На бетонном склоне волжской набережной, прогретом за день жарким майским солнцем, расположились с комфортом две невзрачные фигуры. По одежде и багряному румянцу было видно – мужчины пьющие и пьющие регулярно. Друзья сели основательно. С собой они принесли пятилитровую баклажку пива и два пузырька «Боярышника», с видом Петербурга на этикетке. Рядом, на газете, лежали стрелки зеленого лука с молодыми усатыми головками, буханка черного хлеба и начатое кольцо краковской колбасы. Тут же, в спичечной коробке, на самом дне, пестрела каменная соль, вперемешку с табачным пеплом и какими-то крошками. На реку опускались теплые сумерки. Идеальная гладь воды временами нарушаемая всплеском мелкой рыбешки, отражала голубое небо, с редкими облачками, нежно-розового от закатных лучей цвета.
- Зашибись, - гортанно пропел высокий и худой, по виду татарин, одетый в черную рубашку с закатанными рукавами и, сильно вытертые и грязные джинсы. Бардовое лицо его было изрезано, не то шрамами, не то морщинами, а курчавые волосы цвета прелой соломы, составляли каракулевый купол внушительного размера. В движениях и голосе его чувствовалась сила, но, как бы приглушенная.
- Красиво, - заключил второй, меньшего роста и тщедушный, с черной, всклоченной шевелюрой и такой же черной бородой. Одет он был в странную робу салатового цвета, какие носят хирурги, но сильно поношенную, с дырками на коленях. На ногах тряпичные тапки с задниками, тоже порванные и обнажавшие большие пальцы с грязными загнутыми ногтями. Говорил он сдержанно и отстраненно, как бы, дистанцируясь от собеседника. Он был старше собутыльника, но сказать насколько было сложно.
- И что, правда повесишься? Сам же говорил – только жить начинаю. Или по больнице скучаешь?
- Повешусь, или застрелюсь. Суть одна. Прорвать плаценту душной объективации бытия. Здесь я уже свое отмотал, как ты выражаешься.
- Ну, ты клоун! Я слышал, что корки мочишь, но такой шняги даже не представлял. – Татарин налил «Боярышник» в пластиковые стаканчики. – А хочешь, я с тобой пойду? Мне до жути интересно, как ты в петле дрыгаться будешь. Я люблю смотреть как умирают. Хочешь?
- Смотри. Мне и самому интересно, как твоя физия вытянется, когда я туда уйду. Взгляну на тебя оттуда. На твою гадкую тупую рожу. Только ты не сбеги. Рядом стой, и смотри. Мне интересно будет. Может я мысли твои увижу, или сущность твоя станет явной - Он засмеялся своим фантазиям. Руся (так звали татарина), внимательно посмотрел на собеседника, как бы прицениваясь, а не ****ануть ли ему по роже, чтобы не выпендривался. Еще несколько секунд он смотрел в глаза Шакилова, потом отвел взгляд и влил в глотку зелье. Тут же запил пивом, прямо из баклажки.
Большим умом Руся не отличался, и случись этот разговор лет десять назад, он отметелил бы Шакилова до полусмерти. Но годы, проведенные в тюрьме и надлом, приобретенный там (ходили слухи, что Русю в тюрьме насиловали и били) сделали его не то чтобы осторожным, но более терпимым и сдержанным.
- Тебе баба нужна. Залезешь на бабу и все дурные мысли уйдут. Хочешь я тебе приведу Тоньку?
- Умственно отсталую?
- Тебе какая разница. ****а у нее такая же, как у умной. Мамаша при деньгах, одевает ее, бреет везде. А стакан ей нальешь, она такое задвинет – ни одна умная не разгребет. Страшновата на лицо, зато титьки как у Саманты Фокс.
- Вспомнил. Саманта Фокс уже прабабка наверно. В титьки внуков заворачивает и колыбельные им поет, - Шакилов смущенно хмыкнул. Возникла пауза, во время которой он посмотрел в прозрачный пластиковый стаканчик, с капельками влаги на стенках, затем выдохнул воздух со свистом, и выпил содержимое амплитудно двигая острым кадыком. При этом, черная щетина на шее перекатывалась искристыми волнами. Допив, поставил стаканчик на газету. Взял буханку хлеба, с шумом «занюхал».
- Баб у меня было сколько тебе не снилось. И не такие помоишные ****и, как твоя Тонька, хоть и с бритой ****ой, - после выпитого Шакилов говорил с зажатыми связками. Ему не хватало дыхания, а проснувшаяся словоохотливость не давала возможности замолчать. – С бабами как с машинами, - поездил на BMW, на «шоху» уже не сядешь. А Тонька твоя – Запорожец горбатый. Да и не стоит у меня… давно уже.
Небо совсем уже потемнело, а на бакенах зажглись тусклые огоньки. От воды потянуло прохладой и тиной. После второго стаканчика разговор Руси и Шакилова свернул на бытовые темы. Они говорили о кильке в томате и ранешней «Приме». Ночные птицы чертили круги в весеннем воздухе, а редкие гуляющие по набережной парочки, слышали лишь невнятное бульканье бессвязной беседы алкашей.