http://www.proza.ru/2015/01/22/1343
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. НА ЧУЖБИНЕ. ДЕТСТВО.
-1-
Однажды наши родители принялись собирать посуду, вёдра, уносили всё в сарай. Вытаскивали и связывали постельное бельё, нашу одежду. Оказывается, днём раньше от немецких властей поступил приказ через 24 часа быть готовыми к отъезду. Иначе расстрел...
Отец, Адам и соседи строили на телегах железные будки. Нас в сарай не пускали. И вот мужчины занесли в комнату мясо, а мама скорбно плача, стала из него что-то готовить и складывать в эмалированные вёдра. Варила она ночью, ещё раньше наготовились сухари. Нечаянно мы с сестрой проведали, что этим мясом была наша Дунька! Как мы с Миртой плакали от горя и отказывались его есть!
Наступило утро 17 февраля 1943 года. Прошлой ночью укладывали, упаковывали все вещи в телеги, мешки с овсом для лошадей. Нам на сене в одной из телег с будкой приготовили место для постели. Усадили малышню в новое жилище на колёсах под открытым небом, укрыли ватными одеялами, помолились перед отъездом и пустились в путь в дальнюю, неизведанную дорогу. Конечной остановки ни наши родители, ни соседи не знали. Огромный обоз, в котором затерялась маленькой песчинкой наша семья, растянулся не меньше, чем на километр.
Всех томили страх и неизвестность. Маленьким детям многие чувства взрослых неведомы, но настроения передаются. Мама заплачет, глядя на неё и мы плачем, мама грустит, смотрит печально, и мы невеселы. А улыбаться мама в то время почти разучилась. Ехали мы очень долго. Дорога превратилась в сплошное чередование дней и ночей. Однажды заболел Федя. Закутанный в одеяло, он плакал, плакал, потом затих. Родителей рядом не оказалось, а мы уже находились в какой-то прострации: ничего не видели и не слышали, пребывали в постоянной полудрёме под лошадиный стук копыт и окрики людей. На остановке родители Федю развернули, а он вялый, без сознания, глазки закрыты. Мы с сестрой, глядя на него, испугались, принялись громко кричать. Тут подошёл военный врач, привёл малыша в чувство. Сказал, что мальчику повезло, что ещё немного, и Федю бы не спасти, он мог задохнулся от недостатка воздуха.
Мы с детьми очень любили эти остановки. Отец снимал нас с телеги, чтобы мы могли побегать, поиграть, размять свои ножки. Затем мы что-нибудь кушали и снова ложились в свою постель на колёсах. Таким образом ехали мы несколько недель. Становилось теплее, солнышко светило всё чаще и ярче. По обочинам дороги начала пробиваться зелёная травка. Но путь наш был мучителен, иногда лошади едва передвигались по грязи, с трудом волокли за собой телеги. Мы то и дело останавливались, скорость замедлялась. Всё чаще появлялись самолёты и обстреливали наш обоз из пулемётов.
Наконец, мы доехали до Запорожья, до местности под названием "Deutsche Kolonie"- немецкая колония. Там, в основном, жило немецкое население. Военные, сопровождавшие нас, дали приказ остановиться. Из-за весны, из-за распутицы фронт стоял на месте. Появилась возможность отдохнуть и людям, и лошадям. И вот произошла приятная неожиданность. В этом селе, где мы остановились, жили наши родственники. Мама знала, что здесь живёт её сводная сестра, тоже Эмилия. Староста показал родителям дом сестры, и её семья приняла нас к себе на время. В этом населённом пункте немецкие власти расселили всех с нашего обоза. У наших родственников оказалась девочка моего возраста, звали её, как и меня, Нелли. Был ещё мальчик Гельмут. Погода улучшалась, солнечных тёплых дней становилось всё больше. Мы, ребятишки, всеми днями беззаботно бегали, радовались весне, солнцу, жизни. Были счастливы, как и все дети.
Взрослые с обоза часто собирались вместе, разговаривали, делились друг с другом новостями. Всех мучил один и тот же вопрос: " А что же будет с нами дальше?" Горевали о своих оставленных домах, соседях, небольших хозяйствах. Мы своё хозяйство отдали соседям-украинцам, не переживали из-за своей коровы Нюрки, знали, что она у Поваляевых, у хороших людей. Они ведь нас и приютили тогда во время пожара, делились всем тем малым, что сами имели. Дедушка Кутник, как предчувствуя, говорил на этих сборах, что мы никогда больше не увидим наши родные дома, ставшее нам родным село Мозаево.
На огородах подсыхала земля, мы часто играли в прошлогодних стеблях кукурузы. Всё чаще поглядывали в небо, гул самолётов с каждым днём усиливался. Мы не понимали, чьи это самолёты. Русские, немецкие? Очень хорошо запомнился один эпизод, произошедший прямо на наших глазах. Два самолёта, летевших навстречу друг другу, начали стрелять. Один самолёт быстро загорелся и упал на огороды, далеко от нас. Мы с любопытством следили, что же будет с другим самолётом. Он покувыркался в воздухе, еле дотянул до посадки деревьев и там стрелой упал вниз. Многие люди кинулись туда посмотреть, но наши родители сами не пошли и нас не пустили. А нам так хотелось бежать вместе с остальными и увидеть этого смелого лётчика.
Это происшествие стало для нас только началом всего, что придётся вольно или невольно пережить в дальнейшем. Нельзя забыть и те бесконечные один год и девять месяцев в начале войны на Украине. Думаю часто о наших родителях. Ведь мы были маленькими, многого не понимали. Бои то приближались к нашему селу Мозаево, то удалялись. Мы находились почти в эпицентре происходящих военных событий. Вокруг села скапливалась масса солдат, артиллерии, военной техники. Это всё постоянно двигалось то вперёд, то назад. Лязг железа, рёв моторов, стрельба из различных орудий! Как можно к этому привыкнуть!
Не обошли наше село и падающие бомбы, тогда вздрагивали не только люди, но и животные, и дома. Постоянное напряжение от гула самолётов, особенно ночью, испытывали не только взрослые, но и дети. Тяжело ли самолёты летят, какой смертный груз в себе несут? Мы прислушивались, потом бежали к отцу, матери, дедушке и бабушке Кутник и делились своими впечатлениями. Если самолёт летел с протяжным, громким гулом, нам отвечали: "Ja, dieser ist schwer geladen, er hat viele Bomben- Да, этот тяжело нагружен, у него много бомб!"
-2-
До сих пор, оказывается, росли только цветочки, ягодки созрели потом. Опять поступил приказ готовиться в дорогу. Она будет дальше на запад, а не назад, "домой", как думали некоторые наивные люди. "Niemand wusste, was die Deutsche Regierung mit uns vor hat.- Никто не знал, какие планы насчёт нас у немецкого правительства".
Наш отец запряг двух лошадей, своих любимцев, которых власти разрешили взять с собой. Мы их тоже любили, как и остальных наших животных. Имён я не помню, но как они выглядели, осталось в моей памяти. Одна была коричневая с чёрной гривой, другая - тёмно-бежевая.
С благодарностью попрощались мы с нашими родственниками и вновь пустились в дальний путь. Грязь на дорогах высыхала, но скорость передвижения от этого не увеличилась. Часто обоз просто стоял: навстречу двигалась военная техника. Она тоже шла обозом, но там преобладали крепкие здоровые кони-тяжеловозы. Наверное, поздно нам дали приказ выехать, или, может быть, рано? Чтобы не создавать помехи, наш обоз отводили в сторону от дороги, на обочину. Преимущество имели военные, идущие на восток.
В одну из таких остановок налетели самолёты, принялись нас, беззащитных, бомбить. Некоторые опускались совсем низко над дорогой и обстреливали людей и животных из пулемётов. Несчастные родители... Папа быстро выпряг лошадей, держал их за уздечку. Нам с мамой успел прокричать, чтобы мы бежали дальше от обоза в поле, куда ринулись все люди. Мы с сестрой чуть отбежали и упали лицом в землю, наверное, хотели в неё зарыться. Мама с Федей вообще не смогли уйти, но, повинуясь внезапному чувству самосохранения, успели залезть под телегу. Брат так орал, что его крик пронзил мне голову и заглушил даже вой самолётов, ржание лошадей и треск рушащегося окружающего пространства. Мне отчаянно захотелось очутиться рядом с ним и с мамой. Я на миг представила себе перекошенное от ужаса лицо своего маленького брата, и жалость к нему затопила моё сердце горячей волной.
Лошади наши стояли как вкопанные, они слушались отца. Позже я часто вновь переживала этот эпизод и поражалась, как такое могло быть. Отец будто слово знал заговорённое. Его лошади оставались на месте, в то время как другие животные в испуге разбежались вместе с телегами. Кто-то не успел их распрячь, кто-то не смог удержать за уздечку. Отец хотел вытащить из-под телеги маму с Федей, унести сына подальше от обоза. Он не думал о лошадях, действовал интуитивно, как бывает в таких ситуациях. Наконец, налёт прошёл, прекратились взрывы, пулемётные очереди. Кругом раздавались крики, слышались стоны, треск горящего дерева, тоскливое ржание лошадей. Тут и там бушевал огонь, дым застилал глаза.
Что же стало с нашими лошадушками? Они остались у телеги: одна лежала мёртвая, пробитая пулями, другую, истекающую кровью, но ещё живую, пришлось пристрелить. Это сделали наши сопровождающие солдаты. Отец, конечно, не смог бы. Мама потом вспоминала, что он, весь белый как полотно, взялся за голову и шатаясь подошёл к дереву. Мы опять чудом вышли живыми и невредимыми из очередного ада. А сколько безымянных могилок осталось после налёта на этой вынужденной остановке, сколько безвременно оборванных жизней. Сколько пролитых слёз окропило маленький клочок земли?
Опять принялись спешно готовиться в дорогу. Наши мужчины и солдаты ловили и запрягали лошадей. Они и сами уже сбивались в кучи. Верховые потихоньку пригнали их к телегам. К счастью, лошадей нашлось достаточно. А нашему отцу предложили с военного обоза лошадь-тяжеловоза женского рода. Мы сразу назвали её Машкой. Тот военный уверил нашу семью, что лошадь спокойная и умная, трудностей с ней не будет. По рассказам мамы, эти военные отдали всё своё питание беженцам, и, прежде чем тронуться, накормили всех с военных кухонь. Увезли раненых и мёртвых, переписали всех по фамилиям, узнали, откуда путь держали. Да что толку? Что случилось с теми и с другими через 2-3 года? Наш папа сильно переживал гибель своих животных, какое-то время выглядел печальным. Но грусть быстро прошла, главное, семья осталась цела. Даже наша телега с будкой нам опять пригодилась.
Ехали мы довольно долго, с остановками на ночь. Лошади отдыхали, и люди хоть немного успокаивались. Днём из-за налётов самолётов случались вынужденные остановки. Теперь мы продвигались по Западной Украине, на пути часто встречались церкви и монастыри. Монахи нас тоже принимали и прятали у себя. Удивительно, когда люди находили себе убежище во время налётов в церквях, все оставались невредимыми. В церкви не попадали бомбы и пули, об этом часто говорили взрослые. Зато было неимоверно страшно, когда родители вместе с детьми укрывались в окопах. Под грохот, гул, разрывы мы орали как ненормальные. А как взрослые это выдерживали? Один мужчина из нашего села Мозаево сошёл с ума. У него тоже были маленькие дети. В такие воздушные налёты его связывали, чтобы он не смог убежать. В начале пути мы старались держаться вместе с нашими односельчанами, но позже, по различным обстоятельствам, мы постепенно терялись друг с другом.
-3-
Хочу сделать небольшое отступление. Много лет спустя, уже в начале 50-х годов в Казахстане, к нам нечаянно забрела Эмма Sch;n (Шён), младшая сестра этого обезумевшего мужчины. Перед войной и в войну в семье Sch;n было много взрослых. В последние дни войны все они решили уйти на Запад через линию фронта по мосту на ту сторону, где были американцы. Эмма нам рассказала, что они попали под артиллерийский обстрел. Все, с кем она бежала, погибли, а она, контуженная, с трясущейся головой и руками, попала к русским. Было ей тогда 19 лет. Её подлечили, она даже успела поработать в столовой. Потом Эмму арестовали и выслали в Сибирь, дали пять лет лагерей за попытку побега.
Отсидев и отработав свой срок, она пошла по стране "искать" неизвестно кого, ведь от огромной семьи Sch;n осталась она одна. После войны и ещё в начале 50-х годов многие люди ходили просить милостыню, т.е. побираться. Матери нашей Эмма сказала, что не ходит к коменданту на отметку, так как не задерживается нигде. В какой изорванной фуфайке она пришла! Валенки большие, ещё с лагеря- тюрьмы, чтобы намотать побольше тряпок на ноги. Наша мама, жалостливая душа, принимала разных беженцев, а эта Эмма неожиданно оказалась односельчанкой.
У нас в комнатке стояла тёплая лежанка. Когда топили печь, она нагревалась и в зимнюю стужу спасала всех от холода. Жил у нас на первой ферме дед Горбенко, он всем нищим подшивал бесплатно валенки. Эмму приняли на работу. Наш директор И.Л. Гаранин поставил её на учёт в совхозе и устроил на свинарник на кухню. В итоге, у Эммы появились подшитые валенки. Плохонькую, залатанную одежду дали люди, а самое главное, имелся ночлег.
В полночь женщина уходила на свинарник, на кухню, там и питалась. Попавший на такую работу считался счастливым человеком. Для свиней парили ячмень, пшеницу, им давали даже рис и молоко. Вшей Эмме, как и нам, вытравили керосином, но эти пакостные насекомые появлялись снова и снова. Наша мама называла мелких вшей на голове "Kummerleuse", т.е. вши от горя, от нужды.
Через некоторое время мы узнали от коменданта, что в Павлодарской области в Северном Казахстане живёт много немцев, которых, как и нас, привезли из Германии в 1945-47 годах. Вдруг Эмма исчезла, сказав одной женщине, что пойдёт искать семью дальше. Надеялась всё-таки на встречу с кем-нибудь из родных. Нашей маме она часто говорила, что пойдёт когда-нибудь в Павлодарскую область, но мама её отговаривала. Пешком и только пешком в большинстве случаев передвигались люди и искали друг друга. Бывало, на какой-нибудь железнодорожной станции прятались в открытые или закрытые вагоны и ехали много суток. Так и Эмма ушла, побираясь и просясь на ночь отогреться. С тех пор мы больше ничего о ней не слышали. Попала ли она в тюрьму, волки ли в степи избавили её от страданий, никто никогда не узнает.
-4-
Вернусь снова в 1943 год. Ощутимо потеплело. В апреле 1943 года наш обоз прибыл в город Львов, тогда он назывался Lemberg (Лемберг). Вся Украина в это время ещё принадлежала немцам. Город лежал весь в руинах от бомбардировок. Целых, невредимых домов в центре почти не осталось. Но на окраине города находились большие, неразрушенные дома, которые и превратили в лагерь для нас, беженцев. Наши женщины пошли в город в надежде найти магазины и купить что-нибудь покушать, но быстро возвратились назад. Они рассказали, что слышали из-под земли зов о помощи. Отовсюду доносились до них слабые крики из разрушенных домов. В окружающем воздухе плавал отвратительный запах гниющих тел. Нормальным людям выдержать этот смрад было невозможно.
Вскоре нас сопроводили в городок Рава-Руська (Rawa-Ruska), на границе с Польшей. Какое-то время мы здесь жили спокойно, фронт находился далеко от нас. В следующем лагере, в городе Лицманштадт (Litzmannstadt) на территории нынешней Польши, мы все получили немецкое гражданство (Einb;rgerung), а взрослые - паспорта (Personalausweise). Эта польская местность с 1939 года принадлежала Германии и называлась тогда Вартеланд или Вартегау (Wartheland, Warthegau). Немецкое командование планомерно избавлялось от коренного польского и еврейского населения и предполагало заселить эти места такими, как мы, российскими и украинскими немцами. Называли нас унизительно - фольксдойче (Volksdeutsche), т.е. гражданские немцы. В первую очередь, по прибытию на немецкую землю, всем поступившим беженцам предстояло пройти натурализацию или, другими словами, проверку на принадлежность к немецкой нации.
В июне 1943 года мы приехали в посёлок Шумляу (Schumlau). Нас поселили в красивые большие дома со всем хозяйством: сеновалами, дворами, садами и огородами. В огородах повсюду росли овощи, а дома утопали в цветах. Нам, после всех перенесённых мытарств , показалось, что это и есть рай на земле. Для детей организовали детский сад (Kindergarten). Лето, красота, тихо и тепло! Мы ходили гулять в лес с воспитательницей. Мою сестру Мирту, как и всех детей постарше, послали учиться в школу. В хозяйстве, во дворе, у нас находились корова, тёлка, лошадь. А в огороде у дома росли картофель, кукуруза, подсолнухи, горох, фасоль и т.д.
Мы, дети, тогда не задумывались - откуда это всё? Кто посадил огороды? Чьи это дома? Нам было хорошо и ладно. Родители, думаю, догадывались, но с нами этими знаниями не делились. По субботам нам выдавали разные продукты, а мы с Миртой ходили их получать. Мы с сестрой радостно и охотно помогали нашей маме: поливали цветы на окнах, вытирали в комнатах пыль и мыли полы, пололи в огороде траву, присматривали за братом. Отец, как и другие мужчины, косил сено, ремонтировал технику и участвовал в уборке урожая. Домой приходил рано, и мы наперегонки бежали его встречать.
Однажды мы пришли домой с отцом. Дверь открыта, а мамы нигде не видно. Отец встревожился, кинулся в огород и нашёл там нашу маму, лежащую на земле. Позже она рассказала, что хотела сварить для нас кукурузу, пошла её наломать и неожиданно упала от удара по голове. Придя в сознание, она чувствовала себя так плохо, что сама не могла дойти до дома. Мы с сестрой тихонько заплакали, почувствовав себя виновными в том, что оставили маму одну и убежали играть. У нас в последней комнате квартировали три солдата. Они выбежали на крики и вызвали машину. Мама с отцом уехали в больницу в село Вижумля. Это название впоследствии мы с сестрой никак не могли вспомнить, говоря о нашем счастливом кусочке детства, длившемся всего год в селе Шумляу. А сейчас пишу эти строчки и вывожу название села.
Маму быстро поставили на ноги и привезли домой. В Германии немецкие врачи вылечили её и от заболевания почек. Всю свою оставшуюся жизнь (а прожила она 65 лет) на почки мама больше не жаловалась. Пока мама лечилась в больнице, о нас заботился отец. Иногда на помощь ему приходила тётя Каролина. У меня сохранилась единственная фотография того времени, где наш отец снялся с Миртой во время их поездки к маме в больницу. Папе нашему на фото - 36 лет, Мирте - 8 лет. После войны, уже в Казахстане, сестре поменяли имя. Она стала у нас Машей, Марией.
А теперь напишу, что же случилось с мамой. Село Шумляу, где находились мы, фольксдойче, стали навещать поляки, жившие на хуторах. Мы с сестрой поняли это только в конце 90-х годов. Жили в этой местности люди немецкой национальности и раньше. Поляки пытались выдворить жителей, начиная с 1939 года, пытались занять их посёлки, дома. В лесах собирались польские партизаны и совершали налёты на соседние западно-украинские сёла: выжигали дома, вырезали людей и бросали их на навозные кучи. Такая же участь постигла жителей соседнего посёлка Вижумля.
Охраны нашего посёлка никто не осуществлял. Нас, детей, носило повсюду, казалось, мы никого и ничего не боялись. Мирту брали с собой дети постарше, так как выделялась она ростом и боевым характером. Я, как хвостик, за ней увязывалась. Другие дети к нам привыкли, тем более, что нас опекали Федя Кутник и Адам - наш кузен. Однажды утром мы побежали в село Вижумля, откуда раздавался звон железного колокола. Этот посёлок находился чуть ниже нашего села. Перед нашими глазами открылись ужасные картины прошедшей бойни: обезображенные трупы незнакомых мужчин, женщин, детей. Мне кажется, мы уже привыкли к таким зрелищам, и они нас сильно не трогали.
Я помню, как очень быстро зашла в один пустой дом, прокралась по длинному коридору, поднялась наверх по лестнице и оказалась на чердаке. Там я нашла много исписанных блокнотов, чистые тетради, синюю копировальную бумагу и карандаши. Я удобно устроилась на стуле за столиком и стала переводить написанное через копирку на чистые листы. Процесс этот так меня увлёк, что я забыла обо всём на свете. Вечером меня нашли моя плачущая сестрёнка и друзья из нашей компании. Адам сильно кричал и плакал, говорил, что очень долго меня искали, что все уже убежали домой. И вот в это время, когда я так увлечённо "рисовала", моя мама, возможно, и получила удар по голове от какого-то "доброго" поляка.
В памяти сохранилось много воспоминаний о том времени. Вот один эпизод, который мог закончиться для меня трагически. В нашем доме в одной комнате жили солдаты. На шкафу у них стояли бутылки с водкой, вином. Мы в этой комнате вытирали пыль и мыли полы. Однажды моё внимание привлекла одна красивая зелёная бутылка. Я рассказала о ней своей старшей подружке Нине. Когда солдат не было дома, мы вошли тайком в комнату, встали на стульчик, достали эту бутылку со стеклянным стаканчиком и по одному леденцу. Налили немного в стаканчик и попробовали. Хотя вино очень хорошо пахло мятой и красиво выглядело, вкусным оно нам не показалось, только холодило во рту. Мы благополучно поставили бутылку на место и убежали на улицу.
Недалеко от нашего дома проходила широкая дорога и пешеходная дорожка для людей и лошадей с телегами. Через дорогу находился большой луг, где паслись лошади, в том числе и наша Машка. Это была добрая, спокойная лошадь. Отец часто сажал нас всех троих на неё, брал за уздечку и возил. У нас дух захватывало от высоты, мы получали от езды большое удовольствие, да и отец, я думаю, тоже. В это время по большой дороге перемещалось много военной техники, танки, машины. Мама запрещала нам бегать на луг и тем более переходить дорогу. Но мы с Миртой не слушались и часто навещали нашу Машку, рвали ей травку или угощали морковкой. Как и наш отец, мы её очень любили. Другие дети боялись даже подойти к ней - она же такая огромная, копыта намного больше обычных лошадиных, ноги поднимались как-то особенно высоко. Мы гордились перед всеми детьми нашей лошадью, хвастались, что не боимся её, что она у нас такая красивая: хвост и грива чёрные, сама вся тёмно-коричневая, шерсть блестящая и всегда чистая. Машка часто бывала с отцом на работе. Отец рассказывал, что лошадь очень выносливая: хоть сколько на телегу наложи, она везёт её как пустую, намного больше, чем наши две погибшие лошадки.
Мы с Ниной после глоточка ароматного зелёного вина решили пойти на луг. Я сказала, что сегодня Машка там пасётся, мы ей травки нарвём и будем кормить, ведь я её нисколько не боюсь. В этот день было жарко, душно, воздух, казалось, остановился. Мы просидели в канаве между дорогами вечность, нам никак не удавалось перебежать через большую дорогу. Долго смотрели на эту бесконечную разнообразную технику, которая непрерывным потоком текла на восток. Наконец, появился просвет, и мы оказались на другой стороне дороги. Но, то ли от усталости, от знойной жары, то ли от глотка вина, ноги нас не слушались. Мы присели в канавку, уже справа от дороги, и наблюдали за машинами, сменившими танки. В кузовах ехали солдаты, некоторые приветливо махали нам.
И опять это тянулось бесконечно долго. Наконец, нам надоело глазеть на дорогу, мы отдохнули и понеслись по лугу, по высокой, скрывающей нас траве. На ходу нарвали угощенье для нашей лошадки, которую было видно издалека. Я с гордостью выпалила Нине: "Я Машку сейчас даже за хвост подёргаю, и она мне ничего не сделает!" Лошадь нас не видела, мирно щипала травку. Я быстро подбежала сзади и схватила её за хвост. От неожиданности и от испуга лошадь лягнула и угодила копытом мне прямо в лицо. Я отлетела и больше ничего не помнила.
Очнулась я вечером в своей кроватке от резкого света фонарика. Рядом со мной стоял врач. У меня оказалось разбито всё лицо, но больше всего пострадала правая сторона головы. Были выбиты верхние и нижние зубы, рассечён почти до подбородка рот, так что белелись кости. Боль чувствовала ужасную. Помню, мама и папа по- очереди дежурили возле меня. С трудом открывая свои опухшие глаза, через щёлку в них, я всегда видела кого-нибудь из родителей. Это придавало мне сил, успокаивало. Я на время опять проваливалась в забытье, выныривала из него, ощущая себя живой, радовалась. Сбоку на диванчике сидел или лежал солдат-фельдшер. Он сказал родителям, что меня оперировал хороший специалист, так что и шрамов не будет видно. Как долго длилась моя невольная болезнь, я не помню. Зажило всё быстро и следов не осталось. Удачно отделалась. Отец был очень зол на лошадь, один раз даже перетянул её через спину шлеёй, хотя в своей жизни никогда животных и пальцем не трогал. После этого случая отец хотел поменять Машку на двух маленьких лошадей, но мама не разрешила, да и солдаты, что у нас жили, отговорили.
-5-
Наступали тревожные времена. Приближался фронт. Вооружённые поляки всё чаще выходили из лесов и нападали на наше и другие сёла. Мужчин-беженцев, как и всех солдат, вызывали с вечера до утра охранять село. Делали они это через ночь. Так появились у нас отряды самообороны. Мы по вечерам прощались с отцом, обнимали его и плакали. Ведь после таких налётов оставались убитые и раненые. Опять летали самолёты, особенно по ночам.
Однажды у нас квартировал офицер, управляющий (Siedlungsf;hrer) - высокий, стройный, элегантный. У него не было руки, вместо неё - протез. Запомнились чёрные перчатки, чёрные, всегда до блеска начищенные сапоги и плетёная тросточка в другой, здоровой руке. Рядом с ним постоянно находилась собака-овчарка по кличке Харос (Haros).
Вижу их обоих, как сейчас. Хлопнет офицер тросточкой по голенищу сапога, и Харос тут же ложится у его ног.
Офицер иногда проводил с нами беседы, учил, как вести себя при бомбардировках. Например, если падает бомба, стараться бежать ей навстречу. Когда она летит, то кружится и отходит в сторону от предполагаемого тобой места падения. Если будешь от неё убегать, то попадёшь как раз под неё или вблизи. Матери нашей говорил, что в случае, если начнутся частые бомбёжки, а мы все будем в доме, то лучше, чем бежать на улицу, постараться спрятаться в подпол. В нашем доме, к счастью, имелся подпол. Накидать на нас перины и подушки , т.е. накрыть нас с головой. Этим можно спастись от пули, от осколков - они закрутятся в перьях. Но от бомбы - не спасёт. Такое разъяснение получили все жители посёлка.
И этот момент наступил. Однажды пролетело несколько самолётов, послышался невыносимый гул. Не выдержали солдаты, крикнули нам, чтобы мы все выбежали в сад. Отца дома отсутствовал, он участвовал в охране села. У нас жил один молодой солдат из Австрии по имени Макс, высокий, сильный парень с чёрными кудрявыми волосами. Его отпустили с фронта в отпуск на десять дней. Он поселился у нас и помогал родителям возиться с детьми, ходил со мной и Миртой в магазин за продуктами. Характер имел простой, родом, как и мы, из сельской местности. Макс играл с нами, вешал между деревьями что-то вроде гамака, сажал нас и качал. Так вот этот Макс подхватил под одну руку Федю, под другую меня и перебегал с одного места на другое. Мирту таскал мужчина возрастом, как наш отец, по имени Теодор, маму при этом тянул за руку. Третий наш постоялец, управляющий без руки, не пошёл почему-то на улицу. Сверху посыпались бомбы, повсюду раздавался свист, скрежет, полыхал огонь, и дым заволакивал всё вокруг. После короткого ужасного свиста нас всех придавило к земле. Мы даже орать перестали.
Находились мы на обратной стороне дома. С высокого застеклённого крыльца входная дверь вела в дом. Несколько метров отделяло крыльцо от дороги, что шла через всё село. С обратной стороны дома тоже имелся выход с небольшим крылечком, который вёл в сад и в огород. Так вот, то что нас придавило к земле, оказалось бомбой. Она упала и разорвалась между дорогой и застеклённым крыльцом со стороны улицы. Крыльцо оторвало, рамы с окон вырвало, стену по длине всего дома вдавило внутрь. Перед крыльцом образовалась большая глубокая воронка, откуда выстреливала вода. Нашего образованного управляющего, находившегося в доме, откинуло к противоположной стене. Его сразу увезли в госпиталь - он не мог ни говорить, ни слышать, всё тело было изрезано стеклом и залито кровью. Послушная собака Харос погибла. Мы, в очередной раз, отделались сильным испугом. Судьба нас опять сохранила для дальнейших испытаний.
Нас переселили в другой дом, в конце села, поближе к лесу, к полякам, к уничтоженному селу Вижумля. Но прожили мы здесь совсем недолго. Фронт приближался. Людям отдали приказ подготовить свои повозки, для будок-крыш выдали железные листы. Быстро собрали всё необходимое, затолкали в телегу. Туда же должны были поместиться мы вчетвером. Наш папа сидел на козлах, управлял своей преданной лошадью Машкой. Так мы бежали вместе дальше, но куда? (So fl;chteten wir alle weiter, aber wohin?)
Приехали мы в город Качер (Katscher), в лагерь, на территории нынешней Польши. Наш обоз разделился, часть направили в другие города. Жили мы здесь недолго, мало что осталось в памяти. Нас покрестили в местной евангелической церкви. Свидетельство о крещении (Taufschein) у меня сохранилось до сегодняшнего дня. Много воспоминаний о том, как этот документ мне пригодился в жизни, но были и неприятности, с ним связанные. Нужен он оказался и в 1991-1992 годах при нашем отъезде в Германию.
С болью вспоминаю тот день, когда мне обрезали мои длинные чёрные густые волосы. Спрашивается, зачем? Я никогда не плакала, если мама мне их расчёсывала. Меня так все и звали - "та девочка с длинными косичками". Вшей у нас в то время не было. Я убегала, не хотела стричься, забралась далеко вглубь колючих кустов. За мной гнались, вытащили всю исцарапанную, насильно остригли налысо. Затем всех людей, от мала до велика, голыми загнали в большое помещение, продезинфицировали, помыли. Из душа на людей лилась и лилась горячая вода. Завели в комнату, где кучами лежала чистая, выглаженная одежда и обувь. Родители сами выбирали себе и нам подходящие вещи. Только через много лет нам стало ясно, откуда взялась эта разнообразная одежда.
Из лагеря мы могли отлучаться. В основном, дети шли в лес, играли в свои выдуманные игры. И здесь мы столкнулись с ужасами прошедшей бойни. Играли с гильзами, маленькими и большими, такими, что укатить их могли только несколько человек. Потом кто-то из детей подорвался на мине, и нам запретили уходить в лес. Дети находили себе занятие и в городе. Я выходила из дома очень редко, стыдилась своего нового лысого облика, часто плакала, вспоминая длинные волосы, заплетённые в косы. Помню себя, как сидела наверху, на втором этаже нашей двухярусной кровати и вязала шапочки разными нитками. Примеряла их на себя, никуда без них не выходила. Я была в то время так сосредоточена на себе, угнетена своим детским горем, что у меня выпало из памяти, остригли ли мою сестру?
продолжение http://www.proza.ru/2016/03/16/1276