В Бронбергских холмах – множество тропинок. Их проложили поколения людей, ходивших здесь из года в год: на охоту, на поиски пропавшей овцы, позже – по научным делам или просто на прогулку… Кое-где в рыжем камне даже вырубили ступеньки, чтобы удобнее было ходить. Тропинки вьются сквозь буш, среди скал, поднимаются к вершинам холмов и спускаются вниз, по краю меловой осыпи.
Очень приятно ходить по этим тропинкам. Они созданы и обжиты человеком – но в них не найдешь и тени сходства с асфальтированными дорожками в парке. Это именно тропинки, тропки, такие же естественные здесь, как низкие ходы, пробитые в кустарнике дикобразом, или берег реки, истоптанный лапками уток. Над человечьими тропами шатром смыкаются перистые ветви акаций, в густых кустах по обе стороны поют сорокопуты; здесь прокладывают свои рабочие дорожки муравьи, а поздней весной ползают аспидно-черные, багровые, бурые и желтые многоножки, невозмутимо посверкивая доисторической броней. Иногда выползет на тропинку сонная черепаха: ей тоже приятно с утра пораньше не продираться сквозь кустарник, поскальзываясь на мелких камешках, а спокойно шагать – вверх ли, вниз ли – по гладкой, утоптанной земле, срывая по пути травинку-другую зазубренным попугаичьим клювом. По весне вдоль тропинок цветут желтые ирисы и благоухает дикий жасмин.
Но сегодня мы решили свернуть с привычной, нахоженной тропки, пойти прямо к вершине через дикий кустарник. Ведь интересно – что там, за пределами тропы?
…Идем, продираясь сквозь плотные заросли, сквозь колючки. Мы не боимся змей: они не укусят зря, а мы так топаем по каменистой земле, что пресмыкающимся нас, наверно, «слышно» за версту. Не боимся кусачих, быстробегающих горных муравьев: на нас высокие, закрытые со всех сторон ботинки. Не боимся оцарапать ноги: они надежно укрыты просторными брюками из плотной джинсовой ткани. Потому-то, кстати, и не могу я – и никогда не могла – воспринимать джинсы как что-то «модное», «стильное»: это удобная одежда для походов в горы, и только.
Но руки и лицо – открыты. И им, хочешь не хочешь, все же достается. У меня уже длинная царапина на щеке, к лицу постоянно липнут невидимые глазу паутинки… Вся одежда – в мелких шершавых «иголочках», семенах колючего желтого цветка. Сам колючий, и детки такие же. Они торчат темными пучками на стебле родителя, ждут, когда мимо проберется дикобраз, мангуст, антилопа или такие же, как мы, походники – а там прицепятся к одежде или шкуре и пойдут гулять по свету в поисках места, где пустить корни.
Казалось бы, зачем все это, царапины, колючие цветы? Не вернуться ли на тропинку? Но мы идем дальше, любопытство понемногу рождает азарт: не может же быть, чтобы в этом густом, давно никем не хоженом буше так и не встретилось ничего интересного!
Очень мешают заросли лантаны – с кривыми шипами, плотные, по грудь человеку, настоящая колючая изгородь! Через них уже не продерешься: приходится обходить, жаться к кактусам и акациям, которые хоть и колются, но как-то не так, как-то более дружелюбно. Лантана здесь – чужак, наглый вторженец. Ее завезли когда-то из Южной Америки ради красивых цветов, а она разрослась, сбежала из садов и палисадников и теперь вытесняет местные растения, наваливается всей колючей массой, душит, сгоняет с земли. Ядовитыми плодами лантаны, бывает, насмерть травятся местные животные, дикие и домашние… Потому-то и ученые, и фермеры ведут с ней непримиримую войну, уничтожают, где только могут.
А цветы у лантаны и впрямь красивые: округлые соцветия из мелких трубчатых цветочков, разных оттенков – то ярко-алые, то желтые с оранжевым, то розовые с белым и сиреневым… Впрочем, природа, сама воплощение красоты, быстро отучает превозносить эстетику. Красота ведь может быть и злой. Может быть – злом. Особенно когда цветет не на своем месте.
А вот возвышается над зарослями лохматая крона куссонии – капустного дерева. Это уже – эндемик: растение, которое не встретишь нигде больше, кроме как здесь, в Восточном Трансваале. Эти холмы – и только они – его родной дом.
Длинный, шершавый, странно изогнутый ствол, растрепанный шар серовато-зеленой листвы… Вроде бы ничего особенно привлекательного – но трудно представить трансваальский буш, склоны холмов без куссонии, этой неотъемлемой части здешнего мира. Картины природы, как и человеческие картины, написанные красками, состоят из множества мазков. Убери один, другой – и что-то неуловимое исчезнет, картина вмиг станет неполной и прежней не будет уже никогда.
…В зарослях – неожиданный шум, шелест, громкое то ли кудахтанье, то ли кваканье, шорох бегущих ног. Разбегается стадо цесарок – крупных диких кур в великолепном дымчато-сером в белую крапинку оперении – словно старинный испанский воротник, усыпанный жемчужинами. На голове у цесарок, как и полагается курам, хохолок, а в голове – ума не больше, чем у любых других кур. Если застигнуть цесарок на ровной дороге, они побегут, переваливаясь, напрямик и долго еще не догадаются свернуть в кустарник. Впрочем, глупые-то они глупые, но и в смелости, когда нужно, им не откажешь: как-то раз в самой гуще высокой весенней травы мы с сестрами нашли маленького птенчика-цесаренка, пушистого, желтовато-буренького. Одна из сестер нагнулась над ним – хотела рассмотреть поближе – и тут же из зарослей с возмущенным кудахтаньем вылетела цесарка-мать, да не просто вылетела, а прыгнула сестре на спину, больно ударила кривыми когтистыми лапами. Мы быстро ретировались, а дикая курица торжествующе увела своего цесаревича в стаю квохчущих родственников.
А это кто метнулся из-под куста? Теперь уже не увидеть, но это, конечно, заяц. Они в Трансваале не серые, а рыжие, под цвет камней.
А вот и сами камни, где была заячья лежка. Камни, камни… Нет, это не просто дикие валуны! Этот невысокий, но длинный вал – точнее, то, что от него осталось – несомненно, сложен человеческими руками.
Проходим немного вдоль вала, внимательно смотрим – сомнений почти не остается: это остатки укреплений времен англо-бурской войны. Такие укрепления из дикого горного камня возводили когда-то бурские партизаны, чтобы отстреливаться от англичан: окопа на вершине горы ведь не выроешь.
Были ли здесь, на Бронберге, бои? Они везде были… «Трансвааль, Трансвааль, страна моя, ты вся горишь в огне» - пели в те годы в далекой России, сочувствовавшей бурам, и эти слова бесхитростной песенки были, в общем, недалеки от истины. Значит, вполне может быть, что вот здесь, за невысокой оградой, наспех сложенной из рыжих камней, лежали когда-то буры – бородатые, с лохматыми, как крона куссонии, шевелюрами, со старыми дедовскими ружьями наперевес, с ног до головы покрытые рыжей пылью горных тропинок. Лежали и ждали, когда поползут вверх по склону британцы в своих травянистых мундирах – чтобы, прицелившись основательно, по-охотничьи, выпустить пулю. Кровь проступала на хаки, как соцветья лантаны…
А там, за холмом, быть может, стояла их ферма – простой и бесхитростный дом, сложенный из такого же дикого камня, с потолочными балками из акациевых стволов…
События столетней давности представить легко: ведь мало что изменилось здесь с тех времен. Разве что фермы больше нет – а горы и буш продолжают жить своей жизнью, точно такой же, как и век, и два, и тысячу лет назад.
Мы присаживаемся на край бывшего укрепления и долго-долго смотрим вдаль, на реку Морелету, лениво катящую свои волны там, внизу, на склоны холмов, заросшие кряжистой протеей и тонкой, светлой акацией, на бурого коршуна, одиноко парящего над долиной… Все это видели в те далекие годы и буры, лежавшие здесь и ждавшие англичан с ружьями наперевес. И за спиной у них был их дом. И вокруг них – тоже.
…Потом на подробной топографической карте мы отыскали найденный нами вал. Это действительно оказались остатки бурских укреплений – заброшенные, но не забытые. Значит, ничего нового мы не открыли – а впрочем, стало ли наше открытие меньше от того, что кто-то до нас уже успел нанести его на карту? Разве не с нами остались и радость находки, и дикий буш, и мысли о тех, кто давно ушел, но чьими глазами мы и теперь можем взглянуть на мир вокруг? И разве не стоило ради этого продираться сквозь кустарник, сражаться с колючей лантаной и собственной усталостью?
Разве не стоило ради этого свернуть ненадолго с тропинки?