Спящие царевны
Действующие лица:
Д о к т о р – 50 лет.
А л ё н а (пациентка) – 35 лет.
М а к с и м (бывший муж А л ё н ы) – плотный,40 лет.
Б а б к а (пациентка) – худая, маленькая, 70 лет.
Н я н я (нянечка) – 50 лет.
Ж о р а (жених М а н ю н и) – худой, в джинсах, 25 лет.
М а н ю н я (пациентка) – 40 лет.
Н а д е н ь к а (пациентка) – 16 лет.
В о е н н ы й – 40 лет.
Картина первая.
Больничная палата. По центру, в глубине сцены, – окно с цветущими яблонями. На подоконнике, у радиоприёмника, сидит, свесив на койку ноги, Б а б к а. Она что-то мурлычет себе под нос, помахивая в такт огромными стоптанными тапками. Н я н я возит по полу туда сюда шваброй. Из приёмника льётся лёгкая весенняя музыка. Слева, ближе к входной двери, на такой же кровати, полулёжа – М а н ю н я. Возле неё с пакетом фруктов на коленях сидит Ж о р а. На переднем плане, в короне рассыпавшихся волос, – А л ё н а, лежит неподвижно, закрыв глаза. Справа – четвёртая койка, пока не застеленная.
Ж о р а (М а н ю н е). Манюня моя, ну Манюнечка, прости ты меня ради бога! Набузил я вчера опять. Ты же помнишь, с ночной пришёл, не в себе немного, вот и наплёл опять – сам не знаю чего.
Б а б к а (Ж о р е). Ишь заладил – «ты же помнишь, ты же помнишь…» Да лучше б ей до гроба бедняжечке не вспомнить, что ты с ней по жизни сотворил, басурман этакий! Может, тогда и пожила б ещё. От таких воспоминаниев в дурдоме усю жизню сидять, а она, слава богу, за годок оклемалась, в «нервное» уже перевели… Не тревожь ты её, шалопут бестолковый.
Ж о р а (Б а б к е). А ты б помолчала, божий одуванчик, не лезла в чужие дела, не вмешивалась! Размахалась тут тощими ручонками, как ворона облезлая, ещё в окно вывалишься!
Б а б к а (Ж о р е). Поковыряйся в картохе с моё, и твои не лучше будуть! Не вывалюсь, не дождёсси! Я по жизни цепкая. Вон, на девятую сотню пошло, все тут одуванчиком кличут, а никак меня жизня с Земли не сдует! Видно здеся ишо нужна, к таким бесстыдникам, как ты, цепляться, уму-разуму их учить!
Ж о р а (Б а б к е). Да отвяжись ты от нас с Манюней! Что мы тебе – театр? Вон, к «спящей царевне» нашей приставай, к парализованной. Она ничего не слышит, никого не видит. Только такая тебя и выдержит! (Ж о р а и М а н ю н я поворачиваются ко всем спиной, тихонько голова к голове воркуют.)
Н я н я (глядя на А л ё н у). Ну, чистая царевна у нас! Нос – в потолок. Волос – веером. А выражение-то на лице… Ну, царское, и всё тут! Мол, мельтешите себе, козявочки всякие, ссорьтесь, миритесь, хоть через голову кувырнитесь, а я – кабуть в танке! Хрен достанешь! И глаза у ней из-под век аж на щёки отсвечивают!
Б а б к а. А может она уже и святая? Боженька душу её там, на небушке, уж принял, а энти, в халатах крахмальных, тело не отдають, за душой вослед не пущають?
Н я н я. Наш-то, главный, по пять раз на дню к ней бегает, а толку чуть. Не хочет она из своего «танку» вылазить. Видно лучше ей там. Кто знает, как она за стенами-то больничными жила? Видать не так уж и сладко, если в одной ночнушке всю в синяках да кровоподтёках на дороге подобрали. Так ведь родня до сих пор и не объявилась. А ночнушка-то у ней – богатая, и на ногах – маникюр.
Д о к т о р (входит). Не маникюр, а педикюр. Маникюр – это на руках! (Быстрым шагом направляется к А л ё н е, на ходу бросая б а б к е). Аглая Тихоновна немедленно слезьте с окна и закройте фрамугу. Завтра же выпишу!
Б а б к а. Так весна ведь! Яблоньки цветуть. Вона, как подоконник нагрело…
Д о к т о р (Б а б к е, подходя к окну). Я вам дам – подоконник! Завтра опять с воспалением лёгких свалитесь. (Уже более теплым голосом, глядя в окно.) И, правда, хорошо-то как! Рай на Земле… (Закидывает руки за голову, сладко потягивается, прикрыв глаза.) Весна. Любовь. Голуби воркуют. (Кивает на Ж о р у и М а н ю н ю.) Сады уже цветут. И каждый раз так – только покажется, что всё уже – вот тебе и старость… Ан нет, вдруг наоборот всёоказывается… Солнце-то какое, хоть загорай!
Б а б к а (Д о к т о р у). Ну, а я тут о чём толкую?
Д о к т о р (Б а б к е, уже более строго). И всё равно беречь себя надо, да и о других думать… (Смотрит на А л ё н у.) Ещё простудите «царевну» нашу… Пользуетесь, Аглая Тихоновна, что больница – районная, места всегда есть, вот и переехали к нам почти на жительство.
Б а б к а (обиженно). Скоро уж в иной мир перееду. (Ложится на свою койку и накрывается с головой, изображая гроб.)
Н я н я (со смехом сдёргивая с неё одеяло). Ну, комедиантка, ну актёрка самодеятельная!
Д о к т о р (подходит к А л ё н е, щупает пульс). Нет, тут уж и Большим драматическим припахивает… (А л ё н е.) Ну что ж вы, голубушка, так и не скажете нам ничего? Всё молчите да молчите… Может, со мной поделитесь, хоть на ушко, – кто же это вас так обидел, кто напугал? Мы его – Ух! Вон у нас команда-то какая… (Кивает на б а б к у и н я н ю. Начинает растирать А л ё н е руки и ступни. Заглядывает в лицо.) Не понимаю! Ничего не понимаю… Взгляд у вас ясный. (Водит авторучкой у неё перед глазами.) Посмотрите сюда. А теперь вот сюда. И зрачки реагируют… Нет, это просто какой-то нонсенс…
Б а б к а. Никакой не нунсенс! Жить она не хочет, вот и весь сказ!
Н я н я. До чего довели бедную… А ведь – такая красавица!
Б а б к а. Да ведь на красавиц-то все злодеи так и летять, как мухи на мёд. Не дай Бог в наше время красавицей-то быть. Неспокойное время, пе-ре-лом-ное.
Н я н я (Бабке.) Слов-то каких нахваталась. Не зря на подоконнике у самого приёмника сидишь. А ведь, и правда, неужто опять гнуть да ломать всё начнут?
Б а б к а. А чего им ещё делать-то? Застоялися, как кони сытые. Это мы бабы с утра до ночи в заботах. А мужики… Натура ихняя, мужская, видно требует – усё ломать, курочить да переделывать…
Д о к т о р (А л ё н е). Может быть, вам поплакать надо? Так поплачьте, голубушка, иногда помогает. (Делает над ней гипнотизёрские пассы, потом какое-то время сидит рядом на краю постели. Пару раз украдкой целует А л ё н е руку. Затем вдруг, приглушённо всхлипнув, резко вскакивает и выбегает из палаты.)
Б а б к а (сразу привскочив на постели). Что это с ним? Может, прихватило? Суп то рыбный с душком нонче подавали.
Н я н я. Вовсе не с душком. Это водоросли так воняют. Врач наш распорядился в суп добавлять, для витаминов. Весна ведь…
М а н ю н я (обернувшись). Всё экспериментирует. Вот молодец! И меня ведь вылечил. А говорили, неизлечимая. Золотой у нас доктор. Душа…
Б а б к а. И чего это он только на нашей палате экспертирует! У других – никаких водорослев! Я проверяла.
Н я н я. Сдаётся мне, он в нашу «царевну» втюрился!
Б а б к а. В молчальницу?
Н я н я. А хоть и в молчальницу! Вон она – красавица у нас, какая! Лежит себе тихохонько, ни к кому не пристаёт, ничего не требует. Чего ещё мужику надо-то, особенно в возрасте. Люби, не хочу… А у нашего доктора, знаешь, какая змеюка жена была, всю больницу винтом крутила да на палец наматывала! От своей злости да жадности и померла. Доктор-то наш по самой лютой зиме ещё, в палату к роженицам на свою премию обогреватели купил. Она, как узнала, так и померла на месте. Вдохнуть вдохнула, видать, что-то сказать ему хотела, а выдохнуть уж и не смогла.
М а н ю н я. Ну, тогда нашему Иван Васильичу только в парализованную и влюбляться!
Ж о р а (обернувшись). Можно бы и помоложе выбрать, ну, какая после аварии, а этой-то тридцать пять уж точно есть.
Б а б к а (Ж о р е). А зачем ему девчонка-то, глупай? Вдруг в себя придёть да из благодарности ещё и на чувства ответить? Что ж он тогда в свои пятьдесят делать-то с ней будет?
Ж о р а. А что все делают – рога отращивать.
Б а б к а. Фу, бесстыдник! Наш доктор ищо хоть куда! Знашь, как гирями в кабинете машить?! Не то, что некоторые… (Кивает на Ж о р у.)
М а н ю н я (обидевшись). И чего оговаривать? Вот поженимся, так его откормлю, – пудовую будет кидать… (Ж о р е.) Ж о р и к, пойдём-ка на крылечко, подышим с тобой. Тут разве дадут?..
Ж о р а (М а н ю н е). И точно, давно пора тебе выходить. Доктор ещё позавчера велел, а ты всё на койке этой, как пришитая!
Б а б к а. Идите, идите голубки! Почирикайте, может, до чего путного и дочирикаетесь. Всё в жизни нашей чудной бываеть, даже, чего и быть не может быть!
Ж о р а (Б а б к е). А ты, репей в юбке, тоже погуляла б да проветрилась, иди хоть к медперсоналу поцепляйся, чтоб не застаивался. К подруге-то своей (Кивает на н я н ю.) вряд ли стоит, эта тебя быстро шваброй в коридор выметет.
М а н ю н я (Ж о р е, со стоном). И что ж ты такой злой-то у меня! Свадьба у нас на носу! А ты всё злишься да злишься. И костюм мне свой новый так ещё не показал, а ведь я на него всю квартальную отвалила! Ты у меня самым красивым должен быть, самым добрым, самым ласковым.
Ж о р а (Б а б к е). Ну вот! Опять ты меня, старая, довела! Всё время перед Манюней зверем выставляешь!
Б а б к а (Ж о р е). Зверь ты и есть! (Топает ногой.) Чистый зверь! Да и среди зверей такого ещё поискать…
Ж о р а (Б а б к е). Врёшь! Не зверь я уже. В церковь через день бегаю, свечки за Манюню ставлю!
Б а б к а (Ж о р е). В церковь не бегають, в церковь ходють, со всем уважением, с верой истинной! А бегають одни кобели и то сам знаешь за кем!
Ж о р а (закрыв лицо руками, почти навзрыд). За что ж мне наказание-то такое?! Вырвусь сюда на часок поговорить с М а ш е й, утешить что ли. А ты всё – кар да кар… Все мозги за эти дни прокаркала! По-человечески ведь тебя просил – выйди в коридор!
Н я н я (Ж о р е, протирая шваброй под кроватями). Да не выйдет она из палаты, когда тут посетители! У самой-то ведь никогошеньки, с самой войны – одна, как перст! Всех у неё поубивало, вот тут по три раза в году и загорает. У них на хуторе только она одна и осталась, да ещё два дедка, за которыми, кроме неё и присмотреть-то некому. Отдохнёт тут маленько, и опять к ним – вёдра выносить, да щи варить. Мы-то, персонал, уж привыкли к ней, даже скучаем, когда долго не показывается, беспокоимся, не померла ли?
Б а б к а. Не дождётесь! ( Вскакивает, накидывает вместо шали простынь на плечи и кричит, притопывая в такт. ) Моя смерть пришла, меня дома не нашла! Постояла, посмотрела, и домой пошла! Их… Их…
Н я н я. Ну, вот, как же нам тут без неё, без нашего рупора совести?.. И разузнает, и отругает, и пожалеет. Вон – пляшет ещё!
Ж о р а и М а н ю н я, наконец, выходят из палаты. Б а б к а, провожая их до дверей, бьёт им в след дроби. Н я н я начинает стелить чистое бельё на пустую койку.
Б а б к а (н я н е). Ишь, выяснять чегой-то пошли, молодожёны-то наши…. А чего тут выяснять? Чуть до могилы девку не довёл. Из психушки ведь сюда перевели, от кающегося этого спрятали, так он и тут нашёл! Изверг…
Н я н я. А ты и про них всё поразведала, Штирлиц ты наш? Рассказала бы хоть чуть, а то санитарки поизвелися все – про какую-такую свадьбу Манюня толкует? Ей ведь под сорок, а ему и тридцати не дашь! Неужто, любовь?!
Б а б к а. Да какая там любовь! Душегубство одно. Послали М а н ю н ю нашу в колхоз, от литейного цеху. Денег она накопила много. Зарплаты у них ведь большие – сетка горячая там, за вредность, и всё такое… Ну она и взяла всё, что в чулке у ней было с собой. В сельмагах иногда что-нибудь приличное залёживается: ну, шапка там меховая или сапоги югославские… А и правда, зачем это колхознику? Кроме кирзачей да ватника ничего ему в промтоварном-то и не нужно. А этот, вертопрах ее, Жорка, разведал с дружками про денежки Манюнины и на спор решил их у нашей старой девушки-то и выудить!
Н я н я. Ах ты, Господи! Басурман какой…
Б а б к а. И не говори. А у ней, ещё смолоду, мечта была – замуж за красавца выйти, всем нос утереть! Всех не красавцев, что зарились на неё, поразогнала в своё время, да и осталась – вроде и при квартире, и при деньгах, но, хоть убей, вовсе без всякого мужика, даже завалященького! Теперь бы уж хоть за кого выйти, ан нету! Вот и охмурили эти охломоны длинноногие М а н ю н ю-то нашу. Как по писаному прошло. Ж о р к а любовь до гробу разыграл, на коленки перед ней грохнулся с предложением руки и сердца, а дружки его, шкодники, свадьбу поскорее затеяли, прямо на выходные. А расписываться вроде в понедельник наметили, когда сельсовет откроють. Она и не упиралася. Аж дух у ней от радости перехватило, ну и головушка ейная, конечно сразу – долой! Свадьбу отыграли всем на зависть! Полколхоза гуляло. И платье у неё – лучшее, как хотела! И костюм у него самый дорогой был. (Это мне подруга её рассказала. Третьего дни навещать нашу М а н ю н ю приезжала.) Так вот, все денежки у неё на водку да селёдку выудили, до копеечки… Опились все вусмерть! И, где сидели, так и попадали…
Н я н я. А дальше-то, дальше-то что?
Б а б к а. Наутро очухалась она – Ж о р и к, мол, муж мой любимый, дай-ка я тебя умою, да в чувство приведу! А он ей – какой я тебе муж, дура ты набитая? И всё ей сгоряча и вывалил! А она, бедняжка, вроде как и не поверила сразу… Засмеялась так, руками замахала, замахала на него, да с ума и сдвинулась. Так в свадебном платье в скорую-то её и заталкивали да и увезли на Бушмановку, сердечную нашу. Долго ещё, подруга-то сказывала, фата её в столовке на окне трепыхалась, мух разгоняла…
У А л ё н ы свешивается с постели рука.
Н я н я (поправляет А л ё н е руку, внимательно вглядывается ей в лицо). Ой, слезинка у неё по щеке побежала… А может, показалось мне.
Б а б к а. Да нет, она теперь не скоро заплачет. То ж – будто каменная!
Н я н я. Поубивала бы всех, сволочей этих! И так наша доля бабья – горше некуды, а тут ещё они…
Б а б к а. Вот и живёть наша М а н ю н я уж сколько всё в том самом дне перед свадьбой, когда он у ней руки-то попросил… А дальше – как отрезало!
Н я н я. Ишь ты…
Б а б к а. Ну, родня М а н ю н и н а и решила на Жорку в суд подавать! Да он и сам напугался. Всё думал так, – шуточка… Вот, поклялся теперь им, да и себе видать, что выведет Манюню из этого состояния! А как ты её теперь выведешь-то? Решил, хоть на пока, да жениться на ней, а там уж видно будет. Не в тюрьме ж сидеть? А потом чтой-то с ним сделалося…В церковь стал что ни день ходить. Может, снится ему чего страшное? А может, Господь усмирил да надоумил?..
Н я н я. Такого надоумишь… Убить мало!
Б а б к а. Убить легко. А вот человека из зверя неразумного сделать…
Н я н я. Это вообще дело непосильное.
Б а б к а (Тычет пальцем в потолок). Ему, заступнику нашему, – всё по силам! (Крестится.) (Н я н е.)А кому это ты постелю готовишь? Может, старушке какой, ровеснице моей? Всё веселей будет.
Открывается дверь палаты входит Н а д е н ь к а, в халате, в тапочках и с набитым вещами полиэтиленовым пакетом.
Н я н я (Б а б к е). А вот и «старушка» наша! На реабилитацию к нам прислали. (Уже Н а д е н ь к е.) Что забоялась-то? Проходи, проходи на своё место, птичка Божья. Ишь, худющая какая. Не бойся, тут никто не обидит.
Н а д е н ь к а. А я и не боюсь. (Забирается на свою койку, прикрывает ноги одеялом, достаёт из пакета яблоко и начинает его грызть.)
Б а б к а (н я н е). А что это за битация такая?
Н я н я. А вот такая, бабуль… – ночью эту дурёху на ходу с дизеля выкинули. Вот и надо проверить – всё ли цело, всё ли на месте…
Б а б к а. А чего это она, дитё ведь ещё, в дизеле-то ночью одна делала?
Н я н я. А это ты у ней спроси.
Б а б к а. И спрошу. Как на суде всё выясню и диагноз поставлю!
Н я н я (Б а б к е, вынося утку из-под кровати А л ё н ы). Ты у нас точно здесь судмедэкспертом скоро заделаешься.
Б а б к а. А что… Эшпертом, так эшпертом! (Уже к Н а д е н ь к е, грызущей яблоко.)Твёрдое небось? А у меня вот жубов совсем не осталося. А почему не шепелявлю, спросишь? Да потому, что вовсе – ни одного жуба, ни единого! Ничего и не мешаеть. Дёсны, они ведь, как жубы, только покороче. Вишь, как чисто выговариваю? Рррр… Шшш… Привыкла уж и не замечаю, что нету их, жубков-то. Пенсии-то на одни только каши и хватаеть, а овощи усе – на тёрочку. Вкусное яблоко-то? Небось, антоновка?
Н а д е н ь к а. Угу.
Б а б к а. А чего ты ночью в поезде-то делала, да ещё одна? Годков-то всего тринадцать с виду, не больше?
Н а д е н ь к а. Семнадцатый уже. Вот все спрашивают – чего, да чего?.. Зарабатывала! Мужики с ночной едут, скучно им. А тут – я. В карты поиграем, покормят ещё … Тоже ведь и у них – жизнь не сахар! И мне – хоть какая возможность подработать.
Б а б к а. Чем?
Н а д е н ь к а. Не знаешь, что ли, чем? Что у меня есть-то? (Приспускает одеяло и разводит в стороны худые коленки.)
Б а б к а, ахнув, крестится.
Н а д е н ь к а. Мамка стрелочницей была. По-пьяни под грузовой попала. Двое братиков у меня, совсем маленьких – Васька и Пашка. Ну, я школу-то бросила, и – подрабатывать! Кормить-то их чем-то надо… А на работу малолетку ни на какую не берут, даже в дворники!
Б а б к а. Ай, беда-то какая…
Н а д е н ь к а. А тут разнюхали всё ж про мамкину смерть эти, плоскомордые в очках, с портфелями которые! Понаехали, долго соседей расспрашивали, писали что-то, и потом братиков моих – в детский дом, а меня – в швейное училище. Да ещё подальше нас распихали, чтоб и не свиделись никогда! Ну, пожила я в общежитии, пообвыклась. Койка, еда… Подружки завелись. А тут – четвёртое мая, как снег на голову! День рождения моих – Васьки да Пашки! Близняшки они у меня. Ну, совсем-совсем не отличить! Даже я путаю… А меня разве кто к ним отпустит? Да и денег – ни на дорогу, ни на подарки, хоть какие… Ну я третьего, после праздников, к ночному дизелю и намылилась. Простыни посвязала и со второго этажа из туалета женского на крышу подвала и сиганула.
Б а б к а. Небось, побилася уся?
Н а д е н ь к а. Не-а… Бегу ночью по улицам, бегу… Темнотища уже, хоть глаз выколи! Уж и окна все погасили. Ну, думаю, не успею! Никак не успею!
Б а б к а. Чего не успеешь-то?
Н а д е н ь к а. Как чего? Да подработать, на подарочки своим.
Б а б к а машет на неё руками и опять крестится.
Н а д е н ь к а. До вокзала долетела, а дизель уже отходит. И тут я как заору, ну прямо, как резаная – «Стой!» Мужики-то, знакомые, что всегда со мной ездили, – подвезло всё-таки – в тамбуре курили! Увидали меня, стоп-кран дёрнули и чуть не волоком меня в вагон втащили! Радости-то было, радости... Успела всё-таки!
Б а б к а молча всплескивает руками и, схватившись за сердце, сползает с постели на пол уже без сознания. А л ё н а, напрягшись, пытается приподняться. У неё из-под головы выскальзывает подушка и падает на пол.
Н а д е н ь к а (не оглядываясь на б а б к у, продолжает). И подзаработала, и подарки купила, и в детдом съездила. Вот счастья-то было! Только, как оттуда приехала, страшно стало в общежитие возвращаться, ну думаю, влетит, по самую некуда. И не пошла туда. А деваться-то куда? Лачугу нашу, у самой линии, бульдозером под новый дом раскатали. Говорят, и нам с мальцами там что-нибудь да выделят, когда вырастем. Замёрзла, как зюзик, вот ноги сами на вокзал опять и привели. Да и есть уж очень хотелось. В поезд-то я пробралась, да на ментов поездных с лёту и наскочила! Откуда их на мою голову принесло? Говорят, или плати за бизнес, или с поезда скинем! Я – орать! Вот и скинули… Да вы слушаете, или спите? (Оборачивается к б а б к е, видит её на полу. Вскакивает на постели в полный рост и кричит). Доктора! Бабульке плохо!
Вбегает д о к т о р уже со шприцем в руке, следом за ним – н я н я.
Д о к т о р (присев возле б а б к и, щупает пульс, делает укол, устало сдёргивает с головы шапочку и вытирает ею пот со лба). Слава Богу,– живая! (Растирает самому себе грудь с левой стороны.) Нет, с вами тут долго не протянешь…
Б а б к а (начинает шевелиться). Господь такого не допустить. Нам тут всем без вас – каюк!
Н я н я. Полный каюк!
Б а б к у усаживают на постель.
Д о к т о р (б а б к е). Что это вы у нас?… Ведь всё ж хорошо было.
Б а б к а. Да это я, так… Думала мине жизня тяжёлая досталася, или Манюньке нашей, по дурости её собственной, а тута… (Кивает на Н а д е н ь к у и начинает быстро-быстро вытирать платочком глаза.)
Н я н я (б а б к е). Тогда всё понятно. Допросила таки на свою голову. Это у вас там, на хуторе, – тишь да благодать, вот ты и оказалась незакалённая! А у нас тут – одна беда на другую лезет, а третья – поверх… Ничем нас уж не удивишь, ничем не напугаешь. Сердца – что железные!
Б а б к а. Моё, слава Богу, – живое ищё!
Д о к т о р подходит к постели А л ё н ы, поднимет подушку и кладёт ей под голову. Забывшись, стоит и смотрит на неё влюблёнными глазами. Б а б к а, Н я н я и Н а д е н ь к а внимательно следят за ним.
Б а б к а (об А л ё н е). Красота-то какая…
Н я н я. А наш-то, наш то… (Кивает на доктора.)
Б а б к а. Совсем сомлел.
Слышно, как из-за двери зовут доктора.
Н а д е н ь к а (подходит к д о к т о р у, дёргает его за рукав). Вас там зовут! (Он никак не реагирует.) Ну, зовут же! (Слегка толкает его.)
Д о к т о р приходит в себя. Смущается. Выходит из палаты. Женщины многозначительно переглядываются.
Н я н я. Ну, что я вам говорила?…
Занавес.
Картина вторая.
Место действия то же.
М а к с и м (запыхавшись, вбегает, находит глазами койку А л ё н ы). А л е н ь к и й мой! Нашлась таки… (Целует её в лоб. На какое-то время замирает у неё на груди.)
Б а б к а (М а к с и м у). Да слезь ты с неё! Задушишь ить! Тем, которые в беспамятстве, воздух нужен, так наш Васильич сказал. По пять раз на дню проветриваем. Она уж три дни такая. Лежит, не двинется. Сон что ли у ней… (Н я н е.) К л а в, какой у ней сон-то?
Н я н я. Может, летаргический?..
Б а б к а. Да нет, кажись, не сон это… Она ж глазками-то на мир Божий смотрит, только молчит всё и не шелОхнется, – будто ледяная…
Н я н я (М а к с и м у). Наш-то, доктор, который день хитрости всякие медицинские на ней пробует…
М а к с и м. Я ему попробую! (А л ё н е.) Правда, А л е н ь к и й мой, мы и сами с усами? Правда? (Достаёт из принесённого пакета апельсины, торт и шампанское.)
Н я н я (М а к с и м у). Милай, ты совсем сдурел, что ли? Мы ж её тут через капельницу кормим.
М а к с и м. Где врач? Что надо А л ё н е моей, всё сейчас будет! (Целует А л ё н е руку, шёпотом приговаривая). Прости меня! Только прости, слышишь?!
Н а д е н ь к а. Вот тебе и ещё один Ромео объявился!
М а к с и м (вздрагивает, подбегает к Н а д е н ь к е). Ты это о чём?
Н а д е н ь к а. О том самом! Проспал ты свою спящую царевну. Сосватали мы её уж!
М а к с и м сжимает кулаки, оглядывает всех, как затравленный волк.
Н я н я (Н а д е н ь к е, испуганно). Ты что мелешь то?..
Н а д е н ь к а. Что думаю, то и мелю.
Н я н я (М а к с и м у). Да не слушайте вы дурочку эту. Она ж у нас с поезда упала. Ещё не такое скажет… У неё с головкой – того! Не видите что ли, ваша-то ещё и в сознание не приходила…
М а к с и м возвращается к А л ё н е.
Б а б к а (Н я н е о М а к с и м е). И этот туда же – прости да прости! А у самого уже шерсть дыбом. И чего ж это он, нехристь, сделал со своей такое, что она чуть не голышом – ночью по лесу бегала?
Н я н я. Они с нашим братом всё могут… Особенно, если любим мы их, дуры. Вот и эта наверно – туда ж. Глянь, какой холёный он у ней да сытый…
Б а б к а. Да уж…
Н а д е н ь к а. От таких – вся беда. Нету их хужей. Самые садюги и есть! А про этого…(кивает на М а к с и м а) вы ещё наслушаетесь! Видала я таких…
Б а б к а и н я н я переглядываются. М а к с и м возмущённо грозит Н а д е н ь к е кулаком.
Н я н я (Н а д е н ь к е). Ну, и опытная ж ты у нас…
Б а б к а. Покуда-некуда!
Н а д е н ь к а, пожимая плечами, уходит к своей койке и принимается грызть очередное яблоко.
М а к с и м (заворачивает А л ё н у в одеяло, берёт на руки. Садится с ней на койку). Что это про тебя тут говорят?.. Или и здесь уже успела? (Резко встряхивает её.)
В палату в обнимку входят М а н ю н я и Ж о р а .
Ж о р а. А мы с вами прощаться пришли. Выписали М а н ю н ю мою. Я на Север завербовался. Распишемся, и – подальше отсюда, пока всё забудется.
(М а н ю н я начинает собирать вещи.)
Н я н я и Б а б к а молча указывают Ж о р е на М а к с и м а и А л ё н у.
Ж о р а. Нашлась всё-таки родня?..
Б а б к а. Нашлась… (Сердито уже М а к с и м у.) Да положь ты её на место, а то доктор заругает.
М а н ю н я (обернувшись, Ж о р е). Что-то я не поняла тебя, Жор… Что забудется-то?
Ж о р а. Да больница эта, надоела уж…
М а н ю н я. А мне не надоела. Люди – какие хорошие тут! Как у Христа за пазухой была.
Ж о р а. Беда тут у всех, вот и хорошие, смерть ведь рядом ходит. А как выпишутся, так ведь опять – за своё!
Н я н я. Нет, браток! Злые да плохие и в горе – такие ж! Всё им не так: не так подала, не так приняла. Терпение с ними нужно ангельское!
М а н ю н я. Вот я тут среди ангелов и была. Все беленькие, все ласковые. Боюсь я Севера этого, ой боюсь, как нас там ещё примут-то?
Ж о р а (собирая М а н ю н и н ы вещи). Хорошо примут. Я спец – дельный! Такие везде нужны. Ну, присядем, что ли, на дорожку? (Все присаживаются на постелях.)
М а к с и м всё ещё что-то сердито говорит А л ё н е, слегка потряхивая её…
Все недовольно оборачиваются на них.
М а н ю н я (наконец, замечает М а к с и м а). А у молчальницы-то нашей тоже, что ль, мужик объявился? Гляди, на руках носит. Вот она обрадуется-то, когда… (М а к с и м у.) А знаете, вы поцелуйте её покрепче, она и проснётся! По себе знаю, точно проснётся!
М а к с и м победно обводит взглядом всех присутствующих. Кладёт А л ё н у на постель и целует её в губы. Все напряжённо смотрят на неё. А л ё н а остаётся недвижимой и безразличной. Пауза.
М а н ю н я. А всё ж – красивая какая…
Ж о р а (М а н ю н е, обнимая её). Ты у меня лучше!
Б а б к а (всё ещё глядя на А л ё н у). Да… Вот так и Рассея наша – лежит себе, как у гробе хрустальном, ни жива ни мертва, всё ждёть, когда ж придёт за ней свой, единственнай, а идуть-то всё чужия, да чужия… (М а к с и м у.) Вот и ты, браток, тоже, видать, чужой нашей спящей будешь!
М а к с и м. Да не чужой я, не чужой! Правда, полгода уже, как в разводе… Но ведь бумажка ничего не значит, так ведь?..
Н а д е н ь к а. А если – в разводе, так чего ж ты её по лесу-то ночью гонял?
М а к с и м. Это наше с ней дело.
Н а д е н ь к а. А в синяках отчего вся? Это уже дело ментов! Тем более – в разводе…
М а к с и м. Да заткните вы её!
Б а б к а. Вишь, ты какой злой! Вот и не просыпается…
Н я н я. Да что вы придумали-то тут? Прямо концерт какой-то… Такое ж только в сказках бывает. А жизнь не сказка.
М а н ю н я. Да ладно, все мы тут, на кого ни глянь, как царевны спящие.
Н я н я. Будить только некому. А жизнь, прости меня Господи, – одна мука бесконечная…
М а н ю н я. А меня теперь есть кому будить, правда Жор?
Ж о р а утвердительно кивает.
Н а д е н ь к а. Мне бы сейчас хоть одним глазком на Ваську и Пашку глянуть, не обижает ли их кто – вот и счастье!
Н я н я (с улыбкой). Отъелись небось твои в детском доме-то, толсторыленькими стали. После голодухи всегда так… (Н а д е н ь к а тоже мечтательно улыбается.)
Ж о р а (встаёт). Ну, ладно. Пошли мы. Счастливо вам выздоравливать. И тебе, божий одуванчик, – скорей к своим дедкам лыжи навострить! Наверно засохли без тебя там, как коряги.
Б а б к а. Отмочим, отмоем, обогреем… Не впервой ужо!
Ж о р а и М а н ю н я уходят. Б а б к а и н я н я крестят их вслед.
М а к с и м наклоняется и опять пытается поцеловать А л ё н у в губы. Она вдруг вскидывает руку и заслоняется от него.
Д о к т о р (входя, М а к с и м у). Сядьте немедленно на стул и оставьте больную в покое. Кто вас сюда пустил? Её пока навещать нельзя! Видите, в каком она состоянии?! Уходите, уходите немедленно!
М а к с и м. Это вы мне?
Д о к т о р. А кому же ещё? Выходите, выходите, я вам говорю! (Подталкивает упирающегося М а к с и м а к двери.)
М а к с и м (А л ё н е.) А л е н ь к и й мой, ты только прости меня и всё забудь, слышишь, прости и забудь!
Н я н я. Иди ты уж! Мы присмотрим.
М а к с и м на прощание машет А л ё н е рукой.
Д о к т о р (плотно закрывая за ним дверь). Это что же – муж её?
Б а б к а. Бывший. В разводе они. А всё равно покоя не даёт. Схватил тут на руки, трёс сердешную, допрашивал!
Н я н я. Это бессловесную-то…
Н а д е н ь к а. Ещё тот псих!
Д о к т о р. А вы куда глядели?
Н я н я. Сразу ведь и не поймёшь, с виду вроде ничего.
Д о к т о р подходит к А л ё н е, достаёт у себя из-за пазухи цветущую яблоневую ветку и кладёт А л ё н е на подушку.)
Б а б к а. Праильна. Пусть весной подышить, голубка наша…
Н а д е н ь к а (д о к т о р у). А может, вы её поцелуйте? Вы ж её любите, тут все знают!
М а к с и м (распахивает дверь, уже пьяный в стельку и с ножом в руках). Я вам поцелую! Я вам тут устрою… Всех перережу, как курят! (Дико вращая глазами, делая пальцы веером, подходит к доктору.) А тебя – в первую очередь, эскулап хренов! Уже пристроился…
Н я н я (всплескивая ладонями). Кто ж его такого пустил-то?
Б а б к а. Такого рази удержишь!
Н а д е н ь к а (вдруг с визгом вскакивает с постели и, высоко подпрыгнув, со спины вцепляется М а к с и м у в волосы.) Не дам! Не дам!
Б а б к а кидается с полотенцем М а к с и м у в ноги, пытаясь их вязать. Н я н я, выбив у него из рук шваброй нож, стягивает ему локти другим полотенцем. Он ворочает их, как медведь. Доктор, взяв со столика А л ё н ы шприц, делает М а к с и м у укол. Тот затихает, становится ватным. Н я н я, б а б к а и д о к т о р волокут его к выходу.
Д о к т о р (М а к с и м у). Ночку у меня в холодном морге посидишь, чуток поостынешь…
М а к с и м. Убью!
Б а б к а (М а к с и м у). А там и милиция за тобой поспеет!
М а к с и м. Видал я вашу милицию… (Сжимает кулак.) Во где она у меня вся! (Рычит и опять пытается вырваться, но его всё-таки уводят).
Н а д е н ь к а (подходит к А л ё н е). Простите, но дура вы будете, если нашего доктора не пожалеете! Ведь уж не молоденькая. Кто ещё по вам так сохнуть-то будет? Молчите? А я знаю – всё вы видите и слышите, всё-всё! А я б его полюбила. Ну и что, что старенький… Ваську б с Пашкой к себе забрали и зажили б… Хорошо зажили б! Или, может, вы своего красномордого любите? Так таким прощать нельзя. Не сегодня, завтра всё равно убьет! Слышите меня? Эй, слышите? (Изо всей силы трясёт спинку А л ё н и н о й койки. А л ё н а вдруг приподымается и тянет к ней дрожащую руку.)
Н а д е н ь к а (подбегает к дверям палаты, распахивает их и кричит). Доктора! Доктора!
А л ё н а опять бессильно откидывается на подушку.
Д о к т о р (входит, уже без шапочки, рукав на халате оторван.) Вот бугай! Его и успокоительное не берёт! Хорошо, дворник с поварихой помогли.
Н а д е н ь к а (указывает на А л ё н у). Рука у неё шевельнулась! Рука…
Входят растрёпанные и оборванные б а б к а и н я н я.
Д о к т о р (А л ё н е). Ну, слава Богу, угомонили твоего. Где ж ты себе такого нашла? Бедная ты моя, бедная…(Садится у постели А л ё н ы и опять забывается, глядя ей в лицо.)
Б а б к а и н я н я молча переглядываются.
Н а д е н ь к а (д о к т о р у). Ну, что же вы, так и будете сидеть? Целуйте её скорей! Целуйте же! А то поздно будет!
Д о к т о р наклоняется над А л ё н о й и замирает в нерешительности. Все ждут. Но тут дверь в палату распахивается.
В о е н н ы й (вбегает с букетом цветов, оглядывает палату, находит взглядом А л ё н у). Алёнушка, дорогая моя… Ну что же ты? Я ведь приехал, как и обещал! (Подбегает и, слегка оттолкнув доктора плечом, целует А л ё н у в губы, та медленно поднимает руки, обхватывает его за шею и начинает тихо всхлипывать у него на груди. Д о к т о р подходит к окну, стоит спиной к зрителям. К нему подходит Н а д е н ь к а, садится на подоконник, заглядывая доктору в лицо.
Н я н я (глядя на А л ё н у и в о е н н о г о). Ах ты, Господи…
Б а б к а (в зрительный зал, подмигивая). А вы думали, только в сказке…
Занавес
Все актёры выходят на поклон парами, взявшись за руки: М а н ю н я с Ж о р о й, в о е н н ы й с А л ё н о й, б а б к а с н я н е й. М а к с и м пытается взять Н а д е н ь к у за руку, но она отбегает от него и хватает за руку доктора.
Общий поклон.
Конец.