Мне было, наверное, около пяти. Маленькая деревенская девочка в пятидесятые годы прошлого века, абсолютно никому не нужная. Только бабушка кормила и наказывала хлопком по попе за шалости. Родители, спасаясь от деревни, уехали в город, жили на частной квартире, а там детей не жаловали.Так что я до шести лет жила с бабушкой.
Стоял вьюжный зимний вечер, в окно ничего не было видно, кроме летящего сплошной стеной снега. В доме сгустилось тяжелое ожидание, особенно ощущаемое мною, ребенком. Дедушка с утра уехал на санях в город, чтобы продать пшеницу, и его что-то долго не было. В избе, кроме младшей дочери, толстой Веры, был еще какой-то народ, наверное, соседи. Бабушка то и дело, громко причитая, выскакивала на улицу, принося с собой мокрый запах снега и ощущение холода. Дедушка крепко пил, и у бабушки Клавы крепла уверенность, что он пропил все деньги.
Наконец, когда совсем стемнело, зажгли керосиновую лампу. Да, да! Керосиновую. Электрический свет в деревне, стоявшей в 30 километрах от областного центра, появился только в конце пятидесятых годов. Темнота как бы съежилась, но отступила, конечно, не полностью.
Тут кто-то из соседей, вбежав в дом, крикнул: «Едет!» Сплошь запорошенный снегом дедушка тяжело ввалился в комнату. Он был мертвецки пьян. Бабушка, изо всех слабых сил колотила его кулаками, громко плача: «Все деньги пропил, ирод! Как жить-то будем!» Дедушка свалился на лавку и благодушествовал: «Проживем! Я зато тебе гостинчик принес!» Это была четверть мешка конской колбасы в тонких изогнутых палках. До сих пор отчетливо помню бабушкин вой, кучки снега на полу и холод в избе – выстудили.
Потом мы с тетей Верой жарили до румянца эту конскую колбасу. По-моему, она была неземного прекрасного вкуса, и я не понимала, почему бабушка ругалась… Конской колбасой, кстати, даже в деревне брезговали.
БАБУШКА КЛАВА
Она была ровесница столетья…
В деревне русской, в страшной нищете…
Да нет! Не в страшной – ведь была
Корова Зорька, только «тугосися».
И стала бабушка стара, слаба ее доить.
Когда ее везли на комбинат,
Бежала бабушка, наверно, две версты,
Пока в траву с размаху не упала…
Вот так она бежала, молодая,
За первою своей коровой Милкой,
Хватая дедушку за полы, громко воя.
Все говорили – помутился разум.
Мой дед умнее был и всю скотину,
Без возражений, сам отвел в колхоз…
Потом она рожала – четверых,
И каждый день - вставала в пять утра,
И молча живность в стадо выгоняла,
За "палочки" работала в колхозе...
Но ничего не нужно было ей.
Ходила босиком – вплоть до морозов.
Ничем себя украсить не хотела,
Всегда в одной и той же темной юбке.
Всегда в заботах, дед мой крепко пил.
Но помню, что мерцала тихим светом
Лампадка перед темною иконой,
И каждый день она молилась утром,
Беззвучно, чтоб ее никто не слышал,
И с детства знала я, что в небе - Бог…
Бог был в лугах, в любом простом цветке –
В кислице и в подснежниках веселых.
И лес, и земляничные поляны
Вещали о присутствии Его…
Отец и мать, спасаясь от деревни,
Бежали в город, жили там на частной
Квартире. И когда мы приезжали,
То я, ребенок, крепко-крепко в пальцах
Всю ночь сжимала краешек рубашки,
В которой рядом бабушка спала.
И стоило ей чуть пошевелиться,
Как я, вскочив, кричала: Что? Мы едем?
Нет, бабушка, не оставляй меня!..
Я верую в Тебя, Господь!
Но почему же – Ты не дал ей
Мгновенной легкой смерти?
Безропотно она несла свой крест.
Всю свою жизнь - безропотно, безмолвно...
Как и последние пять лет - болезнь Альцгеймера.
Прости меня, прости...