Мелодии одной струны

Юре, светлой памяти его



ИНО – Странник

Слушаю в который раз уже инвенции Баха в исполнении Глена Гульда, и почему-то, чего прежде и не бывало в замысле душевном, навернулись слёзы, скупые и оставшиеся в памяти, и спросил я себя а может спросил и кого-то, кто вне меня, почему, отчего так случилось сегодня, и ответ пришёл, и я услышал странное объяснение, граничащее с мистикой, - просто стало ясно тебе, что жизнь твоя течёт не здесь, а где-то в других местах и временах,  о чём никто не ведает, но есть и достижимо всё-таки или никогда, или хоть раз в жизни, как и случилось разве не сегодня.


И пришёл день. Нет не день. Пришёл вечер, не в сумерках, не с фонарями на страже, а светлый, а вечер, которому заходящее солнце сулило долгое будущее, и тот, кто шёл не домой, а сам не зная куда, упал на колени, кажется такое произошло впервые в жизни его, упал и признался – я буду верен тебе до конца жизни, чьей? Не твоей, а своей, кто знает как долго она продолжится? О! Она будет длиться пока я буду любить тебя. Так неожиданно совершила что-то вроде зигзага встреча трёх друзей в одном из многих мадридских ресторанчиков, и за зигом, и за зигом началось нечто новое, которому ещё предстояло дать и придумать название.

Это была странная встреча. Поначалу он увидел собаку. Красавицу. Или красавца. Кажется это был дог. Добрейшее существо, любящее даже детей. Он обнял дога за шею. Прижался щекой к его влажной щеке, или к уголку его пасти, прохладной, мокрой. Совсем такой же, как у Джина. Какая собака у него была! Защитница. Своя. Но где это он? Речь чужая. Это не Москва. Это не двор, где гуляли с Джином. Где мы? Джин давно загнан в бутылку. И никогда никакой Аладдин его оттуда не вызволит. А я, где я? Ах, да это ведь Мадрид. А рядом, перед носом брюки. Чьи-то. Чьи? Он поднимает с асфальта опустившиеся глаза, и, о боже, небо голубое, и лицо женское, её лицо. Кто она? Не важно. Лицо холёное. На лице светлая вечерняя улыбка. Она, улыбка, обращается к нему. И происходит, если не чудо, то подскажите автору, что ещё. Он, выражающий свои и чужие мысли по-испански лишь двумя словами «си» и «но», или «да» и «нет», но зато с какой убедительностью, ну так вот он вдруг понял испанскую речь улыбки. И в ответ на язык его, как выигранные монеты из игрального автомата, посыпались испанские же слова, в лад, в стройные ряды сложенные. «Так поднимитесь же с колен», обратилась к нему, не улыбка, а холёное лицо, а точнее женщина с холёным лицом. И он поднялся, успев отряхнуть мадридскую пыль с колен. И пошёл было разговор. О том, о сём. Кто, откуда. Что делаете? Подметаете улицы? Нет? А, учёный. О, потому у вас такая речь с французским акцентом. Ах, вот в чём дело – вы по материнской линии из дворян. Да-да, помню Толстого, дворяне в России все говорили по-французски. И разговор пошёл бы дальше, если бы… Если бы не окрик испанского друга – «басом!» Стало быть, «идём!» И неуместное учительствующее замечание российского друга, хотя и верное, «Ты что сдурел?!» И разве не так ли? Не наваждение ли всё это? Подумалось ему. А автор тут же смекнул ввернуть глубоко-и-мысленное заявление, «а что, почему бы не быть наваждению, разве и наша жизнь не наваждение». Истый читатель конечно же отмахнётся от подобного заявления и спросит, морщась от нетерпения, «ну а что же дальше?» А дальше? Дальше они попрощались с собакой и с дамой с холёным лицом. На прощание она, конечно же женщина записала номер своего телефона и передала записку ему с напутствием весьма обычным, «будете у нас, позвоните». И они, трое, он, друг испано-говорящий, друг русскоязычный пошли по улице Лагаске вниз, пока не очутились у дверей в таверну, за которой они и скрылись. А холёное лицо женщины с лёгкой улыбкой, светлой, как вечер, и слюнявая морда собаки, остались, как сказка братьев Гримм, там, за дверью, на улице, и почудилось ему на одну, всего-то на одну минуту, что остались они на улице, как терпеливая нищенка, не решающая переступить порог таверны, но в ожидании с протянутой рукой. А на утро… утро? Или это уже был день? И всё-таки – а на утро он, проснувшись, убедившись, что новый день настал, что сердце стучит, подумал, «ну и слава богу». Но некую неловкость он при всём при этом ощутил. Кажется голова опустела. Не болела. Нет. Именно опустела  и стала лёгкой. Неужели всё прошлое кто-то стёр. Я же не компьютер, чтобы в меня внедрили вирус, подумал он, и ощутил слабую гордость за своё сравнение. И надо же, с этой самой гордостью как-то без усилий перед глазами появилось нечто странное, то ли морда дога, то ли лицо женщины. И тогда его осенило, и тогда он вспомнил всё, что произошло вчера на улице Лагаске, вспомнил и собаку с её слюнявой мордой, и женщину с холёным лицом, и многое другое, среди этого другого и то, чего вообще и не было. Он сладко потянулся. Закрыл глаза и подумал, а в самом, деле, почему бы не помечтать. Утро с туалетом, утро с завтраком подождёт, никуда не денется, а если денется, то наступит день, придёт и наступит на больной палец левой ноги, и тут уж придётся вскочить с постели и успеть догнать вечер, а пока можно было и помечать. Вот-вот, именно помечтать, именно так, заметил он мысленно, и увидеть, что они втроём на пляже. Кажется это пляж в Гаграх. Берег сплошь в гальке. Горячей, как добрая ладонь любимой. Они лежат на полотенцах, наброшенных прямо на гальку. Они – это он, она, женщина с холёным лицом, чей номер телефона у него в кармане, так, вдруг он растерялся, потому как не мог вспомнить, в каком именно кармане, впрочем какие ещё карманы, когда он на пляже в плавках, и наконец собака, да-да, та самая, дог со слюнявой мордой. Конечно, конечно рядом и гитара без пака де люсии. Она по вечерам играет на гитаре. И всегда тот, кто в плавках, просит наперво сыграть бессаме мучу. Очень мучу, ведь завтра глядишь и расстанутся, кто знает, куда кривая судьбы заведёт. И он подумал, отвлёкшись от пляжной картинки, неужели последний вечер, неужели «завтра» не будет, подумал и хмыкнул, мол, дурак, всё, что есть вечно, так ведь, господа брамины, а брамины в ответ задакали и замотали слева-направо бритыми головами, но браминов на пляже не было, брамины и понятия не имели, что есть такой курортный город Гагра, да, Гагра! Звучит гордо, и они втроём лежали под солнцем, вдумчиво загорая. «Не сгоришь?» спросил он, спросил нисколько не двинувшись, продолжая лежать на спине, как и лежал, а в ответ то ли собака, то ли она ответила, «не сгорю, шерсть крепкая». И в этот самый почти сказочный миг, за которым может начиналась иная жизнь, но теперь, кто знает какая, потому как миг этот замер навечно от стука в дверь. «Фу, черт, опять этот начальник», подумал он, впрочем не только начальник, но и друг его давний, но до чего же беспокойный, небось волнуется, как, что после вчерашнего. А что было вчера? Ну выпили. Ну обузили. Ну испанского друга, едва стоящего на ногах усадили в его собственное авто, убедились, что руль держит, как надо, и благословили. «Ну что всё в порядке?» слышится голос из-за двери. Он раздражённо не зло, отвечает, «да-да, в порядке». Из-за двери тот же голос замечает, «Значит – дышишь»,  в ответ он со вздохом сообщает, «дышу, дышу».

А потом пришлось вставать, пришлось исполнить всю сцену просыпания и вписания в день. Но прежде, не заходя в туалет, он задумался, «а всё-таки, где записка с номером телефона» той самой женщины с холёным лицом, а может это был номер собаки, всё может быть.  И полез он в один карман брюк, там номера не оказалось. И полез он в другой карман тех же брюк, своих, своих? А вдруг мы с испанским другом обменялись, как футболками, брюками на память, да нет же, конечно своих же, завершил он свои логические рассуждения. Но и в этом кармане записки с номером не обнаружилось, зато была дыра. Не чёрная, та самая хищная, ненасытная, коварная, а дыра честная, открытая  всем ветрам, дыра, что пропускает через себя, встречает и провожает. И посидел он в задумчивости некоторое время на кровати, а потом подумал, вроде бы успокаивая себя, а может философству-Я, что же, будем гулять по нашей улице туда-сюда, сюда-туда, когда-то же встречу собаку. И ведь перед самым отъездом встретил. Однако собаку вёл мужчина высокий с лицом не холёным, но задранным, глядящим на всех поверх голов, думая судя по всему ни о чём, ни о ком, кроме как о себе. Что же, подумалось, уже сидя в кресле самолёта в десятом ряду возле запасного выхода, ещё одна потеря, и пусть все потери останутся позади, нет, господа пассажиры, такого в жизни не бывает, пусть приходят и уходят. С этой глубокой мыслью он устроился поудобнее и заметил, кстати, а дыру в кармане зашивать не буду, заметил между прочим и вскоре уснул с ободряющей мыслью, как свободно здесь ногам.


Парафраз на «Мимино»
- Балик* джан, что ты хочешь, чтоб твой дядя купил тебе?
- Мобильник.
- Хорошо, балик джан, я куплю тебе мобильник, тебе будет хорошо и мне будет хорошо.
- Дядя джан, что ты хочешь, чтобы твой любимый племянник купил тебе?
- Балик джан, купи дяде своему «мерседес».
- Хорошо, дядя джан, куплю тебе «мерседес», тебе будет хорошо, и мне будет плохо.

* «балик» -  с армянского «дитя».


                Москва – Мадрид
                сентябрь – октябрь 2012 г.
 

…молчание – музыка уходящих. Согласен, я положительный чело-век, но у меня есть не-достаток, и он растёт, это… мой возраст.



КОНЦЕРТ для          МОЛЧАНИЯ с ЧИПОМ,

сочинённый автором во время прогулок вне вольерного содержания



Да, господа читатели разных уровней и топологий, не удивляйтесь. Именно концерт, и именно для солирующего МОЛЧАНИЯ, чей золотой эквивалент хранится не в Париже, а в наших сердцах, повторяясь метрономально между двумя последовательно следующими ударами сердца. И именно с чипом, чья оркестровая партия сочинена в свободной, блуждающей тональности. Откуда взялся ЧИП? Кстати, позволю себе отойти от заглавности в написании ключевых якобы слов чип и молчание и возвратиться к равновеликости их по всей строке, сохраняя тем самым равенство, братство и свободу  слова. И вот теперь повторю ваш вопрос – откуда взялся чип? Да и молчание тоже, к тому же солирующее? Отвечаю. Чип был вживлён в меня при рождении с возможностью последующих программных и функциональных перезагрузок. Оркестровая партия чипа начинена – не пугайтесь, не взрывчаткой, а – беседами, моими беседами с моим чипом. Господин читатель, проходящий мимо, оставьте, пожалуйста, ухмылку при себе и переходите улицу в положенном месте. Что касается молчания, это вовсе не молчание рыбы под шубой, или человека, набравшего полный рот воды, это музыка уходящих и имеет лёгкую аллюзию или сходство с каденциями классических инструментальных концертов, на сочинение которых я не замахиваюсь. Беседы я записывал тайно, уходя в файл-кабину, находящуюся под замковой кодовой защитой. В случае подрыва защиты, включался без предупреждения  механизм взрывного уничтожения файла. Да простят равные мне эту мою потаённую вольность, да отнесутся снисходительно стоящие выше, и может поблагодарят стоящие ниже изгнанниками. Выдержав объявленные срок давности, я решил ознакомить уважаемую добро – и только – желательную публику с содержанием бесед с моим чипом, сочинённых нет-нет да в стиле иронизмов. Я конечно же осведомлён о возможном решении надзорной палаты изъять действующий чип и вживить новый, но уже чип-повелителя из серии «императивы». И я буду готов ходить под его началом, не изображая счастливой участи, а жить с ним.  Таковы правила жизни, в которую мы играем здесь на нашем уровне, в нашей топологии, и не нам судить их. Мы, входящие, в эту жизнь однажды, более не заботимся о выживании. Время нашего существования не ограничено ничем и никем. И лишь ты сам можешь принять решение об уничтожении здешнего файла о себе и таким образом уйти из игры. Но при этом остаться во всеобщей памяти навечно не подвергаясь физическому остракизму, не испытывая неудовлетворённости, подтверждая высокую гуманность и абсолютную честность нашего общества. Но чтобы понять, проникнуться правилами нашей жизни, необходимо однажды войти в эту жизнь, обрести свою участь и стать вечным изгнанником из прошлого. Замечу, что просматривая оркестровую партию чипа перед вбросом её в публикум-накопитель, я слегка причесал её под косой пробор, самый востребованный в наше счастливое время.  Обратясь к солирующему в концерте молчанию, должен намекнуть, что аллюзорные и даже иллюзорные каденции возникали сами собой, рождаясь как бы из ничего в пространстве обитания бесед. Я даже позволю себе предположить, что каденции принадлежат не мне, а кому-то ещё, находящемуся в отдалённом доступе. Но оттого они не становились мне чужими, нас роднила тайная страсть к музыке уходящих, чья участь кажется мне прекрасной, но  не в стиле героизмов, а в том же стиле иронизмов. Я подозреваю с авторской искренностью и откровенностью, что иронизмы и есть основные ферменты осуществления закодированных за-мыслов, то-есть того, что стоит за мыслями.
Ну что ж, пора. Вступительное слово музыко-и-веда  перед школьным собранием можно сказать и законченным и законченным образцом испытания терпения проходящих мимо читателей. Итак, настройка инструментов закончена, солист готов, дирижёр в буфете, и мы начинаем концерт для молчания с чипом, в котором по классическому определению ролей молчание -инструмент, чип – оркестр, а я чистосердечно признаюсь – исполнитель. А автор? Автор, спрашиваете? Автор – это администратор филармонии, ответственный за гармонии. Прошу не путать с гормонией, которая есть связанность в системе гормонов живых организмов.

1. Ну что ты такой печальный, дружок.
С каких это пор, уважаемый Чип Чипыч, я стал твоим дружком?
А с тех пористых, как шоколад, пор, как ты стал обзывать меня отзывать, зазывать Чип Чипычем.
Ну, во-первых, «пористые поры» это что-то глупое.
А я и есть «глупый», чтобы ты был умным.
Умным, говоришь?
Да, умным. А что во-вторых?
Во-вторых? Я уже и забыл.
За-мечательно, дружок, лучше забывать, чем помнить да мучатся памятью, вот я…
Не надо, Чип Чипыч, я уже вспомнил, во-вторых, ты что в обиду впал от обзывания уважительного «Чип Чипыч»? За тобой прежде обидчивость не водилась.
С  кем поведёшься, от того и наберёшься, цитирую тебя, дружок.
Спасибо за ссылку.
С чего ты решил, что я обиделся. Это ты так обидчиво думаешь, а я просто, как мне положено ответил в той же тональности.
Может ещё прояснишь в какой, в до-мажорной или в соль-минорной.
Вот этому меня не учили.
Скажи лучше – не натаскивали.
Пусть так, хорошее слово – на-тас-кивали, кивали на меня.
Что-то у тебя развилась склонность поигрывать словами.
А как же, я ведь всё-таки твой чип, а не вообще.
Вот это да, стало быть меня успели изучить и тебя под меня смастерили и подправили.
Ну – да.
Ну-да-ка.
Отметь, но не за-ну-да-ка.
Хорош, хорош, развеселил.
Значит я правильный и умному тебе вправляю быть и весёлым.
А умным для кого?
Для себя, для других, для всех.
Глупый вправляет мозги умному.
Ну что ты такой печальный, дружок, сегодня.
Дружок сегодня или печальный сегодня!
Такой логике меня не учили.

Увядание молчания.
Молчание не хризантем. Молчание не неуспевших опасть листьев. Молчание не земли, остывающей от забот.
Увядающее молчание.
Молчание не надежд. Молчание не поцелуев. Молчание не рукопожатия.
Увядающее молчание.
Молчание бесед. Молчание взглядов. Молчание уходящих.

Первым попрощался я. У меня был билет туда-и-обратно. Куда, спросила Она. Я ответил, не знаю. Потом подошли прощаться остальные. Прощались они бесцеремонно. С приобниманиями, с похлопываниями по плечу, с предложением не без подмигивания, а что поедем с нами. Но её глаза искали меня. Я уходил. Уходил, не оглядываясь. Я знал что остаётся позади. Я уходил обратно. Что ожидало там за словом «обратно»? Я не задавался этим вопросом, но он был рядом. Мир ведь перевернулся. Куда, спросила Она. И я ответил, не знаю.

2. Чип Чипыч, а ты когда-нибудь спишь, смыкаешь веки или всегда на страже.
Твоя манера, дружок, дру-жочек, друг друг-ой!, задавать сразу несколько вопросов меня отправляет в недо-умение.
Хорошо ещё, что не отравляет, а в недо-умение, это как в нокдаун?
А что такое нок-и-даун, это разновидность болезни Дауна?
Ну, Чип Чипыч, всё-таки ты не образован по всем статьям своей программы.
А это и не обязательно, и всё же, что такое нок-даун?
Это когда двое дерутся, и один из них наносит другому удар, такой сильный, что тот другой на время теряет не сознание.
Пиши правильно – со-знание, значит быть с знанием.
Хорошо пусть так,  а теряет соображение, где он и кто он. Что-то вроде переключения и только на время переключения с одной программы на другую. И всё-таки, Чип Чипыч, ты когда-нибудь спишь, смыкаешь веки, или всегда на страже?
Вот теперь, мой дружок, я и отвечу – не сплю, не смыкаю, всегда на страже.
И что ты с этого имеешь?
Что такое «имеешь»? Я имею программы, я имею указание следить за тобой, чтобы ты не навредил себе.
Вред-бред.
Что-что ты говоришь?
Говорю, что какая же ты белая, пушистая сволочь.
А кто такая «сволочь»?
Это очень хороший человек.
Я не человек, но всё равно, дружок, спаси-бо.
Ух-ты.

Это будет солнечный день. А какой ещё день должен быть для хорошего настроения. Конечно можно противопоставить их, подчеркнув несочетаемость и тем впечатлить покрепче. Но это всё-таки будет солнечный день. И настроение будет светлым, тихим, уходящим тропами в радость.
Так начнётся рассказ моего друга.
Его нет рядом. Он ушёл. Перешагнул
Границу. Один шаг, и он очутился
В другой стране. Чужестрания – это
И состояние гражданское и состояние
души. Но рассказ его так и
начнётся.
Это будет солнечный день. Я неспешно буду спешить на работу. Мелкие опоздания уже давно никого не интересовали. Да и утро располагало к безмятежности. Я буду думать ни о чём, когда взгляд мой остановится на женщине, идущей навстречу с пышным букетом цветов. И промелькнёт мысль, как она привлекательна, и букет ей к лицу. Женщина подойдёт  к мужчине, готовящемуся перейти улочку, что-то спросит, мужчина пожмёт плечами, мол я не знаю, и женщина, идя навстречу, обратится ко мне. Извините, как пройти ко дворцу бракосочетания, спросит она. И я подумаю, она не только привлекательна, но и чертовски обаятельна. И я объясню ей, не скрывая улыбки доброжелания, что дворец бракосочетания недалеко, надо идти прямо и вон там за лужайкой дом, а в нём и дворец. Лицо её растерянное, посветлеет, спасибо, скажет она, и двинется, продолжая обнимать букет, дальше. И тогда я ей вслед крикну, вы будете украшением свадьбы. Женщина остановится. Мы будем стоять друг против друга. Между нами огромным пространством пролягут пять-шесть шагов. И я услышу её тихий вопрос, вы говорите правду? И я отвечу, правду и только правду, вы же потрясающе привлекательны, и букет этот вам так идёт. И скажет она странно задумчиво словно последнее слово, спасибо, и уйдёт. Потом, пройдя несколько шагов, вдруг остановится и крикнет, спасибо, спасибо. И я в ответ ей крикну, и вам, и вам спасибо. И я увижу её, уходящую в страну, в которую я уже опоздал получить визу. Но день будет счастливый. Это будет солнечный день. И настроение будет светлым, тихим, уходящим тропами в радость.
Так начнётся и так закончится рассказ моего друга.

3. Ну и умён же ты, Чип Чипыч, только по-своему.
А как же, дружок, да я умён по-своему, не по-твоему, я же должен править тебя.
Тебя или тобой?
А разве разница есть?
Ну, Чип Чипыч, неужели не знаешь, что править тебя «это исправлять, поправлять», а «править тобой» это управлять, стало быть мной.
Ну и что, разница между ними по-моему равна нулю.
Да-а-а, с тобой в шоу смех сквозь слёзы выступать.
Чего-чего?
А ничего, мне всё равно, потому что я хотел бы освободиться от тебя, понимаешь, хочется свободы.
Что такое сво-бо-да;? Сло-бо-да;.
Опять, Чип Чипыч, ты чипуешь со словами. Что ли одарён от рождения? Кстати, а где тебя породили, то-есть произвели.
Где? Не знаю. Не помню. Может я всегда был. Только тебя ещё не было. И потому не помню. А как ты у меня появился, я и начал помнить.
А я с твоим появлением стал терять память, провалы пошли, но  не страдаю, только надоел ты мне.
Вот и хорошо, значит я есть для тебя друг.
То же мне друг, свободы, понимаешь, свободы от тебя хочу.
Свобо;да, свобода;, сво;бода, не знаю что это такое, может это пирожное, такое ты ел на новый год.
Да именно пирожное. Ладно, я иду спать. Ты не возражаешь?
Согласен, переключусь на ночной режим.
Наблюдения?
Нет, режим помощи, режим наблюдения внесуточный.

… Музыка. Молчание. Свет. Тень. Молчание – тень музыки. Всё началось с музыки. Черта. Здесь музыка. Там тень. Молчание. Один шаг. Всего один шаг. И черта была пройдена. Но музыка продолжала звучать. Тень. Молчание. Музыка звучала по-новому. Или это звучала душа музыки. Ведь душа она повсюду. Как и воздух. Кто-то оглянулся. Там за чертой  музыка. Здесь она за-звучала по-новому. По-иному. Молчание. Чьё? Времени? Тень. Чья? Музыки? Время молчало. Музыка шагнула в тень. А душа музыки и здесь и там. А черта? А черта пролегла по душе ушедшего в тень.  Разве и его душа тоже не здесь и не там? Кто или что может разделить эти две души? Или она одна? Одна. Музыка. Молчание. Свет. Тень. Молчание – тень музыки. Всё началось с музыки. Ушедший в тень знал об этом. И потому шагнул с улыбкой. За черту. Молчание. Чьё? Времени? Тень. Чья? Музыки? Или? Но музыка на всё отвечала без слов…

4. Или я умный, а он безумный, либо я безумен, а он умён.
О чём это ты, мой дружок, жок-дру. Можно я буду называть тебя жок-дру?
Кстати, Чип Чипыч, ты прав, я становлюсь перевёртышем, так что называй.
А как лучше «называй» или «обзывай».
Нет, он  в самом деле умён, а точнее не-умён. Ой, да что это я совсем сдурел.
Ты о чём это бормочешь жок- дру?
Да так, ни о чём.
Нет, всё-таки,  о чём, повторяю по записи ты сказал «да что это я совсем сдурел».
Ух, ты ещё и записываешь даже бормотания.
О, у меня велико-лепная память, ёмкость огромная, выборка раз и через одну микросекунду выдаёт нужную информацию.
Да-а-а, ума у тебя, Чип Чипыч, не палата, а целый дворец.
О, дворец – это огромное здание, где живёт один человек – дворецкий.
Нет, дворецкий это слуга.
Слуга? Слуга – тот, кто служит кому-то. Значит я слуга у жок-дру моего.
Неизвестно, кто у кого, ты у жока или я тебя, или при тебе.
Нет, дру-жок-дру. Я при тебе.
Надсмотрщик.
Что это такое. Кто смотрит над?
Точно, очень точно. А ты, Чип Чипыч, как не крути, как не верти, а умён.
Да, жок-дру, ум это важная деталь, она у меня есть, но не самая главная.
А что же главное?
Ты, жок-дру, ты.
Ужас, господь, быть главной деталью у надсмотрщика.
Что ты там опять бормочешь, мочишь-бор.

Мы неделимы, мы не делимы на; цело, без остатка, как десять делится расчудесно на пять. Мы далёкая родня той же десятке, но делящейся на три. Так решили-порешили. Кто? Не знаю. Должен оставаться остаток. Без остатка нет человека. Не было и всё. И потому в этом мире мы сто;им от остатка. Откуда пришла эта мысль? Не из молчания ли? Так оно и есть, никто не может опровергнуть это утверждение. Могут существовать и другие утверждения. И пусть. Пусть здравствуют и они. А моё при мне. Как и страна молчания. В стране молчания обитает всё. Молчание. Страна. Не материк. Не планета. Страна. Не поту-сторонне – странная. Страна. Без народа. Без власти. Без народо-и-властия. Без конституционных прав. Там каждая часть того, что «всё», имеет право. Голографическое право. Не голоса. Там нет выборов. Там никто не стремится быть «над». Там ничему не дано быть «под». Утопия? Пожалуйста. Вне страны молчания всё имеет конституционное венчающее право иметь своё, а не моё мнение. А в стране молчания всё не так. Там есть всё. И всё удерживается и существует и живёт, тяготением молчания. И что-то попавшее хоть раз в страну молчания обретает силу тяготения молчания и превращается из очарованного или с приставшей «раз» в гражданина её. Кстати с правом проживания, но не выживания.

5. А ведь хорошо он сказал, «свобода – это что пирожное?»
Ты, дружок мой, или жок-друг, хочешь пирожного?
Да, Чип Чипыч, очень хочу, потому что свобода это пирожное, которое едят, когда нет хлеба.
Извини, жок-друг, но память моя мне никогда не изменяет «это я спросил тебя – «что свобода это пирожное?»
А я, Чип Чипыч, и отвечаю, да, пирожное.
Поди купи, ноги твои, воля наша, сов-местная, то-есть местная, моя и твоя.
Бери, Чип Чипыч, теперь я так буду тебя обзывать, бери мои ноги и иди. Что задумался, слабо?
Мне жаль, дружок, жок-жок-прыжок, но не могу.
Эх ты, не могу и через немогу, а ещё в дружки приписываешься. Свободу не купишь. Она или есть или её нет. Если есть, то она бесплатна, и  бесплотна, и кушать её надо с умом.
Как чай с сахаром?
Да-а, Чип Чипыч, логика у тебя своя и к тому же дословная.
Что, жок-дру, что-то не так.
Да нет, всё так, как должно быть по твоей логике.
А тогда, что такой кислый, как лимон.
Ну, браво, сравнение, перво-классника, в саму девятку.
Во-первых, дружок-жок-прыжок, лимон стоит пятерку, а не девятку, во-вторых логика у нас с тобой одна, и я логичен идеально, соответствуя замыслу.
Отвечаю, дорогой мой наставитель Чип Чипыч, во-первых, логики  у нас с тобой разные, и какая из них лучше, какая хуже, не нам судить, а той самой цели, которой она служит.
А я служу тебе, жок-дру.
Не перебивай. Во-вторых, чьему замыслу, а?
Не знаю, зачем мне знать, как ты, жок-жок-попрыжок-дру, говоришь, «служат чьему замыслу». Я знаю, что я рождён. И всё. Этого узнания и необходимо и достаточно.
Ну ты оказывается, Чип Чипыч, ещё и математик доказатель, но скажи тогда, «что и требовалось доказать».
Мне всё ясно, жок-дру, и этим всё сказано.
Что ж, Чип Чипыч, логично-лично. И всё-таки, ты рождён управлять или посредничать?
Извините, мой жок-дру, не расслышал, «посредничать» или «повредничать»?
Ох, как точно сказано, конечно повредничать.

Кто сказал, что любовь – свеча, тот не поэт. Тот украшатель настоящего. Тот устрашитель будущего. Почему будущего? Потому, что ничего кроме очерка не оставляет будущему. Исполненность. Впрочем разве так уж плоха исполненность. Она дарит будущему быть началом.  Какое слово будет. Игра в тёмную. Главное встретить поезд из будущего. Что и кого он привезёт. Ожидание поезда на перроне вокзала всегда волнительно. Но что это? Играет духовой оркестр. Где он? Платформа пуста. Но оркестр играет. Духовой оркестр. По платформе шагает марш «прощание славянки». Откуда доносятся эти звуки? Ах, да, вон он, вон репродуктор. Похож на вытянутые растопыренные губы. Он там на телеграфном столбе. Кто сказал жизнь – свеча, тот не поэт. Тот никогда не будет рождён. И всё? Чьё молчание? Отчего ты молчишь? Кто-то сдерживает смех. Смех? А слёзы где? Пожалуйста, вот они слёзы – молчуны. И всё же, где выход? Из молчания. Выход там. Но он закрыт на обед. И снова перрон. Вокзальная платформа. На платформе никого. В ожидании поезда из будущего. Цветы уложены в букеты. Молчание будущего. Оно много-и-значительно. Ах, бросьте! Бросьте умничать. Прибывающий поезд – порожняк.

6. Бокер тов, дру-жок-жок-дру мой.
 Чего, чего?
Хорошо, ты против. Пусть будешь дру-жок немой.
Причём тут мой, не-мой. Ты, Чип Чипыч, сдвинулся что ли, что ты балаболишь, что за тов с боком каким-то.
Фу-фу, извини, настройка языка сбилась, это иврит, «бокер тов» он-лайн переводит «доброе утро».
А «тов» это сокращённо «товарищ»?
Нет, дружок мой или не-мой, тов на иврите это «хороший», «хорошо».
Причём тут иврит, ты что, Чипыч, поли-и-глот, глотатель языков?
Не знаю, что такое это самое «поли-и-глот», но у меня в памяти много языков.
Так, понятно, ты, Чип Чипыч, универсальный чип, на все случаи использования, и для племён африканских тумба и мумба?
Нет, для Африки, дружок, чипы других типов.
Очень интересно, а вы, Чип Чипыч, между собой чипами можете общаться?
Что значит, дорогой не-мой, общаться?
Ну не целоваться же, а так, как со мной, беседовать.
О! Беседы с тобой! Я назначен к ним.
Хорошо, хорошо, назначен и слава богу, так всё-таки вы чипы беседуете друг с другом?
Нет, друж-ок-ок-ок, мы обмениваемся информацией.
Как?
Что «как»?
Как обмениваетесь информацией, тупой же ты Чип Чипыч.
Тупой нож безопаснее острого.
Ну ты и тип, особенный. Откуда это тебе известно?
А это, дру ли-ли-ли, записано в тематическом словаре на слове «нож».
Как всё просто, просто до одномерности.
Ну, нет, дружок, я много измерен, и много-и-мерен, да и да, я многомерен.
Ты что, Чип Чипыч, обиделся?
Что такое «обиделся»? А, ясно, это когда мне становится плохо от тебя, так дружок-жок-жок, танец молдаванский.
Абсолютно верно, и то, что «плохо от меня», и то, что жок – танец молдавский. И всё-таки, как вы обмениваетесь информацией?
Через центральный сервер-накопитель, всё просто жок-дру-мой.
Действительно, просто, а вокруг сервера бродят тени.
Какие ещё тени, что с тобой мой жок-дру, тени на плетени наводишь.
Ох, Чипыч, как же ты надоел мне.
На-доел мне, или не-доел?
Совершенно верно, именно не-доел, но скоро до-ешь.
Это значит «кушать», так ведь, и где ты будешь друг мой, сегодня кушать?
Не знаю.

Молчание времени. Но сердце стучит. Молчание времени. Но звон в ушах. Молчание времени. Но гром во сне. Молчание времени. Но скрип тормозов в голове. Наезд. Кто наехал? Мысль? Или со-бытие? Время молчит. Оно молчит для слушателей. Оно обитает в пространстве, в котором нечем дышать. Там нет воздуха. Но оно, время звучит. Для себя. Про себя. И, если бы не зеркало, мы бы не знали, что время есть. Время, не сидящее в нас. Не обитающее в нас. Время, играющее на свирели. Время, увлекающее нас за собой. Хотя мы и не слышим звуков свирели, но ощущаем их горечь на вкус. Горько! Кричат оплаченные крикуны. Горько! Но это не свадьба. Это так называемая жизнь. Молчание времени. Как оно опасно и даже коварно. Молчание или время? Спрашивает чипующий сосед, исполняющий свою партию на губах. Я, как дирижирующий и солирующий субъект в одном лице шлёпаю чипующего соседа по губам дирижёрской палкой-выручалкой. Подаю знак ему – не засоряй словами молчание. Но тут, другой соседствующий чип, исполняющий партию на детском барабане без палочек, бросает в меня вопрос, «А времена, а времена молчат?» Я, как дирижёрствующий и солирующий субъект, отсылаю ему  его же вопрос, обращённый в ответ. Времена? Они ревут, они хохочут, они орут, они храпят и не дают жёнам спать. Времена? Они такие. Они сякие. Но их, как утверждают на общих собраниях умники, их получают в качестве гидов по здешним местам. Есть время – молчание, на котором мы исполняем каденции собственного сочинения с чипом и без. И есть время – молчание, которое в нас. Наше. Собственное. Приватизированное. Личное. На нём не исполнишь концерта. На нём не сыграешь даже гамму. Оно само играет. С нами. С нами? Или нами? Какая разница. Играет и всегда выигрывает. Вот так, много-и-значимо выходят из молчания музицирующие сочинители. И тогда куклы приходят в движение. И тогда кавалеры приглашают дам. Вот так и никак иначе.

7. Что является системо-образующей в жизни чипа, спрашиваю я, Чип Чипыч, тебя?
Системо-образующей в моей чипо;вой жизни, дорого-гой-гой дружок, являешься ты.
Спасибо, за оказанную честь, а у других чипов?
Объект вживления.
Так стало быть, я для тебя есть ничто иное, как объект вживления.
Да, так, ты жок-дру, не доволен?
Не то, чтобы «не доволен», а хотелось бы всё-таки оставаться, или считаться субъектом, да к тому же именным, так вот, Чип Чипыч.
У тебя ведь имя.
Я – объект, и наверняка, Чип Чипыч, пронумерован, признайся.
Пожалуйста, я от тебя ничего, мой друг, мой работодатель, вот видишь, кто ты для меня есть, ничего не скрываю, да, есть номер, он вот такой – 00222 У, и у меня тот же, только со звёздочкой вверху справа.
А что означает буква «У»?
Как это? Это категория «умный».
Ну, спасибо, Чип Чипыч, утешил.
Кажется ты, жок-дру, чем-то сегодня не доволен.
И сегодня, и вчера, и послезавтра.
И чем, неуже-ли-ли мной?
Точно, ты, Чип Чипыч, всё знаешь.
Не всё, но многое, а быть недовольным мной, это допустимо.
А что, иные недовольства не до-пусти-мы?
Дорогой мой жок, я с тобой для того и сроднён, чтобы недовольств не было, берегу тебя от них.
Ну, Чип Чипыч, прямо как в песенке поётся, «Счастье своё я с тобой в этой жизни обрёл».
Что это за песня? Не знаю.
Как же, Чип Чипыч, ты надоел мне!
За что, а, за что, друг мой?
Да, за то, что с тобой я потерян, понимаешь, уважаемый Чи-Чи или Чип без Чипыча, по-тер-ян, только не путай, это не армянская фамилия.
Не спутаю, и говорю, нет и нет, друг мой, ты обрёл себя.
Вот уж открытие, в старину тебе Нобеля бы дали.
Спасибо за Нобеля, с которым я не знаком, но ты же, друг мой, был многолик.
А теперь? Ну признайся, Чип, какой я?
А теперь, друг мой счастливый, сам не знающий о том, ты одно-лик.
Ну всё, пора опускать занавес.

Говорят молчание – золото. Стало быть молчание в цене золота. Цена молчания. Цена золота. Но позвольте, говорит речитативно молчание, цена золота со временем то растёт, то падает, да и разное ведь оно бывает. А молчание? Чипует вопросительно чип. А я, говорит молчание ариозно, со временем расту в цене, расту и достигаю наивысшей цены. И какова она? Любопытствует, чипуя, всё тот же чип. А эта цена, говорит припевно, добро-и-душно улыбаясь, молчание, цена жизни. А дальше что? Не отстаёт чипующий чип. А дальше – дальше полная неразменность цены, чётко и ясно ответствует молчание барабанно, и, как вытекает из следствия по делу о цене, неразменность и молчания.

Вот и всё.
Кода сыграна.
Что дальше?
Неужели всё?!
А дальше – молчание.

После- словие.
Что касается чипа, пока ещё вживлённого в меня, то он направлял и направляет мою энергетику в нужное поведенческое русло, берега которого жёстко укреплены. Помимо этой основной функции, Чип выполняет и воспитательные функции, к примеру, такие, как переформатирование склонностей, включая любовные отношения, пресечение несанкционированного доступа в управление энергетическими потоками со стороны любого субъекта. И в то же время чип жёстко не контролировал и не контролирует, не подавляет процесс мыслеобразования за вычетом предельных случаев, когда авто-цензор определяет наличие в сложенных словах ключевые структуры, противоречащие правилам нашей жизни. Более того чип снисходительно и позволительно, не вмешиваясь с интересом, относился к дневниковым мыслезаписям, поскольку наше общество считает полезным через подобную исповедальность снимать давление возможных отрицательных эмоций, допуская под личную ответственность игру слов, что в прежние памятные времена обзывалось сочинительством, и в чём я возможно преуспел, сочинив этот концерт. А что такое преуспение, если не что-то до успения. А оно, успение у нас далеко за представимостью, если вообще таковая существует.
С поклоном проходящему мимо читателю, от зачипированного и не страдающего автора.
Ну что ж, «пора», о которой я обмолвился во вступлении свершилась. Публикация прошла. Каковы будут отклики? Счастливый откликов не ждёт. Он их радушно приемлет. Кто-то даже скажет, что слышит стук в дверь, мол за тобой пришли. А я отвечу, что двери наши без замков и всегда открыты так же, как и я сам открыт к новому режиму жизни с чипом серии «императив». И не в этой ли готовности здоровая доля счастья быть в нашей здешней жизни.
                Москва
Июнь 2012 год

               


      Кое-что из моей   хорошо   темперированной
           жизни…
      


1. Увер-тюра
Находясь в отдалении от Мадрида, здесь дома, сидя в милом разудобном кресле, в родной Москве наконец, я нет-нет да скучаю, вспоминая вдруг Мадрид, и бывает воспоминания навевают грусть.
И вот однажды я, далеко не любитель путешествий, не искатель впечатлений от так называемых новых мест, не балующий себя прогулками далёкими по родному городу, который я, будучи в Мадриде в свободное от работы время кружил, отходя по заученной спирали от прижитой гостиницы по полюбившейся улице Серрано, и возвращался же по спирали, а вот одна  – наконец подошёл к «однажды» -  я задумался, так отчего же я скучаю и грущу, не по размеренной же, как и дома, моей мадридской жизни. И вот вчера, словно с чьей-то подсказки я ответил – да, именно скучаю, скучаю по самому себе тамошнему! Чужому среди чужих, оставшемуся один на один с собой, ставшим вольно-отпущенником, до которого нет тут никому дела, и которому нет дела здесь ни до кого!
Птица. Вольная птица. И никто об этом не знает, и не завидует, и не осуждает. Птица, обретшая свои собственные крылья. Но она не летает, а ходит. Но знает, что может взлететь, если очень захочет.

2. Конфе-тюра.
Фаэтон уже стоит во дворе. Фаэтонщик азербайджанец. Живёт недалеко. Азат-ага. Торопит. Давайте, давайте, быстрее. Вещи? Какие вещи, только главное. Серебро. Ложки столовые, чайные под пояса. Бежим. На прошлой неделе убили тётю Кнарик, двоюродную сестру Надю. Ноем, я и Ратин уже сидим в фаэтоне. Крыша задвинута над головами. Чёрная-пречёрная. Я за кучером. В середине Ратин, самая младшая. С другой стороны Ноем. Она старшая. Она главная. И Азат-ага. А собака, а Жулик, кричу я. Нет, не оборачиваясь отвечает Азат-ага, она выдаст. Жулик, Жулик, ты что, кричу я. Он догнал нас. Бежит рядом. Не лает. Смотрит. Просит. Азат-ага, фаэтонщик погнал так, что Жулик отстал. Слёзы сами текут. Не спрашивают. Слёзы. И вдруг выстрел. Визг. И тишина. И голос фаэтонщика, пристрелили. Доезжаем до села, где живут родственники Азат-аги. Ночуем. А под утро старший сын хозяев проведёт нас до ближайшего армянского села. Там стоит вооружённый армянский отряд. Полтора часа. Пешком. По тропам. На дорогу лепёшки хлеба с сыром. Вода по дороге в роднике. Потом? А потом Ереван. Квартира старшего брата. Гайка. Школа. Институт. Замужество. Дети. Своя квартира. И война. Тревоги. Что будет? Но жизнь есть жизнь. Подружились с соседями. Мамедовы. Семья азербайджанская. Он – Искандер, работает в ЦК. Жена – красавица Зарина. Домохозяйка. Кулинарка, каких свет не знает. Научит и меня вкусно готовить. Вот и сейчас, здесь, в Москве стою у плиты и готовлю по её рецепту баклажаны в соусе. Готовлю и радуюсь вкусным запахам. Спасибо Зарине. Дети и папа будут довольны. Поедят с аппетитом. Пробую с ложки. Горячо. Дую. Пробую ещё раз. Ох, вкусно. Голову кружит. И вдруг выстрел. И тишина. В этот день ужин был особенно дружный и аппетитный.

3. Фри-тюра.
Тов. Сталин не позвонил. Значит переводят в Москву. Здесь в Армении я не нужен. Поеду домой. Размик наверное пришла с работы. Дети тоже. Поеду. Скажу Розе пусть вызывает машину. В приёмной уже ожидает меня мой охранник. Миша. Спускаемся по лестнице. Он чуть позади. Так положено. Спрашиваю, Миша, семью перевёз на дачу? Нет, Агаси Согомонович, после десятого июня. В Дилижан? Нет, в Норк, тут рядом, удобнее. А вот и машина. Чёрный ЗИС-110. Я сажусь сзади, справа, за Мишей. Миша впереди рядом с водителем. Смбат джан, обращаюсь к водителю, давай до дома. Слушаюсь, отвечает, как всегда, Смбат, но не так весело, не так. Отмечаю я про себя. Едем молча. Конечно, думаю я, все уже всё знают. Мы были одной семьёй. А что станет с ними. Они не должны ничего потерять. Но каждый новый начальник приходит в старый огород с новым уставом. Такова жизнь. Вот и мы, и я, и Размик, и Карик, и Лилита должны привыкать к новой жизни. Москва. Детям будет не просто в школах. Новые требования. Карика надо будет поддержать первое время. Лилита сильная, справится. А Размик, как с её работой? Надо поговорить с Паносяном, чтобы откомандировал на несколько месяцев Размик в Москву к Имшинецкому, за свой счёт, а там что-нибудь придумаем. Размик обязательно свою тему надо завершить, надо. И мне надо. Но не привыкать. Я должен, теперь только Москва. Обратно дороги не будет. Да. Не будет. А вот и наш дом. Выхожу. Миша сопровождает до подъезда. И передаёт меня охраняющему милиционеру. Миша, ты свободен, сегодня вечером я поработаю дома. Миша понимающе кивает головой. Всё все знают, ещё раз проскакивает в голове мысль, простая и очевидная. Дома встречает меня Размик. А где Карик? Он в детской, уроки делает. А Лилита? Она у Аделы, скоро придёт. Из кухни выходит Вера, наша добрая молодая прислуга, из села Фиолетово под Кироваканом. «Дядя, здравствуйте.» Её улыбке нельзя в ответ не улыбнуться. Здравствуй, здравствуй, Верочка. Ну что, спрашивает Размик, моя Размик. Не позвонил, отвечаю, не позвонил, едем в Москву. Размик молодчина. Даже виду не подала. В Москву тоже хорошо, скажет Размик и предложит, иди к себе, отдохни немного, пока ужин приготовим. Пройдёт время. Полчаса или час. Раздастся звонок в дверь. Я выхожу в прихожую. На пороге Смбат. Шофёр. Я удивляюсь. Смбат, случилось что-то? Нет, Агаси Согомонович джан, нет, ничего, я подумал, давайте поедем за город, покатаемся немного, возьмём Каренчика с собой. У меня ком подступил к горлу. Подхожу к Смбату, обнимаю за плечи, спасибо Смбат джан, очень хорошая мысль, поедем. Зову Размик, Карика. Собирай Карика, мы едем в горы. А вы с Верой подготовьте стол к ужину и место для Смбата побольше, он у нас большой, поужинаем вместе.
Вместе.

4. Пиано-тюра
Бибигончик, братик мой, твои письма, как луч света в тёмном царстве моих настроений. И вот сижу в столовой одна. Иреночка в своей комнате уроками занята. Герберт пока на работе. А я отработала. И, увидев в почтовом ящике письмо и даже не стала есть, села за стол. Прочла. Читала и плакала. Ничего не могу с собой поделать. Вы все там, а я здесь одна. Никак, братик мой, не могу свыкнуться. Так всё иногда здесь чужое, что выть хочется и бежать, только некуда. Потом это проходит. Если бы всех вас, если бы всё, что осталось дома, и дом, и это ощущение дома, всё, всё сюда бы, как было бы здорово. Я знаю, ты скажешь, мой умный бибигончик, что кто знает, а что будет тогда, и будет ли хорошо и спокойно. Да, умом я понимаю, возвратить потерянное не значит возвратить покой. Конечно, возвратится и прежний мой непокой. И всё-таки, и всё-таки, братик мой, так не хватает понимания, так не хватает. Ты всегда меня утешал, говорил, понимание только мерещится. Пусть так, но разве от этого перестаёт болеть душа от непонимания. Так надеюсь, что мы когда-нибудь здесь встретимся, погуляем по Вене, город ведь очень милый, походим по магазинам, в турецкий ресторан сходим, ах, братишка, как хотелось бы вас встретить здесь в Швехарте, ждать, тянуть голову, чтобы увидеть вас и крикнуть, вот они, вот они. Вот как я размечталась. Да, ты пишешь, что видел случайно на улице вроде бы Феликса. Какой он теперь? Поседел, говоришь. Но всё такой же статный, красивый. Как я его любила. Ты же помнишь всё, бибигончик, всё. Он был единственным в моей жизни, за которым я шла. И это ведь я, братик, которая всегда с детства всех вела за собой. И твою пощёчину Феликсу помню, хоть и не видела. Как ты был прав, прав за меня. И всё равно я вспоминаю время с Феликсом, как одну светлую полосу, братик, как будто вышла из тёмного леса на поляну, где много цветов и солнца. И так хочется слетать в Ереван, с Иреночкой, с Гербертом, с Гаей, с тобой, пообщаться с Виулом, съездить в наш Дилижан. Билибухин, перец ты этакий, помнишь чеховскую нашу маску, ты тогда обиделся. Помнишь? Знаю, ты скажешь, конечно. Ты всегда соглашался, когда так мне нужно было твоё согласие.
Обнимаю тебя.
Мастою и Пастою приветы. Я их не забываю. Мы с тобой без нашей мамы можем потеряться. Твоя сестрёнка, лягушка-путешественница, Лилита.


5. Мини-а-тюра
Мы одни в комнате. Сидим на диване. Кошка пригрелась рядом. Беседуем. Я и дед. Он протопал, где пришлось проехал, прошагал шаг за шагом всю войну сапёром. И после. Война ушла в прошлое, в воспоминания, или вдруг в сно-и-видения, а дед продолжал сапёрничать. Обезвреживал, раз-и-минировал целые области, освобождал землю уже не от немцев, а от мин. Степные поля, Сталинград, Мамаев курган, ростовские края, и наконец два раза, два раза туда и обратно трассу Волга-Дон канала. Считай, говорит дед, это была вторая война, только на врага шли не ползком, а во весь рост, шагом, не строевым, а осторожно, ступая не на словах, а на самом деле по минному полю. Перед тобой друг твой, предать не предаст, вот ошибиться может, миноискатель шарит по дуге, чуть дальше слева, потом справа, а сзади спереди все свои тоже шагают, не спеша. Хорошо, если знаешь, здесь наши заложили противотанковые мины. Им тяжесть нужна. С ними можно по-дружески, аккуратно, как с больным, руки под спину, вынуть и отнести бережно к месту сбора, где и обезвредить. Хуже с противопехотными. С ними дружбу не заведёшь. Пока перетяжки не перекусишь, и лезть к ним со «здравствуй» нельзя. Да и потом разве легче дышится. Кошкой лучше стать. Только такое можно в сказках, а на деле подходишь, как к недотроге. Хорошо, если чеку вставишь, тогда можно как змею ядовитую поскорее в яму, а если нет, тогда шашку рядом, шнур протянуть и подорвать.
Тогда я спрашиваю, «дед, а было страшно?» Дед задумывается не над ответом, а о чём-то о своём, наверное бывшем.
А как ты думаешь, говорит дед, конечно страшно. Без страха невозможно. Не выживешь. На войне там страх от всего, от каждого угла, от каждой тени, там страх это норма, понимаешь, и с ним привычка, понимаешь, продолжать жить но не дома, а на войне и работать. А на гражданке, после, когда в военном городке ждут тебя, кого жена, а кого и дети, когда нет врага, когда нет приказа «ни шагу назад», страх он получается в нашем сапёрском деле становится важнее. И тогда осторожность – это твоё первое спасение. И тогда неспешка – второе спасение. А смекалка, а оно во всём нужна, твоё третье спасение. А если их нет, тогда и ошибка скоро приходит, а как говорят сапёр в жизни ошибается только раз. И скажу тебе ошибаются не новички, не новобранцы, а бывалые, опытные. Понимаешь, осторожность, внимание притупляются. Вот расскажу тебе историю с моим замом. Мы с ним последние годы войны вместе прошагали. Получили мы как-то противопехотное поле, где-то в ростовской области. Было лето, сорок шестой год. Утро прошло без происшествий. Всё шло в штатном режиме, по накату. И вдруг крик «Ай!», оттуда справа, в метрах двадцати от меня. Мой замком лежит, и как-то не нормально вытянув руку, и айкает. Кричу «Что там?» А в ответ, «чеку выронил». Всем всё ясно. Все замерли. Я кричу, «держи, держи ударник». А он, «палец онемел». Даю приказ, отступить всем на протоптанную территорию, может успеет отбросить. Следом взрыв, ржавый такой.
«А дальше», спрашиваю я несколько не к месту.
А дальше? А дальше тишина.


6. Верьте-тюра
Я сижу на скамейке у дальней ограды. Ограда высокая. Чуть слышен шум города. Уже вечер. Время побыть с собой. Господи, и с тобой. Там в миру тоже вечер, когда живётся для себя. Но не в суете ли. Не в напрасности ли. Ах, господи, не мне судить, грешной и спасённой тобой. Но я всегда любила вечер. Вечер был ещё и временем, часами театра, нет, не театра а балета в Большом. И оперы тоже. Нашим временем. Чьим нашим? Поклонников и поклонниц, имевших от поклонов своих ничего, разве что контрамарки. После вечерни и здесь остаёшься с собой. Театра, сцены, зала, рукоплесков и браво нет. Но есть тишина и молчание. Я не учу молитвы. Они сами приходят и уходят, уносят с собой разные тягости из прошлого, да и из настоящего. Днём тружусь. Шью детскую одежду. Черчу. Я ведь до сих пор хорошо черчу и пишу красиво. Так что без дела не остаюсь. Да и никто без дела не остаётся. О! Слышу выстрел. Это кто-то загулял, ракету выпустил по миру. А и не вздрогнула. Прежде насторожилась бы. Теперь ничего. Сижу на скамейке у дальней ограды. Вспомнила сон вчерашний. Будто я рожаю. Роды тяжёлые. Но я рада. Да, рада. Спрашиваю, кто. Слышу, как через трубу, голос врачихи, «девочка, девочка». И ведь всё так и было. Ой, когда это было. Уже и посчитать не могу. Сколько лет с зимами, сколько. А роды были тяжёлыми. Едва меня выходили. Рамона, помню, приехала. Без неё и я и девочка пропали бы. А сердце моё так забарахлило, что врачи только и разводили рукавами своих белых халатов. И от них, от белых халатов, сама побелела. Девочку мою забрала Рамона. Так мы порешили. Увезла к себе в Тбилиси. И стала моя девочка грузиночкой. А что, разве плохо. Бог миловал, не прошёл мимо, благословил. Это я сейчас так говорю, душой обнадёженная. А тогда, ох, какие же кошки на душе скребли. Я ведь бывала чувствовала, как по мне межа прошлась. И как же сердце моё больное выдерживало. Наконец врачи махнули на меня рукой. Дали отмашку, мол, иди, дорогая, и будь, что будет. И я пошла, ни на что, не надеясь. И долго было муторно, долго, и уходила я каждый день по шагу от этой жизни. Пока однажды соседка моя не пригласила своего родственника, то ли священника, батюшку, то ли служителя из загородной какой-то церкви. Пришёл он тогда ко мне, и помню говорил так мягко, так вкрадчиво, и было в нём столько сопереживательности, что я, послушав его, и согласилась, и как он сказал, «сестра моя, тебе покой душевный обрести надо, пойдём я тебя отведу в монастырь», так и сделала. Поначалу жила я здесь и замаливала грехи свои, судьбу свою задабривала, и просила, господи, помоги мне и доченьке моей, помоги. И ведь услышал мои молитвы, и стали они спасительными, и душа моя успокоилась. И сердце, хоть и бывает кольнёт, а бьётся теперь ровно. А недавно Рамона была. Больше не летает. Работает в каком-то авиационном ведомстве. Девочка говорит красавица, и умница большая. Что же, говорю, вся в отца. Молюсь за неё, чтобы счастье своё нашла, в чём и где, и держала бы потом крепче в кулачках своих, и сердце злом и неприязнями чтоб не травила. Ведь, что плохо, это в нас, а там, в жизни нет хорошего и плохого, нет. Господи, ты сам меня к этому привёл. И веди дальше. Я сижу на скамейке. Шум города утих. Уже вечер дальний. Время идти ко сну.

7. Анти-тюра
Карпис. Это не фирма. Не организация. Это человек. Рост один метр девяносто сантиметров. Крепко сложен. Армянин. По-русски говорит не то, чтобы очень плохо, но с колоритом, замешанным на армяноязычных оборотах. Деловой. Кандидат наук. Сельскохозяйственных. Карпис. Это архипелаг. Это острова, собранные в архипелаг. И каждый остров – это часть суши в море жизни. Это явления человека под именем Карпис. Явления, вдруг возникающие посреди моей жизни, то забавные, до деловые, то едва терпимые, но всегда запоминающиеся, всегда не проходящие мимо, а образующие тот самый архипелаг островов, как тихо-и-прочие-океанские географические архипелаги вулканического происхождения, а стало быть порождённые скрытым толщей воды вулканом. Карпис так и порождал с каждым своим появлением остров своего обитания, очередной, на котором умещались не только я, но и многие другие лица, которые знались с ним. Вот я решил, побывать вновь на некоторых из них. Побродить по ним, покинутым, но не забытым. На них, уже не ступит никогда нога их родителя, нога Карписа. Но разве запретительно или невозможно восстановить правду, пусть обрывочно, отрывочно, той жизни, в которую вовлекал меня Карпис. Кто он мне? Друг? Да. Приятель? Тоже, да. Где-то друг. А на другом острове – приятель. Или ни то, ни другое. Но тот, кто близок и до сих пор рядом. Кстати толкователь слов современный утверждает, что друг и приятель это вовсе не одно и то же по сути своей. А вот старый далевский утверждал иное – он их, эти два слова по сути своей при-равнивал. Времена нынче иные. Ну да ладно. Итак, архипелаг под названием Карпис.

Остров-1
В молодые годы я был очень нужным товарищем для друзей – у меня была своя, холостяцкая, отдельная квартира, своя хата. Ну и приходилось иногда отдавать – но не сдавать – друзьям для любовных свиданий. Условия мои были жёсткими – абсолютное соблюдение санитарно-гигиенических норм, установленных и утверждённых мной, и восстановление после бардака прежнего порядка. Нарушитель карался отлучением из списка добропорядочных пользователей. И вот утром Карпис пришёл, обговорить часы «найма» квартиры в этот же день. По привычке Карпис заглянул на кухне на полку, где не обнаружил водки. А спирта нет? Нет, не получишь. Выпить он любил. Пил хорошо и крепко. И вдруг слышу. Вай, у тебя тут орехи с мёдом. Шёл как раз орехово-медовый период моей диеты, содержание которой менялось в зависимости от моей веры в её положительный вклад в моё здоровье. Да, отвечаю я, ну и что? Слушай, это же такую силу даёт, мой отец всегда ел орехи с мёдом и как его любили женщины. А ты причём тут. Разреши я пару ложек съем перед встречей. Ладно ешь, только ложкой после себя в банке не копайся. Ближе к полуночи прихожу домой. Вроде всё в порядке. Открываю дверцу шкафа на кухне. Банка пуста. Фантастика! Утром звонок телефонный. Голос Карписа едва слышен. Карен джан, извини. Что случилось, ты что помираешь? Хуже, ничего вчера не вышло, всю банку съел и ничего, плохо стало с сердцем, она хотела вызвать скорую помощь.

Остров-2
Как-то по программе обмена учёных Карпис уехал  на год в Венгрию. Поднимать там у них сельское хозяйство. Перед отъездом спрашиваю, ты хоть что-то по-венгерски выучил. Да, выучил, знаю да и нет, и ещё наш маг. И ведь обошёлся. Из Венгрии прислали в институт в Ереване похвальный отзыв.

Остров-3
Долгое время мы не виделись. Наконец Карпис приехал в Москву. Заявился. И с порога, увидев меня, всплеснул руками и воскликнул по-армянски: «Ара, цыцац монпасы нманэс дарэл», что в переводе со смачно-армянского на русский хоть и теряет свою изюминку образную, но всё же тоже звучит отменно, «Ты что обсосанным леденцом стал». Эта фраза, эта печать, посвящённая мне, обошла всех в моём пересказе. Веселились от души.

Остров-4
В давние советские времена джинсы были значимой вещью. Особенно фирменные. Как-то Карпис попросил мою сестру привезти из Австрии ему джинсы. Сняли размеры. Сестра обещала. Если будут, привезу. Заплачу сколько надо и большие, заявил широкодушный Карпис. Подарим, сказала сестра и привезла. Так мол и так, говорит, очень трудно подобрать точно под все размеры, обегали все магазины, вот взяли по поясу. И вот Карпис взял в руки джинсы. Почти торжественно. О, фирма, Лили джан, спасибо. А сестра, возьми да и скажи, с трудом нашли, продавцы говорили фигура нестандартная. При этих словах Карпис выронил джинсы из рук и возмутился, это у меня нестандартная фигура?! Обида была кровная.

Остров-5
Сентябрь. Сочи. Гостиница. Карпис на море. Один. Второй день из номера не выходит. На третий вошли в номер. Бутылки на полу, стакан, выпавший из рук, Карпис лежит на диване. Сердце не выдержало.
Были и есть и другие острова, где события у меня с Карписом очень даже рисковые совершались. Но что о них говорить, не в рисках счастье общения, а в чём-то другом, что просветляет нашу жизнь.


8. Фортэ-тюра
Буря. Что такое буря? Лучше Даля не скажешь. “На материке сильный ветер с грозой и дождём, на море, иногда один только жёсткий и продолжительный ветер, при сильном волнении».
Заметьте – «при сильном волнении»! А что такое буря на реке? Толкователи молчат. И я молчу. А что такое буря при впадении реки в море? Толкователи тоже молчат. А я отвечу – это хуже, чем буря на чистом и открытом, как лицо честного человека море. Чем обосновано моё этакое толкование? Да моим личным опытом. На собственной обнажённой по-летнему шкуре я в первый и в последний раз узнал, что такое буря на воде – обратите внимание, как аккуратно отделил мою бурю от классических бурь.
А дело было однажды в Архипо-Осиповке. Чудесное место для летнего отдыха, в те времена не задыхающееся от множества пришельцев с большой земли, как задыхается нынче. В один из вечеров, перед очередным заходом на танцплощадку, я и мой приятель Прощин – он был на пару лет старше меня, но связан школьным сродством – с чего-то он, от избытка лихости что ли предложил, а что, если мы завтра с утра выйдем в море на лодке, взятой на прокат с речной лодочной станции и проплывём красиво вдоль пляжа, подбирая по пути улыбки и взмахи рук милых женщин. Сказали «да», решили и бесповоротно. На утро, и далеко не ранее, ведь пляж должен заполниться нашими милыми, будущими подругами и вполне возможно и пассажирками, мы, взяв лодку с речной пристани на прокат, взяли уже не лодку а курс на море, стало быть к устью реки, к местам её впадения в море. Ничего вокруг, ни солнце, ни плавное с достоинством течение реки не предвещали чего-то плохого и неожиданного. Однако жизнь тем и хороша в одних случаях, и плоха в других, своей непредсказуемостью. То, что устье реки загромождено валунами, мы знали. Знали, что выход на большую воду требовал некоторого искусства лодочного лавирования с тем, чтобы не перейти на волок изнурительный и возможно унизительный при пляжных зрителях. Но мы не знали, что там на море погоды взяли да и испортились. Налетел ветер с моря, погнал волны на речное устье, а по небу приближались какие-то откуда-то взявшиеся низкие лохматые облака. И именно тогда, когда мы вышли уже туда, где началась схватка двух водных стихий – моря и реки. Волны достигали полутора метров. Вот-вот лодку могло перевернуть а нас, как щепок, швырнуть «на прибрежные скалы». Но тут проявилось удивительное самообладание Прощина и моя выучка исполнять приказы командира. Лодку удалось удержать, и она не перевернулась, и мы вышли в море. Одолевая совершенно неуместное упрямство морских волн, надо признаться не столь убедительно опасных на открытой воде, проплыли мы вдоль берега, проплыли уставшими от пережитых усилий, и совершенно не радуясь чепчикам, которые бросали в воздух наши будущие подруги.

9. Додо-тюра
Я Фанур. К.А. называет меня Фаник. Я аспирант. Был им тогда. Сейчас я профессор. А тогда… Какое же счастливое время было тогда. Это для меня была школа. Школа науки. Школа жизни. Ведь жизнь в Москве совсем другая, чем в провинции. Школа отношений между людьми. Отношений требовательных, даже жёстких иногда, но доброжелательных, дружеских и уважительных, кем бы ты ни был. И спустя многие годы, я даже не могу точно сказать, какая из школ, которые я окончил за семь лет моего общения с К.А. и с его товарищами оказалась важнее. Сколько событий хранятся в моей памяти и до сих пор внештатными учителями помогают мне в жизни. Расскажу об одном. Теперь, сегодня смешном до слёз. А тогда слёзы-то были горькими. Шли первые годы моей работы с К.А. Я осваивал вакуумную технику. Вёл меня по ней шаг за шагом, терпеливо, поругивая с шутками и с прибаутками, чудесный человек мастер своего дела, инженер Г.П., царства ему небесного, ушёл он из этой жизни уже. Потом я понял, какое же терпение надо было иметь, чтобы обучить меня неуча, обучить с нуля и потом доверить установку. И вот однажды Г.П. сказал, так, Фанур-джан, давай запускай установку, но сперва поставь зонд и затяни на вакуум фланец, и давай качай, включи насос на откачку камеры. И я уверенно начал делать, как положено, своё дело. Затянул фланец на уплотнение. Включил насос. Открыл кран. Качаю. Жду, когда стрелка на манометре покажет нужный вакуум. Но прибор что-то показывал, что откачка не идёт. Я подтягиваю уплотнение на фланце потуже. Толку – нуль. Говорю Г.П., мол, Г.П., посмотри, что случилось. Г.П. всё осмотрел, проверил прибор, насосы. Попытался подтянуть уплотнение на фланце. Не подтягивается. А ты резину вставил? Спросит меня Г.П. И тут меня, как током ударило. Я онемел. Г.П. всё понял. И скажет так от души, «чтобы х-й у тебя на лбу вырос», и выключил насос. К.А. подошёл, спрашивает, что случилось. Г.П. объясняет, так мол и так. А я в слезах, не стыжусь их до сих пор, поворачиваюсь и ухожу. Тогда мне казалось навсегда. В общежитии сосед не может понять, что со мной. Я ничего ему не объясняю. Через день дежурная по этажу вызывает меня к телефону. Звонит К.А. «Ты где?» спрашивает. Я что-то мычу в ответ. А он продолжает, как всегда энергично и резко, когда ругает, «Ты что охренел что ли, тут работы не в проворот, а ты как в санатории отдыхаешь.» Я ему что-то говорю, мол я не отдыхаю. И тогда К.А. уже по-доброму и говорит, «Ладно, Фаник, давай брось-ка слёзы в мусорный ящик и бегом на работу сегодня же, понял?!» И тогда я понял, что ближе у меня, чем К.А. человека нет. И так оно и вышло. И знаете, как он бывает рад моим звонкам, как он по-братски встретил меня в недавнюю нашу встречу, «Рад очень рад, говорит, понимаешь, Фаник, это были счастливые времена». Слышу голос К.А., «Только не забудь сказать спасибо Мусе, что очутился в них». И он прав.

10. Адажио-тюра
Муся, он же известный учёный, физик, теоретик, профессор, руководитель крупного, как рогатый скот по сравнению с барашками, отдела. Я работал под его высоким началом. Под-чинённым. С первых же моих научно-служивых дней. Существовали мы врозь, как бы на разных полюсах. В коридоре при встречах я здоровался с ним, он вынужденно отвечал. Но вскоре Муся вживую узнал обо мне. Я выступил на семинаре с совершенно невыдающейся работой, к тому же выполненной моим дипломным руководителем при моём штатном ассистировании. Узнал и запомнил фамилию трудно произносимую. Шли годы. Шли и шли. Я остепенился. Муся с удовольствием побывал на банкете в честь моей защиты, шутил, танцевал с моей сестрой. В общем стали мы друг к другу поближе располагаться. Ну а потом он возьми и, уговаривая не один год, заставил меня взяться за большую задачу, масштабную, многоплановую от чистой науки до нечистого администрирования. Это были интересные и плодо-и-творные годы нашего сотрудничества, порой тесного и исключительно доверительного, поскольку по его указанию я стал напрямую подчиняться ему. И это ох, как помогало в исполнении проекта, ведь авторитет его был не малым и весомым во всех кругах не ада, а научного сообщества. А когда мы исполнили, как композитор первую свою симфонию, исполнили первый эксперимент и получили отменный результат, Муся дулся от радости. И как-то по этому поводу он сказал мне, «вот если бы вы послушались меня, когда я вам предложил первый раз, то вы были бы первым, а теперь только второй». Я искренне не испытывал сожаления по этому поводу, потому как главное – было сделано и исполнено задуманное. А потом, потом Муся тяжело заболел, заболел необратимо. Наследуемая по мужской линии разновидность общего склероза сперва вкрадчиво а затем заметно ускоряя шаг, стала отнимать у него одну возможность быть за другой. И так вышло, что почему-то никто из сослуживцев не стал вести его день ото дня по дорогам борьбы с болезнью тщетной, но борьбы всё-таки с надеждами. Помогали все, кто знал Мусю. И у нас и за рубежом, когда возникала в том необходимость. Как-то из Италии прислали официально лекарство для инъекций, почти последнюю надежду, но оно не значилось в списке Минздрава, разрешённых к использованию на территории СССР, и потому не могло пересечь границу. И тогда я отправился в Минздрав со специальным письмом с просьбой от Академии Наук разрешить в виде исключения ввоз лекарства в страну. Разрешение давал главврач Минздрава, армянин, кажется его фамилия была Бабаян, но точно не помню. И вот вхожу я в Минздрав, показывая письмо, прохожу проходную, иду к лифту. Жду. К лифту скоренько подходит мужчина средних лет и среднего роста, явно кавказского типа. Садимся вместе в лифт. Чутьём узнаю в нём армянина. Спрашиваю, извините вы такой-то? Да, отвечает он, нисколько не удивляясь. Это была сказочная удача. Он тут же, не выходя из лифта, подписал письмо, и Муся получил это итальянское лекарство. За время болезни мы с Мусей часто встречались, подолгу задушевно беседовали, что дома, что в больницах. Сколько интересного и нового я узнал от Муси о жизни вообще и о жизни в науке за эти беседы. Но он медленно, но неизменно уходил. Уже не работали руки, но он не падал духом. Потрясающе сильным человеком оказался Муся. Даже тогда он мог долго говорить о молодых своих сотрудниках, восторгаясь их талантами. И вдруг становился ребёнком. Как-то перед уходом от Муси, я сказал ему, что к нему собирается придти Эмма, наша сотрудница, ведущая участница многих экспериментов. Так он сразу оживился и попросил меня, «Карен, попросите Эмму, пусть пожарит котлеты, они у неё очень вкусны». А однажды отчего-то мы вспомнили мою защиту и банкет в ресторане на Новом Арбате. Поговорили, посмеялись. А потом Муся вдруг задумался. Помолчал и так в пространство сказал, «А сестра у вас, Карен, красавица, как здорово мы с ней станцевали вальс».

11. Пиано-тюра
Вы хотите знать кто я? Я? Я Нора, это моё имя. Мне уже лет не мало и не столь много, чтобы из ума выжать, я ведь не  лимон, всё, что было, а значит и себя интересную. Да, не скрываю, я всегда была интересна для себя, а, вы я понимаю ещё желаете узнать отчего я взялась наговорить кучу слов автору, которого я до сих пор обожаю. Но обожаю не слепо, не поклоняясь. И наговариваю то, что состоялось давно, наговариваю от того, что как-то моя дочь спросила меня, «Ма, что у тебя было самое примечательное?» «В жизни?» переспросила я дочь. «Да, конечно», удивилась моему переспросу дочь. А я ведь растерялась просто, но справилась и ответила откровенно, «Так вот сразу не отвечу». Задумалась и сама себя поправила, «Хотя было». «Ну расскажи», не отставала дочь. «Потом, доча, потом», пообещала я, а сама подумала, «Разве было, разве не есть всё ещё?» И наступил случай. Мне мои коллеги на день рождения подарили диктофон. Классный, так они утверждают. Как видите этот случай зашёл после долгой своей дороги как незваный, но добрый гость, и вот наговариваю слова, слова не пустые, не обязательные, а пришедшие ниоткуда, не из прошлого, может из будущего. Ах, опять я умствую. Довольно. А всё началось в Ахверане. В доме отдыха. Сентябрь. За пинг-понговым столом и состоялась наша встреча. Потом мама пригласила его к нам в Ереване. Младшая сестра нет-нет да заглядывала в мою комнату, где устроившись на диване, беседовали мы. А сестричка моя была красива, но уж слишком юна она была. И я совсем не ревновала. Он не принадлежал мне, также как и я ему. А ещё был Сальваторе Адамо со своей песней «Падает снег». Снег идёт и идёт, круги по манежу, напрасные круги, а снег идёт и идёт. Мы шутили, пикировались и грустная песня нам не мешала. И меня не покидало, пока мы были вместе, ощущение того, как я свободна. Я знала – откуда, отчего, кто мне подсказал, не знаю, но именно знала и не сердцем чувствовала  - знала, что у нас всё было бы чудесно, и почему-то я была уверена, что и он знает о том же. Ему было со мной не хорошо, не очень хорошо, а легко, я была для него своей, мы как бы с ним в то время совпали, но нет, я не хотела исполнения, не хо-те-ла. И я уехала без страданий. С кем? Не важно. Уехала навсегда. И навсегда же чтобы быть с ним, который есть, и я есть у него где-то в далёких уголках памяти. Это наверное сумасшествие, это наверное расчётливое обезумие, наверное, и потому не ранимо и тут же я гордо думаю и объявляю, и не смертно ведь, вот такая я умная и в меру о-безумная. Как это здорово, что обезумие, пусть и малое побеждает. И не только чудная ночь в Москве памятна, не только та близость со-вершен-ная, но не совершённая, которую не повторить, памятна не только ею, но и ощущением, исполненностью встречи двух родственных душ и удивлением от того, что этим душам возмутительно повезло обрести эту встречу, не по указанию ли свыше, ещё там в Ахверане за пинг-понговым столом, да, именно ощущение и удивление, и следом признание себе же самой, что успели за жизнь встретиться, и ничего больше не надо, не потому ли, что такие встречи не требуют продолжения, как помните геометрию из школьной математики, как аксиомы, не требующие доказательств. Вот ведь какая умная, разумная ли, и он знал, что я умная и это ему не мешало, да я ведь не просто немного умна, но я ещё и не зануда и никому не перебегаю дорогу. И он любил подшучивать по поводу моей умности. Но не свысока. А однажды даже сказал, а ты ведь, Нора, молодчина всё-таки. На что я заметила, «Как здорово, что добавил «всё-таки», и поцеловала его в щёку.

12. Брутто-тюра
Ромуальдо. Это эпос. Это жизнь, которую могли бы прожить несколько человек.
Ромуальдо – испанец, истый, республиканского разлива. И я  - полуистый армянин советско-российского разлива. Я и Он работали, сотрудничали, как швейцарский часовой механизм. А ведь работали без малого в течение двенадцати лет. И добились и достигли многого. Мне за это испанское уважение. А Ромуалдо от бога таланту и не-зависимому ни от кого – неприязнь с осадком зависти. Окружающих. Она в конце концов его победила. Но! Но только с помощью болезни, не понятной, выскочившей из-за угла, вроде не смертельной, но изнуряющей. Насколько же высок был наш признанный уровень, нас учёных из разваливающейся на глазах всего мира страны, если испанцы, да разве только они, в девяносто первом году, когда началось наше сотрудничество верили в наши возможности им помочь! Ромуальдо, побывав у нас дважды, въедливо вникая во все проблемы, понял, что да! С этими ребятами он победит. И так оно и вышло. Сколько раз мы отмечали наши приходящие и уходящие победы. И в ресторанах, и дома у Ромуальдо, и у нас в гостиничных номерах, и все они были радостны, было друже-и-любны, с приколами, и всегда, когда надо было Ромуальдо, изрядно выпивший, садился за руль своего Вольво большого, как и он сам, и развозил нас по домам. Я удивлялся, спрашивал, «Ромуальдо, как ты будешь вести машину?» На что Ромуальдо всегда серьёзно отвечал, «Do not worry». Последний раз, осенью 2002 года,  мы сидели втроём: я,  Ю.Б., мой друг и любимец Ромуальдо, под стать ему по габаритам, и наконец сам Ромуальдо  -  сидели за столиком в ресторане друга Ромуальдо. Пили, ели, беседовали с прерываниями на молчания. Будущее уже не казалось столь безоблачным. Но наша тройка не сдавалась. Как же мы сроднились, думаю я теперь, и становится грустно, и становится знойно на душе, и растерянной становится она, словно потеряла что-то важное и не может найти. Но это так лёгкое отступление от прошлого. А тогда в ресторане в одно из очередных молчаний смотрю Ромуальдо завертел головой, ищет кого-то и, не найдя, зазвал зычно, Хосе-Мария, Хосе-Мария. К столу скоренько подошёл Хосе-Мария, друг Ромуальдо и владелец ресторана. Ромуальдо к нему с претензией. Почему нет Баха. Хосе-Мария спокойно советует Ромуальдо, «тебе домой надо». Ромуальдо в ответ бросает, словно бросает перчатку. У меня нет дома, дом там, где я есть и везде, ты знаешь об этом? Нет? Тогда Баха заводи, поставь мессу си-минор, последнюю часть, поставишь, послушаю и уйду. Хорошо, хорошо, стал успокаивать Хосе-Мария, сейчас же Альфонсо съездит и купит диск, какой говоришь… Ромуальдо прерывает его. Си-минорная месса, последняя часть Agnus Dei, и я уйду!

13. Эпилоги-тюра
И Ромуальдо к Баху не равнодушен. Только Ромуальдо большой, его много, он как вселенная и потому си-минорная месса, и потому мощный стереозвук, потому у него другой, свой Бах. Я ему как-то сказал, «а хорошо темперированный клавир как?» Ромуальдо вздохнул и только. Хорошо темперированный клавир Баха для меня, он хорошо темперирует мою жизнь. Хотя си-минорную мессу я уважаю. Но всё-таки она больше нужна Ромуальдо, который ждёт в ресторане её, которая изменит его жизнь. Вот и всё. Вот и кода. Не торжественная. Не громо-и-гласная. Не аккордная, как премия. А спокойная, уносящая звуки, как полноводная река свои воды, неизвестно куда, потому как до сих пор нет географических карт жизни. Но для того, чтобы дошла кода до будущего никакие карты даже магеллановых времён не нужны. И наполнился я тишиной. Той, что приходит с молитвой. И поставил я диск с ре-минорным фортепианным концертом старика Иоганна-и-Себастьяна Баха. Он разделит мою тишину. Потому что его музыка и есть музыка его тишины, моей тишины, и как тут не вспомнить, что с музыкой Баха река моей подневной жизни впадает в море,  которое есть я.


                Москва
                Июль-август 2012 г.

 


Очерки
или
Мелодии одной струны


Я уткнулся в стену плача. Нет, не в ту, что в Иерусалиме, на земле обет-о-ванной. Эта стена плача моя. Я долго шёл. Не сорок лет. Очень долго. И кто знал, что дорога вела к стене плача. Если бы знать в начале пути. Если бы знать. Впрочем, если бы знать, то и плача первого, и последнего не было бы. Но что странно – уткнувшись в стену плача, я не стал плакать. Да и что-то должно же было доказать, что это не просто стена, за которой начинается чужая территория, а стена плача, плача моего. Или это моя стена не моего плача. Или это не моя стена плача, плача общего на всех. Но важно, что она стена, истинная, а не возникшая вдруг с последним шагом моя же убеждённость в том, что передо мной стена, и она же стена плача. Но доказывать было не;чем. И я решил пойти там же путём, но обратив его, и начать путь от стены плача и узнать, что я повстречаю на обращённом пути, и обратима ли путная история, и какие небытия повстречаются, что будет ожидать меня в прежнем начале пути.
Так начинался рассказ человека, мужчины возраста немолодого, мужчины, попиваю¬щего по глотку красное сухое вино, это было Каберне крымское, мужчины, сидящего напротив за столиком на двоих на ресторанной веранде когдатошней  гостиницы. На веранде, что располагалась на двенадцатом этаже несуществующего здания. Мужчину я знал с давних пор, с университетских времён, но долгие годы с ним не виделся. Как-то от общих знакомых услышал, что он однажды сильно преуспел в науке, но вдруг бросил учёные занятия и ушёл, ушёл от всего, что было от той поры, и от всех. И вот случай свёл нас по причине известной только судьбе, чей вымысел неисповедим.
Давай вместе, предложил мужчина, сидящий напротив, пропутешествуем туда, и он махнул рукой за спину, стало быть назад, к началу, отступая от стены плача. И как же звали его – мучительно копался я в памяти, но тщетно. Он усмехнулся по-доброму, видимо прочтя провидцем  мои замысли, и сказал, не вспомнишь, сегодня меня всё ещё зовут Роман, роман, так и не сочинённый. Я улыбнулся раскованно, гнёт беспамятства слетел с меня. Что ж, сказал я, согласен, давай, Роман, вместе и пропутешествуем, спешить мне некуда. После недолгого молчания мой университетский собрат между прочим как бы авторской ремаркой скажет, впрочем имена ничего не значат, хоть и мистичность на них наводят, а всего лишь клички для отлички, ну да ладно, двинемся в обратный путь, для пущей убеждённости я дотронусь до стены, но не оставлю записки с просьбой, «исполни, стена, исполни желание моё», не оставлю, потому что желаний нет. Может быть с той, другой стороны стены оно и появилось бы зеркальным отображением, но здесь – нет, и я двинусь обратно, оттолкнувшись от стены, не сидеть же мне под ней и ждать-дожидаться, когда кто-то заметит и удивится, что это такое тут сидит. Так что вперед назад. И знаешь, вот отпил глоток вина, хорошее оно, не дерёт глотку и освежает, так вот, отпил я глоток вина и вижу дорогу, и тополя по обе стороны дороги, дороги, то ли бегущей навстречу, то ли уходящей куда-то, куда меня не тянуло, пройдя час или день, я свернул налево в сторону пожелтевших склонов холмов, у подножья одного из них, если приглянуться, можно увидеть дом, небольшой, сложенный из местного серого камня, судя по всему -  пемзы, прохладного летом и тёплого зимой. Там меня ждала она. Тут я не без удивления посмотрел на рас-сказ-чика, мол ты же поживал один, а появилась она. Не удивляйся, успокоил меня Роман, она – это собака, которую я подобрал, лежащей на обочине дороги с ушибом задней левой лапы, я её выходил, и мы подружились, без малого два года. Жили да поживали душа в душу пока вдруг собака моя не стала терять зрение, а потом и координацию. Стало ясно, что это опухоль, опухоль мозга. Потом пошли боли. Она скулила, но стеснялась, не хотела мешать мне, а я обнимал её, держал ладонь свою на её голове, и представь, собака успокаивалась. Наконец пришлось просить главного пастуха, которому нанялся помогать в охране стада овец, привезти из города болеутоляющие лекарства. Уколы на время унимали боль, и тогда она, ковыляя, подходила и, положив голову мне на колени, виновато поглядывала, мол извини, не могу тебе помочь. И так уходили день за днём, неделя за неделей. Возвращаясь с обхода стада и уже издалека завидя собаку, лежащую на крыльце дома, я успокаивался, приговаривая про себя, слава богу, ещё один день прожит, прожит или подарен, кто знает. Но однажды под утро, когда предутренние сумерки стали рассеиваться, меня разбудили чьи-то тыканья в лицо. Я проснулся, и представь, это была она, моя верная собака, и она тыкалась мне в щёку. Я вскочил. Я взял собаку на руки, уложил на колени, а они прижалась ко мне, и тогда я ощутил, как холодеют её лапы, как холодеет её тело, как уходит она навсегда. И не было скорбно мне, и не было слёзно, а было даже облегчение, всё шло к этому, что не имело конца, а начинается в некий час или миг и уже никогда не кончается. И что, ты не переживал, поинтересовался я и, и хоть какое-то отчаяние не нашло, всё-таки потеря близкого это ведь и малая потеря себя да и напоминание наглядное о кончинности. Ты прав, согласился Роман, задаваясь этим вопросом, прав в своих рассуждениях, но рассуждения переживаниям не указ. Да, поначалу на долгом пути уходящего тешишь искренне себя спасительностью счастливой, душевно со-переживаешь, но со временем начинаешь со-провождать уход на автопилоте и, когда он случается, не всегда признаёшься в том, но находит облегчение. И нет переживаний. Они могут придти спустя, потому что есть память. И он замолчал. Потом предложил, давай помянем моего друга. И мы выпили. Задумались каждый о своём. И вдруг Роман продолжил, и знаешь, факт ухода, факт смерти более сильно переживаем, когда ты не свидетель этой кажущейся несправедливости, не провожаешь уходящего, а вдруг сообщением опустошаешься, потому что потеря нежданная, и пустота возникшая тревожна и печальна, но со временем и она заполняется потоком жизни, в которой ты ещё есть. А хоронили её я да пастух, человек на вид молчаливый, но удивительно надёжный. Хоронили обрядно, как друга. Вечером, поминая, пастух спросит меня, «ну как, ты уйдёшь?» Я кивну головой. Я знал, что здесь мне уже не жить. Через день я покину эти места. Пастух снарядит меня на дорогу, щедро оплатит мой труд и проводит до шоссе, где с попуткой доеду я до ближайшего городка.

Замирания.
О чём это он говорит
и не говорит ли
молчание его жизни
словами
но они уходят –
они отстают
И я слышу тишину
в которую впадаю
И тогда набегает
тень пробегает мимо
а следом свет
и вижу, что я
или кто-то другой
бредёт по песчаному
берегу седого моря.

Я помню. Да, я помню ночь своего рождения. Это не фантазия. Это не придумка. Это не мыльный пузырь из детства или до-детства. Вы говорите – это пересказ рассказов моей мамы. Вовсе нет. Я помню. Я вижу. Я слышу ту ночь. Четыре часа утра. Было. И те часы остановились на этом часе. Точка отсчёта. Чего? Вращения земли со мной. Я знал, что она вращается, но часов земных я не знал. Это мама сказала, что рождён был я в четыре часа предутра, или посленочи. Тогда с часами я был ещё не в ладу. Но я увидел синее небо. И яркую звезду. Ту самую, что уходила за линию, отделяющую небо от земли. Я услышал голоса. Голоса разные. Но один был знаком до замирания сердца. Тот голос, что пел мне песню. Песня эта была заветной, потому слова в ней летели как птицы по небу, летели ко мне издалека. Она была заветной, потому что в ней было всё, что случится. Что ожидает. И поверьте, слова, которыми я, только что порождённый обозначал услышанное и увиденное, были со мной в ту ночь, полуночь, полуутро. Но я чувствовал, как они, эти слова покидают смыслы, с которыми я природился. И тогда я вздохнул. Был ли этот вздох вздохом облегчения или сожаления, я не знаю до сих пор. Но помнится и ощутил может на мгновение, на одно или два сердцебиения, что из всего, что было со мной, из этого всего я попал в пустоту. Я очутился там, где никогда не был, но почему-то должен быть. И тогда я заплакал, чего мне не доводилось делать до рождения никогда. И был ли этот плач плачем по миру, откуда я пришёл, или плачем от безвестия чего-то нового, уготовленного мне, уж простите, тоже не знаю. И тут меня, объятого плачем, вдруг кто-то поднял высоко, и вот с этого случившегося события я уже ничего не помню, но знаю, что с той высоты и началось моё падение, медленное ли, плавное ли, скорое ли и броское, но падение, которое и стало заново обрастать словами. Оно продолжается и по сей день. И падение это исчисляется не днями, не годами, а временами, чьё дление мерится событиями, пере-живаниями и не-забываемым. Слова очерчивают их смыслы, возможно напрасные и может таящие в себе некую цель. Но как бы то ни было, признаюсь, что обретая времена, живя да поживая, я всё более и более утверждался в мысли, что мир, в который я пришёл, что он мой мир, и я свой в нём. Хотя мысль эта очерчена зыбкой линией, отчего терялось ощущение того, что в жизни ты как будто дома. Ты – это я, тот самый, кто пришёл в этот мир однажды и стал последней буквой алфавита, кто всё начал  с чистого листа. Вот, пожалуй, и всё. Вот такие дела, господа, такие дела. Конечно вы вправе не верить мне, скривить гримасу, мол, всё это придумки, почти словесные придурки. Но что поделать, господа, если это было.

Размысли.
Свободы воли нет,
господа, есть наши
склонности.
Наш мир – это кладбище
«убиенных со-бытий»
И даже будущих.
Почему молчит
оркестр по-хоронный?
Да, чуть не забыл –
антихристом является
само человечество.

Гостиницы той уже нет, но продолжаем быть. И сидим всё за тем же столиком на двоих на ресторанной веранде и попиваем сухое красное вино, всё-таки точно это было каберне и крымское. Понаблюдав короткое время с высоты приличного птичьего полёта за кукольной жизнью Манежной площади, мы возвратились к беседе, она нас нетерпеливо ожидала это у-томительная неопределённого возраста дама, и когда Роман бросил непринуждённо, как бросают играющие в нарды игральные кости, бросил слова, а потом был продажа квартиры. Я не удивился, но насторожился.
Ничего в том не было ужасного, успокоил меня рас-сказчик, ведь каждый из нас хотя бы раз в жизни испытывал чувство отчуждения от дома своего, тогда и говорят, «стены опостылели». Да и вообще стены – это что-то неестественное. Мы приходим в простор, небо такое, что дух захватывает, земля – края не видно. А тут стены. Меня они всегда теснили. Клаустрофобия, умно замечаю я.
Нет, не страдаю, стены наждаком бывало по коже пройдутся и морщусь даже, и выхожу на улицу, но то так, приправа к моим привязанностям и отвязанностям. И всё-таки, скажи мне, ты не задумывался, что живём мы, а впрочем не живём, а приговорены проводить свои сроки в казематах, спросит меня Роман с ходу, без остановки.  Казематы? Переспрашиваю я и неопределённо пожимаю плечами, мол вроде бы не задумывался, в слух отвечаю глубоко-и-мысленно, тогда земной шар наш общий каземат. Хорошо обобщаешь, ответит Роман, а я предпочитаю частностями заниматься, тем, что ближе и доступнее не душе, а телу. Так что нарастала неприязнь к квартире, этой безвинной, а для меня ставшей казематом, этаким не понятно за что наказанием. Конечно, если есть в тебе идея или столбовая мысль, тогда можешь кибальчичем пожить в Петропавловке и открытия вершить, как суд над судьями своими. Ну да ладно лирики.
Он отпил вина чуть, утёр губы и улыбчиво продолжил, и взял я да и про;дал её, да-да, продал за тысячи серебренников, и ох какое ощутил облегчение. Был май. Ближе к июню. Погоды стояли отличные. Вот я и решил прожить какое-то время малое или большое на природе городской, а там и решить, как быть, не как жить, а как быть. Не представляешь, какое чувство облечения, какую лёгкость я испытал в первые дни, разве что сравнится с переживаниями Будды. Когда он покинул богатый, роскошный дом свой. Или как Лев Николаевич наш, напомнил я, будучи самодеятельным, одноквартирного масштаба толстоведом. Да, и он тоже, это несравненное чувство, кажется, что наконец покинул себя же, но совершенно чужого, избавился от балласта и взмыл. Но не всё так чудесно исполнимо в жизни. Жить и быть – это две разные планеты обитания. Воздушные шары тоже терпят бедствия, сдуваются, проколотые стрелами судьбы. Сильно, даже слишком, подумаю я и мотну непроизвольно головой. Роман спросит, что-то не так?
Я успокою его, всё так, но я бы предпочёл сказать «стрелами любви», более конкретно и не очень мрачно.
Рассказчик мой, улыбнётся, хорошо, хорошо, заметит они и продолжит, знаешь, бывает у меня раз и вылетает слово, которое в  заготовках не числилось, ну да ладно, значить хоть  чем-то развлёк тебя, а продолжая гнуть свою линию жизни а точнее бытия, скажу, что прокол случился, где-то на третий или четвёртый день моего вольноотпущения. Собирал я пустые алюминиевые баночки из-под разновсяких напитков, уплющал их, напихивал в сумку и шёл в приёмный пункт. Денежки были не очень, но вполне хватало на пропитание. Однако как и во всём мире так и в дворовых мирах все и всё поделено, как принято говорить, есть сферы влияния со своими границами, со своими правилами и обязательствами и наказаниями от владетельных авторитетов за нарушения соглашений. Поняковского помнишь, невольно вырвался у меня вопрос. Вот-вот, ответствовал рассказчик Роман, возвратившийся по случаю из молодости нашей, точно, и меня наказать решили за нечаянное вторжение в чужие владения. Набежала на меня целая ватага бомжей, среди них пара женщин, гикающих хлёстко, так сказать, накачивая агрессию. Прогрессирующая агрессия – предложил я так обозвать поведение женщин. Занеси, пожалуйста, в медицинский справочник эту заразительную болезнь, в свою очередь предложил Роман и продолжил, но не на того они скопом наскочили. Ты наверное забыл, а я ведь в университете занимался самбо, дозанимался до первого разряда, да и был и есть не из робкого десятка, до сих пор крепок, а тогда тем паче, ну и раскидал я их, кому-то слегка как спички ручки скрутил, но не на вывих, а так с намёком, и тогда случился разговор, говорю, мол так и так, чего вам надо от меня, а они просто без обиняков и признались, мол нам-то что, ходи, собирай, на всех хватит, вот хозяева с тобой цацкаться не будут, разводить пары дурные не будут, не уйдёшь, разделают тебя на шашлыки и дело с концом, я им и говорю, ну вы уж с шашлыками с большим лихом лиханули, а они в ответ, хозяин-барин, хочешь верь, хочешь, нет, твоя воля, на том и разошлись. Ну я, естественно, знал не понаслышке, что такое «новый порядок» и порешил от греха ихнего подальше уйти, куда-нибудь в жизнь, подалее от этих проспектов городских, ведущих в охраняемые хоромы. Я с усмешкой замечаю, чуть-чуть подправь слово, и получится «дорога в храмы». Да уж, в ответ он тоже усмехнулся, хоромы и храм видимо из одного корня растут, но не о том речь, мы ведь не языко-и-веды, а языко-и-еды. Отлично сказано, похвалил я его искренне. Ну, спасибо, за достоинство на словах, и вот, значит, собрал я свои пожитки в рюкзак, взял с собой деньжат, что были от проданной квартиры, ну и покатил на первой же электричке во Владимирскую губернию. Там и побродил не мало, пока не набрёл на деревеньку возле пруда полусказочную, деревеньку этак дворов на двадцать. Люди там обитали обычные, с виду нормальные, приняли меня без радостей, но спокойно, как должное явление. Нашёлся скоренько дом, изба заколоченная, с огородами, да с яблонями неухоженными, я избу эту председателя сельсовета и купил, с купчей на серой линованной бумаге с колхозной печатью, на которой красовалось посерёдке «Красный путь». Кстати ферма колхоза животная продолжала дышать в километрах трёх от деревни и кормить деревенских обитателей, кто не только дышать ещё мог, но и ходить и руками потрудиться. А уж на огородах трудились все, кто и стоять крепко не мог. Ну и я взялся обустраиваться. Огород раскопал, деревья яблоневые оживил, забор штакетный поставил, дом где надо подправил и хорошее подворье организовал. Вышло заглядение. Руки у меня оказались не только самбировать, но кое-что и мастерить умели. И вот тут-то пошло всё набекрень. Пошли косые взгляды, мордоворочания при встрече, в общем зависть пошла.
Прогрессирующая зависть, замечаю я впопад. А он в ответ точно также впопад, да, прогрессирующая зависть – движитель прогресса. Браво, воскликну я и предложу выпить по глотку вина за прогрессирующую зависть.
Закусив солоноватым сыром, обтерев губы тылом ладонным, Роман и продолжил, ну а когда люди добрые подожгли моё подворье и спалили его, а пожарники ещё и дом с усердием залили, я и порешил, что пора мне и отсюда сваливать, пока не наступил мне на ногу мой личный конец света. И пошёл я оттуда куда глаза глядят. Такая уж прогрессирующая судьба стала одолевать меня, судьба не жить среди людей подобных. Получалось, что я к ним, к этому подобию не принадлежу, у меня, значит, было свое собственное подобие, как лично-поличное подворье, погоревшее до почти тла. И оказалось, что глаза мои глядят на восток. Докатился я до средней нашей или уже ненашей Азии, до Бишкека, бывшего Фрунзе, до Киргизии стало быть, оттуда до Пржевальска, теперешнего Каракола, совершил круг почёта вокруг озера Иссык-Куль и через Каракольское ущелье по берегу реки Ак-суу мимо родоновых источников добрёл до летних пастбищ их пастушьих.

Замирания.
Я опустился на колени
я положил голову ей
на колени. Кто она не знаю
Прошли дни,
только дни
ночи остались в стороне
и пришли слова
другие
Тревога
солнце в октябре жара
пошли ночи
только ночи
Дни остались в стороне
и пришли слова
другие
а я говорю
от старости защита
в стихах.

Школа. Казарма? Нет. Это очередное, долгое испытание на себе «вживость» то есть на способность защитить себя? От чего?  Мало ли от чего. От всего. Школа. Казарма? Нет это очередное новое узнавание себя, не того ли, кто был уже до рождения, не знаю, но себя, отражённого в зеркале, и не одинокого странника в пустоте необитания, а узнавания себя в зеркале широком, в зеркале без границ, в зеркале, отражающем всех, узнавания себя среди всех, обнаруживая «лад наш», общий, именно «наш», то самое местоимение словарное, и место, и имение, которое узнаётся не сразу, но как же оно волшебно прилаживает всех вокруг, даёт имена разные, но звучащие в одном ладу, и повязывает разве не в странную чаще тихую радость, что зовётся «общность». Общность кого? Всех, кто отражается в зеркале. Общность чего? Наверное судьбы. А чего ещё, если не судьбы. А в школе и в самом деле на виду одна на всех. Школа. Казарма? Нет. Команда. Учителя. Тренеры? Нет. Настройщики лада. Ну тогда рояль, расстроенный поначалу. А потом настройка. И игра. Да, игра. Игра не «кто кого», а кто «наш», а кто «не наш». Но была и команда. Футбольная. О! Это была школа братства на пару часов. Сам пас, передача мяча товарищу по команде, пас для одной на всех цели – внести, вбить, втащить мяч в ворота противника, да, сам пас по своему назначению объединял себялюбцев, прошивая их одной нитью, и получался рисунок, в котором каждый был нужен и тем и полнилась душа каждого. А великие несгибаемые себялюбцы стояли в стороне раз, два и обчёлся, стояли за линией ворот и изредка ехидствовали над забывшими собственной значимости одно-и-классниками. А побег с уроков? Чем не группа заключённых, уходящая в побег с галер, скованная одной цепью будущего наказания. Предатели? Да, были и предатели. Но ушедшие в побег не во;роны. Они не заклюют и предателя. Они его простят, не задумываясь, простят не решением суда присяжно-присягающих чему-то или кому-то, а так, без глупо-думных мыслей, потому как он всё-таки «свой» он «наш». Школа. Казарма? Нет. Скорая помощь. Где ещё подскажут, в какие будущие времена, в каких афинах, в каких жизнях взрослых этих чудовищно взрослых человеков подскажут да к тому же за выговор сверху, где обитает учитель? Нигде. А в классе подсказка – это искусство, это театр, это даже что-то от реплики с её заповедью помоги ближнему и без «спаси-бо». Это слово придёт много позже, потом, когда от детства уже ничего не останется.

Размысли.
Конфуций – первый гуманист
на земле.
Небо –
человек –
ритуал.
Ритуал это одна большая
необходимость, вмещающая
в себя целую цепочку
малых необходимостей.
Окунаться в бездну,
которая есть «Я».
Дух –
душа –
тело.
За приглашение к
танцу под названием
«быть» благодарность
ни к чему, а более к
месту сказать
«спаси бог», стало
быть
«спасибо».

Время проходит. Мимо. Или оно стоит. Или оно и вовсе не существует, и мы его придумали. Ведь вот сидим вдвоем, сидим время, час, день, ночь, год, жизнь или две жизни и слушаем, и слушаем, как они эти две жизни превращаются в слова, пре-и-вращаются, и потом в обретённой тишине они, слова, вновь возвращаются в наши жизни, круговороты слов в жизни и жизни в слова. Так думал я, слушая случайного попутчика из университетских времён – времена вечны и изменчивостью не заражены –, сокурсника Романа. Так думал и он, я догадывался об этом, но узнал спустя почти весь путь, когда он признается мне в этаких же, как у меня мыслях. Однако мысли не мешают нам быть совершенно отличными до театральной постановочности. Кажется Роман хочет в чём-то признаться. Я мысленно замолкаю и слышу вновь его низкий чуть хрипловатый голос, ты, конечно, уверен, что меня зовут Роман, имя у меня такое значит. Я согласно киваю головой, да согласен. А он смеётся, не размыкая губ, нет, мой удачливый случай, о, говорю я, это уже что-то совсем новенькое – я и удачливый случай, а он отмахивается, ладно, спасибо, представляюсь, меня зовут Бармов, да-да, Бармов, и что, спрашиваю невольно я.
А то, что был Роман, а стал Бармов. Ты не представляешь, какая она была удивительная женщина. ОНА! Местоимение большими буквами с восклицательным знаком. Она была всем. Была провидицей, но посмеивалась над своей способностью да и только. Ах, дорогой, не слушай меня, говорила она, это я так шучу, всё от глупости нашей. И была она набожна в душе. Однажды я застал её за молитвой. Она не смутилась. Просто призналась, вот и полегчало. Но вела разбросанный образ жизни. Я не выдерживал, уставал. Пила, гуляла, курила, на пари играла в шахматы и побеждала. А ещё, музицировала, и, боже, как она импровизировала. Вот уж действительно под её пальцами пианино превращалось в послушное существо готовое откликнуться на любую её фантазию. Однажды в ресторане она не сдержалась и просила пианиста дать ей сыграть на фоно, тот не отказал и не пожалел. Как сбацала импровиз на тему «колыбельная бродвея», как сыграла пассажи! Зал застонал, зал забросал оркестровый подиум купюрами. Она аккуратно собрала и вручила всю пачку пианисту. Зал взревел «браво», а я ёжился от публичности. И вот как-то раз я превратился с её лёгкой руки в бармова. Такое вот случилось или «счу;дилось» с ней. Однажды утром бреюсь в ванной комнате. Слышу как она окликает «бармов, бармов». Я удивляюсь. Думаю, с кем она там общается, по телефону что ли. А она всё продолжает звать «бармов, ты слышишь?» Тогда я, став в дверях ванной комнаты, спрашиваю её, «ты кого?» Она в ответ враз и точно говорит, «тебя». Я естественно пожимаю плечами, мол «как меня?» Она ответствует спокойно и надёжно, «так, тебя». И пришлось мне спросить слегка настороженно и даже озабоченно – мысль проскочила, может у неё вывих памяти – «с чего это?» А она снова и спокойно и надёжно и говорит, «не знаю, просыпаюсь, руку на твою подушку кладу, а тебя нет, и подумала сразу, а где бармов, мой бармов». Так вот я и стал бармовым. И не поймёшь, кто я в этом мире, и кем пришёл, и кем уйду. И мужчина по паспорту Роман, сказывающий рассказ о себе на перебой с моими мыслями очу;дениями, умолк.
Мы молча отпили вина. Каждый выпил за что-то своё, а может и за чужое. Взгляд Романа умчался за окно, туда, где нас не было, но туда, где остался памятный знак, своим очерком напоминающий о встрече, которая так и не завершилась прощанием. Об этом я узнал много позже. Мы долго ещё сидели в молчании, долго. Две тишины напротив одна другой. И мне подумалось, где я, и не попал ли я в другой мир, где Роман и я есть, но другие.

Замирания
О господи как всё
тонко
Небо
Если оно есть
или это только
моё видение
моя вторая
придуманная жизнь
обитает всюду
но до неё не
достать рукой
лишь взглядом
закрытых глаз
сомкнутые веки
вы всевидящи
не вы ли наше
спасение
сомкнутые веки
или
тишина порождает
вторую мою жизнь
без слов
порождает ли
или жизнь без слов
и обитает в тишине
в тишине
спасительной.

Поезд идёт на юг. Поезд везет нас на юг. Я еду на юг. Юг – это университеты любви. Это высшая школа отношений сердечных. Раз в год все едут на юг от-дохнуть, от-вязаться от неугомонных обязательств. Перед кем, перед чем? Может перед самим собой. Южная психотерапия. А юг после любви это море. Большое, тёплое, душевное. Смотришь с берега на него, и на душе спокойно. И кажется, что всё ещё впереди. А мы здесь вольно-и-отпущенники любви, потому что любовь здесь повсюду. Любовь на юге особенная, с загаром душевным. Вечная. Да, она навсегда, потому как у неё на юге нет ни прошлого, ни будущего, она просто есть, и она проста до гениальности и чиста в своей непосредственности, чиста от изощрённых условностей. И на юге как-то с руки даже поиграть в мечту. В карты тоже. Но это другая песнь, песнь о потерянном времени и о потерянных деньгах. А играть в мечту на юге было особенным шиком. И я играл в мечту. Как играют в кубики дети. Строил мечту, как строят из кубиков крашенные дома. И рушил её, как рушат взмахом руки те же дети, потому что впереди видится новая мечта, её волнующий очерк, очерк дома, в котором жизнь есть иная. И одна мечта не мешает другой быть. И каждая занимает свою нишу в жизни, тем останавливая ход часов. Только на юге, у моря можно встретить неподалёку от берега в садовых зарослях рассвет, встретить в объятиях любимой девушки. И узнать, что на краткое дление небо рассветное зелёное, что море на рассвете недвижно, словно боится шелохнуться и нарушить тишину, и в этой тишине услышать шёпот любимой и узнать, что в это чудесное, не сказочное, а переживаемое рассветное утро тебя любят.
Но дни проходили. Всемирные часы не остановить. О том, что дни проходят знают все, но живут так, будто ничего не знают, даже полевая мышь. И все-таки, когда с ушедшим днём заканчивается что-то и машет нам рукой, мы теряемся, теряя это что-то. И только музыка остаётся с нами навсегда. Я к примеру шёл по тропе не войны, а жизни нашей здешней под танго, в ритме танго, с надеждой, которую таит в себе танго. А в тишину впадал под музыку Иоганн-и-Себастьяна капельмейстера Баха. Другим был сподручен ритм рок-энд-ролла, а под музыки господина Гершвина к опере «Порги и Бесс» было им так по желанию напиться и пролить слёзы о судьбе негров в Америке. А ещё мы слегка бредили Испанией. Как же не побредить ею, когда читаешь строки «Гренада, Гренада, Гренада моя…» Когда все знают, что Лорку расстреляли. Когда столько испанцев своих среди нас. Когда лучший левый защитник в стране это испанец Гомес, играющий за футбольное «Торпедо». Когда лучший парикмахер в Москве это Санчес, стригущий лучших людей Москвы в парикмахерской гостиницы «Гранд-отель», что притулилась к боку гостиницы «Москва». И надо же, попозднее судьба забросила меня по делам долгим в Испанию, в Мадрид. И опять-таки – надо же было такому случиться, что бродя в поисках всяких продуктов по огромному универсаму Corte Ingles, я у одной из секций, это была секция диетпродуктов, очутился рядом с женщиной элегантной, черноволосой, в длинном чёрном пальто нараспашку, выбиравшей, как и я, продукты на здоровье. Плохо разбираясь в испанских надписях, я кое-как, мешая английские и испанские слова, обратился к ней, без всяких задних мыслей по поводу знакомства, и попросил объяснить, это чье отруби, пшеницы или овса. И что бы вы думали. Да, да, оно оказалась плохо, но всё-таки русско-говорящей испанкой, родившейся в России, и с родителями давным-давно возвратившейся в Испанию. И тут уже было не так важно, отруби эти овсяные или пшеничные. Пошли охи, пошли ахи, всплески рук и улыбки. И мы подружились. И мы полюбились. И ничто не омрачало наши встречи. И никто из нас не впадал в тоску от того, что скоро мы расстанемся навсегда. Мы жили благодарные случаю и нашим отрубям. И всё ведь продолжается, пока есть память, а она, память, переживёт и нас. Ничто ведь в этом мире не проходит бесследно, сказал мудрец и я вторю ему. Разве бесследен тот вечер, когда мы с ней стояли на улице Серрано под проливным дождём и ловили такси, чтобы успеть на концерт русского камерного оркестра. Да. Господа, случай красит своим очерком, своим рисунком наши жизни. А дожди в Мадриде затяжные, неспешно каплями стучат, дожди в Мадриде обложные, а мне мерещится Арбат. Так сказал я себе, сидя в гостиничном номере. Что поделать, тянуло домой. И пусть здесь любовь, там – дом, там остался я свой, знакомый. А здесь я пришелец, чужой, но об этом не знает никто.

Размысли.
Сегодня тихий вечер.
Я сижу у окна. Сижу
и думаю. О чём? Вроде
бы ни о чём. Разве
сказать про себя –
главное не куда мы
уходим, а откуда приходим –
разве это значит
думать о чём-то?
Нет, это думать ни о
Чём. И потому о самом
Важном. Но
Со-крат (не Сто-крат)
не соглашается, сидя
за столом с чашой, полной
цикуты, он говорит,
куда мы уходим, там и
встретимся. А вот господин
греческий же гражданин,
как и Со-крат, но Архи-
мед (не архи-медик),
лёжа в ванне, облегчённо
всплывая, мотает кудрявой
головой и бормочет
вовсе не «эврика», а, «и
в самом деле, граждане,
куда мы приходим?»

Сказ. Скажение. Но не сказание. Сказ – это волна, что бежит от прошлого в будущее. Сказ – то и волна, бегущая из будущего в прошлое. И ведь со-бытие и есть встреча этих двух волн, и есть биение их, как и биение сердца есть результат встречи сил, уходящих и приходящих.
Так начал с рассуждений свой сказ Роман и продолжил, куда и откуда, кто знает. Что я могу сказать, мой послушный слушатель, если я не знаю, откуда я пришёл сам, зачем Я ? именно в этой жизни, которая видится мне иногда чужим сном. Ну да ладно, хватит философий, давай лучше выпьем и я продолжу своё ?, веду не индусскую, а свою безродную.
На этом Роман и умолк, не на долго, отметившись таким манером размышлениями ни о чём, но о главном наболевшем, и во многом копийно в моём же духе. Вино пилось легко слегка разбавленное водой, и приправленное неуходящим временем, остановившимся на неком полустанке нашей дорожно-придорожной встречи. Наконец молчание нарушил официант. Роман попросил принести бутылку такого же вина. И, когда официант удалился, заговорил согласно «продолжение следует», словно и не было перерыва, и было всего лишь одно биение сердца, так ладно, жизнь продолжается, и потом, подалее от того дня, в котором мы с тобой сейчас существуем, произошла одна забавная встреча. Она, это встреча не бог весть какая знатная или избранная, но отчего-то мне пришла на ум, значит о ней и скажу тебе всё, как было. Еду я как-то утром ранним в маршрутке. Куда еду? Не важно куда. Потом скажу. А пока не сбивай со скажения – притяжения моего. Итак, значит, я в маршрутке. Сижу как король на именинах. Почему король? А так в песне давней поётся. Только в ней строка поётся такая, «сижу на нарах, как король на именинах». А я сижу на мягком сидении одного из двух кресел сразу за водителем. Удобства мало. Так и тянуло поелозить в поисках большей благоустроенности. Маршрутка останавливается возле очередной остановки троллейбуса. В маршрутку входит молодая женщина. Не броская, как вывеска манящая, а спокойная, даже задумчивая и к тому же при-сильно-влекательная. Хорошо ломаешь слово, замечаю я.
А он в ответ, а я люблю иначить, от бога интерес что ли, ну да ладно, возвратимся в маршрутку. Как видишь, сразу обнаружил в себе отношение к ней мужчины уходящих лет. Женщина протягивает водителю тысячерублёвую денежку за проезд. Водитель отказывается принять, говорит, у меня нет сдачи. Женщина в милой растерянности, спрашивает, как же быть. Водитель прост, разойдёмся, мол, на конечной. Женщина возражает, а мне выходить раньше. Тогда водитель столь же просто без пафоса предлагает ей выйти из автобуса. Из первого ряда партера пассажир, который и есть я, невзначай, как бы между прочим предлагает, разрешите я заплачу за вас, обращаясь к незадачливой пассажирке. Сказав заплачу, я естественно сделал ударение на последнем слоге. Женщина улыбается, говорит, не стоит, я сойду. А тем временем я ловко передаю водителю плату за проезд. И, глядя на неё, замечаю совершенно искренне, как дитё чуть лукавое, говорю значит ей, редкость – помочь такой обаятельной женщине. И кто бы мог подумать, что она отвечает так, как ответила, а именно, спасибо, только не уступайте мне ещё и место, я боюсь помять брюки. И тут я было окончательно поражён. Но в тон ей ответствовал, принципиально не уступлю. Спустя последнюю пропасть молчания, перескочив через неё я скажу ей, тут Роман спросил меня, ты не прочь принять кусочек нашего с ней диалога, каким он был, я согласился, конечно даже одобрил, мол будет рассказ экспрессивней, как говорят искуссники-веды, ну и отлично, улыбнётся Роман и повторит, итак, я скажу
- А вы не публичная женщина, не страдаете публичностью или, как говорят специалисты, склонностью к эксгибиционизму.
- Ну спасибо за медицинский комплимент.
- По-моему вы женщина независимая, в себе, а не там, где сидят женщины напоказ и напроказно.
Женщина наклоняется ко мне и полушутя наговаривает на ухо.
- Вы делаете меня публичной женщиной.
И улыбается. Я тоже улыбаюсь. Не натянуто. Нет. А так легко, и знаешь, мой друг, вот так бы легко было бы всю жизнь. Но улыбаясь, я говорю тем временем.
- Ах, простите, увлёкся. Кстати, мне скоро выходить.
Я встаю и говорю.
- И спасибо вам за встречу, она, знаете, возвратила мне мои молодые годы.
- Это ещё один комплимент.
Спросит она. Я отвечу честно, как пионер.
- Нет, просто в те годы, да и сейчас но по-иному, держали и держат меня на плаву три кита, музыка, женщины и я сам.
И вдруг она спросит.
- А сколько вам лет?
И если бы ты знал, как я плохо из суеверия отношусь к этому вопросу, по мне трудно сказать сколько, моложавость подводит. И я ответил ей без обиняков.
- Только без «ах, как вы сохранились».
Вклинившись в диалог, замечу, кстати мумия тоже чудесно сохраняется. Роман поддакнет мне, вот именно, и продолжит свой диалогический сказ.
- Скажите, что выгляжу на все 80, чтобы из суеверия не плевать на соседа через левое плечо.
- Да о чём, вы же выглядите на все 90, но вы не только суеверный, но и молодой душевно.
И я соглашусь, поглядывая в окно.
- Наверное потому, что я так и не расстался с детством. О, вот и моя остановка.
Вставая с места, пожелаю женщине «всего хорошего». Вдруг она как-то собранно, словно отвечая на экзамене, произнесёт слова, скорее не мне предназначенные, а себе самой.
- Такого мужчины я больше не встречу, скажет и станет выходить, и уже на тротуаре спросит
- Я выйду, можно?
Я заулыбаюсь от души и разрешу.
- Конечно, тем более, что вы уже вышли.
Потом она проводила меня до проходной служебной. По дороге мы о чём-то говорили то ли всерьёз, то ли шутя. А на прощание она скажет, спасибо тебе, я буду любить тебя всегда. Я положил свою ладонь на её плечо, легонько пожал и сказал, кажется, что-то вроде, это очень хорошо. Так мы и расстались и более с тех пор не встречались. Правда однажды, кстати недавно мне приснилось, что в холодное осеннее утро кто-то окликает меня, я обернулся, это была она, она подлетела ко мне и, отдышавшись, выпалила, я только хотела тебе сказать, что люблю тебя, что ты дал мне новую жизнь, я бегу на работу и люблю. Но это был сон. Впрочем всё это сказка, хоть в ней и намёк, мол смотри, судьба, значит, говорит, я приподниму занавес и ты краешком глаза увидишь какой может быть жизнь. Но я-то выбрал другую и не жалуюсь. Кстати, а на маршрутке я направлялся на службу, в институт, где я прежде трудился неустанно над открытиями научными, оттуда я уволился с лёгким сердцем и устроился в некую обширную контору, где работал дворником, да-да, к тому же дипломированным и добро-и-совестным. Кстати тогда ещё обитали в моей здешней жизни три кита, но уже расходящиеся кто куда.
А сейчас, поинтересовался я.
А сейчас, ухмыльнулся Роман, о чём ты спрашиваешь, ни женщин, ни музыки, ни себя того былого, и знаешь, так легко, и не чую притяжения земли, это я так ради красного словца, но, признаюсь, и вправду, лёгкость чую чу;дную, словно шарик детский, только кто-то когда-то проткнёт его, и сдуюсь я, и кем стану или не стану – не знаю, но кто-то или что-то ведь останется, и вроде бы буду опять «я», но узнаю ли себя – вряд ли, а может всплесну руками и воскликну, милый, да это же ты, тот самый «я», давай выпьем за настоящий  родственный брудершафт. И рассказчик, мой давний сокурсник протянул свой бокал для чоканья. И мы выпили бокалы до дна ни за что, безо всякого брудера-и-шафта. Утерев губы, с полуулыбкой Роман предложил, вот так вспоминаются «Так пошла новая жизнь моя, и когда это произошло, в день какой не так важненько, главное – он этот день случился, поделив моё здешнее существование на «до» и «после», то самое «после», то самое «после», в котором я стал своим.
И борода твоя, спросил я под шутку. А, махнул рукой Роман, это антураж, как и всё в здешней жизни.

Замирания
Где горизонт
куда он делся
кто его стёр
тот кто нарисовал
его
Я слышу говорят
мудрецы что мир
неделим
но увы он разложим
какая разница
стоять у окна
наблюдать и не
думать
молитва
без слов

Открытия. Что это такое? Открыть глаза и увидеть. Открыть книгу и прочесть. Открыть дверь и встретить. Открыть закон и поразиться. И заразиться страстью открывать. Задохнуться от восторга, взобравшись на вершину горы, чем не открытие. Интерес! Да, интересно. Открытие там, где есть интерес. Так-так, а как же быть с рождением? Чем не самое главное открытие. А где интерес? У кого? У новорождённого, а правильнее сказать – у дорождённого? Молчу, но не соглашаюсь. Возвратимся к открытию глаз. Чем не открытие нового света? А? Возражения есть? Нет. Интерес есть? Есть. Самый-самый – жить! Жить каждый новый свет. А открытие того, что два плюс два яблока уже бо;льше и это «бо;льше» называется «четыре»? Вот примерно такого масштаба открытие мне удалось свершить в молодые годы моего научного роста в институте всяких физически обоснованных наук. А именно, я доказал, что земля вертится. Да, не удивляйтесь, вслед за Галилеем и не был подвергнут остра-и-кизму, а по-народному «остроклизму», и даже был премирован, как подающий надежды или всего лишь одну надежду молодой учёный. А определил я, что земля вращается довольно-таки просто. Экспериментально, фактом я обнаружил, что световой сигнал, испущенный из точки А приходит в точку В за времена отличные в зависимости от того, движется ли этот сигнал против или движется по направлению вращения земли. Но разве этот добытый мной факт галилеевый сравнится с фактом жизни. Жизнь – она и есть главное и сплошное открытие. И даже кончинность – беспричинность, и та открытие, открытие того, что есть она, НИЧЕГО пока мы живём. Но ничего это не пустота, а всего лишь ничего того, что мы знаем или успели при-открыть. И за открытием жизни тоже тайна. Такова была, видимо, воля, впрочем скорее за-мысел создателя. Может замысел в том, чтобы открыть себя в этой жизни. Обнаружить, что ты такой, а не сякой. И удивиться. Пожалуй открытие себя может рассчитывать на самый высокий рейтинг на TV в сериале «Мои открытия в жизни планеты». На том можно завершить этот мудрейший этюд в формате школьного сочинения на тему «что такое открытие?» Кстати, просьба от педсовета – шпаргалками не пользоваться.
Видеон-1
Пинии, о том, что
вы есть, впервые
я услышал, прочитал
и узнал
о таком слове
«пинии» из музыки
синьора итальянского
композитора Респиги, из его
музыкальной фантазии
«Пинии Рима».
Было волнение,
была странность в
слове, и вдруг узналось,
что это
дерево. И наконец,
пинии, я увидел
вас в Мадриде,
и очерк пиний
запал мне в душу
и стал знаком,
и стал навевать
уже самим
словом веяния
из будущего.

И тогда я понял. Знаю, опережая, хочешь спросить – «понял – что?» А вот давай поначалу подзакусим холодными ломтиками языка, а потом расскажу с чего кончается родина.
И мы подзакусили. Язычок был свеж и с крепким хреном пошёл на «ура». Потом мы поразмяли ноги. И, стоя у кадки с фикусом, растопырено не пускавшего нас к каменным перилам террасы, я, сам не зная с чего, спросил вдруг, интересно, чей язык мы проглотили? На что Роман, усмехаясь ответил, неважно, главное, чтоб свой не проглотить. Спустя время, мой встречный попутчик, «встречный» потому что шёл он вспять навстречу мне, моему неодолимому движению к счастью в конце концов ощутить странную удачу «быть», так вот спустя время Роман с шутливой торжественностью объявил, а теперь, господа, поминки по будущему времени и гимн прошедшему времени, чья грамматика открыла глаза слепому поводырю. А поводырь – это ты сам, спросил я. На что получил чуточку восторженный ответ, точно, ты угадал, в карты тебе должно везти, ну да ладно, итак, вокзал, перрон, а перед тем – кассовый аппарат, который долго отказывался дать мне билет, но всё-таки дал, и снова перрон в полумраке. Всё-таки дело подвигалось ближе к полуночи. Я ехал на выходные на дачу к коллеге по работе, в общем-то человеку необычайно талантливому, но увлечённому только собственным ви;деньем всего и потому вроде бы замкнутому, но замкнутость его пересекалась с мирами себе подобных двуногих умников вроде нас с тобой, но на самом деле неожиданно и необъяснимо открытого для любопытствующих субъектов. Мы с ним было легко проводили время. Тут я вставил, не стерпел, «провожать время», и Роман зааплодировал. Ставлю отлично, дайте дневник, пошутил он, ладно продолжу, значит провожать время, и между прочим ставшая всё более и более проявляться собственная чуждость не мешала нам общаться. Может вы были сотворены из одного теста, спросил я полушутя. Полушутя Роман поправил, из одной глины, а потом продолжил всерьёз, но яблоками с одного дерева были – это точно. Как и все мы, заметил я. Ну уж позволю не согласиться, отпарировал Роман, впрочем не будем корчить из себя садоводов, возвратимся на вокзал, на перрон и сядем в электричку. По вечерам после десяти часов электрички  полупустые и вагоны похлипче болтаются на перегонах. За окном мелькания всякого рода электрических знаков бессмысленных и напрасных в своей скоротечности, как мимодумные мысли наши. Глубоко копнул, замечаю я. Отчего бы и нет, в тон, смешливо звучащий, отвечает сказчик Роман, впадая, как и я, в настоящее грамматическое время, философия, она неплохая приправа ко всяким серьёзным от души, я вставляю мгновенно – или для души, да-да, подтверждает он, и для души серьёзным рассказам, тем более к моим, да к тому же в пути в электричке. И всё было задумчиво, по-дорожному отрешённо, если бы не компания молодых ребят-жеребят, горланящих разговоры свои на полумате. Было их человек пять-шесть, в одном полукупе. В вагоне ехало ещё несколько человек, каждый сам по себе, с мыслями своими навылет, а может и о доме, мол поскорее бы добраться и забыться. Но вот в вагоне же заиграло во всю хриплую мощь что-то вроде музыки, это компания врубила музыкальный центр. И тут мужчина, сидящий в том же ряду, но позади компании, запротестовал, ну, вы не одни же, убавьте звук и говорите по-русски, или вы не русские люди. Ну и пошло и поехало тогда в ответ, и слова, и угрозы, и оскорбления, а когда мужчина направился к тамбуру, электричка подъезжала к станции, молодые ребята-жеребята повскакали со своих мест и за ним. Я понял, что сейчас они с ним расквитаются. Первая мысль была – пойти на помощь, но что я могу – была вторая мысль, пасть жертвою в борьбе роковой, и уже перед самым порогом раздвижных дверей в тамбур кто-то из стоящих близко нанёс мужчине удар по голове. Мужчина обмяк, попытался повернуться, но ему не дали и втолкнули в тамбур, захлопнув за собой створки дверей. Мир поделился на Мы – здесь в вагоне, а Он – там за чертой, где жизнь уже совсем другая. Я бросился сам не знаю по чьему указу к дверям, и в тамбур. Поезд резко притормозил, так что я споткнулся, вмялся в тамбурные двери. Следом за мной подошли двое пассажиров, выходящих на станции. Рывком раздвинув дверные створки, мы увидели то, что и должны были увидеть – мужчину, лежащего на полу. А молодых так называемых ребят-жеребят и сед простыл, они умудрились перебежать в другой вагон и выйти вон, вон от всего, что повисло грузом тяжким на моей душе. Потом было следствие, бестолковое, даже неуместное, был суд, но были ли осуждённые судом те самые молодые люди не знаю. Я честно засвидетельствовал, что видел их издалека, да и то со спины, хотя лицо одного, сидящего с краю скамьи у прохода мне запомнилось своей округлостью и полным отсутствием какого-либо выражения, но его среди тех на суде не было, или он здорово изменился за время, которое тянулось от электрички до суда так долго, что казалось уже, что его, этого времени и не было. Такое вот случилось на моих глазах, такое нетерпимое вроде, но стерпленное. И какое-то время меня не покидал кошмар случившегося, но вскоре я понял и навсегда, что зря до сих пор проводил время, стараясь быть тем, кем не был, и казал я себе, кому нужны твои открытия, если ты не можешь в этом мире или не умеешь защитить жизнь человека, подобного тебе. Вот так, такие научные выводы, как говорят всякого масштаба учёные «summary», я сделал в не осуществлённой научной статье для журнала «Крокодил». Почему для «Крокодила», удивился я. А потому, ответил Роман, что всерьёз и вслух говорить бессмысленно, да и совершенно напрасно, только со смехом, да, мой коллега, таков для меня был, стал представился этот мир в те времена, а с них и пошла иная дорога, и я не противился, значит выбрал я или кто-то свыше. Спустя минуту, Роман задумчиво повторил, и я не противился. И мы замолкли, мы замолчали, замолчали то, что в каждом из нас продолжало звучать.

Замирания
Где враг
повсюду
кто друг
моя стена
а время
его нет
кто-то задал
вопрос
кто
не знаю
но задаёт
странный
вопрос
кто важнее
Я или Я
ни тот ни другой
важнее то
что между
ними
и я замолчал.

Уходили друзья, уходили. Куда? Вникуда, откуда нет возврата. Хотя билет покупался туда и обратно. Уходили враги, уходили. Можно сказать, слава богу. Но постойте, как же без них, без врагов. Разве тогда кто станет верным другом, если не вчерашний враг. А друг? Что друг? А то, что друг – раз и превращается в прощённого врага даже в непрощённое воскресенье. Вы думаете я заблудился в словах? Нет, я не в заблуде, я всего лишь расслабился. Тем временем мы едем. Время давнее. Я, Он, Она и ещё один Он. Имена дело пустое и никому ничего не говорят, даже о национальной принадлежности согласно пункту пятому анкеты тех времён. Мы едем, едем, едем, но не в далёкие края, а в родные края, выехав из других таких же родных. Вся страна у нас родная. Мы едем, едем, едем из города Гагра санаторно-курортного склада в город Ереван столичного расклада. Гостить будем мы, стало быть Я на втором этаже в доме-особняке, стоящем вовсе не особняком на проспекте «Дружба». А пока мы едем. Она гуманитарка к тому же аспирантка и ещё к тому же голубых преголубых кровей. Иногда вспоминающая о своём голубокровном происхождении и от того временно впадающая не заразительно в спесь, но мы лихо смахивали с неё эту душевную пыль, мы – это Я и Он, а Он – её муж, учёный, тоже гуманитарий, депозитарий знаний всяких в местной Академии наук, где Платон и не ночевал, учёный-кот-секретарь, хранитель традиций. И наконец Он второй. Пожилой, прилично старше нас. Удивительно чу;дный человек. Сам он сановник республиканского масштаба, но без тени высоко-и-мерия. Добрый и к тому же вовсе не необходимо для сановного звания наивный, да и ещё по-отцовски попечительствующий над нами. Кстати большой любитель поиграть в карты. В очко? Ну что вы! В преферанс? Ну это уж слишком. Он обожал играть в ду-рач-ка, и конечно в подкидного. И вот мы едем и играем в подкидного. В одной паре Я и Он, муж, а в другой – Она и Он второй, наш старший товарищ попечитель. Мы с мужем в паре дурим их по-чёрному, наизусть зная о языке подмигиваний и прочих знаков игровых препинаний. Мы выигрывали раз за разом. Пару раз Она бросает карты от обиды, но всякий раз Он другой, что постарше, её утешает, мол ничего, следующую партию мы выиграем. На что играем, на какой интерес? А на душевный, платонический интерес. Наконец мы устали выигрывать. Игра завершилась полнейшей победой одних и столь же полным разгромом других. Никаких пирровых побед. Он старший выходит в коридор вагонный поразмяться. А Она, Она набрасывается на нас, мол вам не стыдно, я же всё видела, как вы дурили. На что последовал ответ, а кто тебе мешал дурить. А Она торжественно и говорит – СОВЕСТЬ! Тут я не выдерживаю и впадаю в издевательский смешок, мол, какая-такая совесть, ведь у тебя её нет и спроси у мужа. А Он в ответ, тасуя карты, говорит невозмутимо, конечно нет, откуда у женщины совесть, наука утверждает, что к сожалению это болезнь мужчины. Наступает трогательное молчание. Да, была чудесная дорога. Было много солнца. Было много времени в пути. Была жизнь, уходящая в счастливые края, потому что мы были астрономически молоды, не телами. Тела, изрёк я, тлеют от рождения, а душами. Если они есть, дополняет Он, убедительно выпячивая нижнюю губу. На что я ответствую, ну уж, извини, у нас-то они есть, а вот у некоторых из другого грамматического рода по-моему нет, как и совести, потому что они готовы съесть публично, когда остальное человечество глядит со счастливой задумчивостью в окно, да-да съесть последнее миндальное пирожное без остатка. И тогда же я изреку великую фразу, счастье – это когда день съеден без остатка. На что Она спросит с будто бы глубоко-и-умным выражением личика, а ночь. Тут же, незамедлительно Он муж её ответит строго, ночь, пожалуйста, не трогайте, есть её буду я.

Размысли.
И в самом деле,
откуда же мы приходим?
Из духа.
фото-и-графией
Удачно или
не-удачной.
А удача – это значит
попасть в
цель.
И тут владетель
Тира, стало быть
тирщик заявляет
и громо
и гласно,
будучи демократом
по греческой
и по матери своей
линии, господа,
стреляем только
в цель, не попавший
лишается
головы.

Молчание неловкости тягостно. Молчание ловкости облегчает – сердцебиение перестаёт обгонять метроном, ожидание поникает, а мысли, если таковые появляются, начинают собираться в стаи слов. Рас-и-сказчик наш, Роман, сидел, откинувшись к спинке стула, закинув руки за голову и уставившись взглядом в потолок. А я отчего-то вспомнил стих Светлова, четверо-его-стишье, вспомнил, что каждый год цветёт и отцветает миндаль, миллионы людей на планете успели истлеть, что о мёртвых жалеть мне, мне мёртвых нисколько не жаль, пожалейте меня, мне ещё предстоит умереть. А потом с потолка упало слово. И это слово было словом Романа. Оно родило другое слово, а оно – третье и так далее, и так далее. Всё-таки не зря же потратили денежки на мою учёбу, на превращение меня в учёного, учёного кота, так начал он свой очередной сказ-рас. Я не преминул заметить, кстати я давно собирался тебя спросить во что и в кого ты подался после университета. Он усмехнулся одобрительно, ты очень точно выразился без мата, «в кого ты подался», именно «в кого». А в никого, хотя по диплому – в учёного, который должен что делать? Я заранее по-ученически поддакиваю, открытия, говорю. Правильно, соглашается сказатель наш, правильно – открытия. А открытия, что это такое, знаешь? Я отрицательно мотаю головой, подыгрывая ему. А открытия, мой милый друг не из романа известного армянского писателя, упаковывавшего новеллы в романы ги-и-де-монпансьяна, это открывание двери в тёмную комнату, это поиск в тёмной комнате того, чего там нет, но всегда находится то, что есть, но то, что не искалось. Убери, пожалуйста букву «с» из последнего глагола, в тон смешливо советую я. Прекрасно, получилось «и не икалось», стало быть больной перед смертью не икал. И всё-таки, войдя в комнату, захватываешься волнением, и сердце торопит, и маячит цель, которую поймаешь и облегчённо вздохнёшь удовлетворённо, а поводырь – интерес. Ох, Роман, фрейдист скажет, что ты и темнота находитесь в сексуальных отношениях, кстати, темнота это Она, замечу я. Пусть сексуальных, не в этом суть, а в голове господина Фрейда всякое рождалось, он же был фантазёром, но разговор не о нём, а о науке, в которой я искал открытий, и были они крохотны, наука она ведь мозаична и нудновата, но «эврика» стоит нудности. Однажды я открыл для себя, что время это вектор, т.е. не просто одинокое число, написал статью, отправил в Доклады Академии Наук. В ДАН, спрашиваю я. Именно, подтверждает Роман, но в ДАН твой принимают только по представлению крупного, чем крупнее, тем лучше, учёного, наш академик отказался представлять, сказал сыро-вата, поработайте ещё. А я взял и позабыл на следующий день о времени своём векторном и вроде стал счастливым. Была ещё идея об интерференции разных вирусов, её подхватили в глазной клинике, подхватили и понесли куда-то а куда – не знаю. Но вот пожалуй и всё. И интерес пропал, и «пан» не выпал, выпал «пропал». И в тягость становилась эта погоня за целью, или погоня интереса за тобой. И однажды, когда на меня уже стали коллеги посматривать косо-глазно, мол ну совсем сдал товарищ, я подал заявление об увольнении, а точнее об отлучении меня от науки, наука она же та же церковь, а религия – якобы познание. Подал и ушёл. Подписи собрал, как подаяния, на обходном листе, сдал пропуск в проходной и вышел. Вышел весь с облегчением, которого более не испытывал, вышел на свободу. И всё? задался я вопросом всем своим видом. Разве мало, ответил Роман, разве мало того, что ехал я по федеральной дороге и пункта А в пункт В, и с чего-то сворачиваю на боковую и заезжаю в мотель, на день, на два, где и делаю открытие, что в мотеле мне жить противопоказано. Шутка, спрашиваю я. А он в ответ, хоть и шутка, да в ней намёк, мотельная жизнь так и осталась на боковой дороге. А моё открытие всё-таки состоялось, и оно заключалось в том, что я, очутившись на свободе, открыл себя, да-да, себя, так сказать Колумб-мореплаватель по морям собственной жизни. Ладно, давай лучше выпьем за тех, кто бесстрашно открывает самих себя, эту терру инкогниту. Что ж, соглашаюсь я, давай, алаверды за тебя. Э-э нет, возразил Роман, не только за меня, а почему не за тебя тоже. А я, дорогой Роман, родился открытым, поясняю я, такова была воля звёзд, так они сошлись. Что ж, поздравляю, воскликнул Роман и спасибо звёздам, и выпил бокал до дна.

Замирание.
С музыкой Баха
река моей жизни
впадает в море
которое есть Я
музыку Баха
можно разложить
на ноты
гармонии Баха
можно связать
формулой
и связывают
и разлагают
и пишут по
формулам
свою музыку
но с этой музыкой
река моей
жизни никуда
не впадает
потому что если
бы не было Баха
то его музыку
сочинил бы я.

Транспорт. Транспорт – это место встреч, которое можно изменить. Поменяйте транспорт и всё.
Пересадки. Пересадки. Садки;, в которые попадаются встречи. Конечно, сто;ящая встреча попадется редко. Увеличьте число пересадок до очень большого, и вы можете встретить Аэлиту с другой планеты. Из другого мира. И вовсе не удалённого на миллионы лет, а всего на одну минуту, на которую вы как правило опаздываете на уходящий транспорт. Вот и в тот или, если пожелаете, в этот раз произойдёт встреча вроде бы сомнительная по своей памятности и впечатляемости, но скорее поучительная. Конечно, любви все возрасты покорны, но с возрастом пути любви всё чаще расходятся с нашими дорогами, а встречи обретают иные смыслы. Какие? Ну это уж не столь важно, у каждой встречи свой возрастной смысл. Вот какое введение я совершил, почти сальто без мортале, кувырок – и вновь встал на землю. А на ней на земле, впрочем правильней сказать по ней бегают маршрутки, это такие остановившиеся в росте автобусы, которые всегда спешат, но всегда исправно подбирают каждого, кто проголосует «за». И вот в одно не совсем прекрасное слабо дождливое утро, направляясь на службу, я останавливаю маршрутку и вхожу в салон. Обнаружив одно свободное место, ближнее к проходу, я направляюсь к нему. Вижу, на части не занятого кресла лежит кособоко сумка девушки, сидящей у окна. Я не успеваю оценить какова пассажирка, только отмечаю про себя, что наверное студенточка, а может секретарша начинающая, и спрашиваю будущую соседку, «можно потеснить вас?» В ответ получаю беспечное, но веское, «нет, нельзя». Я же не стану ввязываться в собеседование, повернусь спиной к полупустому сидячему месту, и ухватившись за поручень продолжу стоя поездку. Но спустя минуту или даже полминуты, кто-то дёрнет меня за полу пиджака. Оборачиваюсь. Она. Та самая несостоявшаяся соседка по экипажу. «Садитесь, я пошутила», предложит она и уберёт с соседнего кресла сумку. Воспользовавшись приглашением, сяду. Ограничусь простым «спасибо», не желая продолжения обмена словами. А она, обращаясь ко мне, и признается, вовсе не в любви, «вы уж извините, что я так вас, так ляпнула в самую жилу на вопрос, я не хотела, чтобы меня теснили». «О, замечу я, вы судя по всему языковедству обучаетесь, замечание ваше справедливое, каков вопрос – таков и ответ.» «Ну да, подтвердит она, если бы вы спросили- позвольте я сяду – я сказала бы – пожалуйста, кресло не моё.» Тут я решу, что лучше сменить тему толкования смыслов в сочетаниях слов – это ведь тоже, что и толкование снов – и с потолка, но как оказалось не в бровь, а в глаз, спрошу, «по-моему вы чем-то озабочены, на зачёт направляетесь?» А она взглянет на меня чуть ошарашено и спросит, «а откуда вы знаете?» Я укажу пальцем на небо, мол сверху сообщили. Тогда она, уже опомнившись, спросит, «А что оттуда не сообщили, сдам или не сдам?» «А вот меня, продолжая ту же игривую нить беседы, скажу я ей, меня спросили кому сдавать будете, не карты, конечно, а зачёт.» «Кому, кому, морщась ответит она, мужику зануде.» «Тогда, скажу я ей веско, мне сообщили, что сдадите, только толкните его коленку своей три раза и всё.» «О, вздохнёт моя соседушка, вы добрый дедушка, это фишка не пройдёт, у него уже три девочки на содержании, а он не мусульманин, чтобы брать ещё и четвёртую а мани-мани он не берёт!» «Что ж, и всё равно сдадите», утешу её на посошок. Почему на посошок? А потому что тут она вскочит с кресла, толкнёт мою коленку своей без знака припоминания, и ойкнет, «ой, моя остановка, побежала». Вслед я понапутствую, «когда сдадите, вспомните дедушку и пожелайте ему доброго пути». Уже сойдя на тротуар и через назатворённую дверь маршрутки крикнет она мне, «спасибо», что ж, теперь дело за малым, за тем, чтобы там наверху услышали её просьбу и спасли девушку. Правда, не совсем ясно от чего спасать, хоть обращайся в министерство по чрезвычайным ситуациям. Но это не важно. Главное сказать «спаси-бо» и подумать, «а ведь интересное поколение идёт нам на смену», и чуть порадоваться.

Видеон.
Баобаб. Где он? Где
Мой баобаб? Я не
брежу. Я брожу. Не
по ботаническому
саду. Я не флорист,
я баобабист. Я
поклонитель баобаба.
Моего бао-баба.
Где он? Я брожу по
саванне. Всюду
чахлые и напрасные
акации и жирафы,
которые неотвязно
молятся, читая
мысленно
свои талмуды. Я
озираю всю саванну
и не вижу баобаба.
Я озираю
прошлое и там
вижу его. Но не
могу возвратиться.
Я не могу дойти
до него. Неужели
всё осталось там,
где меня уже
нет, но где есть
баобаб. А я есть
здесь, где нет моего
баобаба. Неужели?
Ужели, ужели.
Отзывается саванна,
её дали. И
только в самый
закат, в самое
время охолоделого
покраснения
неба на западном
своём склоне,
я замечаю
знакомые, родные
неспешные очерки
моего баобаба.
Значит не всё ещё
потеряно, говорю
я себе и продолжаю
брести по
саванне мимо
напрасных акаций,
мимо читающих
молитвенно
свои талмуды
жирафов.

Откуда приходят слова, думаю, глядя с двенадцатого этажа на Манежную площадь. Наверное оттуда же, откуда приходят люди. Или люди приходят оттуда, откуда приходят слова. От перемены мест в отличие от слагаемых в арифметике сумма меняется. Издалека доносится голос Романа, издалека – не из университетских ли времён, и всё это не сон ли, а мы всё там, на ленгорах, молодые и верящие в своё назначение, не на пост первого секретаря райкома комсомола, а назначение быть, быть и быть, голос спросил меня, ты задумался. Я отвечаю, да, знаешь высота располагает к задумчивости. И о чём ты задумался, если не секрет, поинтересовался сокурсник, а ныне рассказчик. Нет, какие секреты, отвечаю я, подумал, а не приходят ли слова откуда приходим мы. И или не приходим ли мы оттуда, откуда приходят слова, не дав мне продолжить, сказал Роман, повторив мою размыслительную мысль. Точно, воскликнул я, ты угадал, давай выпьем за брудершафт мыслей. И мы отпили пару глотков нашего красного кабернистого вина, пошутили, посмеялись, а потом я спросил Романа, ну а что далее, после того, о чём ты порассказал. Роман поправил, не после, а до того, и было многое, как и у тебя наверняка, и у всех, да многое, но ряд случившегося с годами редеет, это, как ожерелье с порывами-разрывами, бусинки соскальзывают и поди найди их и подбери. На кое что остаётся, скажет и умолкнет Роман. Переведёт дух. И продолжит. Помнится была сильная встреча как-то. Я и она. Даже забыл как её звали. Имя провалилось в щель, за плинтусом, и я не буду искать его. Имя – пустой звук. Смысл в ином, смысл в пере-живании, в со-пере-живании, в со-пере-живе. Вот так, мой коллега, вот так. И встреча эта длилась не долго по времени, которое отсчитывают кремлёвские куранты, но что нам время, если всё помнится и живо, стоит только отречься от окружающей науки, или встретить случайно тебя, коллегу. Спасибо, благодарю коллегу же, не без лёгкой иронии. В нашем случае сухое спасибо глотку не дерёт, в тон отвечает. Ну а была эта встреча осенью, продолжит Роман рассказ, началась она в Кусковском парке, и там и закончилась в астрономическом исчислении. Но представь, я наизусть помню письмо, которое я написал ей и подарил на прощание вместо букета её нелюбимых хризантем. Если ты не против я на память зачту его. О чём ты, конечно зачти, охотно соглашусь я. Ну тогда слушай. Он откинул голову, и, глядя куда-то вверх, начал чтение письма.
Ты мне подарила ночь. Была ли это ночь любви – не знаю, было ли это приглашение в другой мир, на другую планету, наверное, да. Но это был не сон – знаю точно. Не сон. Это было то чего не было и не будет более никогда. Я возвратился один, ты осталась там, где уже нас не будет ни завтра, ни после этой жизни. Там, где нет имён, где нет местоимений, где есть ощущение свободы и только. Ты пришла ниоткуда и ушла в никуда. Ты пришла вдруг и ушла в никогда. Ты пришла и сказала «Вот и Я». Я не удивился. Я посмотрел на часы и сказал – через пять минут начнётся полная ночь. Ты ответила – я приглашаю тебя на бал этой ночи. Я ответил согласно кивком головы и подал руку, приглашая к танцу. Ты подарила ночь. Ночь на планете не-уходящего времени. Имя? Что это такое? Здесь, в здешнем мире – имя, Там – Я. Это была планета, где обитают наши сердца. Была ночь наших сердец. Была ночь, не знающая возвращений. Это была не загадка, а отгадка нашей здешней жизни. В наступившем молчании послышались взмахи крыльев пролетевшего мимо голубя. Я спросил, нарушая крепкое молчание, а потом. А потом, улыбаясь возвращению, договорит Роман, не было и не будет супа с котом, а будет забавная, но по-учительная для меня и слегка ошеломившая встреча с кубинской танцовщицей и певицей Менией, кажется, Мартинес. Случайно на улице, я увидел афишу, в мгновение решил, что надо пойти на её концерт. Почему – не знаю. Бывает такое, что сразу, без всякого анализа, свыше данностью определяешь, что это тебе нужно, что это надо совершить. Молодая, стройная женщина потрясла меня не красотой совей, а своей нездешностью. Её зелёные глаза были глазами странницы. И ещё долго после концерта я ходил поражённым таинственностью её глаз. Возможно, таинственностью для меня и только. Но единичность поражённости разве значима была. Я даже стихосложил свои впечатления в куда-то канувший кубинский цикл. Один из стихов, помнится, начинался так – «небо Кубы – твои глаза». Но жизнь, она ведь штука навязчивая, она продолжалась, она настойчиво звала меня по имени, призывая не отвлекаться и совершать жизненно необходимые обряды. Но вот надо же, спустя несколько лет, я узнаю из газет, что на гастроли приехала к нам, всё та же кубинская балерина и певица, всё та же Мения, она же Мартинес. И вновь, и вновь я отрёкся от всего и решил, чего бы мне не стоило, встречусь с ней, приглашу по-купечески в ресторан на один вечер и отпущу и её и себя на свободу. Роман замолчал. Чуть отпил вина. Ну и что, нетерпеливо спрошу я. А то, что, дорогой мой слушатель благо данный, продолжит Роман, всеми правдами и неправдами узнав, где она остановилась, гостиницу, номер, этаж, я, прихватив у знакомого журналиста удостоверение члена Союза Журналистов, прорвался на означенный этаж. Этажная дама, завидев моё удостоверение и услышав, что я приглашён на интервью указала, странно скривив губы – позднее я разгадаю эту её гримасу – на коридор, где располагался её номер. Я бодренько зашагал, но как-то необъяснимо сразу шагов строевых этак через десять наткнулся на огромную фигуру, нет не фигуру, на глыбу из чёрного дерева. Передо мной стоял негр в чёрном же костюме и всем своим видом спрашивал, что я тут делаю. Я стал объяснять ему, кто я, зачем пришёл, а он в ответ по-испански, «но компрендо», т.е. «не понимаю». После нескольких попыток моих объясниться, ему надоело выслушивать меня, и он легонько сверху приобняв меня за плечо, сказал «бамос», т.е. «идём, пошли», и мы пошли. Дошли до лифта. Он нажал на кнопку вызова. Когда двери лифта отворились, он слегка подтолкнул меня к кабине лифта, сопроводив это движение вежливым «пор фавор», т.е. «пожалуйста». И я опустился на землю. Надеюсь без переломов, улыбчиво замечу я. Да уж, ответит Роман, без. И тогда я предложил, давай выпьем за это самое «без». И мы чокнулись и выпили за это самое «без».

Замирание.
В этом заброшенном
рае
всё как и прежде
сова вечная
яблоня в мае
дуб
а под дубом слова
бродят беспутно
когда-то
к небу взлетали они
путая времени даты
путая ночи и дни
В этом покинутом
крае
всё как и прежде
сова вечная
яблоня в мае
Дуб
а под дубом слова.

Разнообразие и однообразие. Две противо-и-положности. Что лучше, что хуже? Не знаю. На вкус на цвет, говорят, товарищей нет – это разно-и-образие. Но также говорят, что всё к лучшему в этом лучшем из миров – это уже поближе к одно-и-образию.  Кстати, я замечал, что чаще и в итоге и происходит «всё к лучшему». А вот лучший ли из миров, тут я бы поостерёгся с выводами. Что ж пора из глубокого мыслия выходить. Тем более давеча разбирая свой архив – какая важность в этом слове! – я наткнулся на письмо давних лет от одной моей молоденькой возлюбленной, да и я был тогда изрядно молод. И как же при такой оказии не пасть в воспоминания, не потревожить прошлое, которое ведь никуда не уходит в отличие от времени, не уходят события. Они-то и составляют остов прошлого. И от того никуда нам от него не деться. Оно рядом. А время – время это остро-и-умная придумка нашего мозга с его миллиардами нервных клеток. Покопавшись в некоторых из них я обнаруживаю себя тех далёких времён и рядом её, молоденькую, лёгкую, отменно сложенную по имени Вика, Вика, чьи глаза были как два блика, по вечерам они даже светились. И всё в наших встречах шло то криво, то косо, но прямо к обоюдожеланной близости. Осторожность Вики и даже страх её что насладительность захлестнёт её саму, и она впадёт вдруг в распутство согласно бабушкиным предреканиям, останавливал часто наше продвижение к цели, а точнее – к победе – только чьей? Ну словом военные межполовые действия продолжались. И продолжались бы ещё долго, если бы не чердак. Да-да, именно чердак. Как-то раз проводив девушку до дома и по обычаю прощаясь нескончаемо возбудительно на лестничной клетке, мы вдруг обнаружили, что дверь на последнюю площадку с выходом на чердак открыта. И  ведь в едином порыве мы, не сговариваясь, проскочили ещё один лестничный пролёт и вошли в помещение с выбеленными стенами, не освещённое, но вполне обозреваемое. Справа от входа к стене была прилажена стремяночного типа лестница, ведущая к люку на крышу, а сам люк был закрыт на увесистый висячий замок. Но что нам люк, к чему нам крыша, когда здесь в предбаннике мы будем одни, не пугаясь подвижек лифта, не опасаясь встреч с соседями. А представьте, Вика отдалась мне, отдалась себе, отдалась всему, что было выше охранительных советов. И свершилось то, что и должно было свершиться. Вика плакала. Я спрошу её, что тебе плохо. А она, кусая губы, едва вымолвит, ужасно, и тихо добавит, хорошо. Это была победа. Но над чем, над кем, над собой, над обстоятельствами, над тем, что связывало нас по рукам и ногам, победа должная, но не пиррова ли? Прошло время. Как долго мы встречались в нашем гостиничном чердачном номере, я не помню. Может год, а может и дольше. Но однажды, возвратившись с южного отдыха, я позвоню ей, как обычно сообщить, что я явился и соскучился. И что же я услышу в ответ? Не угадаете. А то, что она выходит замуж и просит более не звонить. Я успею спросить её, это дипломат, она коротко ответит, да, и повесит трубку. Что ж, подумал я тогда, наверное всё к лучшему. И вновь прошло время. Время которое исчезает незаметно, как финансовые потоки в карманах их направителей. Каково сравнение? А? Грубовато говорите? Спасибо и на том. И вот случилось архиредкое событие – наша встреча с Викой. Встреча двух человек, ушедших далеко от молодости, встреча на улице возле остановки троллейбуса тридцать третьего. И что странно – никто из нас не удивился, не заохал, не заахал, Вика сильно изменилась. Голову её покрывал белый платок, концами обвязанный вокруг шеи, чёрная юбка тянулась до пят, а лицо потеряло прежнюю живость, и только глаза сохранили глубину, но исчезли блики, и вся она, весь её вид говорил о неком успокоении, и даже благообразии. На мой вопрос, как ты, Вика спокойно без тени стеснения ответит, я хорошо, я теперь монашка, ушла из мира. Я не стал расспрашивать, что случилось, от чего и почему, и она, я почувствовал это, была благодарна. Прощаясь, она положила ладонь на мою руку и, улыбаясь, сказала, знаешь я редко, но вспоминаю тебя, и даже хочу к тебе, но обращаюсь к всевышнему нашему и прошу его, чтобы дал силы, и он даёт, слава богу.
Размысли.
Кто знал – тот забыл,
придя в этот мир.
Кто имел, - тот потерял,
придя в
этот мир.
И начал
пришедший
вновь обретать
всё и кажется напрасно.
Я слышу раскаты
грома.
Что они значат?
Что они рекут?
Тревожен отзвук
в сердце. И тогда
я спрашиваю,
когда же солнце
возвратит надежду,
а с ней
и улыбку на
твоих губах.

Школа. Казарма? Спросит Роман себя и ответит. Да. Это не очередное и долгое испытание на вживость, то есть на способность защитить себя. Вовсе нет. Мне не от кого защищать себя. Только от самого себя. Потому, дорогой мой коллега, главное «быть». А что такое «быть»? Школа этому не учит. Она ведь детская казарма. Учиться быть иногда приходится всю жизнь. Но мне повезло с детства. Когда, где – не всё помню. Всё помнить – это удел компьютера. Ну да ладно, сядем за парту. Скажу тебе, парта для меня была неудобоварима, она мне мешала. Потом я понял, что парта была своего рода тюремной камерой, отчего наверное и порождались у меня с ней всякие нелады. Да и ряды одинаковых парт нагоняли уныние. Но странно, знаешь, я жил жизнью всех, и всё это уныние и тюремная обстановка, казарменная, она не изгоняла меня, я не становился изгоем, не жил на выселках классной жизни, но душа уже тогда противилась негласно школьным правилам жизни, что кстати не мешало мне быть в передовиках, голова моя работала на отлично с минусом. И вот, оглядываясь, я вижу школьное время лужайкой перед домом с хорошо подстриженной ровной травой, где мои события росли над стрижкой, не сорняками, вытягивая шеи над равной рябью травы. И вспомнить что – особо не вспоминается. Не потому, что я не убегал с уроков, что не стрелял из трубки комком бумаги, смоченным слюной, не играл в футбол, всё было, как у всех, но не значимо, не став памятным. Но были события, которые отличались, которые означились, как шажки на пути к открытию себя. И среди них особняком стоит то, что случилось кажется в шестом или в пятом классе и ставшее шагом на пути к себе, к тому, чтобы «быть». Чем мы занимались зимой? Я пожимаю плечами и подсказываю, ну, хоккей, ну игра в снежки, что ещё. Ты прав, соглашается Роман, но ещё были всякие, как нынче принято говорить, экстримные забавы. И среди них цепляние за задний бампер легковушки и скольжение следом по накатанному снегу. Я усмехаюсь, мол от водителя и получали небось подзатыльники. Да уж, точно, подтверждает Роман, затормозит резко, ты заваливаешься, а он раз и уже рядом и тузит, по праву выговаривая. А ещё было прыганье с крыш сараев, соревнование на высоту и чтобы устоять на ногах. И я прыгал, прыгал успешно, благо не был обделён координацией. И вот в одну из попыток что-то не сошлось при прыжке, то ли нога одна чуть раньше съехала с края крыши, или глазной высотомер подвёл, но приземлился я жёстко на обе ноги, как самолёт, очень жёстко, и в результате голова и плечи сбросились к коленям, и я прикусил язык. Боли не было, но была кровь и немалая. Потом скорая отвезла меня в больницу, куда и мама прибежала, и там мне зашили язык. Хорошо, не пришили, пошутил я. Да уж, кот была бы радость, стать молчуном, но я избежал этой участи, заметил Роман и продолжил. А зашивали без наркоза местного, было больно, очень даже, но я терпел и не пискнул, не заныл, чем заслужил похвалу от хирурга, «ну, молодой человек, сказал он довольный, у вас крепкая воля, так и держитесь», напутствовал он меня. А я даже спасибо не мог вымолвить и только криво и косо заулыбался, хотя сомневаюсь, что это моя гримаса походила на улыбку. Но одно то, что попытался улыбнуться было ещё одним шагом к себе, к тому, чтобы «быть», шагом через кровь, через слабый ужас потерять её всю, через боль и что я могу стерпеть и одолеть боль. И знаешь, я бы сказал красиво – жизнь моя здесь и была болью, которую я стерпел. Что ж, подытожил я, значит школа для тебя осталась не твоей страной. Роман поднял брови, одобрительно закивал головой и добавил, да-да, и чужой. После недолгого молчания, мой рас-сказчик раздумчиво, но подтвердительно рассмыслил, что всё-таки школа – это казарма.

Замирание.
Утро
Никого
Я первый пришёл
Я стою у начала
Пришла пора
Вновь сборы
И дорога
И ты уже иной
Но перед дорогой
Я слушаю
песню дождя
В ней столько
обещаний
Хотя бы одно
сбудется.

Господа, вы дрались на дуэли за честь своей дамы? Нет? А жаль. Впрочем век наш не тот. Это Александр Сергеевич мог пасть жертвой чаянной за честь, что чтилась в свете в те времена. А вот мне повезло. Я дрался за честь дамы. Кстати будучи совершенно не обучен этому ремеслу, что сродни штопке расползшегося шва но по живой ткани чести. Да и драка любая не моя стихия. Стихия без буквы «Я» это другое дело, это моё. Но стихосложение не имеет никакого отношения к случившейся дуэли. А произошла она в краях благородных, на полуострове Крым, в чёрных морях, когда я, не вдумывающийся в будущее наслаждался солнцем, морем и любовью. А любовь моя, интеллигентная умница, художница по театральным костюмам, была личностью далеко не слабой, но знающей от бога, как и должна знать настоящая женщина, что в начале был и есть мужчина. В рот она мне не глядела, но шла за мной, прикрывая мою спину, крепя тылы моей натуры. Да, редкая была женщина. Молодая, постарше меня, но так слегка. Тогда и там на берегах курортных никому и в голову не приходило высчитывать с помощью арифметики возрастные границы, о них попросту никто не думал. Возраст извлекался прочь из анкетных данных, как кстати и фамилия. И вот как-то утром не ранним, на пляже, в нашей двупарной компании, стало быть состоящей из меня и её моей любимой и из пары приятель плюс его подружка, я предложил, а давайте сегодня вечерком заглянем в ресторан, на эстакаде, посидим, потанцуем, винца хорошего возьмём, а, как смотрите на это, обратился я к компаньонам. И получил восторженное едино-и-душное «да». А день, а за ним и вечер и вправду тогда выдались душные. Но души наши пели, души наши окрылились, даря нам согласие и любовь. И был столик на четверых, и было море под боком, и было вино красное от Массандры, и были танцы, конечно прежде всего танго, которое мы с любимой неожиданно просолировали, сорвав редкие аплодисменты. И всё было бы чудесно, если бы за соседним столиком не сидели двое крепкосложенных  из костей и мускул молодых ребят, один в тельняшке  под рубахой, а второй так себе без отметин, но любящий позубоскалить. Вели они себя не стесняясь, выражая свои намерения и мысли громо-и-гласно, вызывая у нас сдержанное раздражение. Но любовные наши настроения перемалывали и не такое. И когда тот, что в тельняшке после пары танцевальных кругов с чужими партнёршами от других столиков, подошёл к нам и пригласил мою любовь на танец, сердце моё учащённо забилось, а девушка моя ему тем временем отказала. Он, сказав, ну ладно, расслабленно прокрутился на одной ноги и отступил к своему месту за соседним столиком. Не прошло и пяти минут, ну может быть чуть поболее, как молодой человек в тельняшке с новым объявленным танцем подошёл к нашему столу и вновь пригласил мою любимую стать его партнёршей. И тут она невозмутимо объяснила ему, вообще-то обычно спрашивают разрешения у кавалера, спросите, его, указав на меня. Я, конечно, без паузы на раздумья отказал. Взгляд его был красноречив до тошноты. Я спросил его, что вы так уставились. Он в ответ, скушать тебя хочу. Во-первых не тебя, а вас, а во-вторых, подавитесь. Моя девушка, оценив остроту положения, станет тянуть меня за рукав и просить умно, да, оставь ты его, не связывайся. И тут моряк с печи бряк, как матернулся на неё, как стал остервенело глядеть, и тогда я не выдержал и, встав, предложил ему зло, ну-ка отойдите от стола, и попросил официанта, проходящего мимо пригласить метрдотеля. Парень в тельняшке, шипя и грозясь отошёл, успев бросить нам два слова «я не спешу», что означало, дуэль объявлена. Ну а потом мы с ним спустились по малому склону с ресторанной площадки на слабоосвещённую дорожку, вроде бы безлюдную, и началась там дуэль. Примечательно, что ни мой приятель, ни его девушка не шелохнулись, чтобы хоть как-то сгладить возникшее противо-и-борство. И только моя любовь бросилась за нами, но дуэль уже шла. Впрочем стрелял только один из дуэлянтов, тот, что моряк с печки бряк, а второй интеллигентный мечтатель защищался, получая один, два и даже три пули кулачного калибра и изредка пытаясь нанести но тщетные ответные выстрелы, хотя однажды ему удалось увесисто лягнуть противника ногой. Дуэль уже склонялась к закату не в мою пользу, как любимая моя девушка сделала ещё одну попытку разнять нас, в эту самую короткую паузу я изловчился и откуда только взялось умение, и откуда взялась сила, потом позднее, много позднее я понял, что впал неосознанно в состояние дзен, отпустив на волю тело, отстраняя мозг от принятия верховодящих решений – так вот я изловчился и нанёс оглушительной силы выстрел противнику, да к тому же справа и в челюсть, чуть пониже, выстрел, от которого моряк наш качнулся и отвалился назад, наскочив спиной на одиноко стоящую сзади сосну. И тут к всеобщему счастью на дорожку высыпала группа отдыхающих. Любовь моя, умница скоренько, как ей удалось не знаю, оттащила меня на светлую танцплощадку, которую мы не очень спешно, но покинули, благо приятель сообразил расплатиться заранее. На следующий день мы с любимой дамой, не потерявшей чести, не могли целоваться по причине раздутых моих губ, но, представьте, это был самый счастливый день нашей любви, а я испытывал чувство побитого победителя.

Размысли
Я стою у кона и
слышу мелодию,
мелодию дней,
давних моих,
она слилась с
душой, она
живуча, она,
как знак, навсегда,
она нить,
на которую нанизываются
всякий
раз, когда
я слушаю её,
солнечные дни
молодости.

Всё – резко, словно выстреливает вдруг начинает Роман рушить наше долгое молчание – всё приходит из ничего. Думаешь из вакуума, спрашиваю я, имея в виду огромную энергию, запасённую в вакуумном поле, в этом исподнем состоянии чего-то, что мы называем миром. Роман пожмёт плечами, скорчив растопыренную гримасу, и признается, не знаю, может и вакуум, а может из слов, не даром же в евангелии сказано « в начале было слово». Значит и ты и я из слов взросли, подытожу я. И вновь Роман скажет, не знаю, рождён ли я из слова, не знаю как ты рождён, но слово это символ, за которым скрывается другой мир, слово – это притча о другом мире, оттого он должен быть для нас многозначен. Ах, Роман, в сердцах выражусь я от души, когда мы уйдём, тогда мы может быть и узнаем кое-что о том, откуда мы пришли, а пока надо нам жить здесь, отдавать долг за право жить. А я думаю, возразил Роман, не отдавать долг, а исполнять, кому натужно и насильно, а кому всласть и посильно, вот мне это жить здесь, как исполнение долга, как-то несообразно с моим назначением  «быть», быть собой, живя-да-поживая здесь с чувством чужества, с чувством пришельца, заброшенного, брошенного за некую границу, по одну сторону - там моё отечество, по другую - жить здесь, где я вроде кому-то что-то должен. Ведь я не помню своего рождения, и никто не рассказывал мне именно о нём, о моём рождении. Я никому о свих сомнениях и представлениях не признавался, только вот разве в беседе с тобой. Да и то, Роман, признайся, замечу я, что скорее это признания самому себе вслух. Возможно ты и прав, согласится Роман, наверное так, но всё-таки там в конце пути, если идти от стены плача, нет рождения, понимаешь, нет факт, или акта, стало быть факта без «фэ», рождения, и потому мне взбредает вполне основательно мысль, что я не рождён, а за-брошен, да-да, заброшен, брошен, сюда, на произвол здешней судьбы, ради чего? А ради скажем того, чтобы испытать мою способность «быть», мою «бытность» здешнюю, мою «со-бытность» с этим миром. Вот и бытую тут, а ночь моего появления здесь, ну ладно, пусть обзовём это явление рождением, так вот ночь та по сведениям от соседей была тоже, как и твоя звёздная, открытая, красивая. Ночь как ночь, небо на всех одно, как и звёзды, но была для меня она чужая и тревожная. Ощущение чужости этой возможной ночи крепко подтверждается тем, что припоминаю, ведь я ещё не умел и слово сказать, а любил темноту, и позднее повзрослее засиживался в темноте в своей комнате, думая ни о чём, как бы дыша ею и успокаиваясь, и вовсе не отрешаясь от здешнего мира, просто не живя в нём. И ты это осознавал тогда, с удивлением спрошу я. Нет, конечно нет, ответит Роман, но ощущал себя совсем по-другому, совсем иным, осознание не сразу, постепенно пришло позднее, ты же услышал в словах мой путь. А тебя родители наказывали, неожиданно спросил я. Роман задумается. Отопьёт глоток вина, закусит маслиной, выплюнет косточку, и признается, никогда, потому что я был очень правильным и убедительным. И возвратилось к нам молчание. Долгое. Молчание – мост, сойдя с которого мы и закончили свои странные странствия. Молчание наше нарушит официант, он спросит, налить ли вам ещё вина, и тут Роман вдруг негромко хлопнет ладонью по столу и заметит удивлённо, послушай, а мы ведь с тобой до сих пор и в туалет не сходили, надо, надо слить, столько вина усвоили. Вставая из-за стола, я соглашусь, самое  время слить– это ты прав, и уже по дороге в туалет пробормочу под нос, ты прав.

Замирание.
Вечер или ночь
говорят были
сумерки
Где они
Где я
И куда зовёт ветер
Но вечер стих
И наступила
тишина
или
молчание
где ответ
за окном
темнота
Я спрашиваю
Куда они ушли
оглядываюсь
Вижу они рядом
Все
Кто были

У меня была собака. Но я не поп, и я её не убил. У меня даже было три собаки. Не сразу. Сперва одна,  потом две, но уж сразу. Первый пёс – шотландский терьер, дали ему имя Пиф. Потом появились парочкой приблудшие щенки с непредсказуемым будущим. Пифа мы приобрели в клубе. Я долго сопротивлялся дочери и жене теперь бывшей. Долго, потому как я человек ответственный и даже занудно ответственный, как жених в «Свадьбе» Антона Павловича. Собаку приобрести – это вам не фунт изюма купить, который, если не съедобен, можно и выбросить. А за собаку я в ответе и прежде всего перед самим собой. Ну и наконец купили при моём строжайшем предупреждении, чтобы они не вмешивались в его воспитание и вообще, хозяином Пифа буду я. Так и вышло. Мы с ним сразу подружились, но с взаимной уважительностью. Когда я занимался, он приходил и ложился рядом возле письменного стола, время от времени поглядывая в мою сторону. И стоило мне обратить внимание на него и кивком головы пригласить к совместной работе, как он мигом вспрыгивал мне на колени, усаживался поудобнее так, что голова его ушастая с хохолком возвышалась над столом и вертелась неспешно, отслеживая за моей правой пишущей рукой. Когда становилось жарко-парко от его шерсти, я говорил ему, ну всё, поработали. Он тут же соскакивал на пол и, глядя на меня, ждал следующего номера программы. И говорил я тогда, хорошо, хорошо, идём к окну. Усаживал его на стул, и он мог часами наблюдать за тем, что происходит за окном, изредка издавая звуки от скулёжа до сдержанного гавканья. А однажды, возвратясь домой раньше обычного, я чудом успел застать доченьку с соседским мальчиком за игрой в доктор-доктор, в которой пациентом был Пиф. Они его уложили на спину, почёсывая живот, и приготовились настоящим шприцом, заполненным водой, сделать ему лечебный укол в брюшко. После случившегося дети были наглухо отлучены от собаки. Да и Пиф, и прежде не жаловавший детей своим общением, и вовсе перестал замечать их. А ещё он отменно же смеялся над моим другом, здоровым молодым человеком, любителем собак, которых он завёл много позже. Дело в том, что как-то придя к нам в гости, друг мой, увидев Пифа, впал в умиление, встал на четвереньки и, бодаясь и гавкая, пошёл на Пифа. Пиф вовсе не испугался. Он остановился и как-то странно стал смотреть на гавкающего человека, и во взгляде его виделось не только удивление, но и жалость, мол до чего же может дойти человек. Наглядевшись на четвероногого человека, Пиф посмотрит  на меня и всем своим видом подтвердит, «нет ты не такой». Посмотрит и с достоинством не спеша пойдёт на своё место. Но так уж судьба распорядилась, что здоровьем пёс мой не вышел и с возрастом стали досаждать ему всякие хвори, вроде бы незнатные, лечимые, вроде аллергии. И как-то незаметно, но скоро стал наш Пиф угасать, терять обоняние, потом слух, и наконец врачи определили, что у собаки опухоль в мозге. До сих пор вижу Пифа во сне. И, встречая во дворе, на улице шотландского терьера, говорим, улыбаясь, ой смотри, Пиф наш. Потом появилась эта приблудившаяся парочка щенят. Она и Он. Тётка выросла в красивую собаку, крупную, но не великана, а Масик дорос до кукольного размера медведя – медвежонка, неуклюжего, косолапого, но забавного своим самостоятельным характером. Живут до сих пор. Но хворают. Каждый по-своему не легко. Тётку спас от приговора чудо-врач ветеринар, выходили её. Вывозим их при первой возможности на дачу, где они преображаются, оживают и становятся счастливыми, каждый со своим нравом. И ведь  не желают уезжать с дачи. Прячутся так, что приходится их вылавливать и, ласково уговаривая, нести на руках к машине. А дома после они бывают в первые дни сами не свои, перестают общаться с нами, от обиды что ли. Так что живёт Тётка. Живёт. И Масик, тянется за ней. Переживает за неё. И это не придумка, а самая настоящая собачья правда. А нам остаётся признаться, какие же мы люди мелкие чудовища, обрекая собак наших на человеческую жизнь.

Размысли.
Жестокие нравы,
жестокие потому
что правила жестокие,
а правила
жестокие, потому
что жизнь
жестокая, потому
что до изощрённого
совершенства напрасная.
И что
остаётся гитаристу,
как не играть на
своей гитаре, отрешаясь
и возвращаясь
к себе, такому,
каким и
должен быть,
звуки струн – мост,
слова – мост,
по которому и
проходит путь –
дорога возвращения.
Кстати, где
найти путеводитель
по дороге в
бездну, которая
есть «Я»?
Вопрос поставлен,
Обращайтесь в
интернет-магазин
по продаже
штучного товара.

Я уткнулся в стену плача. Нет не ту, что в Иерусалиме на земле обет-о-ванной. Это стена плача, плача моего, или это моя стена не моего плача, или это не стена моего плача, или это не моя стена плача, плача общего на всех.
И вот так они прошли мимо друг друга по дороге, ведущей и пункта А в пункт В, и из пункта В в пункт А. И обойдёмся без заключительно и зло-ключительного аккорда, будто прервёмся на обед, всё-таки все мы устали. За прерыванием последует ТИШИНА. И вдруг аплодисменты. Потом овация, хлопанья в ладони до упада. Выкрики «бис», «автора – автора». Выходит автор. Совершенно не похожий на автора. Спрашивается, «а какой он?» Отвечаю – не знаю, не похожий – и всё. Выдержав минуту молчания, автор поднимет руку, призывая к тишине, надеясь сказать, что следующее его сочинение начнётся с за-меч-ательного и при-меч-ательного при-знания, а именно:
«Считается, что есть человек, и есть человекоподобные обезьяны, но на самом деле есть обезьяны, и есть мы, люди, обезьяноподобные существа».
Но увы, он не успеет высказаться. Выбегут из-за угла тут как тут два амбалоподобного вида человека, скрутят автору руки за спину и, склонив голову лицом к полу, поведут его, как предпоследнего закоренелого преступника.


Москва – Мадрид,
 2010 г.