судебным медиком, пытался так подружиться — на работу таскал, картинки показывал.
- Не вышло... подружиться?
- Вышло трахнуться. Раз триста. На триста первом мать застукала. Мне тогда четырнадцать было, а ей за него пятнадцать дали. Так что мы больше как-то и не виделись.
- А сейчас тебе сколько?
- Двадцать два. За что сидел-то?
- За убийство.
- Быстро выпустили...
- Оправдали.
- Ясно... А я тебе всё-таки зачем? Ты бы мог за такие деньги крутейшую шлюху снять, а не дежурную давалку.
- О, как ты себя!
- Да как есть.
- Какая разница? Шлюха — она и есть шлюха. Продажная тварь — вроде тебя.
Несколько мгновений она молчит — то ли обиделась, то ли просто так. Вдруг спрашивает:
- Тебя как зовут?
- Грегори. Грэг.
- А меня — Нэт. Натали... Давай, Грэг, я тебе всё-таки хоть отсосу, что ли... Я же не нищая, чтобы даром деньги брать.
- Валяй, - говорю. - Только не факт, что у тебя выйдет. Ты и впрямь, похоже, давалка фиговая...
- Ну, ты сам такую выбрал...
И — вот что странно — я терпеть не могу чужих прикосновений, а вот её прикосновения меня почему-то больше не трогают. Никак.
Когда возвращается Уилсон, от Нэт в номере остаётся только отвратительная вонь дешёвых духов. Я полулежу на диване в расстёгнутых джинсах и задранной до подмышек футболке. В ухе у меня «ракушка». Но его шаги я улавливаю и через музыку.
- Не наступи на трансляторы — я их уронил куда-то на пол.
- Господи! Не разбил?
- А я откуда знаю? Посмотри — ты же не слепой.
Слышу, как он поднимает очки с пола, с лёгким пристуком кладёт на тумбочку. Диван прогибается под его тяжестью. Пахнет сыростью — дождь? Протягиваю руку, ощупываю его пиджак, волосы.
- Ты промок. Зонт не догадался взять?
- Дождь только начался. Ничего.
Он машинально поправляет мою футболку, пытается и джинсы застегнуть, но больно шлёпаю его по пальцам — и отдёргивает руку.
- Не лезь. Шлюх мне на сегодня хватило.
- Сам тогда застегнись, а то вид такой, будто ещё с десяток себе на ночь наметил.
- Тебя не спросил, где мне застёгивать, а где распахивать. Может, и отливать за меня будешь или только «пли» командовать?
Я нарываюсь — нарочно грубо, зная, как он этого не любит, провоцирую, но с него на сегодня явно уже хватило — молчит.
Я тоже замолкаю, в наушниках - «Времена года» Вивальди. Звук приглушен.
- Она ушла или с балкона вылетела?
- А что, ты, когда шёл, не видел там толпы зевак и полицейских?
- Второй этаж — какие полицейские? Отряхнулась — и пошла.
- Смешно...
- Не очень, - соглашается он. - Зачем ты вообще её велел позвать? Ты же с Ку-Си-Ма кончил.
- Ради абстрагирования.
- В смысле?
- Для того, чтобы создать абстрактное представление о столе, одного стола мало — их нужно увидеть несколько.
- Ты что, создавал у себя абстрактное представление о шлюхах? - удивляется он. - Я думал, ты понимаешь смысл этого слова лет с двадцати.
- С сорока. Не суть. Главное ты уловил.
- Ну и как, помогло?
- Нет, - говорю резко, и он замолкает, отброшенный этим моим «нет» назад, к первой линии обороны. Сидим молча.
Пора спать. Я устал — вообще, здорово устаю в эти дни. Острота ощущений, чувств — всего — притупляется усталостью. Но мы с Уилсоном, похоже, играем в молчанку, и я не хочу первым сливаться - просить его помочь добраться до спальни, раздеться, лечь, а сам он не предлагает. И он меня в этой игре в молчанку пережмёт, потому что тут такое дело: Кларенс сейчас не в номере — он его сам отпустил на весь вечер, готовя операцию «Шлюха для Хауса» — а в туалет мне уже здорово хочется — отсюда и расстёгнутый замок на джинсах. И сам, в одиночку, без посторонней помощи я не справлюсь, хоть по команде, хоть как. Но нет, не могу просить его о таком сейчас, не попрошу, и, что самое глупое, знаю, что, пожалуй, ещё и огрызнусь, если сам предложит. Чем это кончится для меня — боюсь прогнозировать. Надо бы было попробовать что-то поделать, пока оставался один, хоть ползком, но боялся, что, скатываясь с дивана на пол, нечаянно раздавлю упавшие трансляторы.
- Давай ложиться, - наконец, говорит он, нарушив молчание всё-таки первым. - Тебе, наверное, надо душ принять. Поехали? Не надевай очки — всё равно в душе снимать.
От облегчения я шумно выдыхаю. Душ — это как раз то, что надо, это возможность мира без аннексий и контрибуций. Это — его мудрость, нашедшая управу на мою гордость. Он умница. Стратег. Зря думает, что я этого не ценю. И ведь он, действительно, почти никогда не прокалывается - что же он с Ку-Си-Ма так прокололся-то?
До душа едва дотерпливаю, но, оказавшись под струями, растворяюсь в почти блаженстве. Горячая вода смывает не только пот и грязь с тела, но и боль, и хотя бы часть дряни с души. Всё уносится в водосток с чавкающим и булькающим звуком из фильмов ужасов.
И не сразу улавливаю голос Уилсона, потому что повёрнут к нему «плохим» ухом, а в хорошем гремит крещендо воды.
- Прости меня.
- Что? - от неожиданности рука соскальзывает с бортика, я чуть не плюхаюсь на дно ванной. - Что ты говоришь? Не слышу.
- Прости меня, - уже отчётливо, старательно артикулируя, насколько это возможно с распухшими губами, но я по-прежнему играю в глухого:
- Да громче говори! Чего ты там бормочешь?
- Хаус...
Прекращаю игры, потому что голос у него становится каким-то нетвёрдым, дрожащим — не люблю, когда у него такой голос, мне становится тревожно.
- Ну, что ты?
- Хаус, мы... всё ещё друзья?
- Ты что, ещё, что ли, выпил? Уилсон, ты это кончай. Ты...
- Прости меня, - снова повторяет он, но уже, действительно, невнятно, действительно, бормочет угасающим шёпотом.
- Перестань, ты хотел, как лучше.
- Я себе хотел, как лучше. О тебе меньше всего думал. Правильно ты мне врезал — мало ещё. И догадался обо всём правильно — ну, там, в кафе. То, что ты говорил мне. Что я только чтобы развязать руки... Это правда. Иногда мне, действительно, на какое-то время кажется, что я привязан не к тебе, а к твоей инвалидности, и не своей волей, а какой-то социообусловленной дрянью, вроде морали... чувства долга. Нечасто. Нечасто, Хаус. Но когда я это чувствую, я становлюсь от этого и несчастен и, в то же время, горд, как петух, и думаю, что жертвую жизнью, и что это нужно и правильно жертвовать жизнью, и что я буду за это кем-то непременно обласкан, потому что этого «кого-то» мне удастся обмануть, притвориться, будто я помогаю тебе от чистого сердца, а не в рассчёте на подачку свыше, и когда я анализирую всё это на трезвую голову, мне делается так стыдно, как будто я эгоистичнее... как будто я хуже не знаю, кого, и мне даже хочется, чтобы со мной что-то случилось, как с тобой, чтобы мы если не сравнялись, то хоть как-то приблизились, чтобы я мог чувствовать... искупление. Чтобы не быть вечно виноватым за то, что поверил, за то, что позволил, за то, что не был рядом. Чтобы не думать, что это — единственное, что заставляет меня всё время оставаться и жертвовать жизнью. Чтобы не думать, что это — наказание. Я подумал: если удлиннить поводок, это, может быть, у меня как-то притупится, я перестану служить и буду просто... другом.
Гм... Неожиданно. То есть, озвучка неожиданная — я не думал, что он об этом скажет, хотя все разговоры к тому вели. Вот, значит, как. Хотя, чего я ждал? Это же Уилсон. Глупо завалить чердак рухлядью и думать, что мыши не совьют там своё гнездо.
- Ладно, хорошо. Я тебя понимаю, - говорю. - Вот только про трезвую голову не загибай — на трезвую голову из тебя такой бред не лезет. Хочешь, чтобы тебе кости переломали, глаза выкололи, барабанные перепонки проткнули? В самом деле хочешь? В наказание за то, что иногда тебе кажется, будто убирать за мной дерьмо — не самое весёлое занятие в мире, и посвятить ему жизнь — не самая завидная судьба? Протрезвеешь — вместе посмеёмся. Хотя это не очень смешно. Насчёт того, чтобы, как ты сказал, удлиннить поводок, я сам тебе предлагал уже. Не обязательно под меня кого-то подкладывать. Ты не отвечаешь за меня, я не твоя половина, и ты ни в чём не виноват. Хотя от того, что я сейчас это тебе говорю, ничего, скорее всего, не изменится. Ну, чем ещё могу помочь? Ломать тебе пальцы и бить морду каждый день? Ладно. Приспичит — попросишь. А сейчас пошли спать. И — да — мы всё ещё друзья, хотя твой ай-кью снижается так стремительно, что вскоре может сделать наше общение проблематичным.
Ночью, не смотря на усталость и остатки опьянения, лежу и не могу заснуть. Монолог пьяного Уилсона не идёт из головы. Сильный монолог. Надо отдать ему справедливость, по пьянке он красноречив и откровенен. Думаю даже, если его регулярно подпаивать, он бы наваял труд не хуже Фомы Аквинского. Но... а что теперь мне с этим трудом делать-то? Высмеять я его высмеял, но проблемы для него не решил, а изложил он свою проблему предельно точно. И ему это, действительно, важно, потому что Уилсон — есть Уилсон — натура противоречивая, но раздрая в своей душе не терпящая, как зубной боли. И это ещё, не считая потребности в постоянном сострадательном кобеляже. Его чувство вины — на самом деле, не просто чувство, не просто эмоция — это такая зубастая тварь, которая постоянно голодна, и которую нужно кормить. И он кормит, тратя на это порой всё, что у него есть. Занимая на стороне. Даже когда нечем отдавать. И можно, конечно, сказать себе «Это не моё дело», - но это моё дело, потому что без Уилсона я бы не выжил после тюрьмы — элементарная благодарность, да и сейчас ещё вопрос, выживу ли — элементарное самосохранение. И вот я лежу, вымотанный, но без сна, и думаю, как мне заставить его гулять на длинном поводке, не чувствуя при этом вины ни перед собой, ни передо мной, и не рвать поводок, и не запутаться, и не удавиться им, и не могу придумать. Да ещё меня начинают беспокоить эти его постоянные пьянки — видел, как спиваются в синеву, до полной декортикации, люди и покрепче Уилсона, но — в конце концов — не зачитывать же ему отрывки из сборника нравоучительных рассказов общества трезвости.
Сам он с вечера, кажется, заснул, но спит беспокойно — стонет во сне, его диван скрипит — я слышу через открытую дверь. То ли плохо ему с перепоя, то ли болят рука и лицо, то ли всё вместе. Спит, впрочем, недолго — просыпается где-то через час с небольшим. Возится, кашляет, слышу, как диван переходит со скрипа на визг и уханье — значит, он садится, потом, слышу, как встаёт, бредёт в туалет, тыкаясь в косяки. Но не торопится — значит, не из-за тошноты. Звенит стеклом о металл, льётся вода. Возвращается, шаркая ногами в незавязанных полуботинках. И кроссовки, и полуботинки у него на шнурках. И это при том, что нормальные люди пользуются липучкой или молниями.
- Уилсон, - окликаю вполголоса. - Дай попить.
- Ты что, не спишь?
- Сплю. Я разговариваю во сне.
Безропотно поворачивается и шаркает своими незавязанными полуботинками за водой.
- Слушай... - стеснённо говорит, возвращаясь и вкладывая мне в пальцы влажный холодный стакан. - Ты... забудь, что я там тебе наговорил, ладно? Я перебрал — только и всего.
- Я вообще не слушал.
- Вот и хорошо, - говорит. - Ты пей, пей. Я стакан заберу.
- Ты что-нибудь от боли принял? - спрашиваю между двумя глотками.
Долго молчит. Слишком долго, и вдруг с вызовом:
- А я хочу, чтобы было больно.
- Бывает... - говорю с лёгкой оторопью от этого беспомощного вызова.
- И что, даже идиотом не назовёшь?
- Пожалуйста: ты идиот. Легче?
- Немного...
- Не могу уснуть. Дай таблетку.
- Сейчас, погоди, - снова шаркает к ванной, возвращается, гремя флаконом. - Подставь ладонь.
Гладкая продолговатая таблетка выпадает мне в руку. Закидываю её в рот, стакан снова оказывается у меня, словно материализовавшись из небытия. Запиваю, возвращаю стакан, в котором ещё пара глотков на дне.
- Другую сам выпей.
- Хаус, я же не...
- Пей — не спорь.
Слышу — проглатывает. Выпил.
- Только теперь ложись здесь, со мной — голосом я тебя после этой штуки не добужусь.
- Хаус...
- Не спорь, - повторяю ещё более резко и властно. - Ложись на ту половину и спи. Ты меня достал уже.
- Хаус, я...
- Заткнись и делай, что сказал.
Он послушно затыкается, и делает - чувствую, как кровать прогибается под его тяжестью. Вытягивается неподвижно, как оловянный солдатик, и тихо дышит.
- Выбрось всё это из головы, - говорю я, помолчав. - Тогда в мою виновность поверили все. Даже моя мать. И ты всё равно ничего бы не сделал.
- Я бы мог сделать, - возражает он упрямо и безнадёжно.
- Что, например?
- Ну... не знаю. Нанять адвоката, организовать пересмотр, доследование, направить какую-нибудь комиссию, чтобы она проверила условия содержания... Но я тогда как будто оцепенел. Логика отказала...
- И ты всё равно ничего бы не сделал. Я бы отказался от адвоката и постарался показать комиссии, что всё в порядке. Я же подписал контракт, мне всё равно нельзя было ни о чём сказать. «Первое условие контракта — полная тайна контракта». И особенно, когда погибла Кэмерон. Я ведь тогда даже не ужасался, не жалел, я о ней вообще не думал - только о том, что она — первая в списке... А вот сейчас ты снова заставляешь меня вспоминать об этом из-за твоих дурацких рефлексий, мудак!
Он глубоко вздыхает - так, что кровать даже отзывается кряхтением на колебание его грудной клетки.
- Я совсем не хочу, чтобы ты вспоминал об этом. Но и забыть ты не сможешь. И я тоже не смогу выбросить всё это из головы. Может быть, в этом и дело? В том, что мы оба пытаемся выбросить из головы нечто невыбрасываемое вместо того, чтобы признать его, учесть, пережить и идти дальше?
- О-о, у нас стихийно возник сеанс психоанализа? Тогда у меня предложение...
- Какое? - вяло настораживается он. Снотворное действует — я чувствую, как мысли становятся неповоротливыми, медлительными, к ним исподволь начинают примешиваться какие-то зрительные образы, порождаемые прихотью отключающегося сознания. Знаю, что и с ним то же самое. Осторожно, чтобы не задеть распухшую переносицу, протягиваю руку и запускаю пальцы в его упругий чуб. Говорю шёпотом, на ухо ему.
- Спи уже, придурок...Спи, хватит с тебя на сегодня. Засыпай...
Ну, и конечно, снится мне в ту ночь не луг с маргаритками. Жуткая смесь эротики и болезненных кошмаров, только главный объект пыток — для разнообразия, видимо — уже не я, а Уилсон. А я наблюдаю со стороны, как его валят на пол, как он, крича, перекатывается от ударов сапог, как обессилев, перестаёт кричать — только жалобно стонет. И под конец приходит осознание того, что один из избивающих его — я сам.
Просыпаюсь в холодном поту и в слезах, дрожа и стуча зубами. Ну хоть не с воплем, не с рвотой и судорогами — почти хорошо. А Уилсон, оказывается, реально стонет. Во сне, не просыпаясь: вскрикивает, поскуливает, что-то невнятно бормочет, как будто потихоньку спёр у меня один из моих кошмаров и сейчас без зазрения пользуется. Ловец снов!
- Уилсон! Уилсон, эй! - трясу за плечо, обтянутое тонким трикотажем.
Не просыпается и стонать не перестаёт — снотворное его глушануло всерьёз. Обычно изменения моего дыхания хватает, чтобы разбудить. Или... Кажется мне или он правда неестественно горячий? Сквозь футболку не разобрать — тяну руку дальше, касаюсь щеки, лба... Горячий. Точно, чёрт его побери, горячий. Жар. То ли из-за травмы, то ли я заразил его своим ОРЗ, ещё не совсем свернувшимся, а может эти факторы потенциировали друг друга.
Между тем моя рука на лбу ему, кажется, нравится. Затихает, уже не стонет — только сопит. Но мне зато так не нравится — неудобно, ещё, пожалуй, судорога скрутит пальцы. Нужно ему холод на лоб. И жаропонижающее. Позвать Кларенса? Разбудить звонком или подождать утра? А когда оно, утро? Совершенно особая, ватная тишина мне подсказывает, что все в гостинице ещё спят. Но это может быть и час ночи, и три часа, и пять. Неплохо бы хоть приблизительно знать, который час.
Нашариваю свои часы, нажимаю кнопку. Женский механический голос гнусаво сообщает: «Четыре часа, тридцать две минуты». Значит, дело уже к утру. Подождать пару часов? Моя собственная боль давно, раньше меня проснулась и принялась за привычное дело — выкручивать все мои кости и мышцы, как жгут мокрого белья. Я уже настолько к этому привык, что даже за викодином не тянусь — просто лежу и стараюсь абстрагироваться, вынести боль за скобки, оставить её без эмоциональной окраски — просто как данность. Кажется, что-то такое мне советовал мой врач-альголог — оказывается, и такие бывают. Одно время я возлагал на альгологию большие надежды — когда у меня ещё просто болела нога...
Не очень получается отвлечься в полной темноте. Где, интересно, мои очки? Вообще не помню, куда их положил... А-а, нет, вспомнил. Никуда я их не клал, потому что с вечера и не надевал — Уилсон так и оставил их в соседней комнате на столе. На непривычном месте, дорогую вещь. Здорово же он был не в себе вчера! И пьянка тут, скорее всего, ни при чём. Встать, что ли? Съездить, привезти ему мокрое полотенце на лоб - благо кресло здесь, рядом? Или попробовать снова уснуть, пока заткнулся?
Не заткнулся. Снова невнятно скулит сквозь сон: «Больно...». Больно ему! Что болит, интересно? Нос? Рука? Вот идиот: зачем он устроил себе этот перелом? Только чтобы шлюху мне сосватать или надеялся на что-то большее? Ну да, только я ещё со шлюхами серьёзных отношений не заводил! Или он себе думает, что бесплатно на меня вообще никто не польстится? Ах, ты, чёртов комбинатор! Ну вот чего, чего ты опять ноешь? Больно... Конечно, больно. Когда бьют или когда ломаются кости, это всегда больно. А тут ещё и жар у тебя... Жар — плохо, не даёт сосредоточиться, мешает стиснуть зубы. Всё становится нереальным — не сон, не явь — туман, в котором боль искажается и растёт, принимая фантастические очертания, от которых делается жутко и хочется скорчиться, свернуться в клубок и прижаться к кому-то сильному, кто спрячет от этой боли, защитит... Ну, куда, куда ты лезешь своим лбом дурацким? Допустим, плечо у меня и впрямь прохладнее ладони, но кто тебе сказал, что твоя голова на этом плече мне так уж необходима?
Дыхание у него горячее, почти обжигающее. Словно тёплые волны прокатываются вниз, по сломанной некогда ключице, вверх, к подбородку — он сопит распухшим носом куда-то в шею мне. Щека бархатистая, горячая, влажной тяжестью. Колется отросшая щетина — хочется почесаться, но не шевелюсь, чтобы не сделать ему больно — даже кожей плеча чувствую припухлость на его верхней губе.
Ну, ладно, ладно, чёрт с тобой, если тебе так легче... не скули только. Ну, всё... тише... всё пройдёт у тебя... Вот так... вот и хорошо... спи молча, ладно? Спи-спи - рано ещё...
И просыпаюсь от настойчивого зова Кларенса:
- Доктор Хаус! Док! Доктор Уилсон! Да что у вас такое случилось-то?
С трудом собираю кубики реальности, выпутывая их из липкой паутины сна.
Голос Уилсона где-то надо мной:
- Гос-споди, Кларенс, не кричи, пожалуйста, я тебя прошу...
- Что с вами случилось? Кто вас избил? На вас напали?
- Перестань паниковать — никто ни на кого не нападал.
- Кларенс, - говорю, - это я ему врезал. Кончай вопить — у него голова раскалывается. Лучше подай мне мои очки.
- Вы? - всё остальное он, похоже, пропускает мимо ушей. - Зачем?
- Ставил эксперимент, удар какой силы выдерживает носовая кость. Не задавай глупых вопросов. Мы поссорились.
- Поссорились?
- Эй, ты что, как попугай, каждое моё слово повторять будешь?
- Попугай? Поссорились? Это вы так называете: «поссорились»? - кажется, на моей памяти он ещё никогда не был таким возмущённым. Впрочем, я и Уилсона прежде так не разукрашивал.
- Давай не будем терять времени, - поспешно вмешивается сам Уилсон. - Мы и так опаздываем.
- Куда это вы опаздываете? — включаю «дурочку» я. - И почему я ничего не знаю о ваших планах?
Мой тон достаточно красноречив для того, чтобы насторожить Уилсона, но он всё ещё надеется «сделать» меня показным «ничего не случилось — всё как надо».
- Как «куда»? В институт, разумеется, в «INOREPRO». Или ты забыл, для чего мы здесь?
- В самом деле, забыл, - раскаиваюсь я. - Думал, мы здесь для того, чтобы я мог переспать с высококлассной шлюхой по твоему выбору...
- Хаус, не начинай, - просит он с тоскливой безнадёжной ноткой, уже почуяв, что просто с разбега этот барьер не взять.
- Не начинаю, - говорю. - Заканчиваю. Всё было очень вкусно. Кларенс, возьми мою карточку, закажи нам три билета на вечерний рейс до Принстона.
- Нет! - рявкает Уилсон так, что Кларенс, наверное, пригибается. Слава богу, всё с ним, значит, более-менее в порядке, раз в состоянии так рявкать.
Я в ответ на его рявканье только фыркаю, как лошадь.
- Хаус!
Слышу, как Кларенс, так и не взяв карточку, поспешно выходит из комнаты — очевидно, Уилсон сделал ему жест уйти, или у Кларенса уже выработался рефлекс заблаговременно эмигрировать от наших «разборок» на нейтральную территорию..
- Хаус, - голос Уилсона падает с громового рёва до проникновенного шёпота — механическое приспособление для звуковоспроизведения давно бы трещину дало от такого разбега амплитуды. - Тебе нужен этот аппарат, нужны эти занятия. Ты не можешь просто так взять и всё бросить.
- Да? Не могу? Интересно, кто мне помешает?
Несколько мгновений он молчит, готовясь к новой атаке, потом обрушивается на меня всеми силами красноречия и убеждения.
- Ну, хорошо, я виноват перед тобой. Ну, врежь мне ещё раз, сломай мне другую руку, но себя-то ты за что наказываешь? За что отбираешь у себя шанс? Аппарат помогает тебе стоять, ты можешь идти, ты сможешь ходить, сможешь делать без посторонней помощи то, о чём сейчас даже не мечтаешь, и всё это послать псу под хвост только из-за того, что я облажался с выбором для тебя сексуальной партнёрши? Ну так мсти за это мне — не себе.
- Это не месть, - говорю я в ответ, не поднимая головы, и мой голос звучит тихо и глухо. - Я сам не рад, но я не могу — понимаешь ты это, Уилсон? Не могу явиться в «INOREPRO», как ни в чём ни бывало, и продолжить этот цикл тренировок, курс физиотерапии, кривляние перед их психологически-продвинутым зеркалом. Даже физически не смогу — будешь опять, как в старые добрые времена, как в самолёте, держать меня за голову, пока Кларенс вводит ативан, а потом, когда я отключусь, тащить меня на себе с извиняющейся миной. Давай лучше не будем разыгрывать этот спектакль для всего института — сэкономим и время, и силы.
- Можно отказаться от физиотерапии, - говорит он, всё ещё надеясь убедить меня, всё ещё ища выход. - Или попросить сменить врача.
- Это уже не имеет значения.
- Хаус, не делай этого! - не то угрожает, не то умоляет.
- Я, правда, не смогу...
- Господи, и я буду чувствовать себя виноватым до конца жизни... - это уже не аргумент, это не мне — так, рассуждения вслух.
- Потому что ты и виноват, - безжалостно припечатываю я. - Всё, кончай на меня давить — в «INOREPRO» я больше не пойду, а поскольку это было единственной причиной нашего пребывания здесь, вечером мы улетаем.
- Он больше не спорит — вообще ничего не говорит. Как всегда, помогает мне умыться, одеться — Кларенс так и не показывается.
- Дай мне очки, - говорю, оказавшись после ванной снова в комнате.
Он и здесь не спорит - надевает мне очки, больно стукнув оправой по брови — лонгета мешает ему, но, кроме того, замечаю, что у него трясутся руки.
- Что, уже до похмельного тремора допился? - спрашиваю, но, взглянув на него, передумываю язвить — даже при моём нарушенном цветовосприятии вижу, что лицо у него багрово-синее, верхняя губа разбита и распухла, а возле ноздрей, кажется, следы запекшейся крови, хотя поверить в то, что этот аккуратист не смыл кровь, трудно — неужели я в прямом смысле слова, тешу себя иллюзиями?
- Эй, слушай, поздравь меня — всего одним ударом достичь такого результата — это круто.
- Пожалуйста! - болезненно вскрикивает он, протягивая руки вперёд таким жестом, словно отгораживается от меня, ставит невидимый щит. - Пожалуйста, пожалуйста, Хаус, не доставай меня сейчас, не то я... - зависает, не придумав продолжения.
- Не то что? - ухмыляюсь я. - Врежешь мне в обратку или пойдёшь напьёшься? - и, поскольку он, по-прежнему, молчит, развиваю мысль дальше. - Ничего ты не сделаешь, Уилсон — будешь сидеть и слушать, как я тебя достаю, да ещё и кормить меня с ложечки. Кстати, давай уже, начинай — я проголодался.
Он молча подкатывает моё кресло к уже сервированному столу — похоже, Кларенс заказал завтрак в номер ещё до того, как разбудил нас. В тарелке кукурузные хлопья, в кувшинчике молоко. Есть мне не хочется, но я заливаю молоком хлопья, проливая некоторое количество на стол, зажимаю в пальцах не свою, неудобную ложку и демонстративно отправляю приличную порцию в рот. Молоко течёт по подбородку, капает с него на рубашку.
- Чего смотришь? - неласково говорю я укоризненному взгляду Уилсона. - Салфетку дай.
Он послушно протягивает мне салфетку. И она трясётся в его пальцах.
Я пытаюсь понять, чего ради, в самом деле, достаю его. Наказываю за историю с Ку-Си-Ма? Да нет, не может быть — конечно, врезать я ему врезал, но это сгоряча, по свежим следам. По большому счёту, ну, в чём он виноват? Посамоуправствовал — это да, конечно, но он всегда так делает, и за это разбитого носа вполне достаточно. Не оценил моих чувств? А было ли это возможно? Так за что я снова злюсь на него? И, наконец, понимаю, за что — за невозможность продолжать учиться ходить с аппаратом Норы Кастл, за невозможность лечь в кресло в кабинете Ку-Си-Ма и снова корчиться от приятнейшей щекотки, прогоняющей боль, за невозможность надеяться. Выходка Уилсона сделала это недоступным для меня, ограничила меня в возможностях. Он снова выстлал благими намерениями дорогу в ад, только не себе, а мне. И он понимает это — отсюда и молчание, и трясущиеся руки.
Я игнорирую его и крепче сжимаю ложку, чтобы не промахиваться мимо рта, а в следующий момент пальцы мне сводит судорогой, и я, неловко дёрнув рукой, опрокидываю всю тарелку себе на колени.
- Ты нарочно? - тихо спрашивает Уилсон.
- Конечно, блин! Обожаю с утра принимать молочные ванны с кукурузными хлопьями. Тебе этого не понять, ты — не гурман. Чёрт! Пальцы больно — судорога. Разотри же ты, ну!
Неловко, одной рукой, он захватывает мою кисть и принимается разминать пальцы. Неловко, но действенно — боль отпускает. Но когда боль отпускает, мне начинает мешать просачивающееся в трусы молоко.
- Ждёшь, чтобы оно прокисло и свернулось — легче счистить будет? - спрашиваю ехидно.
- Тебе нужно переодеться.
- Да что ты говоришь! В самом деле нужно? Провести день в залитых молоком брюках с налипшими хлопьями, оказывается, не так круто, как мне показалось на первый взгляд?
- Я понимаю твоё раздражение, - сочувственно кивает он и — кажется мне или нет — в его голос закрадывается тень улыбки. - Неприятно, конечно. Молоко сладкое и липкое, да ещё и холодное, оно молоко - детский напиток, а не благородный бурбон, оно белое, с жёлтыми хлопьями — такой контраст, наверное, даже в трансляторах видно, и твои штаны сейчас вроде как в горошек, и ты думаешь, что если бы не вся эта история с Ку-Си-Ма, тебе не пришлось бы так глупо выглядеть, да ещё унижаться до просьб, то есть, фактически, выкидывать белый флаг — мы ведь вроде как в ссоре... И ты прав по всем пунктам, Хаус. Кроме одного...
- Кроме какого? - я слегка удивлён точностью его трактовки и почти заинтересован.
- Ты не прав в том, что Ку-Си-Ма имеет к этому какое-то отношение — ты и до знакомства с ней нередко обливался и ронял еду на колени.
- То есть, ты намекаешь на то, что я калека с неправильно сросшимися костями и порванными нервами и именно поэтому ограничен в точности и амплитуде движений? Ты на это намекаешь? Да что ты себе позволяешь!
- Более того, я тебе окрою тайну: даже не калеки иногда что-нибудь роняют — вопрос количественный. Словом, не конец света.
- Я где-то говорил о том, что пролитое молоко и мокрые штаны — конец света?
- Ну, ведёшь ты себя порой так, как будто так оно и есть.
- Ах, так всё дело в моём плохом поведении? Может, если я стану пай-мальчиком, Санта принесёт мне новые ноги?
- Это всё равно не проверить, потому что пай-мальчиком ты никогда не станешь. Но умерить свои имперские амбиции тебе просто необходимо. Ты — не пуп вселенной, Хаус.
- Правда? А я думал, что я — он и есть.
- Да, похоже, что ты так и думал. И продолжаешь думать. Поэтому пролитое молоко — конец света, когда это твоё молоко на твоих штанах и пролито тобой. Твоё молоко для тебя значит больше, чем небольшая войнушка на Ближнем Востоке.
- Нет, ты, в самом деле так думаешь? Значит, период реабилитации благополучно завершён, и опять настала пора учить меня смирению? Правда, задача у тебя будет нелёгкая — средств воздействия почти не осталось — разве проткнёшь мне протез барабанной перепонки ещё раз — гранёным карандашом. Этого я ещё могу реально испугаться. Остальное, боюсь, не подействует. Пробовали уже. Эффект временный — сам видишь.
- Хаус!!! - он вскакивает на ноги, как ужаленный, с лицом перекошенным, что в сочетании с отёком от удара смотрится жутко даже для меня. - Ты... Ты не смеешь!!! Не можешь!!! Ты мне... За что?!! - давится словами, как будто что-то душит его изнутри — и я пугаюсь:
- Ты чего? Уилсон...
Снова падает на стул, как будто ноги подломились, лицом утыкается в сгиб локтя. И замирает так неподвижно. Даже, кажется, не дышит.
Я перехватываю колёса за обода, объезжаю стол, подкатываю к нему, подождав, осторожно трогаю за плечо:
- Прости меня... Просто эта беспомощность, и эта боль всё время... А тут ты со своим морализаторством... Уилсон, я на самом деле не думаю того, что сказал...
Не поднимает головы, но накрывает мою руку на своём плече своей рукой. И так замираем оба. Несколько мгновений между нами происходит незримый обмен несказанными словами, неразделёнными эмоциями, страхами и сомнениями. Наконец, глубоко вздохнув, он отрывается от своего локтя и спрашивает:
- Ну, что там твоё молоко? Уже свернулось? Можно счищать?
- Нет, с этими брюками оно сроднилось — чисткой дела не поправишь. Нужно переодеваться. И поскорее — Нора нас заждалась уже.
Вскидывает голову, не веря своим ушам, смотрит широко раскрытыми глазами, растерянно моргая, и рот тоже приоткрыл.
- Я тебя обидел, - говорю. - Это — моё извинение. Тебе. Цени... В общем, ты прав — пролитое молоко не важнее войны на Ближнем Востоке... Но ативан захвати, ладно?
В машине я уже немного нервничаю, а когда мы останавливаемся у пропускного пункта «INOREPRO»,и Кларенс привычно одним пинком раскладывает моё кресло и перетаскивает меня в него, меня уже почти трясёт. Нервничает и Уилсон. Выглядит он ужасно — мне кажется, на такое даже кошки должны оборачиваться. Конечно, тёмные очки, конечно, слой тонального крема и пудры — мне даже не нужно этого видеть — достаточно того, что я знаю Уилсона. И , конечно, по-настоящему ничто это не помогает.
Когда он вставляет в прорезь карточку-пропуск, он чуть не ломает её резким движением.
- Что, опять руки трясутся? - спрашиваю я ехидно. - Скоро без обязательной утренней рюмки собственные штаны застёгивать не сможешь.
Он ничего мне не отвечает, только движения становятся ещё резче и суетливее.
Мы почти не опаздываем, но уже и этого достаточно, чтобы Нора начала посматривать на часы.
- Ничего не случилось? - обеспокоенно спрашивает она, - Доктор Уилсон, с вами всё в порядке?
Только тут до меня доходит — нет, я, конечно, знал это и раньше, но просто не задумывался — что Нора Кастл обо мне и Ку-Си-Ма ничего не знает, для неё со вчерашнего утра ничего не изменилось, и, пожалуй, я напрасно так уж напрягся — нужно просто расслабиться и стараться быть с ней таким, как прежде. Ну, с поправкой на разбитую физиономию Уилсона, конечно. Интересно, как он будет выкручиваться?
- Мне бы не хотелось об этом говорить, - заявляет Уилсон, даже и не пытаясь выкручиваться, и забивается куда-то в угол зала на низенькую скамеечку. Мне кажется, ему не по себе и его, похоже, знобит — плотнее запахивается в пиджак, хотя в зале, скорее, жарко, чем холодно — снова, что ли, у него температура?
А отмазка хороша - почему бы и не пользоваться? Конечно, со мной, например, такая не сработает, но мало ли на свете вежливых, совестливых, тактичных людей, у которых не болят ноги, и которых пять лет не возили мордой по полу. Им, в принципе, должно хватить даже такой нелепой фразы, какой хватило сейчас Норе Кастл — надо будет попрактиковать.
И пока Кларенс помогает Норе застегнуть на мне манжеты и надколенники, я стараюсь, используя вдруг обретённый опыт чужого зрения, поставить себя на место Ку-Си-Ма и посмотреть на вчерашнее её глазами. Ну, оказался клиент капризным, психанул... Инвалид всё-таки, проблемный... психика там... туда-сюда... Нет, не выходит. Она, увы, совсем не дура и, конечно, догадалась о большем, чем я бы хотел.
Я привык к аппарату, к его прочным манжетам, удерживающим суставы, к его лёгкому насилию при каждом движении — «электромиостеп» больше не кажется монстром, клещами вцепившимся в моё тело и заставляющим против воли танцевать дикий свинг. Даже обруч почти невесом — с окулярами не сравнить.
- Ну, что ж, доктор Хаус, - говорит Нора. - Стоите вы уже совершенно уверенно.Давайте сегодня вы попытаетесь дойти до конца зала вообще без нашей помощи. Вот вам трость — пользуйтесь ею для равновесия, не торопитесь, продумывайте каждый шаг, а я посмотрю со стороны и постараюсь помочь вам исправить ошибки, которые вы сделаете. Падения не бойтесь — здесь, под ковром, мягкая прослойка — вы не ушибётесь, когда упадёте.
Вот зараза — даже «если» не сказала, адекватно оценивает мои силы. И насчёт прослойки предупредила не просто так. Правда, она не знает, что даже если я упаду на мягкую прослойку, мне будет до чёртиков больно — мне больно любое резкое и неожиданное движение. Уилсон и Кларенс это уже знают, и когда они одевают или моют меня, их движения тягучи, как потёки мёда или постного масла.
Собственно, я уже пробовал делать самостоятельные шаги, но меня при этом страховали с двух сторон, и я мог после каждого шага повиснуть на Уилсоне или на Кларенсе и отдыхать столько, сколько мне нужно, чтобы собраться с силами для следующего шага. Труднее всего перенести вес на правую ногу, сделать шаг левой и замереть, ловя равновесие — это мой короткий, неполноценный, полуопорный шаг, во время которого боль простреливает по позвоночнику до мозжечка, а колено слабеет, и только конструкция «электромиостепа» удерживает ногу выпрямленной. Шаг правой длиннее и даётся легче. Под шаг левой я и подставляю третьей опорой трость — с той же стороны, неправильно, как неправильно бежит по ипподрому иноходец, и именно из-за этой неправильности походка у меня и до тюрьмы была рваная и шаткая, и только Уилсон мог без напряжения идти со мной рядом, болтая на ходу, а Чейзу и Форману пришлось приспосабливаться. «И Кэмерон», - словно коварно шепнул кто-то прямо в ухо, и я споткнулся, ещё и не начав движения.
- Осторожнее, - поддержала под локоть Нора. - Не торопитесь. Ну как? Решились? Попробуете?
- А по-вашему, я приехал сюда, бросив работу и сменив квартиру, где всё моё и всё приспособлено для меня, на неудобный гостиничный номер только для того, чтобы в этой металлической штуке в кресле посидеть? Конечно, я попробую. Куда идти? Туда?
Вот вроде делаю всё то же, что делал вчера, позавчера, ещё день назад, но нет рядом Кларенса, нет на пояснице маленькой, но твёрдой руки Норы, и словно впервые ходули надел. Ещё и мой рост чертовски мешает — будь я всего метр с кепкой, падать было бы сравнительно невысоко, но я вымахал под два метра, и представлять как такая холудина завалится сейчас на пол — всё равно,что воображать себе падение подъёмного крана — разрушения предстоят серьёзные.
От напряжения мышцы не просто привычно ноют — в голос вопят — особенно те, которые отвечают за пояснично-крестцовое сочленение. Больно. Боже, до чего же мне больно просто удерживать равновесие, просто переносить вес с одной ноги на другую! Пот с меня катится градом, я ничего не вижу, кроме мутных пятен - болевая импульсация забивает все сигналы. Но у меня получается: пошатываясь и подёргиваясь, как кукла на шарнирах, я делаю шаг, другой, тыкаю в пол тростью, не рискуя наваливаться на неё всем телом, потому что если она сломается, обломки с их торчащими неровными остриями напомнят мне о Кэмерон, снова подволакиваю правую ногу к левой, переношу трость вперёд... Интересно, задумываются ли здоровые люди хотя бы раз за всю жизнь о том, из скольких элементов состоит обычный шаг, сколько мышц, нервов, суставов, сухожилий задействовано в этом примитивно простом акте ходьбы? Наверное нет, если только они не физиологи, не студенты-медики, не ортопеды. Но даже и те, если и задумывались, если восхищались сложностью и простотой этого акта, едва ли хоть раз почувствовали каждую из этих мышц, каждое из этих сухожилий, каждый из этих нервов, как комок боли — не запредельной, вполне терпимой, но боли — категории, от которой не абстрагируешься, не уйдёшь в другую комнату.
Мама читала мне в детстве сказку Андерсена про русалочку, которая отдала свой голос за возможность танцевать со своим принцем, и ведьма превратила её хвост в две прелестные ножки. Вот только каждый шаг приносил ей такую боль, словно она ступала по лезвиям ножей. А интересно, какой болью я сам готов бы был заплатить за возможность сбацать вот здесь, прямо здесь, на ковре с особой противоударной прокладкой забойный рок-н-ролл с живой и весёлой Кэмерон? Иногда мне кажется, что я имел такую возможность — и упустил её. И я снова и снова мучительно перебираю все события «до того», каждое слово, каждый поступок, ищу пропущенные щели и лазейки — совсем как Уилсон. Тот список был длинным, Элисон просто не повезло оказаться в нём первой.
Упираюсь в стену внезапно, и чуть не падаю, но не падаю всё-таки, придерживаясь за эту самую стену, с трудом поворачиваюсь, и вижу, что Уилсон уже не сидит в углу, а стоит рядом с Норой, ужасно далеко, до них огромное, неизмеримое пространство застелённого ковром пола, и мне предстоит преодолеть его. Когда же я успел столько пройти?
Снова воспоминание детства: я купался в океане, и заплыл незаметно для себя очень далеко от берега, а в какой-то момент вдруг оглянулся и увидел огромное водное пространство с полоской земли и прибрежных камней далеко-далеко, на грани вселенной. Помню внезапный приступ леденящего страха, от которого замерло сердце, сходного со страхом смерти при сердечном приступе, но потом я поплыл к этой полоске и плыл очень долго — так долго, что у меня онемели плечи, пока, наконец, я не коснулся ногами дна и не выбрался, шатаясь, почти ничего не видя и не слыша, спотыкаясь и падая на колени, на прибрежную гальку.
Так и сейчас — мгновенный прилив страха — и я, стиснув зубы, своей шаткой походкой деревянного болванчика с разболтанными шарнирами иду к ним, медленно, напряжённо, думая над каждым шагом, и мне сводит икры, а бедро дёргает острыми, искрящими болевыми разрядами, и я снова весь мокрый, как мышь, и слёзы текут по моему лицу, попадая в перекошенный от усилий рот, но я упорно «плыву», не теряя равновесия, не падая. Сам. Без поддержки. Только с тростью. И расстояние до берега сокращается — пусть мучительно медленно, но неумолимо. И, наконец, настаёт миг, когда я, истощив свои силы, с последним шагом просто валюсь вперёд, валюсь на руки вовремя подоспевшего Кларенса, Уилсона, Норы Кастл, и они обнимают меня, и что-то возбуждённо говорят, поздравляют, и похлопывают по плечам, а я их просто не слышу, воспринимая их голоса, как фоновый шум. Наконец, Кларенс перехватывает меня за пояс и, закинув мою руку себе на плечо, помогает снова сесть в кресло, присаживается на корточки, чтобы отстегнуть браслеты и надколенники, Уилсон снимает с меня очки, вытирает мне лицо влажной салфеткой, расстёгивает контакты на запястьях, а я всё ещё не могу прийти в себя, как не мог и там, на берегу океана, распластанный на камнях под безжалостным потоком солнца, со вкусом соли и крови на губах, с сознанием того, что сделал что-то очень важное и существенное.
Я буду ходить. Я убедился в том, что это возможно с помощью аппарата Кастл, и я теперь в лепёшку расшибусь, но научусь обходиться без посторонней помощи хотя бы в самом элементарном.
- Вы такой молодец, доктор Хаус! - восторженно говорит Нора. - Я вам только теперь могу сказать: я даже не думала, что у нас так здорово всё получится — надеялась только, что вы сможете стоять без поддержки, а вы взяли — и пошли сами. Я ведь почти месяц изучала ваши рентгенограммы, все эти деформации, костные мозоли, анкилозы... Я же чуть вообще не отказалась от своей затеи, а вы... Это же просто чудо!
Я молчу, потому что как ни рад своему успеху и вновь появившейся надежде, я совершенно вымотан, опустошён, и растерян, а ещё немного дезориентирован без очков и не знаю, что отвечать. С Норой язвить и иронизировать мне не хочется, она слишком чистосердечная и естественная для этого, а говорить просто и честно, открываться до конца я не умею.
- Такой качественный рывок требует небольшой паузы, - говорит Нора, убирая прибор в специально предназначенный для этого сейф. - Давайте завтра мы устроим вам выходной, доктор Хаус. Это не из-за неверия в ваши силы, просто методически так более рационально. А сейчас достаточно — вы можете просто отдохнуть в нашем октаэдре и сходить на физиопроцедуры.
Вот оно. Я чувствую быстрый пробег по позвоночнику десантной группы мурашек.
- Но ведь я не обязан? - напоминаю я.
- Вы ничем никому здесь не обязаны, доктор Хаус, - спокойно говорит Нора. - Напротив, это мы все вам обязаны. Ваш вклад в исследование оказался огромным подспорьем — наш конструктор уже монтирует опытный образец «электромиостепа» для пациентов с гиперкинезами.
- Хорошо. Тогда до послезавтра.
- Вы не хотите пойти на физиотерапию? - это не настояние, просто вопрос, поэтому я отвечаю:
- Нет, я устал.
Когда лифт спускает нас ко входу, в вестибюле пусто, но прямо перед входом я вдруг вижу человека в инвалидном кресле, не таком крутом, как у меня, но почти такого же изломанного, как я, с искривлённым позвоночником. На нём военная форма, и кресло толкает тоже военный — здоровый негр. Морская авиация. Может быть, парашют не раскрылся...
- Извините, - обращается негр к Кларенсу. - Вы не знаете, профессор Кастл у себя?
«Профессор Кастл»!
- Она в зале для индивидуальных занятий лечебной физкультурой, - говорит Уилсон. - Во всяком случае, была там пару минут назад.
- А ваш, - немного понижает голос военный негр, - тоже у неё обследуется? Говорят, она просто чудеса делает со своими приборами.
Кларенс поджимает свои толстые губы. Он, как и я сам, с трудом терпит, когда при мне обо мне пытаются говорить в третьем лице. Сейчас он ему выдаст...
Но Уилсон, как всегда, держит нос по ветру и стремится пресечь развитие конфликта в зародыше.
- Доктор Кастл — отличный врач и талантливый учёный, - холодно, но не грубо, говорит он. - Извините, мы торопимся, - и, отняв ручки кресла у Кларенса, проталкивает его вперёд, стремясь поскорее разминуться со случайными встречными. Но тут я хватаюсь рукой за колесо и стопорю его:
- Стоп, амиго! Ты, кажется, хотел схватить меня в охапку и унести от греха подальше. А не надорвёшься? Я же буду сопротивляться.
Он тяжело вздыхает:
- Хаус, я тебя прошу — ну, что за жажда всё время затевать какие-то свары? Уж кажется, тебе этого на всю жизнь с лихвой хватило - ну, что ты цепляешься к каждому дураку? Мир не переделаешь. Всё равно колясочников не будут считать полноценными людьми, даже если ты половину Соединённых Штатов размажешь по стенке своего острословия. Тебя уважают те, кто тебе важен, нужен — зачем тебе уважение каждого встречного? Наплюй, я тебя умоляю — ты же себе хуже делаешь каждый раз, когда ввязываешься в скандал. Ну, не обращай внимания, я прошу тебя! Ты всё равно в тысячу раз умнее, лучше и сильнее, чем этот тип, не отличающий лучшего диагноста в Штатах, миллионера, финансирующего этот самый проект Норы Кастл от пускающего слюни идиота.
Изюминка момента в том, что всё это он выговаривает мне, ничуть не понижая голос, и оба военных его прекрасно слышат, если, конечно, у них слух в порядке. И я, наконец, выпускаю колесо и позволяю ему увезти меня.
- Домой? - самым невинным тоном спрашивает он.
- В «Октаэдр». Я посижу около того места, где у них прозрачный рояль — ты помнишь? А ты сходишь и сделаешь рентген кисти. Вернись к Норе, скажи, что рука болит — ведь болит? Скажи, что вчера ударился, когда по морде получал. Ну, или скажи, что не хотел бы об этом говорить. Всё равно рентген сделать нужно. Может быть, лангету придётся поправить — обращался ты с ней ужасно, а теперь у тебя жар, и я не знаю, что это — ОРВИ, нагнаивающаяся гематома или начинающийся остеомиелит.
- Хаус, при остеомиелите бы...
- Сходи, - перебиваю я достаточно твёрдо, и он капитулирует:
- Хорошо, схожу. С тобой Кларенс пока побудет.
- Иди-иди.
Он уходит, а мы с Кларенсом едем по дорожкам. И я снова протягиваю руку, и ветки слегка поцарапывают мою ладонь, а листья прохладно поглаживают. Пахнет какими-то цветами — я в них ни черта не понимаю, но в целом приятно, и обоняние — то немногое, что мне не отбили.
- Подвези меня к роялю, - говорю я Кларенсу. - И проваливай. Хочу побыть один.
- Но доктор Уилсон сказал...
- Я слышал всё, что сказал доктор Уилсон, - поспешно перебиваю я. - Но твой наниматель я, а не он. Оставь меня.
Он не смеет ослушаться и уходит, а я протягиваю руку и кладу ладонь на крышку рояля. Выглядит, как стекло. Но на самом деле пластик, конечно. Просвечивает вся его душа: струны, молоточки, модератор, и почти всё сделано из того же прозрачного пластика. Он привлёк меня с первого взгляда, и всё время исподволь, как медицинская загадка, точит мысль: зачем нужен этот странный рояль? Почему он здесь? Что он делает в этом месте, где всё одновременно и нелепо, и продуманно? Трудоёмкий, бессмысленный, сделанный на заказ за большие деньги муляж, макет, модель. Что он может значить, олицетворять? Что он вообще такое, рояль, созданный по странной прихоти из того, из чего никто и никогда не делает роялей? Сказочно и странно — ведь именно и только деревянный корпус служит для рояля резонатором, без него звучание не может быть полноценным. Все эти современные электрические штучки интересны и дают множество возможностей для оранжировки, но настоящего, природного голоса в них нет, а это и не электрический рояль — в нём нет ничего, похожего на электропривод. Чистая механика. Он просто не должен нормально звучать, рояль-инвалид. Или... как раз должен? Что, если всё-таки можно рассчитать и подобрать нужный пластик, нужную толщину и структуру, чтобы звучание совпало со звучанием настоящего рояля. Да нет, это столько времени, денег и сил убить на то, чтобы... что? «О, боже! - наконец, доходит до меня так ясно и отчётливо, что я чуть не вскрикиваю. - Да ведь это — протез рояля. Замена реального искусственным, своего рода метафора, аллегория. Вот зачем он здесь, в «Октаэдре»! Вот в чём глубинный смысл всего этого представления — с физиокабинетом, фонтаном, волшебным зеркалом! Вот зачем вся эта игра, показавшаяся мне нарочитой и чуть ли не утомительной!» И я торопливо откидываю крышку, спеша проверить свою догадку прямо сейчас, тут же, немедленно.
Мои кривые, изуродованные пальцы! Они не слушаются, они не могут взять простейший аккорд, но я разминаю их друг об друга, выламываю, выкручиваю, не считаясь с подступающей судорогой, с болью. Я должен проверить. «А вдруг, он расстроен?» - закрадывается гадкая, непрошенная мыслишка, но я гоню её прочь. Если я прав, он просто не может быть расстроен, а я чувствую, что прав.
И, наконец, я извлекаю простейший звукоряд, и тут же корчусь, прижимая сведённые руки к животу, но стараюсь не закричать, чтобы не пропустить, чтобы не помешать себе расслышать.
Звук чистый, правильный, «деревянный», и я, согнувшись в кресле, почти упершись лбом в клавиатуру, самым натуральным образом плачу навзрыд, раздавленный собственным открытием, но раздавленный, как кусок пластилина — не чтобы выбросить, а чтобы лепить.
- Ты!
Короткое слово пронзает меня, как стальной прут, перехватывает дыхание, пригвождает к месту. На ней снова красное кимоно, и волосы собраны в аккуратный кукиш — прямо как на картинках в хрестоматии. Слёзы не мешают трансляторам — я вижу яркий цвет и различаю даже черты лица.
- Ты плачешь? Почему ты один? Где Уилсон? Где Кларенс?
- Не надо. Я один. Я не хочу никого.
- Тебе больно? Тебе помочь?
- Мне не нужна помощь. Боль можно терпеть. Мне всегда больно.
Она подходит сзади, со спины — хороший выбор позиции: её тонкие пальцы зарываются в мои волосы, а я ничего не могу поделать — только орать на неё и ругаться, на что она вполне может не обращать внимания, да ещё пытаться уклониться, вывернуть голову из-под ласк, но и тут я проигрываю в маневренности.
- Я боялась, что ты больше не придёшь. Что ты улетишь в свой Принстон. Дай мне твои руки — я сниму боль.
- Зачем ты сюда пришла? Уходи!Чего ты от меня хочешь?
- Я хочу, чтобы ты снова научился ходить. Я хочу, чтобы ты снова научился играть на рояле.
- Это невозможно!
- Тогда почему же ты плачешь?
- Потому что... я... не верю... роялю.
- Напрасно. Этот рояль не врёт.
- Все врут.
- Но этот рояль не врёт.
- Что ты говоришь! Ты что, совсем идиотка? С такими пальцами можно играть на рояле? С такими ногами можно ходить?
- Тише, тише — не кричи. Я не знаю.
- Ты что, слепая? Ты же видишь, что нет!
- Я не сказала: нет - я сказала: не знаю. Но и ты этого тоже не знаешь.
На этот раз я отвечаю не сразу. А боль под её пальцами растворяется, тишает, отпускает меня.
- Ещё вчера я твёрдо знал, что нет...
- А вот сегодня уже и не знаешь. Ты ведь не знаешь?
- Нет. Сегодня уже нет...
- Из-за рояля? Ты разгадал его загадку?
- Да.
- И ты поэтому плачешь?
- Да...
Её пальцы, выпустив мои кисти, уже овладели моими плечами, волосами, она гладит меня по лицу.
- Что, Уилсон оплатил мне абонемент?
- Я верну Уилсону его деньги с того момента, как это перестало быть работой, а ты перестал быть клиентом.
- Почему?
- Не знаю. Я так чувствую.
- Я тебе не верю.
- Не верь.
- Потому что это полный бред. Ты меня не знаешь.
- Я тебя вижу.
- Насквозь, как рентген?
- Нет, не как рентген. Иначе. Я вижу тебя таким, какой ты на самом деле, каким ты мог бы быть, если бы тебя не коснулись руки безумного скульптора. И у тебя есть ещё люди, которые видят тебя таким. Они не унизят тебя жалостью, не обожгут насмешкой — ты можешь этого не бояться. Но и они видят тебя по-разному. Кто-то разумом, как Нора, и ты для них — серьёзный врач, умница, волевой человек, который всего добьётся, особенно если ему чуточку помочь. Кто-то щедростью души, как Кларенс — он просто верит, что ты принц, злым колдовством втиснутый в оболочку чудовища, и какова бы ни была оболочка, принц остаётся внутри неё принцем. Кто-то памятью, как твой Уилсон, и ему, пожалуй, тяжелее всего, потому что память безжалостна и постепенно стирает знакомые черты.
- А ты? - я уже заинтересован, потому что вообще питаю слабость к классификациям.
- А я фантазией. Я пытаюсь угадать, каким ты мог бы быть и, тоже как скульптор, пытаюсь отсечь лишнее.
- У меня были голубые глаза, - непонятно, зачем, говорю я. - Когда я был совсем пацаном, мне это не нравилось — я считал, что голубые глаза хороши только для девчонок... Сейчас я бы согласился на голубые.
- Как ты видишь в своих очках? - заинтересованно спрашивает она, касаясь пальцем оправы.
- В них вмонтированы светочувствительные элементы с высоким разрешением — вроде фотодатчиков или линз. Они воспринимают свет, специальный преобразователь модулирует на этой основе электроимпульсы, которые проводятся в зрительную кору головного мозга. Мне вживлены в мозг электроды, снаружи — металлические замыкательные пластинки, они осуществляют контакт. Проект «Аргус». Я был первым и единственным, с кем этот номер удался. Проект закрыт до пересмотра, а мои очки стоят примерно как небольшой самолёт.
- Ты, действительно, миллионер?
- Наследники скульптора заплатили за предоставление материала. А потом Уилсон удачно вложил мои деньги. Он ведь еврей, а у них, говорят, деньги липнут к рукам.
- Ты... не любишь Уилсона?
Я вздрагиваю и даже немножко пугаюсь:
- С чего ты взяла?
- Ты смеёшься над ним, говоришь о нём с горечью, с досадой. Он, я думаю, слишком тесно контролирует тебя, решает за тебя, делает выбор тогда, когда не надо — тебе такое не может нравиться. Думаю, ты бы постарался от него избавиться, если бы мог без него обходиться.
Вот как.
Я запрокидываю голову — яркое небо сбивает трансляторы с толку, я вижу мечущиеся вспышки, словно вдруг оказался в центре взрывающейся петарды. Я вспоминаю то, что мне мучительно вспоминать, от чего я стараюсь избавиться, вычеркнуть, забыть, но сейчас я вспоминаю об этом очень отчётливо. Я не верю в бога, никогда не верил, но какое-то время у меня был бог. Свой собственный, карманный бог, которому я молился, шепча в полузабытьи: «Уилсон, как больно! Уилсон, сука, забери меня отсюда!» Иногда вместо «Уилсон» я шептал: «мама». О существовании других людей я попросту не помнил.
- Уилсон — мой карманный бог, - говорю я совершенно серьёзно. - Нужная вещь в хозяйстве. Но это хорошо, что ты напомнила.
- О чём?
- О боли.
- Разве ты когда-нибудь о ней забываешь?
Я качаю головой:
- Ты не поняла. Не о моей.
Уверен, она и теперь не понимает, о чём я, поэтому меняет тему:
- Но, как бы то ни было, руку он, действительно, повредил, а тебе нужен массаж. Не отказывайся — я не позволю себе больше ничего лишнего, но тебе нужно разрабатывать пальцы и колени.
И снова, словно я открыл в памяти какой-то дьявольский шлюз, я вспоминаю первые недели после возвращения.
«Нельзя всё время лежать» - колючие твёрдые грани магнитов. Я запускаю руку в кучу и долго выискиваю нужные.
«Что ты предлагаешь?»
Вместо ответа он обхватывает мои запястья и тянет на себя, понуждая сесть. Я сопротивляюсь, он настаивает. Я чувствую, что не могу справиться с ним — я ещё слишком слаб. Это насилие, и я, едва он освобождает мои руки, резко, горстью швыряю в него буквы. Возможно, попадаю, возможно, раню его этими острыми гранями — я, правда, в последний момент вспоминаю, где я и с кем, и стараюсь не попасть ему в глаза, но могу только приблизительно представлять, где его глаза. Меня трясёт.
На несколько мгновений повисает вакуум, в котором, как патока, разлит липкий страх. Противоестественный страх боли, как будто я боюсь, что он может ударить меня, хотя и твёрдо знаю, что никогда, ни за что, ни в коем случае, ныне, присно и во веки веков, как бы я его ни доставал, он не поднимет на меня руку, пальцем не тронет, даже голоса не повысит, если предположить, что тимпанопластика даст мне возможность хоть что-то слышать. И спустя эти несколько мгновений его ладонь осторожно, ласково касается моего плеча через футболку. Он начинает медленно, ритмично, успокаивающе поглаживать меня по спине. Приобнимает. Я знаю, чувствую по вибрации его грудной клетки, что он что-то говорит. Он страшный болтун — знает ведь, что я всё равно ничего не слышу, но не может остановиться — бубнит и бубнит, как заведённый. Я протягиваю руку к нашему металлическому блокноту: «Никогда так больше не делай». Проходит бездна времени. Он не неподвижен, и я знаю, что он выкладывает ответ. Потом берёт мою руку и перекладывает больше не сопротивляющуюся кисть на сделанную в ответ надпись. «Хорошо. Извини. Успокойся». И я поспешно и стеснённо выкладываю: «Не поранил?» Свой ответ он не выкладывает из букв. Он снова берёт мою руку и, поднеся к своей щеке, качает головой - «нет». Я чувствую тепло его кожи и упругие пряди давно не стриженных волос у виска и думаю, он не стал отвечать буквами просто, чтобы сэкономить время, или потому что хотел этого физического контакта — почти единственного, что меня связывает с внешним миром и с ним, Уилсоном, как частью внешнего мира. Мне кажется, что он скучает по мне — тому, прежнему, которого знал до контракта и тюрьмы, и который не вернётся к нему никогда. Скучает, как по умершему.
- Почему ты молчишь? Ты соглашаешься? Соглашайся, тебе это необходимо. Я прошу.
Я не успеваю ответить — на ближайшей аллее появляется Уилсон.
- Хаус, ты в порядке? Ку-Си-Ма, добрый день. Хаус, ты белее извёстки — уверен, что с тобой всё нормально? - профессионально пытается цапнуть за шею, чтобы определить пульс на сонной, но я поспешно уклоняюсь.
- Не лапайся, пра-ативный. Просто давление упало. Перезанимался. Правильно Нора решила устроить перерыв.
- Подожди, но если давление низкое, надо что-то принять...
- Уилсон, ты много знаешь препаратов, реально нормализующих давление от низкого? Кроме скоропомощных ничего, а без тяжёлой артиллерии я свободно обойдусь — и так пять наименований глотаю. Лучше скажи: ты снимок сделал? Что там с твоей рукой?
- Снимок слегка подорвал репутацию профессора Кастл, - говорит он. - Перелом, который она определила наощупь, не подтвердился. Ушиб, повреждение связок — это ерунда. Лангету переделали — вот, - он поднимает руку с жёсткой повязкой, оставляющей свободными пальцы. - Через неделю заживёт настолько, что можно будет снять. Смогу снова делать тебе массаж — мы немного потеряем.
- Только неделю на повреждение связок? Ты — оптимист. Побереги руку - вот, доктор Си пока займётся моим массажем.
Уилсон, повернув голову, несколько мгновений пристально смотрит на Ку-Си-Ма, и, она слегка ёжится под его взглядом. Но говорит он по-Уилсоновски любезно:
- Это просто отлично. Мы вам очень благодарны, доктор Си. Когда вы сможете уделить своё время доктору Хаусу?
- Да, договоритесь с моим секретарём, - говорю я резко, кивая ей на Уилсона, и, сделав вместе с креслом разворот, эффектно покидаю площадку перед пианино — злой, как собака. Чёрт подери проклятого Уилсона! Бубнил о том, что идиоты не принимают колясочников всерьёз и тут же снова взялся говорить вместо меня. Он-то сам когда-нибудь научится принимать всерьёз хотя бы одного колясочника? Или это в принципе невозможно? Вот тоже задачка: можно ли вообще принимать всерьёз человека, который без твоей помощи и помочиться-то толком не может, который полностью зависит от тебя, и если не ты, останется грязным и голодным. Выход один: перестать зависеть. Но как? Начать зависеть от кого-то другого? Променять шило на мыло? Или всё-таки полностью преодолеть эту зависимость — освоиться, научиться, приспособиться? Грандиозность задачи подавляет меня. Я чертовски устал от преодоления — своей боли, чужой косности, слабости, недоверия, усталости, судорог, тошноты, эрекции, страха, злости. Вся моя жизнь с сорока лет — сплошное преодоление. Может, уже покончить с этим? Родители предлагали приличный дом инвалидов — вот почему я отказался? Впрочем, это всё не всерьёз - я отлично знаю, почему отказался. Просто мы с домом инвалидов никогда не найдём общего языка, и даже если он, злорадствуя, окончательно погубит меня, ему тоже мало не покажется — ручаюсь... Ну, хорошо. А Уилсон? Он всегда говорил о моей тяге к саморазрушению, но это в прошлом, тут за меня без меня постарались, и я теперь больше склонен, раз уж не то пошло, тянуться к созиданию. Вот только не созидаю ли я вокруг себя глухую стену? Не возвожу ли свою гордость в фетиш, который начинает мешать мне самому — например, просто перепихнуться с симпатичной девушкой? Стоп-стоп-стоп, я уже об этом однажды думал. Я зацикливаюсь, вместо поиска решения просто снова и снова проговаривая задачу. Да ещё и неверную, потому что, раз корень зла в моей инвалидности, нужно и дальше, не останавливаясь, повышать валидность. Любой ценой. Тут все средства хороши. Например, нужно попросить Нору, чтобы позволила мне забирать «электромиостеп» с собой, и поучиться для начала пользоваться туалетом без сопровождения опекуна. И если у меня выйдет в гостинице, то дома, где расширены дверные проёмы, удобные поручни, и все включатели легко достать сидя, я вообще буду справляться без проблем. Да и на работе можно будет перейти на полный день, а не сидеть, как на иголках, если Кларенс отпущен, а Уилсон задерживается. Он ведь понятия не имеет, почему я всегда так бешусь, когда он задерживается. Но я его просвещать не собираюсь. А с Ку-Си-Ма просто надо расслабиться. Пусть она приходит и делает массаж — в конце концов, массаж с продолжением — не столь редкое явление в институте интимных услуг, а если сделать вид, что ничего из ряду вон выходящего не происходит, то и для меня — не эпатаж. Ну, свалял дурака от неожиданности, повернулся кверху брюшком, не успел сгруппироваться вовремя, расслабился. Проехали.
Качу по дорожке сам, рывками, потому что колёса цепляются за щели между плит. Наконец, соображаю, что надо просто откинуться назад — когда меня везут Кларенс или Уилсон, это получается само собой, потому что они налегают на поручни. Мотор тихо жужжит, и на это жужжание откуда-то выкатывается Кларенс.
- А где доктор Уилсон? Разве он ещё не вернулся?
- Почему, интересно, каждый, кто меня видит, тут же спрашивает, а где кто-нибудь ещё? Я что, похож на буйного сумасшедшего, которого на минуту нельзя одного оставить?
- Нет, - спокойно говорит Кларенс. - Но вам может какая-нибудь помощь понадобиться, а рядом нет никого — хорошо это будет? По-моему, это будет нехорошо.
Его спокойный голос действует на меня отрезвляюще. Тем более, что он прав.
- Ладно, проехали. Уилсон вернулся, и теперь обхаживает узкоглазого физиотерапевта, чтобы получить скидку на массаж.
- Она опять будет делать вам массаж? - переспрашивает Кларенс, стараясь подавить удивление, так и лезущее в его голос - он явно в курсе больше, чем мне хотелось бы, Уилсон постарался или сам этот проныра везде пролез.
- Нет, - говорю. - Теперь твоя очередь. Она будет делать массаж тебе — Уилсон решил, что это хороший подарок к рождеству — надеется до рождества её уговорить. Хотя, глядя на тебя, я не был бы столь оптимистичен.
- Вы рассердились, док? - спрашивает он озабоченно.
- Нет, мой верный чёрный слуга — как может рассердить желание каждого встречного влезть ко мне в штаны с инспекцией?
- Я — не каждый встречный, - всё так же спокойно, но строго и наставительно говорит Кларенс. - И доктор Уилсон — тем более. Идёмте уже в машину, док. Я помогу.
В машине нам приходится ещё минут десять ждать Уилсона, и я подбиваю Кларенса уехать без него, но Кларенс стоит насмерть. Наконец, Уилсон появляется, молча, забирается на заднее сидение, кивает Кларенсу и мы трогаемся.
- Чего мрачный? - спрашиваю я, толкая его локтём. - Когда она придёт?
- Завтра вечером.
- А чего мрачный?
- Думаю...
- О чём, интересно, и почему мыслительный процесс погружает тебя в такую мрачную депрессию? Перетрудил мозг, и он ноет от усталости?
- Думаю, как-то странно: вчера ты бушевал, сегодня собирался лететь домой, лишь бы больше ни разу не попасться на глаза этой женщине, а стоило мне отлучиться на пять минут - и вы уже вместе, обнимаетесь и мило щебечете.
- О-о, - говорю. - Ты приревновал, мой обуреваемый страстями друг?
- Я... просто немного не понял. Что-то существенно изменилось? Что произошло такого, что ты переменил всё отношение к ситуации?
- Не я - она. Я так думаю, она прочитала в старых газетах о моей трагической истории, о последующем расследовании, о снятии обвинения и замене его на осанну, прониклась восхищением перед моим геройским мученичеством и сделала стопроцентную скидку. Ну, я и подумал: стоит ли отказываться от того, что само плывёт в руки. Бесплатный массаж, притом качественный, на дороге не валяется, а хороший минет — вообще музейная редкость. Только дурак откажется.
- Массаж, минет - и всё? Значит, вчера это был просто предлог дать мне по морде? - он говорит, широко улыбаясь, но я не обольщаюсь его улыбкой: улыбка Уилсона — это далеко не веселье и совсем не радость.
- Она тоже сказала, - говорю я, - что я тебя, наверное, терпеть не могу. Был соблазн выдать тебя за домашнего тирана, помыкающего бедным инвалидом.
- Ты ему не поддался, надеюсь? - обеспокоенно ёрзает он на сидении.- Ещё не хватало, чтобы она считала меня таким мерзавцем.
- Тебе-то что? На тебя скидка всё равно не распространяется.
- Я - не ты, мне не всё равно, что обо мне думают другие.
- Это, скорее, слабость, чем достоинство, амиго.
- Ну, конечно! - фыркает он.
- Я не стал её особо разубеждать и говорить, что на самом деле могу тебя терпеть,- говорю я после долгой молчаливой паузы. - Потому что это её вообще не касается... Мне уже всё равно, что она думает, хотя вчера был не предлог... Но уже всё.
- Подожди... Ты так говоришь, хотя она будет делать тебе массаж, будет делать физиотерапию, мы здесь зависнем ещё не на одну неделю...
- Знаю.
- И всё-таки... всё? - снова спрашивает он с такой интонацией, которая не оставляет сомнений в подоплёке этого вопроса.
- Да.
- Уверен?
- Уверен.
- Мне жаль... - помолчав, говорит он.
- А мне — нет.
Только теперь я вспоминаю, что наш разговор может слышать Кларенс, но этот здоровый чернокожий шкаф обладает настоящим талантом становиться человеком-невидимкой, когда его присутствие лишнее, и я в такие моменты перестаю его замечать. Вспоминает о нём и Уилсон и поджимает губы. Поэтому следующие несколько кварталов мы едем в чуть натянутом молчании, но я не включаю плеер, как поступаю обычно, а, повернув голову, смотрю на Уилсона. Он тоже сегодня в большущих солнечных очках, в дорогом костюме — кажется, стального цвета, потому что местами просто отливает в блеск, и выглядим мы с ним, наверное, как два пижона — особенно на фоне Кларенса, одетого в простые джинсы и красную гавайку с пятнами, подозрительно похожими на попугаев.
- Знаешь, я тут подумал, что надо брать тебе не одну футболку на смену, - Уилсон, наконец, снова открывает рот. - После занятий ты всегда мокрый, а потом — мало ли: физио или уронишь что-нибудь на себя. Две, я думаю, будет правильнее.
- Послушай, - говорю. - А твой мозг посещают вообще какие-нибудь другие материи, кроме моих футболок, занятий, массажа, таблеток, моего душевного состояния? Ну, давай, скажи. Политика, искусство, медицина, женщины?
- О чём ты? - кротко осведомляется он. - Я вообще-то работаю, в прошлом году, если помнишь, сертификат обновил... Голосую на выборах. Из музыки нравится классический джаз, женщин предпочитаю рыжих, последнее сексуальное сношение — в конце мая этого года. Ну что? Я сдал зачёт или ты что-то другое имел в виду?
- С кем это у тебя было сексуальное сношение в конце мая? - ухватываюсь я. - Врёшь.
- Не-а. Помнишь, мы были на конференции — ну, ты там, собственно, и познакомился с Норой.
- И что? Ты от меня на шаг не отходил.
- Отходил. На четыре часа, когда ты спал после прений. Там была такая симпатичная цыпочка — раздавала бейджики, рекламки — не помнишь?
- Кларенс, а ну,стой! - рявкаю я, и Кларенс озадаченно тормозит. - Уилсон, пошёл вон из машины! Ну, или, по крайней мере, пересядь вперёд.
- Что? Это ещё почему? Что за заявки?
- Потому что не хочу сидеть рядом с геем.
- В смысле? - он всё ещё не понимает.
- В том смысле, что на той конференции бейджи и рекламки раздавали только парни.
- Вовсе нет, там... - пытается вывернуться он.
- Там, - перебиваю я, - конференцию спонсировала фирма, специализирующаяся на препаратах в андрологии, и мальчики-качки — их рекламная фишка. Прежде, чем врать, хотя бы вкури материал... Давай, Кларенс, поезжай — чего рот разинул?
- Ну, ладно, прокололся, - неохотно признаёт поражение Уилсон. - А с чего ты взял, что я тебе должен отчитываться в своих постельных делах?
- Ладно, оставим в стороне интим. Ты на джазовом концерте когда последний раз был?
- Ну и что? Мне записей хватает.
- Правда? А кто мне говорил, что классический джаз годен только вживую? В прошлом году был трёхдневный фестиваль в Нью-Йорке — ты не только не поехал, но и все силы приложил к тому, чтобы я об этом фестивале ничего не узнал. Потому что я должен был ехать на коррекцию окуляров в «Аргус-центр».
- Да. Ты нервничал, раздражался по пустякам, Кларенс один бы с тобой не справился. И это было важнее джаза.
- Это было для меня важнее твоего джаза.
- А для меня важнее джаза был ты. И всё. И хватит уже об этом. Если я один раз позволил себе по пьяни рассопливиться...
- Один раз... - эхом задумчиво повторяю я.
Он замолкает и сидит, прикрыв рукой глаза.
- Слушай, - наконец говорит он. - Мы будем миллионы раз начинать этот разговор, но ни разу не сможем его закончить, потому что мы ничего не можем изменить. Я буду чувствовать вину за то, что всё это случилось с тобой, ты — за то, что вяжешь меня. В дни, когда тебе больнее или что-то не получается или когда ты снова опрокинешь тарелку с хлопьями на колени, это будешь ты. В дни, когда у меня разболится голова, или сорвётся свидание, или когда я снова напьюсь, это буду я. Мы можем кататься на этой карусели три пожизненных заключения - ничего не изменится. Мы в ловушке, Хаус.
- Я просто должен научиться обходиться без тебя.
Он долго молчит, но, наконец, согласно кивает:
- Я тоже.
- И ещё...
- Что?
- Брось пить.
Снова повисает пауза:
- Ты считаешь меня алкоголиком?
- Да. Ты спиваешься.
Он не отвечает, но начинает напряжённо тереть лоб.
Я тоже больше ничего не говорю — дать пищу к размышлению и пилить — разные вещи. Последнее — это не моё.
В гостинице я заваливаюсь на кровать с плеером и слушаю шансон пятидесятых — редкостная гадость, намешанная из лунных ночей, дешёвого виски и прокуренных голосов. Засыпаю неглубоким и неприятным сном, и будит меня Кларенс, чтобы покормить — об этом они никогда не забывают, ибо я, по словам Уилсона, «крайне нежирный субъект», стремящийся к абсолютному нулю.
- Куда подевался Уилсон? - спрашиваю я, пытаясь при помощи своих окуляров-трансляторов идентифицировать бесформенную массу у себя в тарелке до того, как она окажется у меня во рту.
- Он сказал, что хочет сделать кое-какие покупки. Ешьте, док. Доктор Уилсон будет недоволен, если узнает, что я не уговорил вас поесть.
- Если ему это важно, оставался бы сам и уговаривал. Что это за дрянь?
- Он сам заказывал. Это специальное блюдо.
- Хочет меня отравить?
- Нехорошо так вам говорить о докторе Уилсоне, - упрекает Кларенс.
- Почему ему надо было отправиться за покупками в такое время? Почему было не заехать в магазин, когда мы возвращадись из института?
- Я не знаю, но перед этим ему звонила доктор Нора Кастл, - беззастенчиво «сдаёт» Уилсона Кларенс, - и, мне кажется, они договорились встретиться и отправиться куда-то вместе. Доктор Уилсон сразу пришёл в отличное расположение духа после этого звонка, надел новый галстук, почистил туфли, велел мне разбудить вас через два часа, чтобы вы непременно поели, заказал вам ужин и ушёл.
- Новый галстук? Хм...
Новый галстук — это довольно серьёзно.Это может означать личные отношения, хотя на месте Уилсона я бы повременил с этим, пока, хотя бы, опухоль не спадёт Тёмные очки прикрывают её лишь частично, да и тональный крем с пудрой, мне кажется, не справляются, придавая, к тому же, Уилсону сходство с престарелой кокоткой или Майклом Джексоном. И потом, в уравнении есть ещё переменная величина — мистер «Джозайя Бреговиц». До сих пор в круг интересов Уилсона попадали исключительно свободные женщины. Что-то переменилось, или я вообще ошибаюсь, и Нора просто любезно сопровождает коллегу-врача? Словом, я получаю загадку, но не успеваю даже толком подумать над ней, как Уилсон возвращается — в приподнятом настроении, насвистывая «Magic moments», что уж совсем настораживает.
- Вы катались на санях, - спрашиваю я, - и ты сломал педаль сцепления в машине?
- А? - переспрашивает он, не сразу включившись, и, судя по тонкой ноте дорогого хереса, примешивающейся к его дыханию, наш разговор в машине он проигнорировал. - А-а, нет... Ничего такого.
- Где ты был?
- В филиале исследовательского центра «INOREPRO». Нора провела меня по выставке. Там у них целый специальный цех по изготовлению всевозможных приспособлений для пациентов с проблемами опорно-двигательного аппарата: браслетов - замыкателей, обручей, искусственных суставов, костылей, ортезов.А уровень — просто космический.
- А зачем наврал Кларенсу, будто идёшь за покупками?
Уилсон вопросительно оглядывается на Кларенса, но тот уже выскользнул из номера. Вовремя появляться и вовремя исчезать, похоже, его основной талант после умения, не причиняя боли, раздеть, одеть, искупать, накормить меня, а то и согнуть в бараний рог и ввести ативан во время одного из моих приступов паники.
- Не наврал. Реально хотел присмотреть тебе какие-нибудь аксессуары в подарок, да глаза разбежались, - смеётся он. - Нет, реально, Хаус, там есть, что посмотреть. Есть отличные вставочки в обувь, чтобы перераспределять нагрузку на внутреннюю часть стопы — тебе ведь так было бы легыче, потом трости с треножниками — их не нужно класть, они остаются стоять, даже если выпустишь из руки, есть и с креплениями за локоть и плечо — пальцы будут свободны, и, чтобы удерживать такую трость, вообще не важно, сгибаются пальцы полностью или нет, разные беспроводные штучки. Кстати, Нора ещё посоветовала: если ты планируешь реально пользоваться «миостепом», тебе нужно пересмотреть гардероб — там же важен контакт к коже, джинсы на конструкцию сверху никак не натянуть, а голым ты ходить на работу вряд ли захочешь. Надо будет до отъезда заказать тебе два-три костюма спортивного типа с выпускными отверстиями для привода, и чтобы штанины, и рукава плотно не прилегали, а, знаешь, с напуском — там это можно сделать на заказ. Любого цвета, любой фактуры. Нора оказалась прекрасным гидом — я столько всего задумал... Стой! А ты почему не поел до сих пор?
- Что именно я должен был поесть? Я тут ничего съедобного не вижу.
- Это блюдо называется «творожное пюре с протёртой курятиной», - серьёзно сообщает Уилсон.
- Выглядит так, как будто его кто-то уже ел, притом неоднократно.
- Не валяй дурака. Это вкусно. И потом, ты отощал. Ты столько сил тратишь на тренировках. Тебе нужен кальций, а ещё куриное мясо — прекрасный источник белка. Если тебе не нравится внешний вид, сними очки и ешь, не глядя, - и я уже собираюсь, скрепя сердце, последовать этому совету, как вдруг он добавляет. - Это Нора посоветовала для тебя особую диету, пока ты осваиваешь аппарат, и я с ней согласен. Как врач.
Меня охватывает лёгкая тревога — очередная ссылка на Нору, уже четвёртая за поледние семь минут, настораживает. Влюбчивость Уилсона, подогретая моими настойчивыми уговорами расширить круг интересов, кажется, приобрела определённый вектор, и мистера «Джозайю Бреговица» ожидает не самое приятное чувство ограничения в правах собственности. Я бы не возражал, будь на месте Норы кто-то ещё, но третьего человека, знающего меня с изнанки, в ближайшем окружении я просто не потяну — уже представил себе, как эта пара в полном согласии, воодушевлённо насвистывая дуэтом «Magic moments», как сейчас Уилсон, пичкает меня творолжным пюре — и содрогнулся. Тем более, что зашкаливающий градус воодушевления Уилсона, похоже, обусловлен куда менее романтичным «градусом», что немедленно вызывает во мне желание его приземлить.
- Вот не могу решить, - говорю я задумчиво. - У кого из вас извращённое чувство юмора — у неё или у тебя... И, пожалуй, всё-таки у тебя... Уилсон, я не буду есть диету. Я могу есть мясо, рыбу, овощи, но диету ешь сам. Слава богу, я теперь представляю себе, как она выглядит, так что и на будущее остерегусь.
- Капризничаешь? - улыбается он, как будто разговаривает с несмышлёнышем лет пяти.
- Просто не ждал, что ты проинструктируешь Кларенса кормить меня блевотиной против моей воли, пока развлекаешься с девочкой в кафешке, - про кафешку я ввернул наудачу. С другой стороны, где-то они, точно, зависали — не в «INOREPRO» же Уилсон обзавёлся дразнящим ароматом недешёвого пойла, и я нарочно достаю его, надеясь вытянуть истинную подоплёку этой экскурсии по центру изготовления и продажи диковинных костылей. Но он поразительно незлобив:
- Ничего такого, Хаус. Она проголодалась, потому что поехала со мной сразу после работы. Что я должен был, сделать вид, будто не замечаю этого?
- Ну что ты! Наоборот. Ты должен был воспользоваться моментом и подлить ей в бокал «серебряной лисы». Получилось?
Уилсон, которому названия популярных женских стимуляторов известны лучше, чем мне, наконец теряет терпение. Нет, он не взрывается, и не идёт на конфликт — он берёт стул и садится напротив меня, тяжело вздыхает, берёт мои руки в свои и начинает, чуть придерживая правой повреждённой рукой, левой привычными приёмами разминать и растирать мои пальцы, неторопливо говоря при этом:
- Я пригласил её в маленький бар, мы посидели буквально полчаса, я выпил один бокал, который ты, без сомнения, унюхал — отсюда и всё это представление. Я не пьян. Я не чувствую тяги к спитному. Более того, я не чувствую тяги к Норе Кастл. Если я и намереваюсь, как ты посоветовал, меньше заниматься тобой и устраивать свою жизнь, я не буду делать этого такими опережающими темпами, как ты испугался. Не прямо сейчас. Прямо сейчас мы спустимся вниз, в тот симпатичный кабачок с живой музыкой, где уже были, ты выберешь такую еду, которая не вызывает у тебя ассоциаций с блевотиной, и поешь, мы послушаем джаз-банд или пианиста, и я не буду больше ничего пить, кроме чая с лимоном. Ладно?
- Ладно, - пожимаю я плечами. - Только зачем мы всё это проделаем? Не проще заказать нормальную еду в номер?
- Проще, - соглашается он. - Но мы договорились расширять личное пространство.
- Когда это мы до такого договорились? - удивлённо переспрашиваю я. - При свете, который бывает в барах, трансляторы вообще не волокут, половина посетителей будет пялиться на меня, а другая — на твой фингал, и кресло опять застрянет в дверях, а какой-нибудь сердобольный козёл подскочит и станет говорить обо мне в третьем лице. И ты же ещё и извиняться перед ним начнёшь.
- Иными словами, - говорит Уилсон, глядя куда-то поверх моей головы, - ты очкуешь?
- Я очкую? Я был уже с тобой в этом баре.
- Один раз. И теперь очкуешь.
- А что было в тот раз? Мы нормально посидели. Я даже не напрягся.
- Тогда почему не хочешь ещё раз нормально посидеть?
- А почему этого хочешь ты?
Странно, но мой вопрос почему-то смущает его.
- А вот... - говорит он как-то сбивчиво и неловко. - Эта живая музыка... джаз... Я хочу посмотреть... то есть, послушать... Ты правильно мне сказал: я ведь люблю классический джаз, а сколько уже времени не был ни на одном концерте... Сегодня там, где мы были, гоняли Перри Комо — такой старый хрипатый диск... Было здорово... Но я почему-то слушал и думал о тебе... Обо всём, что с тобой случилось... Я подумал... нам пора подвести черту... как-то закончить. Не изводить себя больше сослагательным наклонением. Я подумал, что, если бы мы пошли в бар, я сам мог бы заказать пианисту эту вещь. И ещё что-нибудь из пятидесятых. Возьмём мне виски, тебе бурбон... Самую малость — тебе не станет плохо. Ну, как?
Вообще-то меня не удивила идея отправиться слушать джаз не в концертный зал и не в какой-нибудь «холл», а в рядовую забегаловку - я-то давно знаю, какие самородки могут тихонько поблёскивать сквозь дымный воздух этих старомодных забегаловок, где ещё можно курить, и где, кроме джазового оркестра, установлен ещё с доисторических времен монструозный музыкальный автомат с толстыми виниловыми дисками в специальных зажимах, как в Новоорлеанском пабе, которому мы с Уилсоном обязаны многолетнему знакомству. Вот только мне всегда казалось, что Уилсон никак не входит в секту посвящённых. И ещё почему он употребил глагол «смотреть», а не «слушать»? Но своего он добился — разжёг моё любопытство. Хотя, если бы я знал, чем обернётся этот поход, ни за что бы не повёлся.
Нет, поначалу всё шло пристойно: бурбон, вкусная рыба, с которой Уилсон мне помог справиться так незаметно, что, возможно, этого и впрямь никто не заметил, симпатичные хиты позапрошлого века, не слишком шумная публика... Эти парни появились примерно через двадцать минут после нас — пятеро накачанных голоплечих гоблинов, синих от татуировок с афроамериканскими косичками — такое впечатление, что они их заплетают где-то в четырнадцатилетнем возрасте, гордо проносят через всю жизнь и умирают с ними же, и только после остывания тела многочисленные вши и блохи начинают с горечью подумывать о необходимости покинуть земли предков, на которых почтенные прадеды гнездились ещё до Всемирного Потопа. Так вот ввалились эти ребятишки довольно шумно. Четверо уселись за соседний столик, а один отошёл к барной стойке. Не сказать, чтобы они были пьяны, но и членов общества трезвости в них было трудно заподозрить. Плюс жевательная резинка, плюс говнодавы на подошвах вроде покрышек «монстра», плюс желание обратить на себя внимание и поупражняться в остроумии.
Уилсон заметно напрягся, зная по опыту, что «плохим парням» не нравятся онкологи в старомодных костюмах и начищенных ботинках, особенно если под костюмом белая рубашка, и галстук подобран в тон, а попытки скрыть свой фингал при помощи определённых косметических ухищрений, и вовсе делали его физиономию напрашивающейся. Обо мне и говорить нечего — я почувствовал себя кошкой на горящей крыше.
Парни явно скучали в ожидании пива, и, наконец, поглазев по сторонам, видимо, решили, что могут позволить себе развлечься за наш счёт.
- Джей, - начал один из них, ничуть не понижая голос, демонстративно повернувшись в нашу сторону. - Ну, вот будь ты, скажем, беспомощным инвалидом, ты бы доверил менять себе памперсы или подтирать свою задницу гею в пижонских очках?
- Нет, Сэмми, - так же во всеуслышанье откликнулся Джей, - К заднице я бы гея не допустил.
Парни заржали.
- Идём отсюда, - тихо сказал я Уилсону, вцепляясь в ручки кресла.
- Ну а если, Джей, ты и сам бы был геем в пижонских очках? -продолжал развивать мысль Сэмми.
Уилсон, потеряв терпение, резко повернулся и уставился на них взглядом атакующей кобры.
- Тебе чего? - весело спросил Сэмми, а его приятели снова заржали.
- Ребята, - примирительно проговорил Уилсон, - вам что, делать нечего? Оставьте нас в покое.
- Дед, ты не понимаешь, - проговорил третий, до сих пор молчавший, проникновенным голосом профессионального кривляки. - Мы заботимся о морально-нравственном воспитании современной молодёжи. Негоже им смотреть, как два петуха любезничают друг с другом.
- Два старых петуха, - поправил Сэмми.
Я понял, что манипуляции Уилсона с рыбой не укрылись от них, и истолковали они его заботу обо мне по-своему.
- Лучше бы вам не задираться — вот что, - проговорил Уилсон, и по вздрагивающему голосу я понял, что сдерживаться ему всё трудней.
- Не то что? - низким голосом спросил четвёртый.
- Не то проведёте ночь в полицейском участке. Я об этом позабочусь.
- Позаботься лучше о своей заднице, - хмыкнул Сэмми. - Тебе её могут надрать сейчас, и не так, как ты любишь.
- Нет, я не понимаю, почему я должен это терпеть? - задал Уилсон риторический вопрос «в публику» и встал.
Это произвело некоторое впечатление. Вообще-то, Уилсон высокий. Не выше меня, но массивнее, и может произвести впечатление, когда хочет. А тут он хотел.
- Уилсон, - повысил я голос. - Мы уходим!
-Эй, не слышишь, что тебе дружок говорит? - тут же подхватил один из парней. - Валите отсюда.
В это время их пятый приятель вернулся с пивными кружками, и я вздрогнул — от него струился тот самый запах туалетной воды, напугавший меня в такси.
- Ребята, вы нарываетесь, - ласково сказал Уилсон. - И когда-нибудь...
- Уилсон! - резко окрикнул я. - Мы, чёрт тебя побери, уходим сию же минуту!
Очевидно, что-то в моём голосе заставило его, наконец, отвлечься от назревающей склоки.
- О`кей, - сказал он покладисто, берясь за ручки кресла. - Как скажешь... - и, развернув его, двинулся к выходу, провожаемый всё тем же дружным гоготом. Но задержать нас они не попытались.
- Гоблины, - выдохнул Уилсон, когда мы оказались в небольшом парке — том самом, где я чуть не заставил его влезть в фонтан. - Иногда я просто удивляюсь: что побуждает их цепляться к окружающим? Что это, скрытое проявление тестостероновой агрессии в позднем пубертате или просто недоразвитие коры больших полушарий?
- Успокойся. Ты чуть с ними в драку не полез.
- В былые времена в драку полез бы ты.
- И глупо бы сделал, потому что они мне и в былые времена бы наваляли. Остынь.
- Ладно, - он остановил кресло возле парковой скамейки со спинкой, развернул к ней, и сам уселся. Снял очки и начал протирать стёкла. Лица я его почти не видел — в парке уже смеркалось, а трансляторы мои отчаянно страдали куриной слепотой — при снижении освещённости до определённого порога «кино» просто переставали крутить.
- Ты сделался дёрганный, - задумчиво сказал я. - Даже в первые дни ты не был таким дёрганным.
- В первые дни... - с усмешкой посторил он. - Откуда ты знаешь, что было в первые дни, у тебя не было никаких средств коммуникации, кроме осязания, чтобы ты мог наблюдать за мной. А я ходил на кухню и орал. Орал всякие непристойные ругательства. И ещё бил стенку. И посуду. Когда ты получил компенсацию, я купил пару новых сервизов, потому что тарелок и чашек почти не осталось.
- Да ну? - хмыкнул я.
- Говорю тебе. Я швырялся кастрюлями.
- Поверить не могу. Хотя, нет... могу... Вспомнил ту витрину в пабе.
- И несколько раз забивал косячки.
- А вот это я знаю.
- Откуда?
- Обоняние, гений. Нос-то мне не оторвали, слава богу.
- И ты ничего не говорил?
- Много я тогда говорил?
- Буквами...
- Для букв были разговоры поважнее.
- Хаус...
- Уилсон...
Он тихо засмеялся. Я слышал его смех, но его самого уже почти не видел.
Было хорошо просто так сидеть с ним рядом тёплым вечером в тихом парке. Мы давно не сидели так вдвоём. Уилсон перестал смеяться и теперь просто молчал. Запах его туалетной воды мешался с запахом тополиных листьев и душистого табака, создавая какую-то совершенно неповторимую ауру летнего вечера, когда хочется понижать голос, чтобы не тревожить засыпающие кусты, а сгущающаяся тишина приобретает таинственный, даже чуточку нереальный оттенок. В какой-то миг я даже испытал острое, почти пугающее, ощущение одиночества, усугублющееся упавшим до нуля зрением. Захотелось коснуться Уилсона, убедиться в том, что он рядом — желание глупое, но почти непреодолимое, и я протянул руку и положил пальцы на его запястье, ощущая тепло и твёрдость его руки сквозь ткань одежды, и даже улавливая, как бьётся пульс.
- Хаус, ты чего? - шёпотом спросил он с ласковой тревогой.
- Ничего... О чём думаешь?
- О пишущих машинках, - огорошил он меня.
- О чём - о чём?
- О пишущих машинках, о компьютерной клавиатуре. Ты, кстати, с ней неплохо справляешься. А с пианино — не можешь...
- Потому что для пианино нужна не скорость бацанья, а растяжка, а у меня анкилозы. Ты меня теперь в пристенок с замерами сделал бы на-раз. Не то, что прежде...
Горечь в мой голос проскальзывает против моего желания.
- Я говорил с Норой о твоих руках, - помолчав, повторно огорошивает меня Уилсон.
- За чашечкой кофе? Интересно. Какие ещё части моего тела подверглись доскональному разбору?
- Не злись. Она ведь всё-таки ортопед — было естественно с ней проконсультироваться.
- Уилсон, у меня есть только одна часть тела, о которой тебе позволительно разговаривать с женщинами. Это мой мозг. А для того, чтобы понять, что эти руки больше не смогут играть в «напёрсток», не надо быть ортопедом.
- Но массаж и физкультура тебе помогают. Ты стал писать вполне разборчиво...
- Медведя можно научить ездить на велосипеде, но «Европа-Азия» он не выиграет.
Уилсон помолчал и вдруг снова засмеялся.
- Что смешного я сказал?
- Да нет, ничего, - ответил он, всё ещё смеясь. - Я просто только сейчас вспомнил, что, уходя из бара, забыл расплатиться. Странно, что нас вообще выпустили.
- Ну, видимо, хозяин прикинул, во что ему обойдётся драка, и решил, что будет лучше, если мы поскорее уберёмся.
- Да... Придётся вернуться, - решительно сказал он, переставая посмеиваться.
- Забей. В другой раз.
- Нет, Хаус. Надо вернуться и заплатить. Не то хозяин чёрт те что подумает. А заведение, между прочим, приличное — зачем портить себе репутацию? Мы же не последний день здесь. Давай я сейчас провожу тебя в отель, а потом вернусь, извинюсь и...
- Не сходи с ума. До бара — десять шагов, до отеля — пятнадцать минут. Если тебе уж так невтерпёж, вернись и заплати. Я с тобой не пойду. Подожду здесь.
- Здесь? Один?
- Только не извиняйся слишком долго и не задирайся больше с этими сопляками. Первые в драку они не полезут, если ты не напросишься.
- Хаус, ты не можешь оставаться здесь без меня.
- Это почему ещё?
- Дай подумать. Может быть, потому, что ты будешь скучать? Нет? А может быть, потому, что ты не можешь ходить и не видишь? Да. Пожалуй, да. Второй ответ правильный.
- И что, что не могу ходить и не вижу? Я не собираюсь без тебя сбежать в кино — просто пять минут посижу здесь и подожду. Я что, даже этого не могу?
- Если что-то случится...
- Прогнозы обещали землетрясение, цунами и извержение вулкана именно в этом штате? Нет? Ну, а порыв ветра около двух метров в час и всемирный внезапно заморосивший потоп я переживу. Иди уже — я не встречал киднепперов, которые бы могли соблазниться инвалидом-колясочником. На крайний случай, оставь мне мой винчестер с запасом патронов.
- Хаус!
- Кто-то, кажется, говорил, что сиамских близнецов пора бы разделить. Ну, вот и иди. Я ещё не хочу домой. Здесь тихо, тепло, и никого нет. И никто не воняет гадской туалетной водой, за которую парфюмеру надо бы натянуть нос на коленки. Ты же не больше десяти минут проходишь?
- Да нет, конечно, но... - он замялся.
- Ну, иди, и не цепляйся к долбанутым тинейджерам. Я жду.
- Хаус... ты уверен?
- В том, что не хочу пока отсюда уходить? Абсолютно. Здесь хорошо. И я не грудничок, темноты не боюсь. Для человека без глаз странно её бояться.
- Странно? - с непонятной интонацией переспросил он. - А по-моему, закономерно.
- Десять минут выдержу. Вали. Ну! Может, я себя на прочность проверить хочу — допускаешь? Может, я устал в ходунках?
- Это я как раз допускаю... Ну, хорошо. Но ты, точно, будешь в порядке?
- Здесь просто парк, Уилсон, опомнись - не минное поле. Иди уже — ты дольше препираешься — мог бы уже обернуться с облегчённой совестью.
- Ну, хорошо, - всё ещё продолжая сомневаться, проговорил он. - Хорошо, ладно. Я скоро...
Некоторое время я сидел, прислушиваясь к его удаляющимся шагам. Второй раз за день я остался один, и в этом была новизна, как будто в компьютерной игре переход на новый уровень. Я чувствовал, что это для меня так же важно, как важно было пройти по залу в аппарате Норы Кастл одному, опираясь только на трость. Это было то самое возвращение-завоевание валидности, о необходимости которого я последнее время думал всё чаще. И то, что Уилсон тоже, кажется, проникся этим, безусловно, радовало. Впрочем, по-настоящему брошеным я себя не чувствовал - мы выбрали скамью очень близко от бара — я даже слышал, как музыка доносится через его открытые окна, потом переключился на звуки падающей и плещущейся воды. Вспомнилась идея Кларенса завести рыбок, и я хмыкнул, представив себе небольшую стайку мурен в чаше паркового фонтана. Экзотика, достойная, пожалуй «Октаэдра». Судя по ярким размытым пятнам, появившимся в поле зрения, там, у фонтана, зажгли фонари, оттуда доносились голоса, вскрикнул и рассмеялся ребёнок. Всё это вместе сливалось в умиротворяющую вечернюю музыку.
В общем, я не чувствовал себя ни одиноким, ни напуганным, как вдруг резкий толчок страха холодом облил меня с головы до ног — страха такого же острого, как на поворот ключа в замке и звяканье щеколды в петлях. Рефлекс на уровне спинного мозга — я ещё не успел понять, что случилось, а тело уже рывком сгруппировалось, готовясь встретить удар. Я разогнул позвоночник огромным усилием воли и попытался проанализировать, что произошло. Какая-то вспышка света, зафиксированная трансляторами и напрямую, минуя сознание, скользнувшая к подкорке? Резкий звук? Запах? Вот оно: запах. Запах всё того же адского парфюма — вот что. И возбуждённые, уже знакомые голоса. И треск веток. Пятеро ломились через кусты к скамейке, и пьяны они уже были гораздо сильнее. Не прошло и мгновения, как они увидели меня, оставаясь для меня размытыми более чёрными пятнами на менее чёрном фоне.
- Гляди-ка, - сказал тот, кто больше всех упражнялся в остроумии в баре. - Тот самый старый хрен в пижонском прикиде. А где же твой голубой друг? Надеюсь, не засел в кустах с бейсбольной битой — он у тебя большой забияка. Что, в постели тоже такой же горячий? Или у тебя всё равно не стоит, а?
Шутка показалась приятелям очень весёлой — они дружно заржали.
Я сжал губы — пытаться вступить в диалог в такой ситуации, пожалуй, большая ошибка, чем не пытаться. Даже пьяные придурки вряд ли кинутся избивать инвалида, если не подавать им повода.
- Знаешь, сколько стоят его часы? - спросил тот, что вонял парфюмом. У него был чикагский выговор и, судя по всему, мальчик начитался книжек и косил под гангстера.
- Побольше, чем твои, Дик.
- Дядя, дай на время поносить, а? - голосом маленького мальчика заканючил тот, которого в баре назвали Джей.
Часы, действительно, были дорогие — к тому же, сделанные специально под меня, с голосовым сопровождением, с маленьким встроенным динамиком. Не уникальные, но Уилсону придётся попотеть, чтобы заказать дубликат. Но всё равно, пожалуй, не стоят того, чтобы быть за них измочаленным пьяными недоносками. По прежнему не открывая рта, я расстегнул браслет и протянул Джею часы, поспешно отдёрнув руку, едва он коснулся их.
- Добрый дядя, - похвалил Джей, щёлкая моим браслетом на своём запястье.
- Очки-то тоже недешёвые, - продолжал, посмеиваясь, Сэм. - Можно померять?
Я снова похолодел и облился ледяным потом.
Проект «Аргус» заморожен — после моей удачи целый ряд неудач. Если эти ублюдки сломают трансляторы... подумать страшно. Даже простая механическая поломка станет серьёзной, дорогостоящей и отнимающей массу времени проблемой, а если повредится оптический прибор и электроника...
Я уронил очки в ладони и, прижав к животу и сгибаясь так, чтобы они не могли отнять, выкатился из кресла на землю. Этого они не ожидали. Короткий всхлип вырвался сразу из пяти глоток.
- Ф-фак! - выдохнул кто-то из них резко и испуганно. Очевидно, фонарь дал им-таки возможность разглядеть моё лицо. А Уилсон — дурак — ещё хотел уломать меня на косметические протезы. Сильно бы они мне помогли? Но следовало воспользоваться минутным ошеломлением, пока они не пришли в себя и не набросились. Прикрывая телом очки, я забился под скамейку — теперь им будет непросто выковырять меня оттуда. Даже если попытаются бить ногами — сзади, судя по всему, кусты и бордюр, спереди я приму удары в колени, им ничего страшного не будет — ну, максимум, снова выбьют мениск — это фигня, разве что с «электомиостепом» придётся прервать занятия. Лишь бы очки уцелели. В конце-концов, здесь не тюрьма, я начну кричать, кто-то увидит, услышит...
- Это что здесь такое? - внезапно раздался резкий голос Уилсона. - Ну, с-суки! Да я вас...
Он явно от ярости и возмущения переоценил свои силы — один против пятерых, хотя и в лучшие времена спарринг один-на-один едва тянул, он рисковал быть разделанным под орех. Парни, услышав окрик, отвлеклись от меня и тут же, похоже, вплотную занялись им — я услышал сначала его и гневный, и испуганный вскрик, а потом сопение, возню, ругательства и звуки ударов.
Надеясь, что в темноте меня не заметят, я выкатился из-под скамейки назад, через бордюрный камень — в кусты. Очки были по-прежнему у меня, и, если оставаться в тени кустов неподвижным, у меня, пожалуй появлялся шанс спасти их и при этом больше не испытать ощущения носка сапога, втыкающегося под грудину. Нужно только сжаться, сделаться незаметнее, и тогда, возможно, обо мне и не вспомнят. «Точно, - насмешливо подхватил внутренний голос. - Уилсона-то, пожалуй, отправят в больницу — тем более, что ему после твоего удара в нос, для этого не так много надо. Но зато тебя не заметят». Захотелось крепко выругаться.
Продолжая одной рукой прижимать очки, я кое-как выцарапал из кармана телефон и, набрав код быстрого доступа, зашипел в трубку:
- Кларенс, лети пулей к забегаловке, мы в парке у фонтана — на нас тут наехали гоблины.
- Есть! - рявкнул в трубку немногословный медбрат.
Я осторожно пристроил трансляторы среди ветвей и, привычно, боком и на карачках, по-паучьи, передвигаясь осторожно, но проворно, выбрался на открытое место. Кресло моё так и валялось опрокинутое, я нащупал разъём, позволяющий отсоединить ручку.
И справа, и словно бы и слева от меня что-то интенсивно сопело.
- Уилсон, подай голос!
- Хаус, не лезь — тебя...
Он не успел договорить — я метнулся в сторону, исключающую его поражение и нанёс удар вслепую, на звук. Ручка, встретив препятствие, чуть не вырвалась из моей руки, и некто болезненно взвыл — неважно, кто, лишь бы не Уилсон.
Нашу стычку заметили — я услышал шум: кто-то кричал, кто-то бежал, но я успел нанести ещё пару ударов прежде, чем сам получил по голове. Однако, на мою долю удар пришёлся вскользь — вырубить меня такой не мог, а на боль я постарался не обращать внимания.
Дальнейшее у меня и совсем спуталось — я старался сосредоточиться на дислокации противника, но все вокруг кричали, толкали, тащили, в какой-то момент я услышал голос Кларенса, я был дезориентирован, не понимал, где нахожусь, уже не понимал, кто справа и кто слева от меня, но, как это ни странно, мне не было больше жутко — животный, панический ужас не рвал меня когтями — хотелось самому рвать когтями тех, кто столько лет втаптывал меня в грязь, тех, кто лишил меня всего, кто издевался надо мной, кто превратил меня в жалкое подобие человека, и я лупил ручкой от инвалидного кресла направо и налево с немного истеричным, но искренним весельем, вымещая свою боль, вымещая все унижения, свой страх, свою инвалидность, свою беспомощность на ком придётся. Лупил, пока меня не обхватили сзади за плечи и в моё слышащее ухо не ввинтился голос Уилсона:
- Хаус! Хаус, всё! Брэк!!!
Только тогда я перестал крушить ряды невидимого противника, выпустил из пальцев чёртову ручку и — потерял сознание.
Обморок, должно быть, длился всего несколько мгновений, потому что, когда я пришёл в себя, Уилсон всё ещё держал меня в объятьях, и мне на лицо капало что-то тёплое.
- Будь я сентиментален, - сказал я, - решил бы. что ты роняешь надо мной скупые мужские слёзы, но я не сентиментален. У тебя нос разбит, и ты всего меня перепачкал кровью. Пусти уже.
Он не отпустил меня совсем, но предоставил чуть больше свободы, и я смог из почти лежачего положения перейти в почти сидячее.
Кларенс в двух шагах возбуждённо объяснялся с кем-то, в ком по властному голосу и официальным оборотам речи я признал копа. Чувствовалось также близкое присутствие других людей - наше шоу собрало зрителей - но в нескольких шагах, а нас с Уилсоном словно вынесли за скобки. Скорее всего, он сказал им, что врач, не то рядом уже суетились бы волонтёры-реаниматологи.
- Где очки? - нервно спросил Уилсон. - Хаус, где твои очки? Они разбились? Где они?
- Начинаю подозревать, что очки тебе ценнее меня самого. Смотри-ка, как Кларенс быстро появился — наверное всю дорогу бежал... Что у него в руках? - и подумал, что сейчас он ответит мне «бейсбольная бита».
- Бейсбольная бита.
Я засмеялся, потому что угадал, хотя я и не знал, что у Кларенса в номере припрятан инвентарь для игры в бейсбол — просто я представил его с бейсбольной битой — и получилось органично. Кларенс, как и Форман, был выходцем «оттуда», из тех районов, где говорят «шта» и носят тугие косички. И с подросткового возраста оба они, как человек-паук, карабкались в жизнь по отвесной стене, поэтому даже то, что Форман залез чуть выше, не умаляло заслуг Кларенса.
- У тебя погнут контакт. Тебе здесь больно? - Уилсон тронул моё лицо и задел при этом выходящую из моего черепа пластину — отвратительное ощущение, похожее на вспышку.
- Не надо, - поморщился я.
- Место контакта кровит. Нужно сделать снимок. Зачем ты полез? Господи! Перенести столько операций, получить такие уникальные приборы зрительной стимуляции и всё потерять из-за глупой детской бравады!
- Давай, пили меня, - буркнул я. - Полез потому, что боялся, они тебе наваляют так, как ты просил недавно, и твои бренные останки придётся по кустам собирать, чтобы похоронить. А кусты колючие. Сам-то ты зачем полез, спрашивается? Полицию позвать не проще было?
- Так ты из-за меня принялся махаться этой железякой, как бешеный бабуин? - странным голосом спросил он — голосом, никак не сочетающимся со смыслом фразы.
- Я повесил очки на веточку куста, за скамейкой, - сказал я. - Если туда посветить, они найдутся. Спроси у копа фонарик.
- На веточку? О,господи!
- И скажи Кларенсу — пусть посадит меня в кресло.
Но Кларенс уже сам подошёл.
- Тут такое дело... - проговорил он растерянно. - Они хотят, чтобы мы отправились в участок, все трое, и там нас расспросят поодиночке. Я говорил, что доку нельзя, про предписание врача, про режим — всё говорил, но он настаивает. У двоих из этих придурков серьёзные повреждения, так что у нас тут небольшая проблема. Надеюсь, что это ненадолго.
В участок? Я словно наяву увидел перед собой казённые стены, одинаковые, как две капли воды, конторки, столы и лампы, одинаковые бесцветные безжалостные лица. «У нас тут небольшая проблема», «вам придётся подождать», «всего-лишь пустая формальность», «надеюсь, что это ненадолго» - и скрежет ключа в замке. А потом это: «Вставай, сука! Встань! Подними голову! Подними голову, я сказал, если твои яйца тебе ещё зачем-то нужны!» И невыносимая, режущая, рвущая боль в глазнице... сначала это была просто боль — сознание того, что они, на самом деле, со мной сделали, пришло потом.
- Не-е-е-ет!!!
- Господи, Кларенс! Зачем ты... Надо было сказать мне потихоньку — я бы всё уладил. Хаус! Хаус, дружище, я никому не позволю тебя никуда забирать! Никто тебя не обидит, никто не сделает тебе больно! Кларенс, найди его очки — они где-то в кустах за скамейкой. Хаус, Хаус, успокойся — всё под контролем, тебе ничего не угрожает. Пустая формальность!
- Не-е-е-е-е-ет!!!!!
- Сержант, вы же видите: он болен! У него нервный припадок. Нет-нет, не надо никого звать — всё пройдёт, как только его оставят в покое. Я вас очень прошу! Вот моя визитная карточка, вот его визитная карточка, он — уважаемый человек, врач, он не сумасшедший, это — нервная болезнь, не психическая. Мы не сделали ничего плохого — эти парни напали первыми.
Я слышу, как Уилсон настойчиво уговаривает полицейского, но это как бы второй слой реальности, а в первом я лежу на полу, изнемогая от боли, и тьма, сгустившаяся вокруг, окрашена красным — последний цвет, который я запомню навсегда. И самое худшее, самое подлое, самое невыносимое — то, что они сделали это не одновременно. О-о, они были мастера своего дела! Они дождались, пока рана на месте правого глаза слегка затянется, и боль чуть успокоится, дождались, пока снова затеплится еле живая надежда — и выкололи левый. Противно вспомнить сейчас, как я хватал их за руки, как униженно умолял... Я не вынесу больше! Нет! Нет! Не-е-е-е-ет!!!!!
- Хаус, тише! Хаус, всё хорошо! - пробивается ко мне со второго слоя реальности настойчивый голос Уилсона. - Мы в безопасности! Ты в безопасности!Вернись ко мне, сюда! Кларенс, помоги!
- Вот, я нашёл очки! Думаете, с ними всё в порядке? - голос Кларенса.
Слышу — там же, во втором слое реальности — как полицейский распоряжается кого-то увести. Слышу звук мотора — наверное, это полицейский фургон, присланный за задержанными парнями. Второй слой крепнет, первый мутнеет, сглаживается, постепенно слои как бы выравниваются, и я затаиваюсь между ними, сжавшись в колючий клубок, как дикообраз — куда качнутся весы? Я больше здесь или больше там? Где явь? Где сон?
- Огнестрельного при них нет. Пошёл-пошёл, не оглядывайся.
- Сэр, часы на том рыжем — дока Хауса. - Они специальные, для слепых, и делались на заказ — проверьте.
Молодец Кларенс — углядел.
- Да? Эй, ты что, отнял эти часы у инвалида, Изекия? Герой долбаный! А ты чего молчишь, Нельман? Я тебя ещё в прошлом месяце предупреждал, чтобы ты мне больше не попадался — зря ты меня не послушался.
Похоже, парни — добрые знакомые копов, уже заслужившие себе тёплое местечко в общей камере муниципальной тюрьмы.
Руки Уилсона держат меня прочно, бережно, надёжно, понемногу вытягивая с призрачного слоя в реальность. Меня всё ещё трясёт, и сердце работает в ритме колёс мчащегося поезда, но я хотя бы больше не вырываюсь и не ору. Без ативана. Без пропофола. Без какого бы то ни было сильнодействующего средства. Теперь чтобы понять, насколько это прогрессивно, нужно прикинуть силу стресса по десятибальной шкале, где один балл — внезапный резкий звук, а десять — нахождение в салоне падающего самолёта. Там же, где-то примерно посередине шкалы, затесался бурный секс. Забавно, но, кажется попытка избиения малолетними хулиганами тянет на меньший балл, нежели хороший, от души, оргазм.
- Где вы остановились, доктор Уилсон? Мне придётся навестить вас завтра. В какое время это лучше сделать?
- Всё равно. Именно завтра мы не планировали надолго покидать отель.
Всю дорогу до отеля я молчу, как будто воды в рот набрал . Уилсона это беспокоит, и он пытается со мной заговорить, но я вяло и односложно отшиваю его:
- Отвянь.
Чувствую себя разбитым и подавленным. Мне неловко за приступ паники при свидетелях, при полицейском, хотя если бы не это, нас, пожалуй, так просто не отпустили бы, всё тело ноет и болит, на голове зреет шишка в том месте, по которому пришёлся единственный доставший меня удар, и не хочется ничего обсуждать. Но не могу не слышать, как переговариваются между собой Кларенс и Уилсон. Уилсону успело порядочно достаться, прежде, чем Кларенс вмешался со своей бейсбольной битой. Он и до сих пор, на ходу, прижимает к лицу пропитанный кровью платок и говорит с трудом — гнусаво и почти без артикуляции — похоже, что и по носу, и по губам, уже один раз разбитым мною, снова прилетело. И, конечно, дополнительно повредил свою многострадальную правую кисть. В долгу правда, не остался - вывихнул одному из парней челюсть, а другого свалил и ударом ноги в голову отправил в нокаут, и ещё двоим я приложил своей железякой — первому сломал запястье, другому рассёк кожу на голове и почти оторвал ухо. Кларенс действовал куда аккуратнее, по его собственным словам «просто навешал им, как следует», оставшись невредимым. В результате двое из пятерых отправлены в больницу — гипсовать руку и пришивать ухо, третий — с сотрясением мозга. Я впечатлён, даже не ожидал от Уилсона умения драться ногами. Мои потери немногочислены, но значительны. И всё тот же пресловутый удар. Наверное, это была палка. Замыкатель контакта, действительно, погнут и барахлит — полностью не прилегает, так что мне словно в край глаза искрит и туманит тёмными пятнами периферию поля зрения, и так-то узкого. Странное ощущение — хочется протереть глаза, и я несколько раз неконтролируемо касаюсь лица.
- Тебе больно? - обеспокоенно спрашивает Уилсон. - У тебя голова не кружится?
- Я — в порядке. - и сам слышу, что голос у меня скрипучий, механический.
Хочется в ванну, как будто горячая вода смоет не только грязь и ломоту во всём теле, но вообще сам этот инцидент. Кстати, последствия его предсказуемы: Уилсон больше и на миг меня одного не оставит, да я и сам не скоро отважусь повторить опыт. И все наши достижения можно признать похороненными под этим самым колючим кустом за скамейкой в парке. А ведь я начал подумывать, что «электромиостеп» поможет мне обрести некоторую самостоятельность передвижения не только в пределах номера или квартиры, но и... Ага! Размечтался, дурак!
В ванну ко мне помочь с мытьём неожиданно является не Уилсон, как обычно, а Кларенс.
- Почему ты? - я невольно настораживаюсь.
- Док Уилсон неважно себя чувствует. Он спросил, справимся ли мы без него, и я сказал, что да. Ведь мы справимся, док? - иногда он начинает говорить со мной, как с ребёнком, но в его исполнении меня это почему-то не бесит — попробовал бы Уилсон...
- Что значит «неважно»? Это из-за драки? Что-то серьёзное? Как он выглядит?
- Вообще-то он бледноват. Но крови из него много вытекло, так что, может, поэтому. Он сказал, что хочет немного полежать.
- Подожди. Как «полежать»? В постели?
- Нет, на диване.
- Он разделся?
- Снял пиджак и обувь.
- И всё?
- Развязал галстук и расстегнул воротник.
- Так. И он не умылся. Даже кровь не смыл. Кларенс, я должен его осмотреть.
- Прямо сейчас?
- Нет, в будущем году. Кларенс, ему наваляли из-за меня, и наваляли, кажется, серьёзно.
- Почему это из-за вас? Он сам виноват — зачем оставил вас одного?
- А вот это уже не твоего ума дело, зачем. Лучше помоги мне выбраться отсюда и вытереться — говорю тебе: я должен его осмотреть, и чем скорее, тем лучше. Если это внутреннее кровотечение, он, может быть, лежит и умирает, пока мы тут болтаем с тобой.
Кларенс вздохнул и закинул мою руку себе на плечо.
Уилсон, слава богу, был в сознании, и даже успел натянуть на себя шерстяной плед, как человек, серьёзно собравшийся вздремнуть — со следами грязи и кровавыми разводами на лице. Я крутанул колёса кресла и подъехал к нему вплотную:
- Ты чего разлёгся? Живот прихватило?
- Я — в порядке, - пробормотал он.
Я откинул плед, и он инстинктивно подтянул колени к животу.
- Повернись на спину.
- Хаус, я же сказал, я...
- Повернись на спину и задери рубашку! - рявкнул я на него. - Кларенс, иди сюда! Синяков на пузе у него нет? У меня всё искрит — ни черта не вижу. Брюшная стенка мягкая... так больно?
- Хаус, я... не в этом дело.
- А в чём?
- Очень голова болит, - наконец, неохотно сознался он. - И знобит.
- По голове ты тоже... Стой! И знобит? - я протянул руку, положил ему ладонь на лоб - кожа бархатисто-влажная и почти обжигает.- Да у тебя температура высокая, орёл! Ну-ка, - соскользнул пальцами на шею, где катнулись под рукой увеличенные воспалённые лимфоузлы. - Глотать больно? Кларенс, осмотри ему миндалины, и скажи, что видишь.
Кларенс, преисполненный чувством собственной значимости, щёлкнул карманным фонариком:
- Откройте рот, доктор Уилсон.
Должно быть, Уилсону сделалось к этому моменту совсем хреново, потому что он послушался.
- Гной в пределах лакун, яркая гиперемия, отёк, - доложил Кларенс.
- У тебя ангина, - с облегчением констатировал я. - Вставай. Иди умойся, выполощи горло, потом ляжешь. Слава богу! Я думал, тебе эти сопляки селезёнку надорвали или печень. Приедем в Принстон — скажи Чейзу, чтобы миндалины удалил — второй раз только за последний год; твоё лимфоглоточное давно перешло на сторону тёмных сил.
Уилсон сел, дрожа от озноба, зябко обхватив себя руками за плечи.
- Извини, что так получилось, - пробормотал он. - Сначала этот самострел с рукой, теперь — вот...
- Не кайся вслух — побереги горло. Кларенс, нам нужны антибиотики и какая-нибудь дрянь, вроде протаргола, местно. С дрянью проще, возьмёшь в любом безрецептурном киоске в супермаркете, а вот антибиотики у нас вышли, так что тебе придётся дуть в аптеку вот с этим рецептом и доказывать, что он покрывается страховкой из Принстона. И ещё найди жаропонижающее — хотя бы тайленол или ибуклин.
- Я могу позвонить от вашего имени доктору Кадди.
- Звони, кому хочешь, но чтобы через пару часов лекарство было. У него это вторая ангина за год — только эндокардита нам ещё не хватало.
Распоряжаясь и командуя, я чувствовал благодарность к болезни Уилсона — достаточно серьёзной для того, чтобы отвлечь меня, но, в то же время, простой и понятной, не пугающей, подчёркнуто нормальной. События вечера затуманились за необходимостью выписать аугментин, написать на листке для Кларенса несколько антисептических растворов — словом, быть врачом. Уилсон кое-как принял душ, переоделся в мягкую фланелевую пижаму с пингвинчиками - это у него фишка: собачки, пингвинчики, крокодильчики или утята - и снова забрался под плед. Я позвонил и заказал ему чай с сушёной малиной, лимоном и мёдом. «И не в стакане, а в термосе. Мне нужно много».
- Злишься? - спросил он, обхватив обеими ладонями кружку, отпивая по чуть-чуть и морщась, глотая.
- С какой стати?
- Если бы я промолчал в пабе, они к тебе не прицепились бы.
- Не факт.
- Ты отлично держался.
- Мне поклониться с рукой у груди?
- Всё-таки злишься,- констатировал он.
- Я испугался, - признался я, помолчав. - На какое-то мгновение показалось...
- Что показалось?
- Ничего. Не важно...
- Хаус... - он поставил кружку на подлокотник дивана, протянул руку, словно хотел коснуться моего плеча. Но не донёс — уронил мимо, чуть задев мой рукав. - Этого больше не повторится. Никогда... понимаешь?
- Понимаю. Умом.
- Ну, ты что, мне не веришь?
- Верю. Кости не верят. Что бы ты ни делал — окружи меня заботой, носи в зубах, вылизывай от и до, как собака щенка — да ты по сути так и делаешь - но дочиста всё равно не вылижешь. Я не могу забыть. Никогда не смогу. И что мне делать?
- Просто живи.
- Живу... Пей, давай, чай — выводи токсины.
Он опять послушался, но пил с трудом, болезненно прикрыв глаза.
- Ты уже пару дней в продроме, да? - спросил я, вспомнив, что мне уже не раз казалось, будто его познабливает. - Какого продолговатого предмета не начал лечиться сразу?
- Не придал значения. Думал, пройдёт. Горло только сегодня заболело.
- И потащил меня в паб вместо того, чтобы пить тёплое молочко в тёплой постельке?
- Если бы не эти подонки, вечер мог получиться лучшим за последние несколько лет, - помолчав, вдруг сказал он, и я сразу не нашёлся, что возразить.
- Ну, - наконец, промямлил я, - там, действительно неплохой джаз...
- Тебе сейчас ни с чем не нужно помочь? - спросил он, снова ставя чашку на подлокотник. - Потому что я, наверное, усну.
- Спи. Скоро Кларенс вернётся.
Он скорчился под пледом, подтянул колени к животу.
- Холодно? Значит, температура всё ещё поднимается. Ты не кутайся — не поможет, это же субъективное ощущение, а под одеялом температура только выше будет. Сейчас придёт Кларенс, уколет тебе жаропонижающее. Спи.
Он ещё немного повозился в тщетных попытках согреться и притих — вроде бы заснул.
Кларенс, однако, всё не возвращался, вечер мало-помалу сменился ночью, а Уилсону сделалось хуже — совсем плохо. Он всегда паршиво переносил повышенную температуру — с молодости. Начался бред, и мне была оказана высокая честь попасть в его главные герои.
«Не смейте, не бейте его! - стонал и выкрикивал Уилсон, бессознательно перекатывая голову по подушке и судорожно комкая плед. - Его нельзя бить! Очки! Не разбейте очки — у него же нет других глаз! Ну, люди вы или кто?!» - а дальше пошло ещё хуже: «Я не верю! Это не он! Элисон, скажи им, что это не он! Ну что же ты молчишь?! Ты...ты — мёртвая?!!!» - и, наконец, просто в вой: - «Не трогайте его! Не трогайте его! Не тро-о-огайте!!!», - пытался меня защитить от кого-то, но, видимо, не удавалось, и вой угас, сменился тихими безнадежными всхлипами. Выдохся, защитничек...
Я произвёл ревизию аптечки, перелизав несколько штук таблеток прежде, чем нашёл аспирин. Но неинъекционная форма особых надежд не обещала. С трудом добудившись, запихал в Уилсона пару:
- Выпей пока. Кларенс дематериализовался, вопреки закону Лавуазье-Ломоносова. Тебе кошмары снятся — ты изорался весь, и мне спать не даёшь. Ну-ка, дай лоб. А-а, зараза!
- Набери ему, - сипло посоветовал Уилсон. - Или давай лучше я...
- Вот что бы я без тебя делал! Я ему уже раз сто набирал — не отвечает. Ложись. Да, и там, в холодильнике, кажется, лёд был... Да не вставай ты — свалишься. Сам привезу.
Привёз, завернул в полотенца, положил ему на лобно теменной шов и на область сердца. Сидел рядом, нёс какую-то успокоительную ерунду, даже по голове гладил — он всё равно плохо соображал — то засыпал, то снова начинал бредить, то просил пить, видимо, даже не осознавая, где он, и кто рядом.
А долгожданный звонок раздался сразу после полуночи.
- Док, у нас проблема.
- Кларенс! Какого чёрта!Где ты шляешься?
- Я не шляюсь — я сижу. В полицейском участке, док. Вот так-то.
- Что натворил?
- Родился не белокожим, док, в этом вся проблема.
- Ты мне давай без пропаганды аболиционизма излагай. За что тебя задержали?
- Ну, так... Слегка с аптекарем повздорили, а потом я просто бланк ему под нос сунул — кто же знал, что он такой пугливый? Да и витрина выглядела как-то крепче...
Если бы не серьёзность ситуации, в которую мы влипли, я бы рассмеялся, но сейчас смеяться было нечему.
- Ты достал препарат?
- Да, сэр.
- Чёрт тебя побери, Кларенс! Нашёл время витрины бить! Уилсон тут почти без сознания, я — один. В чёртовой аптечке без тебя разобраться не могу, да и толку в ней! Давай вези аугментин — выпрашивайся там у них, как хочешь, на колени падай, залог оставь, но выберись. У него температура запредельная, аспирин не помогает, а ты застрял там. Давай, прояви бойцовские качества — я тебя жду.
И прождал ещё часа два.
Он ввалился, пыхтя, как будто бежал всю дорогу, с бумажным пакетом.
- Аугментин, ибуклин, мирамистин, эреспал, лоратадин, - выложил на стол кучу коробок, разорвал упаковку салфеток, вскрыл фольгированный пакет со шприцами.
- Что там на градуснике? - с деланым безразличием спросил я.
- Сто три.
- Коли.
Кларенс набрал сразу три шприца, ввёл из одного в мышцу. Уилсон, не открывая глаз, замычал, дёрнулся. Я придержал:
- Тихо-тихо, не рыпайся — иглу сломаешь.
Кларенс, поджав губы, перетянул его руку выше локтя жгутом.
- Как выбрался-то? - спросил я.
- Позвонил доктору Кастл. Объяснил. Она залог внесла. Четверти часа не прошло - приехала, с этим своим...
- Вызвонил моего лечащего врача в два часа ночи? Ну, ты молодец!
- А что, у меня другой выход был? - он сердито дёрнул жгут, распуская, стал вводить. Я машинально придержал руку Уилсона в нужном положении.
- Да я серьёзно: молодец — сообразил. Ты сейчас вот что: раздень его и ещё водой оботри. Что за поганый организм: стоит паршивому стрептококку чихнуть за два квартала отсюда и — на тебе. Помнишь, у него прошлой осенью как было?
Кларенс кивнул. Он помнил три дня, когда ему пришлось разрываться между мной и Уилсоном, а потом поездку в больницу с буйно бредящим пациентом на заднем сидении.
- Вид у вас усталый, док, вы бы ложились — я за доктором Уилсоном сам поухаживаю, - предложил он, критически оглядев меня. - Помочь вам лечь?
- Помоги мне с уборной — в постель я сам переберусь.
Я, действительно, уже научился самостоятельно перебираться с кресла в постель — освоил эту премудрость ценой двух ощутимых падений, после чего сообразил, что кресло надо стабилизировать, чтобы не откатывалось — опустить тормоз или приткнуть к стене. Остальное — дело техники: спустить ноги с подножки, резко толкнуться от подлокотников, чтобы встать на левую ногу — долго мне так не простоять, но несколько мгновений я могу балансировать, ловя ускользающее равновесие. Потом, поймав его и резко крутнувшись на этой ноге, как балерина в изящном пируэте, заваливаться назад, пригибая голову к груди, чтобы, не рассчитав, не треснуться затылком, одновременно придерживая правой рукой правую ногу, склонную к вероломству в самый неподходящий момент. Ничего сложного, если знать, как взяться. Вообще, если бы не инфаркт бедренной мышцы раньше, ещё до всей этой истории, я бы сейчас мог ходить — правая нога получилась у меня после сращения сложного скрученного перелома голени без должной иммобилизации несколько короче, и хотя ротацию стопы мне выправили и анкилоз разорвали во время пятой по счёту операции, пары сантиметров всё равно не хватало, но из-за повреждённого коленного сустава — нет худа без добра — левое колено разгибалось не полностью, и разница нивелировалась. А вот держать мой вес левая нога могла, а правая — нет. И до тюрьмы — нет, и после лучше не стало. Трость я научился удерживать после двух ортопедических коррекций кисти и локтевого сустава, а вот выпрямлять правую ногу и опираться на неё впервые смог только с помощью «электромиостепа».
Но перебраться в постель гораздо легче, чем ходить. Я и сейчас проделал это без особенного труда — разве что с болью от резкого движения, но тут уж привередничать не приходилось — боль была моим постоянным спутником, никогда не утихая до конца. Переждал пару мгновений неподвижно, с закрытыми глазами, пока она раскатится по всему телу, слабея и утихая, потом устроился удобнее, снял и положил трансляторы на тумбочку, натянул на себя одеяло и... попал в цепкие лапы псевдоментизма бессоницы.
Через полуоткрытую дверь мне слышно было, как возится Кларенс, обтирая Уилсона влажным полотенцем и пристраивая ему холод к крупным сосудам. Потом послышался сиплый, прерывающийся голос самого Уилсона — он спрашивал обо мне — значит, ему полегчало. Кларенс ответил, что я в порядке и что я отправился спать. Уилсон начал было и его гнать в постель, но Кларенс не ушёл, а со скрежетом подтащил к дивану кресло и сказал, что переночует здесь.
Они оба уже успели уснуть, а я не мог, всё перетирая, как беззубая бабка бифштекс, события сегодняшнего - более, чем насыщенного, дня.
Я чувствовал — скорее, подсознательно, чем полностью отдавая себе отчёт в этих чувствах - что за сегодняшний день со мной произошло кое-что знаковое, и что я сам в чём-то очень существенно изменился. И, похоже, речь шла всё о той же пресловутой остаточной валидности, которую я сегодня, даже не планируя ничего такого, нечаянно испытал на прочность и, кажется, с успехом. Да, положим, я психанул и поддался панике, когда коп захотел забрать нас в участок, но я взял себя в руки без медикаментов, только с помощью прикосновений и голоса Уилсона, причём вслепую, без трансляторов. С утра я самостоятельно прошёл через зал для лечебной физкультуры — без поддержки, только с тростью, которую прочно удерживал в руке. Днём я провёл несколько незабываемых минут наедине со стеклянным роялем «октаэдра» и разгадал скрытую в нём аллегорию, и кое-что решил для себя насчёт своего будущего. За сутки я завязал, разорвал и пересмотрел отношения с женщиной, снял проститутку, избил Уилсона, поссорился и помирился с ним. Сегодня вечером я сидел в баре и наслаждался ужином, хорошей компанией и джазом, как будто ничего не произошло, и я здоров, и этих лет просто не было. Мало того, я выпил и участвовал в уличной драке, сломал парню руку, а другому чуть не оторвал ухо. И, наконец, я сам, один, ухаживал за больным Уилсоном, пока Кларенса не было. Не значило ли всё это, что я, наконец, научился жить с тем, что у меня есть, а не бесконечно пережёвывать свои потери?
Я снова вспоминал первые дни после освобождения - мог ли я думать тогда, загибаясь от боли и непрерывного кашля, не видя, не слыша, не ориентируясь в пространстве, с переломанными костями, мечтая, как о милости, о смерти, о том, что через какое-то время снова смогу слышать, видеть, ходить, ссориться и драться, строить отношения, любить, получать удовольствие от жизни, работать, заниматься наукой, дарить подарки и получать их, делать покупки, заказывать обед и беспокоиться не только о том, что снова придут избивать. Я помню, как, услышав лязг щеколды, второпях производил ревизию своих незаживших переломов и нагноившихся гематом, соображая, как именно свернуться и закрыться руками, чтобы или меньше досталось, или, наоборот, первые удары вырубили бы. И помню своё удивление, когда впервые за лязгом щеколды не последовало ударов. Я вздрагивал и падал в краткий обморок ужаса от каждого прикосновения, но это больше не было побоями — меня осматривали, переносили с места на место и лечили. И вдруг руки человека, пахнущего недешёвым и словно бы когда-то знакомым, но основательно забытым парфюмом, не стали ни лечить, ни обследовать, а сжали меня, причиняя боль, но я готов был её терпеть, потому что они дрожали, эти руки, и были холодными и влажными, а их владелец что-то говорил — я не слышал слов, но чувствовал вибрацию грудной клетки и по этой вибрации понимал, что, говоря со мной, он плачет. И я нащупал жёсткие, как тонкая жесть, манжеты и шёлковую ленту галстука и вспомнил имя, которое полуобморочно и, наверное, невнятно прохрипел тогда: «Уилсон».
Остальное пришло позже: вкусная, удобная, адаптированная под меня еда, магнитные буквы, операция, вернувшая слух, музыка, разговоры, подначки, капризы, статьи, работа, ортопедические операции, «Аргус», но я всё равно оставался больше там, чем здесь, и всё никак не мог перелистнуть чёртов календарь, отправив прошлое в прошлое. И только сегодня вдруг почувствовал, что могу это сделать. Сознание не было ликующим, не было тревожным, но заснуть с ним в обнимку я не мог, хотя вымотался и устал до полусмерти. Только когда в коридоре уже зашаркали щётки и полотёры горничных, острое ощущение реальности стало притупляться и мутнеть, но по-настоящему я так и не заснул.
А уже в половине девятого появился вчерашний коп. Кларенс только что закончил со мной обычные гигиенические процедуры, а Уилсон полоскал горло мирамистином в ванне, издавая жуткие звуки, как будто его одновременно душат и спускают в унитаз.
С утра я убедился, что температура у него субфебрильная, интоксикация уменьшилась, а боль в горле позволяет глотать, хоть и корча рожи.
- Другое дело, - заметил я удовлетворённо, а то вчера тебя, казалось, проще пристрелить, чем вылечить. Кларенс, сделай ему ещё раз аугментин и ибуклин с лоратадином — и хорош, дальше пусть перорально употребляет... И горло полощи почаще, понял?
- Ба! - просипел Уилсон, подражая мне. - Да ты, никак, врач!
- Был им вчера, пока ты с температурой под сорок идиотничал.
- Сильно идиотничал? - виновато улыбнулся он.
- Сильно. Что на завтрак закажешь? Манную кашку? Ничего более твёрдого тебе, пожалуй, не проглотить.
- Не хочу есть. Кофе обойдусь. Вам с Кларенсом что?
- Я сам, - сказал Кларенс, берясь за телефон — Вы, док Уилсон, не напрягайтесь — лучше готовьте ягодичку.
- Вот ещё! - фыркнул Уилсон. - Плечом обойдёшься. А аугментин вообще по вене. И Хаусу — порцию. Контакт-то, смотри, сочится. Придётся всё-таки ехать на рентген. Тебе помочь умыться?
- Сиди уже, болей. Кларенс поможет. Ты не против, Кларенс?
Кларенс не был против, и я умылся, вычистил зубы, позволил себя побрить, хотя мог бы сделать это сам, и уступил ванную Уилсону — у Кларенса в номере была своя. И тут как раз и появился коп. Из-за плохого контакта трансляторов у него из головы рос сияющий протуберанец, наводящий на мысль о частичной святости.
Вид Уилсона «без грима» впечатлил его и склонил к сочувствию. Он разложил на столе бумаги, включил диктофон и необычайно мягко для копа предложил в свободной форме рассказать ему о драке.
- Видите, как они меня отделали, - беззастенчиво наврал Уилсон. - Мы ничего не нарушали — только защищались. Мы были вынуждены. Всё-таки они все крепкие молодые парни, и их было пятеро. Нетрезвые. Начали задирать нас ещё в баре. Мой друг — инвалид, слепой, покалеченный, несчастный человек, - я старательно скорчил рожу несчастного покалеченного. - Я сам тоже был нездоров — у меня тяжелейшая ангина — вы можете пригласить эксперта, который подтвердит вам это — я готов к освидетельствованию, да вы и сами слышите — я еле говорю. Эти ребята стали оскорблять нас, и из бара мы ушли — это вам и бармен подтвердит. Но они пошли за нами, улучили момент, когда я отошёл, а мой друг остался один, окружили его и, угрожая расправой, отняли часы. А потом попытались отнять и очки-трансляторы — уникальный дорогостоящий протез, имитирующий зрение. Без них мой друг ничего не видит — у него нет глаз — травматическая двухсторонняя энуклеация.
Тут я снял трансляторы, повернул голову, давая копу хорошенько рассмотреть моё лицо, и снова надел.
- Естественно, давать в чужие руки трансляторы мой друг отказался, - продолжал Уилсон. - Тогда они повалили его на землю и стали избивать. При этом, вы видите — Хаус, сними очки ещё на секунду — замыкательная пластина, осуществляющая контакт прибора, оказалась повреждена и ткани вокруг поранены. Заметьте, именно в этом глазу сохранён зрительный нерв и частично восстановлена рецепция — теперь повреждение может спровоцировать воспаление этого единственного сохранного нерва. Из-за этого другу предстоит сложная нейрохирургическая коррекция, возможно, безуспешная, а он уже перенёс за последние годы тринадцать операций, и без четырнадцатой прекрасно бы обошёлся. Так вот: когда я увидел, что происходит, я подбежал к ним и попытался усовестить этих... молодых людей, но они тут же начали и меня избивать. Естественно, мы пытались обороняться, но если бы не подоспела полиция, я не знаю, чем бы всё кончилось.
- Чем бы кончилось? - весело переспросил полицейский, который отнёсся к рассказу Уилсона с долей скепсиса — и, на мой взгляд, не без оснований. - Ну, кончилось бы, наверное, тем, что вы добили бы этих парней. Вы и так нанесли существенный ущерб, доктор...Уилсон, если не ошибаюсь?
- Не ошибаетесь. Уилсон — моя фамилия, мой друг — доктор Хаус. Поверьте, причинённый им физический ущерб в сравнение не идёт с психической травмой, нанесённой моему другу. Я ведь вам уже говорил о его нервной болезни — ему смертельно опасны любые волнения, а насилие и вызванный этим аффект могут привести либо к формированию острой психотравмы, либо спровоцировать запредельное торможение и каталепсический абсанс. Вы знаете, что это такое? Практически кома. Человек теряет связь с миром, от вегетативного состояния это отличается только тем, что заторможен не мозг в целом, а только высшие отделы коры. Человек утрачивает волю, проявления интеллекта, утрачивает личность, становится похожим на неодушевлённый предмет. Разве идёт с таким состоянием в сравнение какое-то вывихнутое запястье, которое без следа заживёт через неделю? Тогда как на другой чаше весов фактически человеческая жизнь, - Уилсон проникновенно посмотрел полицейскому в глаза. Я едва удерживался, чтобы не заржать от всей этой патетики.
- Ну, допустим, - хмыкнул полицейский. - А вы, - он дёрнул подбородком в сторону смирно стоящего у стола Кларенса, - как там оказались?
- Мне позвонил док Хаус, сэр, - смиренно ответил Кларенс, стараясь пригнуться и спрятать широкие плечи. - Сказал, что их избивают в парке. Я и побежал.
- Прихватив по дороге бейсбольную биту? Где вы её, кстати, взяли?
- Я поклонник бейсбола, сэр, - ещё более смиренно объяснил Кларенс. - Как раз, когда я принял звонок, я заметил эту биту в углу со спортивным инвентарём — вон там, в конце коридора, - он неопределённо махнул рукой, указывая приблизительное направление.
- И решили использовать её, как оружие?
- Да что вы, сэр! - с искренним негодованием вскричал наш медбрат. - Ну, я просто взял её в руки и стал рассматривать, как тут мне доктор и позвонил. Я так понял, что дело серьёзное, и бросился в парк сию минуту, а про то, что у меня эта штука в руках я тогда и не вспомнил.
- Ну а, добежав, вспомнили? - уточнил коп, уже почти смеясь.
- Слава богу, вспомнил, - вздохнул Кларенс с таким облегчением, словно от того, что он вспомнил о бите, не состоится теперь кем-то твёрдо обещанный конец света.
- Как здоровье этих парней? - мягко поинтересовался Уилсон. - Кажется, я кого-то неудачно толкнул... Как он?
- Вы говорите о том, которого неудачно толкнули в голову или о том, кого неудачно толкнули в челюсть? - уточнил коп.
- Тот, который получил травму головы, упал сам. Я запнулся об него. Надеюсь, ничего серьёзного?
- Простое сотрясение мозга. Челюсть мы тоже вправили на месте — они не станут жаловаться, пара швов на череп — тоже пустяки. А вот парень, которому доктор Хаус сломал руку, нетрудоспособен и будет упирать на это, чтобы избежать ответственности.
- Я вам ещё раз повторяю, доктор Хаус слепой, - увещевающим тоном проговорил Уилсон. - Его ударили — он упал, при этом ухватился за кресло, и съёмная ручка осталась у него в руке. Я думаю, он просто машинально выставил её вперёд, чтобы избежать насилия, а парень в запале нанёс удар — и получил свой перелом. Ведь так, Хаус? - и, опережая мой ответ, вкрадчиво, почти интимно: - Знаете, сержант, я не думаю, что он вспомнит — он был в ужасном состоянии, вы же видели. В любом случае, факт ограбления налицо — это я про часы, справку от врача-психиатра о степени вменяемости и нервном заболевании я предоставлю, а вот это, - он пошарил в кармане пиджака — визитная карточка адвоката доктора Хауса. Мы постоянно проживаем в Принстоне, вы можете сделать запрос по месту нашей работы, в моей карточки указаны все реквизиты и данные для связи.
- А сюда вы с какой целью прибыли? - миролюбиво поинтересовался коп, пряча карточку в карман. - В отпуск? По работе?
- На лечение. Ортопедический институт «INOREPRO» проводит экспериментальное протезирование с использованием интерфейса мозг — компьютер — двигательный аппарат. Новейшая разработка. Доктор Хаус спонсирует исследования и сам является пациентом экспериментальной группы доктора Кастл. Его обширные медицинские познания должны помочь правильной интерпретации результатов.
Я прекрасно понимал, что Уилсон разливается соловьём и сыплет термины, одновременно подавая наше участие в уличной драке, как немного истеричную судорожную попытку обывателей отбиться от страшных хулиганов, не просто так — он формирует у копа образ больного и несчастного, но достойного представителя бизнес-класса от медицины, при этом ещё и врача, учёного, далёкого от малейших намёков на криминал. А поскольку это могло сработать и сэкономить нам силы и время, которые иначе мы бы бесполезно растрачивали в судебных разбирательствах, я не возражал и даже немного подыгрывал.
- Вам повезло в том, что эти молодчики уже давно в натянутых отношениях с законом, - сказал коп. - И вряд ли они захотят их ещё обострять. Доктор Уилсон, я сделал диктофонную запись и запротоколировал наш разговор — вы должны вот здесь написать, что с ваших слов всё записано верно и расписаться. Доктор Хаус, я не знаю, можете ли вы...
- Писать? Да, я с трудом, но ставлю подписи под бумагами. Где нужно? Здесь?
- Да. Итак, если вы больны, доктор Уилсон, ни у вас, ни у доктора Хауса я больше не стану отнимать время — выздоравливайте. А вы, мистер Кларенс, пройдёмте со мной — я сниму ваши показания отдельно и верну вам часы доктора, они для приобщения к делу необязательны, достаточно описания и фотографии. В течение недели постараюсь вас известить, есть ли ещё необходимость в каких-то действиях.
Он ушёл и увёл с собой Кларенса.
- Могут быть осложнения, - сказал я озабоченно. - Ночью этот тип затеял ещё одну драку — в аптеке. Сейчас, если это всплывёт, к одному присовокупят другое, и наш парень попадёт в рецидивисты.
- Какая ещё аптека? Зачем?
- А откуда у нас, по-твоему, ампулы рецептурного отпуска? Я вчера его послал за аугментином со своим рецептом — видимо, аптекаря этот рецепт чем-то не устроил.
- «Чем-то»! - фыркнул Уилсон. - Могу себе представить, как это всё выглядело.
- Ну, в конечном итоге он там что-то разбил — и его забрали. Два часа продержали, потом он созвонился с Норой Кастл, она приехала, внесла залог.
- О,господи! Этого ещё не хватало!
- А что было делать — тебя с постели поднимать с фебрильной температурой или мне вслепую тащиться через полгорода в инвалидной коляске?
- Чепуха. Вообще не надо было посылать - не умер бы я без аугментина.
- А кто говорит, что умер бы? Миокардит поймал бы или пиелонефрит. Или заглоточный абсцесс — тоже круто.
- Ну, хорошо. И что теперь делать? Слушай, но не объявлен же он в национальный розыск — может и допытываться не будут?
- А если на всякий случай по базе пробьют? Давай, звони адвокату.
- Рано. Пока же ему ничего не вменяют. Лучше позвоню самому Кларенсу через какое-то время — может, мы с тобой вообще зря волну гоним: ночью-то ему вечерней драки не припомнили, значит их информаторий не такой мобильный, или не пользуются они им постоянно. Подождём. А пока тебе нужно поесть, не то заниматься сил не будет.
- Сегодня же я не занимаюсь — перерыв.
- Знаю. Я — так, вообще... Ку-Си-Ма придёт.
Я вздрогнул и спросил излишне резко:
- Зачем?
- Сделает тебе массаж — зачем ещё? - с деланной невозмутимостью пожал он плечами. - У меня рука болит, а тебе нельзя пропускать массаж.
- Ты же понимаешь... - начал я, но он, не дослушав, перебил:
- Я всё понял с первого объяснения, - и потрогал кровоподтёк на лице. - Я вообще понятливый. Тебе сок или кофе?
Мы закончили завтрак, потом я позанимался лечебной физкультурой под бдительным надзором Уилсона, потом он снова полоскал горло и старался уменьшить следы разрушения на своей физиономии, потом мы посмотрели шоу Опры в какой-то допотопной записи, потом... потом мы, кажется, уже начали психовать, и Уилсон трижды брался за телефон, чтобы звонить адвокату, но позвонила неожиданно Кадди. Говорила она с Уилсоном, но он, повинуясь моему жесту, включил громкую связь.:
- Чем вы там занимаетесь? -бушевала начальница. - Мне по факсу пришёл запрос из полиции. Кого вы избили? Я отпустила Хауса лечиться, а тебя — сопровождать его, и понятия не имела, что вы начнёте терроризировать город. Ваш Годзилла разнёс аптеку, между прочим. Кто-нибудь собирается возмещать ущерб? Потому что если я не дам сейчас поручительства за всю вашу троицу, вы с Кларенсом будете мести дорожки месяца полтора на принудработах, а Хауса определят в интернат для инвалидов с криминальными наклонностями, полутюремного типа, и станут кормить огурцами и спаржей.
Я представил Уилсона и Кларенса в тюремной робе с мётлами в руках, а себя — в такой же робе, в инвалидном кресле с уныло выгнутым ртом и пупырчатым надкусанным огурцом в одной руке и начал киснуть от смеха.
- Это там Хаус хихикает? - повысила голос Кадди. - Он меня слышит? Ты слышишь, Хаус? Я ведь прекрасно понимаю, кто всё это затеял. Немедленно заплати за витрину! Переведи деньги. Пока они не получат уведомление о переводе, они всё равно не отпустят вашего медбрата, так что вам деваться некуда... - она помолчала, переводя дыхание, и уже мирно спросила: - Ну, что, так и не расскажете?
- Да нечего особо рассказывать, Лиза, - оправдывающимся тоном заспешил Уилсон. - Пятеро парней — знаешь, такие амбалистые метисы из бедных кварталов — сняли у Хауса часы, хотели и очки забрать. Ну, мы им... малость навешали по ушам. Может, немного пере...того...
- А аптека-то при чём?
- Не при чём. Это уже другое.
- Другое? Так у вас что, уже два привода? Хаус!
- Ну, при чём тут Хаус? Витрину Кларенс разбил нечаянно. В аптеке надо было срочно аугментин купить. Для меня. Знаешь, опять ангина - главное, на пустом месте — я думаю, надо будет, как приеду...
- Ты мне зубы не заговаривай, - немедленно перебила Кадди. - Покупка аугментина подразумевает битьё витрин?
- Нет, конечно. Просто Кларенс неловко повернулся — несчастный случай, ничего такого. Да мы уже заплатили, просто, наверное, не дошла ещё сумма с карты, я повторю запрос, - продолжая удерживать телефон возле уха поднятым плечом, он попытался , дотянувшись до ноутбука, тут же перевести деньги, но не смог делать два дела одновременно — не Цезарь.
- Ладно, - окончательно сменила гнев на милость Кадди. - Толк-то хоть есть от этого аппарата? Хаус?
- Есть, - буркнул я.
- Толк ещё какой, - восторженно расширил комментарий Уилсон. - Хаус может самостоятельно ходить с этой штукой.
- Хо-дить? - недоверчиво переспросила Кадди.
- Прошёл с тростью в аппарате почти десять метров, один, без поддержки!
- Да ты что! - ахнула Кадди, и вдруг на том конце связи засопело, захлюпало, засморкалось. Я почувствовал, что у меня загорелись уши.
- Хаус... - «насморочным» голосом обратилась ко мне Кадди. - Грэг, я тебя поздравляю! Уилсон, ты ни о чём не беспокойся, оставайтесь там столько, сколько понадобится — я придумаю, как всё оформить, - она всхлипнула. - Ребята, вы молодцы! Горжусь вами!
- Слыхал? - бормотнул я, всё ещё ощущая повышенную температуру ушей, когда он закончил разговор. – Начальство нами гордится. А всё я. Не будь я такой стоик и молодец, нам бы сейчас так прилетело, что мы бы ещё до рождества почёсывались. Цени.
- Не будь ты такой стоик и молодец, - вдруг абсолютно серьёзно сказал Уилсон, - ты бы не выжил в аду, а я бы тосковал по тебе до собственных похорон, - и, смутившись этих вырвавшихся слов, тут же уткнулся в монитор переводить деньги.
Кларенс отзвонился через полчаса с сообщением, что его выпустили, напутствовав идти и больше не грешить, а ещё через час появился на пороге собственной персоной.
- Мы сегодня никуда не едем, - сказал ему Уилсон. - Иди поспи. Придёт массажистка и, кажется, на сегодня у нас больше ничего не запланированно.
Но первая к нам пришла не Ку-Си-Ма. Вскоре после обеда я заснул без трансляторов на диване, головой у тоже задремавшего Уилсона на коленях — сначала-то я слушал статью об офтальмологическом протезировании в клинике Фёдорова в России, но перевод был отвратный, и я половины не улавливал, к тому же звук был включен не в наушники, а через динамик, потому что сначала Уилсон слушал вместе со мной, только где-то на двадцатой минуте расслабленно уронил мне на грудь руку и засопел. Мне это не мешало, я только потянулся и чуть коснулся его щеки, определяя температуру. Повышена, но не сильно. Кларенс тоже ушёл отсыпаться после ночного бдения, и я велел ему оставить дверь номера открытой на случай, если он проснётся и придёт. Было тихо, спокойно, и я заснул довольно крепко.
Меня разбудили чьи-то шаги в коридоре, прямо к нашей двери, и я дёрнулся и лихорадочно принялся соображать, где я нахожусь, и что происходит. Но моё движение разбудило и Уилсона, и он, ещё толком не проснувшись, уже успокаивающе положил мне руку на плечо: «всё в порядке, я здесь, ты — в безопасности».
В это время в дверь деликатно постучали — судя по звуку, согнутым пальцем.
Я хлопнул Уилсона по руке:
- Слышишь? К нам кто-то лезет в дверь.
- Я не лезу, - раздался от двери слегка виноватый, а слегка и возмущённый голос Норы Кастл. - У вас открыто. Я пришла проведать доктора Уилсона — мистер Кларенс сказал, что он тяжело заболел, - я услышал приближающиеся шаги, она подошла довольно близко, прежде, чем остановилась — почти критически близко.
- Мистер Кларенс поднял вас ночью ради того, чтобы вы бегали по полицейским участкам и выпутывали его из неприятностей, - сказал я. - На тяжёлой болезни доктора Уилсона он попросту спекулировал. Уилсон, да ты проснёшься или нет? У нас что, гости?
- Я-то проснулся, - тихо и словно бы укоризненно сказал он. - Это доктор Нора Энн Кастл, твой лечащий врач. Можно, я из-под тебя выберусь?
- Как-то двусмысленно звучит...
- Не заметил. Ты мне колено отлежал. И выключи плеер, пожалуйста.
Он командовал и распоряжался — плохой признак.
Впрочем, плеер я выключил. Но, оказывается, перечнь требований ко мне они ещё не исчерпали.
- Доктор Хаус, - попросила Нора спокойным голосом, - вы не наденете свои очки? Вы будете меня хоть как-то видеть, что неплохо, а я вашего лица как раз не буду видеть, что тоже, в общем, плюс.
На это я чуть не воскликнул «вау» - так мне понравилось, что она это сказала, и как сказала! Но когда я протянул руку к столику, где оставил очки, она вдруг остановила меня:
- Нет, подождите. У вас сильное воспаление, кровоподтёк, и контакт как будто неровно стоит. Вы что, ударились этим местом? Давно?
- Вчера вечером, - неохотно признался я. - А воспаление — ещё раньше, оправа слишком тяжёлая.
- Можно закрепить к обручу «миостепа», - сказала она, аккуратно забирая из моих рук оправу, и я — сам не понимаю, как — уступил, позволил взять очки чужим рукам, женским, притом, рукам, в которых порой и огурец — граната. А она ещё и коснулась моего лица там, где больно — осторожно, правда, коснулась, но бесцеремонно. Мало того, что коснулась, она взялась прямо за ножку контактной пластины и покачала, как зуб. И Уилсон — зараза — даже не попытался её остановить, а на меня, бывало, ворчал, если я трогал контакты. Я увидел ослепительную молнию, когда она тронула замыкатель, и чуть не вскрикнул, но сдержался.
- Сломаете — отшлёпаю, - сказал я сквозь зубы.
Только тогда Уилсон, наконец, вяло вмешался:
- Да уж, пожалуйста, аккуратнее с этим.
- Нужен рентген, - сказала Нора. - Мне кажется, контакт смещается, но он не испорчен. А, у вас остался функциональным зрительный нерв. А он полноценно функционирует? Я имею в виду задержку проведения импульса и дивергенцию — их ведь измеряли там, где строили вам этот прибор? - она так и сказала «строили».
- Как вы догадались, что нерв сохранён? - спросил я.
- Этот контакт — к зрительному нерву, иначе он стоял бы не здесь, а сзади. Отлично задумано — сохраняет бинокулярность, и вы можете оценивать расстояния и не видите предметы вверх ногами... Нет-нет, я почти уверена, что сам контакт не повреждён — погнута только несущая ножка. Чуть-чуть. Повреждены, скорее, ткани глазницы, которые её удерживают — здесь нужна шина на время воспаления и чуть разогнуть. Когда воспаление сойдёт на нет, контакт укрепится. Знаете, что, доктор Хаус? Если вы завтра приедете к нам, я попрошу одного очень хорошего техника поправить, что можно — вам, наверное, здорово мешает то, что замыкательная пластина отходит.
Уилсон, опередив меня, что было нетрудно, рассыпался в благодарностях и предложил гостье чая или кофе — на её усмотрение.
Тут Нора, по её словам, явившаяся именно проведать больного, перевела, наконец, фокус на него:
- Ты как себя чувствуешь, Джеймс? - «Джеймс!», - отметил я про себя. - Кларенс сказал, у тебя ангина. Как горло? О, да у тебя жар, - я как раз успел надеть трансляторы, чтобы увидеть, как она щупает его лоб — та ещё сценка: Уилсон присмирел, как то присунулся к её руке и даже глаза закрыл. Причём, никаких замечаний по поводу его цветущих кровоподтёков она не сделала, а вид у них, надо полагать, сделался впечатляющий: к этому моменту должны были уже оформиться все цвета радуги: от нежно-жёлтого до интенсивно фиолетового — солнечный спектр в ярчайшем проявлении. Я, конечно, не мог со своим суррогатным зрением оценить всю полноту и насыщенность красок, но воображение дорисовывало недостающее. А то, что переносица у моего приятеля в два раза толще положенного, видел даже я. Но Нора ничего не спросила и не сказала — то ли врождённая деликатность, то ли Кларенс жалостливо расписал ей вчерашнее нападение на нас, когда разводил на бабки для залога.
- Да ну, какой там жар, - бормотнул Уилсон и стал звонить, чтобы заказать чай.
Я улыбнулся. То, что Уилсон клеит Нору, теперь не вызывало у меня сомнений, да и она ему явно благоволила — я даже немного посочувствовал «Джозайе Бреговицу». Но исполнять роль благодушного дядюшки было слишком не моё, и я посоветовал Уилсону:
- Иди, выполощи горло ещё раз — у тебя полные лакуны дохлых лейкоцитов... И постриги ногти на ногах, - добавил я ему в спину. - Стучишь по ночам, когда по сто раз встаёшь в комнату для мальчиков. - а Норе сказал, интимно понизив голос. - Простата. Бич современного мужчины.
Она легко, как-то очень незатейливо рассмеялась, а Уилсон сказал, чтобы она не обращала на меня внимания - «его вчера по голове палкой ударили».
Потом мы пили чай, и Уилсон нарочно налил мне полную кружку — в отместку за «ногти» и «простату». Я пододвинул к себе и стал пить, не трогая кружки, наклонившись к ней, как пил бы из блюдечка. Мне было трудно это делать, но я справлялся. И снова Нора восприняла это, как будто всё было в порядке вещей, и в её обществе постоянно инвалиды с трясущимися руками, хлюпают чаем через край. Она только заметила:
- А если бы на вас сейчас был «электромиостеп», вам бы удалось легко удерживать кружку в пальцах — нагрузка перераспределилась бы на предплечье, и Джеймс остался бы наголову разбит.
- Ну, раз уж ты сама заговорила об этом, - тут же воспользовался всплывшей темой Уилсон, - мы хотели попросить... предложить... В общем, зал для тренировок — это хорошо, но ведь Хаус большую честь времени проводит здесь, в номере. В Принстоне он тоже будет работать в отделе, в больнице, жить в квартире... нам бы хотелось потренироваться пользоваться «миостепом» в условиях, приближённых к реальным. Ты не будешь возражать, если завтра мы заберём аппарат с собой?
- С собой? Сюда? - Нора озабоченно сдвинула брови. - Слушайте, я не хочу, конечно, тормозить процесс и лишать вас энтузиазма, но там, в зале, всё мягкое, и я начеку, а тут... «Электромиостеп» не так безобиден — вы же помните, что получилось в первый раз. Если доктор Хаус потеряет контроль, это может закончиться и травмой, и поломкой аппарата. Я не могу позволить пользоваться аппаратом вне «INOREPRO» без сопровождения подготовленного инструктора, без страховки. Мы такого ещё не делали. Вы не готовы самостоятельно осваивать «миостеп» Может быть, когда нибудь, при определённых условиях...
Дальше можно было не слушать — я с точностью до абсолюта предвидел эти возражения. Значит, с самого начала предполагалось, что самостоятельно передвигаться я всё равно не буду. Ещё одна беспочвенная мечта рассыпалась в прах, как уже рассыпались десятки ортопедических проектов, приносящих только боль и разочарование. Я вспомнил восторженные слёзы Кадди и подумал, что сейчас меня вырвет прямо на стол.
- Так вы, - угрюмо проговорил я, с трудом протискивая слова сквозь сжатые зубы, - планировали просто показать меня какой-нибудь патентной комиссии, как учёную обезьяну, а не помочь мне обрести контроль над телом? И я вложил в эту гнилую забаву пять миллионов? Ловко же вы меня надули, доктор Кастл!
- Хаус... - подал голос Уилсон. - Успокойся, Хаус, может быть...
- Что ещё может быть, Уилсон? - спросил я. - Чего ради я изображаю из себя подопытного кролика? Ради того, что «может быть когда-нибудь, при определённых условиях». Игра не стоит свеч.
- Хаус, я всё понимаю, но ты же...
- Нет, ты не понимаешь, - снова перебил я его. - Ты не можешь понимать, не можешь чувствовать, во что мне обходятся эти тренировки, как мне... больно. А теперь... чего ради? Несколько метров туда-сюда в загоне с мягким покрытием, как заводная игрушка, а в сортире без специальных поручней ты по-прежнему будешь держать мне член, чтобы я мог пописать?
При последних моих словах Нора поперхнулась чаем, но я на подобный эффект и рассчитывал, и ничуть не пожалел об излишней грубости и натуралистичности своих слов. Уилсон было привычным жестом взялся за переносицу, но она сейчас была у него не в том состоянии, чтобы руками хватать, и он опустил руку. Молча. Без своего извечного укоризненного «Хаус!». Более того, так, молча, посидев пару секунд, он вдруг проговорил спокойно и твёрдо:
- Нора, он прав.
Тут уж я мог бы чаем поперхнуться, если бы уже давным-давно не забыл о нём. А Уилсон развил мысль:
- Тренировки даются очень тяжело — я вижу, и если не планировать ближайший ощутимый результат, этого энтузиазма надолго не хватит. Он всё бросит, Нора, и упустит возможность — может быть, единственную - ещё чуточку вернуть из того, что у него отняли. Я не могу этого допустить. Никак. В конце концов, Хаус, действительно, финансирует проект и он выдвинул конкретные требования: опытный образец должен поступить в его собственность. По-моему, время заявить права на этот образец уже настало.
Нора сжала губы. Её можно было понять: лабораторная крыса взялась лимитировать опыты над собой и потребовала у учёного в собственность «рычаг удовольствия» даже до опубликования предварительных результатов. Я понял, что «крысу» сейчас возьмут за хвост и попросту выкинут из клетки. И, действительно, доктор Кастл заговорила жёстко и официально:
- Джеймс, речь шла о передаче в собственность опытного образца после завершения его испытания, а оно и близко не завершено. Все условия и сроки были оговорены в контракте, доктор Хаус его подписал. Вы не можете менять условия контракта после того, как он подписан. Контракт — есть контракт, и несоблюдение любой стороной...
Что она говорила дальше я не расслышал. Только голос Уилсона — резкий, испуганный, непохожий на Уилсона — разве что на Уилсона-оборотня — ввинтился в ставший вдруг плотным и чёрным воздух:
- Господи, Нора, замолчи! Заткнись!
Шум в ушах сделался таким, словно кто-то катал по поверхности стола гранёные карандаши, размером с железнодорожный состав, я дёрнулся, и трансляторы сорвались с лица и куда-то улетели. Сердце запуталось в ритме, как муха в паутине, я открыл рот, чтобы крикнуть — и побоялся кричать: вдруг услышат те, другие. Оттолкнулся обеими руками от стола — слишком сильно, кресло запрокинулось назад, ощущение удара, звук удара, громкая, как крик, пронзительная боль. Ладно, плевать на боль, скорее линять отсюда, пока не стало хуже! Где стена — туда, в угол, забиться, спрятаться от них! Скорее!
- Доктор Хаус!
Чей голос? Высокий. Женский. Кэмерон?
- Молчи — пусть он слышит только меня! Хаус!
А, меня пытаются удержать? Я вырываюсь, бью, не глядя.
- Тише! Это я, Уилсон! Всё в порядке! Ты не в тюрьме, ты — со мной! Хаус!Успокойся, успокойся, Хаус! Грэг!
Замираю на грани двух реальностей. Нет, по-имени там меня не звали... Впрочем, и Уилсон не звал... Руки, обхватившие за плечи держат бережно, не делают мне больно.
- Уилсон...
- Хаус! Хаус, дружище, всё в порядке! Всё в полном порядке! Ты в отеле, в номере, я — с тобой. Тебя никто не обидит. Томсон мёртв уже несколько лет. Всё хорошо. Всё в порядке, успокойся. Ты слишком резко оттолкнулся, кресло опрокинулось, и ты ушибся. Нора не хотела сделать тебе плохо. Сейчас всё это пройдёт. Ну, всё... всё-всё-всё... - он постепенно переходит с крика на нежное успокаивающее мурлыканье, оглаживая меня, как щенка — по спине, по плечам, по бокам, обнимает, прижимает к себе, баюкает — в общем, обычный сценарий «успокой без ативана расходившегося психа».
- Доктор Хаус, - наконец подаёт слабый испуганный голос доктор Кастл, но Уилсон тут же вызверяется на неё:
- Нора, ты просто идиотка! Я же предупреждал тебя!
- Перестань, - морщусь я — слышать Уилсона-оборотня забавно, но почему-то неприятно. - Не ори на неё. Откуда ей знать, как себя вести с ненормальным...
- С ненормальным? Ты совершенно нормальный. Посмотрел бы я на любого... Ну всё, всё... не думай об этом больше...
Паника уходит, как отлив на берегу океана, обнажая мокрые камни, рачков и всякий пляжный хлам. Меня предупреждали об этом, да я и сам понимал: чем больше я планирую социализироваться, тем больше вероятность, что свидетелем моей панической атаки может стать кто-то посторонний. В принципе, я принял это, но одно дело толпа незнакомцев — в парке или аэропорту, а другое дело Нора Кастл или, скажем, Ку-Си-Ма.
Мы молча сидим на полу — вернее, Уилсон сидит, я почти лежу в его объятьях.
- Тебе лучше? - заботливо спрашивает он.
- Да, всё прошло.
Но я не делаю движения освободиться, и он не торопится отпустить меня. Кружится голова, я расслабленно отдыхаю, приткнувшись к плечу Уилсона и лениво соображаю, вегетатика или сотрясение.
- Хаус? - осторожно с вопросительной интонацией произносит он.
- Ничего. Устал...
Нора притихла и словно перестала существовать. Это кстати — я делаю над собой усилие, чтобы забыть о её присутствии, и мне это почти удаётся. А с Уилсоном хорошо: спокойно и можно расслабиться. Последние дни было многовато впечатлений, а сейчас, как будто передышка, и мысли у меня начинают путаться, звуки то отдаляются куда-то, то приближаются. Из сгущающегося тумана Нора снова смутно появляется, как адресат извинений Уилсона. Со мной она больше не решается заговорить, но — он обращается к ней, и она отвечает ему виноватыми объяснениями, и я слышу его голос, её голос, её интонации, его интонации, но это уже как-то за пределами смысла, вне моего мира — мой мир сузился до плеча Уилсона и его рук, и я сейчас не хочу никакого расширения этого мира. Болит голова, болит всё тело, больно шевельнуться, но если замереть и не двигаться, боль постепенно стихает.
- Ты засыпаешь - давай-ка я тебя уложу? - предлагает Уилсон, перебирая мои волосы в пальцах.
Он прав — я так вымотался, что больше не в состоянии бодрствовать, но понимаю это только после его слов. Однако, перемещение в постель — лишнее напряжение и снова боль, а она почти стихла.
- Я не хочу двигаться, - честно признаюсь я.
- Хорошо, тогда спи так, спи прямо здесь, - покладисто соглашается он, как вообще всегда со мной соглашается в таких вопросах. - Тебе удобно?
-Пусть доктор Кастл... уйдёт.
- Она уйдёт. Спи.
Я только согласно мычу в ответ. Сознание гаснет, как энергосберегающая лампочка.
Просыпаюсь от шума чьей-то возни, неровного дыхания, прерывающегося коротким сдавленным мычанием, и шёпота:
- Если мы разбудим доктора Хауса...
- … то он всё равно не видит без очков.
- Зато слышит.
- Так не шуми.
- Господи, Джеймс! Я пытаюсь... Ай!
- Ш-ш...
- Щекотно...
- Тише — разбудишь.
Стараюсь сориентироваться — подо мной мягко, я укрыт чем-то мохнатым, шерстяным — пледом или одеялом, под головой подушка, воздух тёплый и немного спёртый, голоса доносятся относительно издалека, но отчётливо. Значит, я в спальне своего номера, на кровати, и они всё-таки как-то меня перетащили, а я так надёжно вырубился, что даже не заметил этого. А может, мне что-то и вкололи для страховки. Сами же они, похоже, во второй, смежной, комнате, дверь в которую открыта, и, судя по совокупности доносящихся звуков... О, боже! - сообразил я, наконец, чем они занимаются. - Это невозможно! Кошмар!
Я почувствовал огромное искушение немедленно вмешаться и обломать им кайф, но вспомнил вдруг пьяные разглагольствования Уилсона — и не стал. Откуда мне знать? Может быть, это — то самое, единственное, в чём он нестерпимо нуждается сейчас. Лучше выбрать для дружеских подначек другое время. Однако, нашёл время и место, кобель! Я же ясно сказал, что не хочу, чтобы Нора... Нет, чёрт побери, это невыносимо! Я же живой человек, а не пластиковая статуя. Наконец, это напряжение дискомфортно!
Сопение и возня достигли между тем крещендо, Нора вскрикнула, но тут же глухо замычала — похоже, мой деликатный Уилсон зажал ей рот ладонью. Диван начал стучать и подпрыгивать, но быстро смолк, и несколько мгновений царила тишина, если не считать постепенно замедляющегося дыхания двух человек.
- Мне надо уходить, - как-то не слишком радостно вдруг сказала Нора.
- Что-то не так? - упавшим голосом виновато спросил Уилсон.
- Всё не так. Пусти!
- Подожди... Когда мы опять увидимся?
- Завтра в «INOREPRO».
- Ну, ты же понимаешь, что под «увидимся» я имею в виду совсем не то?
- Джеймс... - она сделала длинную паузу. - Джеймс, мы оба немного спятили с тобой, но... Мне кажется, нам не нужно это затягивать.
- Почему? - настойчиво спросил он, как болван.
- Потому что... ты же врач, ты поймёшь: когда прогноз абсолютно неблагоприятный, лучший выход - сразу всё прекратить. Ты уедешь скоро, а у меня — жених.
- Нора, жених — это ещё не муж, и если бы ты по настоящему любила его, ты бы никогда...
- Мне очень хорошо с тобой, - сказала она. - Мне ещё ни с кем не было так хорошо — правда.
Я чуть не хмыкнул, представив себе, как он сейчас, пытаясь ответить тем же, но будучи от природы честным, лихорадочно перебирает в памяти свои ощущения от общения и секса с тремя жёнами и десятком женщин, не доведённых им до алтаря, а потерянных по дороге.
- Но, раз так, может быть... - со смешанными нотами надежды и тоски начал он.
- Нет, - мягко перебила она. - Ты не бросишь Принстон, не бросишь Хауса, я не брошу «INOREPRO», не брошу свой проект. Мы обречены. И всё, что нам остаётся, это скайп и почта... Я ухожу. И завтра мы просто встретимся в «INOREPRO»... Не надо — я найду дверь. Пока! - снова скрипнул диван — я слышал, как она оправляет на себе одежду и ищет сумочку — звякнули ключи, каблуки процокали к двери — каблуки вообще облегчают наблюдение за перемещениями женщины — не хуже, чем если бы они вешали бубенчики на шею.
Я дождался, пока откроется и закроется дверь, и окликнул Уилсона:
- Подойди сюда.
Он вошёл и остановился в дверях — я представил себе, как он стоит и смотрит на меня — после чего сказал обвиняюще:
- Ты не спал.
- А вы трахались, - в тон откликнулся я. - И ты мне врал.
Он вздохнул, подошёл и сел на край моей постели — не терплю, когда он так делает, но почему-то ни разу не прогнал его.
- Я же ясно сказал, что хочу, чтобы Нора ушла, - продолжал капризничать я.
- Ну, вот она ушла, - ответил он с чуть заметной ноткой печального вызова.
Мы помолчали.
- Она умнее тебя, - сказал я, наконец.
Он снова вздохнул и ничего не ответил мне — сидел, как печальный диванный валик — мягкий, старый, потёртый и привычный, облитый когда-то кофе и немного поцарапанный когтями уже умершего кота.
- У вас всё равно бы не сложилось, - сказал я.
- Знаю...
- Тогда кого хоронишь?
Он, видимо, неопределённо дёрнул плечом — я почувствовал движение, но опять промолчал. Тогда я, как в парке, протянул руку и положил пальцы ему на запястье. Кожа была горячей.
- У тебя опять температура высокая. Ты таблетки пил?
- Сейчас выпью... Ничего, Хаус, - сказал вдруг он с такой интонацией, которой я у него вроде даже не слышал прежде. - Мы с тобой ещё отыграемся. Мы ещё вернём своё.
Ку-Си-Ма появилась уже поздно вечером. Уилсон впустил её и ушёл в спальню — засевать стрептококками мою подушку.
- Только массаж, - сказал я. - В штаны чур не вторгаться.
Это её немного обидело, но «обязательную программу» она "откатала" на все девятки. Настолько хорошо, что я смог не только написать под диктовку ежедневный «урок», но даже немного поиграть в «верёвочку» с Кларенсом, заплетая её на пальцах в разные узоры.
- У вас снова становятся гибкими кисти, док, - похвалил Кларенс. - Хорошо, что вы смогли так приноровиться.
- Не льсти мне — не люблю, - сказал я, морщась от очередной судороги. - До гибкости мне ещё, как до Пекина.
- Сожмите мои пальцы, - потребовал он, протягивая мне обе руки.
Я постарался сжать. Он, в свою очередь, постарался высвободиться — тоже знакомая игра. Секунды полторы ему на это понадобилось.
- Ну, ведь сами же видите, что лучше. Раньше вы руку в кулак вообще сжать не могли.
- Допустим, ты где-то прав. Но учитывая, что я убил на это достижение пару лет...
- С «миостепом» у вас будет получаться ещё лучше.
- С «миостепом» пока вообще ничего не понятно. И на пальцы он не надевается... Ладно, на сегодня ты мне больше не понадобишься — можешь пойти посидеть в баре, склеить какую-нибудь смазливую девчонку, только без уголовщины, договорились?
- Тогда я пойду послушать джаз туда, где вы были вчера с доком Уилсоном.
- Эй-эй! - погрозил пальцем я. - Если ты лелеешь в душе план какого-нибудь идиотского возмездия... Имей в виду, Кадди сказала, что больше нас покрывать не будет.
- Ну что вы, док, - широко разулыбался Кларенс. - Я — само миролюбие. К тому же, тех ребят, по-моему, ещё не выпустили. Просто док Уилсон говорил, там классная музыка, и еда - тоже. И там чёрные девочки. Я — семьянин вообще-то, и меня не тянет на приключения на стороне, но кто сказал, что если человек на диете, ему нельзя смотреть на пирожные?
Он, насвистывая, повязал галстук и ушёл, а я отправился докучать Уилсону.Уилсону было снова плохо — когда он болеет, ему всегда хуже по вечерам — он яркий «жаворонок». Со своей кровати я его турнул, но он перебрался в смежную комнату вместе с моим одеялом и, скорчившись, забился в угол дивана — горячий, влажный, затуманенный от жара, с трудом глотая противовоспалительный и жаропонижающий чай из пластиковой кружки.
Я, устроившись рядом с ним, дослушал статью про русскую офтальмологическую клинику и включил телевизор, но там какие-то длинноволосые парни рассказывали об обществе анонимных алкоголиков, истекая сопливой жалостью к самим себе. А пульт мне было лень искать.
- А ты слушай, - сказал я Уилсону. - Тебя это прямо касается.
- Я не алкоголик, - протестующе просипел он и закашлялся мучительным сухим кашлем.
- Скажи ещё, что ты — не ходячая колония стрептококков, которых натряс мне в постель.
- Я поверх одеяла лежал, так что ничего не натряс. И они условно патогенные — к твоему сведению.
- Условно, но всё-таки патогенные.
- И я уже начал принимать антибиотики. И ты, кстати тоже принимаешь антибиотики.
- Ты принимаешь антибиотики, как попало, поэтому они не действуют на тебя.
- Я принимаю не как попало, и они действуют.
- Хорошо. Во сколько ты принял аугментин? Ты вообще помнишь, что антибиотики принимаются в строго определённое время?
- Помню.
- И, тем не менее, мне пришлось тебе напоминать. Как и о том, что горло нужно полоскать несколько раз в день, а не только утром на «отвяжись».
- Я полоскал четыре раза. Послушай, Хаус, перестань меня контролировать — ты всё хочешь контролировать, это становится смешным.
- Да я вообще комик — Роуэн Аткинсон мне в подмётки не годится. Просто пока ты валялся тут без сознания вчера, а Кларенс сидел в обезьяннике, у меня вся жизнь перед глазами промелькнула. Я же ни черта не могу один сделать. Даже самого элементарного, а ты был дохлый, как раздавленный сверчок, и мне пришлось крутиться и лезть вон из кожи. Ты знаешь, как я искал аспирин в таблетках, чтобы дать тебе? На вкус. И их было только две. Впритык.
- Ты... Ты хочешь сказать, что сначала обсосал таблетки, а потом запихнул мне в рот?
- Это было безопасно — ангина ведь у тебя, а не у меня.
- О, боже, Хаус! Лучше бы ты мне этого не говорил.
- Ты становишься брезгливым на старости лет. Хочешь я тебе расскажу про еду в тюрьме? Ты хочешь?
- Нет, не хочу. Даже не вздумай!
- Ты боишься слов. А я это ел. И это было хуже, чем таблетка аспирина после того, как её кто-то чуть-чуть лизнул.
- Послушай. Ну, послушай, - я почувствовал его горячие пальцы через ткань рубашки. - Пожалуйста, Хаус, не заводись. Расслабься, я прошу тебя. Я завтра уже буду в порядке и поеду с тобой в «INOREPRO». Мы всё решим, и насчёт ремонта очков - тоже. Не беспокойся об этом — я себя знаю, и свою ангину знаю. Всё будет хорошо уже к утру.
Я вспомнил, что он, действительно, больше двух дней никогда не болел. Даже когда у него была пневмония — на третьим сутки потащился на работу, не вынимая катетера флексюля для внутривенных вливаний. Я с такой рентгенологической картиной в позапрошлом году две недели провалялся — вспоминать не хочется.
- Симулянт, - сказал я с облегчением и стал искать пульт, чтобы прогнать алкоголиков с экрана.
На другом канале валял дурака вышеупомянутый Роуэн Аткинсон, я снова перещёлкнул и попал на репортаж какого-то натуралиста о слонах.
- Оставь, - попросил Уилсон. - Тебе ведь всё равно. Пусть бормочет о слонах — это лучше, чем о политике.
Однако, я из чистого упрямства снова перещёлкнул, и при первых же донёсшихся до меня звуках замер, не веря своим ушам:
- Что?
- Подожди-подожди, - Уилсон снова схватил меня за руку. - Это о проекте «Аргус» - слышишь? Они возобновляют проект «Аргус».
«...вживления светопреобразующих датчиков непосредственно в глазницы, - говорил какой-то тип в белом халате с экрана. - В этом случае мы сможем избежать окисления внешних контактов и неизбежного загрязнения их от соприкосновения с внешней средой. Однако, нас до сих пор останавливал размер светопреобразователей, регламентируемый фокусным расстоянием объектива. Создание высокочувствительных компактных датчиков на основе состояния кристалла позволит нам существенно уменьшить прибор, сделать его по размеру приближенным к обычному глазу. К тому же, определённые усовершенствования позволят нам добиться плавного перехода между объёмным и плоским изображением. Конечно, всё это пока только в отдалённых перспективах, но мы всерьёз надеемся, что уже лет через семь-восемь внутриглазничные протезы «Аргус» получат своё признание, как не просто корректоры косметического дефекта, но аппараты, заменяющие естественное зрение почти на тридцать процентов по стандартным таблицам»
- Ф-фантасты, - фыркнул я. - Накурились и несут наркотический бред... У тебя остались их реквизиты?
- Да, конечно... Хаус...
- Что?
- Ты не будешь первым, - решительно заявил он.
- Это через почему?
- Тебе было нечего терять, когда ставили датчики к трансляторам, но и то я всю операцию в памперсах просидел. Пока ты не очнулся, пока не заговорил, я передумал столько, что на три смертных приговора бы хватило. А сейчас тебе есть, что терять, и я не хочу, не могу позволить, чтобы ты снова сделался лабораторной крысой. Я беспокоюсь о тебе.
- Значит, на то, чтобы я вставил в глазницы пустые никчёмные стекляшки, даже с риском повредить уже установленные датчики, ты был согласен, даже уговаривал меня, а на переустановку более совершенных трансляторов не согласен? - Я почувствовал разъедающую злость. - Тебе важно, чтобы я выглядел нормально, а вижу я при этом что-то или нет, плевать! В этом ты весь, Джеймс Эван Уилсон! Тебе всегда было важнее, как это выглядит. Поэтому и в мою виновность ты поверил с первого слова: тебе показали — и ты поверил. Если бы ты впрягся тогда всерьёз, потребовал кассационной комиссии, оплатил адвоката, поднял бы шухер в больнице — одним-единственным сомнением в том, что Хаус, которого ты знал — безжалостный убийца — у меня, может быть, были бы свои глаза сейчас, и я не впадал бы в панику от каждого резкого звука, и я бы жил сейчас, а не выживал, весь искалеченный, в узел завязанный, растоптанный и пропущенный через мясорубку. Так ты беспокоишься обо мне?!
Я замолчал, потому что понял, что хватил лишку. И было очень хорошо сейчас, что я не мог ясно видеть лица Уилсона, когда он тихо — совсем тихо и потерянно — забормотал в ответ:
- Ты прав, всё именно так и было. И я не могу ничего исправить. Хотел бы, всё бы за это отдал, но — не могу. И простить себе не могу, как и ты мне не можешь простить. Но это не значит, что я буду любой ценой... даже твоей жизни, твоего разума... стремиться просто стереть... Я так боялся, что ты уже не вернёшься... что это будешь не ты... Я так ждал... знака...слова... Отчаивался и снова надеялся... Это нейрохирургическая операция, ещё одна операция, и она может получиться, а может не получиться... Конечно, я не могу тебе запретить — только просить... А ты можешь наплевать на мои просьбы... И будешь прав...Он замолчал и плотнее запахнулся в одеяло, глядя не на меня, и не в экран, а куда-то в пустоту, дрожа от озноба и дыша тяжело и коротко.
Мне сделалось неловко за свою агрессию и жалко его.
- Опять температура поднимается, - буднично сказал я. - Не будешь ты завтра в форме — не ври. И стоило вообще психовать? Пустой, ненужный разговор, мне всё равно не до «Аргуса» сейчас — с «миостепом» бы разобраться. Я год без глаз работал, и Кадди не променяла бы меня ни на какого зоркого очкарика... Ладно, Уилсон, ладно, не плачь — я подожду. На этот раз буду вторым. Между прочим, когда проект создали впервые, как раз у второго всё пошло наперекосяк, а у первого — нормально... Зря я тебе наговорил — просто знаю, что это у тебя болевая точка — вот и врезал. На самом деле я так не думаю... Ты не веришь?
- Не верю. Ты думаешь. Я сам так думаю. Всё время, - но тут же поправился. - Часто.
- Пока не простишь себя, будут проблемы. И с выпивкой тоже.
- Даже ты меня простить не можешь. Как я могу простить себя?
Я не ответил, и несколько мгновений мы напряжённо молчали.
- Помоги мне перебраться на диван — я хочу к своему одеялу, - сказал я.
- Но оно на мне.
- Это твои проблемы.
Он подставил плечо, и я пересел с кресла на диван, заметив, что проделывать это мне стало немного легче последнее время.
- Нужно будет всё-таки ходить на физиотерапию. Она помогает. Ты куда? Вернись. Вместе с одеялом. Иди сюда. Не уходи.
Он снова занял свой угол, и я, подвинувшись ближе, удовлетворённо привалился к нему, задумавшись вслух:
- А может, и не надо ничего прощать? Прощение, искупление, отпущение грехов — отдаёт воскресной школой. Вина должна занимать свою нишу, а если она лезет в чужие — просто бить её по носу, а не подпаивать виски или слезливыми разговорами. Отрицание вины делает человека незначимым, как будто всё происходит помимо него. И простить вину себе или кому-то другому — это как раз и будет расписка в незначимости. Ты виноват, я виноват, Томсон виноват в том, что случилось со мной — какого рожна мы должны открещиваться от своей вины. Я — не марионетка, которую позволено дёргать за нитки, кому попало. И если я виноват, я хочу быть виноватым. Не умаляй своей вины и не воруй вину чужую — это и будет объективная оценка самодостаточного человека, а иначе он рискует либо признать себя марионеткой, либо признать себя идиотом. Но не богом, и даже не близко, потому что бог не может не признавать вины. И не может прощать, потому что какой он тогда, к дьяволу, творец!
- Первый раз слышу, чтобы ты говорил о Боге.
- Ну, я бы назвал его «причинно-следственная связь», но так тебе понятнее. Чувствовать себя богом — лестно, чувствовать себя причинно-следственной связью...
- ...правильно.
- Да, - я с удивлением посмотрел на него. - То самое слово. Правильно. Ты умнеешь, Уилсон, моя компания тебе на пользу.
- Значит, ты меня не простил? - почти весело, но как-то взведённо, спросил он.
- Нет.
- И не простишь?
- Нет.
- И будешь злиться на меня до конца своих дней?
- Тоже нет.
- Почему?
- Потому что глупо злиться на причинно-следственную связь.
- А на меня, как на Джеймса Уилсона? - осторожно уточнил он, выдержав паузу.
Я вздохнул, но отвечать, пожалуй, было нужно.
- Джеймс Уилсон мой друг, - сказал я, пожав плечами. - Я не знаю, что бы я без него делал. Я его люблю, - и потёрся затылком о своё одеяло.
Ещё один мирный вечер...
- Мне нужно научиться держать себя в руках, - сказал я, когда слоны на экране, наконец, закончили трубить и сменились огненноволосыми амазонками, мелькающими так ярко и быстро, что у меня зависли трансляторы. - То, что было сегодня при Норе, было, кроме всего прочего, очень глупо. Я чувствую себя собакой, натасканной на слова-команды. Стоит сказать «контракт», и я начинаю выть и валяться по полу.
- Хаус, это всё вполне закономерно — нужно просто время и...
- У меня было достаточно времени. Видимо, нужно что-то ещё. Скажи слово «контракт».
- Ну, контракт.
- Видишь: я же не начинаю блажить, значит само по себе это слово не несёт никакой триггерной активности. Почему меня замыкает, когда это слово произносит кто-то другой?
- Возможно, виноват контекст.
- О,кей. Поговори про контракт. Поговори пострашнее, попугай меня.
- Хаус, ты думаешь, это... разумно?
- Давай, валяй. Я — врач, учёный. Я должен понять. Говори.
- Ну, что говорить?
- Перестань. Ты прекрасно знаешь, что говорить.
- Хорошо. Доктор Хаус, вы подписали контракт. Вы обязаны выполнять каждый пункт контракта.
- Ещё!
- Все обязательства по контракту вы несёте единолично... Что я ещё должен сказать? За невыполнение контракта будут убиты близкие вам люди.
- Говори ещё!
- За невыполнение контракта будет убита Элисон Кэмерон. За невыполнение контракта вам переломают все кости и выколют глаза... Хаус, пощади, я больше не могу!
- Вот видишь. Уже ты не можешь. Но ты говоришь всё это, и я спокоен.
- Ты не спокоен, у тебя пульс сейчас за сотню.
- Но у меня нет панической атаки. Почему?
- Потому что это говорю я. Потому что ты подготовлен к тому, что я это скажу, потому что нет элемента неожиданности.
- Пусть со мной говорит об этом кто-то ещё.
- Кто? Нанять кого-то, кто будет тебя провоцировать, разглагольствуя о тюрьмах и контрактах, подкрадываясь сзади бухать у тебя литаврами над ухом? Как ты себе это представляешь?
- Я не знаю. Надо об этом подумать.
- Думай, если хочешь. Но, по-моему, такая затея ничего, кроме лишних страданий тебе не принесёт.
- Знаешь... У нас в больнице есть психологический тренинг, они учат быть готовыми к опасности. Знаешь, как шпионы в кино: всегда на стороже.
- Ты хочешь записаться на психологический тренинг?
- Нет, это то же самое, что кукольный театр. Я хочу, чтобы ты перестал предупредлать окружающих, что я хрупкая бабочка. И что существуют запретные темы и запретные слова на букву «к».
- И снова носил в кармане ативан?
- Ты уже дважды обошёлся без ативана — в парке и злесь. Да и что случится, если не ввести ативан? Я не прогрызу живот и не расшибу голову о камни.
- Не знаю. Не уверен.
- Зубные протезы довольно тупые.
- А камни?
- Отшвырни их ногой. Ты же прекрасно понимаешь, о чём я говорю. Дай ситуации развиться до конца, и мы посмотрим, как она разрешится без постороннего вмешательства.
- Постороннее вмешательство всё равно будет. И... нет, Хаус, это опасно. Инфаркт, инсульт, весь набор запредельных торможений.
- Но пока дело до них не дошло, хотя бы, ты можешь не вмешиваться?
- Нет.
- Почему?
- Потому что я тоже не хочу, чтобы меня хватил инфаркт, инсульт или весь набор запредельных торможений.
Я засмеялся.
- Да, я — неженка, - самодовольно подтвердил он. - Не буду наблюдать, как тебя корчит в панике, и ничего не делать. Можешь мне это вменить в вину тоже до конца дней. А можешь обратиться к толковому психологу. Кстати, это — то самое, к чему я тебя пытаюсь склонить с первого дня восстановления коммуникативности.
К тому времени, как возвратился Кларенс — почему-то очень возбуждённый и почему-то потирая левой рукой правую, Уилсон, вспотевший от очередной порции чая и таблеток, сладко сопел, свернувшись в углу дивана под одеялом, как ёжик, в клубок. Я, приткнувшись к нему, как к мягкой диванной спинке, тоже уже перемешивал реальный мир с обрывками иллюзий засыпания, наблюдая интересный микст из слонов, джаза, тюремных надзирателей, бурбона, соревнований по армреслингу, физиотерапевтов и почему-то винторогих козлов.
Приход Кларенса разбудил меня, и я спросил, во-первых, который час, во-вторых, какого чёрта, и, в -третьих, «Кларенс, ну, зла на тебя не хватает — я же просил не устраивать кровавых разборок!».
- Док, я, честное слово, не пытался ничего устраивать. Спокойно разговаривал с очень красивой девушкой — она здесь, в гостинице, помогает с уборкой номеров, и я её пригласил посидеть — больше ничего. Я, честное слово, думал, что он после вчерашнего проведёт день у дантиста. Это тот, который хотел померить ваши часы. Он просто подошёл и спросил, как я себя чувствую без бейсбольной биты. Я сказал, что свободнее, но он не поверил. Мне пришлось показывать — ему и ещё паре его знакомых.
Кларенс говорил, понижая голос, чтобы не разбудить Уилсона, с такой спокойной и ровной интонацией, что я чуть не рассмеялся его невозмутимости.
- Ну и как? Уговорил ты его, наконец, обратиться к дантисту?
- Думаю, что он уже записался на ближайший приём.
Я покачал головой.
- Ты в этой поездке открываешься для меня с неожиданных сторон: то аквариумные рыбки, то бейсбольная бита... А я-то думал, что уже знаю тебя, как облупленного.
Кларенс присел рядом с диваном на корточки, всё ещё потирая руку.
- Знаете, док, мне мой папа говорил: «Сын, ты здоровый и чёрный. Запомни, ты никогда не должен бить первым. Ты, вообще-то, и вторым не должен бить никогда, если без этого можно обойтись. Но без этого, - говорил он, мой папа, - нельзя обойтись, если обижают женщину, ребёнка, старика или...»
- Калеку, да?
- Да, док, он сказал это слово, но я сейчас думаю по-другому. Я думаю, просто любого, кто не может или не умеет защитить себя. Это ведь сразу видно — то, что человек не может за себя постоять. Это заметно. И подлые трусоватые парни именно таких и цепляют. Они же не хотят получить в нос, они и бить-то в нос не особо хотят — им важно опустить, пригнуть. Они мелкие, незначительные, тьфу — и всё, а от этого они сами себе кажутся больше. Им это допинг, унижать кого-то, а если им дана власть, как, допустим, копу или тюремному надзирателю, то у них просто крышу сносит, сэр, и они края перестают видеть. Особенно, если человек, который не может за себя постоять, богаче их, умнее или успешнее, если на нём дорогой костюм и галстук в тон как у дока Уилсона, или если у него крутой плеер, вроде вашего, или если с ним красивая женщина, которая ни у одного из этих парней даже, как пройти в уборную, не спросила бы.
- Ну, ты-то не выглядишь человеком не способным за себя постоять.
- Они так подумали, док Хаус, они сразу так подумали, и только потому что я не хотел скандала. Я обещал вам, наконец, что всё будет спокойно, и Саре портить вечер мне тоже не хотелось. Мне пришлось объяснять несколько раз, почему я не хочу скандала. Но потом я, наконец, нашёл убедительные слова, и они... ушли. Я проводил Сару, увидел, что уже поздно и зашёл к вам взглянуть, не нужна ли моя помощь... Как доктор Уилсон? Температура не очень высокая?
- Температура субфебрильная. Я думаю, не стоит его будить — посмотри: мне кажется, ему хорошо. А мне лучше перейти в спальню. С заходом в ванную.
Уже в постели я подумал, что Кларенс при всей своей наивности в чём-то очень мудр. Я экстраполировал его высказывание на свою собственную историю, и все эти размышления на пол-ночи отбили у меня сон, а потом мне вдруг приснилось неожиданная версия моих привычных кошмаров: ко мне пришёл Томсон просить диагностировать своего сына — снова. Но только вся эта история была уже после тюрьмы и после того, что он со мной сделал. Сам он ко мне не приближался при этом — вёл переговоры через Уилсона. «Ты должен, - сказал мне Уилсон. - У парня интересный случай, твой случай — никто не знает, что с ним. Ты сделаешь ошибку, если откажешься. Потому что, если ты не откажешься, ты сможешь вылечить его и самоутвердиться или не вылечить его и, хотя и потерять свою репутацию, но сделаться выше ростом. Я мог бы выбрать за тебя, но если я сделаю выбор, это будет началом конца, Хаус. Не знаю только, для меня или для тебя».
Разумеется, проснулся я после такого сна, хоть и не в панике, но не в самом радужном настроении. Кроме того, мне ещё была неясна подоплёка как всего этого сновидения, так и слов Уилсона — не поверхностная подоплёка — с этим-то как раз всё было понятно, но более глубокая, подспудная.
Я услышал, что Уилсон встал и возится в ванне. День, похоже, начинался не солнечный — моя боль лучше любых барометров показывала «пасмурно, местами дождь» и вставать совершенно не хотелось. Но смолкла вода, открылась и закрылась дверь ванной, и я услышал приближающееся шлёпанье босых ног.
- Хаус, ты не спишь? Давай-давай, просыпайся, уже восемь.
- И что, что восемь? Нам к одиннадцати.
- Дождь, - сказал он и, должно быть, для иллюстрации встряхнулся надо мной.
- Пошёл вон! - фыркнул я.
- Извини.
- В дождь смещается поясное время?
- В дождь ты двигаешься в три раза медленнее. Нужно ещё сделать массаж и позавтракать. Давай-давай, открывай глаза, - и я почувствовал кожей лица оправу трансляторов. Привычная вспышка — и я снова обрёл смутные зрительные представления о мире. Например, оказалось, что Уилсон в вырви-глаз оранжевой майке.
- Мне этот психоз с расцветкой одежды, который овладел тобой и Кларенсом, начинает нравиться, - сказал я. - Слабо так на работу ходить?
- Ну, и какого цвета моя футболка? - спросил он.
- Красного, - нарочно неправильно сказал я, любопытствуя, как он это воспримет.
- Нет. Вторая попытка?
- Зелёного?
- Ты нарочно?
- Я всё равно не различаю цвета — ты сам говорил, что это «угадайка» мозга.
- А может быть, я неправ? Тебя нужно проверить на тестах Ишихары. В «INOREPRO» такие есть — хочешь?
- Скорее всего я вообще ничего не увижу на этих карточках, но...
- Давай сегодня проверим. Ну, что, готов вставать или тебе обезболивающее нужно?
- Что-нибудь лёгкое. Аперитив... Ты сам — как?
- Я же обещал тебе, что буду в норме. Я — в норме.
- А горло?
- Глотать ещё больно. Но налётов уже нет почти. Возьми таблетку. Там здорово похолодало — циклон продержится ещё с неделю. Достать ветровку?
- Лучше свитер — меньше стесняет движения. Давай, поехали в ванную.
Пока я умываюсь, чищу зубы и режусь бритвой, приходит Кларенс. Он сегодня в красном, и Уилсон тихо выговаривает ему за это, думая, что я не слышу — нужно было надеть что-то зелёное или синее — левый край спектра сегодня за Уилсоном. Мне и смешно от этой их заботливости и, сказать по правде, чертовски приятно.
- Не забрызгай трансляторы, - напоминает Уилсон. - Мокрыми руками не хватайся за контакты — лучше я.
Обезболивающее действует плохо, и я стараюсь двигаться экономно. Из-за своей повреждённой руки Уилсон может массировать мне только кисти и пальцы — остальное вечером доделает Ку-Си-Ма. Потом я собираюсь писать под диктовку, но Уилсон пододвигает мне ноутбук:
- Давай для разнообразия ты наберёшь сегодня текст на клавиатуре.
Новое занятие всегда привлекательнее надоевшего, и мы занимаемся больше часа, хотя устаю я гораздо раньше. Но пальцы сводит, кажется, уже меньше, и это — стимул. Как мне ни неприятно признавать правоту Уилсона, но, похоже, на этот раз прав он, а не я: систематические и упорные тренировки всё ещё приносят плоды, я не достиг пика, после которого прогресса уже не будет. Сам этот факт, впрочем, радует.
Зато завтрак разочаровывает — судороги, наконец, всё-таки добираются до моих кистей, и я роняю и опрокидываю всё, до чего могу дотянуться.
- Просто перезанимались, - утешает Уилсон. - Оставь ложку — сырники можно брать руками — тебе будет легче. Подожди, пусть кофе остынет.
- Не люблю остывший кофе.
- Да? А твои колени и промежность, знаешь, предпочитают-таки остывший. Или оставь королевскую гордость и пей из моих рук.
- Ультиматумы, амиго?
- Техника безопасности, камрад.
- Ладно, к чёрту кофе. Налей мне сок. Колени и промежность не возражают... Что? Полстакана?
- Хаус, две половинки стакана при сложении дают целый стакан — ты знал?
- И двойную работу по его перекачиванию в организм. Ты — само человеколюбие сегодня.
- Да, точно. Адольф Шикльгрубер и Торквемада мне в подмётки не годятся. Ты будешь пить чёртов сок?
Я выпиваю «чёртов сок» - кстати, забавно, как его получают — выкручивают чёрта, как мокрое бельё? Процесс одевания сегодня тоже не отличается приятностью — одежды больше, чем обычно, а надевать её больнее, чем обычно, и я несколько раз рявкаю и шиплю на помогающего мне Уилсона — совершенно незаслуженно, но он привык и не такое терпеть, поэтому просто не обращает внимания на мои ядовитые реплики по поводу вывернутых суставов и смещения шейных позвонков.
Кларенс уже ждёт в машине. И разговаривает по телефону с кем-то, подробно и обстоятельно меня закладывая: «Да, у него уже получается немного пройти с тростью. Здесь отличная физиотерапия. И с руками стало гораздо лучше — он уже совсем разборчиво пишет... Нет, не надо ему об этом напоминать... Хорошо, я передам доктору Уилсону... - тут он замечает нас с Уилсоном и поспешно заканчивает разговор: - И вам всего хорошего!»
«Не надо напоминать», видимо, мне. О чём? Пока они запихивают в машину поочерёдно сначала меня, а потом моё кресло, я перебираю в уме всё, о чём мог забыть из того, о чём «не надо напоминать». Наконец, сдаюсь.
- Кларенс, с кем ты сейчас говорил?
- С доктором Чейзом, сэр. Доктор Уилсон в тот раз просил его не звонить вам, так что он позвонил мне.
- Да? И чего он хотел?
- Ну, просто узнать, как тут у вас дела, скоро ли вернётесь...
- О чём мне не надо напоминать?
Кларенс разворачивается со своего водительского сидения всем корпусом ко мне:
- Док Хаус, если вам о чём-то не нужно напоминать, а я вдруг скажу, о чём, ведь получится, что я как раз и напоминаю. Давайте-ка мы лучше поскорее поедем, а то вон дождь собирается.
- Что-то неприятное, связанное с тюрьмой или... Уилсон?
- У меня есть малейший шанс, что ты отстанешь, если я промолчу? - с тяжёлым вздохом спрашивает он. - И, кстати, не жалуйся потом, что у тебя недостаточно хороший слух — что не надо, ты слышишь очень хорошо.
- Ну? - требовательно спрашиваю я и тут вспоминаю сам. - Подожди! Суд. Меня судили за убийство Кэмерон. Точно, как раз в этот день. И тогда тоже шёл дождь. Чейз сидел в зале весь мокрый, как пудель, не допрыгнувший до другого края лужи, и смотрел на меня глазами, полными ненависти... А ты не пришёл...
- Тебе было бы легче, если бы и я смотрел глазами, полными ненависти? - беспомощно огрызается он.
- А ты бы смотрел глазами, полными ненависти?
- Я сейчас уже не знаю. Не могу вспомнить своё тогдашнее состояние — какой-то туман... недоумение... Кларенс прав: тебе не надо к этому возвращаться. Нам обоим не надо.
- Сейчас смешно вспомнить, но когда я услышал «восемь лет», я, помнится жутко испугался. Представляешь, Уилсон, я тогда боялся восьми лет обычного заключения в тюрьме — вот же дурак-то!
- Хаус, - предупреждает он осторожно. - Я тебя послушался и не взял ативана, так что ты... не надо, ладно? Не расковыривай.
- А я спокоен, - говорю. - Как слон. Как водяной удав.Я думаю... знаешь что я думаю? Нам, наверное, пора возвращаться домой...
- Ещё нет, - говорит Уилсон. - Может, у тебя тут все дела уже переделаны — я не знаю, а у меня ещё нет. Мне ещё несколько дней, точно, нужно, - и отворачивается к окну и, по-моему, он таинственно улыбается при этом. А дождь усиливается, барабанит по крыше, и Кларенс включает дворники.
Из-за дождя мы паркуемся почти в вестибюле, и колёса кресла даже не успевают намокнуть. Кларенс остаётся в машине нателефонной связи. Уилсон опять в тёмных очках, закрывающих пол-лица. Я не знаю. что он там над собой делал, чтобы уменьшить отёк, но, на мой несовершенный взгляд, выглядит он нормально — значит, в реальности, по крайней мере, прилично. А нервничает, как второгодник перед экзаменом: то руки в карманы сунет, то вынет, то теребит галстук, то чешется, как будто его комары кусают. И руки дрожат. Знаю, почему, хотя это он чересчур.
Пытаюсь абстрагироваться и как бы взглянуть на него со стороны. Нестарый — ещё пятидесяти нет, вежливый, одевается немного старомодно, но дорого, а сейчас, с этими яркими рубашками, даже, пожалуй, оригинально. Лицо умное. Если без синяка, интересное. Нет, с синяком, конечно, ещё интереснее, но это уже интерес другого рода. От лёгкого косоглазия во взгляде растерянность и какой-то особый шарм — это не я придумал, если что — слышал от сотрудниц. Врач-онколог. Зарабатывает много. Поговорить может тоже на разные темы — от классического джаза до «русской угрозы». В постели ловок и внимателен к желаниям партнёрши — это тоже по чужим отзывам, не нужно вскидывать винчестер. Но как-то не складывается у него семейная жизнь, и тут, по чести говоря, довесок в виде друга-колясочника и не при чём. Легко сходится — легко расходится. Со стороны поглядеть: ловелас, пустышка, непостоянный человек... Это Уилсон-то непостоянный? Это мир вокруг него непостоянный. Мир, который кидает замануху с претензией на долгосрочность. А потом показывает ярлычок с просроченной годностью. И этот олух ведётся пятый десяток — вот сейчас повёлся на Нору Кастл, например. Хотя, не возразишь: Нора — девочка умная. И, наверное, красивая — только боюсь, я разучился понимать красоту. Да и как она для меня выглядит: нечто белое, расплывчатое, но не объёмное — блузка, ниже — тёмное, тут контур отчётливее, усечённым конусом, ещё ниже — ноги. Юбка, чуть ниже колен, чёрная или синяя. Лицо овальное. Окружено венчиком вьющихся волос. Глаза большие. Но я не вижу даже, есть на ней макияж или нет- спасибо, что ещё вижу, есть глаза или нет. Я богаче: не имея глаз, могу видеть её глаза. А она, имея глаза, моих видеть не может. А может, послушаться Уилсона и поставить в глазницы стекляшки-протезы? Или всё-таки уломать его на земену трансляторов на внутриглазничные? Вдруг перестанет от тяжести всей этой фурнитуры болеть голова по вечерам? Или ещё сильнее начнёт от тяжести и распирания в глазницах? А вдруг я заставлю себя забыть... Нет. Ну, это уже сказки...
- У тебя какой-то кризис, - вдруг вполголоса говорит мне Уилсон. - О чём ты всё время задумываешься? Ты задумываешься — и трёшь лицо. Ты нервничаешь.
- Я по твоему совету пытаюсь принять себя таким, какой есть.
- И...?
- Ни хрена не выходит. Как и у тебя, впрочем, тоже.
- А я при чём?
- Ты тоже не можешь принять себя, как есть. и с постоянством идиота наступаешь на грабли, пытаясь что-то менять.
- Но нельзя же не пытаться что-то менять. Это абсолютный ноль, безусловный конец света, когда больше ничего не меняется.
- Ты пытаешься что-то менять, ничего не меняя. Работа в больнице, работа сиделки, дежурные комплименты смазливым девочкам, дежурный перепихон со смазливыми девочками, и выпивка. Чтобы от всего этого перестало тошнить.
- От всего этого меня не тошнит. Я, как ты справедливо заметил, вот уже лет двадцать так живу. Привык.
- Вот именно. Двадцать лет изо дня в день.
- Ну, извини, завтра для разнообразия слетаю на Марс. Наш этаж — приехали.
И уже, выходя из лифта, вдруг наклоняется к моему уху, чтобы не слышал Кларенс и быстро говорит мне:
- Я бы не пил, если бы мог быть рядом с тобой и не видеть твоего лица. Если бы я мог хотя бы не думать о том,что тебе больно каждую секунду.
И, выпрямившись, невозмутимо толкает кресло по коридору. А у меня в ушах стоит его тихий, быстро выговаривающий слова голос: «если бы мог быть рядом с тобой и не видеть твоего лица, если бы мог не думать о том,что тебе больно каждую секунду».
Уилсон... Чертовщина какая-то у нас творится, Уилсон. Ведь раньше всё было куда хуже — и ничего. Ты тогда отлично держался, не позволяя себе ни жалости, ни уныния. Что же теперь-то? Может быть, ты просто устал? «Если бы мог быть рядом с тобой и не видеть твоего лица». Но ведь это — моё лицо, что бы там с ним ни было. «Если бы мог не думать о том, что тебе больно каждую секунду». Так не думай. Не думай, как я стараюсь об этом не думать. Мне тяжелее, между прочим — я это чувствую. Не прощу себе, что ударил тебя. Не сам удар — это фигня, ерунда. Не прощу себе повода — потому что ты попытался, как раньше, попытался пренебречь этой кровоточащей ссадиной на моём самолюбии и силой впихнуть меня в своё понятие о счастье, не спрашивая согласия. Сделать так, как всегда делал раньше, как ни разу не позволил себе после «Контракта». А я ударил. Вслепую. Опасно. Как бьют врагов. И ты понял, что я бил тебя, как врага. И что бы я теперь ни сказал, это уже не будет иметь никакого значения.
- Доброе утро, доктор Хаус.
Разнообразие — вместо белой блузки и юбки на ней сегодня спортивный костюм — ярко-зелёный, и похожа она в нём на кузнечика. Банальное сравнение, но ничего не поделаешь — похожа. Рядом и чуть сзади, как телохранитель, невысокий молчаливый парень азиат. Кажется, я его видел в первый день — он и принёс этот «электромиостеп». Молча. Да и сейчас не рвётся завязывать беседу.
- Это Ив-Тун, наш инженер-механик. Познакомьтесь.
Парень изображает что-то среднее между кивком и поклоном, а Нора обращается к нему, понизив голос, словно по интимному секрету:
- Думаешь, разберёшься?
Парень, снова не то кивнув, не то поклонившись, делает шаг ко мне:
- Позвольте посмотреть ваши очки. Возможно, я смогу устранить неисправность, если повреждение чисто механическое.
Любопытно было бы видеть мне лица тех, перед кем я снимаю очки в первый раз. Но увы — это взаимоисключающие друг-друга действия — разве попросить Уилсона снять на камеру, а потом спроецировать с увеличением на экран.
- Аккуратно. - говорю, протягивая очки.
Несколько мгновений парень, видимо, молча, разглядывает устройство. Потом — спокойно и уверенно:
- Ничего сложного. Контакт я поправлю, другая проблема в том, что каркас, на котором крепится аппарат, слишком тяжёлый. Поэтому при нагрузке контакт может погнуться снова. Даже переломиться. С другой стороны. его можно разгрузить за счёт частичного крепления за обруч «электромиостепа». Но для того. чтобы ваше зрение не было привязано к «миостепу», нужно делать подвеску с размыканим, неотягощающую оправу. Я подумаю над этим, если хотите.
- Меня сейчас больше волнует, как скоро и каким способом вы сможете поправить контакт. Потому что на вид, конечно, это всего лишь железка, но один конец этой железки воткнут мне в мозг, и не хотелось бы. чтобы при починке вы что-нибудь там повредили.
- Если бы я думал, что могу что-нибудь повредить, я не брался бы, - в тоне парня появляется вызов, а я же не могу не реагировать на вызовы прыщавых инженеров из Поднебесной.
- Видишь ли, рукастый гастарбайтер, мне не важно, что ты думаешь - мне важно, что ты сделаешь.
- Я поправлю контакт,- терпеливо повторяет Ив-Тун и обращается к Норе. - Доктор Кастл, быстрее и проще сделать это под наркозом. Прямо сейчас, вместо занятий.
«Ещё не хватало!» - я чувствую, как мельчайшие волоски на теле становятся дыбом. Одна мысль о том, что меня сейчас попросту кольнут чем-нибудь через одежду, и я отключусь, а очнусь, быть может, снова безнадёжно слепым, вызывает панический ужас. Я вцепляюсь в обода колёс так, что сводит руки, и хочу потребовать резко и властно, а сам взвизгиваю вместо этого фальцетом, как прыщавый подросток:
- Ну-ка, дай их сюда!
- Всё в порядке, - говорит Уилсон, и я чувствую его ладонь на своём плече. - Никто тебя ни к чему не принудит. Как скажешь. Прошу вас, Ив-Тун, верните очки — вам же ясно сказали...
И Ив-Тун слушается. Уилсона. И очки отдаёт ему — я догадываюсь по звуку, по движению воздуха. Не мне. Теперь паники нет — её сменяет всепоглощающая, захлёстывающая, бессильная злость.
- Ну. тогда давай, надевай их ты, - говорю я Уилсону. - Они ведь тебе нужны — не мне. Так, кажется, считает этот узкоглазый умник.
- Доктор Хаус! - восклицает Нора, интонацией напоминая мне Кадди.
- От безглазого умника слышу, - спокойно, как королевский удав, отвечает Ив-Тун.
- Ив! -с той же интонацией ещё повысила голос Нора, но Ив не обращает на неё внимания, продолжая размеренным тоном:
- А нет бы подумать, что совать незнакомому слепому в покалеченные руки сложный прибор — не самая хорошая идея. Откуда мне знать, что вы можете удерживать, а что нет, сами вы их надеваете или вам надевают? Я, между прочим, уже чинил «электромиостеп» после того, как вы до него дорвались. Хуже трёхлетки, разобравшего мобильник. А нет бы подумать, что при выпрямлении контакта у вас будут молнии сверкать, и это больно — потому я и заговорил про наркоз. А не чтобы вас вырубить и творитьнад вами, что угодно. А нет бы подумать, что просила меня посмотреть контакты доктор Кастл — потому я и обращаюсь именно к ней. Скажите пожалуйста, какой вы обидчивый и раздражённый! Не я вам выкалывал глаза и ломал пальцы, и отдуваться за ваших врагов, глотая ваши насмешки и оскорбления не собираюсь... Чинить контакты или так будете ходить?
- А нет бы спросить прежде чем делать идиотские выводы. - стараясь попасть ему в тон, перебиваю я, неожиданно ощутив, что и паника и гнев улеглись почти совершенно. Делается даже немного смешно — два дурака меряются членами: один — калека, другой — китаец. Напоминает первую строку анекдота.
- Про каждую вашу потенциальную возможность и каждую вашу фобию отдельно спрашивать? Длинный разговор получится — у меня рабочий день до пяти.
И я не выдерживаю — фыркаю смехом. Кстати, с моим лицом без очков смеяться на людях — тот ещё аттракцион. Уилсон привык, а у остальных, я думаю, мурашки бегают. Вот только не у Ив-Туна.
- Ив! - укоризненно говорит Нора уже тише. И по этому градиенту угасания я вдруг понимаю очень многое об отношениях между руководителем проекта и этим парнем — инженером-механиком. Это не Джозайя Бреговиц с его матримониальными установками — с Ивом Нора Кастл, видно, немного покровительственно, но очень тепло дружит.
- Так что там с контактом? Сделаешь? - спрашиваю я. - Только без наркоза и качественно. Что я должен?
- Пойти со мной в операционную, - он говорит «пойти», а не «поехать», что ему тоже в плюс. - Лечь набок на твёрдую холодную поверхность стола, на которой лежать неудобно, а вам, наверное, будет ещё и больно, но не слишком, повернуть голову, как я скажу, а потом минут десять потерпеть неприятные ощущения и помолчать — помолчать потому, что если вы меня достанете, и у меня дрогнет рука, вы как раз получите то, чего боитесь — пару лишних дырок в мозге.
- И что ты будешь делать с контактом? Стучать по нему молотком, ковырять отвёрткой?
- Это — детали, доктор Хаус. Я ничего не испорчу — клянусь вам памятью своих родителей, давших мне образование и врождённую ловкость пальцев. Вы пока наденьте свои очки — я вам всё покажу на месте.
Операционная белая и холодная, как все операционные мира. Стол белый и холодный, как все операционные столы на свете.
- Нужно позвонить Кларенсу, - говорит Уилсон. - Пусть поможет.
- Не нужно, - говорит Ив. - Я помогу вместо него. Нужно лечь на правый бок, доктор.
- Не получится. Я не могу лежать на правом боку.
- Тогда на спину и повернуть голову направо.
- Тоже не выйдет. Я могу лежать на левом боку и на животе — выбирай.
Ив-Тунсоображает пару секунд.
- О`кей — не надо лежать. Подкатим кресло вот так. И вы просто положите голову на стол. Прекрасно. Вам удобно?
- А ты как думаешь?
- Ладно. Перефразирую: десять минут неподвижно выдержите?
- Да.
- Тогда поехали. Доктор Уилсон, фиксируйте эту буйную голову неподвижно — работа тонкая.
- И — боль. Свет, пульсирующий, режущий глаза, всплёскивающий под череп, поднимающий одну за другой волны тошноты.
- Пусть рвёт - наплюйте,только не двигайтесь. Здесь ведро. Не двигайтесь, я вам говорю — я почти закончил. Сделаю наклейку-фиксатор — её не снимать — слышите? Будет болеть, чесаться, мокнуть — делайте, что хотите. но фиксатор не трогайте. Ну. Всё, готово. Пробуем?
- Подожди, меня сейчас опять вырвет.
- Нужно было соглашаться на наркоз. Это же как стробоскоп. Ничего, пройдёт через минуту.
- Что ты сделал с датчиком? Выпрямил?
- Скорее, согнул и немного укрепил. Так будет удобнее. Можете потрогать — ему ничего теперь не сделается даже от несильного удара. Сопромат.
- Не хочу ничего трогать — я ещё от твоего троганья не проблевался. Слышишь, Уилсон, на освоение «миостепа» меня сегодня уже не хватит. Я уже могу убраться от этого стола? Где очки?
- Попробуешь надеть? - в голосе Уилсона беспокойство.
- Давай.
Прикосновение металла и пластика. Ещё одна привычная вспышка замыкания контакта... Мир обретает контуры и подобие цвета.
- Уилсон, почему про китайское качество говорят гадости? Мне нравится...
- Давай, раз уж ты не можешь заниматься, проверим твоё цветоощущение. - предлагает Уилсон, но особого энтузиазма в его голосе я не слышу.
- Давай, если хочешь.
- Ты не хочешь?
- Мне интересно. Только...
- Что?
- Иногда я забываю, какой во всём этом смысл...
- Смысл? - переспрашивает он. - Не знаю. А какой вообще может быть смысл в проверке цветоощущения, кроме, собственно, проверки цветоощущения?
- Ты не моё цветоощущение хочешь проверить — ты хочешь понять, как я вижу. Ты всё равно не поймёшь. Смирись. Тебе не примерить мою шкуру. Дождь кончился — прогуляемся в этом их парке?
Он пожимает плечами и молча катит кресло вперёд.
- Сверни, - требовательно говорю я. - Стой.
Мы останавливаемся на дорожке «Октаэдра», и он ни о чём даже не спрашивает — просто, выпустив ручки кресла из рук, стоит и ждёт, как запряжённая лошадь ждёт пока её снова легонько хлестнут по спине и скажут: «Но-о!»
Небо хмурое, низкое. Словно уже наступила осень. Ветер сушит промокшие дорожки. Он холодный, порывистый. У Уилсона от этих порывов дыбом встаёт упругий чуб, и я вижу. что ему холодно — не до дрожи, но дискомфортно. Не то, что мне в тёплом свитере. И ещё кажется, что холод этот не только от внешних причин. Может быть, конечно, я зря себя накручиваю и ищу то, чего нет, но мне, глядя на него, неспокойно. Настолько, что я решаюсь на то, чего никогда прежде не делал — на эмпатию.
- Уилсон...
- Что?
- Ты... устал?
- Устал? - удивлённо переспрашивает он.
- Ну, не знаю... Грустишь? Расстраиваешься? Замёрз? Горло болит? Выпить хочешь? Что?
- Семь из семи, Хаус. Ты — снайпер, - и вдруг ослепляет меня широкой улыбкой. - Да всё в порядке - правда. Спасибо, что спросил. Серьёзно, Хаус, я рад тому, что ты спросил об этом, и тому. что угадал семь из семи. Спасибо тебе. Без шуток.
- Да тьфу на тебя. - говорю оторопело. - Ты какой-то невсебешный сегодня.
- А, не бери в голову. Это всё суета. Экклезиаст.
Я чувствую, что уже вообще ничего не понимаю. Поэтому перехожу с языка душевных переживаний на язык практических действий:
- Ладно, давай проверим моё цветоощущение. Где тут добыть полихроматические таблицы?
- Не таблицы. Нора говорила, что у них есть специальная программа на проекторе.Ты ведь можешь видеть слайды?
- В «плоском» режиме.
- Ну... хорошо - пусть в «плоском». Послушай, мне надо бы... Нет, вот что: ты меня здесь подождёшь пару минут? Я спрошу Нору, где это всё можно устроить. У них должен быть какой-то экран, проектор... Надо разузнать. - и передёргивает плечами, как будто его кто-то кусает между лопатками. - Ну, подождёшь, да? Это тебя не... не напряжёт, я имею в виду? Просто подождать...
Я прекрасно понимаю, что с Норой Кастл он хочет не только о проекторе говорить. А может, и вообще не о проекторе, но капризничаю:
- Ты надолго? Дождь вот-вот начнётся...
- Да нет, я скоро. Сейчас...
Действительно, возвращается довольно быстро. Но первые капли дождя уже чиркают мне по щеке и по лежащей на колене кисти руки. Крупные и холодные.
- Я же говорил: дождь начинается, - сварливо пеняю я Уилсону. - Мы вымокнем сейчас, как две помоечные кошки. Поехали. Куда нам? Далеко?
- Нет. Не очень. Помнишь павильон с зеркалом?
Он берётся за ручки кресла, делает несколько шагов. Потом вдруг кричит:
- С ветерком! - и переходит на бег.
И ударяет дожь.
Тугие холодные струи лупят наотмашь, подхваченные ветром, как хлестали бы мокрые ладони. Кресло трясётся и подскакивает. Я вцепляюсь в подлокотники, чтобы этот сумасшедший не вытряхнул меня на повороте, а его разбирает какое-то немного истеричное, безбашенное веселье. И он мчится по стремительно намокающему асфальту в залитых водой очках, толком не видя, куда, и вопит что-то нечленораздельное, как мальчишка, дорвавшийся до виртуальной «войнушки».
И я опять чувствую, что что-то изменилось сегодня, сейчас — и в нём. и между нами, и вообще — но не только выразить не могу, даже не могу понять, к лучшему это изменение или нет.
Он останавливается, наконец, с разгону влетев под навес над входом павильона.
- Промок?
- Не успел. А ты?
- Чуть-чуть. Дерьмовая погода. Тебе, должно быть, совсем плохо сегодня, да? - ни тени сочувствия — наоборот, говорит с подъёмом, возбуждённо, словно его в восторг приводит то, что мне дерьмово.
- Интереснее, что с тобой происходит. Не знай я тебя. как любителя длинных прелюдий, подумал бы, что ты сбегал на пятиминутку горячего секса, пока я ждал под дождём.
- Ты не под дождём ждал! - возмущённый несправедливым упрёком, протестует он.
- Забавно, что по первому пункту ты не возражаешь.
- Вот ещё! Возражаю, конечно. За такое время даже мистер Прыткий Вертун не справился бы.
- Как? - ошеломлённо переспрашиваю я. - Как ты сказал? Мистер Прыткий Вертун?
А наш смех на два голоса. оказывается, здорово звучит — давно я не слышал...
- Хаус... - я вздрагиваю от того, как резко и внезапно меняется его тон на абсолютно серьёзный.
- Что?
Пауза.
Он мнётся, всё ещё с остатками улыбки на губах. приоткрывает рот, как будто хочет что-то сказать, но не решается, трёт ладонью затылок и смотрит, отвернув лицо в сторону — значит. ему не очень нравиться говорить то. что он собирается. Но сказать это он считает нужным.
- Так... просто. Я звонил этим, из «Аргуса», пока ты спал. Узнавал насчёт нового проекта — ну, этого, с внутриглазничными протезами-трансляторами.
Я рывком за колёса разворачиваю кресло так, чтобы он оказался прямо передо мной, жёстко визави.
- Ну?
- Они объясняют то, что первоначальный проект провалился, как раз недостаточной интимностью контактов. Помехи. Вроде бы пропускная способность шины не может сравниться с нервным пучком — тебе повезло, потому что задействовали сохранный нерв. И ещё потому. что ты слепой не с рождения. Этот парень много говорил — я не всё понял. В общем, если монтировать прибор в глазнице, возможно, удастся старую внутримозговую схему даже не трогать — переподключить к новым датчикам — и всё. Это относительно безопасно. Дизайн протеза пока доводится, но они говорят, это будет выглядеть почти как... просто глаза. Нет, я понимаю, что тебе важно, в первую очередь, не это, но я подумал... если они не будут трогать ту часть устройства, которая вживлена в кору, а просто поменяют периферию, может быть, это будет не так...травматично...
- И?
- Я записал тебя на консультацию.
- Когда? Почему меня не спросил?
- Ты спал. На первое октября. Он-лайн. Не захочешь — можешь отказаться. И я тебя спросил — ну, то есть, ты сам сказал... Только нужно залечить глазницу, не то они даже разговаривать не станут.
- Так ты поэтому не в своей тарелке?
- Я в своей тарелке.
- Боишься за меня?
- Я всегда за тебя боюсь. Это не значит... мой страх не значит. Я имею в виду, что ты должен... Ну, в общем, это — твоя жизнь, - он растерянно, скомканно замолкает.
Молчу и я. Хотя испытываю внутреннюю потребность многословно затараторить — нервы он мне несколько взвёл своим сообщением, и хочется разрядки.
- Уилсон... - наконец. не выдерживаю.
- Да?
- Извини меня за тот удар. Я был не прав. Ты хотел, как лучше.
И снова в его тоне появляется ненастоящая лёгкость:
- Принято. Ну что. мы будем проверять твоё цветоощущение или забьём на него до новых протезов?
- Будем. Нужно же будет проконтролировать, не испортили ли чего-то эти аутсайдеры от нейрохирургии. Значит. нужно, как минимум, знать начальный уровень. Вперёд!
В небольшой затемнённой комнате перед экраном я чувствую себя, как на представлении иллюзиониста. В качестве исследователя - этот тип, местный Гарри Поттер.
- Сейчас я буду давать на экран картинки с цветными пятнами. - заученноо бъясняет он суть эксперимента. - Люди с нарушенным цветовым зрением и люди с сохранным цветовым зрением могут увидеть на этих картинках разные цифры или фигуры. Ваша задача — всмотреться и назвать цифры или фигуры.которые вы видите.
- Не факт, что я вообще что-то увижу. - говорю я, почему-то волнуясь до пота. - Но давай уже начнём.
- Поехали. Первый слайд.
Мешанина из бликов, пятен, точек и теней.
- Ни черта не вижу. Вообще цветов не вижу — всё в сепии.
- Не торопись. Привыкни. - советует Уилсон. - Сам же говорил, что трудно переключаться с объёма на плоскость. Дай себе время.
Действительно.постепенно замечаю, что какие-то кляксы ярче, а какие-то тускнее — красный и жёлтый, по всей видимости. Из более ярких складывается что-то угловатое - не то треугольник, не то зигзаг.
- Треугольник. - говорю на пробу.
- Хорошо. Второй слайд.
- Я угадал?
- Нет. Не важно. Просто смотрите и говорите.
- Круг... треугольник... цифра шесть... ничего не вижу... какая-то рябь, волны... четвёрка... нет,треугольник... ничего... опять ничего... девять... четырнадцать... ничего... кажется. тройка... ничего.
- Достаточно. У вас абсолютная дейтеранопия. Доктор Хаус. Но вы немного различаете красную часть спектра. На жизнь хватает. но водительские права я вам не выпишу.
Шутник. Много он понимает.сколько мне надо на жизнь.
- Значит. придётся покупать велосипед вместо «фольксвагена». - ответно с натугой шучу я. «Гарри Поттер» вежливо и тоже напряжённо смеётся.
- Но и всё-таки ты различаешь цвета, - настаивает Уилсон по дороге к машине.
- Достаточно убого. Как и всё остальное.
- Перестань! Дейтеранопией страдает куча людей с невыколотыми глазами. А у некоторых - полный дальтонизм.
- Готов с ними поменяться. Найдёшь желающих?
- Да ты что это, кажется, жалеешь себя?
- Нет. Просто не терплю лицемерия. Сидя по уши в дерьме, можно оставаться стоиком, титаном и финансистом. Но называть это дерьмо сливовым джемом — лицемерие.
- О` кей, ты не лицемер. Ты сидишь не в сливовом джеме. Но ты — стоик, титан и финансист. Ещё и гений в придачу.
- Спасибо, что не сестра Керри.
- Скорее, брат-карри.
- Сам такой. - не выдержал и рассмеялся я — рассмеялся в третий раз за дождливый день. Определённо, что-то изменилось...
- Куда теперь? На физиотерапию?
Я мысленно представляю себе щекочущие датчики и красное кимоно.
- Нет. Домой. Хватит. Я устал — хочу полежать. Один. Без проводов и присосок.
- Но... ты в порядке?
- Это ты сейчас о чём?
- О Ку-Си-Ма. - безжалостно уточняет он.
- А ты в порядке?
- Я — в порядке. Может быть, был не в порядке с утра. Но сейчас я — в полном порядке. А ты?
- Я — в порядке. Хватит играть в слова — поехали домой.
- Но ты злишься.
- Да, потому что ты меня злишь.
- Я просто спросил. Проявил заботу. Людям иногда свойственно проявлять заботу друг о друге. Ты проявляешь заботу, я проявляю заботу - понимаешь?
- Заткнись. - прошу я миролюбиво. - И поехали уже, пока дождь снова не полил.
Но оставленная нами на стоянке машина пуста. Очевидно, Кларенсу надоело дожидаться нас, и он пошёл пройтись — например, к любимому фонтану с рыбками.
- Я сейчас ему позвоню, - предлагает Уилсон и лезет в карман за телефоном. Но не успевает набрать номер — из-за поворота дорожки появляется сам Кларенс в сопровождении Ива. На плече у Кларенса коробка, и Ив что-то говорит ему на ходу, то и дело указывая на эту коробку.
- Что такое? - Уилсон, щурясь, наклоняет голову к плечу.
- Доктор Кастл сказала, - бесстрастно объясняет Ив-Тун, приблизившись, - что вам будет полезно потренироваться пользоваться аппаратом в повседневных условиях, доктор Хаус. пока вы ещё не уехали, чтобы можно было исправить возможные ошибки. Сегодня ночью я кое- что облегчил в конструкции, поэтому модель сделалась немного легче, чем вы привыкли. Пожалуйста, будьте осторожны — особенно первое время. И не мочите её — контакты может замкнуть...
- Почему она переменила решение? Это ты её уговорил? - подозрительно спрашиваю у Уилсона.
- Да. Я сказал, что у нас мало времени остаётся, что мы скоро уезжаем. Хаус... мне нужно поговорить с тобой.
- О чём? - спрашиваю я, и по холке мне продирает холодом, потому что я чувствую, что это — вот оно. То самое, чего я боюсь, и из-за чего он последнее время какой-то раздёрганный, неспокойный.
- Давай сначала вернёмся в номер, хорошо?
Я не отвечаю, потому что это совершенно не хорошо, и он тоже замолкает надолго. Ветер, врываясь на скорости через щель приоткрытого окна, треплет его волосы, и он вздрагивает и пожимается, когда очередной порыв забирается ему под воротник.
-Закрой, - говорю я. - Холодно же — простужаешь свою ангину.
Он послушно закрывает, но всё равно продолжает ежиться.
- До обеда ещё есть время. - говорит Кларенс, глядя на часы. - Я вам прямо сейчас не нужен?
Уверен, он слышал слова Уилсона и сейчас тактично предоставляет нам возможность поговорить наедине. Славный парень. Это его удачно Уилсон выцепил в агентстве. Хотя его больше интересовала тогда физическая сила и опыт обращения с лежачими больными.
- Можешь быть свободен до пяти, - говорю. - К пяти закажи что-нибудь пожевать в номер и сам приходи, договорились?
- Как скажете, док. Понадоблюсь — звоните.
Он уходит, а Уилсон не торопится начинать обещаный разговор — сначала зачем-то включает телевизор, при этом полностью убирает звук, потом останавливается у окна и теребит галстук, потом раздёргивает петлю и стаскивает галстук через голову. Наконец, не выдерживаю я:
- Хватит ломаться, как монашка в публичном доме. О чём ты хотел говорить? Вот - я, и в ушах у меня пока не торчат «ракушки» от плеера. Лови момент.
- Я тут подумал... - говорит он и запинается, очевидно, не зная, как продолжать.
- Начало хорошее. «Подумал» - значит, не всё потеряно. Гораздо хуже, когда начинают словом «натворил».
- Я подумал над твоими словами, - не даёт он себя сбить, - о том, что мы слишком зависимы друг от друга. Это было необходимо и оправданно, пока ты был беспомощным — не мог ходить, не мог говорить, слышать, видеть, нуждался в уходе от и до, как грудной младенец. Кларенс один бы не справился. И тогда у тебя не было перспектив, поэтому я решил похоронить себя заживо у твоих ног... Не перебивай — я не говорю, что сделал это не добровольно или считаю своё решение ошибкой...
- Нет, если ты хочешь покрасоваться сейчас передо мной, покичиться своим благородством и сострадательностью, давай, валяй, пожалуйста. Я даже мешать тебе не буду, - подначиваю я, потому что не хочу — до смерти не хочу услышать, что он там надумал, и предпочёл бы ссору, пикировку, да что угодно предпочёл бы этому сообщению.
Но Уилсон непоколебим и гнёт свою линию, не обращая внимания на мои реплики.
- Ну, ты сам говорил, что нам, может быть, нужно попробовать немного отдалиться друг от друга. Это же ты говорил, верно?
Я молчу, потому что между «говорил» и «хотел» тут пропасть.
- Хаус, я подумал... в общем, я, наверное, перееду в отдельную квартиру, когда мы вернёмся в Принстон. С «электромиостепом» тебе станет легче управляться со всякими мелочами, Кларенс будет помогать, а я... я немного отвлекусь. И ты почувствуешь больше независимости от меня, тебе станет... свободнее. Как тебе эта мысль?
Как мне эта мысль? Сказать по правде, эта мысль вызывает у меня почти классическую панику. Я даже представить себе не могу, как это я буду жить в квартире без Уилсона — без его бритвы и фена, жужжанием будящих меня по утрам, без запаха его старомодного одеколона, без пузатых блинчиков на завтрак - «подожди, Хаус, не трогай — обожжёшься», без вежливо-прохладного: «Нет, это доктор Уилсон. Извините, но доктор Хаус не подходит к домашнему телефону — перезвоните ему на мобильный, пожалуйста», без мягкого настойчивого поглаживаания по спине и плечам, будящего ночью от очередного кошмара - «Тише, Хаус, тише, успокойся. Я — с тобой, всё хорошо. Это просто сон». Конечно, Кларенс будет приходить и помогать, но Кларенс — просто наёмный работник, хотя и симпатичный мне. С ним можно поболтать, даже посмеяться, он поможет одеться и раздеться, привести себя в порядок, поесть. Он довезёт до работы и доведёт до туалета. Но с ним не получится сидеть перед мерцающим экраном телека, молча потягивать по каплям пиво и чувствовать, что мир в полном и абсолютном порядке. Его не захочется внезапно взять за запястье, чтобы ощутить теплоту кожи и биение пулься, чтобы просто ощутить, что он — живой, и что он — рядом.
- Ну что ж. - говорю я, помолчав и отчаянно борясь с собой, чтобы голос не дрогнул. - Я думаю, что это правильное решение. Ты всю жизнь под меня подмял — от расписания рабочих часов до поминутного времяпровождения. Это неестественно и деформирует личность. Так и нужно сделать, Уилсон. Тебе, кстати, нужны деньги на квартиру? Я мог бы...
- Нет, у меня достаточно денег. Я всё уже подготовил, сегодня внесу аванс. Я только боялся сказать тебе об этом всё откладывал. Я, честно говоря, боялся, что ты, может быть, подумаешь, что я поступаю так, потому что ты стал мне в тягость, надоел или вроде того...
- Даже если и так, ты имеешь полное право...
- Но это не так! - почти вскрикивает он. - Я ни за что бы так не поступил ради себя. Но я считаю, что тебе это нужно не меньше, чем мне. Хаус, если ты так не думаешь, тебе стоит только сказать, и я...
- Спокойно, - говорю. - Спокойно. Уилсон, я тоже так думаю.
В самом деле, он прав — сколько можно заедать чужую жизнь. Когда без этого нельзя было обойтись, Уилсон от меня на шаг не отходил, даже по ночам спал вполглаза, всегда был на расстоянии протянутой руки и терпеливо относился ко всем моим выходкам и припадкам раздражения. Сейчас, когда я сам уже худо-бедно что-то могу, когда всё время рядом Кларенс, эта привязанность носит уже, скорее, психологический характер, а раз так, пора признать, что я попросту плотно сижу на чужой шее и не даю Уилсону шага сделать от своей кровати и от своего кресла. А он ведь всё-таки не мой сиамский близнец, и унего могут быть свои дела, свои привязанности, вообще что-то своё.
И весь остаток дня я погружён в эти мысленные споры с самим собой и уговоры самого себя, и когда приносят еду из ресторана, заказанную Кларенсом, мне кусок в горло не лезет — я жую только потому, что Уилсон всегда очень беспокоится о моём пищеварении и, отодвинь я тарелку, немедленно начнёт рвать на себе волосы из-за того, что расстроил меня не вовремя, и я теперь недополучу своих белков, жиров, углеводов и микроэлементов. Впрочем, он и сам в своей тарелке еле ковыряется.
К тому моменту, как приходит Ку-Си-Ма я уже раздёрган настолько, что мне всё больно, и я еле терплю привычный массаж. А может, попробовать завести любовницу? Будет в постели живой человек. Или собаку... Нет, лучше кошку — такую же, как эта узкоглазая гейша с умными руками.
- Ты напрасно пропускаешь физиотерапию, Грегори, - говорит Ку-Си-Ма, терзая мои стопы и голени. - Посмотри, какое напряжение. Мы как будто снова отброшены к началу.
Мне немного смешно оттого, что она зовёт меня по-имени, как будто всё ещё претендует на личные отношения — она же понятия не имеет, что я уже отвёл ей роль кошки у себя в постели поверх одеяла — лучше поверх, и ещё почему-то мне неприятно слышать в её устах собственное имя. Впрочем, я вообще не люблю, когда его произносят вслух, ладно ещё «Грэг»,да и тоне на всяких губах. И массаж становится всё болезненней — мышцы вот-вот скрутит судорогой.
- Сегодня дождь весь день, - говорю я. - В дождь мне хуже. Ты зря выбиваешься из сил.
Она чувствует спазмы, отчаянно, лихорадочно пытается перевести массаж в ласки — без души, уже просто в битве за престиж массажистки. Меня это злит, и от злости и боли, мысли становятся тоже злыми и больными. «А может, и пусть, - думаю я. - Кошка — так кошка. Почему нет? Нужно реально оценивать перспективы. Настоящие отношения с женщиной мне не грозят. Последними хотя бы претендующими на серьёзность мыслями на эту тему была идея склеить Кадди — в той, дотюремной жизни, а потом,кажется, кроме правого кулака и левой, менее пострадавшей кисти у меня серьёзных отношений ни с кем не было. Секс по телефону Уилсон мне тоже как-то попытался сосватать, но меня на пятой, кажется, минуте, внезапно охватил вдруг приступ такого дикого смеха, что я вынужден был нажать отбой, чтобы не описаться, да и потом ещё с пару минут отдышаться не мог. По-настоящему удовольствие мне впервые доставила Ку-Си-Ма, а раз так, почему бы и не воспользоваться, так сказать, на постоянной основе? В конце концов, я мог бы прикупить себе эту шлюху — вопрос в цене. С моими-то миллионами. Сейчас озвучу сумму и предложу — интересно, откажется? А может быть, согласится? Уилсон съедет, Кларенс не станет по ночам присаживаться на мою постель и держать руку на моём плече, пока я не усну. То есть, может и станет, если я попрошу. Но я не попрошу...».
Додумать не успеваю — меня вдруг рвёт. Самым натуральным образом, всем насильно съеденным обедом, и Ку-Си-Ма едва успевает отскочить. И не успеваю я сообразить, что это — аура, пролог недетского приступа, как меня скручивает всерьёз. Боль расползается откуда-то из-под желудка нарастающими волнами, ввинчиваясь, как бурав, в глазницы, под череп, в каждое сломанное ребро, в ключицы, набирая силу, вгрызается в правое бедро, продёргивает до ступней. С трудом удерживаясь от крика, сжимаюсь, коллапсирую в себя, как чёрная дыра. Больно! Больно! Больно! Я теряю действительность, трансляторы продолжают что-то транслировать, но мозг отгораживается от них металлическими ставнями. Образы исчезают, звуки сливаются в пронзительный визг. Я больше не чувствую рук Ку-Си-Ма. Ничего не остаётся, кроме боли! Жёстко толкается в плечо и в бок бросившийся навстречу пол — я упал с дивана. Это хорошо — по полу можно кататься, беззвучно распялив рот и обхватив колени. Но кататься не дают — хватают, удерживают силой.
- Кларенс! Кларенс, Скорее!Морфий! Доктор Си, осторожно, его очки!
Руки Уилсона насильно удерживают мою руку разогнутой, жгута не чувствую, но соображаю, что он должен быть. Кларенс иглой ищет вену. Боль пульсирует во всём теле так, словно мои сосуды набиты стеклянным крошевом, боль, словно океанский прибой, заливает и откатывает. В мгновения просветления чувствую, как Ку-Си-Ма растирает мне ноги, Кларенс своими лапищами массирует плечи, Уилсон держит голову, не давая биться. Но морфий уже «пришёл», и каждый следующий накат чуть милостивее, чем предыдущий, чуть тише, чуть короче, уже не выносит на нестерпимый пик — только зубы заставляет сжимать — и откатывает. Ещё легче... ещё... стихает....стихает... стихает... тш-ш... теперь только эхо...
- Всё-всё, он отключается... Кларенс, давай-ка его уложим. Извините, доктор Си, такого уже давно не было...
Они перетаскивают меня на диван. Делается тихо. Кларенс подтирает заблёванный пол, Ку-Си-Ма, кажется, ушла.
- Страшная женщина... Она хочет управлять моим телом... а через тело — мной... ... целиком... всем... «Грегори», надо же! Я не хочу...
- Не хочешь — она не будет. Не вопрос. Поспи.
- Было... очень глупо?
- Нет. Было страшновато, по правде говоря... Ну, как ты? Отпустило? Больше года, кажется, такого не было...
- Я уже забыл... какая она может быть...
- Боль?
- Имя, как удар хлыста... Боль...
- И хорошо, чтозабыл. И снова забудь.
- Нет, надо полпытаться понять... когда она... если снова...
- Ну, хорошо. Но сейчас ты засыпаешь. Мы потом об этом поговорим, ладно? А пока спи — тебе нужно отдохнуть.
Просыпаюсь, как всегда после морфия, совершенно не соображая, где нахожусь и сколько проспал. Снова тошнит, но не до извержения. Хочется пить. Пытаюсь прислушаться — в ушах тонко звенит и мешает.
- Уилсон...
Он не отвечает. Может быть,уже съехал куда-то? А может быть, вообще приснился мне, и это — тюремная камера? Нет, для тюремной камеры слишком мягко лежать. Кое как вытягиваю себя в положение «сидя», привалившись к подушкам, к спинке — значит, диван. Боже, как во рту пересохло — кажется, что язык распух и склеился с нёбом — вот-вот задушит меня сухой наждачной удавкой.
- Уилсон! Уилсон, твою мать!!!
Быстрые шаги.
- Что такое? Ты что, Хаус?
Облегчение, как ведро воды на голову.
- Дай воды. Какой вы дрянью меня накачали? Сушняк, как после недельной попойки.
Слышу как он наливает из графина воду в стакан — пить хочется так, что воспринимаю этот вожделенный звук, как изощрённую пытку.
- Ты скорее можешь?
- Сейчас. Вот, - холодная влажная кромка у губ. Глотаю жадно и хочется, чтобы он наклонил сильнее, чтобы лилось широкой холодной струёй. Кусаю чёртов стакан, губами валю на себя, вырывая у него из руки.
- Ты что?!Спятил?!
Весь перед футболки залит водой. Самое обидное, что в стакане ничего не осталось.
- Дай ещё! Слышишь?!
Он вымалчивает короткую паузу, потом идёт и снова наливает воду из графина. Подходит, садится рядом, обнимает за плечи, удерживая так, чтобы было удобно пить из его рук:
- Успокойся. Пей аккуратно. Это я виноват. Кажется, ты меня всё-таки не так понял.
- Ты? Ты — причина приступа болей у меня? Ты что о себе возомнил, Уилсон?
- Тише... Ты пей. Всё хорошо. Сейчас переоденешься — и постарайся снова уснуть, ладно? Три часа ночи.
- Я не хочу больше спать. Расскажи что-нибудь.
- Хаус, - укоризненно вздыхает он. - Три часа ночи... Я устал...
- Почему мне до этого должно быть дело? Я не хочу спать. Я — слепой, почти не могу двигаться — чем я должен занимать себя, пока ты дрыхнешь?
Теперь он вздыхает обречённо:
- Ну, хорошо, давай я побуду с тобой, если тебе… неуютно. Только я не знаю, чем тебя занять — правда. В голову не приходит. Ты знаешь, из меня рассказчик не очень... Может, послушаешь плеер?
- Хочешь под шумок смыться в кроватку?
В ответ ещё более тяжёлый вздох, перешедший в длинный зевок:
- Было бы неплохо, но, клянусь, я не лелеял таких коварных замыслов, как помешать тебе меня мучить.
- «Мучить»? - переспрашиваю я язвительно. - Что ты вообще понимаешь в мучениях!
- Ну, нет, тут ты не тревожься — я твою пальму первенства оспаривать не возьмусь. Кофе разрешишь сварить или это не входит в дизайн исследования?
- Да иди ты спи, - отмахиваюсь я. - Я пошутил.
Но он не уходит.
- Слушай, если тебе, действительно, не по себе...
- Мне «по себе». Вали отсюда.
Не уходит.
- В тебя что, дух противоречия вселился?
- Хаус...
- Иди отсюда, не мешай мне спать.
- Ты опять себе лицо разодрал. Это уже пунктик у тебя, невроз.
- Не невроз, а чешется. Особенно в дождь.
- И сейчас? Дай-ка...
- Убери свои лапы от меня! Что ты лезешь? Тебе что, заняться больше... Ссс-а-а! Ммм...Чуть сильнее... Ага, так... хорошо...
Кто мне будет это делать, когда он переедет?
Просыпаюсь от тихого разговора:
- Не надо вам было говорить это ему так сразу. Док расстроился.
- Я должен был сказать, Кларенс. Я должен знать, что он об этом думает.
- Господи, доктор Уилсон, вы - такой взрослый разумный человек, образованный врач, и такой до безобразия наивный. Да разве док Хаус когда-нибудь вам скажет, что он на самом деле думает?
- Он столько раз намекал... давал мне понять, что его тяготит постоянная опека, что иногда моё присутствие ему... ну, попросту мешает. Мне кажется, он должен иметь возможность оставаться наедине с собой, быть владельцем своего жилья, своего времени, распорядка. Мне кажется, мы где-то перегнули палку и заделались уже кукловодами. Мы ведь его даже в туалет сопровождаем, а это, наверное, ужасно, когда человек не остаётся наедине с собой даже в туалете. Я бы так не смог.
- О вас, док, речи не идёт. Вы бы «не смогли» гораздо раньше. На первом году тюрьмы вы, точно, свихнулись бы, и вам уже было бы всё равно, остаётесь вы один в туалете или нет. И потом, ведь это не наша с вами прихоть — док Хаус не смог бы справляться один.
- Возможно, с «электромиостепом» у него получится.
-Но какой ценой! Ему всё время больно — вы же видите: он после этих занятий мокрый, как мышь и сразузасыпает. Можно себе представить, во что это ему обходится.
- Он согласился на эту цену.
- Его не больно-то спрашивали. Не больно-то дали ему торговаться, я имею в виду.
- То есть, всё бросить и продолжать таскать его в ванную на себе?
- Может, просто спросить его?
- Кларенс, вы -такой взрослый разумный человек, дипрломированный медбрат и такой добезобразия наивный. Да разве Хаус когда-нибудь скажет, что он думает на самом деле!
- Решать за него?
- Я за него не решаю. Я решаю за себя.
- И бросаете его одного?
- Кто тебе это сказал? Во-первых, тебя никто не отпускает, и ты, в любом случае, остаёшься, во-вторых я не собираюсь кануть в небытие — я буду рядом, я всегда смогу прийти на помощь в критический момент, но у него будет, по крайней мере, куда меня выгнать в минуту раздражения, и мне не придётся пол-ночи торчать под дождём, зарабатывая пневмонию, а я смогу просто пойти к себе и лечь спать. Ты видишь у меня этот фингал? Нравится?
- Откровенно вам скажу, док, вы его заработали.
- Плевать — я не об этом. Иногда полезно оказаться вне досягаемости его трости.
- Он сейчас не пользуется тростью, док. Вы забыли? Он — в инвалидном кресле.
- Начнёт ею пользоваться, если будет ходить в аппарате. Кстати, да, я предпочёл бы забыть. Как и он. Сдаётся мне, он ничего не хочет сильнее.
- Вот только разница в том, что вы можете забыть, если создадите себе нужную видимость. А он — нет.
Голос Уилсона становится тихим, шипящим, как у змеи:
- Что ты этим хочешь сказать?
- А я не разговариваю этими... метафорами. Что хочу сказать, ровно то и говорю. Чтобы что-то решать за дока Хауса, вам надо влезть в его шкуру и почувствовать, что он чувствует, а пока вы этого не сделали, всем вашим потугам решить, чего он хочет — грош цена.
- Стоп, - теперь сиплый шёпот Уилсона становится прямо-таки страшным. - Ты не смеешь меня упрекать. Ты — не он, но даже и он меня не упрекает.
- Да при чём тут я? Вы себя сами поедом едите — это ж видно.
- Ну, и что мне теперь, по-твоему, надо сделать? Влезть в его шкуру? Каждое утро начинать с двадцати ударов головой о стену? Переломать себе кости? Выколоть глаза? Что? Я не могу изменить прошлое, даже то дерьмо, которое сам навалял, не могу сожрать так, чтобы его как будто бы там и не было. Что мне делать? Я — не наёмный медбрат, как ты, я — его друг, я его люблю, и я его предал. И этого не отменишь никакими заклинаниями, не вернёшь. Что мне делать? - он почти визжит, если только можно представить себе, как это визжать шёпотом.
- Ну, - говорит Кларенс, - прежде всего успокоиться и, наверное, пора заказыватьзавтрак. Скоро восемь, - он откашливается и осторожно осведомляется:
- Надеюсь, это не я вас так сильно обидел своими словами?
Обезоруженный этим мягким тоном и сменой темы, Уилсон резко выдыхает и какое-то время молча сопит, успокаиваясь, а когда заговаривает снова, шипение, слава богу, исчезает из его голоса:
- Нет, Кларенс, нет — ты меня совсем не обидел. И ты совершенно прав. Я сам обо всём этом думаю чаще, чем мне бы хотелось. Чаще,чем нужно, чтобы всем нам было легче.
Я старательно подделываю дыхание под сонное — ни за что на свете не хотел бы,чтобы любой из них узнал, что разговор между ними подслушан.
- С другой стороны, может быть, мы излишне драматизируем, - говорит Уилсон, тоже как-то уходя подальше от темы, - и приступ вообще не из-за этого, а сам по себе: переменчивая погода, новая обстановка, нагрузки... У него ведь и раньше были приступы.
- Уже давно не было — сами знаете.
- И он снова начал меня тестировать, - вздыхает Уилсон.
- Как это?
- Будет вести себя, как гад, и проверять, насколько далеко нужно зайти, чтобы я совсем ушёл. Чертить границу.
- Зачем?
- Не знаю. Наверное, чтобы не переступить её нечаянно.
- Ну, и насколько далеко ему нужно для этого зайти?
- Тоже не знаю. Пока ему не удавалось.
Некоторое время тихо, чем-то шуршат и позвякивают. Но вскоре я слышу шаги, направляющиеся в мою сторону.
- Хаус, просыпайся. Утро.
- Не помню, как заснул, - говорю, старательно потягиваясь — боль просыпается, как всегда, вместе со мной, но, по сравнению со вчерашним, ведёт себя, как примерный ботаник на школьных занятиях — тихо. - Как там погода?
- Как вчера, только дождя пока нет. Что хочешь на завтрак, омлет с зеленью или сырники с повидлом?
- Лучше омлет.
Вспышка замыкания контактов — я чуть не вскрикиваю:
- Кретин чёртов, ты меня предупреждать научишься или тебе любопытно, хватит меня кондрашка от неожиданности или нет?
- Извини, пожалуйста, - вроде, виновато, но с ноткой злорадства — это месть за ночные капризы. - Кларенс, закажи доктору Хаусу омлет. И апельсиновый сок. И себе, что хочешь.
- А вам?
- Я не хочу. Кофе — и всё. Поехали в ванную?
- Чего это ты аппетит потерял? - подозрительно спрашиваю я, умываясь. - Не выспался?
- Просто не хочу есть. Завтракайте — и будем заниматься. Кстати, выход контакта выглядит лучше — этот парень правильно тебе шинировал ножку — сейчас, когда она перестала ёрзать, ранка подживает. Не трогай руками!
Пока мы с Кларенсом поглощаем омлет, он сидит перед остывающим кофе, подперев голову локтем и о чём-то глубоко задумавшись. Мне не нравится эта задумчивость - знаю по опыту: задумавшийся Уилсон может придумать нечто такое, от чего начнётся жесточайший геморрой у всех на милю в округе. Тем более, что выражение его лица, насколько я могу судить, пользуясь трансляторами, более чем загадочное — этакая смесь тревоги и блуждающей по губам улыбки.
После завтрака Кларенс усаживает меня в кресло и уходит к себе, чтобы вернуться через час и помочь мне с «миостепом». Но сначала массаж кистей и упражнения на мелкую моторику. Этой тренировочной пургой у меня занято полдня — даже когда я работаю. Но деваться некуда — без постоянного массажа и тренировок суставы отказываются работать и застывают в спасительных, безболезненных, но убийственных для моей двигательной активности анкилозах. Выбор простой: боль и относительная свобода или меньшая боль и полная неподвижность.
Уилсон садится напротив и по очереди разминает и растирает мне кисти, действуя одной рукой — вторая всё ещё в повязке. Пальцы у него сухие и горячие, сильные. Я откидываю голову на подголовник и смотрю в потолок — мой способ закрыть глаза. Кларенс тоже умеет делать такой массаж, но он всегда щадит меня, а может быть, боится моей силы. Уилсон же чётко знает, где проходит грань между «терпимо» и «чёрт, легче ты!», и массирует точно на этой грани, с каждым днём чуть отодвигая её. Кто мне будет это делать, когда он съедет?
- Ты чего? Больно?
- Терпимо.
Вместо фломастера снова пододвигает клавиатуру:
- В этом сезоне учимся давить на кнопочки. Набери-ка мне какой-нибудь текст. На твоё усмотрение.
Подумав и усмехнувшись про себя,я начинаю печатать первую главу «Апокалипсиса» - так, как помню.
- Священное писание? - хмыкает он, заглядывая в мою писанину.
- Ага. Красивый текст, хотя, конечно, чушь полнейшая...
- Хаус, - вдруг спрашивает он, морща лоб. - Там, в тюрьме, ты... молился?
У меня от неожиданности чуть не падает на пол лэптоп.
- Это ты этот вопрос обдумывал всё время завтрака, гений?
- Нет. Только сейчас в голову пришло... Я подумал, что верующим, наверное, в чём-то легче. Хуже страданий могут быть разве что бессмысленные страдания, а вера сама по себе придаёт страданиям смысл... ну, вроде как страховка... Вот я и подумал, что там ты, может быть...
- Уверовал? О, я бы здорово обиделся на этого парня, если бы предположил, что это он мне устроил. Вообще, конечно, было бы неплохо иметь козла отпущения или думать, что вселенная справедлива, и я получаю по заслугам... Только это как же надо нагадить в своей жизни, чтобы «заслуги» оценили так высоко?
- Я не это имел в виду.
- Я знаю, что ты имел в виду. Это всё фигня. Я не верю в гордо жарящихся за веру на инквизиторских кострах — на самом деле они все орут и просят пощады. Материя первична, Уилсон, и все высокодуховные заморочки разбиваются от пары крепких ударов по яйцам...
Несколько мгновений я стеснённо молчу и - не выдерживаю — признаюсь:
- Я молился... Молился, плакал, орал, визжал, как свинья... Как первое, так и второе, третье и четвёртое — абсолютно бесполезно и бессмысленно. Я не был там стоиком, Уилсон, и хватит уже препарировать меня с целью получения высокого знания о высоком смысле страданий — наставь сам больших букв, сколько сможешь. Никакого смысла — тем более высокого — в этом нет. И выжил я не из-за своей достойной поклонения стойкости, а просто потому, что повреждения были совместимы с жизнью. И никакая сила духа без этого никакого чуда не сделала бы. Чудо вообще, как я понимаю, делают сопливые ботанки в розовых очках. Такое чудо, что мешок сломанных костей, как Лазарь, может встать и идти. Так что повесь мне на стенку фото «миостепа», и я буду на него молиться. А на твоего парня, который сам позволил какому-то доисторическому Томсону потыкать его колючками, а потом приколотить к кресту — всего-то навсего, тьфу — говорить не о чем - я молиться не чувствую побуждения. В конце концов, он развёл меня: наплёл, что принял на себя человеческие грехи, а мне, не смотря на его протекцию, так прилетело, как ему не виделось. И, если уж заниматься тут сравнительной антропометрией, так это не я на него, а он на меня молиться должен, если уж совсем по хвалёной тобой справедливости.
Уилсон не отвечает — сосредоточенно грызёт ноготь большого пальца — когда у него ещё и эта привычка появилась?
Вижу, чувствую, что зря я так, что он ждал другого, и обрываю:
- Ладно, давай уже заниматься. Богословских споров с тобой мне ещё не хватало.
Он кивает головой, но всё равно его мысли где-то далеко.
- Ты всё равно не успокоишься? - спрашиваю обречённо.
- А ты? - вдруг улыбается он своей пронзительной улыбкой. - Давай, что ты там написал? Здорово. Почти без опечаток. С клавишами тебе явно легче управляться, чем с карандашом.
Не люблю карандашей. Особенно гранёных.
- Ну что,устал? Хочешь попробовать «миостеп»?
- Сейчас?
- Если хочешь, отдохни.
- А «INOREPRO»?
- У тебя там физиотерапия. Это позже. А «миостеп» ты и так отжал в личное пользование.
- Ты не хочешь видеть Нору? - в упор спрашиваю я. - Почему? Боишься, что передумает? До чего вы там вчера договорились? Уломал её расторгнуть помолвку с тем парнем — не помню, как его на самом деле? Ты это не для неё гнёздышко вьёшь?
Я задаю все эти вопросы наугад. Не всерьёз. Так, сидя в засаде, крутят шапку на палке, чтобы противник повёлся и выдал себя огнём. И противник ведётся, да ещё как — начинает вдруг смеяться, безудержно, до слёз, сгибаясь пополам, мотаясь, как тростник на ветру, и хватаясь за живот.
- Ты чего ржёшь? - сумрачно спрашиваю я, потому что его веселье начинает смахивать на истерику.
Он машет на меня рукой, трясёт головой словно обещая, что сейчас, вот-вот утихомирится, и — не может. Так что я под конец даже пугаюсь:
- Эй, ну, ты чего? Успокойся уже! Уилсон!
Наконец, унимается — резко, словно веселье ножом обрезав.
- Я что смеюсь-то...
- Да уж, объясни, будь добр, а то я сидел и лихорадочно вспоминал телефоны знакомых психиатров.
- Я, действительно, говорил с Норой, и она, действительно, рассталась со своим женихом... Только не из-за меня.
- А...
- Из-за тебя. Она по тебе сохнет — ты покорил её трепетное девичье сердце своим мужественным шармом. Но, увы, внимания на неё ты не обращаешь — внимание ты обращаешь на профессионалку, которая умеет поднимать заржавленные мечи и готова принять тебя под крыло, учитывая несколько миллионов приданного.
- Чего-чего? - ошеломлённо переспрашиваю я.
- Что слышал. Просила моего содействия, чтобы тебя захомутать.
- Нора?
- Ку-Си-Ма, кретин!
- И ты молчишь?
- Больно надо! У меня ещё с прошлого раза фингал не зажил. Видимо, они по нему и вычисляют, что я твой наперсник и поверенный.
- Что, и Нора?
- Ага! - весело говорит он.
- Врёшь!
- Вру. Больше мне забавляться нечем, как врать, что в тебя втрескалась женщина, которая мне нравится.
С «миостепом» сразу начинаются проблемы. Во-первых, само сердце аппарата. Он дистантный, и прибор-преобразователь просто стоял в зале на столе, но если я хочу обрести реальную свободу передвижения, его придётся носить с собой. А это лишние девятьсот граммов веса, без которых я бы прекрасно обошёлся.
- Либо вешай его на шею, на грудь, - предлагает Уилсон, - либо на пояс слева. Потому что справа у тебя будет трость. Как лучше?
- Не знаю. И так, и так — тяжело.
- Ты привыкнешь. И, кажется, нам пора включить в ЛФ силовые упражнения.
- Силовые — это как? Гирями жонглитровать? Штангу толкать?
- Вроде того, - невозмутимо соглашается Уилсон. -Попробуешь сам надеть?
Я был бы рад, но справиться со всеми стержнями и креплениями непросто. Обруч управления с центральным опорным стержнем я, правда, надеваю без помощи. Но браслеты — плечевые, подколенные, голеностопные и бедренные нужно застегнуть, подсоединить к продольным стержням и замкнуть на опорный стержень и тазовые пластины. И чем больше я вожусь, тем больше запутываюсь.
- Помочь? - уже в который раз предлагаетУилсон.
Кларенс наблюдает издалека, от двери. И подаёт, действительно, дельный совет:
- Надплечья можно вообще не отстёгивать, а надевать вместе с ними. Тогда вам будет легче справиться с ножными приводами.
- Застегни, - наконец, сдаюсь я.
Уилсон внимательно осматривает браслеты, защёлкивает замыкатели, переводит тумблер на приборе.
- Не торопись. Не делай сразу резких движений — может быть, мы ещё не всё правильно соединили.
Какие там резкие движения! После сражения с браслетами и замыкателями я еле дышу.
- Ты в порядке? - спрашивает Уилсон. - Попробуешь встать?
- Конечно, попробую, иначе для чего бы я всё это на себя нацепил?
Но встать получается не сразу. Сил нет вытянуть себя с кресла. Упираюсь руками в подлокотники, рвусь... больно.
Наконец, удаётся выпрямиться. Я на ногах. Делаю шаг, балансируя, как будто снова отброшен к началу. Этот чёртов прибор весит, как просвинцованный сейф. Ещё шаг. Кларенс подхватывает меня, потому что ему кажется, что я вот-вот грохнусь. Бью его по рукам:
- Не лапай!
Ну, где это всё? Я ведь зал два раза проходил. Перерыв в занятиях? Дождь?
- Ты просто волнуешься — ведь в зале у тебя получалось. Подожди, переведи дух, - советует Уилсон.
- Дай мне трость... Нет, к чёрту трость! Ещё и её волочь. Дай на тебя опереться.
- Может, хватит для первого раза? - жалостливо спрашивает он.
- Это не первый раз! - зло возражаю я, вцепляясь в его плечо.
Не могу стоять. Почти вишу на нём.
- А может быть, с прибором что-то не так? - предполагает Кларенс.
- Я всё сделал правильно. Хотя... Надо позвонить Норе или Ив-Туну.
- Не надо. Всё работает, - выплёвываю слова, как косточки слив. - Я чувствую его помощь, но этого недостаточно.
- Может, там мощность как нибудь прибавляется? Нет?
Стараюсь удержаться на ногах, но ничего не могу поделать — со стоном падаю на диван. Не могу понять, что мне мешает в большей степени, усталость или боль.
«Проклятье, - думаю я, изнемогая от них обеих. - Размечтался, как вскочу и начну танцевать, едва сделаюсь полновластным хозяином этого электронного паука. Вот идиот! А может, я просто выпендривался перед Норой, стиснув зубы - мне же гонора не занимать, а перед привычными няньками — Уилсоном и Кларенсом - мне силы воли не хватает? Значит, нужно повысить заинтересованность в успехе».
- Мне нужен дополнительный стимул.
- Какой?
- Любой. Действенный. Например... О! Например, лазикс по вене.
- Че-го? Зачем ещё? У тебя же нет отёков!
- Объясняю: лазикс мощное мочегонное. После введения мне довольно быстро приспичит. Это и будет дополнительный стимул. Мне придётся снова встать и добраться до туалета, потому что кресло Кларенс сейчас отсюда уберёт.
- Большей чуши в жизни не слыхал!- сердится Уилсон.
- Если из человеколюбия не потащите меня в туалет на себе, сработает.
- Сработает. Заодно давление упадёт, электролитный балланс нарушится... И намочишь штаны.
- Бред. Я же не ведро лазикса прошу.
- Доктор Уилсон... - робко подаёт голос Кларенс. А может...
- Что «может»? Может, нам ещё гостиницу поджечь, чтобы он был вынужден убегать от огня? - вызверяется Уилсон. - И вообще... - ожесточённо и как-то горько говорит он. - Кларенс прав: провальная затея. Каждый шаг тебе даётся, как русалочке Андерсена. Как ты сможешь ходить? Зря мы на всё это повелись. Есть кресло. Есть, кому возить тебя. Чего ради наизнанку выворачиваться? А-а! - он машет рукой и вдруг, резко отвернув в сторону лицо, поспешно выходит прочь из номера.
- Чего уставился? - поворачиваюсь я к Кларенсу. - Ищи лазикс.
- Он напьётся, - задумчиво говорит Кларенс. - Сейчас пойдёт и напьётся до положения риз. Может, мне догнать его?
- Зачем? Если он хочет напиваться - пусть напивается. Его дело. Знаешь, мне уже тоже надоело висеть у него на ногах, как пушечное ядро. Дай ему жить своей жизнью. Денег я ему не плачу, обязательств передо мной у него нет. Вернёмся в Принстон — разъедемся, и всем станет легче... Нашёл?
Непохоже, чтобы он поверил моей беззаботности насчёт дальнейших отношений с Уилсоном, но спорить — не спорит.
Расчёт мой оказывается верным. В течение трёх часов мне удаётся сделать больше ста шагов. За три раза. Это — успех. Кстати же, я замечаю, что самый трудный и больной первый шаг, потом становится легче, а в конце я уже могу не торговаться из-за двух-трёх шагов. Устаю, правда, как собака, но это даже больше, чем мне удавалось пройти с Норой.
- Что насчёт физиотерапии? - осторожно спрашивает Кларенс. - Не поедем?
- Почему «не поедем»? Поедем. Тем более, что у меня разговор к этой раскосой цыпочке. Давай, заводи машину и возвращайся за мной.
Пока он ходит, я успеваю задремать, но он будит меня пересаживая сначала в кресло, а потом в автомобиль. По дороге я тоже сплю и подозреваю, что засну на сеансе физиотерапии.
Ку-Си-Ма сегодня в чём-то тёмном с блёстками. Не знаю, ждала она меня или нет, но реагирует сдержанно, хотя и приветливо:
- Очень хорошо, что ты пришёл. Миорелаксацию, а потом вибромассаж, ладно? Твой... медбрат поможет с контактами?
- Нет. Нацепи сама. Мой медбрат подышит свежим воздухом — он засиделся в душном помещении.
Понятливый Кларенс тотчас же выкатывается из комнаты.
Кажется, Ку-Си-Ма слегка удивлена и, пожалуй, обрадована. Чувствую прикосновение к коже присосок аппарата для миостимуляции. Поворот тумблера. Сладкая расслабляющая щекотка...
- Ты, кажется, решила, что неплохо бы запустить лапу в мои миллионы? - говорю я, глядя в потолок, то есть, на моём языке, закрыв глаза, и поскольку она долго не отвечает, продолжаю. - Не подумай, что мне это кажется чем-то необычным или стыдным — вполне нормальное желание — можно понять. Только как ты собиралась его реализовывать на практике? Я дал обет безбрачия — имей в виду. С другой стороны, у меня к тебе деловое предложение...
- Какое? - спрашивает сипловато — кажется, я её огорошил-таки своим подходом.
- Кларенс — классный лакей, и я ему очень неплохо за это плачу. Единственное, чего он не умеет — толково делать массаж. Уилсон с этим до сих пор вроде справлялся, но Уилсон ко мне не на клею крепится, и я не могу быть уверенным, что каждый раз, когда мне понадобится, он будет на месте. Могу нанять тебя массажисткой на постоянной основе. Что скажешь?
Ждать ответа приходится долго, и я лежу и представляю себе, как сменяются сейчас в её голове мысли — так же, как сменяются картинки в детском калейдоскопе, и как она растерялась и не знает, что ответить.
- А что, по-твоему, я должна на это сказать?
- Не знаю. Что-нибудь про любовь с первого взгляда, про то, что деньги не при чём, и что на самом деле мой мужественный вид покорил твоё нежное сердце.
- Ложь я бы могла придумать и получше.
- Думаешь? А по-моему, ничего вариант...
- Да нет,вариант провальный... Но дело, действительно, не в деньгах.
- О-о, в моей харизматичной внешности?
- Скорее, в твоей харизматичной внутренности. Мне захотелось дожать тебя, покорить, подчинить... Хотя бы в постели. Особенно в постели.
- Хороший план, но, видишь ли, дело в том, что я ненавижу подчиняться.
- Ну-у, если бы ты любил подчиняться, мне бы не было интересно.
- А ты — игрок, да?
- Немножко.
- Тогда тем более. Я же фактически приглашаю тебя сыграть на моей территории.
- Но мне ведь тогда придётся ехать в твой Принстон? - наконец спрашивает она. - Ты же здесь не останешься.
- Конечно, не останусь.
- А для меня, по-твоему, нет ничего проще, как взять — и переехать в другой город?
- А почему нет? Что тебя держит? Семьи, как я понял, у тебя нет, квартира, наверное, съёмная, а сверхурочные мужики и в Принстоне найдутся.
- Подожди... Ты серьёзно?
- Вполне. У меня были массажистки за эти годы - ни одна не продвинулась дальше порога спальни. А ты преодолела зиппер — должна же получить взамен какие-то привилегии... Так что я сниму тебе квартиру, если приедешь. Могу себе это позволить за удовольствие получать хороший массаж. Буду платить. Много. Не как обычной массажистке. Буду платить, как Кларенсу.
Она какое-то время молчит. Наконец,предполагает:
- Твой Кларенс обидится, если узнает.
- Возможно. Но он меня поймёт. Специалистки экстра-класса на дороге не валяются.
На этот раз она молчит очень долго и, молча, делает своё дело — что-то меняет на панели прибора, перещёлкивает тумблеры, управляя моими ощущениями. Вибромассаж не такой приятный, но он прогоняет остатки боли и возвращает расслабленным мышцам тонус. Наконец, говорит:
- Тебе нужна именно я?
- Не знаю. Я выбрал из того, что в наличии.
По правде говоря, побаиваюсь, как бы она сейчас не крутанула свой прибор на максимум и не завибрировала бы меня до полусмерти — не за само предложение даже — за тон, которым я его делаю, за форму. Самое смешное, что я не шучу. Представляю себе, как в Принстоне, в квартире раздаётся звонок и она входит — в своём красном кимоно или в белом кимоно, с сумкой через плечо. Дальше этого я фантазию не пускаю, но пролог забавно выглядит. Особенно, как, отвесив челюсть, таращится на неё Уилсон. Ах, да... Уилсона там уже не будет...
- Так как? - спрашиваю с лёгким вызовом.
- Я подумаю... Расслабься, Грегори — ты так мне мешаешь.
Когда мы уже заканчиваем, снова появляется Кларенс.
- Удачно прошло, док? Можем ехать?
Вытаскиваетменя из массажного кресла, перегружает в инвалидное, везёт до машины, пересаживает в салон, садится за руль. Всё по заведённому порядку.
- Этот не звонил?
По тону Кларенс прекрасно понимает, кто такой «этот» и удивляется:
- Мне?
- Если бы мне, я бы знал.
Нарастает глухое раздражение. Разумеется, на «этого» в первую очередь. Значит, вот так он теперь решил: махнуть рукой на застывшего в своём развитии инвалида и убраться подальше. Миссия выполнена — можно отдохнуть.
- Что сначала будете, есть или спать? - Кларенс, не отводя глаз от дороги, планирует вторую половину моего дня.
- Спать.
Мы возвращаемся в гостиницу, лифт поднимает меня, кресло и Кларенса в номер.
Уилсона ещё нет. В самом препоганом настроении падаю на диван и засыпаю. И мне ничего не снится.
А просыпаюсь от ощущения руки на плече.
- Эй, ты что, совсем вымотался, что столько спишь? Пора поужинать. И лучше малость снизить темп, а? Не то тебя не хватит до победы.
Уилсон. И, похоже, трезвый — алкоголем даже не пахнет. Просыпаюсь медленно, словно выплывая на поверхность какого-то тягучего — скажем, медового или из патоки сделанного — озера.
- Ну что, открываем глаза, о`кей?
Замыкание контакта трансляторов. Привычная вспышка. Привычная тяжесть оправы.
На нём коричневый костюм, жёлтая рубашка-поло, красный галстук с жёлтыми полосками. Уже привычный стиль: «заставь трансляторы Хауса зайтись в восторженном оргазме цветового восприятия».
- Ты откуда взялся?
- Здрасьте. Я вообще-то живу тут.
- А о какой победе ты говоришь? Ты же, кажется, во всей этой затее разуверился?
Насмешливо:
- Кто это тебе сказал?
- Вообще-то ты.
Улыбается как-то необыкновенно мягко и ласково:
- Все лгут...
- То есть, ты хочешь сказать... Подожди... А смысл?
- Ну, тебе же нужен был дополнительный стимул. Никакой лазикс не сравнится с желанием доказать, что ты круче, чем кажется. Особенно мне.
- Особенно? Много о себе думаешь!
Смеётся:
- Разве? Кларенс говорит, ты все рекорды побил.
- Лазикс-то он мне ввёл, однако, - говорю.\
Со странной интонацией:
- Послушный Кларенс... А сейчас как, тебе ещё не надо? Может, опять дать «миостеп»?
- Чистого эксперимента уже не получится — нечего и надрываться. Давай, кати сюда кресло.
- Всё-таки, где ты был? - спрашиваю за ужином.
Кларенс сидит с нами и заинтересованно жуёт гренки, но, кажется, его тоже интересует этот вопрос.
- Так... делал кое-какие покупки.
- Опять? Ты что, хочешь скупить весь розничный рынок города?
- Ага, - невозмутимо улыбается он. - Я тебе костюм заказал, чтобы «миостеп» не был виден снаружи. Хотел ещё кроссовки, но это уже мерять нужно. Ну, и так — кое-чего по мелочи.
- Значит, не унимаешься, да? Я ведь тебе ещё в прошлый раз говорил, чтобы ты...
- Такой вот я кретин, - перебивает. - Сам люблю подарки - думаю поэтому, что и другим должно нравиться их получать.
«Сам люблю подарки». Не помню, кстати, чтобы я ему что-то дарил. Всегда считал эту традицию обмена ненужными вещами полным отстоем. С другой стороны, почему бы нет, если ему, действительно, нравятся милые пустячки вроде новых запонок, галстуков, рубашек-поло с вышитыми смешными надписями, видеокассет, авторучек и мотороллеров?
Крыть мне нечем, поэтому молча сижу жую. Но, помолчав, всё-таки выдаю:
- Подарки нарушают привычный порядок вещей.
Неожиданно он кладёт нож и вилку и смотрит на меня. Дорого бы дал, чтобы прочесть,что за выражение в его глазах. Но тут он сам говорит:
- Вот оно что. Кажется, понимаю... Я, знаешь, вспомнил Мориарти и тот ковёр. Но ты напрасно боишься — никто больше не покусится на твой... твой мир.
Ага! Как же! Уже покусился один. Квартиросъёмщик.
- Я этого не боюсь, Уилсон. Я это предотвращаю.
- Всё равно тебе нужно время от времени покупать одежду. Не согласен?
- Согласен. Но с моего ведома и ту, какую я сам выберу.
- Не доверяешь моему вкусу?
- Ха! Ты себя в зеркале видел?
- Не доверяешь моему знанию твоего вкуса?
- Костюм голубой?
- Синий.
- Пфе...
- Был ещё вариант розовый и салатный, - говорит Уилсон, с трудом сдерживая улыбку.
- Синий лучше. А сейчас у меня время вечернего шоу идиотов, так что включи телевизор и садись рядом — будешь мне рассказывать, над чем они смеются.
- Ни над чем. Это закадровый смех.
- Будет прорывом, когда к душещипательным мелодрамам добавят закадровые рыдания. Прикинь: «Титаник» тонет, ди Каприо медленно покрывается льдом, а за кадром толпа домохозяек хором сморкается в платочки.
- Док, я вам ещё нужен? - спрашивает Кларенс.
- Понадобишься, когда буду укладываться. Позвоню. И имей в виду, вычислить твой адрес, чтобы подать на алименты — дело плёвое. Можешь не маскироваться галстуками Уилсона — они у него особо узнаваемы из-за своей нелепой расцветки.
-Это был мой собственный галстук, - возмущается Кларенс.
- Значит, вы заказываете их в одном секонд-хэнде. Давай, проваливай. Не заставляй свою красотку ждать.
И, ухватив со стола плеер, нарочно врубаю через динамик «Brown girl in the ring.».
Телевизор негромко бормочет, сменяя на экране цветные расплывчатые пятна — я не вникаю. В голове мешанина — думаю о подарках, которыхне дарил Уилсону, думаю о полудетской влюблённости Норы Кастл, об обещании Ку-Си-Ма «подумать», о возможностях, которые мне даст «миостеп», если я его окнчательно освою, о том, что Уилсон уйдёт на другую квартиру, но Кларенс у меня останется. И тут он, словно угадав мои мысли, говорит, не отводя взгляда от экрана:
- Я же буду приходить каждый день, проводить с тобой время. Ничего не изменится. Просто запасной плацдарм. Со всякими мелочами тебе и Кларенс поможет.
- Что, внёс аванс? - спрашиваю.
- Проплатил полностью. Всё уже решено. Как только вернёмся в Принстон, я могу въезжать. Ну, конечно, первое время, наверное, надо будет что-то переделать, переставить...
-Дорого обошлась?
- Ты знаешь... дорого. Район хороший, там все квартиры недешёвые. Ну, ничего — я же работаю, а трачу не так много. Онкологам хорошо платят.
- Я знаю.
А кто будет ловцом моих снов? Кларенс? Или та фигня, которую Уилсон купил мне у бродячего индейца. Может, потому и купил? Значит, задумал свой переезд уже давно.
- Что, и ночевать не будешь напрашиваться? - спрашиваю вроде насмешливо, но с надеждой.
- Как пойдёт... А пустишь?
«Всё. Сейчас или никогда. Я не должен больше совершать ошибок. Пусть, это будет чертовски трудно, но я должен».
- Уилсон... Не переезжай.
Удивлённо поднимает голову. И я говорю, торопясь, чтобы не успел перебить, чтобы не вмешался:
- Я знаю,что Кларенса достаточно. Но ты мне нужен не как нянька, не как медбрат, не как сиделка или там телохранитель. Ты мне нужен, как ты. Я не хочу, чтобы ты ушёл. Хочу, чтобы ловил мои сны, чтобы я просыпался по утрам оттого, что ты меня будишь, хочу сидеть с тобой перед теликом, и чтобы тебе никуда не надо было идти. Хочу засыпать, зная, что ты рядом.
Уилсон выслушивает всё это, опустив голову и упрямо сжав губы. И я понимаю, что ничего не добился.
- Твоё настроение изменится, и ты меня прогонишь, - говорит он странным, изменившимся голосом. - И куда я? Снова сидеть весь вечер в баре, пока ты не успокоишься? А если я захочу привести женщину? А если ты захочешь привести женщину? Нет, Хаус, ещё одна квартира просто необходима. Правда... правда, я предвидел, что ты можешь расстроиться, но не думал, что ты попросишь, что скажешь, как я тебе важен и нужен — вот так, прямым текстом. Знаешь, я очень тронут. Серьёзно, это было замечательно, ради этого стоило помалкивать...
Какой-то многообещающий тон.
- О чём помалкивать? - подозрительно спрашиваю я, уже подозревая какой-то подвох, но ещё не зная, чем он будет для меня.
- Ну, о том, что моя новая квартира выходит дверью на ту же лестничную клетку, что и наша старая. Знаешь, та, где жил этот парализованный старик. Дочь его забрала, квартиру они продавали, ну, я и...
Договорить я ему не даю — тычком кулака в грудь сбрасываю с дивана — он , разговаривая, сместился на край - неустойчивое положение:
- Зараза! Интриган! Разводила!
Он лежит на полу, потирает грудь и хохочет. Смешно ему!
- Стой! А Кларенс знал?
Мотает головой - «нет».
- Убью тебя.
- Не-а. Сам сказал, что я тебе дорог.
Следующие три недели каждый день проходит у нас по заведённому сценарию: первые утренние шаги я делаю самостоятельно с «миостепом», потому что хотя боль и сильнее всего по утрам — за день к ней привычка, что ли, вырабатывается — но я заметил, что туго наполненный мочевой пузырь здорово отвлекает от болевых ощущений, а его опорожнение насыщает кровь внутренним обезболивающим — эндорфином, после чего умыться и почистить зубы вообще не проблема.
Бреет меня всё-таки чаще Уилсон — трансляторы мешают, без них я не вижу, а наощупь хорошо брить гладкую кожу, а не изуродованную шрамами, как у меня. И дело не только в выколотых глазах — я перенёс операцию по восстановлению слуха, оставившую мне шрам за ушной раковиной, трансплантацию электродов, оставившую шрамы у наружних краёв глазниц, пластику верхней челюсти и гайморовой пазухи, потому что меня в первый год восстановления натурально замучил гайморит из-за её деформации, и, к тому же, пришлось иссякать келоид, начавший перетягивать мне верхнюю губу на сторону тёмных сил.
Когда меня бреет Уилсон, я выбрит до противной гладкости, с Кларенсом мне удаётся покапризничать и оставить щетину, которой потом очень удобно чесать плечо.
Потом массаж и мелкая моторика. Уилсон совсем разочаровался в карандашах- кажется, у него формируется зеркальная фобия, и поэтому всё последнее время мы занимаемся с ним только на клавиатуре. Да и занимаемся как-то странно — только первое время он просил меня печатать слова или тексты, а потом просто стал называть буквы, а мне следует при этом быстро и не сбиваясь отыскивать и нажимать соответствующие клавиши. Первое время эта бестолковая гимнастика отнимала у меня много времени и сил, и я бы взбунтовался, если бы не заметный прогресс - постепенно я приспособился действовать обеими руками и довольно быстро. Уилсону эта игра явно кажется важной, он просто в телячий восторг приходит, когда мне удаётся набрать какой-нибудь «цлпрохыг» с приличной скоростью.
После массажа и занятий - завтрак в номере. Заказывает его всегда Кларенс и, надо отдать ему справедливость, чаще всего это вкусно. Уилсон почти не ест, и первое время меня это тревожит, но потом я доискиваюсь до причины — вернее, доискивается по моей просьбе Кларенс, устраивающий однажды форменный обыск, пока этого типа нет дома. Оказывается, он на дисульфираме — вот это новость. Кларенс находит початую упаковку, не хватает уже семи таблеток. Видимо, пьёт по утрам и не слишком хорошо переносит.
Ну что ж, дожидаюсь возвращения с упаковкой в руках.
- Твоя сознательность меня греет, но ты уверен, что язвенная болезнь — хорошая замена алкоголизму?
- Ты слепой, - говорит он спокойно, перечисляя мои достоинства, - слышишь только одним ухом, не можешь ходить, не можешь разогнуться, твои пальцы ещё только учатся хоть какой-то гибкости, и всё равно ты умудряешься устраивать у меня обыски и шпионить за мной, как в старые добрые времена. Это очень позитивно - ты сделал мой день. А ну, верни таблетки!
- Ты, в самом деле, не можешь сдерживаться без этой подстраховки?
- Могу, но с ней надёжнее.
- Ты идиот. Нет, не просто идиот. Ты слабак. И не просто слабак, но ещё и идиот.
- Отдай мне мои таблетки. Это — личная собственность. Я их купил, заплатил за них и имею право их пить, когда хочу и сколько хочу, не спрашивая твоего благословения.
- Точно. Ещё можешь пить мышьяк и цианистый калий.
- Это — лекарство. Оно мне показано. Я признаю проблему и действую — что не так?
Сдавшись, бросаю в него флакончик, и он раздражённо прячет таблетки в карман.
- Уилсон... что, в самом деле, всё уже так далеко зашло?
- Да.
- Ты мне правду говоришь?
- Нет.
- Послушай, если тебе нужна помощь...
- Я — в порядке.
- А это?
- Всё будет хорошо.
- У тебя от них тошнота и болит желудок. Почему не налтрексон, не акампросат?
- Я старомоден — ты знаешь, - и ещё раз повторяет. видя, что я всё ещё на взводе. - Всё будет хорошо — не тревожься.
- Когда ты начал это пить?
- После твоего последнего приступа боли. Подумал, что могу тебе понадобиться ещё, и вдруг в тот самый момент, когда я буду пьян.
- Чёртов альтруист! Мне не надо твоих подачек!
- Уговорил. Бросаю тетурам — перехожу опять на виски. Как скажешь...
Понимаю, что запутался.
- Тебе никогда не приходило в голову, - мягко спрашивает Уилсон, - что, роясь в моих вещах и шпионя за мной, ты усложняешь жизнь, в первую очередь, себе.
- Зато тебе облегчаю.
- Пожалуй... - очень долго помолчав, всё-таки признаёт он, но тут же поправляется. - В какой-то мере...
После завтрака — поездка в «INOREPRO», но с тех пор, как «миостеп» у меня в пользовании, это делается больше для физиотерапии и ЛФК. Нам с трудом удаётся восстановить нормальное общение с Норой Кастл — после того, как Уилсон слил мне инфу про её в меня влюблённость, я чувствую себя в её обществе, кажется, ещё более неловко, чем она - в моём. Дело поправляет тот же Уилсон — на второй или третий день наших попыток разговаривать, глядя куда угодно, только не друг на друга, он вдруг вспоминает:
- Тот пациент, с гиперальгезией при центральном параличе — ну, тот, о котором ты мне говорила, что никто не может понять, что с ним, и нельзя даже физиотерапию проводить из-за боли... Может быть, Хаус согласится посмотреть карту?
Хаус зажат в угол, Хаусу деваться некуда, и карта приносится и зачитывается вслух, вызывая споры по каждому пункту со взаимными оскорблениями и уничижительными насмешками, после чего неловкость между нами исчезает, растворившись в злости, а парень, не желающий признаваться в том, что был когда-то изнасилован своим тренером по дзю-до, получает наконец, шанс на полноценную реабилитацию.
Около часу, если не двух после процедур я провожу один в «Октаэдре» - чаще всего сплю или вспоминаю. Иногда нарочно вспоминаю Томсона, тюрьму и смерть Кэмерон — скелеты из шкафа не могут исчезнуть, пока шкаф не открывают. Один раз довспоминался до хорошей полноценной панической атаки — в качестве лекарства нарезал в кресле по дорожке и горланил во всё горло «It`s my life», кресло перевернул на повороте, но и валяясь на земле, петь не прекратил, пока самому не сделалось настолько смешно, что страх отступил.
Ощутил это, как победу, но впечатление изгадил Уилсон, которому я был вынужден рассказать об этом, потому что опрокинутое кресло пришлось поднимать ему.
- Ты мог разбить голову о бордюр.
- Но не разбил.
- Но мог.
- Любой человек может упасть.
- Не любой человек путает инвалидное кресло с болидом. Я сниму чёртов двигатель и поставлю тот, какой был. И смотреть «Неприкасаемых» ты больше не будешь.
- Только попробуй.
Сам же сосватал мне этот фильм ради позитива и мы провели с ним перед экраном два вечера с пивом и пиццей — было здорово, и он научился так удачно комментировать между репликами персонажей, что складывается целостная картина, и я почти ничего не теряю.
- Я беспокоюсь за тебя, - говорит он обезоруживающе прямо.
- Тебе придётся с этим смирится, - не менее прямо отвечаю я.
После посещения института я ещё с час занимаюсь на «миостепе», после чего вяло жую нечто — всё равно, что - заказанное Уилсоном на обед и сплю час или два. Вернее сказать, меня глухо вырубает, и я не всегда успеваю донести до подушки голову — порой засыпаю в состоянии невесомости во время падения на кровать. Есть и свои плюсы: боль отступает, не в силах конкурировать с усталостью. Будит меня, как правило, приход Ку-Си-Ма, которая делает мне общий массаж — тщательно, но молча и без поползновений, которых мне иногда — сказать по правде — хочется. Но я пока молчу — эта тема должна у меня отлежаться. После массажа наступает время Кларенса и второй порции лечебной физкультуры. Нора Кастл дала ему какие-то пособия по специальной гимнастике, и он регулярно меня ею мучает. На это время Уилсон куда-то с таинственным видом исчезает. Возвращается он уже к вечеру, и мы идём с ним в парк или в ту самую забегаловку, где играет хороший джаз. Мне нравится это время и нравится проводить его с Уилсоном, хотя мы почти не разговариваем. В забегаловке он берёт мне пиво, себе — апельсиновый фрэш, одного бокала вполне хватает на вечер. Но в хорошие тёплые вечера мы просто сидим в сквере у фонтана — музыка долетает и сюда через открытые окна. Мне нравится, что Уилсон в это время полностью расслаблен — обычно он редко расслабляется до конца.
- Мне кажется, нам уже пора возвращаться в Принстон, - говорит Уилсон как-то после очередных занятий с «миостепом», - если, конечно, ты не планируешь переехать сюда на постоянное жительство. Ты проходишь пятьдесят метров — этого хватит для любого конференц-зала, не говоря уж о туалете. Кадди опять звонила — твои тебя ждут, да и без меня работа работается медленнее.
- Хорошо. Закажи билеты на пятницу.
- Вот так просто?
- А ты надеялся, что я сперва покапризничаю?
- Ну, ладно... - говорит он, помедлив. - Я закажу.
Но заказывает почему-то не на пятницу, а на воскресенье.
Пятницу же мы проводим, как обычно — только в «INOREPRO» меня сопровождает один Кларенс — Уилсон отправился утрясать какие-то последние вопросы с «акулами» из мира гранёных карандашей. Нора Кастл уже знает, что мы уезжаем и оформляет кучу сопроводительных бумаг для ортопедов, функционалистов и инструкторов по ЛФ в Принстон Плейнсборо, она сама созванивается с Кадди и что-то растолковывает ей по поводу изменений моего режима дня и необходимого времени для подзарядки аккумуляторов. Неожиданно на занятия приходит Ив-Тун — тоже с целым талмудом под мышкой — технический паспорт, характеристики, инструкции, ТБ.
- Если что-то откажет, я вас умоляю: никакой кустарщины. Звонок мне — я вылетаю первым рейсом. Перепрограммировать - только программист «INOREPRO». Смазывать шарниры — только оригинальной смазкой. Если что-то намокнет, не включать до полного высушивания. Индикаторы покажут влажность и степень готовности. Вы всё поняли, доктор Хаус? Подгонка аппарата после ремонта или замены потребует вашего визита сюда. Первые дни, когда вы занимались, я каждый раз что-то подправлял и настраивал — сейчас прибор — ваше продолжение, вы на одной волне, он узнаёт вас, как собака хозяина. Не разрушьте этого союза, и вам будет всё легче и легче ходить в «миостепе». Да, чуть не забыл — от напряжения вы сильно потеете, обруч придётся протирать. Лучше всего подходит обычный спирт, только не разбавленный. Можно сразу запастись спиртовыми салфетками, не то со временем контакт ослабнет, станет недостаточным. Вы понимаете?
- Хорошо, Ив, я так и буду поступать, - серьёзно говорю я — этот парень вызывает у меня уважение, он — специалист своего дела. Но все эти «прощальные напутствия» порядком утомляют, и я уже мечтаю о возвращении в номер. Но ещё предстоит последний сеанс у Ку-Си-Ма, и я себе представляю очередной талмуд с подробным расписанием упражнений, локусов наложения электродов, длин волн, доз и так далее. К моему изумлению, вместо неё в отделении физиотерапии меня встречает какая-то серая мышь в светло-зелёной пижаме и со скрипучим голосом старой девы гонорис кауза.
- Простите, - пытается что-то выяснить сопровождающий меня Кларенс, - а доктор Ку-Си-Ма разве...
- Она уволилась, - сухо сообщает мышь. - Получила лучшее место где-то в другом штате.
Новость ошеломляющая — я даже не успел переговорить с ней ещё раз относительно моего предложения, а ведь она могла бы поторговаться. Я бы уступил.
- Я не буду сегодня делать физиотерапию, - мрачно говорю я. - Не хочу, чтобы меня трогали руками.
Кларенс огорчается и пытается меня уговорить: «Ведь это последний раз — в «Принстон Плейнсборо» нет такого прибора. Я мог бы сам...», но после намёка мыши на «детские капризы вроде бы взрослых людей» мигом переходит на мою сторону, и между ними завязывается маленькая войнушка. Не дожидаясь подписания капитуляции, я откидываюсь в кресле и, включив задний привод, убираюсь из опустевшей обители анестезирующей гейши, чуть не наворачиваясь при этом через порог — Кларенс вовремя подхватывает меня вместе с креслом.
- Не нужно расстраиваться, док. Вы же всё равно здесь последний день.
«В самом деле, - думаю про себя, - с чего я так завёлся? Из-за хорошей массажистки? Из-за умелой шлюхи? Из-за того, что вышло не по-моему?»
Уилсон возвращается, пока я сплю после обеда, и его приход будит меня
- Что ты вваливаешься, как рота оловянных солдатиков в фольгированной упаковке? - недовольно ворчу я, полупроснувшись.
- Извини, я просто уронил свой портфель и рассыпал бумаги.
- Ты что, опять напился? А как же тетурам? Рискуешь заполучить крупные неприятности по медицинской части.
- Я не пил ничего крепче кофе-колы, Хаус. Просто устал до потери сознания и, видимо, уже начал его терять, раз портфель выскользнул из рук, как живой. Подожди — соберу всю эту дрянь.
- Какую дрянь?
- Документы. Серьёзно, Хаус, я совсем от них обалдел. Столько писанины. Их было семеро — семеро, Хаус — и каждый пытался меня запутать, а у меня имелся только телефон и номер адвоката. Твой статус налогоплательщика изменился из-за этого спонсорства, но ты сам получаешь определённую выгоду от проекта, и там теперь такие юридические и бухгалтерские лабиринты... Но вроде всё закончилось. «INОREPRO» берёт на себя расходы по доводке и эксплуатации разработанного технического средства, а ты проведён, как эксперт-испытатель, поэтому владение «миостепом» будет оформлено, как вознаграждение за проделанную работу, тогда ты сохраняешь статус, и ещё будешь получать прибыль с реализации новых разработок по программе ортопедической реабилитации «электромиостеп». Знаешь, сколько раз за сегодняшний день я должен был поставить под чем-нибудь свою подпись? Угадай.
- Значит, ты выгадал нам с этого... контракта ещё и профит? Ну, как я и говорил, у евреев деньги липнут к рукам.
- Ладно, готов зачесть это за «спасибо». Который уже час? Я заказал пиццу и китайский фаст-фуд. Умираю с голоду — в их офисе, в буфете были только бутерброды с тунцом и горчицей, а я терпеть не могу горчицу, и она вообще не сочетается с тунцом. Составишь компанию?
Вредная, но вкусная еда и телевизор. То, что надо. Странно, но всё пронизано лёгкой печалью. Мне и в самом деле жалко уезжать отсюда?
Кларенс снова отпрашивается на вечер — ему нужно мирно расстаться со своей девушкой, а эта миссия, я знаю, требует времени и сил.
- Только не дари ей мягких игрушек — лучше неопределённые надежды.
- Я ей скажу, что мы поедем на рок-фестиваль следующим летом.
- Вот-вот, что-нибудь в этом духе.Только так, чтобы она не поверила, если уж не собираешься и впрямь везти её на фестиваль.
- Я женат, - напоминает Кларенс.
Действительно, у него есть жена — я её видел, когда она приходила к нам пару раз убраться — у нашей постоянной домработницы был пояснично-крестцовый остеохондроз с корешковым синдромом, а сам Кларенс с уборкой справлялся не лучшим образом, даже с помощью Уилсона. Звали её, кажется, Люси — одно из самых распространённых негритянских имён. Из тех хрупких шоколадных девушек, которые после первых же родов становятся толстозадыми мегерами с голосами Лучано Паваротти, но мужья, к тому времени прочно загнанные под каблук и окружённые напористой заботой, их побаиваются и боготворят, только изредка осторожно и незаметно сбегая налево. И Кларенс, видимо, уже начал осваивать эту практику.
- Жену можешь с собой не брать, - милостиво разрешаю я. - А впрочем, выкручивайся, как знаешь. Всё равно ничего не выйдет. Не веришь - спроси Уилсона, у него ни разу не вышло.
Уилсон, в принципе, не возражает, но его раздирает зевота, как будто вместе с китайской едой он заглотил хорошую дозу феназепама.
- Я смотрю, ты, правда, устал, - говорю ему, когда Кларенс уходит. - Что, матч по карманному бильярду перед сном недопустимо затянулся?
- Да, вообще плохо сплю, - с готовностью жалуется он. - То мысли какие-то дурацкие... Знаешь, сегодня проснулся среди ночи — не могу заснуть. Главное, ты спишь, дышишь ровно, всё в порядке, а я... Вот сегодня вдруг — чёрт знает, c чего - подумал, что не помню твоего лица... ну, до всего этого...
- Гм... трагедия.
- Да я сначала как-то и не загнался — только подумал, что, как приедем, надо разыскать какую-нибудь твою старую фотографию, а потом вдруг понял, что ты же никогда терпеть не мог фотографироваться, и такой фотографии, наверное, просто нет. Ну, вот... ночь кромешная, а я вместо того, чтобы спать, лежу и думаю о том, почему ты никогда не любил фотографироваться. Заниженная самооценка? Да, вроде, нет. Может быть, ты из тех, кто считает, будто фотограф ворует душу?
- У Кадди сохранилась моя фотография на бейджик, - говорю. - Кажется, я там даже улыбаюсь. Выпроси, пересними, и можешь хоть постер на всю стену забацать. Только в моей комнате не вешай.
- Так тебе, значит, не всё равно... Ты поэтому не носишь бейджик? - тихо спрашивает он, помолчав.
- Бейджик я не ношу потому, что меня в больнице и так все знают, а с пациентами я не встречаюсь... Конечно, мне не всё равно — это же моя жизнь. Ладно, мы не о том. Что мешает принять снотворное на ночь?
- Не знаю... - он пожимает плечами.
- Знаешь. Боишься, что я проснусь и позову тебя, а ты не услышишь. Ты — параноик, Уилсон. Как ты будешь жить за стенкой? Вообще спать на сможешь — будешь пытаться перестукиваться или пророешь туннель.
- Нет. Лучше мы знаешь что? Мы проведём сигнализацию, ага? - невесело веселится он.
- О`кей, - соглашаюсь. - Пожарная сирена — это вещь. Особенно часа в три ночи.
- «Радио-няня», как в «Неприкасаемых»?
- Так мы сегодня не гуляем?
- Как хочешь...
- Ты устал. Может, ляжешь спать пораньше?
- Хаус, не пугай меня внезапным альтруизмом. И потом, раньше тебя я всё равно не лягу — у Кларенса объяснения с его девушкой могут затянуться — бог его знает, когда он придёт. Если ты не против, можем пойти в парк.
- Было бы неплохо... Купишь мне пломбир в шоколаде?
Мы проводим в парке время до темноты, привычно прислушиваясь к музыке и шуму фонтана. Там кто-то играет в мяч — до моего слуха доносятся гулкие удары. Уилсон, действительно, покупает пломбир с цукатами и шоколадной крошкой, и мы наслаждаемся его вкусом в молчаливом обществе друг друга. Медленно смеркается, и мир для меня гаснет, превращаясь в серо-сиренеавую муть с блёклыми пятнами фонарей. Но в ней не таится угрозы, и я позволяю себе раствориться в серо-сиреневой мути, оставляя только, как якорь, руку, тихо лежащую на обтянутом брючной тканью колене Уилсона и чувствующую сквозь ткань его живое тепло — гарантию безопасности и защиты.
- Даже жалко уезжать, - наконец, озвучивает мою мысль Уилсон.
- Думал об этом. Пытался понять, почему...
- Как всегда, всё препарируешь?
- Всегда пытаюсь понять.
- Здесь хорошие люди.
- Обычные.
- К тебе относились по-доброму.
- В Принстоне — тоже.
- Ну и...?
- Они меня не знают.
- Они читали о тебе, видели по телевизору...
- Хорошо. Они знают о том, что со мной произошло. Они не знали меня прежде. Им не с чем сравнивать.
- Тебя напрягает, что остальные сравнивают?
- Меня напрягает, что остальные видят разницу, а не...
- А не тебя? Почему ты замолчал, Хаус? Это снова об этом гипотетическом постере? Я правильно понял? Тебя коробит то, что все вокруг видят изменения в Хаусе, но не Хауса? Ты же всегда говорил, что тебе плевать на то, что о тебе думают.
- Мне не плевать на то, что со мной делают.
- Что такого с тобой делают? Тебе дали заведование отделом, тебя не жалеют, тебе не уступают.
- Меня жалеют и мне уступают именно тем, что не жалеют и не уступают. А тут мне впервые сказали — невербально, но это не важно — что меня будут жалеть и уступать, потому что им так хочется, и теперь уже им плевать на то, что я об этом думаю.
- Ты о Норе говоришь?
- О Норе, о Туне, о Ку-Си-Ма... Я тут впервые почувствовал вдруг, что могу... - я делаю длинную паузу, подбирая слова, и он не выдерживает:
- Что?
Слова, наконец, находятся:
- Начать отпускать... Признать, что дерьмо случается, что в том, что я попал под раздачу, нет кармы, пережить это осознание и оставить его в прошлом.
- Ну... - теперь, кажется, Уилсон теряется и не может подыскать слова, но, наконец, находит. - Это же хорошо?
- Наверное... - соглашаюсь я.
Мы замолкаем. Вечереет, и я слепну окончательно, как всегда в сумерки. Тихо - ни музыка, ни журчание фонтана, ни голоса игроков в мяч не мешают тишине. Мне пронзительно грустно, но это ничуть не тягостная грусть. Постепенно становится прохладно — пожалуй, нужно возвращаться в гостиницу.
- Уилсон? - наконец, окликаю я.
- М-м?
- Ты что там, спишь, что ли?
- Почти... Ну, что, домой?
- Не хочется уходить. А холодает... Пошли?
- Ну, пошли...
Мы, не спеша, возвращаемся в гостиницу, где яркий свет, и где я ещё с час занимаюсь лечебной физкультурой в «миостепе», пока охватившее меня в сумерках чувство нежданной грусти не уходит совсем, а потом приходит мрачный Кларенс помочь мне приготовиться ко сну.
- Она не поняла? - сочувственно догадывается, глядя на его унылую физиономию, Уилсон.
- Она поняла, но в восторг не пришла. Душ или ванну, док?
Уже лёжа в постели, я вдруг снова, ещё раз, испытываю лёгкий укол не то грусти, не то сожаления. Странно, но мне, кажется, действительно, будет не хватать этих утренних поездок, спортивного зала с мягким покрытием, кабинета физиотерапии и стеклянного рояля в «Октаэдре».
- Нужно взять этот отель на заметку, - словно догадавшись о моих мыслях, говорит Уилсон. - Наверняка придётся ещё приезжать, а здесь мило, и никто не докучает... Тебе удобно? Ничего больше не нужно?
- Вали, - отмахиваюсь я. - Спокойной ночи.
Я жду очень долго — наверное, не меньше часа — потом осторожно встаю и застёгиваю на себе ремни «миостепа». Трансляторы где-то на тумбочке, но мне они не нужны — всё равно сейчас темнота, в темноте трансляторы бесполезнее солнечных очков. Мне нужно спуститься на улицу, где меня ждёт социальное такси, чтобы отвезти в «INOREPRO» - я должен проститься с Норой — благо, у неё сегодня ночное дежурство.
Даже не ожидал,что мне будет так легко ходить в «миостепе» - я спускаюсь по лестнице, почти не хромая, и бесшумно выскальзываю на улицу. Поздний вечер свежий, но не холодный, улица пустынна, и никто не мешает мне идти быстрым шагом, почти бежать - «миостеп» так послушен малейшему желанию, словно сам, без меня, прекрасно знает дорогу. Я иду всё быстрее, быстрее и, наконец, действительно перехожу на бег, удивляясь тому, как это, оказывается, просто - смазанные шарниры бесшумно ходят, толкая стержни. У них огромная силища — я совсем не прикладываю усилий — напротив, в какой-то миг я ловлю себя на том, что никакие усилия не могут прекратить этот всё ускоряющийся бег — бег не по моей воле. «Это же компьютер, - наконец, соображаю я. - Он действует по заданной программе, согласно контракту. Как я мог пропустить этот пункт, не подумать о нём с самого начала! Или на то и рассчитывали, что я не подумаю? Мне бросили приманку в виде вот этого свободного бега, и я повёлся, как мальчишка, забыв о том, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке. А теперь «миостеп», как сказочные сапоги-скороходы, тащит меня властно и уверенно — я не могу ни остановиться, ни упасть, ни свернуть. Значит, впереди должна быть какая-то цель — та, которой ради всё это затеяно.
И я, наконец, вижу эту цель впереди: серые блочные корпуса, забор с колючей проволокой по верху, людей в форме с автоматами. Они уже увидели меня и приветственно вскинули руки в перчатках, хотя непонятно, как они могут что-то видеть — у них же нет лиц.
Я пытаюсь остановиться, пытаюсь изо всех сил, падаю, стараюсь хотя бы своим телом затормозить, но чёртов аппарат тащит меня волоком, и я обдираю кожу о каменные плиты. Пытаюсь цепляться за камни, за пучки травы, но камни подворачиваются, а трава остаётся у меня в руках. Откуда-то из подсознания приходит спасительная мысль, что это сон. Я сплю. Её надо записать, эту мысль, ибо мысль незаписанная - есть ложь. Записать и попробовать как-то передать «маляву».
Тупой удар тяжёлым ботинком под рёбра.
«Откуда у него карандаш? Эй, ты что, собрался любовное послание писать?»
«Отберите, наконец, у него этот чёртов карандаш!»
Град ударов. Я знаю,что будет дальше, поэтому сердце замирает где-то у горла, и я не могу вытолкнуть крик, не могу позвать на помощь.
- Уилсон! Уилсон! Ты что, там, за стенкой, где ни хрена не слышишь, как ни перестукивайся? Ты спишь, а мне, похоже, конец! Уилсон, прах тебя побери, ну, где ты?!Уилсон!!!
Со всё нарастающим шорохом и шелестом кто-то катает по столу гигантские гранёные карандаши. Теперь за этим грохотом, он меня точно не услышит. Или... никакого грохота нет, а это просто кровь стучит у меня в ушах?
Где-то под потолком медленно вращается круглый, похожий на блин в паутине, талисман — индейский ловец снов... Я знаю, помню, что он там есть, что он поможет, но не вижу его — перед глазами только красная пелена. И она ещё какое-то время остаётся красной даже после того, как сон съёживается, как клочок бумаги на огне — обугливается, чернеет, тает...
- Хаус, всё хорошо — это только сон. Мы в гостинице. Ты в безопасности. Я здесь, с тобой.
Когда же это кончится? Никогда?
- Тише, тише... Всё хорошо. Ты уже проснулся. Ты же уже проснулся?
- Ты... не сразу подошёл, - обвиняюще говорю я и втягиваю воздух кусками, порциями, крошащимися в горле в колючий песок, от которого я кашляю.
- Прости. Крепко спал.
Прохладное прикосновение к лицу, наконец, гасит алые протуберанцы. Влажной салфеткой он вытирает мне пот и слёзы.
- Дай очки, - вяло прошу я.
- А может, попробуешь снова уснуть? Ещё и двух нет.
Я колеблюсь. Я ещё не уверен, нужно ли настоять — причём, резко настоять - или в кои-то веки послушаться мудрого совета. На всякий случай уточняю:
- Если я повторю,ты ведь сразу дашь мне очки, а не попытаешься спорить?
Чувствую, что если он в ответ на это ещё хоть одно соображение о том, что ночью лучше спать, приведёт, я наору на него, но он просто говорит:
- Само-собой. Так, всё-таки что, дать очки или ты успокоился и попробуешь снова уснуть?
- Если останешься здесь...
Кровать прогибается — он ложится рядом. Держит руку на плече. Другой рукой выдёргивает из-под моей головы мокрую подушку — переворачивает сухой и прохладной стороной. Тысячу раз так было — ничего не меняется.
- Когда—нибудь эти сны тоже закончатся, - негромко говорит он, словно опять угадал мои мысли. - Раньше ты видел их каждую ночь, а сейчас только время от времени. Немного чаще из-за смены обстановки — ты осваиваешь «миостеп», устаёшь, и боль, наверное, сильнее. Почти отменили успокоительные — всё это сказывается, но это тоже пройдёт. И боль станет меньше, и двигаться ты сможешь свободнее. Осенью, если всё получится, поменяем трансляторы — нервные женщины перестанут пугаться твоего вида. Всё ещё будет хорошо, Хаус. У тебя ещё всё наладится. Забывай — просто забывай эту дрянь, она осталась в прошлом, она больше не вернётся, не помешает тебе исправлять причинённые ею разрушения, и ты всё постепенно починишь, всё построишь, всё сложишь и стянешь заново, потому что упорства и жизнелюбия тебе не занимать — ты нас всех в этом «делаешь», как младенцев. Спи. Подумай о чём-нибудь приятном. Пусть тебе лучше снятся эротические сны, чем кошмары.
- Только не с Кэмерон, - хмыкаю я, но уже на спуске, начиная дремать под его монотонную колыбельную.
- С Кадди, - предлагает он, не дрогнув, и я чувствую в его голосе улыбку.
За остаток ночи я ещё раз просыпаюсь — не от кошмаров - от их ожидания, и долго лежу, прислушиваясь к тихому похрапыванию Уилсона и, не касаясь его, но греясь его сонным теплом, а потом снова засыпаю — крепко-накрепко.
Будит меня музыка. Кто-то включил динамик — сначала тихо, потому что я не выношу громких неожиданных звуков, но потихоньку прибавляет, и это ни больше-ни меньше, как торжественный Бах в джаз-обработке — такую музыку впору играть на открытии международной конференции по кардиотрансплантации. И с чего это у нас сегодня такая торжественность?
- Проснулся? - весёлый голос Уилсона. - Готов увидеть мир?
Вспышка замыкания контактов. И я вижу что-то, что даже не сразу могу идентифицировать — что-то большое, яркое, круглое. Много. Пришельцы на летающих тарелках? Игрушки? Целый выводок ловцов снов? «Шарики», - наконец, доходит до меня. Добрый десяток воздушных шариков, накачанных гелием и зависших под потолком.
- С днём рождения, Хаус.
- Что-что? - я с недоумением изучаю разноцветные пятна. - Это что за пошлятина?
- У тебя день рождения сегодня — ты забыл? Конечно, ты забыл. И это не пошлятина — это воздушные шарики. Ты помнишь, как меня разыграл с этими шариками? Ну, здесь гостиница всё-таки — я не мог отомстить по полной, но видит бог, я старался. А теперь вставай.
Действительно, по календарю, кажется, и впрямь та самая дата, в которую я осчастливил некогда мир своим появлением. Впрочем, где-то лет с восемнадцати мне не приходило в голову чего-либо ждать от этой даты — например, шариков под потолком. Правда, Уилсон и раньше делал робкие поползновения порадоваться по поводу очередного моего шага к старости и смерти, даже подсовывал мне какие-то нелепые вещи, именуемые «подарки», но никогда ещё он не действовал так нахально.
И всё-таки у меня не хватает духу совсем-то уж в пух и прах разнести его затею. Неужели где-то в глубине души я нахожу это... правильным? Приятным?
Во всяком случае, явно, происходит что-то странное. Пока я в «миостепе» занимаюсь своим утренним туалетом, на столе появляется завтрак — омлет с шампиньонами, крабовый салат, вафли и какао — это, определённо, праздничный вариант завтрака. И тут тоже можно фыркнуть и взбунтоваться, но это, и в самом деле, вкусно.
- Сегодня в институт нам не надо, - говорит Уилсон, поглощая салат. - Поэтому есть предложение получше. Помнишь, я тебе говорил, что ты мог бы попробовать водить машину?
- Купил подержанный автомобиль, который не жалко раздолбать? - фыркаю я, но он совершенно неожиданно кивает:
- Ага. И нашёл подходящее место, чтобы покататься. В «миостепе» у тебя может получиться. Хочешь?
- Ничего из этой затеи не выйдет, - ворчу я, чувствуя в глубине души жгучее желание попытаться.
- Почему не попробовать? - подначивает Уилсон. - Поехали? Это довольно далеко, но Кларенс нас отвезёт.
- Мне кажется, надо попробовать, док, - вмешивается и Кларенс. - Почему не попробовать? Вы же раньше водили машину. Это не по городу, и я вас подстрахую. В худшем случае у вас просто не получится.
«Всё постепенно починишь, всё построишь», - словно отдаётся в ушах ночной шёпот Уилсона. Это безумие, но я — бог знает, почему - соглашаюсь, и мы едем куда-то за город, где я с кресла пересаживаюсь в инструкторскую тачку с двойным управлением. Парень, сопровождающий её до места, со скучающим видом остаётся торчать в стороне, как несанкционированный дорожный столб, а мы трое забираемся в пропахший бензином и банановой отдушкой салон: я — за руль, Кларенс - на соседнем сидении за инструктора и за лоцмана, а Уилсон сзади, вроде черлидера, только без вееров и помпонов.
- Пристегнись, - нервно говорю я ему, - потому что я, скорее всего, еду до первого столба.
- Ты не волнуйся, не волнуйся, - мягко уговаривает Уилсон.
- Если что, я возьму управление на себя, - обещает Кларенс. - Про педали помните? Вы сначала должны представлять движение, потом делать, да? Боковые зеркала вам не пригодятся, если будет получаться, поставим вместо них звуковую сигналку со светодатчиками. В конце концов, можете представить, что это — такое же инвалидное кресло, только большое. Ну что, вы видите дорогу? Здесь всё время просто прямо, руль неподвижно. Пробуете?
С третьей попытки мне удаётся тронуться с места — первые два раза мотор глохнет, как это бывает у нервных новичков.. Самое сложное - постоянно держать в уме работу ног на педалях. «Миостеп» словно считывает, чего я хочу, и «досылает» движения до нужной силы и амплитуды. В какой-то момент мне даже делается не по себе при воспоминании о сегодняшнем сновидении, и я слишком резко дёргаю тормоз, но Кларенс невозмутимо выправляет мой косяк. Наконец, я раздухариваюсь настолько, что теряю бдительность, и тут же какая-то тёмная тень хлёстко ударяет по глазам, застилая мне свет, я, отпрянув, машинально выворачиваю руль, делаю петлю, накреняю машину, как мотоцикл на повороте, но снова каким-то чудом оказываюсь на дороге. Руки у меня дрожат, ноги дрожат, во рту пересохло, а со лба, наоборот, течёт ручьём.
-Что это было, Кларенс? Это — большое и тёмное?
- Дерево.
- Посреди дороги?
- Ну, вы не совсем по дороге ехали...
- Кларенс! А если бы я в него вмазался?
- Я бы взял управление на себя и вывернулся. Да вы не бойтесь, док, положитесь на меня - я с пятнадцати лет за рулём. Вот здесь снова поворот налево — вы видите? Ага, так. Почти точно. Теперь ещё метров триста потихоньку — и стоп.
Я медленно, постепенно, весь вибрируя от напряжения, торможу и останавливаюсь. Пот с меня ручьём течёт — если так пойдёт, спиртовых салфеток для обруча не напасёшься.
- Дурацкая затея! Слепой калека не может водить автомобиль. Зря ты всё это придумал, Уилсон...
- Ты! - возмущённо вскрикивает Уилсон. - Как ты можешь? Ты ехал!Ты свернул! Ты дерево объехал!Ты вообще первый раз за чёрт знает, какое время, за рулём! Ты нереально крут, Хаус! - и от избытка чувств этот придурок со своего заднего сидения тискает меня за плечи и вытирает мне лицо своим платком, а потом выбирается из машины, заходит спереди и, открыв водительскую дверь, засовывается через неё вовнутрь и начинает растирать мне кисти, потому что я, оказывается, вцепился в руль до судорог и не выпускаю.
- В городе я всё равно водить не смогу, - слегка отступаю я, поддаваясь расслабляющему массажу.
- Плевать. Это — дело принципа, и важно, что ты, в принципе, можешь, детали — фигня, - с прекувеличенным воодушевлением заявляет он. - Знаешь, последнее время у меня складывается такое убеждение, что ты вообще всё можешь... А сейчас давай, поехали в гостиницу, я тебе подарок приготовил.
- Какой подарок? - пугаюсь я. - Ещё подарок?
- Не скажу, какой. Тебе понравится... Кларенс, давай, мы возвращаемся. Где кресло?
- Из машины в машину без кресла переберусь, - окончательно обнаглев, заявляю я. - Помоги.
И перебираюсь — правда, треснувшись о дверцу коленкой до фейерверка вместо изображения трансляторов, и потом всю дорогу потираю эту коленку и шиплю сквозь зубы. В общем, насыщенная поездка.
А дома меня уже ожидают ещё подарки, доставленные курьером института. Один — от Ив-Туна — приспособление для инвалидного кресла, позволяющее ему подниматься по ступенькам — хитрые металлические многогранники, крепящиеся к оси, другой — от Норы Кастл «по поручению доктора Ку-Са-Ма» — портативный физиотерапевтический прибор для электростимуляции и локального массажа — я такие штучки раньше только на порносайтах БДСМ видел, но тут, похоже, использование предполагается какое-то другое. А впрочем... Инструкция прилагается в виде аудиокниги и приписка, чтобы я прослушал один, без свидетелей.
При имени Ку-Си-Ма я невольно мрачнею, хотя, вроде бы, ну что мне в ней? Ну, не всерьёз же я...
- Ку-Си-Ма уволилась — ты знал? - хмуро спрашиваю Уилсона, вертящего в руках касету с инструкцией.
- Ага, - беззаботно отзывается он. - Ей пришлось. Это я на неё кляузу написал насчёт частных сеансов массажа.
- Чего-чего?! - опешиваю я. - Ты? Зачем?
- Ну... - он чуть отстраняется, потому что желтовато-зелёная пигментация по срокам с его лица, видимо, ещё не сошла, а освежить краски ему не улыбается, - она всё тянула, тянула, а Кадди же не будет вечно держать вакансию — на неё все эти две недели предложения так и сыпались...
- Кадди? - ошеломлённо повторяю я. - Так она...
- Пригласила Ку-Си-Ма в отдел восстановительной терапии в «Принстон Плейнсборо». Я же знаю, какое ты ей предложение сделал — она сама мне сказала, даже советовалась. Вот я и подумал: содержать личного массажиста и физиотерапевта дорого, да и ей этого будет мало...
- И провернул комбинацию? А с тем физиотерапевтом что сделал?
- Пригласил сюда. Я же не мог просто взять и переманить ценный кадр — меня бы совесть замучила. Нужно было что-то найти взамен — вот я и уговорил физиотерапевта из Принстона. Расписал все прелести института, новаторские проекты, ну, конечно, небольшие комиссионные за протекцию... ты чего?
Я ничего — я стараюсь не расхохотаться, но у меня почти не получается.
- Ну, я же еврей, - снисходительно объясняет Уилсон. - Деньги липнут к рукам — ты сам говорил, так что я прикинул, сколько выгадываю на этой ротации — получилось нормально.
Теперь я уже и не стараюсь, хотя представляю себе, как выглядит этот хохот — зрелище не для слабонервных. Хотя, ни Уилсон, ни Кларенс не слабонервные и охотно смеются вместе со мной.
Общее веселье прерывает очередной курьер с огромной и, видимо, тяжёлой коробкой.
- Для доктора Хауса. Распишитесь вот здесь, пожалуйста, - и аккуратно ставит коробку на стол.
Вот тут я даже немного пугаюсь, потому что отчётливо пугается Уилсон. Ну... не пугается, но как-то цепенит его эта коробка. И он даже, кажется, бледнеет.
- Хаус, - говорит он севшим от волнения голосом. - Я не знаю, что ты сейчас скажешь и что подумаешь, но... давай пока просто откроем. Это и есть мой подарок тебе... на день рождения.
Он распаковывает подарок, и руки у него дрожат. Я вижу в коробке что-то лаково-чёрное, пластиковое и металлическое, с рядами больших кнопок, похожих на клавиатуру ноутбука, только больше и с промежутками, сплетение каких-то трубок, проводов, пару рычагов и переключателей.
- Что это за фигня? - стараюсь спросить небрежно, но небрежности не получается, потому что мне передаётся его волнение.
- Сейчас, подожди... Нужно подключить привод.
Он возится с этими самыми проводами, и я вижу ещё кое-что: пару больших ракушек-мембран. Так это музыкальный центр? Дорогущий, наверное... И зачем мне такая громадина — у плеера отличный звук. Нет, ну, конечно, не запредельный, но придираться к аккустике до такой степени — не для человека с одним ухом.
Наконец он распутывает и через не то адаптер, не то трансформатор, подключает провода:
- Хаус, эта штука... - боже мой, как волнуется, даже голос вибрирует. - У неё, собственно, нет пока названия. Она сделана по индивидуальному заказу. Принцип тот же, как у стеклянного рояля в «INOREPRO» - имитация звука классического рояля. Хотя электроника, конечно... Я нашёл мастера — Ив-Тун подсказал. Старик — негр, сам очень толковый музыкант и мастер по электроинструментам. Понимаешь, у него такая фишка: имитировать звучание. Ну, в общем, можешь пока называть эту штуку «Рояль для неправильно сросшихся пальцев». Смотри, как тут всё устроено: полутона сверху, дальше: клавиатура как бы в шахматном порядке — для аккордов не понадобится никакой растяжки, и когда у тебя палец стоит на площадке, можно чуть смещаясь — вверх-вниз или влево-вправо получить сразу четыре тона. Я сейчас объясню, но ты лучше сразу попробуй. Диапазон тут полный, компактность только из-за расположения, но зато всё прямо под рукой, и тебе не нужно будет до судорог напрягать кисть. Тут вообще можно двумя пальцами играть, если приноровиться, хотя, конечно, так довольно примитивно будет, но, в конце концов, у тебя же не только два пальца...
Он говорит быстро, сбивчиво, словно боится, что я перебью его каким-нибудь замечанием или даже вообще откажусь наотрез от его затеи. А до меня только сейчас постепенно доходит, к чему мы все последние недели на занятиях по мелкой моторике терзали клавиатуру компьютера. Оказывается, он так учил меня играть на рояле. И велел притащить его сюда, а не переслать сразу в Принстон, потому что ему не терпелось увидеть мою реакцию, потому что он боялся, да и сейчас боится — смертельно боится собственной очередной попытки починить то, что казалось сломанным, как боялся первой ЛОР-операции, как боялся «Аргуса», как боялся «миостепа» - боится, что я не переживу разочарования. Я? Не переживу? Смешной Уилсон...
- А ну, дай-ка, я попробую,- говорю.
Разобраться в хитроумной клавиатуре не так сложно — чем-то, действительно похоже на принцип клавиатуры ноута или пишущей машинки — несколько дней, и я запомню расположение и привязку нот, но сейчас первый раз коснуться клавиш я тоже не сразу решаюсь — должно быть, и в самом деле, боюсь обмануться. Что он там говорил про полутона? Ага, значит вот так — и вот он знакомый узкий промежуток, где тесно соседствуют ми и фа, не имеющие привычки соблюдать жизненное пространство друг друга так, как это делают остальные.
Решившись, наконец, осторожно касаюсь пальцем мягко поддающейся, заметной - белой на чёрном — клавиши. И вздрагиваю от чистоты, полноты и силы родившегося звука. Немного изменяю направление нажима — и звук тоже меняется. Прислушиваюсь к нему, склонив голову, нажимаю на пробу ещё две клавиши — получается мажорный аккорд. Звучит безупречно, словно у меня под пальцами концертный рояль — пожалуй, если очень прислушиваться улавливается едва-едва заметный металлический звон — визитная карточка электроинструментов. Довольно быстро соображаю, что если оставить пальцы в той же позиции, но покачать кистью, получится смещение аккорда на пол-тона. Так, а теперь подключить другую руку. Тут всё хуже — пальцы почти неподвижны, но мне, собственно и нужен только бацающий аккомпанемент — раньше с таким и Уилсон справлялся, подсаживаясь со мной в четыре руки. Значит, так: просто установить четыре пальца на кнопках и качать кистью туда-сюда, а более подвижной рукой попробовать набирать, как на компьютере, когда Уилсон диктует мне какую-нибудь ересь вроде «абгрыхтсшу», только вместо букв у меня будут ноты. Но как же чисто звучит, зараза!
- Мне придётся сочинять особую музыку — для неправильно сросшихся пальцев, - говорю я Уилсону. - Из-за аккомпанемента. Смотри, я же ни черта не могу этой рукой.
Но Уилсон уже настроен на позитив:
- Ничего. Зато хорошо, что ты правша. Наоборот было бы неудобнее. А так тебе нужно будет только брать аккорды, сразу всей кистью, а партию ты сможешь вести четыремя пальцами правой, которые у тебя двигаются почти нормально.
- Ага, «почти»...
- У тебя всё получится — я знаю, - с огромным убеждением говорит он, и Кларенс — зараза — поддакивает без тени сомнения:
- Не вопрос, док. Пара недель тренировок — и можете давать концерт. Вы ходить за пару недель научились, с нуля, плавать сумели, даже машину вели, а тут у вас и подавно всё получится.
Снова поворачиваюсь к Уилсону:
- Кто тебе рассчитал расположение клавиш?
- Вместе рассчитывали с Норой и тем парнем, который играет джаз в забегаловке.
Вот, значит, причина его таинственных отлучек. А Уилсон продолжает возбуждённо говорить:
- Ты знаешь, в чём нам реально повезло? В том, что Нора, оказывается, сама играет на рояле. Понимаешь, она два в одном — ортопед и играет на рояле.
- А как ты об этом узнал?
- Да так, из-за макета в «Октаэдре». Я спросил её, кто и как его сделал, и сразу подумал о тебе — о том, что ты тоже играл на рояле, и что ты любил играть, и любишь музыку, и что ты, наверное, хотел бы...был бы рад снова...
- Так ты всё время, пока мы здесь, вынашивал идею?
- Не вынашивал, а претворял в жизнь. Выносил я её за четверть часа, а вот с созданием этой штуковины пришлось попотеть — мы её из синтезатора переделывали. Вот уж никогда не представлял себе, что сделаю карьеру подмастерья музыкального мастера.
Он уже немного расслабился — смеётся, а у меня в горле засел колючий комок, и я не могу его проглотить. Не то, чтобы он мне мешал, но, если я сейчас захочу заговорить, наверное, не получится.
- Уилсон... спасибо за подарок...
- А у нас, - преувеличенно возбуждённо говорит он, - ещё торт к чаю. И вообще, это — дурацкая блажь, не праздновать дни рождения. Такой прекрасный повод выпить пропадает.
- Но-но! - шутливо повышаю голос я, - из твоих двенадцати шагов ты ещё и пяти не сделал. Торт шоколадный?
Мы решили, что в самолёте я буду без трансляторов — они слишком непредсказуемо ведут себя в полёте — но как бы и при них. Так мне спокойнее. Трансляторы будут в специальнром чехле у меня на груди, на цепочке. Они тяжёлые, и цепочка натирает шею, но с возможностью, никого не спрашивая, взять их и надеть я чувствую себя лучше.
В аэропорту нас провожает Нора, встретит — это уже оговорено — Чейз. Он же отвезёт до дома «электромиостеп» и «электромиорояль», как, подумав, мы с Уилсоном окрестили мой новый музыкальный инструмент.
- Сразу, как только сможешь, проверь прибор и свяжись со мной по скайпу, - напутствует Нора Уилсона. - Если это будет ночью — плевать, пусть будет ночью. Это мой первый образец такого уровня, и мне очень важно... Нет, ерунда, - вдруг сердито обрывает она сама себя. - По-настоящему важно совсем не это. Всё получилось. Это — успех. Вот только странно: я знаю, что всё получилось, что это - успех, но так жалко, что вы уже улетаете, что мне почти мечтается, чтобы что-то пошло не так. Я, наверное, дрянная девчонка?
- Мы ещё увидимся, - утешает Уилсон. - Хаус же всё равно остаётся под наблюдением. На перепрограммирование придётся прилетать, наверное, где-то через год — два. Пока будем переписываться.
- Терпеть не могу переписываться, - морщусь я.
- А зато я люблю переписываться. Буду писать и за тебя, и за себя. Буду писать о тебе. Всю твою подноготную.
- Ещё чего!
- Пора, - говорит с сожалением Кларенс. - Уже посадка. Нам нужно идти.
- Ну, что, пока? - говорит и Уилсон.
И вот тут ортопед и научный руководитель проекта «электромиостеп» доктор Нора Энн Кастл откалывает номер — в последний момент она вдруг склоняется над моим инвалидным креслом и целует меня в губы. При всех. При Уилсоне, с которым, между прочим, не так давно кувыркалась на диване в нашем гостиничном номере. При Кларенсе. При стюардессе, которая немедленно сочиняет всю нашу жизнь в виде многостраничного романа. Губы мягкие и солоноватые, и на них нет помады, как будто она заранее планировала этот поцелуй и не накрасилась. Они похожи на губы Кэмерон, с которой один раз, когда-то, тысячу лет назад... Но Кэмерон больше нет. И эта тысяча лет навалилась и сдавливает мне сердце так, что ему реально больно. И я отвечаю на поцелуй, забыв обо всём на свете: об их диванном кувыркании, о юном Бреговице, о том, что в одну воду не только нельзя войти дважды, но что нормальному человеку это и в голову не придёт. Отвечаю, потому что ничего не осталось в мире — ни аэропортов, ни тюрем, ни концертных залов, ни больниц, ни научно-исследовательских институтов — ничего, кроме мягких солоноватых губ.
- Я вас всегда буду помнить, доктор Хаус,- говорит Нора, прервав поцелуй, и в её словах, в тоне, которым они сказаны, то же самое понимание мига, в который аэропорты и тюрьмы провалились в тартарары.
- Классная фраза для эпитафии, - «отмираю» я. - Спасибо за игру.
Уилсон смотрит в сторону — хочется потрепать его по плечу, сказать что-нибудь ободряющее, но что тут скажешь? Разве что «новая квартира - новые перспективы».
- Сэр, места для инвалидов-колясочников...
- Мне не понадобятся. Кресло поедет в багажном отсеке.
- Осторожно на трапе, Кларенс.
- Всё под контролем.
- Хаус, тебе помочь пристегнуться? Снимай очки, сейчас уже будут включать двигатель.
- Док, вам удобно?
- Возьми жвачку. На взлёте зажми уши ладонями, если будет больно. Не паникуй — я рядом.
- Если что, у меня есть шприц с ативаном.
- Отключаю «миостеп». Если тебе что-то понадобится...
- ...лицом к хвосту...
- ...уже сегодня вечером...
- ...заждались...
-...наверное, напортачили без тебя...
- ...пристегните ремни безопасности. Удачного полёта!
The end.