Был опустошен и растоптан. Какие к черту проекты? Какое звание? Какая Турция? Если всё - три месяца и уже осенью о Евгении Геннадьевиче, знаменитом архитекторе в самом расцвете второй молодости, отце двоих чудных близняшек - актрис театра на льду, никто и не вспомнит. Разве что дочери. И может еще жена. Она хоть и молодая, но вроде, верная и ценит его превыше собственной карьеры модели, иначе он вряд ли бы на ней женился. Тем не менее, невозможно отрицать смешной, в сущности в свете грядущих событий, факт, что их молодой шофер Игорек увивается вокруг нее, как тот угорь вокруг саргассы, да и ее взгляды в его сторону чересчур нежные. Но какое все это теперь имеет значение, скажите на милость?..
Да, дочери не забудут. Первые два, может три, месяца, но точно не больше, на его могильной плите регулярно будут умирать свежие хризантемы. Но жизнь, она всегда сильнее смерти.
И для чего теперь все? И зачем? – то и дело спрашивал себя Евгений Геннадьевич и, не находя ответа, отмахивался от невидимого глазу вопрошающего, продолжая последний в своей жизни проект. Главное – успеть закончить. И не вспоминать, сколько еще не сделано. Сколько упущенных возможностей и не воплощенных замыслов. А сил еще, не смотря на болезнь, упорно выедающую внутренности? Хорошо хоть боль не слишком отвлекает. Привык уже, за столько-то лет. Думал, что-то несерьезное, гастрит какой-нибудь, а оно вон как вышло.
И так весь июнь. Придумывать, чертить, работать до судорог в пальцах, лететь сквозь ночь на бешеной скорости, под дикий визг чужих тормозов: не думать, не думать, неосознанно попытаться умереть как-то иначе. Потом падать на кровать не снимая ботинок и ощутить сквозь сон, как жена, привыкшая к такому его графику, избавляет от обуви и лишней одежды, вздыхает. Думать – милая, как мало бывали вместе и как мало осталось, а он… Уже последние песчинки неумолимо приближаются ко дну. Бедная моя, - шептать в темноте. Прислушиваться к тихому дыханию, проводить рукой по воздуху все еще сохраняющему ее очертания.
О предстоящем он ни с кем не говорил, какой смысл? Он и себе-то старался как можно реже об этом напоминать.
Почти в середине июля устал. Проект был закончен, жара стояла невыносимая. Подписал заявление об уходе, чем несказанно обрадовал своего зама, давно метящего в его уютный кабинет. Лежал потом неделю: спал, смотрел то в потолок, то на ветку с зелеными яблоками за окном, то снова в потолок, то на портрет девочек, еще маленьких - единственную законченную им картину. И вдруг решил, чем так умирать, на глазах у любимых детей и молодой жены, лучше уехать, исчезнуть. Пусть никто не знает, что с ним приключилось, пусть верят, что скоро вернется. Безумная мысль, но сил придала неописуемых, даже боль отступила.
Встал, оделся, в считанные минуты собрал нехитрый скарб в небольшую спортивную сумку и, даже не придумав, куда отправится, вызвал такси в аэропорт. Куда будет ближайший рейс, там и умру, - твердил он про себя всю дорогу. План был такой – прилететь, найти недорогое жилье на месяц, больше не требуется, снять последние наличные, сжечь паспорт, чтобы никто никогда не узнал (какое имя будет сообщать простой деревянный крест на безымянном кладбище в чужом городе – это совсем уж не важно) и развлекаться на полную катушку: научиться играть на флейте, например. Исполнить свою детскую мечту как следует не получится, но пару песенок, пожалуй, одолеет. Или, если там, куда он улетит, будет море, отправиться в плаванье. Посмотреть на подводный мир, а еще на то, как тает за горизонтом красноватое солнышко. Или возможно удастся залезть на какую-нибудь гору и срисовать неизвестный город с высоты птичьего полета, отослать картину детям вместо завещания. И что-нибудь еще в таком роде.
Никак не ожидал, что ближайший рейс будет в неизведанную страну Украину, в самое ее сердце, о котором было известно немного – там когда-то держал оборону батальон деда и еще оттуда «есть пошла земля русская».
Киев, так Киев, какая разница, - решил, когда железнокрылый Боинг начал набирать высоту. Потом все пытался вспомнить, что еще ему известно об этом городе. Вспомнил о крещении Руси и о Булгакове. Больше ничего не смог.
Летел, не мог наглядеться на острогорбые крылья, разрывающие молочный кисель облаков, и не было в его жизни зрелища прекрасней. Разве что желтеющие квадраты полей и разноцветные разношерстые крыши, размером с муравья. Раньше он летал, конечно, но никогда не получал мест у окна и теперь задавался вопросом – как, как он мог пропустить такое?
На подлете к Киев-граду, Евгения Геннадьевича отвлек разговор за спиной.
- Существует масса способов узнать ответ на вопрос, - улыбаясь, говорила незнакомка. Улыбка была чем-то ощутимым, материальным, как и ямочки на щеках говорившей, он чувствовал ее кожей затылка.
- Например? – нежно вторил ей собеседник.
Эх, молодость, молодость, - думалось. Как быстро прошла жизнь…
- Ну, например подслушать чужой разговор в кафе, поймать обрывок фразы на улице или, скажем, заглянуть в чужую книгу в троллейбусе.
- Допустим, а еще?
- Еще можно воспользоваться чужим телефоном. Сделать вид, что хочешь позвонить и заглянуть в последнюю смс.
- Бесстыдница, - рассмеялся юноша.
- А то, - хихикнула его собеседница. – Еще можно влюбиться как следует. И на фоне первичной эйфории вопросов вообще не останется.
- Согласен. Неужели все?
- Можно еще написать свой вопрос на бумажке, положить под подушку и увидеть сон.
- По заказу?
Голос юноши был ехидным и нежным – невероятное сочетание для подслушивающего.
- Я знаю, - продолжила девушка, ты сейчас начнешь мне гнать телегу об осознанных сновидениях, что этому нужно долго учиться и все такое. Но я тебе говорю, положа руку на сердце, увидеть можно любой сон и без долгой подготовки. Главное хотеть, и как-то сообщить об этом Мирозданию.
- Все можно, если хотеть и во время, а главное громко поставить всех в известность о своем желании, - ласково мурлыкнул юноша.
Евгений Геннадьевич спиной почувствовал, как тот подмигнул, легко касаясь пальцем губ своей подруги. Какие очаровательные дураки, - подумалось и к лучшему, что молодые люди не могли услышать с какой нежностью и грустью вздохнул их сосед.
Долгая дорога от трапа не уничтожила это настроение, наоборот, раззадорила и увеличила десятикратно. В голове роились неуместные мысли: вот бы все это было неправда, вот бы не было никакой болезни и тем более скорой кончины мыслящего меня; вот бы не родиться заново, нет, но стать хоть на десяток лет моложе; или получить в свое распоряжение еще одну жизнь…
Голоса за спиной вновь отвлекли от размышлений. Раньше он на чужие разговоры внимания не обратил бы, кабы не мутнословия влюбленной пары в самолете. На этот раз голос принадлежал не его старому знакомому юноше, скорее одногодке. Более рычащий, грудной, вместе с тем глубокий и уверенный. Он говорил:
- Знаешь почему йоги живут долго? У них принято считать, что жизнь человеческая меряется определенным количеством вдохов-выдохов. У каждого своим, но точно рассчитанным божествами. Чем чаще дышишь, тем меньше живешь – вот и вся математика.
- Ты поэтому решил обратиться к цыгун, который изобрели китайцы? – съехидничал кто-то рядом с говорившим.
- Нет, я понял другое. Нужно экономить силу. Не говорить, не думать, не есть и по возможности не пить, не нервничать, не напрягаться…
- Не, не, не… А когда жить-то? Любить, драться, заниматься сексом, творить, пылать как огонь? А потом сила она разлита везде, только успевай черпать, если умеешь пользоваться черпаком конечно…
Евгений Геннадьевич не выдержал и обернулся. За ним в очереди на контроль стояли два его ровесника. Поджарых, загорелых, светлоглазых. Немного похожих, но отнюдь не братьев, скорее старых-старых друзей, которых теперь не то, что водой не разольешь, но и медными трубами и горящими бревнами не разгонишь.
- Я думаю, - ответил первый, - что чужая и своя энергия – две разные вещи. Чужая – все равно что одежда. Хочешь – носишь, пользуешься, защищаешься от внешних воздействий, хочешь нет, а тело под ней – никуда не денется и ни откуда не возьмется и то, что внутри него тоже… Так что собственные резервы нужно беречь.
Интересно, сколько им лет? - подумалось некстати. С виду-то ровесники, мыслят немного примитивно, примерно как он лет десять тому назад, но вполне может оказаться, что этот их цыгун пошел на пользу дряхлым телам и им уже лет по двести, а так сразу и не скажешь… Какая глупость, - остановил сам себя. – Однако экономить силы – это идея. Однажды в молодости Евгений Геннадьевич на спор пролежал в комнате в одиночестве трое суток, вставая только по нужде. Бутыль с водой была рядом, а больше ему в его одиночестве ничего, как ни странно, не требовалось, да и не разрешалось по условиям спора. Сперва очень хотелось есть и в голове роилась масса неуместных слов. Но потом настала внутренняя тишина, желудок перестал требовать еды; тело, слегка сбрендившее от такой антитосиновой диеты, сперва все норовило соскочить с кровати и бежать, бежать, бежать, лишь бы потратить накопившуюся вдруг силу хоть куда-то, а на второе утро стало тяжелым, с тягучими соками внутри и одновременно легким, того и гляди взлетишь… Да и сейчас, после недельного отдыха сил стало больше, действительно. Что же, заключил Евгений Геннадьевич, с этого и начнем.
Подошла его очередь и жерло паспортного контроля наконец выплюнуло часть обессиливших от счастья путников. Вышел на улицу, вдохнул влажный после дождя воздух, в нем уже витал аромат арбузов и яблок, которые скоро будут, но больше всего пахло абрикосами и кошеной травой. Почти не было машин, вереница разномастных такси не в счет, они не ехали, просто ждали своей очереди. Людей тоже не так много, как в его родном городе. Больше воздуха и зелени.
Взял такси, попросил отвезти в центр. Таксист попался хмурый и молчаливый, бубнил себе под нос какую-то незнакомую Евгению Геннадьевичу мелодию, скорее всего что-то местное. За то на свой вопрос «куда именно в центр», услышав ответ «все равно куда» и бровью не повел, только пару нот своей бесконечной песни пропустил.
Привез на площадь с Всадником, сказал:
- Майдан – туда, Спуск – туда, Золотые ворота – туда, - сопроводил все это соответствующим взмахами руки и исчез прежде, чем пассажир успел расплатиться.
Потом долго, целых полчаса недоумевал – или забыл, или специально не взял денег. И если да, за что именно ему такое счастье?
Пожал плечами, огляделся, решил идти куда ноги несут. По поводу квартиры подумалось – пусть сама меня найдет. Бывает же в его Москве такое – идешь, стоит человек на улице с табличкой «сдам квартиру». Вполне может быть, что и в этом, незнакомом, но таком притягательным с первого же взгляда городе тоже так бывает. В любом случае только-только стукнул полдень, а значит времени до ночи еще ой как много, все успеется.
Потом бродил по незнакомым улицам, отдаленно напоминающим Старый Арбат, пробовал незнакомую пищу и улыбался незнакомым людям. В солнечно-зеленом, не жарком, приветливом Киеве как-то слабо верилось в то, что есть болезнь и то, что следует после. Боль отступила, осталось только воспоминание о ней; разум перестал задавать одни и те же вопросы: «зачем? почему? сколько осталось?» - притих, свернулся калачиком и, кажется, вообще заснул. Оставил вместо себя еле слышный шум волн далекого отсюда моря и едва различимого за уличными шумами музыканта, нашептывающего своей флейтой что-то похожее на надежду.
Квартира, точнее, комната, как и ожидалось, нашла его сама. Евгений Геннадьевич не знал, что в самом центре Спуска невозможно снять жилье, просто потому, что некоторые вещи не могут быть никогда ни при каких условиях. Однако ветхая старушка в выцветшей юбке и платке, повязанном на манер банданы, длинными красными бусами поверх, пошитой лет пятьдесят назад, шелковой блузы, подошла к нему сама и он воспринял это не как обыденность, конечно, но как что-то вполне вероятное.
- Вижу, - говорит, - приезжий. И неприкаянный. Переночевать не нужно, милок? Я много-то не возьму, всего полтинничек за ночь. Где еще за такую цену найдешь, тем более в центре?
Почему-то сразу согласился. Обрадовался. Хоть этой проблемой не нужно заниматься, времени и так до умопомрачения мало - всего месяц с хвостиком, если врач не врал, приукрашивая жестокую правду призрачными упованиями.
Но засыпая в маленькой комнатушке с серыми от времени обоями, высокими потолками и скрипучим окном, имевшей, тем не менее, одно неоспоримое достоинство - кровать с настоящей толстой периной, улыбался, как ребенок, безмятежно и благодарно. Хоть бы всю жизнь так, - думая. А вдруг все это страшный сон, я сейчас закрою глаза, проснусь и все закончиться, - думая. Окажется, что на самом деле это мой родной город, а Виталия Валерьевна – моя бабушка, - думая. И нет никакой угрозы жизни, и я играю на флейте, каждый вечер, включая субботы и воскресенья, - думая. И что зовут меня не Евгений Геннадьевич, а просто Липа, сокращенно от Филипп, - думая. Вот было бы здорово, - думая.
А потом не думал - провалился в вязкую умопомрачительную тьму. Недодумав еще напоследок, что если смерть такая, то скорее бы уж.
Снилось ли, как шел вниз по Спуску, привычно вертя головой из стороны в сторону. Мигание вывесок и гирлянд придавали привычному днем зрелищу, какой-то предновогодний сказочный привкус. Даже массивная Андреевская церковь, казалась легкой, ни дать, ни взять гигантская зелено-золотая бабочка, готовая взлететь в любую минуту. Дошел почти до самого верха, остановился у арки, ведущей к музею и пейзажной аллее. Привычным жестом открыл футляр, достал флейту, прикрутил мундштук и закрыл глаза, не забыв вообразить себя вторым Зонжичем или Габриэлем. И полился из-под пальцев и губ мадригал короля Генриха и еще какие-то незнакомые Евгению Геннадьевичу мелодии, которые сам Липа никак не идентифицировал, просто играл. Собирались люди, бросали монетки. Некоторые брали автографы или фотографировали.
Ближе к полуночи слушатели разошлись. Собрал скромный заработок, которого вряд ли бы хватило на неделю самостоятельной жизни, но у него есть бабушка, а у бабушки царские деньги, которые она постепенно сбывает нумизматам. На то и живут. Неспешно поднялся до Рейтарской, купил у, скорее всего, последней во всем городе в такой час, цветочницы букет ромашек, зашел в знакомый подъезд, вдохнул запах чьих-то пирожком и позвонил в знакомую зеленую дверь на первом этаже.
Дверь открылась не сразу, но он знал, что откроется, куда денется, ведь Машка ждет его уже, места себе не находит.
- Липа, - ошарашено выдохнула она, - о, господи!
Евгений Геннадьевич открыл глаза. Удивленно сощурился, пытаясь привыкнуть к яркому сероватому свету луны, превращающей комнату в некое подобие филиала театра теней.
Натянул шорты, чтобы попить воды в приличествующем джентльмену в гостях виде. Вышел в гулкий коридор, прошел мимо комнаты Виталии Валерьевны, тихо, как мог на скрипучих досках паркета, то и дело предательски взвизгивающих. Но хозяйка не спала. Сидела в темной кухне кухне, в маленьком креслице, подперев дряблую щеку морщинистой рукой, в одной ночной рубашке, так что ее смело можно было принять за какое-нибудь симпатичное привидение, и вяло мешала остывший давно уже чай.
- Чего без света сидите, хозяйка?
- Та вот милый, думу думаю, да и ты сидай, в ногах правды нет.
Сел в креслице напротив. На журнальном столике стояла еще одна чашка и большой чайник, в котором заваривают чай в больших семьях на один раз – заварил, выпил, заварил новый. Подлил себе чаю. Как раз не горячего, как пил всегда дома, вежливо, но тихо похвалил хозяйку дома и тоже задумался.
- Внучок мой, тоже не спал по ночам, все колобродил, как кикимора болотная. Но у него дело было, а ты чего бодрствуешь? – не смотря на Евгения Геннадьевича спросила хозяйка.
- Внучка вашего, часом, не Липой зовут? – поинтересовался, уже зная ответ и оттого разволновался как ребенок, ожидающий родителей со школьного собрания: что скажут, какие ремни ожидают…
- Звали. Пропал, горемычный, - поправила она.
- Как же пропал, Виталия Валерьевна?
- Пошел песенки дудеть, соколик мой неповторимый, да и не воротился. Три года уж, и ни весточки. Городовые, бессердечные, советуют похоронить и забыть. А как я забуду Липочку мою, ласковую, один он у меня.. был…, - она всхлипнула и утерла глаза воротником ночной рубашки.
- А у Машки, то есть простите, Марии, искали?
- А ты откуда о ней знаешь, милый? – от удивления слезы хозяйки высохли, она подняла на Евгения Геннадьевича лучистые, не смотря на год, глаза. Точь-в-точь, как у внука.
- Мне сон приснился. Я сразу так и понял, что не совсем спал. Слишком это состояние отличается от привычного сновидения. Так, будто не сон смотришь, а в душу кому заглядываешь. Может у меня от болезни способности какие чудные завелись?
- Это вряд ли, - бабушка попыталась изобразить улыбку. – А что снилось-то тебе? И что за хворь с тобой приключилась? Впрочем, догадываюсь…
- О хвори не будем, а вот сон рассказать могу. Мне снилось, что меня зовут Липа, сокращенное от Филилл…
- Святые покровители, - тихо перебила Виталия Валерьевна, но гость продолжил:
- В общем, ничего особенного… вышел на улицу, поднялся наверх, играл на флейте, а потом пошел на… Ри…Ра…
- Рейтерскую?
- Да, туда. Зашел в подъезд, позвонил в зеленую дверь на первом этаже, увидел девушку, узнал ее, она вскрикнула: «господи, Липа» и, кажется, собралась лишиться чувств, но я вдруг проснулся и пошел пить воду. Все.
- Значит, нет его там, - горько вздохнула хозяйка. – Машка это его подруга детства. Все женихались. Потом он пропал, а она замуж вышла. Удивительно, как на тебя Спуск действует. Ведь не вещун, вроде бы. Вещуна я бы за версту почуяла. Как болезнь твою. Только вылечить, прости не могу, совсем от горя силушки лишилась. Но не смертельная она, и ладно.
- Как не смертельная? – удивился. – Врачи дают три месяца, два уже прошли, стало быть немного осталось.
- На то и врачи, чтобы врать, - отмахнулась Виталия Валерьевна, - говорю тебе как есть, будешь жить еще…Впрочем, не нужно тебе знать сколько. Не нужно. Но не одно лето проживешь, вот тебе крест, - в дополнение к своим словам хозяйка порывисто перекрестилась.
- Если так, спасибо на добром слове, - ему очень хотелось верить бабушке и поэтому почти получилось.
- Спасения не желай, - вдруг рассердилась хозяйка, - лучше спать ложись, а ежели что еще сниться будет, то сны мне свои как есть пересказывай.
- Боюсь, что не получится, - в голосе Евгения Геннадьевича сомнение предупреждало надежду.
- А ты не напружайся. Получилось раз, получится снова. Иди, иди, соколик. Надежду ты мне подарил. Ежели ты не ощущал себя Липкой мертвым, значит, живехонек внучок мой, только беспамятный или обездвиженный. Поможешь найти, век молиться за тебя буду, до Святой Лавры на коленках доползу, все ладони об иконы целющие сотру.
- Да я бы с радостью, - начал было гость, но хозяйка его прервала одним властным жестом руки. - Иди уж, утро вечера мудренее.
- Ваша правда, Виталия Валерьевна.
Остаток ночи проворочался без сна. К утру задремал, проснулся же бодрым, как только дети умеют. Вспомнил ночной разговор с хозяйкой, сосредоточился в поисках новостей из недр организма. Внутри было солнечно и ясно. Никаких вихрей, болей, ураганов, потрясений, слабости и прочих неприятностей. Был близок к тому, чтобы поверить бабушке безоговорочно, как когда-то не смог поверить в Бога, да и с прочими представителями небесного свода был в таких же отношениях. Хотелось все же быть уверенным.
Поймал с телефона бесплатную сеть ближайшего кафе, прямо не вставая с кровати, выяснил местонахождение ближайшей клиники и отправился туда, стараясь не столкнуться в дверях с бабушкой, для которой не имел пока утешительных новостей.
Спустя два часа с удивлением держал в руках заключение узи-диагноста, терапевта и хирурга. Пришлось им заплатить немало денег, все-таки не местный, без направлений и карточки. Если расшифровать их медицинскую иероглифику, какая и не снилась самим изобретателям сего письма, можно было уложиться в два слова - вы здоровы. Не сто процентов, конечно, легкий гастрит от переживаний последних месяцев таки имел место быть, но это все.
Сначала Евгений Геннадьевич ушам своим не поверил, потом – глазам, увидев на мониторе благословенную равнину в месте, где несколько месяцев назад была опухоль размером с донышко стакана. И как прошлый раз разглядывал экран чудо-аппарата с недоверием, только на сей раз радостным.
Вышел на улицу, готов был расцеловать каждого прохожего. Пошел в бар, попросил стакан водки и бутерброд с колбасой. Не то, чтобы такое было в привычке, а просто не знал, что делать с разгоряченной от нагаданного подарка головой и сердцем, совсем сбрендившим от облегчения.
Выпил залпом, закусил и если закрыть глаза на брезгливое осуждение молодого бармена, был совершенно счастлив. Возникла мысль позвонить дочкам, но одернул. В записке, которую он, хорошо, что додумался оставить домашним, было сказано: «Простите любимые, устал, отправился путешествовать, скоро не ждите» - такая себе спасительная разновидность вранья, поэтому ничто не мешало ему наслаждаться вымечтанным за всю жизнь одиночеством путешественника, у которого еще много верст и городов впереди.
Носился потом по городу, как вихрь. На самом деле ветром стал бы, если б умел, а так просто иногда вспоминал, что среди людей принято ходить касаясь земли, хотя бы ради приличия и уважения к не умеющим летать кошкам.
К вечеру подостыл. Вспомнил, что не ел целый день. Огляделся в поисках приличного кафе и понял, что как блудный сын, вернулся туда, откуда ушел утром. Неужели ходил по кругу? – снова и снова задавал себе один и тот же вопрос Евгений Геннадьевич, пока ждал заказа. Потом махнул рукой – харчо оказалось идеальным, вишневый пирог словно бы вынутый с бабушкиной печки, а кофе… Вот кофе был отвратительным, но ни чуть не портил настроения, а это самое главное. Потом вернулся в небольшую квартирку на Спуск, шатаясь как пьяный то ли от усталости, то ли от скверного кофе, то ли просто от подступающей в сиреневых огнях летней ночи.
- Я вам конфет принес, хозяйка, - обратился он к Виталии Валерьевне, невозмутимо пьющей чай с черствыми сушками.
- Спасибо, сынок, чего светишься как новогодняя елка? Небось анализы сдал, не поверил старухе… И что, здоров аки племенной бычок?
- Ну и сравнения у вас, - рассмеялся от неожиданности. – Спасибо вам огромное.
- Не нужно мне твоих благодарностей. Даже если бы вот этими руками тебя вылечила, и то не нужно. Ты знаешь, в чем моя беда. А слова это просто слова.
- Я помог бы вам, да не знаю чем. Хотите я прямо сейчас спать пойду? Вдруг снова удастся Филиппа увидеть.
- Не называй его так, - тяжело вздохнула хозяйка, он терпеть не может этого имени. Его мамка так в честь своей первой любви назвала. Отца у него не было, так она ничего лучше не придумала, непутевая.
- Что с ней случилось?
- Погорела на старой квартире. Хорошо Липа у меня ночевал, а то б совсем одна одинешенька осталась.
- Тогда спокойной ночи, буду молить всех известных мне богов, глядишь, сжалятся, явят милость свою.
- Ты это, милый, не говори глупостей. Всех известных богов, видите ли. За версту видно, не набожен, зачем сейчас-то унижаться.
- Почему унижаться? – удивился гость.
- Боги они за всеми нашими глупостями не поспевают, а вот черти всегда тут как тут. Так что не подзывай лестью черных-то. То, что ты выздоровел чистая случайность. Фатум, судьба, ежели хочешь, божий промысел. Видно понять тебе что-то нужно было, разобраться в чем-то, по другому жить начать, вот и получил что-то вроде шишки на лбу. А может просто задание тебе выпало найти моего внучка, я уж ни на что не годная стала. Ежели б не захворал, в Киев бы не приехал… То-то же, по глазам вижу. В общем, ты понял меня, соколик ясный?
- Спасибо Виталия Валерьевна за напутствия.
- Перестань мне спасения желать, - хозяйка неожиданно весело подмигнула, но потом снова посерьезнела и махнула рукой: мол, иди уж, сил нет смотреть на твою счастливую рожу.
- Благодарю, - усмехнулся в ответ.
И еще раз мысленно поблагодарил ее, зайдя в комнату и обнаружив там взбитую перину, открытую форточку и чью-то полосатую выстиранную, мастерски отглаженную пижаму на стуле у кровати. Свою-то не взял, слишком быстро собирался и слишком не важным казались такие вещи всего лишь вчера утром, надо же…
Вспомнил давешний разговор в самолете: «увидеть можно любой сон, нужно только сообщить об этом мирозданию». Шепнул: «Хочу увидеть, что случилось с Липой» и заснул сном младенца.
И тут же проснулся. Комната не изменилась совершенно, а вот вместо пижамы на нем были джинсы, ярко-оранжевая футболка и летняя куртка с капюшоном. Жаль зеркала не было, как же можно искать Липу, если не знаешь как он выглядит, - раздался где-то на задворках сознания голос чужака, но не обратил на него внимания. Мало ли что примерещится.
Рядом на стуле стоял футляр с инструментом. И прямо руки чесались достать его. Но он себя сдержал. И так его ждет вечер неземного блаженства Только он и музыка, музыка и он - волшебные, неземные звуки королевы инструментов. Как и всегда, сколько он себя помнит, а вот привыкнуть не может.
Как флейту, он любил разве что Машку. Хотя если бы любимая поставила его перед выбором «я или флейта» он выбрал бы второе, - подумалось ему.
Как чувствовал. Отыграл концерт, купил цветы, в миллионный раз позвонил любимой в дверь.
- Пришел? – неожиданно зло спросила она с порога.
- Что-то случилось, Марусенька? – спросил, надеясь, что давнее шутливо-нежное прозвище вернет ей всегдашнее умиротворенное расположение духа.
- Случилось, - отрезала она. - Ты проходи, любимый, будем разговоры разговаривать да чай пить.
В ее устах всегдашнее нежное «любимый» зазвучало вдруг как самая обидная из обзывалок. Липа был неприятно удивлен и молча прошел на кухню. Присел на колченогий табурет, поставив флейту у ног. Он никогда не при каких обстоятельствах с ней не расставался, вот и сейчас не захотел оставить без присмотра в коридоре.
Маша поставила чайник, небрежно бросила ромашки на подоконник, не захотев даже поставить в воду. Он молчал, опустив голову. Вдруг понял, о чем будет разговор и ему заранее было скучно.
Как она не поймет, глупая, в музыке вся его жизнь, он не может бросить ее ради гипотетического «большого» заработка, даже если тот означает будущую свадьбу и тихое семейное счастье. Последнее время любимая часто начинала этот разговор, но никогда в таком настроении.
- Я выхожу замуж, - просто сказала она без всяких предисловий.
- Не за меня, как я понимаю, - не подымая головы, поинтересовался Липа.
- Как ты понимаешь, не за тебя. – Эту фразу Мария начала грубо, но закончила неожиданно тихо. В ее голосе бывший возлюбленный услышал вдруг вину и грусть.
- Что же, тогда мне здесь нечего делать, - он встал, стараясь по-прежнему не смотреть на любимое лицо. Не хотел запомнить ее такой, пусть навеки останется у него в памяти его Машкой: милой, улыбчивой и робкой. Ведь даже для того, чтобы поцеловать ее первый раз, он ждал целых семь лет – с десяти до семнадцати.
Ответа он от нее не дождался. Могла бы просто задержать его движением руки, все бы изменилось, а сейчас он уходит. Уходит.
У-хо-дит.
Господи боже, как же они докатились до этого?..
- Ну и катись, - услышал он в спину. Машкина истерика перешла в беспомощный визг. – Чурбан бесчувственный! Когда-нибудь твоя флейта сожрет тебя с потрохами. Ты и сейчас не живешь, а пляшешь под ее дудку!
Какая глупая ирония, - подумал Хлопнул дверью так, что лампочка в подъезде с тихим поросячьим визгом лопнула и стало вдруг так темно, что до выхода пришлось пробираться на ощупь. Чуть не свалился с лестницы, чертыхнулся, подвернул ногу на последней ступеньке. Боль в ноге перекрыла боль душевную.
Вот бы всегда так, - подумал сердито.
Ночь встретила его тусклыми фонарями, густой тьмой. Луна скрылась за тяжелыми свинцовыми тучами и, кажется, пошел дождь. Липа завернул за угол, прошел три квартала и свернул снова. Ноги занесли его на знакомую с детства улицу, к тому самому серовато-голубому дореволюционному дому и он привычным движением толкнул на себя тяжелую дверь подъезда с круглой кованной ручкой.
Потом он будто во сне подымался на последний этаж. Пешком, лифта в этом доме не было изначально. Чувствовал, как деревенеют ноги, а кровь становится вязкой и горячей. Но дошел, распахнул дверь чердака, прошаркал к краю крыши. Сел. Непослушными руками достал флейту, поднес к губам и уже не чувствуя ни одной мышцы, заиграл.
Заиграл вспоминая, как пять лет назад на этом самом месте первый раз несмело поцеловал Машку. Как она залилась краской и шепнула, что этой ночью хочет быть с ним и до конца жизни не расставаться. Вспоминал, как смеялись позже, первый раз узнав друг друга прямо здесь, на, неловко брошенной на пол, курточке над тем, как хороши они будут, если не смогут даже по институтам разойдись, Так и будут фланировать за руки то в один, то во второй. Как нес ее на руках прямо до ее дома, а потом неделю не мог держать свою флейту, настолько не слушались усталые мышцы. Но Машке он, конечно же, этого не сказал. Достаточно было подслушать поутру, спрятавшись под лестницей в ее подъезде, с какой гордостью она рассказывала об этом подруге. Он не специально, просто постеснялся подойти, заметив ее в чужой компании. Вспомнил, сколько было сладостных ночей и вечеров в их предвкушении. Каждый вечер рассказывал об этом миру своей музыкой. И хотя люди плохо понимают язык нот, зато хорошо понимают язык чувств. Может именно благодаря своей нежности и любви, он стал таким популярным на Спуске.
Слава не интересовала его, просто музыке его флейты-души нужны слушатели. Как краскам нужна кисть. Как фильму зрители. Иначе все умрет: и вдохновение, и звуки, и любовь.
Думал обо все этом пока еще был способен размышлять, пока на полуноте не затихла мелодия его сердца, пока флейта не замолчала, выбросив в ночной воздух прощальный звук…
И как же больно стало застывшему телу, как холодно и страшно сердцу. Говорила же бабка, что каждая вторая в Киеве – ведьма. Такой город, такая сила в нем заложена. Не верил.
Долго пытался Липа разорвать путы своей каменной тюрьмы, выкарабкаться на волю, все тщетно. Только и оставалось ему на самом дне обиженной уставшей души грозиться придушить Машку за ее неосознанное проклятие. Кричал всем телом, что есть мочи, целую вечность и еще десять спустя. И пусть ни одного звука не вылетало из застывшего рта, наделся, что бог услышит. Или хоть кто-нибудь, кто сможет помочь.
Евгений Геннадьевич проснулся в холодном поту. Беззвучный крик сковал его горло и он закашлялся.
Рядом сидела хозяйка квартиры. Притихшая, испуганная, стакан воды в ее руке, казалось бы, весит целую тонну. Пил жадными глотками, испытывая терпение старушки. Наконец смог говорить. Рассказал все как есть и заключил:
- Я не знаю, чем можно помочь в такой ситуации. Какая-то дурная мистика из нудных второсортных фильмов ужасов.
- Ничего, милый, зато я знаю. Ты только место покажи.
- Думаю, вспомню, как отойду маленько. А что он (я) там думал про ведьм?
- Липочка, мой яхонтовый, - всплеснула руками Виталия Валерьевна, - всегда был таким впечатлительным мальчиком. Я даже оберег ему подарила от злословия и черного глазу. Пока маленький был, носил на шее, а как вырос стал в карман прятать, видно потерял оберег свой. В Киеве всегда было слишком много сильных женщин, не ведающих и не управляющих своей силой. Такие места здесь заговоренные. Потому и церквей больше, чем прихожан - на кожну пядь по златоглавой. Извечная боротьба веры и язычества. Думали понастроят, отмолят и вся сила земли ихняя будет. Ан нет.
- Так выходит его Машка тоже колдунья? – удивился, почти пропустив все остальное мимо ушей.
- Чароплетка, - беспомощно вздохнула хозяйка. – Самое опасное свойство для несведущей несдержанной девицы. Хорошо хоть редко так злиться.
- Не понимаю.
- В ее устах слова превращаются в заклинания. Теперь придется идти к ней, просить о милости. Чтоб избавила внучка от своей ворожбы, да и заодно на будущее имела в виду, что бросаться проклятиями чревато. Небось и сама-то, непутевая, несчастлива, ибо все зло всегда бумерангом возвращается, в особенности к таким как она.
- Но почему я? Почему не вы? Ведь уже давно могли бы освободить его. Не понимаю, чем я лучше вас или, скажем, Маши этой?
- Сие тайна великая есть, - неожиданно улыбнулась хозяйка и заразила своей улыбкой Евгения Геннадьевича. – Пойдем, утро уже, соколик, спешить надо.
Дошли до Машкиного дома. Подымаясь по лестнице сомневался, поверит ли, пойдет ли с ними. Потому что, если бы Виталия Валерьевна начала ему самому рассказывать о чароплетках и людях-статуях не как участнику событий, а как пассивному слушателю, он бы вспомнил миф о Горгулье, посчитал бы бабушку выжившей из ума и забыл бы обо всем на следующий день.
Мария собиралась на работу. Во сне он плохо осознавал ее лицо, оно было размыто и как бы само собой разумеющееся, а жаль. Она была немного похожа на молодую Мирей матье, такая же сильная, утонченная и нежная. В ее глазах явственно читалась грусть и сожаление, однако сразу нам поверила (может быть, у них в Киеве вообще такие вещи в порядке вещей?).
Разволновалась. Когда спрашивала, куда нужно идти, ее голос дрожал и прерывался от сдерживаемых всхлипов. Евгений Геннадьевич смутился, шепнул ей на ухо. Она вздрогнула и покосилась на сведущего в ее интимных делах с недоверием и опаской. Однако через десять минут, когда подходили к месту событий, Маша почти овладела собой. Она, кажется, даже не боялась, что ничего не получиться, что ее Липа так и останется статуей – спокойная, сосредоточенная, упрямо поджавшая по-детски пухлые губы.
По улице не шли, практически бежали. Виталия Валерьевна на ходу что-то тихо и бегло объясняла виновнице, Евгений Геннадьевич не слышал. Подозревал даже, что не по зубам ему их разговор.
Уже снизу увидели сгорбленную фигурку с флейтой, свесившую ноги с крыши. Серо-розовый камень отражал солнечные лучи и словно бы светился изнутри собственным леденцовым светом. Евгений Геннадьевич невольно залюбовался, Виталия Валерьевна перекрестилась и шумно выдохнула: «бедный мой Липочка, внучок мой ненаглядный», а Маша охнула и стремглав бросилась в подъезд, и уже минуту спустя опустилась на колени рядом с застывшим возлюбленным.
- Не мешай, - тихо попросила старушка своего квартиранта, кинувшегося вслед за девушкой, успев в последний момент схватить его за руку. От волнения ее голос стал глуше и слегка подрагивал. – Такая ворожба не терпит чужих глаз. Отойдем-ка отсюда.
- У нее получится?
- Не ведомо, сынок. Но ежели не у нее, то больше ни у кого. Заклятие должен снимать тот, кто его наложил.
Зашли в кафе напротив, присели за первый попавшийся столик, лишь бы не переминаться от нетерпения с ноги на ногу посреди зала. Оба пытались не косится на окна, из которых хорошо просматривалась крыша дома на другой стороне улицы. Молоденький официант подскочил с меню, но сразу почему-то развернулся и ушел восвояси. Виталия Валерьевна еле умудрялась усидеть на стуле и все норовила смять в руках кончик скатерти. Не подымала глаз на квартиранта. А тот, в свою очередь, закрыл глаза и беззвучно просил мироздание, как его учили безымянные попутчики, об успешном завершении лавстори двух милых, глупых, своенравных детей.
Оба, как по команде, задерживали дыхание при каждом звоне колокольчика над входной дверью. Оба разочарованно выдыхали, глядя исподлобья на тех, кто вошел. Время, казалось, вовсе престало течь, замерло в одной точке. И где-то на десятом круге вечности, за спиной Евгения Геннадьевича раздался усталый, но довольный юношеский голос:
- Бабуля!
- Внучек мой ненаглядный, - вскрикнула Виталия Валерьевна. Заключила его в свои объятия, расплакалась на плече. Боль несбывшейся утраты, годы ожидания и нервное напряжение ночи выходило из нее капля за каплей. Когда она наконец перестала цепляться за легкую курточку внука, как за единственное доказательство того, что вот, жив, здоров и никуда не денется, отстранилась и сердито спросила:
- А где Машка-то? У мен я к ней серьезный разговор есть.
- Ругаться будешь? – нежно улыбнулся внук, осторожно опускаясь на краешек свободного стула.
- Поделом, окаянной, вишь что сотворила-то, чуть в землю меня не вогнала раньше сроку.
- Пойдем домой, бабуль, Машка вечером зайдет. У меня тоже к ней серьезный разговор будет.
- Ой, а комната-то твоя занята, - вдруг встрепенулась Виталия Валерьевна. – Раззнакомьтесь, милые без меня. Я что-то устала маленько.
- Я видел вас во сне, - начал Липа. – Почувствовал даже момент, в который бабушка вас вылечила. Так что можно считать раззнакомились.
- Но она сказала…
- Знаю, знаю, что сил нет, что нет никакой болезни, что врачи ошиблись и жить будете долго и счастливо и все такое, она всегда так всем говорит. И усмехается втихомолку потом с неделю. Мол, провела, молодчинка эдакая.
- Ты чегой-то на бабушку бочку катишь и все тайны ее первому встречному докладываешь, а? – невинно поинтересовалась Виталия Валерьевна.
Липа не выдержал и прыснул, за ним рассмеялся Евгений Геннадьевич. А потом они оба залились чистым, как небо над их головой смехом, слушая притворно недовольное ворчание старушки.