Ветер бьётся в стены бревенчатого дома. Утром жарко топила печку берёзовыми дровами. А ветер бьётся плашмя со всех сторон, проникает сквозь щели старых рам под стёкла, свистит и воет в деревьях.
И сегодня мне вспомнилась лёгонькая, как подросток, Евстолья.
А метель закрывает пеленой соседние дома и дорогу.
Как не вспомнить её, когда каждое утро, изо дня в день, мы вместе провожали коров…
Я просыпалась рано, чтобы успеть управиться, вымыть и подоить Марту, процедить через марлю молоко. А потом уловить момент, когда погонят коров, бежать в хлев, выгонять её в общее стадо.
Вот тут и начинались мои мучения. Я ещё не знала, что нельзя хвастаться, что надо держать я зык за зубами.
- Опять Аксинья вытолкнула не доенную корову! Да што это? Понеси её леший! Видно, со вчерашнего не проспится! – надрывалась в крике Евстолья.
Заспанная и красивая Аксинья ни на кого не сердилась. Позже всех она гнала свою корову, не прислушиваясь к пересудам.
- А я вчера за морошкой ходила, - не ко времени похвасталась я.
- Мы раньше только сенокосили, а не бегали в лес! - резко и зло бросила Евстолья.
Я растерялась. Откуда мне было знать, что за ягодами ходили только по задам, чтоб никто не увидел и не осудил за такое баловство и безделье?
И в следующий раз я выгоняла корову раньше или позже, чтобы не идти рядом с Евстольей. Шла со своей Мартой особняком.
Как же намучила меня корова! Ведь я никогда не доила. Она почему-то ложилась выменем в свою лепёшку. И мне приходилось с рёвом и руганью отдирать засохшие корки коровьей лепёшки, чтобы отмыть её соски. Не умевшая ругаться, даже слово «гадина» считавшая нехорошим, я кричала ей те слова, которые были у многих в деревне на слуху.
А сейчас я жалею эту корову. Простуженная ещё телёнком в колхозе, она инстинктивно грела и берегла своё вымя в тепле.
Я не знала, как правильно доить. И села на скамеечку, широко расставив ноги и вытянув их под коровой. А в коленях зажала ведро, в которое неумело и не сразу забились струйки молока.
А когда искусанная оводами и пораненная рогами в вымя приходила Марта домой, то та же Евстолья давала мне советы, как её лечить.
Однажды Марта наступила копытом мне на ногу. А корова весит килограмм триста. Я так закричала от боли, что Марта подняла копыто. С тех пор ноги я поджимала аккуратно под себя.
Как-то зашла я к Евстолье. На столе лежали рыбники и картошники на ржаной корке.
- Садись, отведай пирожка.
Я присела к столу, с благодарностью съела открытый и подрумяненный сметаной картошник.
Как же разыгралась метель! И зимой такой не было. По стёклам стекают капли растаявшего снега. Сполохи носятся над крышами домов.
Евстолью звали обмывать и обряжать в последний путь. И делала она это смиренно и молчаливо. А я смотрела и думала:
- Как она прикасается к Марфе?
Ещё вчера Марфа стонала, и беспокойно двигались её пальцы.
- Чево стоишь и смотришь? Помоги! Не видишь? Справиться не могу.
И я помогала одевать и сама прикасалась к тому, что совсем недавно было Марфой. Той Марфой, которая жила и мучалась, и работала, работала и ждала с войны мужа, рожала детей и улыбалась приветливо или плакала.
И только что Евстолья сидела на сороковинах в моём доме, только что поминали моего ушедшего мужа.
И теперь вот я стою и прощаюсь с ней. Руки мои трогают белую простынь, под которой закаменели пальцы ног.
И не успевшее затянуться раной моё сердце начинает метаться и хочет вырваться наружу.
- Вам нельзя ходить на похороны. Поберегите себя, - сказала врач районной больницы, выписывая рецепт.
Как убережёшься от жизни?
Надо жить дальше. И пришло сенокосное время. Пора обкашивать возле дома.
И отдал мне Василий Евстольину лёгкую маленькую косу.
Я посмотрела на неё и сказала мысленно:
- Прости меня, Евстолья, что буду косой твоей косить.
Взмахнула ею, прижимая основание к земле. И легла трава.
Это было несколько лет тому назад
А сегодня под метель мартовскую вспомнилась мне Евстолья, потому что я хожу мимо её опустевшего дома.
фото автора