Сегодня, а это случилось давно, случилась встреча на ред-кость случайная, и по заведённому распорядку дня и ночи казалась вовсе не обязательная, может оттого и значимая, встреча с человеком, который пересёк мой жизненный путь, пересёк в неположенном месте, не совершив при том нарушения правил дорожного движения, и встреча эта случилась не как обычно в пути, в поезде, в самолёте, в общественном транспорте или на более прозаический ма-нер на рынке возле прилавка, заваленного товаром, когда необходимость выбора порой располагает к беседе со стоящим рядом таким же как и ты рядовым покупателем, а случилась она, встреча, ставшая событием по крайней мере для меня, в обыкновенной сберкассе, в очереди по уплате коммунальных услуг. Очередь всегда томительна, а особо томит, когда перестаёт двигаться, как в нашем случае по причине поломки печатающего устройства у девушки-приёмщицы того самого окна, к которому мы стояли в очереди. В какую-то энную минуту ожидания я нетерпеливо обернулся к человеку, стоящему за мной, и пожал плечами, пробормотав, «вот не повезло». Человек, стоящий за мной оказался мужчиной моего роста, не моло-дой, но и не пожилой, без особых примет и выразительных черт лица. Он в ответ на моё недовольство тоже пожал пле-чами, но равнодушно, мол «что поделаешь, судьба», и вдруг, глядя на меня, как-то изменился в лице, проявив немалую заинтересованность. На моё слабое недоумение в виде поджатых губ, заметил, «а знаете, а может повезло». Так началась наша короткая как замыкание тока с одного оголённого проводника на другой, или на матушку нашу землю, началась встреча, а с ней и везение, которое, как он и полагал, длится и до сих пор. Конечно, необходимо ещё определить, а что же кроется за словом «везение» не вообще, а именно для этого, отмеченного свыше человека, стало быть и для меня. Но о везении лучше порассуждать не в начале, а по возможности подалее от него, от начала, если вообще стоит тратить себя на подобные размышления. А в начале была заинтересованность соседа по очереди, заинтересованность во мне, и не некая подковёрная, требующая фрейдовского умения сказочно придумывать причины прежде всего сексуального характера, а совершенно странная, с мистическим окрасом. Дело в том, что незнакомец сочинил то ли повесть, то ли дневник с жизнеописанием человека, удивительно оказавшимся похо-жим на меня, когда автор мысленно представлял себе облик своего литературного героя. «А время в моём сочинении, заметил он с насмешливым выражением лица, время, оно перемешано, и знаете, возникает то в кратком прошлом, то в мимо летящем настоящем, пока не впадает в будущее». Будущее? Чьё? Это спрашивает человек, стоящий в стороне. А может это спрашивала моя тень. Но так или иначе, а выходило, что будущее, да и время всякое и моё и не моё, и всё-таки моё, пусть фантазийное, пусть рождённое в воображении сочинителя, думал я, всё явственнее охватываемый интересом. Но кому под силу отделить все мысли от мыслимого, или быль от небыли, или сон от яви, позволяю себе вот так поразмыслить сегодня. Однако это всего лишь вялое отступление в бу-дущее настоящее, когда и пишутся эти строки. А тем време-нем новый знакомец возьми да и предложи, «а знаете, а отдам-ка я свою повесть в рукописи вам, вы и хозяйничайте, и, если сочтёте приличным, попробуйте её издать, а нет – положите в стол». Вытащил рукопись и отдал. С тех пор мы и не виделись. На прощание он посоветовал, «издайте её под своим именем», и добавил, «повесть моя, она скорее дневник, и пришла сразу, я не успел опомнится». На том и попрощались, уплатив каждый свои платежи. И странно и даже забавно, ведь такому развороту событий в обычной очереди я тогда не удивился сполна, и не стал отнекиваться от рукописи, а взял, как должное, тем более что с детства, со школьных годов был склонен к придумкам, да всё не вслух, а в молчанку, поигрывая со словами да со всякими бывалыми и небыва-лыми случаями. Вот и тогда в тот же день случилась встреча, которая, как я понимаю и должна была спастись от небытия и пасть в тесный зал сберегательной кассы. Оказывается в ней не только сберегают деньги, но и редкие случаи, своего рода лавка антикварных событий.
Итак, у меня на столе оказалось законченное литературное произведение. И я начал его читать. Начал. И с первых же строк втянулся в чтение, да так, что иначе, как своим я уже его не воспринимал. Порой, переворачивая страницу, я знал, как закончится предложение, каким словесным оборотом. И во мне окрепло ощущение, что это всё мои слова, первые или последние – не так важно, но мои. И тогда я согласился со сберкассовым незнакомцем и порешил издать подаренное сочинение, не изменив ни единому слову из всех слов, которые я ощутил родными. Да, подумал я, издам я его за свой карманный счёт, издатели нынче не разборчивы по сочинительским достоинствам, как прежде, а прибыльно-щепетильны, да, издам сам, а дойдёт ли оно до читателя, кто знает. Но хотелось мне, чтобы столь же мистически случайным образом изданное сочинение очутилось на столе у странного незнакомца, подарившего рукопись, посвящённую обрывочному жизнеописанию человека, похожего, как полагал автор, во всех смыслах на меня, или хотя бы подобного мне, как бывает подобен один треугольник другому по трём общим чертам, присущим обеим пифагоровым фигурам.
СОЧИНЕНИЕ НА АТТЕСТАТ
НЕ-ЗРЕЛОСТИ
1. Вторник, второй день недели, вто;рящий понедельнику день седмицы, день такой второк, грустный со смешинкой, страннец, неуместник.
Кто я? С этого вопроса начинается каждый день, даже если его не задаю, и разве только я, нет уж, все, и проходят мимо. Спросить «кто Я?» до мурашек оправдано, потому что а был ли я вчера? А сегодня я вчерашний? Ведь потери неизбежны. О, господи, прости, о, все вы другие, простите, и те, кто есть, кто были, кто придёт, сойдёт на эту землю, и попытается объять здешнюю жизнь назначено, но за что назначено, за что, и я прошу прощения за то, что, господи, и все вы другие, я занял, сойдя на эту землю, чьё-то место, я, который тут не-у-местен, которому ничего не жаль, который занял место того, кто был бы здесь счастлив, впрочем, был бы? Но был бы уместен здесь.
Обита-тель, обида-тель.
Значит, я кого-то обидел. Прошу прощения, но не каюсь. И не отрекусь от вопроса «кто я?». Я порождён с ним, он вживлён в меня. Проходящие мимо, я благо-и-славляю вас. Да прости меня, господи, за мою дерзость, я не из гордыни ведь, ты, господи, проводил меня сюда с благославлением, а я перевозчик твоей благости, передаю твоё благославление тем, кому печали не по плечу.
2. Всё тот же вторник. Когда он закончится. Вторничает кажется уже всю седмицу. Вторится, двоится вторник, над которым расправил плечи синий вечер.
Что это было? Что? Не молитва ли? Налетела она не званная, но нужная, налетела, смирила меня, улыбнулась, как улыбается учитель, верящий, что ученик его не подведёт. Я стою у окна. За спиной жизнь. Впереди она же. И всё тот же вторник, обласканный вечером. Вечер был прекрасный. Он ещё не прошёл, но я знаю, что он был. Мы с ним встретились по дороге домой, на пути к этому окну. Мы с ней не созванивались, не посылали посланий по будущей электронной почте, но встретились возле скрещения двух троп, покрытых битым красным кирпичом, у тополя, которому в этом году исполняется сто и двадцать пять лет. Решили от-метить год рождения тополя, не имеющего никакого отношения к трём тополям на улице Плющиха, и нацарапать перочинным ножиком на гладкой сероватой коре его «Петя (не-я) + Оля (не она) = любовь (не наша). Я ожидал у тополя. Но она прошла мимо. И так происходило не раз, и не два, и не три, даже возведя три в квадрат раз. Остановка автобуса обосновалась в метрах ста от тополя, и было жаль, что их нельзя совместить. Наконец в год сто и пятидесяти летия тополя она, проходя мимо, вдруг остановилась и спросила меня, «вы не меня ждёте?». Да, всё-таки в начале был вопрос, а ответ уже никого не интересовал.
3. Воскресенье, седьмой, последний день седмицы, неделе венец, день оживления, он и неделя, стало быть не-делать, не-дело, воскресенье – свя;тый день, праздник, день поминовения дней прошлых, не то что вторник-потворник.
Что дальше? Этим вопросом заканчивается неделя, день не-дела седмицы. Так вот и ходим, ступая по дням, как вброд по камням придонным через реку, с точки на точку, с кочки на кочку прерывно, а со сто-роны издалека кажется, что путь-то непрерывный, что тропой сплошной пролёг, но нет и нет, жизнь она прерывна, она путь светлячка в ночи. Так заведено. Такова жизнь нашего сердца. Удар и молчание. И тишина. И замирание. И снова удар. Каждый удар это обращение к тому или к тем, кто над нами, это знак, я здесь, я твой посланец, я исполняю назначено назначенное. А потом снова молчание. А потом снова тишина. А потом замирание или замирение. И вопрос «что дальше?». Словно всё начинается сызнова, с начала, которому нет конца, но есть край. Что дальше?
Спрашиваешь меня? Себя? Или никого, а просто во-прошаешь, просишь подать ответ, как нищий подая-ния. Значит хочешь знать, что дальше? А не пожале-ешь? Разве не лучше не знать. Это тебе не карточная игра, где ох, как нужно узнать прикуп или карточный расклад противосидящего. Тут правила иные. Для тебя их нет, а для кого-то есть, вон он там стоит в стороне и делает вид, что ничего здешнее его не касается даже касательной в одной точке соприкосновения. Не видишь его? Я тоже, это я так, указал ради нагляда, для убедительности, но он есть, и от этого никуда не деться. Всё равно на все сто из ста ты получишь, что должен получить, а что именно, вот это уже игра его. Так что подумай, «знать или не знать», и вовсе не «быть или не быть», быть-то будешь, да вот загадка – с чем будешь. Хорошо, хорошо, сдаюсь, прекращаю уговоры, коль хочешь знать «что дальше», пройдём-ка к столу. Я подхожу к столу. Подхожу я. Хотя в какой странно гранённый момент показалось, почудилось, а может обошлось без кажения и чуда, что стол сам подходит ко мне. А на нём стоят два огранённых стакана, наполненных не до краёв прозрачной жидкостью. Вода, наверное, отмечаю я про себя. Но стаканы, как клоны не отличимы. Однако разница есть, должна быть. Спрашиваю, в чём она, разница? Говорят, разница не важная, но есть, выпьешь первым один из них и попадёшь в будущее, узнаешь ответ на свой вопрос «что дальше?». Выпьешь другой, попадёшь в прошлое. Ну а если там или там не понравится, бери и пей второй, он вмиг сдвинет тебя туда, откуда ты пришёл. И станешь снова тем, кто ты есть. Я морщусь, как от дольки лимонной. Предлагаю, а выпей сам, а я погляжу. А мне говорят, смеясь, говорят весело и нараспев, «зачем, нам всё известно». На том и разошлись. И я остался стоять у окна.
4. Среда. Середа средовна. Двуличная. Переломница. Третий день седмицы. И глядит за четверг, всё к пятнице жмётся, да вторник-повторник подпирает, на хвост наступает.
Где-то ветер загудел. У нас покой. А я слышу. Скоро и к нам долетит и гу;дки-загу;дки устроит, всё ветки берёзе расчешит. А я спрашиваю без дрожи во внутреннем своём голосе, без трепета ноздревого, «что дальше?». Нет, дальше не тишина. Дальше колумб открывает по ошибке материк, который спустя время назовут америкой. Но я не колумб, а материк не земля, а жизнь.
Дальше, когда выхожу из своего дома, – «дач» звучит слишком богато, мой дом всего лишь пространство, удачно превращённое в застенок, а за ним другое, другие, другая жизнь – и вот, когда я выхожу из дома, я попадаю в желтушно-болезненно-незнакомую будущую америку, я по-спешно, очень спешно с прежних позывов перебегаю что-то, что когда-то звалось улицей, не оглядываясь, не озираясь, а потупя взор свой не ясный и томительный, чтобы не дай бог, молю тебя, не встретить тех, кого не знаю, и не смогу узнать никогда и не встречу более в своём воображении, чтобы не встретить неловкие по мне обстоятельства, которыми полна эта жизнь, имя которой будет в моём старом доисторическом представлении «америка», не имеющая никакой географической связи даже параллели с материком «америка», а перебежав самого себя, захожу в зал звенящих автоматов, хорошо что ещё не стреляющих, покупаю еду на неделю и поскорее, обгоняя самого себя, возвращаюсь домой и, переступив порог и плотно прикрыв дверь, облегчённо вздыхаю, потому что я снова свой, снова я здесь среди своих стен, а не чужой, как там, где я не просто чужой, а чужая тень чужого, тень, она не мешает, не заслоняет даже крошечного края солнца, не мешает всему тому, что там за стенами застенка, да что я, да что тень моя, когда мысли! мысли чужие, а от мыслей никуда не деться. Вы думаете мы сотворены из плоти и крови, нет, вы ошибаетесь – мы сотворены из мыслей, и мы, и они.
5. Вторник. После среды снова вторник, такая неделя, такая седмица, всякое случается, должное случится – вот только когда и с кем, а пока случился вторник, вторник-повторник, претворяло, потакало и к тому же задорник, а более ничего ему не остаётся, как задорничать после понедельника чёрного да перед середой с семью дорогами перед собой.
Сегодня будет встреча с ней. А может она была. Была чудесная встреча. А может будет замечательная. Да что спорить с временами. Счастливые их не наблюдают, а провожают. Времена приходят и уходят, а они, хоть и несчастными, а остаются. Да к тому же вокруг весна. Отчего весна? Да от того, что мы так захотели. В Японии цветёт са;-кура. В Индии распускается к вечеру ло-тос. За полярным кругом просыпаются мед-веди, конечно же белые. А у нас оживают ручьи талые, ручьи малые и стылые. Но их не счесть даже солнцу. Оно пытается их сосчитать, но ручьи ускользают, сбивая всякий раз солнце со счёта. Мы встретимся на закате. Высокую стройную я увижу её сразу, как только она выйдет из троллейбуса. Она меня не заметит. А я успокоюсь. Сердце забьётся реже. Она придёт из другого мира. Из мира, в котором я не был, но знаю, что он есть, потому что есть она, покинувшая свой мир ради нашей встречи. Сколько лет у неё прошло на дорогах, ведущих к этой встрече – не знаю. Как долго будет длиться наша встреча, я об этом не буду думать, с арифметикой я разошёлся ещё в начальной школе. Главное – сегодня будет встреча с ней. Она уже вступила на мою землю. И скоро, спустя несколько шагов, но таких долгих, она откроет её и окликнет меня, и имя моё полетит сбывчивой надеждой, и я подумаю, поддавшись завтрашнему откровению, хорошо бы, чтобы имя моё так и не долетело до меня, а летело и летело, долго, оспаривая правоту законов, не тяготясь притяжением моей земли. Спустя годы, когда тень моя укоротится вдвое, я пойму, что мысль эта откровенная и спасла нас от ослепления счастьем. А потом она скажет «пойдём домой». А я скажу, «у нас нет дома». Она возразит, «нет есть, вон видишь башню?», я отвечу, «да, это водокачка», она скажет, «там я снимаю комнату», я пожму плечами, но пойду за ней, увлекаемый её лёгкой походкой и развевающейся на ветру шёлковой в цветочках юбкой. Перед входом в водокачку нас остановит человек в белом халате и в белом же колпаке. Он остановит нас жестом поднятой руки и строго заявит, «вам генетически противопоказаны половые сношения, на водо-и-качку хода нет». Мы с ней переглянемся, не понимая, кому из нас они противопоказаны, или обоим, вместе, и рассмеёмся. А в Японии зацветёт са;-кура. А в Индии раскроется лотос. А в Заполярье белые медведи заплачут, потеряв солнце. А наша встреча с ней будет замечательной.
6. Воскресенье. Которое оно? То, что следует за тем, что было, за святостью следует святость неизменным седьмым днём седмицы, недели,
не-дели, дело-не. Или воскресенье совсем другое, позднее, но помины по прошлым дням устраивает, так наказано. И сколько раз воскрешаемся, и сколько раз возвращаемся не уходя.
Я пишу. Я сообщаюсь. Разве не свято собирать буквы в слова, слова в предложения, предложения в мысли, да-да сперва по началу запевкой идут слова, а после них мысли, но можно и без мыслей, иногда они ме-шают воскрешению, как вериги, мешают, а что за словом, что? не знаю что, но знаю, что всё. Всё. И потому пишу. Нет сил не писать. Не сатана здесь правит бал, а слово. А там? И потому пишу.
Пишу письмо, тем, кто там, там за горизонтом, кто видит и слышит нас и со-страдает с нами и за нас счастливых и очарованных печалями нашего бытия, я пишу вам, не зная, кто вы, но уверенный, что вы есть, и я пишу не ради себя, не ради всех нас, не ради наивных и напрасных просьб, рука протянута не для того, она отринется, как обожжённая, если в неё вложите подаяние, даяние без «по», но разве что меняется, если выкинуть две буквы, так же как, если выкинуть, изъять из этой жизни меня, ничего не изменится, и вы должны об этом знать, но не печалиться, нет, нет и нет, это наше на-значение, значение без «на», и я пишу вам потому и только потому что, как страдающий от жажды, ждущий хоть глотка воды, так и я жаждал, скажу попроще – ХОТЕЛ, ощущая данную мне кем-то потребность, пообщаться с вами, именно с вами, может от того, что я ваш осколок, может от того, что я здесь ваш дозорный, а может ваш охранитель, вот потому и пишу вам, и, если вы не отзовёте меня, если должен буду быть здесь, пока вся жизнь назначенная не исполнится, я не буду роптать, я не буду жалеть ни о чём, я исполню все долженствования, я ими живу предназначено, я даже думаю, я подозреваю, что я соткан из них, но это так мысль летучая, как моль, а если выразиться покраше, как слово, которое никогда не упадёт на землю, а будет парить и парить, пока есть эта жизнь, и вот я пишу вам, и пусть вы не ответите, ничего, не печальтесь, я всё пойму, значит, так надо не отвечать, но и молчание знак, которое отзовётся во мне ответом, все мы – и вы, и я нанизаны на одну судьбу, так хочется думать, так хочется верить, что так и должно быть, а иначе зачем я вам пишу.
7. Пятница. Что за птица эта пятница. Откуда прилетела и куда летит. Пятница-голубятница. Пятое колесо в седмице, пятое колесо корячится от довольства своего, вся неделя позади пропала, а впереди открывает пятница ворота; в не-дело. Меня все любят, говорит пятница, я и всякая, я и скоморошно насмешу, и не сморгну семью пятницами на неделе, но и страстями мечена, мечена-замечена, да вот только всплакивать времени нет, на носу ведь суббота. Пятница вся в себе и нараспашку, не до дел, а будут дела пяться пятница. Что за птица она, откуда и куда летит.
И отчего это я обозвал пятницу птицей. Я недавно стал замечать за собой этакую лёгкую склонность к поэтизации жизни, кстати прежде был более склонен к политизации, видимо время велело, и нынче велит, только по-своему. Пятница это день, а день это камень, который с места не сдвинуть, его или нет, или он есть. А обозвал я пятницу птицей ясно с чего, потому как за окном носятся стрижи, одержимые полётом. На самом деле они одержимы поиском прокорма и себе и голодным птенцам. И всё же летают они, эти самые стрижи мастерски и головокружительно. А я стою, как всегда у окна и наблюдаю. Час наблюдений. Служу наблюдателем-сторожевиком. Стою на вышке, на посту и озираю всю округу. Автомат калашникова я отложил в сторону, в ту самую, что за тридевять земель. Стрельба по целям только засветит и выдаст моё место-и-положение в обществе. Я одним взглядом не допускаю чужих к шлагбауму, а своих провожаю до самого подъезда. Но вот и завершилась моя вахта. Жду, когда пошлют за мной вертолёт и перевезут на остров, где обитаю я по пятницам. Но вертолёт запаздывал. Я спускаюсь в зал ожиданий. Он пуст, если не считать солнечного света, щедро и обильно льющегося через обширные окна в пространство зала. Вдруг из двери, ведущей то ли в туалет, то ли в служебное помещение, выскакивает низкорослый тип, в клетчатых расклешённых брюках, в немыслимых клоунских штиблетах и в пиджаке с чужих плеч, расшитом золотыми позумен-тами. Выбегает и начинает приплясывать вокруг меня, протягивая некую открытку, прикрикивая, «бери билет, пока дают, возьми билет, а то каюк, цирк зовёт, на вот», и тыкает мне в грудь этой самой открыткой. Я смело принимаю дар, надеясь, что он не данаев, что будет потом, помню смутно. Припоминается, что я, взяв открытку, не читая заспешил куда-то, как пёс, взявший след. А вечером, обнаружив, что открытка есть ни что иное, как пригласительный билет в цирк, я подумаю решительно, а почему бы мне не сходить в цирк на объявленное представление. И я представил, что там будет. Ну конечно там будут с тумбы на тумбу прыгать львы с тоской в глазах по саванне, и тигр, яростно пронзающий в прыжке огненный обруч, и изящная, как китайская ваза, гимнастка, летящая с десятиметровой высоты на засыпанную опилками арену цирка, и её, гимнастку у самого края пропасти подхватит могучий гимнаст и водрузит рядом на помост. А ещё наверное там выступит красавец удав, душащий в своих объятиях укротителя. И я объявил себе, собирайся, идём в цирк, билет у нас есть, так что вечер прокоротаем в цирке. Пятница ведь вечерами богата и заманчива. А утро завтрашнее не будет мудренее вечера и вечеру оно не судья. И я отправился в цирк. И я вышел из дома, не озираясь на последствия, что могут случиться с тем, кто покинул крепость, ведь мой дом – это моя крепость. Дорога в цирк оказалась недолгой, хотя и утомительной. Всё стены, стены, и серые справа, и серые слева, и навстречу ни одной птицы. Несколько душ обошли меня стороной. Я успеваю их сосчитать, было семь душ. И снова нашли стены, одна на другую и не от голово-и-кружения, а от кружения пространства и превращения его в каземат без окон и дверей. Так мне чуть было не почудилось. Наконец я подхожу к цирку, к колизею старо-древне-римскому. Уже за 1,2 километра я услышал, как шумят-гудят-ворчат моторы со стройки нового высотного здания. Однако стройка расположилась позади, замечаю я. Значит, продолжаю правильно-и-логически рассуждать я, шум-гул не от стройки. И сомнения мои оправдались, как безвинно обвинённые. Это были тысячные хоровые голоса собравшихся в цирке на редкое представление с гастролями впервые и более никогда. У входа в цирк перед чугунными воротами со створками настежь, стояли два бойца, закованные в латы, в шлемах, сверкающих на упадающем солнце. В руках они держали оба по пике, скрестив их в проёме ворот. Контролёр в чёрном двубортном костюме на голое тело вежливо просит предъявить билет. Я протягиваю его. Контролёр смотрит, как-то жалко улыбается и говорит, «извините, но ваш билет действителен через две тысячи лет, а на сегодняшнее представление, вы уж извините, необходима печать нашего друга всех горожан и гостей столицы господина нерона». Я удивляюсь. Он пожимает плечами. И тогда я взмолился, обратился к небесам безоблачным, мол помогите, покопайтесь в моей памяти, кто это такой мой друг господин нерон. В памяти такого друга не оказалось в наличии, «нет, говорят, и всё». И я почувствовал себя – о, как чудесно чувствовать себя, а не соседа по каземату – почувствовал не очень важно, да и ощутил себя тут и вовсе напрасным. Контролёр заметит чутко перемену во мне к худшему, станет успокаивать и в конце концов отведёт себя и меня в медпункт колизея. Там дамочка в белой, но не снежной тунике распахнула, нет-нет вовсе не тунику, а глаза свои о-круглые, и определила враз, «у вас, гость наш наглядный, горячка, и мы сей момент её вспугнём», и как притопнет ножкой своей римской в ихней же модной на сегодня сан-далии, ну а что было или будет дальше от места того, или от того слу-чившегося часа, не помню.
8. Суббота. Не первая. Их было много. Но последняя из тех, что запомнилась. А последняя, как и всякое последнее, ведь часто переигрывает всё бывшее до него. Суб-бота, можно и су-бота, кому седьмой день недели, а кому и канун, день шестой у седмицы. Где заботы? Там они, за днём седьмым, знай в субботу за рублём не ходи, береги себя, блюди, но не блуди, а впрочем это не запрет, а совет. Но совет совету рознь. Вот говорят субботница не работница. Да как же так, когда я на отгул должен себе заработать, когда работа – не забота крутится-вертится в голове, в моей конечно, а не в твоей. Но начиналась она, суббота тяжело, даже грузно. Вошла через парадный ход, отдуваясь одышкой, весомо ступая по паркету из отборного дуба, и плюхнулась на диван, заняв его весь своими объятными размерами. Утро ни с чего не начиналось. Оно ожидало, что скажу я, какое слово моё будет в начале. Да, в начале будет слово, и это слово было или будет моим словом, и это слово – «конец», но не делу венец, потому как по уговору какие дела в субботицу. Она между тем и этим войдёт решительно, но не публично. Я воскликну почти радостно, «ну наконец-то!». Она незамедлительно выстрелит, «да, наконец пришла». Я как обычно в минуту страстного удивления подожму губы. А она хороша до неузнаваемости выстрелит второй раз да так, что на-пол-(в)-ал, «Ты предатель». «Я? Предатель?» вырывается у меня из самой печёнки вопрос к самому себе, я, который не могу никого предать по определению согласно гражданскому кодексу НЕ-наполеона, потому и ещё раз потому, что живу в государстве, состоящем из всего лишь од-ной буквы «Я». А она, – не буква, а та, что вошла, решительно, но не публично, – возьми да и, роскошно ухмыляясь по системе Станиславского, запустит в меня третий и контрольный выстрел, ну и даст мне, как бы даря на память, по-щёчину. И в тот же славный и до сто-и-памятный миг в голове моей, в правом полушарии родится ненарочно строка из вчерашнего пропавшего стихо-и-творения, «не изменяют не любя».
9.Четверг. Оглядок. Кто там за ним с пяток не сходит.
Четверг. И перечит всему, что есть. Спорщик. Четверг, четвертован-ный, за что? Ставший после казни на лобном месте, с которого древ-ние-и-греческие ораторы упражнялись в ораторике, ставший четвёр-тым днём седмицы. Четверг. Четверг обманщик, очарованный завтрашней печалью, лежит день, как и суббота, свободный от долгов ни вчерашнему дню, ни завтрашнему, горазд на обещанья после дождичка в четверг. Говорите «после дождичка четверг» и ухмыляетесь, мол, жди, жди, когда кончатся дожди. А ведь я дождался. И день этот будет четвергом. С утра в дверь мою заколоченную постучит почтальонша и просунет в щель под дверью телеграмму, грамм-теле-гром средь ясного чуть замороженного неба. А в телеграмме всего два грамма слов – «Встречай, тчк, лечу». Это будут упоительные два грамма смысла, два словограмма. Кто? Кто это? Она, ну она, твоя стюардесса, твоя Инесса, не Арманд, а всего лишь Иннеса без фамилии, странница, недочитанная моя страница. Почему? А потому, что будет «павелецкий вокзал», метро, станция, платформа, поезд отгрохотавший, навстречу мне медленно идёт она. И будет вопрос, кто она? Я не знаю кто. Но лицо её красивое, но лицо её опавшее и щёки покрытые румянцем томились от чего-то. От боли, подумаю я, не сердечной, головной. Она подходит ко мне, она останавливается передо мной, как перед дверью в аптеку. Больной нуждается в помощи, отмечаю я мысленно. Взгляд её чистый, не замутнённый лукавством, но просящий не милостыни, не краюшки участия на рубль, а лечения. «Извините, у вас нет пирамидона», спросит она и осторожно, чтобы не оголить боль, улыбнётся. А я смотрю на неё и не верю, неужели это она, я её не видел прежде, я её не знал, но её имя Инесса. Я угадал. Она улыбается уже открыто. Какая улыбка, где я её видел, не во сне ли, подумаю я, и вслух отвечу, «пирамидона в аптеке нет, но есть я, ваш пирамидон». Она смеётся. Головную боль ветром завтрашним подземным сдуло. И она целует меня в щёчку и говорит, «какой вы лёгкий». Возвращаясь домой, я и на самом деле ощущал необыкновенную лёгкость. Я стану пушинкой почти невесомой, чуть тяготившейся землёй, я буду летать беспутно, а плыть без усилий по млечному пути городских улиц, и ещё долго буду обходить свой дом стороной, пока ненароком не окажусь перед парадной дверью и, переступив порог, не рухну пушинкой на диван и не усну сном исполнившего всё, что можно было исполнить. А потом спустя не один и не два четверговых дня будет юг. Адлер. И снова, снова будет четверг. Наш четверг. Инесса прилетит в полночь своим рабочим рейсом. Я её встречу у трапа. Она появится в проёме люка налегке с сумкой дорожной через плечо. Радостная, сияющая в свете дежурного прожектора она сбежит ко мне. Мы обнимемся, как два самых родных на свете человека, которых сроднила разлука. Я сниму комнату с верандой, обращённой к морю. И будет целый день. И будет любовь, и будет море, и будет молодое белое вино, от которого светлеет голова и тяжелеют ноги, и будут танцы вечером в ресторанчике у моря. И будет ночь. И как-то сквозь тишину, обвитую туманом прибоя, я услышу, как она скажет, «как будто прошла целая жизнь». Я крепче прижму её к себе и подумаю, как много печали в этом её признании. А ближе к утру она предложит, «давай пойдём на море, а», и мы побежим, мы сбежим по откосу к пляжу, и там нас встретит зелёное спокойное море, встретит улыбкой до самого горизонта, и, окунувшись, мы услышим, как оно прошепнёт, «вы молодцы». Мы не поймём, отчего мы «молодцы», но загордимся, и радость ещё долго не обсохнет на наших губах. А позднее утром за ней прилетит её рейсовый самолёт, и она улетит. Я провожу её до трапа. И не будет грусти, и не будет прощальных вздохов и взглядов тупых, а будут улыбки и её слова, «я прилечу!» а потом будет тишина и ни одного четверга. Недели пойдут без четвергов, недели недорождённые, недоношенные. Четверги не долетали до меня. Я не тоскую. Я не пишу стихов. Стихосклады не складываются. Я тружусь. Над чем? Сам не знаю. Но тружусь. Мну бока. Мну бока дням недели и оттаскиваю их на свалку. Иногда вижу сон. Не вещий. Но сон, что сбывается в прошлом. Встреча, которой не было и не будет. Она взяла мне билет на рейс Москва-Мадрид и обратно. Летим вместе. Она обслуживает пассажиров. Иногда присаживается ко мне. И вдруг турбулентность. В ответ сердце забарахлило. Аритмия. Систула-экстра. А у неё сердце забилось так, что пульс залетел до 180 ударов в минуту. И мы вместе полетели в глубокую яму. Один парашют успевает раскрыться. В момент раскрытия толчок, и вдруг режиссёр кричит, «стоп, стоп! Почему раскрылся парашют? Повторите». И пойдёт следующий дубль. Но я уже буду далеко от места съёмок. Я буду там, где мне удобно не думать и не мечтать. И вот вдруг теле-и-грамма-и-гром. А в телеграмме всего два грамма слов, «Встречай, тчк, лечу». Значит, всё-таки четверг, подумаю я, загнав радость в пятый угол, значит возвратился, наш четверг. И будут ожидания, и будет зал прилётов Шереметьево-2, и будут хождения взад и вперёд от одного крыла к другому, и вот-вот закончится четверг, останется одна минута до полуночи, а золушки нет, и не потеряет она своей туфельки, и не оставит на память поцелуй, а только след, мерцающий след сигнальных огней на небе да пустая заметая жёлтым светом поса-дочная полоса. Самолёт рейсом номер 300 Мадрид-Москва в четверг не приземлится.
10. Понедельник, по-недельник, день, бывающий каждую неделю, день – опора седмицы, убери эту опору и рухнет седмица. Понедельник – день разный, всякий. Но более всего о нём молва дурная, как о чёрной кошке. Вот и зовут его, называют понедельник чёрный, чёрный квадрат в белом обрамлении. А давайте перекрасим его в белый квадрат, а обрамление в чёрный цвет. Кстати, чёрный цвет дву-смысленен. Он и цвет побед, он и цвет поражений, но это я так к-стати моей сочинительской предложение бесплотное. А ещё говорят, в понедельник поминки по воскресенью хороши, или откровенней откровенного – понедельничать бездельничать и дело в понедельник не начинай и в дорогу не выезжай, пути не будет, даже если чёрную кошку не встретишь или возвращенье не понадобиться. И разве не хочется, не желается от души вос-кликнуть, «ах, кабы через него да в раз во вторник лёгкий вспрыгнуть», да против воли недельной, против порядка седмицы не пойдёшь, а если пойдёшь, то себя не найдёшь.
Да и зачем понедельника избегать, и зачем его обегать, и зачем его пе-решагивать, как через порог, зачем, ведь понедельник хорош собой, он отрывок из карнавала, где всё дозволено, где поцелуй может стать животворным, а может быть и смертельным. Так что понедельник мне душевен. В понедельник я строю мост. В понедельник назначено делать то, что не подлежит продаже, и время по понедельнику не имеет цены, проезд по понедельнику бесплатный. Мост, который я строю, изогнут в виде параболы. Высота его в высшей точке сто и один метр, а парабола своими ветвями упирается в землю, пробирая её на добрых много метров до встречи со скальной породой.
Этот мост никому не нужен. Кто-то скажет, что он напрасен. Я согла-шусь, чтобы остаться самим собой, а значит и со своим мостом. Я галилей моста, а инквизиторы все кроме меня одного. Их приговор не сожжение на костре, нет, а сожжение памяти о тебе в холодном пламени безразличия. Этот мост – мост через провал памяти. Моей? Хотя бы моей. Пирамиды, луна, млечный путь, а отчего не мой мост, он тоже не для продажи, а для легенд будущих, вот так и не менее того.
Этот мост через неизбежность, которая и есть я. Всё во мне определено. Я намеренно не употребляю приставку «пред». Все буквы алфавита заданы. И правила игры «сложи буквы» чуть зыблемы, и только. Вот я и сооружаю мост через зыблемость-не.
Этот мост через счастливое мгновение, и не от несчастья к несчастью, вовсе нет, а от вечности к вечности – крепко сказано, этак градусов на 57 – от неизменности к неизменности, от смысла к смыслу, от страны А к стране В, где время подобно древнему и загадочному сфинксу есть загадка прошлого, которую никто не берётся отгадать, потому как предпочтительней заводить дело на загадку, а не на отгадку, от от-загадко до от-гадко, всё одно, и там и там гадко. Так что никто мне не помешает отстроить мой мост в день первый от седмицы, в понедельник чёрный, который я перекрашу в белый. Под мостом течёт река под названием «Я». Мост раскинулся от морского песчаного берега до от-рогов или ос-трогов гор, где содержатся те, кто не умеют строить мосты, а предпочитают воровать понедельник у себя самих. А тот, кто поднимется на высшую точку моста, на вершину параболы, вблизи которой ничего почти не меняется, хоть чуть шагни вперёд или чуть назад, и откуда просматривается всё окружение человека, стоящего на мосту, тот человек одушевится и одушевлённый спустится по другой стороне моста. А тот, кто пройдёт под мостом, потеряет время, которое он так напряжённо до истончения собственной печёнки, ценит.
11. Воскресенье. Оживление, как представление, которое вновь состоится. Билеты продаются во всех театральных кассах города. Не-дело плакаться в воскресенье. Кто помнит своё первое воскресенье, самый первый седьмой день седмицы, тот переживёт день седьмой не раз. И он пришёл, потому как не прошёл не замеченным, как другие. Значит я должен, должен воскреснуть, должен, но кому? Не знаю. Разве что самому себе. Что-то не возвратил я себе. И не потому ли вернулся день седьмой, день воскресенья, ну а дальше – дальше дорога. А перед тем присядем на дорожку, подумаем, помолчим, в молчании попросим не обездолить нас удачей, и посидение это может длиться несколько летучих мгновений, а может – и время, которое не исчисляется. Таким запомнится начало нового воскресного дня. А потом я задамся вопросом, разве воскрешаюсь в этот день только я, разве не наступает воскресенья всего. Например – прошлого. А может будущего. Будущее ведь тоже нуждается в воскресении. Будущее – это пирамида хеопса, вывернутая наизнанку. А может воскресить настоящее? Вот уж не постижимо нормальным умом, как можно воскресить настоящее, если оно есть. Его можно только умертвить. Но ненормальным умом постижимо всё, потому как настоящее – это мёртворождённое дитя прошлого. Этим всё сказано. Дальше дорога, та самая, которая приводит меня к окну. Я стану у окна, заложив руки в карманы, просто в карманы, витающие в воздухе. Но кто-то подсказывает – пусть витающие карманы окажутся карманами брюк. Пожалуйста, говорю я и закладываю руки в карманы полосатых брюк. И стоя у окна, буду глядеть туда, где меня нет. Воскресенье будет продолжаться. Облака окрасятся в розовый цвет, предрекая похолодание. Ветер стихнет. Изредка будут доноситься голоса оттуда, где меня нет. Иногда покажется, что я вижу вчерашние встречи, изображённые и исполненные в словах. А однажды, когда облака сменят розовую вуаль на тёмно-синюю, я увижу встречу, которая должна сбыться, встречу, исполненную в танце, было ли это танго или сара-плюс-банда, не знаю. А когда наступит настоящий вечер, и зажгутся фонари, я вновь услышу как когда-то в давности мою симфонию, симфонию, ещё так и не сочинённую, я услышу её от первой ноты и до последней. Да, я слышу её, вот она, и я не схожу с ума, нет, это ум сходит с меня. Она звучит. Может кто-то когда-то её услышит, дослушается до неё, запишет нотно и исполнит на потеху карнавальной публики, но уже не в воскресенье, а скажем в четверг, но не после дождичка.
А потом за пять минут до полуночи я сяду в своё любо-и-милое кресло и глубоко-мысленно подумаю, что жизнь конечно же печальная штука, но если бы наша жизнь не была печальна, разве появился бы наш дух, с достоинством противостоящим несправедливости, ниспосланный слепым случаем, или по велению слова. Девушка в белейшем халате и с крестом на лбу, покрасневшим от природной смутительности, утвердительно кивает головой, подслушав мою мысль. И я, возродившись, мысленно вос-кликну, а ведь какая мысль! Какая глубина за-морская, можно даже за-дохнуться, за-ду;х-нуться. Но тут меня перебивает другая мысль, ведь если я стою у окна и гляжу на мир отрешённо, значит что-то во мне завершается, что-то близится к решению, а там глядишь и к прощанию, что-то умиряется. А может всё вовсе не так, и что-то из тишины рождается, обозначившись лишь первым словом.
Вот и теперь на этих избранно-подневных страницах всё сходится к окончанию, и мне оттого грустно, потому что всякое даже жданно-долгое прощание грустно, но я не сопротивляюсь, я смиряюсь, я говорю, стало быть всё исполнено, или почти исполнено, и потому не гони грусть от себя, не гони печаль, а посади их рядом, не стесняясь своего мужества быть, и улыбнись им. Как я завершаю сочинение на аттестат не-зрелости, а? Разве не классно?! Радуется тот, кто есть я. Так и завершится это должное воскресенье. Оно останется со мной, оставив в беспамятстве другие воскресенья, которые были, но которых уже нет в помине.
Вот и всё, что было в рукописи, переданной мне автором, как человеку именно похожему на того, от чьего имени автор сочинял свою странную на первый взгляд подневную по-весть, весть от себя ли или от кого-то ещё, но всё-таки весть о себе. Я сомневаюсь в схожести нашей, да и откуда ей взяться. Но есть ведь и такое явление, как волшебство. Не оно ли представило мельком, но начертательно ясно мой образ автору, очарованному ненавязчивой силой вол-шебства. Всё может быть, всё. Ничего в этом мире не ис-ключено, ни-че-го.
Литературо-веды, веды и иных окульт-уренных направлений человеческой деятельности скажут, «ну и что, просто прото-тип». И я отвечу, что по поводу приставки «прото» ничего не могу сказать, а вот то, что я ТИП, это точно.
Март-апрель 2010 года
Москва
ПЛАЧ ПО НЕРОДИВШЕМУСЯ
ИЛИ
КУДА ПОДЕВАЛИСЬ СЛЁЗЫ
ПЛАЧ ПО НЕРОДИВШЕМУСЯ
ИЛИ
КУДА ПОДЕВАЛИСЬ СЛЁЗЫ
Что было до детства?
Мир вероятий
или
Мир предопределённости?
Если мир вероятий,
то КТО бросает кости?
Если мир предопределённо-сти,
то ни к чему говорить
«спасибо»
за приглашение к танцу
под названием «быть».
Да и приглашения-то
не было.
А танец есть.
Но каким бы ни был мир до детства, кстати не мир во-обще, а мир этого человека, что танцевать явился танец «быть» на этом
свете,
Он был, мир до детства!
«НЕ НАЧАЛО».
Подайте, христа ради, подайте сколько сможете, он не произносит вслух слова эти, их никто не произносит гласно, в наши времена напрасные, человек поёт, старый, в осеннем пальто, потрёпанном ещё вчера, он стоит, прислонившись к стене, в подземном переходе, я спешно прохожу по переходу, там на той стороне меня никто не ждёт, но я спешу, подходя к поющему мужчине, думаю, как точно он поёт, голос сел, сел отдохнуть, видимо он бывший хорист, шарю во внешнем кармане куртки, одни монеты, в шапке на полу лежат несколько монет, я прохожу мимо, монеты не подаю, почему? Пройдя мимо, взбегаю по ступенькам, вот и другой берег, а там ожидает меня лёгкое раскаяние, раз-и-каяние, кайся, кайся, отвечаю – лень, всего-то остановиться, всего-то опустить руку в карман брюк, раз – бумажник, два – бумажная денежка, три, но где эти раз, два, три? Где добро-и-делие? Нет порыва, день сегодня безветренный, и вдруг понимаю спешить-то некуда. Возвращение. Решаю сойти с обратного проторённого пути, свернуть в подземный переход, решение принято, будь он там, возвращу долг, денежка уже в кармане куртки, спускаюсь по ступенькам, слышу голос поющего, подхожу, протягиваю денежку, говорю отчего-то «спасибо», пальцы его рук сплетённые разжимаются, веки полусомкнутые отворяются, кажется в глазах его улыбка, он перестаёт петь, слышу «дай бог вам здоровья», вот и всё.
«НАЧАЛО».
далее без остановок.
. . . вынужденная остановка, террористы подложили под рельсу свинью, последний вагон со словами перевернулся, скатился с насыпи, есть погибшие и раненные, двадцать слов находятся в реанимации, несколько слов пропали без вести, ищут виновных по статье «вынужденный терроризм», есть подозреваемое слово, оно ино-странное, это слово – «бар-дак».
. . . приливы слов, отливы слов, после отлива на долгой утомлённой от слов прибрежной полосе, на берегу, ещё вчера залитом пляшущими словами, но на едва пологом берегу недвижной жизни оголились всякие всякости, к приглядностям которых притягиваются, как железные стружки к магниту, частицы «не».
. . . жили на свете- ПОЛИ, жил на свете-ФОН, и вот однажды, которого и вовсе не было, они встретились и подружились, не полюбили друг друга, любить – это слишком просто и напрасно, да и дружить не слава богу, но ПОЛИ и ФОНУ по-везло, а куда везло-то? А везло в страну полифонию, где многие смыслы живут да поживают в согласии и бегут мелодиями, взявшись за руки в никуда, где их никто не ждёт, и не ропщут, и не льют никудышных слёз.
. . . и падали слова с безгрешного неба, поверим, что оно безгрешно, падали слова пригодные прошлому и даже вчерашние, и кружились они, и неспешно покрывали опустевшую замёрзшую землю, землю, которую ещё никто не открывал, но заброшенную, покрывали словесной вязью белёсой как лечащая плесень, вязью будущих смыслов, лишённых времени и прстранства, но звенящих то весело, то печально, то чуть восторженно, то почти скорбно, когда крик уже смолк, но эхо ещё звучит, когда звезда погасла, но всё ещё виден свет её, когда человек вышел, а улыбка его всё ещё живёт там, где он недавно был, и всё это плач, но плач не от горя, а плач по неродившемуся, плач, вот только куда-то подевались слёзы.
. . . я встречи не жду, встреча сама приходит и говорит смиренно «я пришла», и тогда я оживаю, и тогда я бегу накрывать стол, и тогда я снова начинаю догадываться, что не всё напрасно.
. . . скоморохи-скомари, скоморохи – смеха крохи, скомари-комары, жалят, жалят скомари.
. . . вручение ордена белой хризантемы, форма парадная, белый-белый фрак и более ни-че-го, и чтобы в хризантеме было шестнадцать лепестков, корень квадратный извлекается, значит участь светлая будет принадлежать награждённому, прошу, следующий – вручение ордена жёлтой хризантемы, одежда парадная – фрак чёрный-пречёрный, перчатки жёлтые, количество лепестков произвольное, как сбудется, но участи печальной не избежать награждённому.
. . . и повесил он на верею слово своё последнее и затворил за собой створки воротные, и зашагал без оглядки, куда глаза глядели, да вышло так, что не доглядели, а что надо проглядели.
. . . судьба – суд бога, когда – карма, когда – суд присяжных, ослеплённых светом энергосберегающих ламп.
. . . кто знает, что ждёт нас, а может и не ждёт, может то, что должно встречать нас ещё не прибыло на полустанок, куда прибудем мы, мы – это я прежде всего, а может то, что должно встретить нас ещё крутится-вертится в барабане удач-и-неудач явления на этот свет, и выбор ещё не родился, не вырвался из всеобщего равно-и-правия, равно-без-различия, кто знает, и я благодарен не знаю кому, но благодарен, что прихожу на этот свет и задаюсь вопросом «кто знает, что нас ждёт», ответ на который известен.
О чём это я? Что я пишу?
Полёт или падение?
Где канва? Где завязка?
Где развязка?
Или мы не играем в шахматы?
И ладья – не ладья,
А пешка – не пешка?
Лесенка – не песенка.
Но отчего строки лесенкой полетели?
А от того, что по лесенке осторожно ступает смысл, спрятавшись за чёрной маской, а внизу его дожидается читатель, одинокий, но нетерпеливо желающий, имея на то полуконституционное право, узнать, так что же за смысл спускается по лесенке-непесенке.
Итак, я повторяю последний вопрос,
«И что же за смысл?»
Автор возмущается –
есть же, господа, правила.
И я, ответствуя за всё происходящее на плоском пространстве, сложен-ном из бумажных в клетку тетрадных листов, за столкновение суразиц и их превращение в результате такого транспортного происшествия в не-суразицы, отвечаю с отважностью загнанного в пятый угол, с решимостью обречённого – но ведь кто-то когда-то правила придумал, кто-то когда-то их нарушил, и ведь кто-то когда-то родился без завязки смыслов и без простроченной канвы, порой каторжной, хотя – вот уж извините – с известной развязкой как-то неуместной при рождении, итак, не пора ли возвращаться, воз-и-вращаться, вращать воз, публика просит, публика требует, автора к стенке, если я автор, то бегу и лезу на стенку, а там будь, что будет.
Цирк гасит огни, цирк переезжает, билеты можно сдать в ломбард, или в сбербанк, или оставить при себе на не-добрую память, но, покидая нас, цирк даёт последнее представление, будем вместе, будто-интер-будто-активно бесплатно искать чёрную кошку там, где стоял шатёр под названием Ша!-пито.
Такие вот дела, господа, такие вот слова забежали к нам в гости,
кружения.
Не голово-и-кружения, а только кружения.
кружа, кружа-сь, кружа-ни-я, кружа-на,
кружана-танец на все времена,
на нём, на том, на сём
и остановимся.
Приглашение к танцу до…
Я – только не подозревайте, что Я это автор, нет, нет и нет, Я – это просто Я, последняя буква нашего алфавита, последняя, какой бывает последняя надежда, буква, поглощённая собой, даже когда она глядит на мерцающую звезду – так вот Я порой всякой задумываюсь, а что было со мной до рождения, кем был Я, и, задумываясь без удивления, как-то смирительно понимаю, что до рождения Я был, был, может буквой Ю или Э, а может всеми поочерёдно, вверх по букварно-буквальной-бульварной лестнице до самого чердака, где среди всякого старья, превращающегося неизбежно в анти-квариат, скрывается первая леди средь букв, буква А, но кто-то подсказывает, свесив лысую голову с верхней полки общего вагона, да всеми буквами был, всеми, и не поочерёдно, а врасплох, мол, кружатся они, танцуют свой бабочкин танец, складываясь в слова, а слова – в хороводы предложений, а предложения – в живущие коротко смыслы, и всё это был ТЫ, Я соглашаюсь соглашательски, и я говорю, мне нравится твоя мысль, господин лысая голова с верхней полки, нравится – значит в ней и есть моя правда, я мысленно-мыслительно-размыслительно беру в руки букварь, буквадарь, дар букв, и становлюсь тем, кем был ДО, тем, кто узнаёт себя в словах, тут автор, поднявши брови, с вельможьей важностью замечает – сказано свежо, даже оригинально, но не ори-гениально – и, прихватив с собой букварь, как пригласительный билет безымянный, на предъявителя – ведь до станции «имя» путь ещё долгий, ой какой долгий до крестин – решительно переступаю порог зала вчерашних приёмов, а там, там кружения, там танцы, сплошь кружения слов, охотливых на лёгкие объятия, но присмотревшись, Я обнаружил, что танцуют в зале милыми, любящими – так мне показалось – парами длинные нити из слов, связанные рука с рукой, но спустя время Я, притопнув ногой, кажется правой – хотя первый шаг советуют начинать с левой, – шлёпнув себя ладонью по одному колену, по другому, прикрикнув эх-ма, откровенно признался себе, да посмотри, это ведь гаметы, Gamete;, – греческое слово, что означает жена, и Game;tes, – то же греческое слово, означающее муж, кстати иногда ихнюю «G» озвучивают, как «Ж», стало быть получается «жреческое» слово, но это так полушутка, что есть получистая правда, итак пары, муж греческий и жена греческая танцуют танец, и представьте, господа, греческий же танец, сир-таки, Я немедленно вошёл в круг, как «после» люди входят в воды Иордана, омовение танцевально в вихрях длилось и длилось долго или кратко, не знаю, и никто не знал, ведь счастливые часов не наблюдают, а значит времени и нет, как и нет глухого отстукивания метронома, а счастье ощущалось во всём «Я», потому что «Я» было всем, так казалось мне, и поверьте, господа, Я не ошибался, вы не верите? Это ваше право, а моё право не доказывать собственную правоту, я ведь не теорема, которая требует доказательств, «Я» – аксиома, и вот следуя этой аксиоматической – какое замечательное слово – пред-посылке, Я, протанцовывая фигурно-дорожный путь в дальний угол зала вчерашних приёмов, обнаруживаю – подземный переход в настоящее время, так ли? Но если глагол в настоящем времени, стало быть так и должно быть, в конце концов от перестановки или подмены карт в колоде слов с надписью «пиковое прошлое», «червовое настоящее», «трефовое будущее», «Я» есть «Я» – итак, обнаружи-ваю, что зал опустел, этот огромный зал с высоченными стенами, с окнами во всю высоту стен и с мозаикой витражей под чернённым зальным куполом, и что я в зале один, однако я не растерялся, более того не теряюсь в догадках, потому как знал, что так оно и будет, подхожу к стене, на которой начертано размашисто «стена смеха» и без какого-либо умысла по поводу обозвания стены прислоняюсь к ней спиной и объявляю приглашение к танцу, объявляю громо-и-гласно, объявив, прислушиваюсь, слышу, что никто не откликнулся, и никто не подошёл с лёгким воздушным поклоном-преклоном, клоном поклона, не принял моего приглашения кивком головы с потерянным лицом от растерянности, но танец продолжал звучать, оркестру на хорах было вовсе не различно, танцуют или нет в зале вчерашних приёмов, а я не огорчённый продолжаю своё историческое стояние у стены смеха, что располо-жилась точно напротив «стены плача» – такие слова были начертаны на той стене – и ощущаю себя чем-то вроде моста между смехом и плачем, а по мосту шагают люди туда и сюда, казня плач смехом, а смех – плачем, или это шагают слова, что скажете, или смолчите, господа, может действительно это шагают наяву своём слова, шагают туда и сюда по лестнице, что соединяет смех с плачем, и плач со смехом, чтобы по праву избежать, по конституционному прежнюю переправу, чтобы не переходить вброд реку, которая никому не нужна, но есть, по мосту, чтобы не утонуть в ней, в реке, а я стою у стены и смеюсь, а там у стены плача чьи-то руки радостно машут и машут мне, видимо приглашают меня на танец с плачем, но без сабель, я отнекиваюсь, даже открещиваюсь от приглашений, но вместе с тем впадаю в сомнения и спрашиваю, задаю себе подследственному вопрос, а может вы не смеётесь, а плачете? это я плачу? Отвечаю вопросом на вопрос, и решительно бросаю на игральный стол вместо костяшек выигрышный вопрос с одной стороны, а с обратной – и вовсе ответ, а где же слёзы? где, господа, слёзы, а с обратной стороны доносится в ответ, и что бы вы думали, доносится молчание, в ответ одни кружения молчаний, кружения, крушения, не головы-и-крушения, а только крушения и следом слово, всего лишь слово в клоунском колпаке, который скорчился от смеха.
ГАММА – 1.
Высокое небо, душистый сад, не вишнёвый, это миндаль нежный и умирённый, зыбкая гладь пруда и орешник на берегу с крошечным отко-сом, и в нём из подтёмка выглядывает камень, валунок, как он сюда попал – кто знает его истории, а перед ним перед камнем поднялась невысоко плакун-трава, из чьих слёз она взросла, о ком она плачет, а там за востоком, за синими горами, за солнцем, далеко так, что и взглядом не достать, там лотос раскинул свои спицы-лепестки, и, если закрыть глаза, то можно увидеть, как медленно вертятся лепестки, рождённые когда-то, лепестки того самого лотоса, что в круговом верчении рождён не од-нажды, чтобы раз за разом возвращаться к исходу.
Приглашение к танцу — 1.
Тесно, но дышится легко, кто сказал «тесно»? Автор? Ну ему, видимо, тесно не только в костюме от господина Черутти, откуда я знаю о ко-стюме? Знаю, я всё знаю,
я свидетель по-купки костюма в магазине «милано»,
я дам свидетельские показания, если потребуется, на суде, а пока скажу, что ему тесно и в собственной коже – как видите я не сказал «шкуре», автор вовсе не шкурник – да и что такое «тесно»? а? что такое? простите, но я затем признаться, положа руку на собственное солнечное сплетение около меченосного отростка, что не знаю, хотя краем правого уха слышится, как толковые ворожители слов, или ворожавые толкователи тех же слов утверждают, «тесно» – это когда так на тебя давят, что и локтем пошевелить нет возможности, это, когда хочешь прыгнуть, сделать прыг-и-скок, да не можешь, но я всё-таки думаю, а думать я умею по определению, может такое невозможие от слабостей всяких и даже умственных бывает, однако главное, что мне дышится легко, а почему? А потому, что я свободен, я не крепостное, а вольное существо, но не как ветер, который ой как зависит от разных земных и околоземных пакостей, я открепощён от множества и отличимых по цвету обязательств, и от чёрных, и от жёлтых, и от красных, проникнетесь вы, кого автор уважительно од-нажды обозвал «господа», тем, что я от-крепо-щён, и меня не преследуют, как голодные, навязчивые сны или сно-и-видения, да не преследуют эти бессовестные «надо», правду скажу признательно, я не знаю, что такое «бес-совестные», это видимо не иметь некого существительного с корневым ядром мюнхгаузена «совест», или «со-вест», или «сов-ест», а если пришить кобыле хвост в виде мягкого знака, то получится «со-весть», нечто сопроводительное к вести о чём-то или о ком-то, вести посланной с небес, в словаре я знаю есть такое слово, но и этого наличия достаточно, слова ведь и есть то, что «есть», – мысль достойная сборника почти мудрых мыслей – хотя некоторые важные головы утверждают, что за словом каждым кроется что-то невообразимое, не-во-образ-и-не-мое для меня, я не обижаюсь, я сам есть слово, и со словами я дружу и не собираюсь вспарывать им животы, но это так к слову, которое было мной сказано громо-и-гласно, к слову «надо», такому разному по тональности, к тому самому слову, или к тем самым полусловам по всякому звучащим под именем «надо», горючим как слёзы, что гнетут и пожирают, сгорая, кислород, отчего и дышать, говорят, становится хоть и выносимо, но очень трудно, даже тягостно, а я свободен, я гражданин страны, которая носит моё имя, где она эта страна находится? Не знаю, но я знаю, что есть на белом свете белые слёзы, и даже есть чёрные слёзы, но я не плачу никогда, нет позывов к плачу, я не хранитель слёз, я хранитель улыбок, которые некоторые господа в белых халатах брако-и-сочетают со словом «иди-о-тизм», но такое уважительное отношение меня не только не обижает, но делает честь своим вниманием, преломлённым сквозь склянку с гоме-о-патической микстурой, ведь я человек-улыбка, я человек-свобода, я человек – только Я, не обременённый ничем, кроме как ощущениями, со-зерцаниями, раз-мышлениями и прочими радостями здешней жизни, «здешний»? Спрашиваете меня, спасибо, что заметили меня, а не автора, он, автор вам скоренько ответит на вопрос, а я – нет, потому что я расту, я живу, я переживаю что-то или кого-то без вопросов, их нет во мне, их нет там, где я обитаю и где нет вас, я дружу с ответами, ответами за-ранними, до которых вам никогда не докопаться, а ведь дружить с ответами – это, как мне подсказывает моя новенькая, только что сошедшая с конвейера извилина, это и значит жить без надо, без долгов, которые вам, господа, приходится не без скудных слёз возвращать, а у меня нет ни долгов, ни слёз, ни обязательств говорить «спаси-бо», потому что тот, к кому так вот скрытно все обращаются, он ведь при мне, и даже подозреваю, что я и есть он, я слышу и даже вижу по очеркам губ, что кто-то, а может и все господа хором усме-ХАЮТ-ся, но вы там, а я здесь, там усме-хаяния много значат, а здесь ни-чего, да-да ничего, я свободен от оценок, и от таких напрасных слов, как вчера, завтра, когда, никогда, они легковесно плавают, по поверхности водоёма, до которого мне ногой подать, там на его берегу танцплощадка, она пуста, но я снова, слышу музыку и играет оркестр, может он там, за горизонтом, играет только для меня, приглашает на танец, мелодия танца рас-и-чудесна, она как маленькое но настойчиво влекущее чудо звучит, и ритм отменный, ясный как моя жизнь здесь, – раз-два-и три, раз-два-и три, и вдруг – и четыре, и снова раз-два-и три, и я говорю себе ответно, как же ты не узнал сразу, это же танго, и я уже на площадке, я там на ней один-одинокий, и я вижу, как с другого края площадки начинается мост, висячий на скрученных канатах, а я танцую, а я послушный мелодии движусь шаг за шагом, раз-два-и три, и вдруг – и четыре, приближаюсь к мосту, и вот я уже на нём, и некие странные пред-и-чувствия находят на меня, словно ветры навстречу, с того края моста, и вдруг меня ослепляет яркий свет, и вдруг я чувствую, что кто-то или что-то сдавливает меня, и становится трудно дышать, и я тогда кричу, и я тогда из тишины впадаю в плач, в плач не-мой, плач без слёз, но который почему-то радует других.
ГАММА – 2.
И наступил час мыши, час, когда затихают дыхания, ветры припадают к земле, а облака замедляют свой бег и даже зависают над куполом садов, над вершинами одиноких гор, поражённые тишиной и озарённые навязчивым светом полной луны, по всему неизменно довольной собой, но всё-таки изображающей печаль ни о чём, печаль ни о ком, и наступил час мыши, когда каждый шорох на счету, когда в два долгих часа до полуночи мир погружается в первый сон, отзывчивый и с очерками сновидений, чьё содержание непе-реводимо, когда находишь убежное место где-то на отшибе, поближе к ничьей полосе, находишь заброшенную сторожку, и становится она приютом, спокоем, спокоищем, и наступил час мыши, когда снятся первые сны, лёгкие, мимодумные, летящие стаями в никуда и ниоткуда, когда просыпается пожиратель снов, и выходит он из лабиринта, где хранятся грёзы, и он их стережёт, как когда-то великий крез свои золотые богатства, выходит пожиратель снов, вовсе не минотавр и не из критского лабиринта когдатошнего царя миноса, выходит любитель и собиратель грёз и всяких нелепиц, тот, кто попроси его и отведёт дурной глаз снов-и-видений от впавшего в первый сон, и наступил час мыши, когда, если сильно прислушаться к бессловной – но не бесславной – тишине наступившего часа, то можно услышать, как по временам зыбкий напев накрадывается на тишину и крадёт её робко и прячет за пазуху и напоминает чьи-то детские вечера перед сном, когда мамы напевают тихо свои любимые песни, и наступил час мыши, час до полуночи, час, когда каждый шорох на счету, когда выходит, не злобясь, на охоту пожиратель снов.
Приглашение к танцу – 2.
Вопрос из вопросов, есть ли такой, а? Спрашивает мальчик и отвечает, да, есть, вот он - куда это всё уходит? Мальчик, соня, вздыхает, но не успокаивается и спрашивает себя – а кого же ещё, если мальчик пока не может произнести ну хотя бы слово из тысяч слов, до поры до времени затаившихся в нём, как резервный полк в соседнем от поля битвы лесу, – итак, в лесу полк, а у нас мальчик спросил себя совсем о другом, откуда это всё приходит? Спросил и задумался, но не надолго, чей-то страдальческий голос попросил, «ну не надо сейчас, потерпи, через неделю всё сбудется», и следом наступила тишина, но мальчик знает – не та, что была чуть прежде, а другая, с иным со-держанием, как принято говорить у тех, кто вокруг вертится, с иными смыслами, а что такое смыслы? А смыслы - куклы, которые бывают разными-преразными, красивыми, как тёти в кино и злыми, как соседский пёс, чистыми как у тех, кто руки моет, и грязными, как у грязнуль, важными, как дядя управдом порт-артур, почему порт-артур? А потому, что он носит бескозырку с надписью на ленточке «порт-артур», говорят, что он служил на эсминце «порт-артур», а вот сосед по парте везучий баскетболист вова кошкин нашёптывал как-то, что дядя тот порт-артур был сослан на восток дальний, но какая раз-ница, всё одно дядя этот управдом был важным смыслом, и неважные смыслы тоже живут на свете, вот к примеру, как вечно сопливый ещё октябрёнок по фамилии хмельницкий по прозвищу хмель-шестёрка, да, подумал наш мальчик неопределённого возраста, получается точно, как колода карт, вот тройка, вот шестёрка, вот туз, подумал и вздохнул от без-всякой-надёжности, мол хорошо быть тузом, а может взять да прослыть тузом, а быть двойкой, всего в одном шаге от туза, но вдруг счастливое детство препровождение было прервано песней, нет не песней, а арией, прервано из соседней комнаты, там на пластинке шла опера, мама поправляет всякий раз, «не шла опера, а давали оперу», ну пусть будет, как говорит мама, значит давали арию, а в ресторане надо говорить «подавали арию», а смысл всё один – музыка, и мальчик по-детски мудро был прав, и даже не просто прав, а правее правого, потому что подумал, да, смыслы штука коварная, даже коваристая исподтишковая, ликая-дву и многообманчивая, но нужная, без смыслов не получится даже игра в дурачка подкидного, хотя бывает время странное, когда от этих смыслов голова крутится, или это они, смыслы крутятся, с неба падая, крутятся и дурят глаза да так, что приходится глазами вертеть, как умеют вертеть только клоуны, а классрук историчка марясана утверждала, что она с ума сойдёт от них, от учеников, значит и от смыслов, ведь каждый из учеников тот ещё фрукт – так говорил ванваныч-математик, а раз фрукт, значит и смысл, а они ученики не сходили с ума друг от друга и от самой марисаны, они всегда оставались себе на уме, они не сходят с ума, как капитан корабля не сходит с капитанского мостика первым, когда корабль тонет, а песня странная, а ария какая-то крепко за что-то хватает, говорят за душу, «о, дайте, дайте мне свободу», мальчик сквозь строй мурашек, шагающих по коже спины, встретил, как и в прошлые пения, слова «дайте мне свободу», если не в штыки, как наши матросы в севастополе ненаших немцев, но вопросом, а что она такое свобода? Или свобода бодаться, или свобода не-бо-даться, он не понимал, что кроется-перекроется за этим словом, потому что, как думает мудрено-мудрый автор, мальчик сам ещё был свободен по далёкому наследству, но так или – пожалуйста, авторское слово – иначе, а вопрос остался без ответа, и даже как-то сам собой обратился в обычный крючок, на который насадилась змея, уж-не-уж, гюрза-гюрзаевна-не гюрза, медянка что ли, такая красивая, но нагоняющая жестокий, даже беспощадный, тут мальчик подумал и предложил автору лучше написать «бесплощадный» ужас, а дядя мальчика любил говорить, любая красота сперва нагоняет ужас, а потом поклонение, и вот кланяются ей и кланяются, поклоны подносят на подносах, как обед в ресторане, куда как-то раз папа сводил мальчика, но мальчику там не понравилось, не вкусно и очень шумно, а змеи всё равно лезли к нему в постель в прохладный летний вечер готовые с наслаждением смертельно укусить его, а бывало и выпрыгивали из стога сена растревоженные в жаркий полдень, шипя на него, нарушившего змеиный покой, а как же быть с его, мальчика покоем, разве он не нарушался, но змеям, этим гадовым ползучим смыслам было наплевать ядовитой слюной на мальчика с его беспокоем, змеи даже переползали ему дорогу, когда он один выходил на неё, на дорогу, и ведь получалось, что не зря он выучил наизусть хорошее сложное слово стихо-творение, творение стиха – «выхожу один я на дорогу», и всё-таки спустя время мальчик подумал, лучше выходить на дорогу вместе, всей футбольной командой ихнего двора, и пусть сквозь туман кремнистый путь блестит, и по этой дороге они пойдут, пританцовывая метущимся шагом быстрого фокстрота, не оглядываясь, покидая насиженные места без сожалений и без слёз, слёз? Тех, что можно заполучить у ростовщика на развилке дорог за большие проценты? А проценты мучили мальчика не меньше, чем змеи.
ГАММА – 3.
И при-виделось вдруг, «вдруг» – не тревожно, «вдруг» – не испуганно, «вдруг» – не оторопело, а вдруг, которое и должно было посетить, хоть и не-жданно, привиделось и было встречено желанным гостем, дверь распахнулась и последовало приглашение, мол заходите госпожа «вдруг», и представилось засветное будущее, глушь будущего, дальняя-предальняя, и зависла вдруг непроходяще, как наваждение, как желание зудящее вспомнить выпавшее из памяти слово, зависла эта самая глушь и показалось, что она и есть пристанок, и есть полустанок, на котором сходят на перрон и провожают поезд в обратный путь, но от самой засветности будущего оторвалась чёрная точка, а с ней повеяло надеждой, иначе не назвать настроения, что нашло при виде этой чёрной точки, а точка начала приближаться даже торжественно, как караул на параде, и тогда откуда-то с другой стороны из-за спины докати-лась додумчивая мысль, о, это так спасительно обрести вдруг мысль и мысль прямую, как путь стрелы, мол надо, надо что-то доспеть, что-то приуспеть, а что – не помнится, может до-жить, жить-до, до чего, и тут точка чёрная пролетела мимо, оставив чувство недоговорённости, недо-исполненности, говорят это всё от старчества, а оно старчество есть мир через слезящиеся глаза, глаза, что выбеднели, но всё ещё могут взглядом взмутнуть прошлое, отчего видны лишь очерки прожитого, и вдруг солнце, вдруг искры цветные, а вокруг всего, что видится и не-видится, обвод радужным венцом всходит.
Приглашение к танцу – 3.
Я родился из музыки, я соткан из неё, мои настроения всегда звучат, да, я рождён музыкой, кстати Я это не автор, вовсе нет, Я это я, и имя моё за семью и даже восемью печатями, а восьмая хранится у меня в кармане, но вы можете пообщаться со мной по интер-и-нету, по якобы сети общения, войдя на сайт – какое чу;дное слово «сайт», самое подходящее для имени моей будущей собаки – под именем «ни-как», не забудьте про чёрточку, а то попадёте совсем на другой свет, но это так всё к слову, потому что ох! как же я был, буду, есть юн, какие замечательные годы навалились, и разве я догадываюсь, что будут ещё замечательнее в будущем, которого кажется и нет, хотя оно как же знатно присутствует, бросая свои многогранные тени, но как бы то ни было на самом деле, я слушаю Бетховена, Людвига Вана, его аппассионату, а если разложить, то получится ап-пас-сион-ату, ату кого? Меня, меня, господа, дуреющего, пьянеющего от этой сонаты, ну точь в точь, как и наш любимо чтимый владимир и ильич и ленин, да, ленин о-божал слушать аппассионату, но он сейчас не причём, о-божал, ну и ладно, мне-то что до того, а я её слушал, впадая наверное в любовь к самому себе, так вот слушал и слушал, пока плавно и беспричинно, но не чинно, не перешёл к патетической также сонате всё того же ванна людвига и бетховена, но в начале было танго, в начале было слово «танго», из которого я и вышел, рождённый звучаниями воздушных струн в ритме танго, кто-то кажется автор когда-то сказал мысленно-глубоко – танго – это состояние души, спасибо товарищу не сталину, а автору за наше счастливое детство, а оно и было счастливым, было да сплыло, и кто знает куда, а юность-то, юность занимает партер, работает локтями, чтобы поближе душевно быть к сцене, которой нет, но откуда доносится до моих по-ослиному лишённых абсолютного слуха ушей музыка любая, да, любая музыка есть музыка, и юноша, который есть я, не знает, что говорит, пусть с чужих слов, впрочем слов своих или чужих не бывает, они принадлежат всем, так вот юноша, значит я говорит, что музыка есть всё, и все мы – это музыка сфер, – не афер, а сфер, что они, эти сферы есть такое не знал никто, но догадывались и скрытно верили в них, не признаваясь в том даже себе, а иначе какая жизнь без музыки, она повсюду, она наполняет и тишину, в которую впадаю Я – кстати не есть ли я и тишина – два лика одного смысла, а? Мысль, стоящая, замечает, вяло торжествуя, юноша, ранее впадавший то ли в себя, то ли в любовь к самому себе – да, да, говорю я, в ту самую тишину, в которую впадая, перестаёшь мыслить, вновь становясь мудрым тростником, и разве тогда не тянет сойти со здешнего ума на берег, сотканный из струн, сойти и найти там свою струну и зазвучать так, как не звучит ни одна другая струна, но в едином аккорде, как на одном дыхании, но тишина нарушается и вновь приходится присягать уму, и мы сталкиваемся, Я и ОНА, мы сталкиваемся, случай? Да, а мгновением ранее она уронила заколку, ещё один случай, а два случая – это уже судьба, я поднимаю скоренько заколку, подаю, она старше меня, ну и что, говорю я себе, кто-то не зря же вписал этот случай в мою авто-и-биографию, но конечно не автор, автор – это записы-вающее устройство всего лишь, а я молчу и гляжу на неё как-то мимо и вижу, что будет, а она спрашивает, что вы так смотрите, я отвечаю искренне и оттого не-и-принуждённо, вы очень симпатичная и вот мы уже спешим, спешим куда-то, она должна кому-то передать документы, кажется список тех, кто сдал зачёты, а потом мы отправимся на танцверанду в парк прямикова, что был и есть на таганской улице, особенно нам удаётся медленный фокстрот, слоуфокс, с ним мы и отправимся к ней на квартиру на чашку чая, и окажется чашка бездонной, и она обучит меня всему, и обрету я опыт, и она будет говорить мне «не спеши, не спеши, я не убегу, я за тобой иду, ведь ты сильнее меня, ведь ты, как правда – конечно, не как газета «правда» – я ведь поняла, как ты правдив, тебе нельзя не верить, только не спеши», но приходят иные времена, кто-то уходит, кто-то приходит, дверь всегда открыта, но кто? Нас будет четверо, я, она, её подружка и он, кто был у неё когда-то, и она вспомнит, и она предложит, «давай поменяемся», я скажу «нет!» и остановлю её, а она уйдёт, не к нему, уйдёт от меня, наверно на новую свободу, где пасутся вольные стада облаков и где голубое небо всегда что-то хорошее обещает, уйдёт и всё, и тут очень кстати сосед, приятель ещё по школе подарит мне евангелие от луки, и я зачтусь им, и представлю многое, о чём понятия не имел, а откровения грешников, падающих ниц перед чем-то, что вне всего и обретающих здешнюю святость, поразят меня, и я скажу себе, дружище, есть что-то, что вне нас, а что не знаю, разве что слово, просто слово, которое было началом, а за ним плач, плач и плач как палач, что острым лезвием топора смахивает слёзы со щёк – вот как выразился, ставлю восклицательный знак!, знак, не имеющий отношения ко мне, как и слёзы к плачам плакальщиц.
ГАММА – 4.
Наконец мы съехали с горы, и вдали вскурился дымок, и ветер с той стороны донёс дух домаш-него очага, и вошли мы в сад, взявшись за руки, и вошли мы в дом, и пылкие дрова затрещали в печи, и так случалось каждый год в каждогодие осень встречала нас и всё по-разному, и вышли мы на крыльцо, и сошли на тропу, что вела к дальней калитке, а по дороге сорвали хризантему, и стали срывать её лепестки, и стали считать, и оказалось их шестнадцать, и стала хризантема волшебным словом, ключом туда, где нас нет, и оказалась хризантема жёлтой, ведущей к участи печальной, и вздохнул я тогда насмешливо и сказал, ах ты моя неулыбка, ах ты моя судьба хризантемная, вчерашняя подруга моя засмеялась, мол значит не миновать беды-бедушки-душки, а я поддакнул по-местному, да уж не сгодовать, а тут ещё зашумела вдруг листвой своей просвет-ной, не частой, как веснушки по весне, зашумела осина о чём-то о своём, наверное вспомнила давнюю историю свою судьбенную, кем-то накликанную, как не по злобе выдали мать с младенцем, а вокруг осины всё то-порщилась плакун-трава, взросшая говорят от слёз богородицы, а подружка моя потянула меня за рукав, мол пойдём, мало ли что говорят, и пошли мы к дому, а следом взошла луна и посеребрила куст хризантем и по-светлели лепестки, значит участь светлая ожидала нас, и деться от неё было некуда, шест-надцать лепестков хризантемы, шестнадцать участей, глядящих во все шестнадцать сторон света.
Приглашение к танцу – 4.
Зал заполняется дамами, зал заполняется кавалерами, зал заполняется словами, которым нет конца и края, а потому и нет числа им достойного, наконец заполняется очерками смыслов, лишь очерками, потому что смыслы, как вздохи неуловимы, а, если уловимы, да и только в воображениях наших, зал полон, музыка молчит, но уже звучит в молчаниях замерших пар, и стоит распорядителю балом крикнуть, «дамы приглашают кавалеров, а кавалеры дам», как венецианский карнавал оживёт и наступит всеобщее приглашение, как всеобщее братство масок, напрасно скрывающих лица слов, так появилась первая напрасность, как первый подснежник на второй день необъявленной весны, а на третий я обрёл вновь рождение, так автор назовёт происшедшее, и я соглашусь с ним, да, господа, рождение, но без крика, без плача, но рождение заново, когда прочёл вроде бы не в первый раз, но осенённо вдруг в библии «в начале было слово», и сработало во мне короткое замыкание мыслей, и исчезли они назойливые, и мир вокруг перестал быть строкой, заполненной буквами, мир стал словом, и за ним и я, стало слово хранителем всех первородных смыслов, охранителем будущего, весталом его, этого бу-дущего, которое мы так чтим, но вовсе не имеем, впрочем можно подумать, что мы имеем настоящее или прошлое, это всё маски в нашем представлении о нашем же существовании, и остаются только слова – спасибо автору, а правильней «спаси-бо автора», за долготерпимость к моим изМышлениям, мышлениям-из самого нижнего ящика письменного стола, но, господа, вы ошибаетесь, если думаете, что из ящика госпожи пандоры, всё-таки мышления-за мои не бедствия, а скорее скуки, и даже мне на-скучили, и поеду-ка я в архипо-осиповку, вы не были в архипо-и-осиповке? Нет? Так поезжайте туда, поезжайте и спросите, что делал я там когда-то, правда автор утверждает, что там нынче в наши времена от старой архиповки ничегошеньки не сохранилось, стало быть старое схо-ронилось, разве что невысокие горы, осторожно вступающие в море, в новые времена архиповка это благо-и-устроенно-воспитанный кур-орт, а тогда, что было тогда? Тогда там были дивные и дикие вечера и ночи, кустотерапия, знакомства на раз и без всякого два и три, танцы на веранде санатория общего типа или на площадке собраний турбазы, да, были времена любви раз в году, и как не пасть на колени, но так, чтобы не попасть в пасть зубастого сочинителя, и как не помянуть пропитанную интеллигентностью инессу, не святую и не с длиннющими, а с коротко постриженными волосами, ту самую инессу, за честь через неё своего я, да, господа – я, который и муху-то ловил на лету в кулак и потом выпускал на свободу, я дрался с моряком заправским с каботажного корабля, который по ошибке зашёл в наш архипо-осиповский залив, не запутавшись в рыбачьих сетях, а на утро инесса любовно посетовала, глядя на мою распухшую губу, «жаль, вот и целоваться не сможем», а когда я встал с колен, оглянулся, то подумал, а ведь здорово, что всё это было, было ли? Не только было, а есть, любовное что-то, как и музыка не проходят, они или есть или их нет, они навсегда, так я ощущал себя, сидя на скамейке нескучного сада в ожидании часа приёма у одного академического чиновника, ну а к вечеру, когда милые сердцу сумерки вступили в наш родной город-городище, меня посетила госпожа напрасность вся ухоженная, с подтянутым не раз у лучшего косметолога москвы лицом с ободами ретуши вокруг глаз ну прямо-таки как у коалы, а может быть, как у панды, не помню чьи это были глаза, подскажите, господа, автор же как понти-и-пилат умыл руки, но я знаю что кто-то из них питается листьями эвкалипта и не болеет потому бронхитом, а другой жуёт бам-бук, но молоденький, как видите кое-что мне известно из мира живот-ных, и явилась госпожа напрасность в платье чёрном и в платье белом, думайте, господа, выбирайте, что вам более угодно, и села рядом на скрипучий-скрипичный диван и в тональности соль-минор стала глядеть на меня своими медвежьими глазами, и мне стало жаль, жаль не себя, что жалеть себя, жаль стало человечество, вот какая жаль меня охватила, как озноб, как жар в лихоманную пору нездоровья, и я пошёл на кухню и выпил шипучку аспириновую фирмы байер, а госпожа напрасность с наглой грустью улыбалась и кивала головой в сторону окна, мол посмотри, что там, и я глянул и увидел, что к самому окну подступил край рва, рванной глубокой раной улёгшейся вдоль дома, отчего госпожа гостья и грустила нагло с улыбкой по всему лицу, но я не сдался, я скоренько сплёл мосток, или мостик, или сходни из бамбука не очень молоденького и посыпал его, нет ошибаетесь – посыпал не пеплом, а свежими листьями пахучего эфиродышащего эвкалипта и смело ступил на сходни, на мостки, на мосток, но увы, медвежьи чары напрасности оказались порочно пророческими, и где-то на третьем или на десятом шаге бамбуковые плетения расплелись, как коса у девы красной перед сном, и осыпа-емый листьями эвкалипта я рухнул на дно рва, а там всё люди, радост-но встречающие меня возгласами «добро» и «пожаловать», люди на самом днище рва, собратья по биологическому виду, и что поразительно, звучала в тех рвовых краях музыка, и была она мне знакома до слёз вчерашних, почему вчерашних? Да потому что сегодня их этих слёз за грошовый миллион не купить у перекупщиков аптечных, что торгуют всякими лечилами, но в странном исполнении звучала музыка, и конечно это была шутка капельмайстера баха и. с. в переложении на танец танго, и что же мне оставалось, как не пригласить к танцу госпожу напрасность и не пойти с ней в пляс танго;вый, и не исполнить двадцать и одно с половиной ПА истинно аргентинского танго, которого я прежде и не разучивал, но исполнял от души.
ГАММА – 5.
Что такое гамма? Спросил я как-то моего друга, а он неспешно, но с улыбкой ответил, так гамма это же сказка, вот хочешь я тебе нарисую гамму из каких-то времён, давних, а может и не быв-ших, но времён не нынешних, и севши в кресло, чуточку помолчав, заговорил, не прерываясь, рисуя словами, голосом эту самую гамму, а начиналась она с вопроса, что же такое преисподняя, а преисподняя, милые мои, если слушаете, то слушатели, это есть жилищно-строительный кооператив грешных душ, а вот ведь вопрос, а может ли душа быть грешной, тело – да, а душа? Спросил я себя и вошёл стремительно, как заходит наряд милиции, чтобы накрыть преступников, и, войдя, как я полагал, в преисподнюю, что я увидел? Ничего, пустую комнату с по-ставцом посередине, то ли столик, то ли шкафчик из красного дерева, как сюда попал, за что, за какие проказы или прегрешения, но пока я занимал себя вопро-сами в комнату вошёл от противостоящей стены человек в белой накидке, спадающей с плеч и до самых пят, а может пят и не было, человек что-то бубнил себе под нос – не «поднос» слитно, а раздельно «под-и-нос», и глазами своими выбеленными шаркал по углам, я прислушался, мне показалось, что он бубнил порекания, и по выражению лица его было ясно, его укоры не пустые недовольства, а стрелы мелкие, но разя-щие и готовящие тех, кого он искал к рас-каянию через боль не чужую, а свою, но за что? Я спрашивал, наверно себя, кого он искал? И не находил ответов в этой комнате, и всё-таки поставец выглядел здесь маленьким чудом, здесь в этом странном помещении, неужели и он этот полустол, полушкафчик отбывал наказание, как души тех, чьи тела согрешили, стало быть сошлись близко с грехом, а что есть грех? А грех, мои милые слушатели, это значит забывание о своей душе, вот такое умничание скрывается за словом «грех», или я ошибаюсь? Или грехи – это высечки на сердце, высечки памятные?
Приглашение к танцу – 5.
Наконец автор вышел прогуляться, на столе листки, наброски, плохо очерченные замыслы того, что станет его сочинением, но что мне эти листки, наконец я могу сказать то, что должен сказать себе, а может и вам, господа, Он был прокуратором иудеи, он не был прокуратором иудеи, он мог быть прокуратором иудеи, сколько возможностей, он был, он есть им! Не предавший себя римлянина от рождения, не предавший рима, которому служил, но и ЕГО он не предал, он только отдал ЕГО, но кто помнит именно так? Мы да я с вами, господа, что касается автора, то не уверен, что он помнит, память исторических дней помята, как крыло автомобиля от бокового столкновения, да он был, он есть прокуратор, которого ненавидел проконсул витепий, чинивший всякие козни, стремясь выжить прокуратора, но прокуратор выжил, он не вмешался, он не обрёк себя на действие, дальнейший путь которого неисповедим, но душа его болеющая за рим, обрела тогда равновесие, и пусть говорят, что он умыл руки, а разве мы не моем руки, смывая с них следы свиного гриппа, так и он смыл с рук своих грязь той жизни иудейской, да и римской, в которую приходилось их окунать, а душа его, обретя весие равное, нашла в конце концов в звучаниях нотных текстов господина баха душевный свой отклик, в этих музыкальных откровениях от и.с., не захотевшего стать для памятливых потомков или призваться святым, ну а тем более прикинуться так-о-вым, вот быть автором сарабанд – это другое дело, сочиняя сарабанду, никого не предаёшь, даже если за окном стреляют разбойно и раздаются крики о помощи, издаваемые разбойничьими голосами, сарабанда это тяжёлая галера, на которой танцующие пары отправляются в долгое путешествие по залу, и чем путешествие закончится, как и свадебное, никто не знал, а ещё замечательно было сочинять сицилиану, то ли танец сицилийских рыбаков, то ли жалоба сочинительской души, заражающая ржавой печалью и душу слушателя, а слушатель кто? Он, он слушает и незаметно для других отступает шаг за шагом, пока мысль не останавливается, прислонившись к стене бального зала, она стоит в стороне, а танцуют слова, сплетённые в узоры настроений, и наконец объявляется последний танец, всё та же сара-банда, в нём прощание, но не прощение до завтра ли, а на следующий день она скажет, я беременна твоим ребёнком, но ты свободен, галера уплывёт без тебя, ребёнок будет с рамоной, я у неё одна, а ты иди своим путём – кто пошёл своим путём и куда этот путь завёл, помните? То-то – твоя жизнь не принадлежит ребёнку, и я не знаю, что будет со мной, не знаю, и стала спустя послушницей, ушла из мира в монастырь, где и затерялся её след, и миру было безразлично есть она или нет, и миру было не до неё, хотя он вспоминал её, не нарушая душевного равновесия, трепетно хлопотал над днями, проведёнными с ней, поражаясь её характеру быть всегда собой, и ненапрасности её чувств, раз они всё ещё с ним, как и равновесие, так было удобно, на неудобьях не взрастить добра, он не предавал её, он не бросил её, он не вмешался, он оставил реке течь, как она течёт и не стал её поворачивать вспять, но однажды утром, ранним-преранним, когда петух ещё не прокричал в третий раз, и осёл не заорал с тоскливой призывностью, обращая свой ослиный взор к солнцу, так вот однажды он обнаружил, что госпожа напрасность кажется изменила ему, с кем? Не знаю, может со всеми теми, кто есть, кроме него самого, из-мени-ла-ла-ла, потому что нет напрасности самой по себе, а есть напрасность по эйнштейну господину и альберту относительно чего-то, а чего? Не знаю, если она есть, то у каждого своя напрасность, может потому она так страдательна, и должно быть у каждой напрасности своё лицо, лиц множество, и представляете, господа, если у каждой напрасности вы-давить хоть одну слезу, то любое море позавидует луже собранных слёз, но, боже, как же они скоро-и-течно испаряются, и ведь ни одна аптека не желает иметь дело со слезами, потому люди, но не мы, ходят и удивляются, куда подевались слёзы, а прокуратором был он, да он, он и сеть прокуратор иудеи, он понтий, он пилат, помнил многое, почти всё, что должен риму, но вспомнить, а что он должен был иудеям он помнил плохо, «говоришь, друг мой ламия, иисус из наза-рета? Распят был? Не помню», кресты стояли повсюду, и какое ему де-ло было до иудеев с их само-и-званцем, когда каждый из местных был им от рождения.
ГАММА – 6.
Ворота в никуда, что ещё надо, вышел и идёшь из пункта А в никакой другой пункт, идёшь в край, который зовётся «никуда», въезд безвизовый, и билеты на скоростной трамвай туда не продаются, а висят гроздьями на ветках ольхи, что разрослась развесисто за воротами, протянул руку – сорвал и прошёл мимо одинокой прямоверхой сосны, ворота в никуда, они стоят где попало, и значат они то, что там за ними ничто и никто тебя не ожидает, даже твой день-рождень, а в стороне остаются верстовые столбы, частые, видимо здесь верста коротеет и оттого и столбы часты, а может и времечко в день-коротень обернётся, а может неделя-недельская и конца своего не узнает, за воротами в никуда всякое бывает и не бывает, случается, скучается, но без печалей. И без начал, начало, оно там перед воротами осталось сторожить время, ворота, ворота в никуда, и ты за ними уже другой.
Приглашение к танцу – 6.
Первое слово, первая фраза, вдруг залетевшие откуда-то, занесённые пришлым ветром, выстроит в стройный ряд все слова, ожидавшие счастливого, ли? Или несчастливого, ли? Случая, если не целую, то хотя бы четверть вечности, первая улыбка, первое движение руки, вдруг залетевшее откуда-то, занесённое пришлым ветром, выстроит в стройный ряд желания и намёки их, и две руки сойдутся и с лёгким, но пылким пожатием начнётся танец, кружение, кружения, которые в начале своём не будущим едины, где гнездятся сбытности и отречения, а королева, вступающая на престол разве думает об отречении, которым её наградят верные слуги, а верные враги казнят, но с чего это я заговорил и даже заголосил о королеве, вон и автор выпучил на меня свои авторские и квадратные глаза – у меня астигматизм – мол, куда это тебя занесло, миленький, а меня никуда, да, никуда не занесло, я где был, там и остался, и остался таким, каким я был, так-так, раз «был» стало быть того «Я» уже нет, поэтому я говорю – который есть и есть, узнаваемый с первого взгляда, с первого слова, с первого шага по мосту через реку, по мосту, который есть «Я»; буква последняя, но распетая, и ведь она не просто переходит, ведь и танцует и даже приглашает!, безумствуя лукаво улыбками налево и направо, и, танцуя, переходит черту, ах, черта моя, единственно моя, не пережить бы мне тебя, без черты моей, как и без имени, я не я, но как же в танце не перейти черту, не шагнуть через, то-есть пере-шагнуть, а может отступить, а? Может остановиться, но нет, танец объявлен, пригла-шения разосланы, зал пуст, я в нём один, но оркестр играет, оркестр озвучивает тишину, а пустоту заполняю я, и я же приглашаю, ну заходите, станцуем, но все почему-то пятятся и говорят, спасибо, ты иди, а мы тебя не забудем, за-будем, то-есть будем-за, за кем, за мной, за последней буквой алфавита я, и тогда я начинаю смеяться, смеяться от души, полный жизни-и-любия к этой букве «Я», а она, эта буква танцует, танцует, шагая в ритме объявленного танца по мосту от смеха к плачу, или от плача к смеху, впрочем – раз, господа, плачет не неудачник, а ребёнок, которому не дали обещанной конфетки, впрочем – два, господа, уже другие, прежние прошли мимо, смеётся не остро-и-слов, а ребёнок, который переполнен будущими словами и который смеётся просто так, не причиняя причинной боли рождения кому? Не себе же, а мне, или автору, или вам, господа, в конце концов, рождённым, родившимся, обречённым с существо-ванием здесь и обречённым быть, о! это «быть», оно это слово и сладостно и коварно, за него цепляешься и не знаешь как без слёз от него избавиться, и завидуешь неродившемуся, не обручённому ни с кем и ни с чем и потому не обречённому быть, завидуешь до слёз – зави;дки, умные люди говорят, это двигатели или дви-жители прогресса-ре или про-ре-гресса, я ухожу в сторону, я воздержусь от голосования, хотя моя хата и не с краю, а в самом центре нашего города высится на месте прежней здесь красовавшейся каланчи – и чтобы скрыть от чего эти слёзы падают с ресниц в остывающий лапшовый суп на курином бульоне, начинаешь плач по неродившемуся за то, что тот не поимел счастья явиться рождением в наш очарованный собой мир, кстати, господа мои, и вы, господин друг мой автор, ответьте на раз-и-два, что такое плач обречённого, а! Молчите, не знаете, а я знаю, плач обречённого – это привычка плакать по всему, что «не-есть»! А, как... Тут автор положил свою нелёгкую руку не на сердце своё, а на мою пишущую шариковой ручкой руку и остановил её, конечно, остановил руку и сказал, «хватит тратить мой золото-валютный запас слов, продолжу я», и продолжил очень даже непринуждённо, лишь поменяв первое моё лицо на третье, как в хоккее – первое звено на третье, что ж, подумал он, сидя в шубе на балконе, всё не так плохо, как будет казаться потом, ничего ведь уже не будет касаться его даже по касательной в одной точке, вот только снег разве переставший падать, улёгшись повсюду, отчего стало светлее, и облака, отступившие на восток, и небо, заголубевшее, и стало ясно ему то, что прежде, ещё вчера покрыто было тенями сомнений стало ясно, что ни в чём напрасности, как и в этом белом снеге, нет, и он, сидящий на балконе в шубе, и снег, и небо, и облака и звон посуды, доносящийся с кухни, и этот рыжий кот, торжественно ступающий по снегу, и всё, всё есть звуки одного аккорда, который уже однажды сочинил господин бах, иоганн-и-себастьян, ах, что бы он делал без него, без баха, спросил человек, сидящий на балконе в шубе, спросил и ответил сам – а кому же отвечать на всё и за всё, как не самому – а ни-че-го, но ничего это пустое место, на том автор завершил своё кривое авторство, а я воскликнул, браво! А потом без стеснения добавил, всё-таки моё определение плача обречённого заслуживает, если не оваций, то хотя бы смолкающих аплодисментов, апло-дис-ментов.
ГАММА – 7.
Мелодия дней давних, мелодия, обращённая в дни, мелодия, она золотая нить, на которую нанизываются солнечные дни молодости, а может то, что до неё, а может и дни, что остаются стоять после, в ожидание своего часа, мелодия как знак, однажды нарисованный и выпущенный на волю, мелодия, возвращающая блудного сына, куда? Не знаю, может к себе покинутому, гитарист играющий на гитаре, отрешается, он возвращается, карабкаясь по струнам к себе, и у самой двери, чтобы она открылась, произносит одно слово, волшебное, и это слово – его имя, в нём судьба его, то самое имя, что держалось в тайне до крещения, имя! Как его надо беречь, не потерять, не обронить, не променять и донести до заветной двери, донести...
Вот и гамме наконец.
Приглашение к танцу – «после»....
«Спасибо, моя хорошая, моя ещё вчера незнакомка, ты подарила мне редкое со-бытие, очень редкое», так заканчивалось моё сочинение на тему «что такое любовь» на выпускном экзамене по литер-а-туре в десятом классе, это случилось давно, и было ли? За давностью правда превращается в неправду, ложь в нелепость, ну и так далее, одно документально подтверждено в киностудии документальных фильмов – это то, что я сдал выпускные экзамены с грехом пополам, не знаю причём здесь грех, когда я не грешен душевно, а что такое пополам? Я всегда делился плиткой шоколада с теми, кто рядом, ну да ладно, слова, как щепки прибило к берегу приливной волной, это была последняя мысль его перед возвращением, воз-вращения, главное – вращение, и в конце концов попадание в ту же точку, круговоротом буквы «Я» по окружности на классной доске, а буква эта непростая, она мыслящая, как тут не возгордиться – шутка, за ней одутловатым хвостом кометы тянутся затухающие вопросы, когда-то горячие, как пирожки из печи, я есть или нет? Он есть или нет? Откуда я пришёл, откуда он пришёл, откуда мы пришли и пришли ЛИ? И рождение – что это такое? Не плод ЛИ фантазийный? Но вопросы холодели, а он возвращённо улыбался им холодеющим, и размышлял одними ответами, говоря кому-то, кого не видел, но ощущал, а на самом деле всё есть и есть, размышлял, как видите совершенно безответственно, потому как возвратился, куда? О, это большой с кулак секрет, о котором все знают, не предпочитают умалчивать, и он не исключение, потому не может подтвердить правила умножения, когда «два», умноженное на «два» даёт четыре, а «один», умноженный на «один», даёт всё то же «один», само по себе не спариваемое, но без тоски, без сожалений, но с любовью к этому званию «один», один там, где нет вопросов, где есть только ответы, есть всё, есть шведский стол, выбирай, и нет во-просов, и нет до-просов, и нет вины, нет грехов, и нет рас-каяний, но есть слёзы ранним утром на травинках истоп-танных, слёзы вроде бы ни-о-чём, предвестники рождения, чей смутный намёк скорее веселит, чем огорчает, «один» там, где раз-мысли, где слова, просто «слова» идут, призванные откуда-то со стороны, а может свысока, одушенные не от духа, а от обращения одним лишь вздохом к чему-то, что не имеет соответствия со смысленным словом, и тогда творящееся незаметно в тебе обращается в слова, звучащие, и кто-то с облегчением вздыхает там, за чертой, опоясавшей возвращения, может это он сам, он, что теперь «один», он, который есть везде и всегда, но явлением за черту земной замкнутой осёдлости обращается в такого «меня», который только и может быть здесь на этой плоской земле, будучи отголоском того, кто есть всегда и везде, всего лишь отголоском, кто попроще, но мил, кто напрасен здесь и потому и добро-и-зло-намерен и не-мерен, но не-волен здесь и оттого и радостен и печален, кто обожает возвращения, потому как обречён уходить, и обожает возвращения не потому ли, что уходя, возвращается, замыкая очерк кружения, вот вам, господа, и вздох облегчения, а от автора два хлопка в ладоши и два притопа, и два прихлопа, а между ними то ли кашель, то ли шипящее «браво».
«НЕ КОНЕЦ».
Я не прошу, и не говорю «прости», я не прошу, и не говорю «подайте» ради того, кто никогда ничего не просил, а давал, так почему я должен просить «поделись последним куском хлеба», почему? Я закрою глаза, я обращусь лицом к тем, кто проходит мимо и поблагодарю их, и скажу, спаси вас бог и благо-я-дарю, а моё благо – мой голос, всё, чем я могу вас порадовать, а может и опечалить, но чтобы не было равно-и-удушия, и ничего не надо, и ничего я не жду от вас, подайте только слово, волшебное, то, что возвратит не молодые дни, не успехи, не любовь, а время, когда был не рождён, когда я был, был...
«КОНЕЦ».
Далее без остановок.
. . . но увы, господа, прошу прощения, вынужденная остановка, зло-и-умышленник подложил под рельсу свинью, последний вагон не перевернулся и не скатился с насыпи, нет погибших, и нет раненных, убита свинья и несколько слов пропали без вести.
. . . и падают слова с безгрешного неба, и падают слова пригодные прошлому, даже поза-и-вчерашнему, падают на мёрзлую землю, не тают и покрывают её матушку вязью смыслов, как пуховой шалью, пытаясь тщетно и напрасно согреть своими печалями по неро-дившемуся.
. . . слова разбегаются, занавес опущен, они спешат, куда – не знаю, они покидают меня, они покидают и автора, потому они не знают, что ожидает его, какая встреча на диком полустанке, где ни в одном окне нет огонька, где поселилось будущее, потому они бегут, спешат, а автор веселится, да только не для публики, а автор напевает молча, но пронзительно всё ту же песенку
лесенка – не песенка,
ну и так далее со всеми
остановками, поезд оказался все лишь пассажирским да к тому же товарным, но, господа, что это за звуки, на платформе оркестр, на платформе оркестранты в униформе, значит, господа, ура! Цирк возвращается! Покупайте билеты бес-з-платно, цирк снова зажигает огни, цирк даёт первое представление, а потом часы пробьют двенадцать раз, а потом нас встретит тишина, встретит празднично без цветов, встретит наш поезд не стрелочник, который давно уже спит, а звон рельсы, по которой утром ударит дежурный по вокзалу, которого нет, и что всё это, сон или явь, и почему всюду без-различия, без-отличия, но не скверные, а снисходительные, полные достоинства, потому ведь они и порождают всё, однако и томимые в глубинах своих неизменностью, и всё-таки цирк возвратился, всё так и должно было сбыться, всё, я шепчу, автор улыбается косым ртом, я шепчу неродившемуся наши слова, но он не слышит, он не слушает, он занят собой, и только, а я совершаю тогда обряд плача, плача по неродившемуся, и всё снова начинается с «начала», но при всём при том, я задаюсь вопросом без теней и печали вокруг глаз, а куда подевались слёзы, задаюсь и с удивлением гляжу на автора, а он на меня, да к тому же ухмыляется, машет рукой, открещивается от меня, и слышу, как бормочет, «тоже мне артист погорелого театра».
Москва, январь, 2010 г.
ПОТЕРЯННОЕ
НАЗВАНИЕ
ПОТЕРЯННОЕ НАЗВАНИЕ
В начале было слово. Да, согласен. Но где ОНО, где? Его нет. Слова нет. А значит, нет и начала. А нет начала, стало быть не будет и конца. И жизнь продолжается.
Кстати, может ли быть конец без начала? Вот начало без конца может иметь право на существование. А конец без начала – нет. Ответ ответчика. И нет обратимости в связке ли, в противостоянии ли начала и конца. Начало и конец. Или конец и начало. Получается греческая апория. И всё-таки начало главенствует. Начало всех начал и концов.
Вот вам и цирк слов. Вот вам на арене словоплутие. Плутовство слов. Хотя метит их крапом вроде бы сам человек. И, пожалуйста, вам другая апория, человек и слово, или слово и человек.
Разрешите войти? Заходите, будьте так добры. А я без добра и зла, а так по необходимости. Всё равно заходите, и прикройте, пожалуйста, дверь.
И снова дверь.
Дверь, как символ? Или дверь, как пристрастие? Или как до-диезное со словом «верь»? Или как ре-бемольное созвучие со словом «дверь»?
Дверь открыта, дверь закрыта! Никакой апории. Поток логики. Игра. За игорным столом ни души. Одни смыслы. Их очерки серьёзны и напряжены. Карты, простите, господа, это намеренная авторская оговорка – от слова «о-говорить» – не карты, а слова сдаёт логика. Выигрывает каждый, кто соберёт слова в некий смысл. Случай здесь за столом исключён.
И тут автор круто меняет вектор – какое гордое слово! А ведь всего лишь «направленность» – замышления. Ох, круто.
И говорит, случай стоит за дверью. Стоит или живёт? И стоит и живёт да поживает. И случай – это я, Автор. Авторитарный случай. Он готов вступиться за свои права. Конечно дверь не распахнута настежь. Дверь при-заперта. А ключ от двери вовсе не утерян. Он у меня, у автора в голове. Ключ к рабству непознанной необходимости, потому что там за дверью мир вероятий, театр закулисных героев, чья жизнь полнится насладительными случаями. И всё это проходит видениями перед взором единственного зрителя, каковой и есть автор. Видениями, что возвращаются в наш мир – убогий, трёхмерный с надуманным четвёртым измерением, обозванным «время», мир, из которого они, эти видения и оторвались в виде вздохов, иногда последних, когда вера в честность этого мира потеряна. Видениями раскрашены сыгранные смыслы. Благо смыслы изменчивы от перемены мест слов в словесном собрании.
Ой, ой, ой! Что-то уж замученнослишком серьёзно сочинилось. Автор отступает. Наклоняется. Глядит в замочную СКВАЖИНУ. А там не нефть брызжет, нет, там за дверью видения бабочками летают, а случай с видениями на пару танцуют замысловатое танго. И стоит дверь чуть приоткрыть, как бабочки и танцующие пары вылетают, подлетают к игорному столу и начинают кружить над ним, начинают жить, обитать почти под потолком. И живут там бабочки-видения, и случай множественный правилам не враг, но и не друг, он, случай и не видит двумерных, двуногих настольно-застольных плоских правил.
Но они есть. Они жёсткие. Они ведут игру.
Итак, игорный стол, слова, раздатчица-логика, игроки-смыслы. Да, чуть не забыл, и дверь. Дверь, за которой радости и печали иные. А сидит раздатчица вся в белом, в белом подвенечном платье, но без фаты, с головой наполовину бритой наголо, а на другой – в распущенных волосах, ниспадавших застывшей лавиной на плечо. Карты мешает обычные с виду, а на самом деле болезненно суетливые, но в рубашках, изысканно исполненных вчерашней значительностью и завтрашними обещаниями.
Справа и слева от раздатчицы сидят птичьими парами игроки во фраках прямо без белья на голые тела, с бабочками зелёными на шеях, под стать зелёному сукну игорного стола и с чертами то ли порока, то ли прока в очерках своих, к тому же возраста неопределённого, в профиль похожих на молодых цвета надежды, а напротив прямо в лицо кажущихся возвращающимися из старости цвета напрасности, ну а со спины ни дать ни взять солдаты королевской гвардии цвета пре-данности, а иным покажется и пре-да-тельства.
Вот такое начало сложилось у нас. Ну и конечно не обошлось без двери, что рядом во всей своей красе-красухе непредсказуемой и приманчивой. Дверь, она ведь всегда, во всех или в почти (размер «почти» не определён) во всех сочинениях для детей и для взрослых играла последнюю роль, которая и без траурных маршей и панихид хоронила все обыгранные достойные и досточтимые смыслы.
Итак, увертюра-безделица отыграна. Пора и за дело браться, за пустое, за порожнее, но поди докажи заранее, что подъёмное.
Ан-тракт
В антракте в буфете подают за символическую цену всего-то в две-три минуты прошедшей жизни комментарии под шубой моросящего тумана. Пожалуйста, попробуйте комментарии из свежеохлаждённых слов.
Комментарий 1 – «раздача».
Раздача производится по четыре слова – карты каж-дому из четырёх игроков-смыслов. Итого имеем шестнадцать слово-карт. И ещё слово скрытно сбра-сывается в прикуп, иногда спасительный, ну а бывает и расстрельный в висок. Каждый смыслоигрок (так обзовём тех, кто сидит за столом) имеет право воспользоваться прикупом.
Как видите, блюдо простенькое, почти вегетариан-ское.
Комментарий 2 – «ваш ход».
Сразу оговорим – заднего хода нет, только передний.
Разыгрываются четыре кона по четыре хода, и за один кон каждый игрок получает право на ход в договорённой очерёдности слева направо по часовой стрелке, если смотреть на стол сверху вниз с потолка. Ход реализуется через рассказ-видение играющего с обязательным использованием четырёх слово-карт в качестве ключевых слов. При этом каждому видению приписывается свой порядковый номер. Порядок – прежде всего.
В процессе кона, предупредив заранее раздатчицу и публику (что это такое, вы знаете? Нет, я тоже, но раз она, публика появилась, значит в сей миг она была нужна, тем более что мы играем в представление, хотя и зритель в зале условно объявлен один, но он столь же условно множественен), игроки, помимо игрока-ходока, могут пасовать молчанием, могут вистовать и активно перебивать играющего ходока и даже брать взятку с его видения, как пчела с милого её хоботку цветка. Итого образуются шестнадцать импровизоходов-видений.
Как видите этот комментарий получился сытным без протухшей подливы из привычной правды.
Комментарий 3 – «за что?».
Вопрос из зала, того самого голостенного помещения, что предваряет общественный туалет и одновременно является местом коллективного курения. «Да, господа, – спрашивается – за что играем в конце концов?» А ни за что, бессомнительно и даже машинально отвечает автор. Но вдруг встрепенувшись, поясняет - за право возвратиться и прикрыть дверь с прежней, с нашей с вами стороны, если сторона эта у нас с вами одна и та же.
«Да, недоумевает гражданин из чистилища перед общественным туалетом, а выигрыш, где выигрыш?». А выигрывает, поясняет задумчиво с малой печалью в голосе автор, каждый, кому пришла очередь собрать слова в смыслы, в некую сумму словесную, а что именно выигрывает игрок – не знаю. И тут я вынужден заметить, откровенное признание смягчает вину подследственного, и предлагаю автору всё-таки продолжить свою мысль. И он, автор повторяет, не знаю, ну не знаю, что именно выигрывает, может чувство исполненности, но точно – он не побеждает! Впрочем, кто знает, что на уме или за умом у раздатчицы.
Таков третий комментарий на десерт типа компота из заморского фрукта. «И что же?». Тут уж я сам спрашиваю остромётно автора. А он отвечает, продолжая задумчиво, но уже без малой печали глядеть в окно, а далее, господа, можно и не вчитываться, всё сказано, скелет собран, а по скелету и даже по одному зубу учёные-умельцы восстанавливают весь облик существа, которому когда-то принадлежал этот зуб. И всё было бы справедливо, если бы не почти детский голосок из-за двери не добавил напевно – «если исключить слу-чай-чай-ность».
Итак, игра пошла.
Раздатчица (раздав карты). Ну, что же, начали, господа, ваш ход, игрок первый слева. Карты розданы, прикуп на месте. Откройте, пожалуйста, ваши карточные слова, ключевые, только что из родника лесного.
Итак слова: КАРУСЕЛЬ, ТЕПЛОХОД, ОЖИДАНИЕ, РАССКАЗ.
Что остальные? Кто кроет, кто вистует, кто пасует? Молчание.
Так, господа остальные, все вы в пасах? Слышу – пас, пас. А вы что, второй игрок справа, имеете другое мнение? А, ясно, вы заика? Нет? Ну так рожайте слово. Ну слава богу, пас. Пас он и у мартышек пас. И напоминаю, если в течение трёх, повторяю трёх секунд игроки не выскажут своего участия в игре голосовым сообщением, то трёхсекундное молчание приравнивается по умолчанию к объявлению паса. Понятно? Прошу без кивков. Хором – да или нет. Вот так. А теперь, первый слева, ваш ход. Но прежде откройте дверь, проветрим помещение. А как с прикупом? Не нужен. Что ж, уверенность без надбавки «само» поощряется.
ВИДЕНИЕ 1. Небольшой речной теплоход был готов к отплытию. Борта его были выкрашены в жгуче чёрный цвет, а несерьёзное корабельное имя «Весёлый» выведено яркой свежей белой краской. Только что дежурный по пристани объявил об окончании посадки, и матрос с теплохода поднял трап. Ну а я вдруг попросил матроса бросить назад на берег мой рюкзак, что лежал у борта рядом с ним. Матрос, не раздумывая, ловко кинул рюкзак в мою сторону, и я не подкачал, с не меньшей сноровкой успел поймать на лету мою поклажу. Это означало, что я перерешил и остался здесь, в городке, что среди местных славился своей мясной бойней, сыроварней и грибных дел мастерами. А остался я по простой, очень простой причине. Не пришла провожать та, с которой я, обязанный чудесной случайности, познакомился в здешнем парке отдыха на карусели. И так мне стало безразлично всё, и стало даже легко на душе от немалой грусти сердечной, что решение остаться далось мне без всякого борения и сомнений. Хотя я знал, что теплоход этот был последним, он закрывал здешнюю летнюю навигацию. Посидев на лавочке с полчаса, проводив взглядом чёрный теплоход до поворота, я, закинув рюкзак за плечо, направился к дому, где я снимал комнату. Уже по дороге. И конечно по дороге я утешительно порешил, что всё к лучшему, вот и самое время будет взяться за рассказ, который уже почти сложенный вертелся в голове. А на утро я узнал от хозяйки, что моя знакомка уплыла на том самом чёрном теплоходе, узнал, что она решила сыграть со мной в нечаянность и заняла одну из двух крошечных пассажирских кают, да так и осталась ни с чем, как и я, разве что при своём напрасном ожидании и при полной невозможности возможного будущего, до которого было рукой подать.
И, если вы думаете, что я в замершее на зиму время сочинил и внёс в рукопись хоть строку из задуманного рассказа, то ошибаетесь. Он был задуман. И был задушен. Он был. Но он не стал самим собой. Он не обрёл себя. Он и не родился. Задуманный он и задушился до рождения. Задуманность, но не задумчивость, так вот задуманность в нашем сочинительском деле это очень каверзная штука, как и неверная в полной тайне любовница. И более того, задуманность легко переходит через навесной душевный мост в чувство исполненности, которое и сжигает вокруг всю прошлогоднюю траву. Но всё-таки рассказ имел начало, и начинался он так –
день уходит на запад. он уносит с собой кажущуюся заполненность заботами, о ком? – о себе, о других, и ни о ком, и ни о чём, – кто знает – и ещё предатель-ское чувство облегчения. я возвращаюсь. куда? не знаю, но возвращаюсь. и вновь, как и вчера, поближе к придорожному кустарнику стоит стреноженный конь вороной масти, но с лёгкой подпалиной на боку. он мотает головой. кожа его подрагивает, выдавая внутреннее напряжение. а хвост от времени до времени взмахами пытается смахнуть с тела усталость…
И конечно венчал начало конец. И что же, спрашиваю я рассказчика. А там в последних строках рассказа
мы бежим, бежим навстречу друг другу, зная наперёд, веря привидевшемуся, что нас ожидает счастливая встреча, бежим с севера на юг и с юга на север, бежим точно по одному из тысяч меридианов навстречу друг другу, оставляя в стороне заходящее солнце, бежим, не ведая, что наконец очутившись встречно рядом, мы не остановимся, мы даже не пошлём друг другу воздушных поцелуев, а промчимся мимо и окажемся каждый со своим вечером, не делимом ни с кем.
Раздатчица. Ну что ж, замечательно не вполне, но чистый выигрыш ваш, две фишки вам, получите по ним в кассе два отгуль-но-разгульных дня.
Не забудьте прихватить поднос-ище и не простой, а чтобы с росписью и хотя бы расписанный по-жостовски. И сдаёте эти дни-денёчки в кассу взаимопомощи.
А теперь маленький антракт и вперёд по буфетам, комментарии стынут.
Комментарий 4. – «Прав-и-ла-ла».
Правила красивы, и не спасут мир своей скучной крас-отой. Слу-чай! Случай. Это уродства, и не спасут мир, но хотя бы развлекут, потешат и может быть в чём-то утешат миры эти королевские шуты.
Как видите блюда не съедобное, выставочное.
Комментарий 5 – «Ску-ка-ка».
Правила скучны. Как скучна и нудна длинная, долгая нить всего чего угодно и утомительна в своей однообразной даже пусть и красоте. И вдруг нате вам - случай, как гримаса, как лязг зубовный, что рвёт беззащитную нить-красавицу. И тогда в разрыве открывается совершенно иной горизонт, обнаруживаются вовсе иные представления. О чём? Да обо всём.
Осторожно! Салат болен белой горячкой, но попробовать можно.
Итак, следующий ход.
Раздатчица (раздав карты). Ну что же, господа, продолжим, ваш ход, игрок второй слева, пожалуйста ,ваши слова на стол.
ТЕАТР, ПАДЕНИЕ, СЛУШАТЬ, СБЕРЕЧЬ.
Театр? Да, театр одного актёра и многих слов. Что остальные скажут? Кто кроет, кто вистует, кто пасует? Где, господа, активность? Она, что в пятки ушла? Ну, наконец, вистует первый справа или четвёртый слева, стало быть, имеете намерение даже дважды перебить ходящего и совершить вставку, а пока откройте, пожалуй-ста, ваши карты –
ТОПОР, ДУРДОМ, ДУХ, ПУСТОТА,
ого, набор неплох. Так ходящий, как с прикупом, открыть карты или обойдётесь? Открыть, одну? значит открываем одну, ваше прикупленное слово
ПРОШЛОЕ
Вот так, прошу ваш ход, игрок второй слева.
ВИДЕНИЕ 2. Отключите, отключите меня от прошлого! Это вопль но-мер один, или просто это первый вопль. Да заткните вы глотку этой девке. Какой девке? Да логике, скоро она совсем сопьётся, логическая алкоголичка, алкоголическая логика, говорю вам заткните, а это второй вопль! Так начиналась моя первая жизнь. Наступает молчание. Странное, кто-то зябко ведёт плечами.
Раздатчица. Если кому зябко, я могу прикрыть дверь. Не надо? Так тому и быть. И пусть она останется без родного ключа, скажет раздатчица и выбросит ключ в колодец, что за окном смиренно расположился.
Так, стоп! Всё-таки, где хранился ключ от двери, в голове автора или в руках раздатчицы? Что за предательское противо-и-речие? Господа, господа, успокойтесь, руки раздатчицы и голова автора – это всего лишь слова, а за ними стоит и безволие автора и его воля. Тише, тише, господа, ловите бабочку сачком, автор повсюду, и в каждом и во всём, и где, и когда, и как он проявится никому не дано знать, потому как проявится он сбивчиво.
Первый игрок справа или четвёртый слева – я вистую, перебиваю ход ходящего
Раздатчица. Чем?
Первый игрок справа или четвёртый слева – ну не топором же, а вопросом. Так что же, уважаемый коллега, у вас была и вторая жизнь?
Второй игрок слева – да, уважаемый же, была.
Первый игрок справа или четвёртый слева – Так значит, и третья, и четвёртая и т.д., и т.д.
Второй игрок слева, – да, коллега, да, да и да.
Первый игрок справа или четвёртый слева – замечательно, уважатель-ный коллега да-даист, чудесная прямота и прямо-и-душие. Браво! Однако множественным жизням место в дурдоме.
Раздатчица. Перебивка состоялась. Второй слева, продолжайте вести игру, ходите далее.
ВИДЕНИЕ 2, продолжение. Но это были вопли, которые не мог услы-шать ни один звукоулавливающий прибор, ни одна подводная лодка, ни один подслуховой аппарат и даже ни одно собачье ухо, а только души, души, рассыпанные золотистым, зыбучим, искрящимся под наглыми лучами лунного и чужого света, украденного у солнца, сыпучим песком по извечной, изувеченной барханами земле, да только души, потому что вопли это –
Первый игрок справа или четвёртый слева – я вторым вистом перебиваю ход ходящего игрока.
Раздатчица. Во-первых, игрок сидит, а во-вторых, чем перебивать со-бираетесь?
Первый игрок справа или четвёртый слева – собираюсь с духом, им и буду перебивать.
Второй игрок слева, почти шёпотом громо-и-гласно, но в сторону – духом можно и убить.
Первый справа или четвёртый слева – да, уважаемый коллега, духом можно и убить, если это не лжедух. И вот собравшись со всем своим духом я заявляю и заявлением перебиваю ход коллеги, что вся эта мега-мета-форичность, вся это пустынная мимикрическая сравнительность подчёркивает не пустынность, а пустоту задушевную карт на руках у уважаемого коллеги.
Игрок второй слева – да, карты у меня пустоватые.
Раздатчица. Карты не обсуждаемы, вист обыгран, перебивка состоя-лась, второй слева, продолжайте вести игру.
ВИДЕНИЕ 2, продолжение. . . . потому что вопли – это эхо взрыва душевного нарыва, это не звуки, а запах того состояния, которое испытывает настоящий актёр на сцене театра, настоящий актёр, который перед выбегом на сцену испил до дна граненый стакан отменной водки, испытывает и доносит аромат состояния до само-отверженных зрителей, которых надо беречь неустанно, и однажды и навсегда сберечь, потому они ведь и есть кормильцы и охранители от падения в оркестровую яму. И снова душа подсказывает, что вопли носятся по свету, вопли, а не призраки, и среди них вопль номер один это – отключите меня от прошлого, потому что мне нужно его будущее. И следом вопль номер два это – да заткните вы глотку этой девке логике алкоголической, у меня от неё изжога.
Раздатчица. Ну что ж, замечательно вполне без НЕ, но фишку получите одну, а вистующий – вторую, на каждого по одному отгульно-разгульному дню, и не забудьте сдать их в кассу взаимопомощи.
А теперь очередной, но крохобористый антракт с посещением одного буфета. И, пожалуйста, дверь не закрывайте.
Комментарий 6 – «суж-дение», тушёное в винном соусе.
Суждение – высказывание, высказ, высказка, но не просто выбросить сказ, а это ещё умственный акт, не путать с половым актом, или с актом, что предворяет долгожданный антракт, так что акт да ещё очень умственный, и к тому же реализующий отношение вы-сказ-ы-ваятеля к содержанию высказанной мысли, закупоренной в суждение, в котором она, эта мысль и перебродить может.
Кушайте, господа, кушайте и запишите в книгу жалобщиков своё отно-шение к блюду, положительное или отрицательное, запись ведётся бес-платно.
Итак, следующий ход.
Раздатчица. Ну что ж, господа, продолжим, игрок третий слева или второй справа, ваш ход, откройте карты, пожалуйста, слова ваши на стол.
БЕГ, ЗЕРКАЛО, ПРИМАНИТЬ, СЛОВА.
Что остальные скажут, кто кроет, кто вистует, кто пасует? Что кофеина не хватает? Значит всеобщий пас. Ну а как с прикупом, обойдёмся или открыть? Одну? Хорошо, открываю, Ваше, игрок третий слева или второй справа, ваше прикупленное слово
ТЕАТР.
Вот так, а теперь – ходите. А вы что, игрок первый слева, поглядываете на дверь, что в туалет захотелось? Нет? Тогда не вертите головой и глядите вперёд, позади вас одна пустота.
Игрок первый справа или четвёртый слева – зато блаженная.
Раздатчица. Так что же, продолжим игру или будем дискутировать? Продолжаем.
ВИДЕНИЕ 3. Театр одного актёра. И многих слов. Что это такое – спрашиваю я не себя, а того, кто в зеркале стоит за моей спиной. Некоторые знатоки или даже зеркальных проделок мастера говорят, что там за спиной реж-и-сор по-нашему на жар-и-гоне, а по грам-ма-тике реж-и-ссёр. То же не очень уж звучно-благо. Но что же всё-таки ответил стоящий в зеркале за спиной моей сутуловатой нынче, а прежде прямой как укороченный телеграфный столб. А ответил он, что театр одного актёра и многих слов это болтовня литературная да!-же самого высокого нобелевского пошива, сшитая из слов, актёрское мастерство которых обеспечивает полную неясность смыслов, впрочем и вправду никому не нужных в жизни.
А что же нужны в жизни? – выкрикиваю я вопрос, сам сорвавшийся с края языковой пропасти. И режиссёр, высоко-и-мерно ухмыляясь, ответствует, в жизни нужны бессмыслицы, они кочки, по ним мы или вы ступаете по полю жизни, опахивая его.
О, господи, шепчу я, не помилуй меня безгрешного, но соблазнённого словами, лучше позволь продолжить мысль затрапезную, рваную, но мою, и стало быть возвратиться, к чему? А к театру, к сцене, которой нет, но словами сооружена и возвышена. Спрашиваю, а что такое театр неактёров, а жестов, что это такое, что это за постановочный фрукт? Тот, кто в зеркале за моей спиной без заминки и ответ преподносит, а это говорит, вид улицы со сто первого этажа, и точка. Ну хорошо, не успокаиваюсь я, а театр неигры, а масок, что это? И что же, он, стоящий в зеркале за моей спиной, кровно повязанный со словом режиссёр, а он, скорчив гримасу усталости, мол, как ты мне надоел или ты что не-доел, и молвит, это мы все с вами во время газовой атаки. И тогда я побежал, не к зеркалу, а от него, побежал, куда глаза и не глядели, побежал бездумно, словно кто-то туда, куда я бежал, меня приманивает. И что же было делать, когда ноги сами несут тебя невесть куда. И как же не сказать, как не чурануть, и ведь скажу я честно и как мечом отсеку, чур-чур, сгинь от меня приманка, и возвратись туда, откуда пришла, туда за зеркало, где и примиришься с собой, а сам дорогу найду. И стало на душе ой как легко. И подумал я, возвратясь, что не очень-то прав реж-и-сор, что театр неигры, а масок это не мы во время газовой атаки, и это не жизнь, а сно-и-видения, это ви;денье снов, это иное виденье вообще. А чего – не знаю. И тогда я проснулся.
Раздатчица. Ну что ж, отменно сработано, а значит сыграно, и очень чисто-и-плотно, и берите две фишки, а с ними два от-гульно-разгульных дня и разом в кассу взаимопомощи.
И объявляю антракт. Помните не только об общественных буфетах, но и об обобществлённом туалете.
Комментарий 7 – «Слова», фаршированные ничем.
Слова, что это, – спрашивает посетитель доски объявлений на воображаемом форуме жизни, спрашивает, чуть не плача, что это такое?
А ответ прост, как улыбка всё той же монолизы от лёни из села винчи.
Слова – это единицы языка, вкусного-превкусного, может быть и заливного с петрушкой, а возможно и отварного, охлаждённого, ломтиками нарезанного, нежного до слёз, и к тому же с хреном и со стопкой водки, а кто-то предпочтёт язык неделимый одним куском, весомо брошенным на фирменную рестора-торную тарелку под соусом из отравленной слюны эзопа, а по иным толкованиям слова – это именования всего, что есть в головах наших, в желудках и в кишках, т.е. обзывания, но конечно, конечно же не матом, сопровождаемым взглядом не врача, а бывшего друга, так что именования всего что есть. От одного выражения, от одного этого трёхсловия
«всего, что есть»
мурашки начинают бегать даже по стенам нашей иг-ральной палаты. И кстати, мурашки чудесным обра-зом обегают проём открытой двери.
Кушайте, господа, и спасибо, что не поперхнулись фаршированными словами, ничем, замечу, ничем фаршированными. От души последней спасибо.
Итак, следующий ход.
Раздатчица. Ну что же, господа, продолжим, ваш ход, игрок четвёртый слева первый справа, откройте карты, слова на стол.
МОСТ, ЯЙЦО, ПОДЕННИК, ТОЛПИТЬ.
Что скажут остальные? Кто кроет, кто вистует, кто пасует? Так, славная попытка, отбросим «по» и получим «пытка», значит вы, игрок первый слева готовы крыть его?
Игрок первый слева – Готов.
Раздатчица. Откройте ваши карты и слова ваши прошу на стол.
МОСТ, ЯЙЦО, ДНЕВНИК, ТЕАТР.
Раздатчица. «Театр» слишком слабо;, не козырное слово, да и заиграно уже было. Но можете воспользоваться прикупом, право имеете и бесплатно.
Игрок первый слева – Я готов.
Раздатчица. Вы ко всему готовы. Откройте, пожалуй-ста, прикуплен-ную карту. Ах, - да это слово «дверь». Оно может и по-крыть, но поначалу пусть игрок ходящий начнёт, ну а затем сыграете и вы на вашей кол-лекци-он-ной лютне.
Игрок первый слева – Но у меня нет лютни.
Раздатчица. Как нет и воображения? Ну так довольно болтовни, за дело, а точнее за игру, господа. Два паса; и один покрой. Ваш ход, игрок четвёртый слева или первый справа.
ВИДЕНИЕ 4. Мы стоим на мосту. Я и мой будущий друг. Почему будущий? Я узнал, что он мой друг много позднее. Причина, как видите, проста. А «позднее» – это спустя несколько отчаянных мгновений, каждое в дробно неделимую без остатка жизнь. Ведь бывают мгновения, они меняют и нас и нашу жизнь так, что всё начинается заново. Сами эти мгновения свершились после его скоро-не-постижного отъезда в иные географические места, каковых уйма на нашем глобусе. Отсутствие его и моё одинокое стояние на мосту и подсказывали, что он мой друг. Таковы мы с вами. Не зря же на востоке говорят – поди, дорогой, умри, и мы тогда тебя полюбим, так полюбим, что захочешь возвратиться. Но не спеши. Лучше оставайся там, где мы с тобой расстались. Но я приотвлёкся легонько. Слова ох, как умеют зубы заговаривать. И вот мы стоим я и мой будущий друг на мосту. Мост в городе Роз, что расположился недалеко от Вены. Река течёт от нас с юга на север. Движения её обнаруживается вдруг сразу из-под моста. Слева вдалеке на лесном склоне солидной горы сереет неуклюжее строение старинного монастыря. Мы облокотились о перила моста и много молчали. О чём? Да, о всяком. Ведь мост это не просто сооружение, соединяющее два берега реки, одолевающее преграду на пути. У моста уйма смыслов. Хотя бы млечный путь, мост из никуда в никуда, а кто-то говорит, что это путь душ умерших из ада в рай. Не верите? Пожалуйста, верить или не верить – право каждого. А как красиво думать, что радуга мост для ангелов от земли к небу и обратно, если иметь билет в оба конца. Да и обман-мост от опасности к без-опасности. Но важности наипущей для проектировщиков мостов нет, чем спроектировать мост через смерть, так думаем мы, думаем-раздумаем и веселимся от невообразимости подобного проекта. Да и зачем? А ещё мы, посмеиваясь, обсуждаем всерьёз, что было раньше - яйцо или курица. Детская вроде бы забава. Но не совсем. Пусть говорят, что яйца курицу не учат. Яйцо всё-таки есть начало. И в начале своём яйцо не-живое, как бы есть смерть, и вдруг оно одолевает неживость, одолевает смерть, создавая жизнь как бы из ничего. Так и слово ведь. Но тут мы замечаем, как сгущаются тучи на востоке, как чернеет там небосклон и как ветер с востока стал гнать тучи в нашу сторону. И потемнеет жизнь, и в сумрак затянутся берега и сама река. И вдруг друг говорит, ветер толпит тучи, ветер перемен толпит народ, и почти торжественно продолжает, собирает в толпу, которая может разр-е-ши;ть и разр-у;-шить ударом по букве «у». Потом пойдёт дождь. Мы сойдём поспешно с моста. И вот мы уже сидим в доме, почти моём, на кухне возле печи, и я читаю будущему другу свой стихотворный поденник. В то время я целый год писал в день по стихотворению. Я читаю вслух. Друг будущий слушает. Но всем видом своим не выдаёт отношения к стихам. Не выдаёт. Так я и не узнал, как он отнёсся к моим стихоизвлечениям.
Раздатчица. Браво! Обойдусь без «Ну что ж». Берите фишку, одну пока и один отгульно-разгульный день и сдайте его как положено в камеру хранения, то есть в кассу взаимно-о-помощи, а вы, игрок первый слева, теперь попытайтесь хоть тщетно, но крыть, да покрыть коллегу, но не калеку.
Игрок первый слева. Я, господа, скажу маленькую коротко-кроткую балладу о двери. Да, дверь! Мы не замечаем, какую важную роль играет она в нашей жизни. Каждый день по много раз мы проходим дверь за дверью. Мы отворяем дверь и прикрываем. Мы толкаем её грубо и оставляем её обездолено открытой. А главное мы не замечаем, как переступая дверной порог, мы преображаемся, мы становимся другими. Я – до порога, до двери, и за ней – это два разных существа, разных и не-опровержимо. Это акси-ома, не требующая доказательств. Вот и всё о двери, преобразовательнице, о двери, чьё воображение сродни поэтическому, о двери-чудеснице.
Раздатчица. Ну что же, хоть вы и не смогли покрыть коллегу, но фишку получите, а с ней и один отгульно-разгульный день, и, пожалуйста, не прячьте его в ваш левый нагрудный карман, а сдайте его в камеру со-хранения рассеянных предметов. А пока, господа, антракт, полный антракт. Спасибо за первый кон, впереди – второй, следует изрядно подкрепиться. По буфетам, господа, по буфетам!
Комментарий 8 – «смысл»-«и»-«ить» с охлаждён-ными кусками бессмысла.
Одни говорят (кто говорит?) смысл – идеальное со-держание, идея, сущность, предназначение, конечная цель, значение – в общем это борщ не по-украински и не по-флотски, а потому совершенно не съедобен.
Другие говорят (кто именно?) смысл – это способ-ность (чисто не половая) понимания, постижения (че-го-то непости-жи-мого или вовсе постижимого),
Раз-ум, два-ум, три-ум,
и наконец способность (в продолжение) судить (кого и за что?) и делать заключение (или злоключение), стало быть заключать в тюрьму, где начальником служит смысл.
Некоторые говорят (хитрецы что ли?), есть ещё смысл иноречивый, иносказываемый, сказом что ли, в притчу обёрнутый, как кура в фольгу для духования, а отсюда и притчевание, как причитания со смешками в глазах.
А от блюда «смысл» рукой подать и взять со стойки буфетной блюдо «за-мысел», т. е. затылочная часть смысла.
Вот какой повар-шеф! Удавить бы этого шефа. Вся его разблюдовка несъедобная, ну и ладушки, пусть автор ею и травится.
Ну вот и наелись. Автор избежал потравления. И слава ему за то и за это.
Итак, следующий, второй кон, а с ним и следующий, пятый по сквозному счёту ход.
Раздатчица. Господа, господа, тише, успокойтесь, сдержите икоту, вы всё-таки за игорным столом, а не под обеденным столом находитесь. Продолжаем, господа, ваш ход игрок первый слева, будьте добреньким и откройте карты и слова ваши на стол.
ВОЗВРАТИТЬСЯ, БРЕДНИ, ПЕПЕЛ, ПРИВОРОТ.
Что скажут остальные? Кто кроет, кто вистует, кто пасует? Камертон отсчитал положенные секунды на размышления. Итак, дружные пасы;. Как с прикупом, игрок первый слева, открыть вам карту или нет?
Игрок первый слева – Или да.
Раздатчица. Что ж, снова выпало из гнезда случая «яйцо». Вкрутую сварено оно, или всмятку?
Улыбки ваши к месту, и я умею шутить. Игрок первый слева, ваш ход.
ВИДЕНИЕ 5. Говорят, – не в сказках, не в салонах для избранных, а на балконах в предвечерье, в разговорах письменных, когда один говорит, то другой молчит, собирая разбросанные слова в ненавязчивое утверждение – и вот говорят, что придёт пора и возвратится каждый, а куда? Никто не знает. Но возвратится. Более того, утверждается, что на родину. А что такое родина? Родина это место, которое тебя родило, породило, породнило тебя с собой. А на той родине, куда каждый рождённый возвратится, властвует покой. И кстати, там это самое злосчастное, неотвязное, как слепень, время метко пущенной стрелой – кем пущена стрела? Стрелком конечно. А кто он? Не знаю, хотя до порождения должно быть знал и даже был шапочно знаком со стрелком на соревнованиях по стрельбе из лука? Нет, стрелок не соревнуется даже сам с собой, он всего лишь забавляется – так что повторяю и продолжаюсь, время метко пу-щенной стрелой заканчивает свой полёт там, на родине иной, где властвует покой. Вот такой полукруг почёта совершает время, а каждый, значит и я совершаю полный круг из родины с любовью на родину с приветом возвращаясь. И должен заметить, что такое возвращение очень даже хорошая примета. Впрочем, господа, всё это поэтические бредни. А что же не бредни? А небредни – это, то, что из пепла в пепел возвращается. Горсть пепла – и всё! Печально? Кому как. Мне лично скорее неуютно. Хотя вспоминается с улыбкой смиренностью и даже с готовностью рассудительной принять мысль, – вот послушайте – если есть пепел, то есть и феникс, птица говорят необычная. Никто и ничто не мешает быть фениксом любой живности. О, теперь пошли философические бредни. Бреднем слова идущие на нерест ловим. Отлично сказано, согласен, господа, отбросивши дух противо-и-речия. Ну а тем временем шагаю я по просёлку, иду себе и ни о чём не думаю, что само по себе музейная редкость. И вдруг подхожу к привороту. А приворот это вовсе не что-то вроде приворотного, ворожейно-оружейного зелья, а будка, сторожка при воротах. Стало быть подхожу я к привороту, заглядываю, что мол там или кто мол там есть, а будка пуста. Но не успел я и шагом пере-ступить воротный порог, как со ступенек крыльца избы, что гляделась напротив, скатилось яйцо и покатилось по стоптанной тропе в мою сторону, и представьте, вкопано остановилось у моих ног, будто завод кончился. И кто меня понудил, какой мастак невиданный и неслыханный толкнул – под меня, и я возьми да и наступи на яйцо, да и раздави, и из него не желток с белком, не птенец расквашенный появился, а посыпался пепел. Вот после этого и повторяй, что яйца курицу не учат, нет, господа, по мне учат и ещё как.
Раздатчица. Ну что ж, я бы внесла видение игрока первого слева в сборник лучших сочинений с выпускных экзаменов по ли-тературе. И я не шучу. А вот сейчас позволю себе шутку. Берите обе фишки себе на память, а оба отгульно-разгульных дня, как и положено, сдайте в копейную копилку под распилку. А, пока, господа, антракт. С началом второго кона, господа. И не засиживайтесь в буфетах.
Комментарий 9 – «сумма», но не винегрет.
Буфетчик говорит, не переставая составлять коктейль из «ничего» и «чего», говорит с одной-двумя нотками учителя арифметики в голосе, простая сумма равна всему чему угодно, от бессмыслицы, у которой счастливо нет ложки – растворилась в виски, и до абсолютной истинности чего-то, что может обозначать «смысл» вплоть до цели, ведь от смысла до цели полшага, или полрюмки японского сакэ. Вам нужно попробовать это блюдо? Пожалуйста. Вот куча слов –
А теперь шеф-повар, перемешивая эту кучу раз-другой, начинает создавать из кучи сумму, а по меню – блюдо. И получилось вот что –
хлеб – это доля! Доедать за другого нельзя было! Заберёшь его долю! А она, доля может быть разной. И обделять, обдолять другого не доброе начало.
Ну вот и собрались все. Все за столом. Кивают головами. Наверное благодарят автора за приготовленную складную нескладуху.
Итак, следующий ход.
Раздатчица. Ну что же, господа, продолжим, ваш ход, игрок второй слева, откройте карты, пожалуйста, и ваши слова на стол.
ДОЖДЬ, МОЛЧАНИЕ, ГРЕВО, ГРОХОТ.
Что остальные скажут или смолчат? Раз, два, три. Значит, смолчат. Все в пасах. Тогда, игрок второй слева, как с прикупом обойдёмся?
Игрок второй слева. Беру.
Раздатчица. Пожалуйста. Вот она прикупленная карта со словом «ЗГА». Знатное, сильное слово. Зря, господа, не вистовали. Трусость, она, города сдаёт.
Ваш ход, игрок второй слева.
ВИДЕНИЕ 6. Человек в жёлтом свитере любил дождь. Он любил его слушать. Любил слушать, сидя в беседке или стоя у окна. В звучании дождя ему слышались пророческие нотки. Иногда ему казалось, что в звучании дождя тайнопись судьбы и бытия. И от того ли или отчего иного он впадал в задумчивость, а своды задумчивости ведь спасительны, они спасают от напастей подневных нашей здешней жизни. Здешней – не в наших краях, здешней – не среди своих и несвоих, а здешней на этой земле в отпущенное, выигранное или проигранное в чьей-то игре время. Под звучание дождя бренность чудо-якобы-творной жизни распадается на кучу бессмысленных причуд. Но и возвращает звучание дождя былые надежды и, как ни странно, сопровождает их мелодия смирения. А ещё, когда стоишь у окна, видишь, что дождь это дрожь синих капель на оконных стёклах, что пишут капли знаки какие-то, но понять их не успеваешь, они мгновения живы или полны смысла, и тогда человек в жёлтом свитере спрашивает, дождь, что же пророчишь ты, что шепчешь, о чём шумишь, может о сказаниях туч, не зря же ты срываешься со строп-тивых их круч. А потом наступает молчание. Молчание – ноктюрн настроений. Молчание – фуга разлетающихся смыслов. И человек в жёлтом свитере забываемо вспомнит, ощущая кончиками пальцев, что молчание – это молчание вчерашних смыслов, что молчание настроений – это молчание напрасных мелодий, что молчание души – это молчание пленённого неба, что молчание взглядов – это молчание зеркала, потерявшего очарование собственной мнимости, что молчание губ – это молчание очерков сосен, разминувшихся с ветром. Но прошло молчание. И человек в жёлтом свитере, любивший дождь, возвратится домой. И сядет в старое скрипучее кресло возле печи. И окунувшись в грево от печи, он подумает, что грево душу оживляет и облегчает. И вот она уже не жмётся к земле, а воспаряет, но не к небесам, а к памяти, уходящей в будущее, в то самое, что згой глядится, и пока оно не наступит, будет душа утешаться згой этой утрами и ночами. А ближе к полуночи раздаётся грох, одинокий, оторвавшийся от далёкого грохота, грох даже потерянный, но исполняющий своё назначение, быть мостом между молчаниями. И снова наступит молчание. Чьё? Не знаю. Но начнётся оно со слов всё тех же «человек в жёлтом свитере любил дождь».
Раздатчица. Что ж, замечательно, но не совсем. Вы же не мороженное нежное готовили. Даже дотронуться до слов боязно. Хотя замечательно. Две фишки ваши и вот эти два отгульно-разгульных дня, и положите их, пожалуйста в кассу взаимобеспомощности. А пока, господа, антракт.
Господа, господа, проснитесь. Вас ждут буфеты. А вы игрок следующий, игрок третий слева или второй справа, будьте так любезны пошире распахните дверь и прогуляйтесь за ней, проветритесь, обойдётесь без буфета.
Комментарий 10 – «Прикосновения» из токкаты с брызгами сока свежераздавленных пауз.
Прикосновение к слову, как прикосновение к обна-жённому плечу любимой ещё вчера женщины, уснувшей крепким сном и прикосновением разбуженной счастливо. Разбуженные видения. Разбуженные облака. Какая сильная лирика в этом блюде из токкаты с бегущими прикосновениями и с брызгами сока свежевыдавленных пауз.
Итак, следующий ход.
Раздатчица. Ну что ж, господа, продолжим, ваш ход игрок третий слева или второй справа. Кстати, я надеюсь вы с пользой прогулялись за нашей дверью.
Игрок второй справа и третий слева утвердительно, но невнятно кивает головой, одновременно сворачивая её, голову свою же, в сторону к плечу, кажется к левому, не знак ли это?
Раздатчица. Прошу без экивоков откройте карты свои и, пожалуйста, слова на стол.
ТУЧА, ВЫСТАВКА, ПОЦЕЛУЙ, ЗНАК.
Так, а что с прикупом будем делать. Ничего? Отлично.
Что остальные вы – скажут? Так, двое в пасах. Чудесно – первый слева вистует? О, даже с перебивкой, но с одной. И на том спасибо вам, откройте, игрок первый слева ваши карты и слова, пожалуйста, на стол.
МИСТЕРИЯ, РИТУАЛ, ИГРА, УБЫЛЬ.
Что ж, господа, за дело, значит – за игру.
Видение 7. – Тучка накралась, небо голубое накрыло и за пазуху припрятало, пусть мол люди там внизу потёмничают, а я поберегу это небо про себя, может и какой толк от него получится –
Так начинался энный день из жизни энного же молодого человека. Солнце ворвалось в комнату с первой же попытки, но молодой человек продолжал нежиться в постели. Сон давно сошёл в дремотину, и было лень вставать и начинать день, который и без него закончится. Впрочем, как это без него, кольнула вдруг мысль. Ведь сегодня днём его ждут на художественной фотовыставке. Там ждёт его она, у входа на выставку экоэротики. И сон скоренько соскочил с глаз, и через полчаса энный молодой человек уже шагает по мостовой широким скорым шагом спеша на свидание. И мерещится ему она, другая позавчерашняя. Такая вся сказка в коротенькой ночной сорочке, тоненькой-претоненькой, словно и нет её. Он целует – кого? – Ну конечно её долгождущую, поцелуями опахивает тело женское, приникая к местам особо приманчивым.
Игрок первый слева. – Перебиваю игрока второго справа, третьего слева.
Раздатчица. Перебивайте.
Игрок первый слева – Господа, господа, будьте благо-и-разумны и с прошлым не расставайтесь. С любимыми – пожалуйста, а вот с про-шлым – это уж болезнь. Целуйтесь, господа. Ведь по-целуй – это так просто изобрести. Он ведь знак. Само слово ознакивает, но не оплакивает, что? Или чем? Или. Мучительное «или», но не в случае поцелуя. Тут вот ясненько. В знаке его пожелание – «будь цел», и целующий силу даёт. Таков он поцелуй, давний и вечный ритуальный знак, осколок, поступок из мистерии, имя которой жизнь. Я когда-то играл в эту игру. Не помню когда, но играл. Была быль. Да получилась теперь у-был, стало быть НЕ-быль. И всё-таки я был у были. А быль она женщина не в пример той, что в коротенькой ночной сорочке, быль это то, что и есть и нет, сегодня есть, а завтра нет и в помине. Сегодня бодрствует с тобой, а завтра спит с другим. Ей всё позволено. И её не надо опахивать, она сама защитит себя от будущих бед и забвений. Вот и всё.
Раздатчица. Принимаем перебивку. Играющий, продолжайте.
Игрок второй справа, третий слева – последний поцелуй, который воз-вратил его к жизни оказался обоюдо-острым с той, которая ждала его у фотовыставочного зала. Было ли интересно на фотоэкоэротике, он не помнит, но помнит что уже через несколько минут она ему скажет, давай лучше поедем к тебе. И конечно он незабываемо согласится. Потом она скажет, наполни ванну горячей водой, а может не горячей, а горючей, но только сегодня на дно ванны ляжешь ты. Молодой энский человек спросит, обыскав стенной шкаф, в котором хранилось прошлое, а где моя маска для подводного плавания. Как, воскликнет с досадой она, ты её забыл. И пришлось лечь в постель, ему на дно матраса, а ей поверх и навсегда. Ну конечно ненастоящее «навсегда», а на такое, которое длится, пока не наступит вчерашнее утро.
– Тучка накралась, небо голубое накрыло и за пазуху припрятало, пусть мол люди там внизу потёмничают, а я поберегу это небо про себя, может и какой толк от него получится –
Так закончился энский день из жизни энского же молодого человека.
Раздатчица. Игрок третий слева или второй справа, а вы приличный до неприличия половой аппетит нагуляли там за дверью. Две фишки заслужили, а два отгульно-огульных дня сдайте в кассу взаимо-без-помощи. Что касается вистующего, то он выглядел молодцом, крепко перебил. Фишка ваша.
А теперь антракт. Побуфетничайте, господа игроки и без потрав, пожалуйста.
Комментарий 11 – «Стар-кость», блюдо из старой кости, обложенной тушёными позабытыми словами; пользуется вниманием у вчерашних сказавших дам.
Всю округу взмутил пьянством, не возникай, вступила старуха, а ведь была она из дворян, да только выбеднивших. Накричавшись, старуха промолвила, как не учи дуроумного толку будет с копейку. А в прежние годины всё в нём было по-хорошему, и нате вам горе, спустя время оказался он дошлым, пройдохистым, и, прости меня господи, окаянным. Но что было, то было и не поросло быльём, а поросло бурьяном. А в очереди к буфетной стойке тем временем проскочил разго-ворчик странный.
– Ты чего, дед?
– А что?
– Чего толкаешь.
– Если не толкну, никто и не пометит меня внимани-ем.
Такие вот дела были буфетные, комментаторские.
Да, забылось, к шапочному разбору прибегает моложавистый мужчина в футболке с надписью на спине «I love you» и орёт, где, где тут дают «поэзию ощущений»? Кто-то ему указал в сторону книжной полки с водкой, джином и всякими висками.
Итак, следующий ход.
Раздатчица. Но что же, господа, продолжим, ваш ход, игрок первый справа или четвёртый слева, откройте, пожалуйста, карты и слова на стол.
ОБМЕН, ОБМАН, МАГИЯ, ОГЛАВИТЬ
Да, карта странно легла, может в прикуп сгуляете.
Игрок первый справа или четвёртый слева – нет.
Раздатчица. Замечательная решимость, что остальные скажут? Жду. Так, опять круглый пас. Итак, ход последний для второго кона.
ВИДЕНИЕ 8. У меня есть сосед, основательный, любитель рассказы-вать всякие правдивые истории, случавшиеся с ним или с друзьями и даже со вселенной, той самой, что можно поделить на «все» и на «ленной», т. е. Коллектива ленивого. Такова магия слова и слов вообще. Слово оно что дышло, куда намекнёшь, туда и вышло. А вот куда намёк следует, это уже догадайтесь сами, или выберите к чему клонит намёк по своему усмотрению. И тогда совершите магическое действо микроскопического масштаба, поскольку непонятно, невнятно, неочевидно обнаружится связь вашего выбора, вашей воли или вашего слова с тем, что вне вас, или даже с вашим состоянием, или наконец разом обнаружите смысл вашего воздействия на мир в пределах вашей черепной коробки. Магия – это лишённое посредничества фирмы под именем «Логика» воздействие на всё, что угодно через ваше чаро-действие. И тогда понимаете, что сказка вовсе не обман, а правда придонная, от которой и дети получают удовольствие и уроки. Вот и вселенную можно и такой заставить быть, и совершенно иной. Но я начал с соседа. Так вот я долгое время этим рассказам не верил, считая их сочинительством, фантазёрством. Но однажды я засомневался в своей правоте, в своём высоко-и-мерном отношении. Дело в том, что история, которую он мне поведал, история якобы случившаяся с ним недавно, произошла со мной почти слово в слово назавтра, а это самое «завтра» начнётся ничем не примечательно. Днеть начнёт как и положено летом ране;е раннего. Рассвет разбудит меня. Без пустых душевных страданий я отрину с одеялом сон от себя и, совершив череду заданных утренних поступков, можно сказать и ответственных и безответственных одно-и-временно, то-есть умещающихся без препирательств на крыле одного мгновения, я, не перегруженный будущими заботами, выйду на улицу, где будет много машин и солнца. И пойду я по мощённому плиткой тротуару вдоль чугунного литья изгороди, пойду раскинув плечи, дабы скрасить извечную свою сутулость. Мимо понесутся всякие думы, не задерживая на себе моего дорого ценимого внимания. И вдруг бабочка налетает. Ох, извините, и вдруг в этот почти ран-неутренний час передо мной возникает женщина, чей очерк лица и одежда совершенно совпадают с описанием дамы из вчерашнего рассказа соседа. Я пока происшедшему нисколько не удивлюсь. Отложу на потом. И услышу её вопрос, ну в точности тот же, что и вопрос из вчерашнего соседского сочинения, «где служба регистрации и именования, мне необходимо оглавить себя документом». Я, не смутившись, зацепившись словом за слово, тоже вопросом отмечусь, мол, оглавить или обезглавить. Женщина само-и-вольно и прозорливо, так она будет думать точно в соответствие с рассказом соседа, заметит, «я поняла ваш намёк», но я этот самый намёк не имел и в кармане про запас. И вот тут я насторожусь, поскольку начну подозревать, что далее всё пойдёт по сочинённому соседом сцен-арию. И что же, ведь всё к этому шло, и женщина сама, и замечание её о намёке, да и вот это её движение, когда после слова «намёк», она встрепенётся, передёрнет плечами, лицом посерьёзнеет и заявит, что я могу быть уверенным в удачном раскладе ближайших дней, но чтобы окончательно ей в том убедиться необходимо с моей стороны выдернуть с её головы волос, и она ловко вытянет из копны один волосок и предложит мне его сдёрнуть. Что я и без колебаний, а точнее сказать послушно и совершу. Потом она возьмёт его и намотает на мой указательный палец семь раз и подтвердит, «ты удачлив, но ты ещё не всё испытал». Скажет и попросит, «вынь свой бумажник, он пустой». Я выну и обнаружу, что в нём действительно нет и рубля. И тогда я окончательно пойму и приму, что вчерашний сказ-рас соседа был правдив, хотя от начала до конца был обманом, который и есть мост между вчера и завтра. Потом женщина поднесёт ладонь правой руки поближе к моему сердцу и скажет «и сегодня не переходи улиц», а дальше я уже знал, что она скажет, мол, ходи по тротуарам и только, и не пользуйся никаким транспортом, а завтра расскажу кому-то о встрече, скинь её и забудется она, как недужный обман. И пройдёт она спешно мимо, вдруг, как и появилась. И оборотившись, я увижу её удаляющуюся. Но не отступлюсь от соблазна проводить её странно тяжёлым своим взглядом и словом «споткнись», что она и поспешила исполнить. И тогда я почувствовал облегчение. Обмен состоялся. Так что у обмана жизнь оказалась короткой. Да и обман с правдой перевёртыши, а слова – проводники их бескорыстные и безразличные – к мучимому противо-и-стоянию, а что же хорошо и что же плохо, даже если это магия слов, что срываются с уст и порой мечом острым могут и без шуток по-карать или по-миловать слушателя. А сам обман, он шутка, он прибаутка, обман просто утка, зло-или-без-вредная, но однако и нужная, и не зря говорят – без обмана не проживёшь, без обмана город не возьмёшь. А уж как мы обманываем себя. Да что говорить, сама жизнь обман, выдумка чья-то. И вообще обман наводит мост через препятствие. И тут до меня доносится вопрос из зала суда.
«А смерть препятствие?»
И я отвечу коротко и яснее ясного – НЕ ЗНАЮ. Таково моё виде;ние. А быль ли это или небыль, не мне судить. Могу лишь повторить, что кому быль любезна, которая как кляча норовистая, где станет, там и упрётся, а кому любезна притча с её милыми ино-и-сказ-аниями и наивными намёками, что подобно бабочкам витают над нашими головами, благо дверь рас-пах-ну-та.
Раздатчица. Сильно рас-и-сказано. Хоть и тумана нелётного многовато. Но обе фишки ваши. А два денька-денёчка неотложно-загульных сдайте в сбербанк на депозит. А теперь антракт. И не залёживайтесь в буфетах.
Комментарий 12 – «Прошлое», a la Пицца заморо-женное.
У прошлого есть энергия. Кто против? Никто. Значит есть энергия. Она вморожена в прошлое. А прошлое заморожено и хранится в таком хладном виде до встречи со словоохотливым попутчиком.
Оживление,
размораживание,
разбужение
прошлого
освобождает вмороженную в неё энергию. Достаточно съесть кусок этого блюда или пирога под названием «Прошлое» a la Пицца. Причём эта самая энергия прошлых событий, ведь на их свершение тратилась энергия. Особенно многовато энергии в детском слое прошлого. И потому, кто продолжает быть ребёнком, а точнее, тот, у которого с детством связи непорочные не прерваны, тот непременно заряжается энергией детства, оживляя его словом, возвращая его видениями, ко-торыми душа полнится.
Кто не согласен? Все и согласны и не согласны. Однако в буфете за блюдом «Прошлое» очередь.
Итак, следующий ход.
Раздатчица. Позволю себе поздравить вас, господа игроки, с новым не годом, а с новым следующим коном. Пусть он не станет первым нашим комом. Улыбки? Да, созвучие стиховое, ну и что. Идём дальше? Итак, ваш ход, игрок первый слева, откройте карты и, пожалуйста, слова на стол.
ПЕРЕКРЁСТОК, ВОСТОК, ЗАПАД, ГОРЕ.
Раздатчица. Игрок первый слева, нужна помощь скорая от прикупа?
Игрок первый слева. Нужна, так и быть нужна.
ЗЛОМУДРИЕ.
Раздатчица. А как дела с пасса;ми да с виста;ми?
Все проснулись? Быть или не быть? Так, стало быть-не быть. Пасуем хором.
ВИДЕНИЕ 9. Когда-то я работал регулировщиком автомобильного движения на шумном, бойком и норовистом из-за крутых нравов водителей наших перекрёстке. Работал усердно, упорно и даже успешно, потому как каждые пять лет повышали меня в звании, подтягивая на петле шейной всё выше и выше. И так продолжалось бы до самого увольнения по службе по причине выработки отпущенных законом послужных и послушных лет, если бы как-то вроде бы нечаянно не произошло или не случилось событие, повернувшее мозги мои набекрень, и я подался в буддийские монахи, но монашество это сказ иной, а пока самое подобающее время и место, где и когда можно вспомнить то досто-и-памятное событие, случившееся в день недели средовый, значит в самую посредь недели, когда, что назад воротиться, что вперёд дошагать – один, стоп, нет, господа мои присяжные якобы, нет, не «один чёрт», я нынче обхожу чертей стороной, а говорю, один размер. И о нём мой иносказ, недолгий, так что и терпения не будет нужды набираться и надуваться от неудобия душевного, как мышь глядючи на кучку зерна. И извините за мышь, за этот зиг-заг, потому если иносказ, то и начинать его следует достойно. Помню и вижу, вижу сейчас, как и тогда, стою я на перекрёстке и слежу за исполнением водителями транспортных средств указаний светофора, работающего на автопилоте. Шла на уличных часах тридцать пятая минута одиннадцатого утреннего часа среды. Ничего не предвещало последующей минуте наткнуться и заполнится и запомниться жуткой странностью. Я уже мысленно готовился ровно в одиннадцать дождавшись сменщика, отправиться на обед. И вдруг! Да-да, именно, как выстрел, и вдруг я увидел, что перекрёсток и скрещённые с четырёх сторон улицы опустели. И я не успел моргнуть, как вижу, что на всех четырёх улицах, образующих перекрёсток, запрыгали, заплясали самые обыкновенные, но истинно настоящие черти, чёрные, волосатые, с желтоватыми глазами, с хитрющими мордашками и с длинными хвостами. И представьте, четыре команды чертей заняли позиции на подступах к площади и начали катать с гиканьем яйца на перекрёстке, стали играть в ту самую свайку, в кото-рую и до сих пор кое-где играют не только дети, но взрослые. Я с за-ученной исполнительностью засвистел что есть силы в моих могучих лёгких. Но черти в ответ только загикали громче и веселее, и даже издевательски. Так они без боя завладели перекрёстком, И что мне оставалось делать, как не связаться с командным центром по ра-диотелефону и не доложить о чёртовой обстановке на перекрёстке. Ну а дальше, сами понимаете, моя карьера регулировщика на том и прервалась, как недопетая и недопитая песня, прервалась раз и навсегда. И горе-горюшко тогда на меня нашло, и что я не делал, и каких врачей не слушался я исправно, ничего не помогало, не зря же говорят, на воде горе не тонет и огнём горе не жгёт. И пришлось мне уйти из мира и податься в монахи, тем более что сосед мой дружил с монахами нездешними, с буддистами. Вот я и стал таким же. Монахом Будды, служу Будде, служу добро-и-совесно, и горя более знать не знаю. Вот потому и брит наголо. А череп бритый загорел не зря, ведь головных уборов здесь ни зимой, ни летом не носят, и я не ношу, да и честь никому теперь, свою отдавать не надо, даже богам её здесь отдавать не принято, а только отдавать часть еды, да время долгое и протяжное на раздумья. Занятия мои размеренно-смиренные. Убираю аллею сада, что тянется с востока на запад, от солнца к солнцу, сутры толку часами в ступах и в баклуши бью, что развешены кругом на стенах храма. А ем я, как и все миску отваренного риса в день да к нему в придачу щепотку изюма. Бывает вместо воды можно и чаю отпить. Ну и подаяний на дорогах походных не чураемся. Так что жизнь покойная и не жалобная, а достойная. Я нынче даже трёхстишьями японскими забавляюсь и удовольствие про себя получаю и другим монахам дарю, и они отвечают тем же, но внешне непроницаемо и вроде даже сурово, а на самом деле отрешённо и душевно. Правда, куда клонит это мудрение, не знаю. Кто-то может сказать, к зломудрию. Так помнится было дело с моим соседом сверху, был мудр да зол, и потому говорил, мудрия полно, да вот только зло оно. А может порядок обратный, мол зла полно, да вот мудрее с ним. Зло-мудрие, или мудрие-зло. сосед монах подсказывает, мол тоже и с любовью, потому как ведь не зря говорят, любовь зла – полюбишь и козла. Как же мудр народ, думаю я, ведь глядит всеми очами в самый корень, да и с разных сторон. Тут тебе и путь ко злу через потребие в любви, тут тебе и потешание над любовью, коей памятники обожательные ставят, тут тебе и намёк на то, что и зло тоже может любить, и любовь зла такова, что и козла полюбишь, когда де-ваться будет некуда от долгов. Всё.
Раздатчица. Ну игрок первый слева, вы и размахнулись. Слава богу, что нашёл конец.
Игрок первый слева. А его и не терял.
Раздатчица. Верно. Но награжу вас только одной фишкой, коллег в сон загнали. А один день отгульно-загульный выньте из кармана и сдайте прилюдно в кассу взаимо-всепомощи. И наконец, господа, антракт. Надеюсь буфет ещё не закрыт на обед.
Комментарий 13 – «Пришелец», суши из пауз между словами под соевым соусом.
Быть пришельцем. Что это значит? Быть пришельцем. Быть пришельцем со стороны, скажем, с Востока, где обитает солнце, где говорят и расположена летняя– резиденция мировая и где, тоже говорят, разбит райский парк. Но всё одно – быть пришельцем. Быть не своим для всего, что есть и кто есть там, куда судьба занесла вас, странника. Быть чужим не-своим в городе. Быть незнакомцем для всех. Быть зна;ком не меченым для всех. Быть пришельцем в городе, но быть не сиротой. Сиротство – это есть что? Есть состояние одиночества с чувством горечи не от горчицы, а от-сутствия близких людей. Быть пришельцем – это со-всем на-оборот. Это быть свободным от связей, при-надлежать только себе и быть знакомым, только кого? Да, знакомым самого себя. И никто не окликнет, никто не подаст руки, никто вслед не заметит, вон этот тип идёт. Блаженство, одно блаженство.
Итак, следующий ход.
Раздатчица. Ну что же, господа, погоним дальше, третий кон. Ваш ход, второй слева, пожалуйста, откройте карты и на стол слова.
МЕТАФОРА, СМЕХ, НЕБЫЛИЦА, ВОЗНИКАТЬ.
Нужен ли прикуп? Или без?
Игрок второй слева. Без.
Раздатчица. С таким набором слов можно и горы своротить и в трубу вылететь. Кто как, господа игроки? Первый справа или четвёртый слева, что скажете?
Первый справа или четвёртый слева. Я вистую и в тёмную на перебивку.
Раздатчица. Так-так. В регламенте нашем местечковом нет указания на виста в тёмную, но и нет запрета. Ну что же, запускаю вас на виста в тёмную и на перебивку, но если мимо дома с песнями, без фишек останетесь.
Игрок первый справа или четвёртый слева. – Я готов.
Раздатчица. Тогда ваш ход, игрок второй слева.
ВИДЕНИЕ 10. Девица N лежала на лугу ничком и перед глазами её проплывали облака. Минуточку, минуточку, заорал гражданин с паспортом, заверяющий юридическую, но не генетическую достоверность его гражданства, тот самый, что преследует автора всю его авторскую жизнь по якобы велению совести, а не по наущению всё выше и выше стоящего органа, заорал шёпотом, чтобы никто кроме этого органа не услышал, да как же это лежать ничком, уткнувшись в земной шар и видеть небо. Но он, этот самый гражданин не знал, потому что, как все, был болен заразительным подобием подобных треугольников, не знал, что небо можно видеть и с закрытыми глазами, и даже слепому человеку, видеть и облака, проплывающие по небу, потому и только потому что небо, оно в нас, небо не принадлежит географии или астрономии, небо – это то, что над нами, даже если ты сидишь в темнице без окон и без дверей, и эта темница ты сам. Браво, воскликнул зритель, единственный зритель, сидящий в зале, хотя на вечер этот был объявлен аншлаг, и все бархатные теат-ральные кресла были заняты, но всё-таки зритель был один, тот, кото-рый воскликнул «браво». А девица всё продолжала лежать ничком и смотреть, как проплывают над ней облака. Они улыбались ей. В их улыбках она замечала доброту любимого, покинувшего её вчера. А тем временем сосны продолжали смеяться над ней. Смеялись ласково, как умеют смеяться не матери, а няни, для которых весь смысл их потерянного времени в заботах о чужом ребёнке. И тут зал дружно впал в смех. И не язвительный, не осуждающий, а одобрительный от небылицы, представленной на суд присяжных зрителей. И тогда девица N поднялась сперва во весь свой обнажённый рост, а потом взяла да опустилась на колени и уставилась в зал. И подумала, какой же он беззвёздный этот зал, почему он украл у неё ночь, а у ночи звёзды. И обратилась она к облакам, летящим мимо, куда же вы меня бросаете, возвратите мне моего ребёночка, молоко сохнет по нему, грудь мою распирает не распитое молоко, и закричала она, и запричитала, выпятив, как могла тучные крепкие груди свои. На что известный критик словно пробка из горлышка бутылки шампанского, взник, да, взник из важной директорской ложи, и заявил не-громо-но-гласно, занавес, прикройте эту млечную порнографию. На что девица N совершенно убедительно и без смеха заметила, милый господин критик, разлитое по небу молоко вы никаким занавесом не прикроете.
Игрок первый справа или четвёртый слева выкрикнул, – стоп, стоп, я перебиваю, я вистую.
Раздатчица. Пожалуйста, но покороче, нам нельзя терять аппетит.
Игрок первый справа или четвёртый слева, – Вообще-то аппетит приходит во время еды. Но я крою не аппетиты наши, а игрока второго слева.
Я буду краток. Я посылаю его не вдаль неведомую, не к едрёной тёте фене, а поближе, я посылаю его в собственную его задницу, а перед дорогой я желаю, чтобы за всю ту наговоренную дурь у него на лбу вырос отменный бак-ла-жан-вальжан. Так поступают настоящие арго-и-навты. Всё.
Раздатчица. Ну, господа, вы меня поразили, и в самую спину. Беспримерный случай. Я не желаю устраивать тут ауто-дафе, то-есть разбирательства по поводу этого хода, он без исхода, и потому оба вы лишаетесь фишек и конечно отгульно-разгульных дней тоже. Так что так. Моё решение окончательное. Антракт.
Комментарий 14 – «Рагу» из охлаждённых «нашёптов».
Дождик частит. О чём его нашёпты. Унылые. Неостановимые. Нашёпты серые. Унывные. Душа потеряна. Дождик частый по ветру тоскует. О чём его нашёпты. Всё плохо, плохо, плохо. И хуже уже не будет. Когда всё плохо и неизменно. Что ведь не так уж и плохо. Даже хорошо. Есть будущее. Дождик частый поутихнет и настанет иная пора. Подует ветер. И послышаться нашёпты осины. Листья. Языки. Шепчут. Шепчут. Но никто не поймёт, о чём нашёпты. И на душе тягостно становится от её нашёптов. А верба молчит. Вербу ветер не берёт. Нашёпты, нашёпты, нашёпты. Дремливый снег и тот нашёптывает. Может от того, что в чём-то ему не можется. А падает он на землю потеряно, не то что метелица-вьялица, крутит-мутит, в глаза всякость мелкую не о себе несёт нашёпты. Наконец нашла пора смолчания. Повсюду опавшая листва, и только.
Итак, следующий ход.
Раздатчица. Ну что же, продолжим, господа. Ваш ход, игрок второй справа или третий слева, откройте, пожалуйста карты, слова на стол. А вы, игрок первый слева, будьте так не злы, смажьте дверь нашу, поскрипывать стала от сквозняка, только смажьте оливковым маслом, от растительного камни в почках образуются. Ну да ладно. Так что за слова выпали в осадок?
НАПЕВ, ЗЫБЬ, ПОСТЫТЬ, ПОСМЕРТНЫ.
Раздатчица. Слова хороши, особо последнее. Как прикуп?
Игрок второй справа или третий слева. – Разберусь без прикупа.
Раздатчица. Хозяин, как говорили в раннее средневековье, хозяин – барин. Остальные игроки господские, ваши голоса, о чём они поют. Ясно поют сладкозвучно о пассах.
ВИДЕНИЕ 11. Видения – свет, а не-видения – тьма. Так сказал бы козьма-и-прутков, если бы в кузьмовом коллективе оказался я, автор одиннадцатого видения. Но оно не просто некое целое видение, некий увиденный разом сказ. Нет, господа, нет. Это проплывающие облаками, манящими своими странными очерками, видения, это череда видений. И что за ветер несёт их мимо, не знаю. Но я успеваю их не только заметить, но рассказать себе, что таят их очерки, что таят их изменчивости, какие смыслы и настроения, рассказать, переложив в слова, которые и сами по себе разве не видения. Они как настывы на поверхности смыслов, ощущений, настроений, да и вообще жизни. Вы видели пенку на молоке. Вы видели эти настывы на охлаждающемся молоке, отдающем всё своё тепло пространству неблагодарному, но покрываясь узорами настывов, морщинистыми, но красочными и подвижными. Стынет молоко. В пенистых извилинах напоминания, а может воспоминания о крепком тепле. И что-то, что было и будет, и что вообще не было и не сбудется, но в жизнь нашу проникло, остынет и запечатлеет себя в словах, в настывах слов, чьи очерки мы и улавливаем спустя, и обнаруживаем интерес и очарование прежних то ли смыслов, то ли времён. И слова тогда превращаются в видения. И вижу я молчание слов. Молчание слов – молчание вчерашних смыслов. И я вижу зал напрасных шагов, в котором слова не звучат. И я вижу, как распадаются слова, словно стая птиц, застигнутая эхом вы-стрела. И тогда я спрашиваю, кто соберёт слова, кто нанижет их на нить мотива, кто услышит мелодию напрасных слов. И вдруг доносится чей-то крик, и слышу слова, обращённые ко мне, да послушает, ведь слова посмертные, они поминки на тему, что было, или по тому, что так и не свершилось. Я принимаю его крик и откладываю его в тишину безответности. В ту самую тишину, в которой, если прислушаться, можно услышать шаги звуков. И звуки тоже не покидают этот мир. Мелодии, гармонии, голоса. И я слышу, слышу пожизненно печальный голос, слышу зыбкий напев. Напев напомнил мне вечерний час перед сном, когда мама напевала нам тихо свои любимые песни. Они защищали от беженца-ветра, что шумел за окном. Они защищали от тревожных теней, качающихся за окном. И не эти ли песни молитвенно и незаметно защищают меня, берегут меня, спросил я себя. Но я по обычаю своему так и не ответил, ни да, ни нет.
Раздатчица. Интересно, интересно, поменять секс на молитву, ловко у вас, игрок второй справа или третий слева, образумились.
Две фишки ваши, как и два догульно-бездельных дня, касса помощи без «взаимо» примет ваше жертвенное даяние без «по». Что вы, чем-то недовольны или проситесь за дверь?
Игрок второй справа, или третий слева. – Я всем доволен, а за дверь всегда готов отправиться, если прикажут.
Раздатчица. Солдат, осталось фуражку одеть, честь отдать и каблуками щёлкнуть. Ладно, поантрактуем, господа, антракт, но не контракт.
Комментарий 15 – «Нарезка» из копчёного вопро-са.
Однажды, один доморощенный умник сказал - инте-ресно не то, куда всё это уходит, а то, откуда это приходит. Вопрос вроде бы прост, да мудрён по умолчанию. А у-мудрён тем, что ответов много-страдальных уйма. Уй-Ма! А следом в белоснежной накидке выходит на подмостки сработанный в прошлом веке из дубового тёса другой вопрос, большой друг первого вопроса. А что с нами было до того, как мы пришли? И тут же в дверном проёме на считанные мгновения появляется в шутовском обличии при клоуновском колпаке пасынок второго вопроса, а было ли что с нами. Выкрикнул и исчез за дверным косяком. Вот такие дела, господа. А вы думаете буфетчик ответит на все вопросы и подаст ответы на фирменных тарелках? Ошибаетесь. Вот вам нарезка из копчёного вопроса, вот вам стойка, ешьте, приятного аппетита, скажет, а ответы – это уж ваши проблемы, как переварите вопросы.
Итак, следующий ход.
Раздатчица. Ну что же, господа, продолжим, ваш ход, игрок первый справа, или четвёртый слева, откройте карты и, пожа-луйста, ваши слова на стол. Ход-то дюжинный, венец третьему конец. Кстати, игрок второй слева, а где ваша бабочка, что шею оголил, мил к тому же человек.
Игрок второй слева – Летает моя бабочка, летает.
Раздатчица. Надеюсь поймается. А пока слова на столе.
БОЙЛО, БЛАГОСЕРДИЕ, ПЫЛАТЬ, ПУСТЫНЯ.
Раздатчица. Что скажут остальные? Кто вист, кто пас. Так, игрок без бабочки, второй слева изловили бабочку?
Игрок второй слева. – Да сидит у меня на плече. И я просто вистую по одной прикупной карте
Раздатчица. Что ж, и на том благодарим. А на самом деле ничего-то не дарим. Значит вист – от прикупа. Прикупная карта от-крыта и прикупленное слово «будущее». А как играющий относится к прикупу, да или нет? Мотает головой влево и вправо, значит или «нет».
ВИДЕНИЕ 12. Бойло? Не знаете, что это такое? Что за личико скрывается под чадрой? Ну, что значит «битва», вы все очевидно знаете. Так вот, бойло это и есть битва. С врагом. Две армии. Лоб в лоб. С самим собой непобедимым. А что? Чем не битва длиною в целую жизнь. Ну а сама наша жизнь. Разве она не битва за сносное по меркам неосуществимым в разные времена житьё-бытьё. Мне созвучнее по смыслу не битва, а бойло. Что-то в этом слове есть неприглядное. Даже несколько отвращающее. И только тогда, когда проигравший падает на колени и опускает голову, и шея незащищённая холодит от ожидания всего, что может и не случиться, и только тогда, когда победитель проявляет благородие и дарит благо от сердца своего, и дарит продление жизни побеждённому, только тогда я соглашаюсь сказать, да это была битва. А свидетелем какой красивой битвы стал я однажды. Дело было ближе к вечеру. Солнце всё ещё светило, но тепла не доносило – запад голубел. А восток потяжелел и оттого стал погружаться в тёмную синь будущей ночи. Помнится я стоял на пригорке. Был тогда я уже не совсем ребёнком, но ещё и не отроком расцветшим. Стоял и с замиранием временами сердца глядел вниз, туда, где раскинулось поле, что ещё недавно вольно колосилось тучными хлебами, а теперь опустевшее, оголённое, сонное, разве что оживающее снопами вчерашнего хлеба. Но снопы в тот вечер пылали. Их подожгли. Их подожгли две вражеские армии, стоящие против друг друга, одна с севера, другая с юга чёрными шеренгами, безупречно очертившими линию раздела. Я глядел и ждал, когда начнётся битва, когда же пылающие снопы осветят сражение двух сил, возможно принуждённых выступить друг против друга. Да, да, именно друг против бывшего друга. И я дождался. Когда сумерки подползли к полю, когда я уже отчаялся дождаться исхода битвы, от шеренг с севера, и от шеренг с юга отделились по чёрной фигуре и двинулись навстречу. Где-то ближе к единственному не подожжённому снопу сена, что стоял на поле уже не одну неделю, они оба вдруг стремительно набросились друг на друга, и чёрная фигура с севера рывучим движением рук оторвала чёрную фигуру с юга от земли, подняла её над головой и скинула в сторону снопа сена. И в ту же секунду, когда брошенная чёрная фигура с юга упавши коснулась земли, шеренги с юга бросили оружие наземь и замерли на своих местах. Шеренги с севера издали что-то вроде вздоха обличения и двинулись вразнобой к шеренгам с юга. И представьте, они стали брататься, и даже я услышал, как победители просили прощения у побеждённых.
Игрок второй слева. – Я вистую.
Раздатчица. Пожалуй-ста, вистуй-те, те, те.
Игрок второй слева. Будущее не состоялось. Не потому, что настоящее умерло. Вовсе нет. Будущее отменили. Просто кто-то там наверху решил лишить время будущего и оставить в деле только настоящее.
Раздатчица. И всё?
Игрок второй слева, – Спасибо за внимание.
Раздатчица. Игрок первый справа или четвёртый слева, продолжайте.
Игрок первый справа или четвёртый слева, – Потом я повзрослел. И пусть не покажется вам странным то, что я откровенно сообщу вам, и, повзрослев, очутился в пустыне. Не в Кара-кумах. Не в песчаной пу-стыне среди зноя и звона песчинок, откликающихся на ветреную позёмку. А в пустыне, которая заполнила меня. Может так оно и должно быть. Всё.
Раздатчица. Вот это финал. Благодарю. Две фишки ваши, как и два дня отдыха разгульно-отгульного. Только не забудьте сдать их в фонд борьбы с бездельем, что хранится в сейфе кассы взаимопомощи. Антракт наконец, господа, антракт.
Комментарий 16 – «Чахот-хохот-били» из ничего.
Один знатный своим талантом писатель прошлого, а не будущего, хотя бывают и писатели будущего без прошлого, так вот этот писатель сказал, попивая чай в прикуску с блюдечка, «творить жизнь из ничего вот наш удел». И чем творить? Ну ясно же чем – творить словом. Слово ведь пустота, всего лишь звук или знак чернильный на привычный, обыд-енный (не обеденный) взгляд. А творит! Так почему я, буфетчик игрового антракта не вправе творить блюдо «чахот-хохот-били» из ничего? И я творю. И блюдо идёт нарасхват, к тому же бесплатное и бесплотное. Господа игроки, не проходите мимо.
Итак, следующий ход.
Раздатчица. Господа, что же Ну? А Ну в том, что я поздравляю себя и вас вступлением в последний, четвёртый игровой кон. И следующий ход тринадцатый. Кто чихнул? Вы, игрок пер-вый слева? Нет? А кто? А, это скрипнула дверь. Ну ладно. Пусть будет так. Я понимаю, что про число тринадцать ходят и летают всякие слухи. И люди слухам верят. Обходят стороной и чёрных кошек и число тринадцать. Но мы не люди, мы – игроки и потому объявляю ещё раз – следующий ход, игрок первый слева он ваш. Откройте карты и, пожалуйста, слова на стол.
ОСЕНЬ, БЛЮЗ, МНИМОСТЬ, СМИРИТЬСЯ.
Раздатчица. Что скажут спящие красавцы с немытыми шеями? О, все пасуют. Чудесно. Даже расчудесно. Ваше слово, ваш ход, игрок первый слева. А понимаю, что по умолчанию вам прикуп не нужен. Итак, вперёд.
ВИДЕНИЕ 13. Осень. Осенние опыты. Они всех значимее. И даже научных опытов. Осенние опыты. С них и начинается наша настоящая жизнь. Осень. Осень глаз моих. Осень ласк моих. Осень несмолкаемых признаний. Осень. Где простор привычки жить и жить, где игра прозрачных клятв, где страна странствующих строк. Распадается на замёрзшие позы танец чувств. И вянет та лоза, что дарила нам гроздья прикосновений. Гнездовья опустели до поры, по-вдовьи ветер воет. Осень. Осень глаз моих, осень ласк моих, осень несмолкающих признаний. И слышу замиранье. И вижу осень. Или это зеркало. Или это мнимость зеркала. В ней суть? Кто скажет «да»? Кто скажет «нет»? Кто ведает. Кто скажет «Я», не возомнившись, пусть он остановит моё сердце. Кто скажет «Я» и не убьёт? И укажите на него перстом и вонзите перст в него, или это всего лишь мнимость, или это то, что творится там за зеркалом. Или скажите, что всё это и есть осень. И я смирюсь, и я склонюсь, и приму день, день, как день. И приму ночь, ночь, как плаху, и приму звёзд заботливых конвой, что торопит ручей умирать. И спешит ручей, и бежит ручей. А звёзды исполняют чёрный блюз, утопая в чёрной неге. Осень. Осень пора смирений, но не смирительных одежд. Осень глаз моих, осень ласк моих, осень несмолкающих признаний. Местами ошалело горит рябина. Чья тень бродит среди деревьев. И всюду молчание, в нём будущее.
Раздатчица. Браво. Игрок первый слева, дарю вам фишки на память, а дни отгульно-разгульные всё-таки сдайте в фонд помощи проигравшим, это там за дверью, а пока, господа игроки, антракт, кстати, спешите, сегодня работает только один буфет.
Комментарий 17 – «Перец», фаршированный бес-смыслицей.
– Я устал от смыслов.
– А я думала от меня.
– Ты терпима.
– Ну спасибо и на том. Смыслы тяготят, они как па-разиты, цепляются и
– высасывают силы. От них потери, теряю что-то, но не знаю что, точно теряю, ощущаю, что теряю.
– А ты ведь и сам есть смысл.
– Хорошо сказала, а вот завтра ты такого не смогла и додумать.
– Ещё бы, завтра я была не я, а кочерыжкой забитой на огородной грядке.
– Это я тебя нашёл, помнишь, я залез в будущее время, перешагнул через сточную канаву, по которой текло настоящее время, и споткнулся о тебя.
– Да, помню, ещё бы не помнить, ты сапогом чуть не подавишь меня.
– Сапог, говоришь. Он у меня будет один на две ноги. Кстати в прошлом я буду голодранцем.
– А я королевой.
Итак, следующий ход.
Раздатчица. Руки на стол, ладонями вверх. Что это такое. Ну-ка марш за дверь и немедленно измыть руки от недожёванного буфетного прошлого. Карта любит чистые руки. Вот так. Теперь другое дело. Итак, продолжим. Кто сказал «что»? Никто? Значит мне показалось. Пропустим это маленькое звуковое чудо мимо ушей. Ваш ход, игрок второй слева, откройте карты и пожалуй-без-ста ваши слова на стол.
НАПЛЫВАТЬ, ТАНГО, ФОНАРЬ, СТРАНА.
Раздатчица. Что скажут господа остальные, или господам снятся вче-рашние сны? Кто вистует, кто кроет, кто пасует? Так, пер-вый справа или четвёртый слева, вистуете?
Первый справа или четвёртый слева, – Да, вистую одной картой.
Раздатчица. Ваше право и ваше слово на стол.
СТРАНИЦА.
Раздатчица. Играющий, какие сношения с прикупом?
Игрок второй слева, – никаких.
ВИДЕНИЕ 14. Ветер ниоткуда, никакой, ни северный, ни южный, ни оттуда гонит, ни отсюда гонит, нагоняет видения. Ряд видений. Они наплывают. Ветер гонит их навстречу бегущему от нас времени. Наплывы видений. И время останавливается. И время задолго до своего порога падает навзничь обессиленное. Я подхожу к нему. Я гляжу в его глаза неподвижные и вижу в них отражения всё тех же наплывающих видений. И я читаю вслух очертания их, я говорю себе, обрети пространство странствий по стране мыслей, странных, пространных, кратких, кратных, отстранённых, пристрастных, не умолкающих, как биения сердца, не умолкающих, когда смолкнет колокол прощания. И я вижу, как солнце сквозит напросвет грани пространства, пронизывая его пустоту. Но кто мне подсказывает, что это храм. Я вглядываюсь. Или это алтарь, а на нём скарабей излучает светоскорбь. Но нет, нет, это два полушария мозга готовые к прыжку, готовые покинуть участь быть. И вновь я говорю себе, обрети пространство странствий по стране мыслей, или это всего лишь Вселенная, стянутая в ничто. А я гражданин этого «ничто». А я стою на балконе и принимаю парад всего, чем заполнено это «ничто». Я не один. За мной стоит кто-то. Тот, кто стоит за моей спиной, вовсе не тень моя, а стоящий в очереди, в очереди «быть», а что такое «быть», за чем и сложилась очередь, никто и не знает, но ожидают, а тот, кто стоит за мной, очень добро-и-желательно подсказывает мне, «нет, ты лучше послушай, ты лучше помолчи, тебя всё равно никто не слышит, ну послушай же».
Игрок первый справа или четвёртый слева, вистующий. – Вступаю в игру.
Раздатчица. Пожалуй, только без длин-нот.
Игрок первый справа или четвёртый слева, вистующий, – странница вся в жёлтом, бежит за страной, бегущей от нас, страной цветения, когда как белый сон, как звук, обретший цвет, плывёт за горизонт того, что есть, сад, украшенный встречами. Всё.
Раздатчица. Чудесно, очень мило. И получите фишку, но без дней этих обойдётесь. Продолжим, продолжим игру, господа.
Игрок второй слева, – И я прислушиваюсь и слышу, что где-то играют танго, где-то это и есть танцверанда, объявлен танец, белый, как халат врача, или это не врач, а пятистишие-танка, это танка ступает по лесенке строк, ступает, обёрнутое в кимоно. Я отворяю веки с трудом, или это ворота в замок души, а за ними ров, а над ним мост, вздыбленный как крик, объявлен белый танец. Под тусклым светом жёлтых фонарей ко мне подходит тень вся в белом, протягивает след руки, со вчерашних пальцев слетают перстни, я ловлю их и вижу на ладони только блики жёлтых фонарей. Играют танго. Мы танцуем танец-призрак. Я приглашён. Я обожжён холодным шёлком вздоха, обвившемся вокруг подобно ки-мо-но. Оркестр играет танго. Под тусклым светом жёлтых фонарей протянут след руки, он отворяет веки с трудом, или ворота в замок необъявленной души.
Раздатчица. Игрок второй слева, ваше видение под номером 14 от ле-вого полушария или от правого?
Игрок второй слева. – От обоих.
Раздатчица. Тогда каждому по фишке. А вам два дня чудесных отгульных-и-разгульных. Можете не сдавать их, просто отпустите их на волю. А теперь обязательный ан-тракт. Спешите.
Комментарий 18 – «Котлета», краплёная, без гарнира, запевать по одному глотку песней о любви.
Пожалуйста, пожалуйста, я не против. Можете запи-вать и промывать глотку и даже полоскать, она у вас красная. Но не белой же ей быть. О, вы не видели ка-кие глотки могут быть. А вы что, спец по гло;ткам? Нет, я по глотка;м, но и в гло;тках разбираюсь, знаю точно, как заткнуть глотку. И как? А очень просто, надо крикнуть что есть силы «заткните глотку». А котлета-то без мяса, потому и в глотку не лезет. Так ведь нынче пост.
Итак, следующий ход.
Раздатчица. Тише, тише, господа. Спорить будете вчера, когда я за-крою дверь на замок и там, где вы были и откуда пришли. Что непонятно? Бабочки, бабочки поправьте, всё-таки не в кабаке. Ну что ж начнём продолжение последнего кона. Ваш ход, господин игрок второй справа или третий слева. Откройте карты, пожалуйста. Слова на стол, кстати замечу на прямоту, слова не просто ведь слова из словаря, а приговоры к видениям. Вот так я увлеклась словами, за ними можно и на край света идти. Однако я разболталась. Где слова? О, извините, они уже на столе тухнут.
ИСКУПЛЕНИЕ, ВЕТЕР, МАДАМ, БРОДИТЬ.
Раздатчица. А как с прикупленной картой? Кивок головой, значит «да», открываю,
ПОКАЯНИЕ.
что остальные? Ну конечно, дружно по сговору пасуете, нет на вас антимонопольного комитета.
ВИДЕНИЕ 15. Я грешен? Что ж, пусть будет так. И главный грех мой, от которого лучами трещин на стекле разлетаются во все стороны света грешки-корешки, так вот главный грех мой – это то, что я родился. Но нет, не думайте, что я несу в себе наследуемый грех некого адама и подвернувшейся ему хитрозадой евы, вовсе нет. Их грех с ними и ушёл в небытие. Есть грех рождения. В чём он – не знаю. Пусть умники-заумники за банкой пива решают этот ребус. Впрочем я догадываюсь в чём грех моего рождения. Во-первых, я возмутитель, да, я возмутил мир, я стеснил его, взмутил, взникнул, да, и во-вторых, насилием рождён, не по своей воле, не при-хотел, нет, и потому лишённый чего-то прежнего, плачем-криком огалдел мир. И что? А то, что проживанием тут и замаливаю грех рождения. Жизнь тут и есть искупление. Правда - перед тем должно быть покаяние. Но где оно? Его нет. Нет покаяния за грехорождение, а есть только искупление. Ис-куп-ление. Купание в водах текущего времени. Омовение в водах его. С тщетным и напрасным намерением смыть с себя греховные потужья. А истый грех наверное - это забавное прошлое, заброшенное, неухоженное вспоминаниями. Да о чём эти мои порасуждения. Возомнил себя умником? Вот ведь брожу я по городу нашему, брожу и думаю так про себя о том, о сём, брожу и брежу. А может я в брожении нахожусь. А как сказать, выразить «брожение» простым хорошим глаголом? А выходит – никак. Для того надо отойти в сторону, поглядеть на себя другого стороннего и сказать, а он бродит. Вот какая получается грам-матика, почти мате-матика. А пока я брожу. Брожу среди воспоминаний. Или брежу. А навстречу ветер с севера, пронизывающий, как взгляд дознавателя твоих проступков-переступков, холодный, как молчание любимой, нескончаемый, как ожидание встречи. Что сулит, что обещает она. В словах разлуку, во взглядах примирение. Или не будет встречи, пройдёт она незаметно, мимо. Что предстоит, что сбудется, что нет? Но что гадать, крапленая монета брошена. А потом наступил белый вечер, вечер белый в стон, или это белое облако, только немое, беззвучное, как взгляд, облако ведь не туча, чтобы греметь, оно всего лишь предтеча, предтуча. И ночь отодвинулась в никуда, вычеркнула из календаря, как любовь из сердца. И всё-таки, и всё-таки это белый вечер, белый вечер в стон. О чём? О сумерках, впадающих в душу, о первой звезде как всегда вдруг, о небе цвета индиго но не дико, цвета ожидания. Или это стон ни о чём, а может во всём виновата мадам Галифе. Вы не знаете её? Вы не слышали о ней? Тогда послушайте мой кратенький пересудный пересказ о ней, мой отлучный друг скажет, «скорее о себе». Я соглашусь и чуть утоплю вас своим сказом-пере. Это та самая мадам, что была и здесь и там, то здесь, то там. Как тень мелькала и мелькает. Тень? Но чья? Или ночь, или день, или просто печаль, моя, её, его, всех, кто был, кто есть, кто не рождён, но уже обречён. Но когда я шепчу мадам Галифе, я отчего-то пла;чу слезами, плачу; словами. Они бросаются на строку, как рельсы, слова-фантазии. Им сбыться и не сбыться, им быть и не быть. Мадам Галифе это мой случай. Это моя участь, с которой разминулся всего лишь на век величиной с мышь. И она осталась не ушедшая никуда, и она осталась в никогда, ничья мадам Галифе.
Раздатчица. Да-а-а. Ваша мадам Галифе, это что-то вроде тройного сальто. Хоть ничего не успеваешь поймать, но две фишки ваши, поделитесь с вашей мадам. А два дня на отдых в подвале, где размещён наш буфет пусть будут вашими не в трудовой книжке, не в бреду, а на яву. Я сегодня добрая, от усталости что ли. Но пора в антракт выпадать, но не в осадок.
Комментарий 19 – «Греческий салат», посыпанный тёртыми обломками парфенона, при употреблении берегите зубы.
А если нет зубов? Ну тогда, кашу-малашу кушайте, овсяную зерновую да обильно помешанную на под-тушенной тыкве. Пальчики шеф-повара оближете. А вы на чём помешаны? Я? О, это так просто, я помешан на самом себе, обожаю мучить себя, а значит вы мазох-и-ст-ец, тоже ведь занятие и к тому же пожизненное, как заключение по приговору суда, хотя бы при-сяжных. А вы на язык остры. А он у меня на наждаке заточен.
Итак, следующий ход.
Раздатчица. Уф! Как выражаются не на нашем Кавказе, кажется мы докатились до последнего хода последнего кона. В шестнадцатый раз я приглашаю сделать ход. И это ваш ход, игрок первый справа или четвёртый слева. Исторически откройте карты и, пожалуйста, слова на стол, да такие, чтобы памятно без приставки «бес» стало.
ГРЕК, ЯЗЫК, СЧАСТЬЕ, ПРАВИТЬ.
Раздатчица. Что скажете отыгравшие своё и ставшие отработанным материалом, или отмолчитесь. Ну и ладно, все устали, а пас и всюду пас. А как быть с прикупом, обойдётесь? Кивает, как жираф головой. Значит обойдётся. И правильно, отважно сделает. Я всегда про себя втихо-и-молку говорю, прикуп это костыль для инвалида умственного труда. А что это за шум, кто это там за дверью пошумливает, а ну-ка, игрок первый слева, по-глядите.
Игрок первый слева, - там тень лошади неопределённой масти развалилась в кресле из крокодиловой кожи и копытами тренькает.
Раздатчица. А вы, игрок первый слева, выдумщик.
Игрок первый слева, - служим на совесть, понимаем всё с пол-оборота.
Раздатчица, непривычно в задумчивости. Знать бы на чью совесть. Впрочем – в сторону болто-и-логию, начнём последний ход.
ВИДЕНИЕ 16. Сразу признаюсь, я не грек. Кто я – и сам не ведаю. Имя своё я давно потерял, но не память. И в Греции не бывал. Но в Афинах – да, приходилось бывать, быв-ать, два, три. Забавный город для того, кто в нём не живёт. Представляете, можно встретить не гражданина у колоннады парфенона, что на холме сороконожкой разместился – а я бы поправил себя и сказал бы так – короной на голове шута, а шут это кто? – Это главврач любого заведения исправительно-вправительного, так вот, не гражданина, а скорее мирно пасущегося, без всяких упрямств, приписываемых сказками, осла, изредка подходящего к кромке холма и глядящего, вертя хвостом, вдаль в сторону моря, как будто там так и ждут морские просторы. А ещё как-то на рынке греческих гражданских свобод и воле-излияний встретил я кого бы думали, эй-эзопа, басно-и-писца якобы, так им молва ему приписывала быть. Я естественно окликаю его, «эй-зоп». А он сворачивает в мою сторону своё гримасоподобное лицо и, оттопырив здоровенную нижнюю губу отчитывает меня, мол ты, ино-городец, странник-пристранник, будь не-греком, и знай, что меня обзывают эзоп, а не эй-зоп, это ведь воля хозяина окликать «эй», а зоп, так у меня и она есть, если надо могу показать её. Я конечно слегка стушевался, но не извинился, а наврал, мол в наших краях на нашем родном могучем языке тебя обзывают эй-зоп. А на моём языке, зарычал эй-зоп, высунув толстый синий свой фирменный, почти бутиковый язык, я Э-ЗОП! Ну, на том и порешили сойтись и пивко попить. И попили. Было оно, пиво стало быть, похоже по виду на мочу молодого поросёнка, но крепкое, убойное. После третьей кружки я почувствовал себя икаром, не путайте – не икарусом, а тем самым икаром из соседней деревни, сыном дедала парафиночного короля Греции, да-да, икаром, парящим над акрополем. Кстати, должен исторически отметить, что то было чудесное время, когда я обитал в дурдоме, будучи отправленным туда по путёвке ком-со-мола на годовалый акад-ем-ический отпуск. Как я был в тех краях по-граждански свободен. Свобода там, клянусь собой, была не мифом, а реалитишоу, стало быть публичной реальностью. Я мог не просто ду-мать, думать и ослу не возбраняется, а и говорить себе о чём угодно, но другим, даже со-коечникам, а более тем врагам, извините – врачам НИ-НИ, а то вколют в вену такое, после чего забываешь не только ширинку расстегнуть, но забываешь, что вообще есть. И естественно, в те времена, в тех краях я поклонялся, а это значит бил поклон, расположившись задом к западу, моему любимому богу древне-и-греческого врачевания, богу асклепию. И даже приносил жертвы, чаще котлеты из чего не помню. Подозревал, что асклепий вспомнит, как когда-то до меня он, врачуя, давал болящему бессмертие, за что и поплатился жизнью, это зло-и-вредный зевсуха, возьми да из кастовой зависти бессмертных, наплевав на асклепиевого папашу ап-полона, умертвил врачевателя, подозревал стало быть я не зря, надеясь, что вспомнит и тогда кое-что от него и мне перепадёт. Но времена те счастливы пробежали мимо приблудшим псом. А нынче времена не те, не интересные, не надо в дурдом попадать, чтобы раз-по-думывать свобод-НО, можно даже и говор-ить. И налево, и направо. И ничего ведь, на тебя не настукают, не порекут во всяких проступлениях, и био-графию не замутят. Вот я нынче иногда, когда старые дружаки со-бираемся, летаю мыслями и вижу преинтереснейшую картину «не ждали», и удивляюсь, как дружаки мои верные что-то жмутся и жмурятся, и понимать через одну главную извилину начинаю, что мысленно чешут ладони, так по-старинке их тянет настучать, крепко стукнуть меня о чужой подстолешник. А я им даже анекдоты про блондинок подсовываю, а они тоскуют, ждут от меня анекдота об ильиче. Не дождутся, не те времена, не те интересы. Времена по-своему счастливые нынче, так думаю я по-утру. Даже бывает, сомневаюсь, а не счастье ли правит миром. Всегда что ли так было? Счастье имели и бедные и богатые, только каждый по-своему. Это как перчатки, на каждую руку своя перчатка. И всё-таки, господа, дурдом это счастье особое, душевное.
Раздатчица. О! Отброшу надоевшее «Что ж», сдам его в архив, что в комнате за дверью раздувается от док-у-ментов, и повторяю - О! венец нашему делу не дурён, хоть и из дур-дома вышел.
Говорю, спасибо. Но должна признаться, если бы вы догадывались, как вы все мне надоели. Все.
Всё. И фишки, и мишки, и дни, всё валите в кучу там за дверью в западном углу, вот вам компот. А потом я закрою дверь и назад, и назад туда, где оставила себя такую молодую. Бегу, бегу.
Кто-то из игроков кричит, «а дверь». Раздатчица на бегу ответствует без теней смущения на затылке, «а её и не было». И только сейчас все заметили, что раздатчица-то в чёрном, но все равно в подвенечном платье с белой шалью наперевес через грудь, заметили и подумали хором, да была прежде невеста в белом, была прежде печаль белая, была ведь, и, перекинувшись взглядами, согласились, да, то была печаль про-щания с девичеством, а вот эта уже печаль чёрная, и засомневались, и хором согласно закивали головами, нет уж извините, не печаль, а скорбь, ну как бы привет чёрный от вдовствующей невесты. А сами они уже и вовсе не во фраках с бабочками на голых шеях сидят за свадебным игроманистым столом, а в полосатых футболках, подделанные под моряцкие тельняшки. И сидят они в рыбацкой лодке без вёсел, а лодка эта вся в рыбьей блёсткой чешуе да в смотанных рыбачьих сетях на днище качается на воображаемых волнах у воображаемого пирса – о, какое чудесное слово
пирс.
красивое, как греческий, изваянный, скажем Фидием легкоатлет олимпиец, слово по дальнему звучание греческое, но переведённое на английский манер.
Вы не согласны? Тогда я отказываюсь от своих слов и прохожу мимо вашего мнения или со-мнения.
А на самом деле я сижу у окна и размышляю, а что тут еще делать, сидя у окна. И говорю себе, рас-суждая, даже о-суждая слегка, да согласен, в начале было слово, но где ОНО, где? Его нет. Значит нет и начала. А нет начала, значит и не будет конца. Стало быть жизнь продолжается до следующего случая. Авторского?
А потом появится в зале высокая тень дознавателя. И учинит она строго форменный до-прос, стало быть до-просит, мол в начале-то была логика госпожа-красавица крашенная, а в начале было слово да не одно, а целая колода да в счастливых узорчатых рубашках, а в начале-то были смыслы-домыслы, куда, спрашивает дознавателя тень, куда это всё подевалось, уж не ушло ли, сплавленное налево за бесценок? Я заинтересовано погляжу на автора. А он невозмутимо, как застоявшийся пруд, и поответствует, мол так и так, то было начало, а начало концу не указ, у нас ведь тоже в начале было слово, и что же, госпожа дознавателева тень, знало ли оно слово к чему докатимся мы кол-лективно, а? Нет, не знало. Начало – это, госпожа дорогая в облезлых мехах, только почин, запевка, а песня складывается сама по себе, – если не заказная по льготной цене – и ведь какая в том непредсказании наша интересность. Если знать всё наперёд так лучше сразу в петлю намыленную, – но не намоленную – лезть. Так изречёт ладно автор что-то вроде после-словия, и выйдет вон со сцены за кулисья, а далее через служебный вход-выход очутится на свободе.
Москва, март, 2009 год
ОДНАЖДЫ
ИЛИ
КТО УЧИТ ВЕТЕР ЛЕТАТЬ
ОДНАЖДЫ
ИЛИ
КТО УЧИТ ВЕТЕР ЛЕТАТЬ
Однажды… это самое однажды происходит сегодня на ваших и моих глазах, так вот, однажды сажусь я за свой рабочий стол – стол, это слишком роскошно сказано – за матёрую надколенную сосновую да откидную доску, беру школьную, непорченую тетрадь и начинаю наносить слова, лишая тетрадь невинности с её первого листа, изображая голову, что означает начало чего-то, чему предстоит быть, а в начале, как исстари водится, было что? Правильно – слово или слова. Что последует за ними? Поживём – увидим. Знаю одно, будет дорога, по которой впереди всего и всех побегут слова, разведчики, их будет много или мало – не знаю, но они лихо побегут, как сперматозоиды толпой бегут наперегонки, чтобы оплодотворить одну-единственную яйцеклетку, и оплодотворит её один же и неповторимый удалец, так и в нашем с вами случае слово под именем «однажды» очутится в начале, ну а в конце тоже будет слово, но последнее, и станет оно венцом того, чему быть суждено. Итак, господа,
Занавес!
Представление начинается. Представление одного актёра и одного зрителя, и кажется в одном лице, или – как же это удачно и сподручно иметь в языке соединительно-разделительное слово «или» – во многих лицах, и тогда как по-следствие множественность психогенная – какое каменное слово – одного лица будет подтверждена. Заключение псих-и-а(в)тора не требуется.
КАРТИНА ПЕРВАЯ
Пусть эта картина числится первой, хотя она вполне сойдёт и как по-следняя.
На сцене намёк на полумрак. Таково решение художника, офор-ми-теля. Знакомьтесь. Художник опять-таки я и есть. На сцене никого, безлюдно. Зритель испытывает лёгкое недо-умение, переходящее в бессимптомное мозговое недо-могание. Наконец на сцену выхожу я. И как вы, доро-го-го-стоящий зритель, полагаете, что я делаю на сцене когда-то однажды погоревшего театра? Вы, конечно, ожидаете, что обыгрываю Чацкого, или вечного любовника из окаменевшего гостя, или гамлетизирую пародию на трагедию господина не-сэра, и не эсера, а всего лишь Шекспира. Нет, нет и ещё раз нет. Я, господа, ду-ма-ю. О чём? Вопрос коварный. Кто надёжно и скоро ответит «думаю о том-то», тот может рассчитывать на место постоянного проживательства в палате апчехова № 6. А я не спешу очутиться в ней. Я отвечаю «не знаю». Потому как расположившись на сцене, я думаю и о том, и о сём, о многом и ни о чём. Такова участь мыслящих тростников по мсье Паскалю, он же Блез… А думать, позволю себе добавить к слову «думать» де-е-причастие (причастие ни к чему) так вот добавить слово «воображая» и образовать тем самым связку «думать, воображая», что по разумению другого мыслителя, каковым всякий удобный случай на сцену являюсь я, значит давать спектакль в театре одного актёра и одного зрителя. И кто по-вашему, по-господскому –
РЕ– ведь зритель – хозяин, зритель – барин, а мы актёры его вассалы, но не лишённые лукавства и двоедушия слуги, умеющие играть на расстроенных струнах господской души, но пора ремарку авторизированную остановить –
МАР–
КА
так кто я сиюминутно в театрально-душегубном преображении –
РЕ– да, господа, актёру приходится
губить, не пригубить, а именно
губить собственную душу –
МАР–
КА
а я нынче паяц, тот самый, что в прошлом веке, срывая звонкие пощё-чинные успехи с ладоней зрителей, пел почти ставшую народной и по-тому безродной песней арию «смейся паяц». Но я не пою, я думаю. Думаю, как заставить Коломбину изменить мне по-станиславски на подмостках. Ну, конечно, будьте уверены, изменить не мне режиссиру-ющему Вай-Аршаку из рода аршакидов царских кровей и вовсе не армянина, да-да, потому как движение линии моего происхождения началось с урартских времён, так что моя Коломбина мне не изменит, она обожает меня и не способна любящая не взглядами а душой на мелкий обман, называемый на нетленном западе адью-ль-тером, т.е. терой-землёй по-моему разумению прощания. Нет и нет. Убедительно. Да к тому же измена с этим легковесом, вросшим двумя ногами во французскую жизнь, Арлекином, чьё имя по паспортному листку Жак Коктовски.
РЕ– Замечу – не Кокто и не
Котовский
МАР–
КА
Он же ходячий анекдот. Кстати Коломбину зовут Вера, хотя на самом естественном деле она чистейшей из гвадалахары воды испанка, груд-ным младенцем привезённая из воюющей, уж не помню с кем, Испании, в конце тридцатых вороватых в советский союз и обрусевшая и осевшая здесь, но кровь-то кровь у неё осталась испанская, горячая и по сей час, да такая горячая, что дотронься – обожжёшься и даже яйца сварятся. Я как вспомню эти жгучие прикосновения, так кончаю играть и начинаю жить. Ну а пока я на сцене, я думаю, как научить Коломбину изменять Паяцу с Арлекином да так, чтобы зритель намертво поверил. Сил было потрачено-растрачено уйма. Иногда проскакивали проблески, но скоро и гасли. На генерально-репетиционном прогоне я вовсе машу рукой, мысленно конечно, даю отмашку и говорю себе, а будь, что будет, зарабатывать на жизнь ведь тоже надо.
И вот премьера.
И вот первое представление,
и вот зритель.
И, о боже, происходит чудо. Чудо преображения. Чудо, как говорят выпавшие со сцены по профнепригодности бывшие актёры, а ныне критики, пере-во-площения.
РЕ– не всякий критик был до того актёром, вспомните, некоторые прежде работали городовыми.
МАР–
КА
Как Коломбина играет! Как! С блеском, на одном дыхании. И так натурально изменяет паяцу, будто её измену огурцом свеженьким, в каплях росы только с грядки сорвали. Зрители руками плещут. Кое-кто кричит «бис». А два постовых милиционера преподносят приличный букет тюльпанов, честно сорванных с клумбы, что расположилась посреди соседней городской площади имени никого.
Зал пуст.
Полночь.
Сцена пуста. А вот и я.
Я, паяц, я Вай-Аршак, я хозяин театра, я возлюбленный Коломбины и Веры в одном без всякого грима лице. И запросто посещают меня, заползают в душу и сомнения, и ревность, и даже подтверждающая улика – обронённый Арлекином платок с её инициалами и скоренько поднятый и вызывающе и надменно заложенный как в ломбард за пазуху меж двух знатных грудей. И я в замешательстве. Но пока не в помешательстве. Хотя бурлю, однако скрытно. Я рожаю в себе месть. И она это месть будет. И будет не обще-и-принятой, не обще-и-питовой, мол, раз и вонзи нож карменсите в живот и дело с концом. Нет. Она будет жить-да-поживать, да несчастья наживать. А вот Арлекину я устрою месть не высокую-и-парную, а бытовухную, приземлённую. Просто прозой закоренелой приглашу их обоих к себе в вагончик на маленькое застолье, где и поедим, и выпьем, и поболтаем, а под занавес встречи вместо песни на троих огрею я Арлекина, он же Жак Коктовски, пустой бутылкой бургундского трёх-летней выдержки по его лысой голове. И ухнет Жак, и рухнет Коктов-ский, потянув за собой не скатёрку, а всякие милые мне последствия, что попотешат и ублажат обраненное паяцово сердце. Тем я умирился сам с собой. Но перед тем как отправиться ко сну, он сядет перед печуркой, в которой ещё тлеют угли и почему-то и необъяснимо сомкнёт веки да к тому же обвяжет глаза чёрной повязкой контрабандиста из спектакля Кармен-не-сю-и-та и увидит чёрное небо без единой звезды. Куда же они подевались, подумает он. И словно в ответ вдруг на небе этом странном засветятся ярко строптивым цветом, повиснув невесомо, три апельсина, по определению оранже(и)вых из спектакля «Любовь к трём апельсинам». И они, эти апельсины улыбаются, и они изливают любовь друг к другу, любовь цвета оранж с серебристым отливом. И что удивительно, апельсиново к тому же мирно-пре-мирно беседуют. О том, о сём. О добре, о зле. О хорошей и плохой погоде. И как же – вглядевшись, улавливается – апельсины своими чертами и улыбками походят на них, на Вай-Аршака не-армянского, на Веру, кровно-испанскую и Жака французо-подобного без приставки «пре». А по небу, по чёрному, по чернушному пролягут лёгкими млечными туманностями губы, подвижные, шепчущие слышно добрые слова, обращённые к трём апельсинам, мол, милые, любимые мои, живите в друж-бе-бе-бе, в той самой, что затеряется в конце концов в угасающем эхе. И как же после такого не всплакнуть и не раскаяться в проступке, который и не совершал, а лишь мыслил да и то по детской дерзости игрушечной. А на утро он пригласит их, стало быть Коломбину с Арлекином в гости на маленькое застолье, как и задумывал вчера вечером. Но всё вышло по-иному. Напившись, они возьмут да и начнут петь хором, потом будут клясться и божиться в дружбе и даже в любви, потом станут он да с Жаком обниматься, ну а уж под самый посошок он их спустит по коротенькой как мини-юбка лесенке своего вагончика, спустит и вышлет, как заказные письма с обратным адресом, из театра, а на прощание подарит осла, и ведь не просто ишака, а умного на удивление осла, который в театре ихнем по-цирковому играл чрезвычайного и полномочного посла, т.е. осла с притянутой за уши буквой «п», посла родного театра в республике диких ослов. А ведь осёл был дорог, очень дорог ему душевно, да и по цене тоже. Но он по-матери режиссёр, он, Вай-Аршак, совсем не армянин, давал им шанс въехать на осле в собственный театр. Провожая их, он не грустил. Глядя, как троица удаляется по тополиной аллее, удаляется и машет, кто руками, кто хвостом, недавний паяц улыбнётся и погрозит им кулаком. Вот так и состоится изгнание из рая. И пройдут эти трое изгнанных до конца аллеи, и останутся высоченные тополя позади, не выразив ни печали, ни радости шумливой серебристой листвой, и свернут люди в сторону моря, говорят цвета красного, и пройдут мимо гефсиманского сада, мимо полуразвалившейся ограды, что была такой же много, много веков тому назад, и наконец выйдут к морю, ступят на берег каменистый, окунут свои разбитые ноги в тёплую прохладу морской воды, и словно очнувшись вдруг все трое закричат криком, похожим подобием своим на крик новорождённого, когда он, изгнанный из рая, что обитает в утробе материнской, попадает в ад, в это открытое всем бес-пощад-ным ветрам пространство, которое есть наш мир, и вот крик их донесётся до изгнавшего их из своего театра. И тогда продолжит Вай-Аршак, он же вчерашний ещё паяц свою игру в жизнь, и тогда я да засмеюсь. И даже смех мой будет скорее хохотом, хохотом над разбитой любовью, и будет ли этот хохот мой или паяца, никто никогда не узнает, как и я сам, и из глаз моих брызнут слёзы, вырвутся на свободу из заточения душевной сдержанности, и ставлю НИ-ЧЕГО, т.е. нуль против ста на то, что вы, господа мои зрительные, уверены в прощальной горечи этих слёз, но вы, увы, ошибаетесь, то были слёзы облегчения, те слёзы, что выпускает клоун струёй, скрытно выдавливая простую не кипячённую, не питьевую воду, даже хлорированную густо, из детской клизмочки на потеху хотя бы одного зрителя. Да, это были слёзы облегчения.
И на-конец я кричу
Занавес.
И на сцену с грохотом с потолка скатывается свёрнутый в увесистый валик занавес, повязанный из деревянных жердей.
Потом я вылезаю из-под занавеса на аван-сцену, стало быть на передок сцены и объявляю радостно
Антракт
И зритель шумно встаёт с мест, но я успеваю напутствовать зрителя с присущей мне за-душевностью, господа, господа, не стесняйтесь, массируйте затёкшие ягодицы, кто свои, а кто и соседские.
КАРТИНА ВТОРАЯ
Летит по небу воздушный змей, летит и летит, да всё никак не улетит. Его учат летать. Красавца. Только он ведь стреножен. Стало быть не имеет свободы – чего? во-ли-ли? Совершенно верно. Так начинается картина вторая. Она вполне может сойти и за последнюю. Но через неё, через вторую картину уже просматривается, сквозит намёк далеко не тонкий на некий замысел. Чей? Мой? Не знаю. Возможно и мой. Но кто бы ни был автором намёка, канва от случившегося однажды задана, как задаётся к исполнению домашнее задание ученику свыше. А слова тем временем бегут, не за-мыслом, а впереди-мысла, благо канва задана. А по канве и рисунок сбудется словами. Какие слова ключевые? Слово-то нынче модное. Пожалуйста, секретов от госпо-дина нашего зрителя нет. Это и слово Фигаро, это и слово Санчес, это и слово наконец Хуан, он же дон, а рядышком цветёт фига-рольно и фигу-рально-Лепорелло. Хотя, кто знает, слагание сочинения штука капризная, может первыми на свидание у кинотеатра на вечерний се-анс прибегут к яйцеклетке и вовсе иные слова. Но так или иначе представление не только начинается, а уже началось. Занавес был поднят ещё вчера и с тех пор не падал с грохотом на колени, обдирая их о занозистые дощатые подмостки. Зал как всегда полон одним зри-телем, и театр-то ведь театр одного актёра, как положено ему быть по началу, и вот летит по небу воздушный змей. Его учат летать. А актё-ры учат зрителей жить. Шутка. Зритель нынче у нас учёный. Не за уроками приходит в театр. По сцене туда-сюда, сюда-туда, от одной кулисы к другой ходит Фигаро, брадобрей севильский якобы. Сами понимаете хожу туда-сюда я, актёр, изображая фразу господина Бо-и-Марше, «Фигаро здесь, Фигаро там». А на шее у Фигаро петля, от ко-торой тянется нить к воздушному змею. Змей дурачится с каждым шагом, дёргается, пытаясь что ли оторваться от актёрской мастерови-той роли, но, увы, ему такое не дано. Змея только и натягивает нить в струнку, которая иногда вдруг издаёт звук похожий на последний вздох гитарной струны. Но это взды-и-хаю я, Фигаро. Я думаю за Фи-гаро. Ду-ма-ю-ю. Более ничего лучше других Фигаро делать не умеет. Да, он брадо-и-брей. Да, он ещё и при-служник при графе, что-то вроде дело-вредно-производителя. По-нашему – маклер, стало быть делатель. Всего, чего угодно. А думать ответственно – занятие вовсе не из лёгких. Но и удовольствие доставляет, если бог дал тебе такую при-способность. А цирюльник Фигаро севильский был мастак на всякие всякости.
РЕ– Прошу обратить внимание: автор не употре-бил слово «пакости», а лишь более обыч-ного значения слово «всякости».
МАР–
КА
Прежде всего, как совершенно верно думает Фигаро,
РЕ– а я старательно обыгрываю его думанья.
МАР–
КА
следовало обвести вокруг мизинца с длиннющим ногтем, всех и каждого, и особо такую особу, как граф, граф не дурак, но и к умникам не причастен, а скорее он злостный хитрец
РЕ– кстати я на репетициях утверждал, не отхо-дя от убеждения, как от кассы, что Фигаро есть просто хитрец, припудренный изрядно добром, актёры согласительно кивали голо-вами в ответ, но на сцене актёрствовали по-своему, словом – творили.
МАР–
КА
С графом будет не просто разобраться, ох не просто, хотя яснее ясного, как. Кстати, раздумывает Фигаро, и с графиней Розочкой попотеть придётся, она штучная особа, хотя дура, каких много на свете. И тут на сцену вбегает она, именно графиня, та самая Розочка и вешается на шею Фигаро с воплями «спаси, защити». Я торопею, я шалею, откуда она встряла, от кого защитить. Фигаро молодцом держится, удар ниже пояса, не морщась, пропускает и замечает, «графиня, графиня, рановато, ведь на сцену ещё не вынесли ваш буду-ар».
Зал хохочет.
А графиня плачет, мол «всё одно – защити». «Да от кого, милая», щебечет Фигаро. И тут я своим умом не верю, потому как слышу ответ Розочки, твёрдый и неприкасательный, «от режиссёра». Фигаро, слава богу, не теряется и возмутительно задаётся вопросом, «как от меня?!»
И тогда зал впадает в такой хохот, что скрученный в валик поднятый занавес закачается так, что покажется вот-вот рухнет и погребёт под собой и розочку, и козочку, и бредо-и-брея.
Но в это самое время помощник режиссёра выкидывает на сцену графа. Тот сдержанно-истерически размахивая руками, обращается к Розочке, на лице его злоба счастливая, ведь случай подвернулся лягнуть графиню, «что тебе нужно от Фигаро, дорогая?» А Розочка дура-дурочкой и говорит, «я прошу его сделать мне химию, ведь ты любишь накручивать на пальцы твои любимые локоны мои». Граф ухмыляется, мол, «а что висишь на шее его». А Розочка и ответствует, «ах, мой милый, я от любви к тебе силы все свои потеряла да чуть и не упала, спасибо Фигаро поддержал».
Зал взорвётся в ответ на слова Розочки нет не хохотанием, а взорвётся руко-и-плесканиями, ну если точнее плесканиями рук в воздушной театральной массе. Почти овация получится. Не овация, а а-ви-а-ци-я, поправит меня внук и аккуратно впишет слово в школьную тетрадь, что в косую линейку. Но это так к слову.
Тем временем я продолжаю поддержку обмякшего даже истомлённого тела Розочки, силы у меня на исходе. Я их трачу ещё на всякие режис-сёрские уловки. Даю кратно знак помрежу мол «запускай, тупица». А он не понимает. Видимо только-только от буфетной стойки отлип. Наконец на сцену, получив пинка в напыщенный костюмированный зад выходит торжественно под хлопанье в чьи-то ладошки сам Хуан, он же дон, и тащит в объятьях свои Анечку в качестве заложницы, тащит и орёт, «Лаура, выйди на балкон,
РЕ– – которого нет.
МАР–
КА
Зал хихикает.
выйди, Лаура, я не могу без тебя».
Фигаро, продолжая дер-и-жать в руках Розочку, подсказывает Хуан-дону, цедя слова сквозь несвои зубы, «жить, жить не могу». А тот хоть бы моргнул одним глазом, орёт, как и орал, «выйди на балкон, не могу без тебя, а если не, убью Анну». А Анечка-то, Анечка наша гимнастка первого разряда нересторанного естественно, чудесное тело у неё, гибкое, крепкое, горячее, правда груди маловаты, попала она в нашу труппу, как кура в ощип, но мы её пригрели, и знаете, ничего, заиграла не хуже других. Фигаро видит, что Анечка едва сдерживает слёзы. Дышать ей всё труднее и труднее. Как бы курочка не посинела, думаю я. И представьте, вдруг из-за левых кулис выбегают два помрежа, один по Хуану, другой по Фигаро и, фехтуя, проносятся по сцене и скрываются за правыми кулисами. Я думаю, что это за от-себя-тина-жеребятина, в тот же сей момент Фигаро чувствует, что он ошарашен, но не смущён, даже с некоторым облегчением. А граф, он ведь аристократ, он и виду не подаёт, что у него на душе или в пятках творится. И только я, обретя решимость, собираюсь спасти сцено-и-графическое положение, как на эту самую сцену вваливается, кто бы вы думали, Ле-по-релло-ло, но не Лепо-рылло, да-да слуга Хуана-дона, к тому же в дымину пьяный, вваливается нагло, размахивая казачьей реквизитной саблей. Завидев саблю, звукорежиссёр врубает на всю мощь динамическую танец с саблями товарища Хачатуряна. Зал оглушён. Под этот шумок я крою матом всю труппу. Труппа приходит в себя. Оживает. А Лепорелло-ло, тот бросается на не-винную позу графа, одетую в серебристый камзол. Фигаро ничего не остаётся, как бросится на защиту своего сеньора, а по-нашему работодателя. При этом, естественно по определению, мне приходится разжать объятия, отчего графиня розочка мешком валится на аван-и-сцену. А я, а я, а Фигаро грудью наперевес становится между графом и Лепорелло-ло, и ору, и орёт, обращаясь к Хуановому слуге, «к барьеру». На что
РЕ– хоть и пьяный – но
соображает ведь
МАР–
КА
Лепорелло-ло ответствует, с достоинством икая, «какой «к барьеру», где Соловьёв». На что Фигаро, у которого уже который год не работает телевизор, орёт, «какой ещё Соловьёв, к барьеру и всё!». И в этот самый кульбитационный момент начинаю осязаемо от мурашек осознавать, что спектакль сорван, как афишка с забора, что зрители сдадут билеты, что критики сотрут нас в зубной порошок, а то и в костную муку со всем нашим реквизитом, но, о боже, я вижу, что кто-то свыше, или из-под низа послал нам спасенье, на сцену вбегает Сюзи, моя Сюзи. Она растрёпана и почему-то в ночной сорочке с оторванным рукавом,
РЕ– Нехорошая мысль мелькнёт издевательской мушкой, но я её пропущу мимо и даже не попытаюсь эту мушку прихлопнуть,
МАР–
КА
она вбегает, бросается к Фигаро с криком, «любимый, стол накрыт, все к столу, граф разрешил, да-да, любимый, наша женитьба». Я торопею. Я прощаю всё всем, прощаю даже Лепореллу-лу и сквозь мысленные прощения слышу, как Сюзи продолжает сообщать Фигаро и всему залу, что граф только что подарил ей обручальное кольцо, а нам с ней роскошную многоспальную графскую кровать. При слове «кровать» инженер-механик сцены включит мотор и, и сцена бешенно начинает кружиться, и замелькают и мизан-и-сцены одна за другой до тех пор, пока колесо рулетки не остановится точно в гостинной графа, где расположится стол, накрытый по окоёму своему всякой снедью и с графской кроватью, водружённой победно посередине стола, и все пьют, и все поют, и все целуются.
Зал стонет от восторга, зритель стало быть доволен, волен-до, очищение произошло, случилось то, ради чего и заглядывают в стоящий театр.
Я покину театр поздним звёздным вечером. Определю по звёздам, где какие стороны нашего белого света и направлюсь в гранд-отель. В па-рикмахерскую. К Санчесу. Испанцу. Пришельцу из когда-то республиканской Испании. Его привезут на пароходе «Либертадор» в Одессу, а оттуда в Москву. Здесь он станет парикмахером, да ещё ка-ким! Санчес ждёт меня. Я заранее позвонил, и он внёс меня в список посетителей. Иду на стрижку, иду на бритьё, на компрессы лицевые и на освобождение от театральных забот. И думаете всё? Нет. Потом мы с ним на моём авто за полночь укатим в Томилино, в гостевой дом, где Санчес содержит чистые номера и столь же чистых и проверенных дам. Дам-не-дам. И запомнятся звёзды, и запомнится сама ночь с неостановимо убегающим ветром, и мелодия, но не сама, а только то, что она была, была да никак не вспомнится, затерявшись в прошлом, как река в песках пустыни. Труппа прощально машет мне всеми руками. Как видите, как слышите напоследок, на посошок сочиняется что-то вроде ноктюрна. И тогда я властно говорю себе «Стоп!» и даю отмашку.
Я кричу (во сне? или наяву?)
Занавес.
И снова на сцену на дощатый её пол с грохотом, с потолка, свёрнутый в увесистый валик скатывается занавес, повязанный из деревянных жердей. Потом я вылезаю из-под занавеса на авансцену и объявляю жизне-и-радостно
АНТРЕКОТ,
АХ,
ПРОСТИТЕ, антракт – ор.
И зритель облегчённо откашливается, сопя и вздыхая, встаёт с мест-а, и, сопровождаемый голодом, семенит в буфеты, разномастные, разноэтажные. Счастливого пути, говорю я зрителю вслед, говорю мысленно
КАРТИНА ТРЕТЬЯ
Итак, картина третья, впрочем она вполне может сойти и за первую, стоит только начать всё с конца. А!!! Каково начать всё с конца и чтобы слова побежали к началу, как рыбы против течения на нерест в верховья. Ведь так расчудесна, так насладительна обратимость. И тогда мы скажем глубоко-и-мысленно, но с тенью восторга, что ложится на лицо творящего и сотворившего, скажем, в конце было, именно было, а не будет, слово. И это слово, какое? Угадайте, господа зрители. Один из вас, кстати, тянет руку, мол, господин учитель, разрешите я отвечу, но я не даю единственному зрителю слово в руки. Нет-и-нет, не даю. Я сам, как артиствующий и режиссирующий, и восклицаю «Занавес!» и занавес со скрипом и с глухими побукиваниями душевно-одеревеневших жердей свёртывается в валик и натружено открывает вид на сцену. А на ней, на сцене намёк на лесок средней нашей географической полосы с парой якобы берёз и с пеньком, на котором сижу я в цилиндре. И что вы думаете я делаю? Нет, ошибаетесь, я не думаю, нет, я ре-пет-и-рую. О! Репетиция – это самое милое, самое желанное и сподручное занятие для нас режиссё-ров почти от бога. Вы думаете, это я режиссёрно правлю актёров
РЕ– нет, не травлю
МАР–
КА
как учительница русского языка школьные ученические сочинения, во-все нет, я правлю диктант, который диктуется свыше и исполняемый с грубыми ли, с деликатными ли ошибками актёрами. Диктант и сочине-ние – это две очень разнесённые по разным углам ринга большие разницы. Не удивляйтесь слову «ринг», потому как сцена, это и есть ринг, на котором актёр борется с собой и должен победить себя, и только тогда режиссёр мысленно восклицает вслед за голым греком «Эврика» и переходит скачком к следующей мизан-и-сцене. Да, господин собирательный зритель, актёр должен выдавливать себя из себя же, как зубную пасту из тюбика, и, когда выдавит всего себя, тогда из тюбика можно творить всё, что угодно замыслу-примыслу-промыслу. Помните как у господина скульптора сказано «я всего лишь отсекаю всё лишнее от глыбы камня», не оставляя тем от камня камня. Так и я, если лишнее, так и голову актёру отсеку. Вот и сейчас вдалбливаю в голову этого самого поместного поэта Ленского, что Ленский это не ария «куда, куда вы удалились», он вовсе не прошлым живёт, он весь в будущем и идёт к нему внутренне напролом. А что актёр? А актёр всё продолжает лить крокодиловы слёзы по куда-куда-раскудахтанным дням, предварительно приняв за кулисами, а то и в буфете хорошую стопку дурной водки. Я ему, по-отечески журя, говорю, да пойми ты, дурень, что эта стопка не твоя, а Онегина, а актёр по-пионерски пожимает плечами, мол, прости, шеф, бывает, ошибься. А тут ещё звуковик включил во весь горластый ор динамиков хор девушек, варящих варенье во дворе возле усадьбы Лариных. Как тут не заматериться, как тут не бросить пепельницу в ту самую сторону, где приютился динамик, и не заорать, да заткните вы глотки, и не объявить пе-ре-рыв-ок. Всё это проскакивает в моей голове за короткозамкнутое время. А после по взмаху руки помрежа, что стоит за кулисами, я встаю с пенька. Я – это Онегин. Он же Евгений. Встав, обвожу взглядом зал. Зрительный. Зал полон. Зрителем. Кто-то даже рукоплещет. Некстати. Но и на том спасибо. Значит заметили, что действие началось. Я стою и не могу двинуться ни туда, ни сюда. Я раздвоен. И раздвоен напрочь. Одна моя половина рвётся вон с этого ларинского полубала, подалее от этой ку-кольной Татьяны, как вижу её в батистовой ночной рубашке, как вижу её силуэт в окне, так думается, что стою я у витрины магазина, а в ней во весь рост выставлена кукла барби, так тоска зелёная стягивает душу. А другая моя половина тянет меня за рукав на поляну, что в двух шагах от двух якобы берёз, где ожидается дуэль с этим бездарным поэтом, только час назад возвратившимся из командировки в будущее. И что меня там ожидает – не знаю. Что день грядущий мне готовит, не имею понятия, так и хочется крикнуть, «карету мне, карету», впрочем эти слова из чацкого ума. И мысль проскакивает, как хорошо, что я не ляпнул их со сцены. Так думалось. А оказывается ляпнул. Да-да, ляпнул и так смачно, что зал слышимо шумком реагирует.
РЕ– Лёгкие аплодисменты обычно сопровождаются улыбками, хорошо бы одо-брительными
МАР–
КА
И следом на меня находит успокоение. Я небрежно поправляю цилиндр и направляюсь к поляне. По дороге в несколько мелковатых шагов на сцену вбегают Ленский и наши секунданты. И становится от одного их озабоченного вида слегка тошно-и-творно на душе-душеньке. И я уже жалею, что тискал в танце Ольгу, эту будущую эссерку-героиню, за что и отвечаю на вызов господина Ленского, будущего поэта и прошлогоднего, как снег, приятеля.
В зале тишина, но не звонкая.
Зритель затаил дыхание.
Зритель ждёт кто кого.
Ох, и крово-и-жаден зритель.
А всё из-за изменницы Ольги.
РЕ– Кстати, изменницу согласно гражданскому кодексу ненаших давних времён меняют на корову, да к тому же комолую. а тут нате вам – дуэль.
МАР–
КА
Сцена дуэли.
Лето. Жара. Комары.
Дуэлянты, секунданты еже-и-секундно отмахиваются от насекомых, не роняя достоинства и пистолетов, заряжённых дымом отечества.
За кулисами раздаётся выстрел. И хотя Ленский с опозданием поднимает руку и наводит пистолет на Онегина, он стреляет и сбивает цилиндр с головы Онегина женьки и, побеждая, срывает заодно его парик, то-есть мой парик, совершенно искажая отработанную и заработанную сценарно Мизан-и-сцену.
Зал в едином порыве
вздыхает.
А Ольга, это якобы милое создание хлопает в розовые свои ладоши, а может и в чужие, кто знает, может кто-то за неё озвучивает хлопки из-за кулис, и хо-хочет. Но кого? Спрашивается «Меня? Вот это да».
Зал впадает в стон вос-торга.
Я, не смущаясь реакцией зала, обращаюсь к Ленскому,
«Ты что, Ленский вильгельмтелишь».
А Ленский спокойно и даже нагловато отвечает,
«Да-да, телю, телю, целюсь в самое сердце этого франта, ведь его сердце – это его цилиндр!».
Наконец, думаю я, всё, как и положено свершилось, пусть худо, пусть бедно. И вот, когда я подхожу к правой кулисе, помреж вырывает из моей правой руки пистолет и вкладывает в эту же руку шпагу, что очень странно само по себе, да к тому же шпагу со смачно насаженным на неё помидором, из которого кроваво, капля за каплей сочится сок, томатный, такой аппетитный, что так и хочется языком пройтись по лезвию шпаги. Вкладывает и командует «вперёд!». И я делаю выпад в сторону благодушствующего Ленского и гурьбы довольных собой секундантов, выпад опомидоренной шпагой.
«Постойте, постойте, спрашивает ошеломлённый зритель, он же я, если верить словам, брошенным автором в самом начале в предописании к творимому сочинению, так это Онегин или принц тот самый датский гамлетизирующий, Гамлет, комплексующий по Эдипу.
И я восклицаю, что остаётся мне, если не воскликнуть, чтобы сбить накал удивления зрителя, который будет, а пока ведь репетиция, пусть генеральная, пусть прогон,
«Ах, господин Фрейд, что же натворили, теперь вот копаются в вашем натворении и страдают от несварения натворённого.
А тем временем из-за левых кулисных колонн в стиле коринфского древне-и-греческого настроения появляется представительный мужчина в летах, весь, как военный чин-почин, в орденах, и я конечно же узнаю его и обнаруживаю в памяти своей, в базе данных соответствующую фамилию – это Фрейд Зигмунд. Красавец и Мудрец по осанке, ещё бы – ведь из рода Моисея в его первой коленке, и помнит ведь, но смутновато зной давний. Он до сих пор у него в мозгах. Помнит солнце, не уходящее за горизонт, хотя ночи наступали, но они остались в стороне от памяти, и так день за днём, а вокруг пески, горячий воздух, обжигающий лёгкие, и конечно миражи за миражами, не они ли спасли их тогда, может спас их Эдипов комплекс задолго до рождения самого Эдипа. Так вот, появляется кто-то, изображающий в моей памяти господина Фрейда, и как появился, пройдя всю сцену, так и исчезает за правыми кулисами, не проронив ни слова, ни жеста, а только озвучив присутствие крепким звуком своих шагов. И стоило воображению (во-о-бражению) скрыться за правыми кулисами, как из-за тех же кулис выходят два милиционера и подходят к хулиганствующему шпагой с нанизанным помидором Гам-лету-принцу, значит ко мне, и не знаю уж о чём думал помреж, если вообще думал, но выпустил он милиционеров почему-то в начищенных до блеска пожарных касках со стреляющими брандсбойтами наперевес. Подходят и останавливают Гамлета, и, отдавая по старинке честь, спрашивают.
«Гражданин Гамлет?
Я отвечаю, как и положено
«Да.
А они продолжают непринуждённо дыша на меня перегаром до-и-прашивать
«Датский по отцу?
Отвечаю коротко, чтобы не накликать лишним словом беду
«Да.
А они уже в журящий тональный режим переходят, мол
«Нехорошо господин Гамлет так с матерью этакой обращаться-обходиться, и, пожалуйста, предъявите документы.
Гамлет надменно и даже высоко-и-мерно отвечает,
«Во-первых, мать моя – моя, и моя королева, и как хочу так и обращаюсь по-королевски, а документ мой вот он.
И, протягивая шпагу, добавляет,
«как видите, с неё капает мой любимый томатный сок.
«Что ж, заявляют по очереди
Милиционеры и замечают прочим между
«мы тоже любим томатный сок, особо под закуску первую, но вас придётся задержать, пройдёмте пожалуйста.
Гамлет не стушёвывается, даже выражает радостную готовность, мол пора приканчивать эту сценку-ку-ку,
«так что пожалуйста с удовольствием пройду с вами за кулисы, кстати там и сообразим на троих, а?
Милиционеры переглядываются и едва замечаемо согласительно ки-вают головами, но так, что зритель увидит в кивках скорее приглаше-ние пройти за кулисы и только. А что Ленский? А что Ольга? Да и что с Татьяной? А ничего, они обнявшись танцуют на берегу поместного пруда Лёгкий танец, напоминающий издалека, скажем с галёрки, танец лебедей под музыку великого Петра и Ильича. Потом музыка затихает, и свет прожекторов заторможено гаснет. После мгновенной тишины зал заполняется до краёв аплодисментами, кое-где переливающимися в овацию. А под шум-шумок руко-и-плесканий кое-кто, а таких немало, заспешил к выходу, потирая затёкшие ягодицы, а особо заспешили ино-городние к поездам, а иные и от овации к авиации, вот-вот объявят посадку на рейс, а тут в зале букеты, букеты, подношения записок, ну и всякое прочее. А ровно-ровнёхонько за минуту с секундой в кулачке до полуночи в зал вбегает Золушка, а за ней принц с туфелькой от Версачи в одной руке и с подвенечным платьем от Армани в другой. Золушка продирается сквозь рукоплески к сцене, спешит, спешит, а зачем, к чему, не знаю, и чего ей убегать от этого сказочного принца, даже если ровно в полночь она превратится в ту, что есть на самом деле. Я с интересом наблюдаю за процессом погони и продолжаю собирать в охапку букеты цветов, свежих, пахучих, клянусь своим укороченным мизинцем, совсем свежих. А когда наступит полночь, когда двенадцатый удар свалится с колокольни на землю, Золушка остановится, обернётся и увидит, что принц, тяжело дыша нагоняет её и улыбается светло и счастливо. а я обнаруживаю, что в руках моих не живые цветы, а засохшие их подобия. Но всё одно, я не огорчаюсь, потому как испытываю искреннюю радость за Золушку. Значит, думаю я, не зря мы состояли тут этот замечательный спектакль. Спасибо, говорю я, зрителю, спасибо, и отвешиваю поклоны, а краем глаза вижу, как за кулисами моя коломбина целуется с арлекином. Показываю им кулак. А они в ответ корчат гримасы. И тогда я говорю вслед уходящему зрителю, вот и пришло время сказать
«в конце было слово.»
Зритель продолжает свой исход, спешит в гардероб и не оборачивается. А я продолжаю свою закатную проповедь.
«то самое слово, что дало начало, ведь слова приходят из будущего, а мы следом.
РЕ– Вот это сказано,
Браво!!!
МАР–
КА
«Да, а мы следом из-за кулис, выталкиваемые на сцену по-мрежом, и скажем ему за это спасибо.»
И всё-таки последний зритель оглядывается. Я радуюсь. Я машу ему рукой. Я кричу ему, ты и есть слово, что было в конце, слово, обращённое к началу, что случилось однажды, а на вопрос
«кто учит ветер летать».
Я отвечу в следующий раз, в следующее «однажды».
Занавес.
О боже, опять этот грохот. Завтра надо сказать механику и про-рабу, чтобы разобрались с занавесным механизмом.
Мадрид-Москва, Март-май 2009 г.
НИ-О ЧЁМ
ИЛИ
КТО УЧИТ ВЕТЕР ЛЕТАТЬ - 2
НИ-О-ЧЁМ
ИЛИ
КТО УЧИТ ВЕТЕР ЛЕТАТЬ - 2
Угораздило же меня попасть сюда в самое время искушений, когда перемены царствуют насмешливо и даже зло.
Перемены? Какие такие перемены?
Всякие. Попробуйте, просуществуйте без них. Мы и наши сожители обречены, нет во-все не бороться, а принимать, откликаться на их приглашения к танцу, к танцам, конечно же не без того, чтобы обучиться им в школе танцев, которая открылась недавно платно напротив, в гараже жилого дома.
Как видите, реализм на лицо. Согласен – меня поправляют, мол «реа-лизм на лице». На чьём? На лице автора конечно. Фотография очень удачная. Спина осталась позади фотографии, авторская спина, не защищённая никем и ничем, спина сутулая, горбатая, из которой выпячено вперёд торчит шея. Уродство? Да. Но фото удачное. На лице реализм, свой и только. Реализм и без намёков в стиле «сю».
Это было вчера. И вчера дул южный ветер. Тяжёлый, безнадёжный, как захват борца. А сегодня набросился бешено ветер северо-и-восточный. Прививку от бешенства ему не успели привить. Да и не привилась бы – дерево не то. И была дорога. Дорога была. Как чистый лист. Кто-то что-то пишет, но ветер сметает строки. Строки ли? А может смыслы? Да нет, смыслы на дороге не валяются. Но дорога была. Была? А может привиделась?
Машина мчалась. Машина мчалась без неуместного ощущения скорости. Говорят, возможно это был побег. Что ж, всё может быть. Никому и ничему не возбраняется быть. Я смотрел в окно. Смотрел и думал НИ-О-ЧЁМ.
Долгая дорога. Долгая? А может в мгнове-ние? Кто знает. Мгновение мгновению рознь. Кто может измерить время, измерить то, что не существует, а есть лишь, скажем, понятие, или представление, если желаете даже театральное. ИЗ-МЕР-ИТЬ. Кто и что? И чем? Говорят есть часы. Часами? О, боже, да ведь это наивные механизмы. Разве зани-мательные механизмы имеют отношение к моим мгновениям. Они всё ещё пасутся в садах моей души. Мои мгновения. Те, кото-рые были счастливые не потому ли, что па-мятны очерками лёгкой насладительности стоит только оглянуться. Да, была дорога. И всё, что
случилось,
случается,
случится
очерками своими нанизано на дорогу.
Эхо – 1
от
кривого зерка-
ла Случ-случ-случ, слово в трёх временах, не оговорил ли себя? Ты говоришь «нет». Ну тогда, тебе и слова в руки, но не гони меня, я тебе ещё при-гожусь, гожусь, жусь, но не жуть.
Замок – ударение на первом слоге.
Не старинный.
Ворота.
Замок – ударение на втором слоге.
Ржавый, обрюзгший. Ворота не на замке, ворота не за-крыты, ворота не шиты-и-крыты, а от-крыты.
Эхо – 2
от
кривого
зер-кал-
а Ворота и шиты и крыты белыми нитками.
Ворота – твой порог, и тут же рядом порок, смыслы, братья – неродные, а сводные, а смыс-лы, они все по-роч-ны, ны, ны.
У ворот человек. Кто он? Не я. Это же принц! В белом плаще, цвета восточной пе-чали и западной нетронутости. Где прин-цесса? А, да вот она, она и есть человек в белом плаще. А принц? Она ждёт, ждёт и ждёт принца. Её душа беременна принцем, а может и двойней. Её губы накрашено шепчут. По движениям тайно-писному ясно, что она мыслит молитвенно и потому у неё не губы, а слова окаймляют поцелуй,
спаси-бо,
спаси-бог.
Кого? Ну кого?
Эхо – 3
от
косо-
бокого
зеркал-
а Ясно слышится без гор, без затуманенных глаз-ниц чёрных ущелий, да слышится слово «меня», скажи «меня» и избавься от провала памяти, впрочем в нём обитать уютно-но…
Поклянись, что дождёшься меня.
Эхо – 4
от
простого
зеркала
Клянусь
Нет, это не твой голос. Нет. Значит я предан. Значит я придан другой судьбе.
Эхо – 5
от
вертяще-
гося зер-
кал-а А судьба-то, а судьба-то это ведь не просто так, это ведь неизлечимая болезнь, но вовсе не обяза-тельно смертельная-я -я.
Занавес. Шторы на окне опущены. Веки тоже. Неужели нас настиг тоннель? Говорят в конце тоннеля бывает свет.
Эхо – 6
от
разбитного
зер-кал-
а
Свет, чушь.
Нет-нет, дорогой, не чушь.
Эхо – 7
от раз-бит-
ного зер-
кал-а
Не чушь, значит бред.
Вот это другое дело. Да, бред. Бредореальность. Бред-реальность. А я живу ре-а-листич-но. Живу в словах. Я реалист. А чушь – это придумок, как придурок, не имеющий цели! Восторг!
Как сказано! Аплодисменты.
Эхо – 8
от
косо склонён-
ного зеркала Вос-Торг полный. Восторг. Слово брошено родителями. Кто подберёт?
Итак, торг продолжается. Кто даст больше? За слово про-изнесённое? Про-про. Раз, два, два с половиной, три. Никто. Слово снимается с ау-к-циона. Или с ау-к-циана.
Спасибо. Спасибо, что вписались в поворот. Я смотрел в окно и думал ни-о-чём. Потому не успел впасть в «пасть страха». Вот это сочетание! Со-четание. Чета. Чета слов. Муж и жена. Супруги-слова. И мы. Слова-маски, или мы – маски слов?
Эхо – 9
от нормаль-
но-го зерка-
ла.
Молчит (ц1).
Потом наступили не странные времена, а ветры странные. Нет, не ино-странные и вовсе не связанные со временем. Ветры словно бы сами по себе. А может и без «бы». Дуют они ни-откуда. И ведь были. И я заду-мался. – А при чём тут я. При-чём или нет? За словом «Причём» следует слово «плечом». И я подставил плечо одному из ветров. И он приналёг на моё плечо. Он согласился со мной. И я подумал, а ведь думающее существо, так что, видимо, всё-таки я при-чём.
Ветры разлетелись в разные стороны. Птицы следом. А может птицы прежде, а ветры следом. Кто учит их летать. И сколько сторон у света. И сколько сторон у неба. Свет и небо. Противо-стоят? Ударение на слоге «ят». Или противо-стоят? Ударение на первом слоге «сто»! Ударением, всего лишь знаком весь смысл, этот строительный камень наших воображений рассыпается, если нет противо-стоящего, нет бес-смысла. Ведь смысл смертен. А бессмысл вечен. Он то, из чего рождается всё.
Эхо – 10
от
зеркала-
иде-ала Отлично. Крепко сказано. Почти крепко, как ругнуться от души. Значит прав. Проверяется правота просто – посмотрись в зеркало, и ты увидишь, кто или что стоит за твоей спиной.
Небо чистое. Простиранное. Бледно голубеет. Выцвело. Но небо есть, и оно чистое. И если присмотреться, оно прозрачное. И вижу я звёзды. Чёрные. Небо вывернутое наизнанку. А кто меня узнает с изнанки. Вы-вернутого наизнанку. Что станет с именем моим. И обрету ли я иной смысл, иные смыслы? Где эта граница. Должна же она быть, раз есть я, который устал от себя. И разве она не черта, перед которой стоит последняя застава и за которой есть только сон. Там нет ни пространств, ни времён, там нет ничего и есть всё. Там есть счастье возможностей быть, стать, обрести стать смыслов и насмешку бессмыслов, там есть только сон.
Эхо – 11
от И-дола,
но зерка-
ла. О боже, учёность. Не увле-но-кайся.
Не пре-вращайся в хорал. Лучше Баха не сочи-нишь себя. Посмотрись-ка-ка в зеркало-кало-ло.
Я смотрюсь. И возвращаюсь. Всё наоборот. Чтобы счастливо возвратиться, надо, уходя, поглядеть в зеркало и убедиться, что и так хорош. А чтобы пересечь границу, нужно на паспортном контроле предъявить паспорт и не просроченный. У тебя он есть? Виза есть? Тогда, пожалуйста, проходите, товар-ищ, и вступайте в царство сна, а завтра мы с вами разберёмся.
А за околицей луг. Сон зелёный стелится. А поближе к пригорку к подножию холма прильнул дремотно туман. а за околицей жизнь, нет вовсе не новая, а иная, иначе зовётся и отзывается, иначная, и-начин-а-ется что-то о чём уже зналось когда-то, потому как дышится легко, будто заново рождён. Страна тысяч «а», с которых начинается слово и рождающее дорогу.
Эхо – 11
отражение
от
края загну-
того
зеркала. Хотело смолчать, да аукнулось, да противо воли назначено быть – эх!-ом… Трудно сладить и по-тому, как не оговорить твою лирику, как её не обозвать лирикой живота, поближе к солнечно-му переплетению, именно так, а не к сплетению, так слышится, так видится.
Да, господа, спор между небом и землёй продолжается. Делайте ставки. Постой, говорю я себе, постой, ведь ты хотел сказать другое, ведь ты хотел поведать о другом. Да, хотел. Но ветер обогнал меня.
Эхо – 12
от
косого зер-
кала. Красота сплошная. Не заигрывайся.
Слова умеют мстить.
Во как я сэходничало. И я ведь не лыком шито.
И, впадая в сон я успел спросить никого, «кто учит ветер летать». И продолжалась дорога. И с ней жизнь. И с ней всякие за-блуждания. Сон? Или… Молчу. Ответ за эхом.
Эхо – 13
от зеркала
из дамской
сумочки
Молчание.
Делаем ставки. Господа, вы можете делать ставки и во сне. Вайфай действует. Ваши же-лания станут моими. Но я всё-таки думаю, ведь рас-суждаю, то-есть сужу, раскладываю пасьянс суждений и даже о-суждений. И что? – спросите вы. Но ваш вопрос повисает в воздухе. Он почему-то не транс-лиру-ется мне. И потому я продолжаю рассу-ждать, и удивляюсь, ведь, если он через вайфай принимает мои желания как свои, так и я тоже приму его желания за свои же. А по виду на первый и не последний взгляд ведущего аукцион любит он поесть и особенно икру. И ведь передаст мне свои вкусы, и тогда я начну ложками серебрянными для варенья, буду есть чёрную икру, которую вчера на; дух не переносил. И от ужаса я просыпаюсь. Но не с тяжёлым сердцем или с камнем на душе, а с глубокой отрыжкой в желудке. И тогда я сделал ставку, стало быть поставил с пустой головой, но с полным желудком на слово «небо» и подумал, ставлю себя, одну десятую себя на это слово. И вот нежданность, никто не стал перебивать меня, и наконец после третьего удара молотка аукциониста по моей голове я стал обладателем слова «небо».
Нет, отрицательно-согласно нраву письмописания следует сказать и не вслух даже, нет, «положительно…» – не может понять человек. Что по-нять? Не спешите. Скоро только ошибки родятся. Хорошо, пусть эта дорога – дорога уходящего. Но где, где дорога приходящего. Не будем ссылаться на относительность. Не будем. Она очень удобная гавань для корабля, который не может одолеть себя. Снасти не те, или матросы не такие, а сякие. Может правы те, кто говорят, есть одна правая дорога, это дорога к храму. И что? Она и есть дорога приходящего. Откуда она начинается. Где её начало. От слова? И кончается исчерпано в храме? Но что-то уж слишком просто признать дорогу к храму правой. Да и слово храм вызывает изжогу. Пусть дорога к храму самая прав-едная. И всё-таки она дорога уходящего. Как и эта дорога. Машина мчится. За окном проносятся всякие смыслы, слова, улыбки, но не лица, взмахи рук. А вот дорогу приходящего надо ещё обнаружить. Среди смыслов? – Ох, как ненадёжно. Среди суждений? – Напрасно. Среди тишины? Может быть. А разве не озарение высветит путь приходящего? Не зря же я стал обладателем слова «небо». Водитель плавно опустил стекло. Подул ветер. Ветер был нем. Ни слова я от него не услышал.
Эхо – 14
от
зеркала в
при-хожей Оглянись, и ты всё увидишь. Вслушайся, и всё услышишь. Песни не улетают. Колыбельная. Ты забыл. Ты всё забыл.
Пел, разрывая горло и сердце поэт, «порвали парус, порвали парус». Да, порвали, и давно, порвали на джинсы. И не ветер порвал его, а руки, эти «две большие птицы».
Эхо – 15
от
зеркала в
общественном туалете теат-
ра эстрады
Романтика романса.
Не рома-си-руй-ся-ся-ся.
Летели два альбатроса. Летят, думают. Для альбатросов лететь – значит думать, а думать – значит лететь. Для нас, для человеков тоже есть такое равенство, один великий филосов сказал, я мыслю – значит существую, а другой взял да дал задний ход и сказал, я существую – значит мыслю. Вот так, господа, а что касается альбатросов, то они летят и летят, они думают и думают. Один пытается рассчитать подъёмную силу своих могучих крыльев по формуле товарища Жуковского с учётом усилившегося встречного ветра над океаном и подправить очерк крыльев и думать дальше – не дуть дальше, а думать всё-таки. Другой альба-и-трос взял да и включил навигатор гланасс, по случаю прихваченный им с порто-вой свалки, ну и указал навигатор путь к месту назначения. И полетели они врозь, и подумали они кто о чём, и долетели ли они до земли обетованной своей или нет – никто не знает, а может, при-землившись хоть где-то, они и об-рели эту землю наобетованную, у входа в которую высилась «Добро пожаловать», а ниже – другая над-пись, «осторожно, злая собака».
Эхо – 16
от зеркала
радарной
антенны. Эхо-хо-ха-ха-ху-ху-хо-хо-э…
И всё. Далее расшифровке не подлежит.
Эх, кто бы научил меня летать, подумал старик, сидя в кресле-качалке, обучить бы альба-и-троса учительству, вот кто бы обучил, да только, где его альба-и-троса взять. Но учиться по-ика-р-ски он не желал. Говорил ика-ть я и сам перед смертью сумею, не велика учёность. Да так и уснул с этими мыслями. А дорога продолжала мчаться навстречу. Я закрыл глаза. Дорогу лучше видеть с закрытыми глазами. Больше увидишь, много больше. Я узнал между тем, что старик видит сон, но продолжал вдумываться в дорогу, продолжал вгладываться в её окрестные смыслы в общем-то неуловимые. Но когда на повороте машину слегка занесло, я мысленно чуть побледнел, а стоило дороге спрямиться, избавиться от сколиоза, как я произнёс про себя «слава богу». Старик проснулся и, неверно ступая, не оглядываясь, подошёл к окну. Кресло-качалка вслед ему опустело, даже сиротливо докачивалось.
Кресло-качалка. Кресло с качалкой, качалка с креслом всегда привлекали меня. Чем? Мало ли чем. Мотивов много может быть. Мотив колыбельной песни?
А почему бы и нет. Покачивание детской кроватки и счастье ничего не иметь, что можно потерять, кроме материнских прикосновений.
Мотив отрешённости? Достижима ли она в этой жизни? Почему бы и нет.
Может кресло-качалка путь к этой отрешён-ности.
Мотив низменных возвращений?
Может быть возвращений туда, где ещё и не бывал.
Эхо – 17
отражение
от полирован-
ной сталь-ной
поверхности. Да я тебе дюжину кресел с качалками подарю, сказал бы вчера, а теперь поздно, магазин закрылся позавчера, а завтра уже не будет.
Как это не будет, удивляется гражданин под вывеской «Я», как неужели завтра отменили. Правительство или профсоюзы? Профправитель. Вернее подумать так. Ну всё-таки, отменили или нет? И нет и да. Нет – кто отменит восход и заход солнца? Кто? Ответа нет. Потому на вопрос об отмене «завтра» можно ответить «нет». Однако. Именно «Однако», с прописной жирной буквы. Почему, имя «завтра» не отменить и оставить только день под названием «сегодня». А? Остро-и-умно? Нет. Тогда – неостро-и-неумно. Двойное отрицание. Что-то вроде двойного отрицания и через мост госпожи логики можно возвратиться к поверженному «да». Ох, и сложна же наша жизнь. Ладно, не о ней речь, а о «завтра». Говорят и соседи, что отменили. Да, подтверждает хором группа бывших пионеров – отменили. Сосед с первого этажа даже вприсядочку станцевал, попевая, «был день да сплыл прежде раннего, эх-ма, был день, да осталась тень, эх-ма, была быль, а стала не-быль, эх-ма-ма родная, сбереги меня». Нет дня, есть тень. Понежимся в тени. Прохлада, она бывает люба, особенно как день отменённый будет жаркий. Быль. Небыль. Что есть и чего нет? Хотите разделкой отделить? Пожалуйста. Вот вам хэр-ур-гический скаль-пел-ь и режьте по живому. А я из операционной выйду.
Эхо – 18
от
ледового
зеркала Ой, ой, ой, что за крики, крики боли или крики радости, крики побеждённого или крики победи-теля с копьём в правой, нет в левой руке, ведь отражение всё-таки.
А потом дорога уткнулась в лесную чащу. В бурозелёную лесную – может – парковую чащу, над макушками которой торчали вер-хушки редких беззвёздных сосен. А с неба к тернистому рисунку сосновых крон незамет-но скатывался остаток луны. Средь бела дня. Конечно, о белом дне сказано так ради подвернувшегося словца, а на самом деле был уже бел вечер. Сблизившись с ближайшей осиной, окружённой зябкими рябинами, дорога осмотрелась и обнаружила сворот направо. И пришлось ей, дороге послушно свернуть направо. Дорога с ново-своротом справилась и двинулась вдоль чащи лесистой, двинулась прямо, а не криво на запад догонять уходящее солнце. Небосклон лишённый облаков вяло розовел. Дорога к солнцу – сказано по-этично, подумал я и остался собой доволен. Кстати, впервые-впервые «доволен» или впервые «подумал», не знаю – итак, впервые за многие кило-и-метры в соревновании с милями без «кило» дороги. И представьте, дорога в ответ даже повеселела. Она ведь моё продолжение. А может это я есть её продолжение. Тогда вопрос: кто, где и когда кончится? Дорога и я. Два слова. Какое из них в начале? Вопрос повис, повис под самым солнцем, которое уже приникло к горизонту. И, приблизившись к охладевшему согласно нашим о-суждениям солнцу, я обнаружил, что подул встречный ветер. Весело насвистывая он летел и летел, а когда я спросил себя, «кто учит ветер летать», он озорно улыбнулся, лихо свернулся в вихрь и метнулся в сторону, где след его и по-остел.
Так и закончился день. И снова наступило сегодня. Но прежде мостом вздулась ночь. Кто-то шагал по мосту, спеша куда-то, нет не куда-то, а спеша на другой берег ночи, что упирается в склоны уже невидимых гор на востоке. Кто-то стоял на мосту, любуясь отсутствием собственной тени, а значит и себя самого посреди настигшей его ночи. А кто-то примостившись на подоконнике сидел и считал звёзды, которых в эту ночь и не было, но он считал, зная, где какая должна быть на воображаемом небе планетария. И так хотелось продлить все эти ночные мгновения, летающие бабочками вокруг, но разве сладишь с утром. И конечно наступило сегодня, вовсе не нужное и даже не желанное, но обязательное, как урок на завтра.
Эхо – 19
от обла-
ка неужели ты остришь, ау – друг мой,
а-и-у, смутно верится-ся-ся.
Дорога мчалась, унося машину. А навстречу летели – так и хочется сказать бутылки да пустые коробочки от сигарет, но нет и нет – навстречу летели улыбки и ведь не лица, а чистейшей правдивости улыбки, сорванные с лиц. Или это были листья, срываемые с осенних настроений, подхваченные неистощимым ветром.
Эхо – 20
от
изразца
печно-
го С чего это ты конец-венец решил подсунуть заранее, за-ранее, раннее, а? Молчишь. Только гул.
Привычка. Привычки. Кто они, привычки нам, кто им мы, в каком родстве состоим? При-вычка, ка-вычка. Привычки бывают двояки.
Есть привычка не иметь привычки
и
Есть привычка иметь привычки
и
Следовать им.
Я поклонник, я невольник привычек. Но я и вижу себя именно таким и не отре-каюсь от них, не отре-каюсь. И не скрываю их от себя, даже коротко посмеиваюсь не зло над ними, на-смеш-ливо. Бывает, от-мечу какую-никакую примету и улыбнусь – всё-таки все мы обитаем в палате номер шесть – мол ну и дуралей ты. Говорят в том и есть ирония к самому себе охранно приставленная. Она хорошо ценится. И на аукционе её можно выгодно продать. Ну и хорошо. Но я её, иронию не покупал. Есть и есть, не потерял по дороге то ли к храму, то ли к обронённому кем-то слову.
Эхо – 21
очковое
от
туза треф Ирония-я-я есть твоё – не моё – отражение
от собственных ощущений.
Они кривые? Ощущения? Отражения?
Эхо – 21
продолжа-
ется
гул-ко-
ко Ну-у-у и пусть. Кривизна – основное свойство всего и мелкоты всякой.
О! Кривизна! Ты спасительна! Да-да, именно она. Не красота, а кривизна спасёт мир, если этот мир существует.
Эхо – 22
от горной
гряды,
которой
нет.
Сом-не-вай-вай-вайся.
О, господи, откуда взялась эта дама. В белой широкополой шляпе. Шляпа ей идёт. Лицо ухоженное, но лет немало, но почти красивое. Живое. Потому «почти»! Говорит бегло, не без восторга в глазах. По-французски. Беседует с другой дамой. Та тоже в шляпе, но без полей. Наверное француженки. И всё это на тротуаре у входа в гостиницу. Рядом со второй дамой стоит пожилой, статный мужчина, безучастный к происходящему. Моя дама улыбается, не боясь скомкать щёки. Но всё-таки это не дама. Это стихотворение. Я остановлюсь, проходя мимо. Я подойду, сделав пару шагов. Я протяну ей всего лишь три слова по-русски – «Как вы хороши». Как же она засмеётся, как она протянет мне руку и воскликнет на забытом русском полуязыке, «ах, вы рус, спа-си-бо, так, достоевский». Я её больше не встречал. Да и весь стих уместился в одной мимолётной встрече.
Эхо – 23
от
собственных
глаз. А ты молодец. Прямо-таки получилась мёртвая петля его предвосхитительства Нестерова.
Всё хорошо. Но отчего-то беспокойно. Может бензин на исходе. И машина остановится до заправки. а может дорога устанет мчаться навстречу и сядет передохнуть на обочине. Всё может быть. Причинение причинами. Причинение вреда. Причинение блага, дарованного или добытого. Я откидываю голову на подголовник над спинкой сидения и занудно решаю, закрыть глаза и просмотреть какой-нибудь фильм, или выйти из машины и поразмяться, если кто-то из нас троих остановится – машина, дорога или я. Но что-то четвёртое меня останавливает, говорит только губами, «не покидай, если…» К чему это пред-остережение? Может вдруг машине взбредёт в голову двинуться и выйти на дорогу, тогда я отстану и окажусь в полном одиночестве и в замкнутом, как окружность, неведении, где я, и даже кто я в этих краях, за кого меня тут примут. А что, если за лазутчика. сосчитаю, сколько тут деревьев понасажено, обнаружу какой-никакой склад и сообщу куда надо. Ладно…
Эхо – 24
от
общественно-
туалетного зеркала Ладно, ладно, всё ладно выходит, ладнись даль-ше, сладишь-ишь-ишь.
Тишь без благодати.
Вода лилась падом с кручи, облепленной по верхнему краю своему кустарником дикой розы. Получается сплошная география, био-графия местности. Разве не подобие журнала «National Geography». Ну и что, если я стоял перед водо-и-падом, метров с пятнадцати-двадцати летящим в кипящую озёрную яму. А где это было? Не помню. Может ты там и не бывал? Может. Но, если в памяти моей есть страница с водопадом, значит когда-то мы встречались. На яву или в соно-видениях, не важно. И как не вспомнить радугу, неопровержимо стоящую перед летящим вниз остеклованным потоком воды. Казалось, брось камень и вдребезги разобъёшь водо-и-падовую поверхность. Тоже ведь зеркало. В нём маячили две ели, что приютились за моей спиной на склоне горы. Ветер покачивал их вершия. И откуда он взялся здесь, ветер. Попробуй пролети, не обломав крылья о склоны ущелья. Надо быть не ветром а пилотом высшего класса.
Наконец всё образумилось. То-есть обрело разум. Всё. И мотыльки, и звери малые и немалые, и камни, что аккуратно разбросаны, было такое время, и может обретши разум они ждут, когда их соберут, и кто, ведь важно чьи руки их соберут, и пришло ли время, и кстати, ведь и время обрело разум, раз наступило всеобщее образумие, а было до того всеобщее обра-безумие, ну и цветочки милые и дикие, ядом пышущие и жалящие и душисто-стого душащие образумились – словом ВСЁ образумилось. Ну и конечно люди тоже. Как же без них будет существовать «ВСЁ». И собирал я эту кунсткамеру целую жизнь. А длилась она у меня полных семнадцать мгновений – нет вовсе не весны и к тому же все-общей, как обще-житие, а семнадцать мгновений моей зимы, моей. Что было, если было, до ТОГО и после, это уже другой разговор, это уже другая ария из другой оперы, это уже другое стихо-и-сложение. А пока, якобы господа мои, сию-и-минутно я слагаю то, что витает в воздухе, выпущенное на волю из беспроводного интерспаривателя, а на языке пользователей без умолчания, из интерспара.
Эхо – 25
от
корня квад-
рат-ного. чу-чу-дишь, брат, дишь, тишь и теперь уже и благодать, ни дать, ни взять,
ча-ча-чадишь, чад, чуд, чад, чуд. Пальмы с горькими плодами, корни чудо-чадные.
Ну не знаю, может и чадю, может и чудю. Не в том сила, не в том правда. Разве правда моих семнадцати мгновений в грамматике това-рища Бархударова. Правда моей жизни в кунсткамере. Вход свобод-ный, выход свободный же и обеспеченный. Никаких вам лабиринтов с загадками без отгадок. Нет у меня в мыслях ни за-гадок, ни раз-гадок. Гадостями семнадцать мгновений моей жизни не полня-тся, главное, всё образумилось. Всё обрело разум. Я собрал кунсткамеру. Но к кон-цу семнадцатого мгновения я покинул её. Кунсткамеру, но не жизнь. Стало тяжело, грудно-трудно-ватно дышать в ней. И я подумал, что я очевидно заболел, видимо заразился разумом тоже, а вакцину от него не привил. Ну ничего, восемнадцатое мгновение впереди, и начнётся отсчёт следующих семнадцати мгновений, но уже осени. У меня, у нас, за моей, за нашей зимой следует моя, наша осень. Осень отлетающих на родину радостей.
Мелодия или гармония. Что первично? А? Гармония. А мелодия? И она, но первая нота ещё не мелодия, она зачлы, она начало. А вот гармония есть разом. Есть и всё. Что ж, твоя неделя. Твори. Творитель. Или тваритель. Натворил. Натварил – ударение вольно-отпущенное, не крепостное. У-да-рение. Дарю «у». У-дар. Дар-у. Ну-дарение. Нуда-рение. Что-то что нудно. За-нудно. Лад-но. Побаловались гар-мониями.Слово звучит гармонией, а пишется мелодией.
Эхо – 26
от
потолка За-меч-тательная мысль,
За-за-меч-та…
Дорогу перебегает белка. Машина резко тормозит. Кресло-качалка закачалось сильнее и вместе с ним качается небо. А там высоко парит орёл. Откуда я знаю, что это орёл? Знаю – и всё. Не желаете верить? Ваше право, конституционно рождённое. Моя обязанность видеть то, что вижу. Налетает ветер. Справа от меня. Там справа, кажется восток. Значит ветер восточный. Орёл парусами подставляет ветру свои раскинутые крылья. Ветер в помощь. И вдруг камнем падает, орёл конечно, не ветер же, падает вниз на добычу. Накрывает её своими когтистыми лапами и надменно вертит пестрячей головой и недвижно с ухмылкой поглядывает на меня, мол, вот я какой. А ветер тем временем полетел дальше. Где он теперь, не знаю. Кресло раскачалось. Где земля, где небо. Не-бо. Не-бось. Не-ба. Нё-бо. Нё-бо-небо. Под небом земля, под нёбом язык, который до чего угодно доведёт.
Эхо – 27
от
зеркала
телескопа. Ведёт, идёт, идиот, и, пожалуйста,
не-нё-бо-бо,
мыслитель-тель-тель…
Спаси-бо от меня всех.
Тишина. Ни звёзд, ни неба, ни земли.
Сплошная ти-ши-на-тебе. Никаких перемен.
Уроки идут без перемен. Разве не реализм всё такой же сплошной.
Вена – Москва – Мадрид, Октябрь 2009 г.
СТИХИ
СТИХИ
Уставший принц
От ожиданий трона
Завёл роман
С девицей из низов
И был казнён,
Лишившись и короны
И головы,
Что наломала дров.
Иссушена душа
Разумной суетой,
Нисколько не греша,
Я говорю «постой,
Забудь ты обо всех,
Забудь и обо всём,
Где твой вчерашний смех,
Ведь всё осталось в нём».
Меня покинули порывы
И прежний ветер перемен,
И настроенья лад игривый,
И тишина средь тесных стен.
Та тишина, что животворна
И порожденьями полна,
Её я жду и жду упорно,
Ведь так спасительна она.
Город снится, нет не лица,
Сон мой длится лишь мгновенье,
Сон, а может откровенье.
Но я вижу город мытый,
Город всем ветрам открытый,
Город лёгкий и не сытый,
Тот, в котором не живу,
И пришельцем в нём слыву,
В нём могу я быть свободным,
Быть ему и братом сводным,
Город снится, и не лица,
Нет не лица, город снится,
Тот, что странностями мечен
И под небом вечным вечен.
Иосифу Бродскому
Да, вы уста-
ли, ли, посетив места
Зряче, раскрыв от востор-
га-га-га уста,
Заливай восторг в раствор
Содовой с виски. Ах,
Говорю, какой прост-
ор, ор до сведения с ума,
И ещё этот долгий пост,
И сума;, что пуста,
Вот простота, а в ней
В суме; иль в прост-
те, нет, нет слова
не те, для рифмы – «вот вопрос»,
В суме; заплечной голова,
Кричу,
моя, моя, я, я,
Бегу, Куда?
Припал к плечу
чужому, и падаю я ниц
Перед метелью лиц…
За всё и всем. Я подкую
Блоху. Всё сложено
Из слов. Всё сможено.
Гони, Пегас, гони строку
Навстречу времени шальному,
И может я тогда смогу
Подобно сказочному гному
Себя от времени сберечь.
И пусть оно себе течёт,
Но мимо. А родная речь
Строкою за строкой совьёт
Охранный круг. Гони, Пегас.
Навстречу времени шальному
Видений ряд, чтоб не погас
Порыв прожить жизнь по-иному.
Какую власть имеет слово,
Когда достаточен намёк,
Чтоб был от слова вещий прок.
Какую власть имеет слово,
Когда достаточен лишь слог,
Потом молчанье, следом снова
Срывается за словом слово,
Строка стремится за строкой,
Как псы те гончие, что гонят
К закланью жертву пред собой.
И вот уставший от погони
Пришедший свыше тайный смысл
Вдруг ставит точку. Зна;ком точным
Он останавливает мысль.
Однажды мир,
Стараньями натруженный,
Вдруг остановится
И скажет, «Хватит, стоп,
Все правила, какие есть
Нарушены.»,
Махнёт рукой,
Нахмурит в складках лоб,
Закроет дверь ключом.
Покрытым ржавой па;тиной,
С беспечностью господ
Забросит ключ в кусты,
А там шакалы в шкурах
Цвета платины
Ждут часа своего,
Поджав хвосты.
Но, приглядевшись.
Стало ясно мне,
Что это не шакалы,
Это люди,
Не тонут ни в воде
Они и не горят в огне,
Так значит завтра
Всё, что было,
Снова будет.
ОПЫТ ДИАЛОГИИ
ОПЫТ ДИАЛОГИИ
1. Мне наскучило писать о себе.
2.; ; Писать или сочинять?
1. А разве это не одно и то же. Хотя может ты и прав – ближе к правде было бы выразить моё нынешнее писательское состояние так: «мне наскучило рас-сказы-вать о себе».
2. Да к тому же себе самому.
1. Твоя ирония вполне уместна, но что поделать, если слово-мания меня пленила.
2. Мания слова. Все мы маньяки слова. А почему?
А потому есть магия слова. Но ты со своей слово-манией даже не дурно устроился, перепоручив авторские права мне.
1. Должен признаться, как подследственный, как подозреваемый в преступлении, что, когда я складываю слова, меня не покидает ощущение, что я не волен, а неволен, и пишу диктант, и от того призываю тебя быть автором.
2. Значит ты подёнщик моей воли, так ли?
1. Замечательно точно сказано.
2. Спасибо. Будешь записывать, не забудь поставить чёрточку.
1. Конечно «спаси-бо», но всех нас он не спасёт.
2. Глубоко мыслишь, и всё-таки.
1. Всё-таки мне наскучило рассказывать о себе.
2. Так в чём мучительность, принимайся сказывать о ком-нибудь другом, я не мешаю тебе.
1. Вот я и задумался.
2. И надолго?
1. Не знаю.
. . . . . . . . . . . . . . .
2. Долго же ты молчал, и о чём молчалось?
1. Да ни о чём, пусто-и-порожнее время.
2. И мыслей не было.
1. Если и были, то летучие, мимодумные.
2. И всё-таки, вспомни, в начале быть должно что? – слово.
1. Нет его. Не слышу, не вижу.
2. Хорошо, вот тебе слово в руку - СОН.
1. Сон, говоришь? А ведь вчера нашёл на меня сон, а в сне этом был ОН, который НЕ-Я, да-да НЕ-Я, припоминаю ясно.
2. А сон-то вещий?
1. Вещий? Конечно, сон весь в будущем, но сон был.
2. Что ж, я угадал.
1. Поменяй «у» на «на», стало быть на-гадал, надеюсь не на-гадил.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
1. Итак, молодой человек, авторизированный в третьем жизненном цикле, вдруг тревожно задумался. Задумывался он не впервые, задумывался он всякий раз, когда приходилось решать задачи согласно бессрочному контракту с общественно-владетельным нанимателем. А обитал молодой человек к тому времени в третьем жизненном круге на ветви дерева жизни, именуемой «Ветвь проблематики насущного выживания». Но сегодня он задумался по-иному. Не было прежней лёгкости, не было полёта мысли, а была тягость, будто погрузили его под корневую систему дерева жизни и столб жизненной среды обитания давит, гнетёт. Такое с ним случилось впервые.
2. Так-так, забавно, и что дальше?
1. А дальше следует продолжение с твоим благо-и-славлением.
2. Даю тебе и благо, и славлю.
1. Спаси-бо. Но возвращусь ко сну.
2. Кстати, я советую тебе не забыть о любовной линии, пунктирно, но обозначь её.
1. Совет автора для меня закон, но последую ли я ему – не знаю, поживём – увидим. А тем временем молодой человек продолжил свои лёгкие задумывания. Были они о разном. Некоторые из них относились даже ко времени его первого внеземного поселения. Время это было чудесное, полное трепетных ожиданий, без всяких натужных надежд, но ожиданий необъявленных встреч и всяких непредсказуемостей.
2. Не забудь, что молодой человек был обращён в интерактивное рабство.
1. Да, конечно, да, я вижу сон вчерашний, он сбудется завтра, а сегодня молодой человек задумался тягостно, но не без улыбки о том, как он, добро-и-волец, который был волен во всём, не жертвенно, а потому страсть как хотел перейти грань, перешагнуть под-оконник, на котором якобы цветёт герань, перемахнуть через черту, за которой ты уже не ты.
2. Ну и закрутил же ты, а выкрутишься?
1. Выкрутиться, уважаемый автор, это значит остановиться между двумя сердцебиениями, и потом раскрутиться в обратную сторону.
2. Браво, и чтоб удача тебя не по-кинула.
1. Не волнуйся, она меня не кинет, и потому молодой человек про-должил задумывания, но уже улыбчиво, хотя не без тягости о том, как он, добро-и-волец был обращён в рабство, продан ЭМИ-ИМИ-грантциозным комитетом планеты «земля» на бессрочное внеземное поселение. И ведь никто его не уговаривал, так по крайней мере тогда виделось – а нынче, в новые времена кажется вовсе не так – никто не лукавил, впадая в искренний намеренный обман. И было замечательное время. Цвела сирень. Ох, как она пышно цвела. Ветки собирали охапками, дарили и налево и направо. Женщины улыбались. Женщины впадали в сиреневое благодушие и подставляли щёки для поцелуев. Но всё вдруг кончилось. Как-то сразу и необъяснимо. Вот взяли и отсекли весну. И наступило некое пятое время года, не весна, не лето, не зима и не замученная осень, а что-то вроде слякотного дня, но растянутого на месяц, и даже на год.
Именно столько потребовалось, чтобы пройти все комиссии, все тесты, чтобы узаконить добро-и-вольность внеземного поселения с обращением в интерактивное рабство. И наконец, когда всё было улажено, и получены на руки свидетельство о новом гражданском положении и маршрутный лист, удостоверяющий конечный пункт назначения, с каким же облегчением он вздохнул – началось сбывание его устремлений, и он сказал себе, «ну вот и свершилось, присяду на дорогу – и в путь».
2. И что, так вот и досуществовал наш обычай присесть на дорожку до самых продвинутых земных времён?
1. Да, а что, разве в этом есть что-то несовместимое с содержанием моего сна?
2. Ну, если сон, то пожалуйста, сон, как и бумага всё стерпит.
1. Спаси-бо, а пока я спешу продолжить пересказ…
2. Пересказ или перефраз?
1. Хорошо, хорошо, пусть по-твоему будет – перефраз сна, спешу, потому как молодого человека я оставил стоять перед дверью, которую ему предстояло открыть и узнать не сразу, а жизнь за жизнью, что там за ней скрыто, что там за ней ожидает, если вообще ожидает, а не начнёт твориться только с его появлением – такого исхода одно аналитическое ведомство планеты «земля» не исключало – как кстати не исключался любой характер того, что его ожидало, от полного неприятия и даже неприятельства, до полного безразличия, а может до полного радушия, сходного с ра-душительством. И никто из уходящих, и никто из остающихся гражданских обитателей планеты «земля» не ведал, а что там за чертой, а что там есть в ином существовании, каково оно. Но при всём при том по закрытому каналу интерактивной связи (потому и переход на внеземное поселение и назывался обращением в интерактивное рабство) на планету «земля» передавалась информация о траектории судьбы каждого пере-поселенца, но она поступала в закрытую базу данных, не доступную полностью никому, даже высшему ЭМИ-ИМИ-грантциозному комитету с действием запрета на полный доступ в течение последующих многих тысяч лет. И задумывания молодого человека вновь обратились к самому началу первого жизненного круга его существования в качестве переселенца, обращённого в бессрочное интерактивное рабство, обратилось к тому времени, когда он поселился в страномании, в крупном зажиточном поселении, расположившемся на одном из архипелагов на пересечении шестого и пятого измерений, далёких от чувственного восприятия гражданскими обитателями планеты «земля», хотя пространственно без объездов страномания существовала рядом, но рукой было не подать, не подать ни куска хлеба ржаного, ни пожатия тёплого, ни ладони, отравленной клейким ядом. Да, говорил он себе, и чувствовал я себя счастливым сполна. И тамошнее солнце засветило ярче и теплее, но возможно оно уже давно погасло, или его выключили, а свет его продолжал творить добро, хотя молодой человек и ко времени текущего сна не мог понять, а что же такое здесь в страномании добро.
2. Ну, ты и закрутил – и тебе клейкая ядовитая ладонь, и счастье жить под светом угасшего светила.
1. Ну что ты придираешься, это ведь сон, это ведь правда сна, и к сожалению на том мой сон закончился, осёкся на полувидеоряде, обеспеченном словами.
2. Вот это да, как же дальше, что грядёт, не закончишь же ты своё сочинение на четверти полуслова.
1. Безусловно, не закончу, и с твоей подмогой я продолжу сочинять сон, может так оно и к лучшему.
2. Что ж, присядем на дорожку, помолчим и с богом в путь к лучшему.
1. Спаси-бо. И я скажу, что молодой человек обнаружил в своём обременённом лёгкой тягостью задумывании, как в матрёшке, ещё более глубокое задумывание, перешедшее скорее в раз-думывание, метущееся червем в западне, пытающееся понять, пытающееся обнаружить, с кем, с каким временем или событием связно-завязано вселилась эта тягость, поначалу неуместная, но вдруг, озарённая правильным ответом. Молодой человек без иллюзивных искажений помнил, с каким радостным подъёмом сил проходил первый круг его, первый жизненный круг, в котором он служил в бессрочном рабстве на ветви дерева жизни, именуемой «ветвь проблематики насущного выживания» в институте полноправия. Ветвь эта была столбовой.
2. Что-то ты мне голову перекружил этими деревьями жизни, да ещё к тому же проблематикой насущного выживания под крышей института полноправия академии наших наук.
1. Во-первых, не деревьев, одного дерева жизни, а во-вторых, причём тут академия наук, как пришитый кажется кобыле хвост. И продолжая сон, я скажу, да, молодой человек помнит, как он безотказно трудился в этом институте полноправия, разрабатывая частично проблематику насущного выживания. Кстати ему удалось чётко сформулировать запрет на нанесение царапин, насечек, подпилов и прочих деструктивных действий по отношению к ветви, на которой располагался институт.
2. Скажу без обид – «сук», на котором он сам, молодой и человек, и столь же молодые или чуточку постарше институтские служивые располагались.
1. Пусть так и будет, это не меняет сути существования молодого человека из сна. И он даже заслужил одобрение владетельного нанимателя, который был не только доволен человеком с планеты «земля», но и благословил на переход во второй жизненный круг.
2. Что такое переход? Это поднял правую ногу, шагнул и перешёл? Или это подземельный переход? А может переход типа «зебра», но регулируемый? Прошу уточнения.
1. Пожалуйста. Сразу скажу, что переход этот рекомендуемый нанимателем или попечительским советом нанимателей. При переходе из одного жизненного круга в другой происходит смена кожи, сброс старой и обретение новой с полной санацией и перепрогрпммированием функций кожного покрова, поскольку именно кожный покров отвечает за коммуникативность индивида.
2. Вот это да, что у них вместо глаз кожа видит?
1. Ну это ты перебрал почище моего. Конечно нет, глаза есть глаза, но кожа отвечает за согласование организма со средой. Ну ладно, слушай дальше, что буду сказывать я. А дальше даже раб может совершать переходы из круга в круг, будучи переведённым с одной ветви дерева жизни на другую. А ветви имеют разнозначимые назначения. Не скрою мне не без лёгкого и приятного труда удалось раз-и-узнать.
2. А что бывает два-и-узнать?
1. Твоя и-е-рония, именно так я её произношу и подношу, не-уместна, хотя автор – хозяин-барин, а я наймёныш трудудоступ-ный.
2. Оригинально сказано.
1. Спаси-бо. На чём я остановился?
2. На «не без лёгкого и приятного труда удалось раз-и-узнать».
1. Да, вот именно, и раз-и-узнал я, что были на этом дереве жизни кроме столбовой ветви под именем «ветвь проблематики насущного выживания» с институтом полноправия, о чём молодой человек поведал мне во сне, ещё и боковые ветви, а именно «ветвь проблематики насущного горизонта» с институтом полновидения, а также, если не ошибаюсь, ошибка может иметь место при транспортировке информации в мой колючий мозг.
2. Отчего колючий?
1. А от того, уважаемый автор, что на склонах извилин растёт репейник.
2. Слава богу, что не розы.
1. Ну хватит цепляться, повторяю – если не ошибаюсь, была и боковая ветка, «ветвь проблематики насущной радости» с институтом полнокровия.
2. Ну полно, полно, товарищ трудудоступник, у меня уже голова кругом идёт против часовой стрелки, и всё никак не домыслю, а что это такое ваше с молодым человеком дерево жизни, кстати у тебя уже прежде был героем баобаб в давнем сочинении, помнишь? Повторяешься, товарищ, повторяешься.
1. Да, повторяюсь и не стыжусь. Это мой архе тип – дерево жизни, переклик с эдемом.
2. О! Глубокая аллюзия.
1. Спасибо за награждение столь красочным заморским словом. Но, сказав спасибо, я не забыл ответить на авторский запрос. Страномания и есть дерево жизни, а дерево жизни это ветвистое пространство, ...
2. Как оленевые рога.
1. Пропуская твоё замечание мимо, и продолжаю — итак, ветвистое пространство, обозначаемое как шестимерный архипелаг, кстати у нас пространство трёхмерное.
2. Эвклид?
1. Да, он самый, но, пожалуйста, не отвлекай, и архипелаг этот в свою очередь расположен, а может, располагался в общем пространстве Уиллера.
2. Кто такой, или что это такое?
1. О, господи, я же не энциклопедический словарь, загляни в него сам и узнаешь, дай завершить мыслестроение, ведь мысль она такая тонкая штука, ничего не стоит порвать её, о-борвать, итак, - люблю итаковать, почти, как атаковать, - наш молодой человек преуспевал в решении поставленных задач и успешно переходил из одного круга жизни в другой, пока не очутился в круге четвёртом, а вот там-то ему присвоили помимо статуса раба ещё и звание вольного стрелка.
2. А любовь, где любовь?!
1. Ну подожди, не торопи, будет тебе и любовь, и ещё кое-что, о чём я сам ещё не знаю. Дело в том, что обретя звание вольного стрелка наш или ваш молодой человек получил право выскочить, да-да, не шевели ушами, именно выскочить из четвёртого круга жизни, стать сперва выскочкой и без волокитного промедления войти в полноправие и получить статус избранника-обитателя страномании.
2. А как же рабство?
1. Оковы рабства падут, и молодой человек и наш и ваш отныне бу-дет, выскочив из четвёртого круга жизни, полно-и-правным чело-веком. Но это после. А прежде надо побыть вольным стрелком, тем самым, который мышью или поступком потрясает дерево жизни и таким манером опо-вещает дерево о себе. Но всё было не так просто. Вольный стрелок, а стало быть и наш-ваш молодой человек должен был на самом флажке замыкания четвёртого круга успеть и дерево потрясти и проскочить между краями окружной границы четвёртого круга, между остро наточенными краями граничного обода, теми самыми краями, что стремительно смыкались. И молодой человек проскочил, успел стрелком вольным потрясти дерево за прикорневой ствол своей силой духа, оставшегося в нём ещё от той прежней жизни, успел тут же сбросить с себя кожу вольного стрелка, и вот таким образом выскочил из рабства и, став полноправным кем-то, начал, как и все избранники – обитатели страномании исправно служить, не покладая ума, не щадя времени, которого вокруг было полно, на благо дерева жизни, начиная с первой ступени лестницы, ведущей за горизонт и приняв за данность стремление проходить одну ступень за другой, укрепляя раз за разом веру.
2. Какую ещё веру?
1. Какую, какую – да такую, которая есть вера в своё избранное назначение.
2. Потрясающе, очень удачный этюд. Ну а как же любовь?
1. Надоел ты со своей, или с его любовью. Любви там нет, по при-чине несовместимости обитателей, из-за, как я понимаю, обозна-ченной исключительности каждого. И об этом, будучи рабом ещё, наш-ваш молодой человек узнал потолкавшись по кругам жизни. И узнал ещё, что есть просто влечение, чувство, ведущее в никуда, о чём с гордостью, сообщали между прочим избранники – обитатели страномании. И вот с таким влечением нашему-вашему молодому человеку, ещё к тому же рабу пришлось повстречаться. Однажды во времена, когда он трудился на боковой ветви дерева жизни «ветвь проблематики насущной радости» в институте полнокровия, молодой человек и ваш и наш спасёт, протянув руку помощи, одну из избранниц – обитательниц страномании, ту самую, что решала задачу непротиворечивости путей максимализации радости, спасёт от свободного падения с ветви дерева жизни, а ведь само по себе свободное падение считалось достойным высшей меры отвержения в страномании. И так случилось, что они почувствовали взаимное влечение, иные там говорили не «почувствовали», а «обрели». И встретились-то они, как и положено случайно, но вроде бы долго-и-жданно. И говорили они о всяком, но чаще молчали при встречах, иногда уходили в пешие путешествия, и уж вовсе изредка обозначалось это самое взаимовлечение прикосновениями. И так продолжалось не долго и не коротко, а столько, сколько видимо было отпущено тем же случаем, потому что вдруг, не испытав к тому позыва или повода, когда, казалось молодому нашему человеку и вашему, вот-вот должно было что-то, а что именно он не знал, свер-шиться, как вдруг нечто нашло на них, налетело и пролетело летучей звездой когдатошней но лишённо загаданных желаний, пролетело и прошило насквозь и разломило надвое их увлечён-ность, оставив от неё только само слово, словно высушенную красивую бабочку и только к тому же приколотую к жёсткой памяти, хранительнице всего обо всём до тех пор, пока центральный сервер не решит сам или не обратиться к случайным числам и не сотрёт всё с жёсткой памяти и не начнёт заново новое «всё», которое вновь уложится в цикл сменяющих друг друга жизненных кругов, тем самым заново насыщая истощённые корни дерева жизни энергией и позывом творить здешнюю жизнь.
2. Так-так, дорогой сочинитель, или списыватель с небес, не нравится мне этот пассаж, уж очень он по-нашему сентиментален. Попробуй сочинить по-иному. Сможешь?
1. Смогу ли я? Да конечно смогу. Пожалуйста, пусть будет так. И всё было бы как было, пока однажды под включённый закат, когда наш-ваш молодой человек не посягнёт чаянно или нечаянно на тамошнюю «близость», на что она, его напарница спасённая усмехнётся и скажет, «ты всё-таки не тот, который есть», а потом улыбнётся по-доброму, оскалив зубы.
2. Отлично, это то, что надо, одобряю.
1. Слава богу. Но до того он и она увлеклись вопросами и ответами, иногда летящими мимо и вовсе в другую сторону. Помнится наш молодой ваш человек как-то спросит у неё, «а что такое благо дерева жизни?».
2. Так-так, очень интересно. Тик-так засекаю время на ответ, что же это такое?
1. А она не медля, на автопилоте, не взволновавшись, ответит молчанием, всего лишь приподнимет брови, которых нет, а спустя молчание пожмёт плечами, как бы съёживаясь от холода, которого в страномании никогда не бывает. Что же означало это молчание с пожатием плеч, он не понял тогда, и не понимал долго, очень долго, но допытываться не стал. А откровение о благе пришло само собой. И даже очень просто и по-школьному, на курсах подготовки вольного стрелка. Пояснение не требовало доказательных вопросов, как эвклидова аксиома. И учитель сказал, благо – это «всё», и благо – это слово, смысл которого отсутствует, потому как смысл «всего» объять словами невозможно, благо – это последнее слово, за которым нет ничего более значимого, что можно выразить другими словами.
2. Да-а-а, как проста; и как мудревата эта благомания.
1. Что ж, на то у них и мир шестимерный, и смыслы их не уложатся в заземлённую трёхмерность.
2. Ладно, не входи в шестимерный раж, лучше скажи, сказитель-сочинитель, а что было дальше?
1. Дальше? А дальше, спустя некоторое ихнее время, прокрутив очередной сегмент очередного круга жизни, как крутят у нас рулетку, молодой человек, слегка потерявший притяжательность цели, задастся вопросом, отчего такой гнёт в его задумываниях, отчего порой становится тяжело дышать, словно не хватает не воздуха, а чего-то неназванного, но нужного, отчего прошли все эти вспоминания разорванно, чередой слов и их сочетаний, но так и не освободив от гнёта, не возвратив прежней лёгкости даже здесь, в пространстве существования избранников – обитателей страномании, находясь в совершённом полноправии, не рабства, как когда-то, когда и навалился гнёт на его задумывания. И тогда он не станет более задаваться вопросами и мысленно допытываться до причин, которых могло и не быть вовсе, и тогда, сидя на ветви дерева жизни, он без принуждения начнёт пилить настойчиво, чтобы в конце концов распилить ветвь, на которой он полноправно обитал, чтобы наверное сполна испытать свободное падение вниз, оставив другим избранникам – обитателям ступать по ступенькам лестницы, ведущей за горизонт, а себе – испытать свободное падение, от которого он когда-то спас ту, что подарила ему напрасное влечение.
Всё! «Занавес!».
2. Какой ещё занавес, ты что слегка тронулся или очутился в седь-мом измерении?
1. Не важно, даже мир в нулевом измерении, в точке есть театр, так сказал Шекс-и-пир.
2. Но в театре товарища Шекса-и-пира не было занавеса.
1. Пусть так, согласен. Тогда отставить – «занавес поднять!»
2. Ну а теперь после того, как твой цирк погасил огни, признайся, что ты уже знал заранее, чем всё завершится.
1. Ничего я не знал, так вышло, куда повело дышло.
2. Поклянись.
1. Клянусь первой ожившей после зимней спячки мухой-цокатухой, что ты прав, я знал ранее-за.
Апрель-июнь 2010 г.,
Москва