Понедельник — похмельник
вторник — задорник
середа — перелом
четверг — оглядчик
пятница — ябедница
(говорит: вся неделя пропала)
субота — потягота
воскресенье — недели поминовенье
Вл. Даль
Воскресение,
воз-рождение,
воз-вратение.
Воскреси.
Всё началось в воскресение, с третьего дня месяца третьего мартового от тринадцатого года, не считая двух тысяч лет.
Всё началось с вопро-сительного предложения от того, кто ещё и не долетел до земли нашей, чудом уцелевшей, а именно — с предложения — а почему да отчего, нам, господа, не взяться за эпический, скажем, роман-с? А?
Вопросительный отклик из прошлого — это, что, товарищ, новый жанр?
Ответ автора — возможно, хотя я сам о нём только что услышал и не имею достойного понятия, а что же это такое, но ощущаю. И чаю, что получится, если скрестить прилагательное «эпический» и существительное «романс», и даже чую, получится согласно общей генетике нечто чудно;е, будет диковина, не диковата, а какая-то не такая, как все. Ну к примеру все вы знаете, что получится, если скрестить ежа с ужом, ответ народного генетика гласит — получится полтора метра колючей проволоки, кстати полезной для забора вокруг лагеря перемещённых слов. Может у нас из слов сложится нечто этакое, вроде стометрового без остановок экспресс-предложения. Впрочем, поживём с правом на писание и увидим. Терпение, господа, советует автор. А кто такой автор? А автор это Я. Кто такой Я? Я есть человек не старый, но уже не первой свежести. На том и завершим словие перед вкушением.
Итак...
Телефон будет молчать. Я не знаю, дождусь ли я звонка. Буду ждать. Придётся ждать. Строить воздушные замки не буду. Не буду бродить по их развалинам в поисках хоть запонки, напоминающей о прошлом. Наконец я лечу. Лечу своё прошлое. Лечу тем, что улетаю. Улетая, я продолжаю ожидать. Ждать, когда прилечу, примчусь, приземлюсь. Я буду там, где встречу её. Где меня никто не ждёт. Телефон будет молчать. Но смолчит ли она, когда её начнут пытать. Я не спешу. Я не спешу, потому что разве можно обогнать будущее. Я живу в нём, и знаю толк в этом житье-бытье в будущем. Я знаю, я буду там, знаю, как мы будем любить друг друга. Я разбужу встречу. Она слишком долго дремала. Я буду там. А разве я не есть уже там. Я буду идти по главной улице. Я иду по ней. Я здесь, чтобы разбудить порядок. Я здесь, чтобы сыграть свою партию в этом ладу, который только мой. Я наводитель порядка. Но не там, где нет меня. На-водитель. Но не водитель. На-водчик? Нет. Наконец посадка. Самолёт бежит припрыжку по взлётно-посадочной полосе. Трап подан. Люк откинут. Я выйду в форме командира экипажа, но не пажа при ком-то. Она видит меня. Она там, внизу на лётном поле. Она кричит. Она будет кричать
- Не выходи, возвратись.
Её руки в наручниках. Но выглядит свежо и даже задорно. Я не призываю отпустить её. Я буду посылать её воздушные поцелуи. И исчезну в салоне чёрного лимузина, за три секунды набрав скорость в сто пятьдесят километров в час. Она всё поймёт и будет чувствовать себя счастливой. Так началась наша новая жизнь с ней. А ведь когда-то мы разойдёмся навсегда.
Я сидел у окна. Я ждал. Но не встречи. Не звонка. Не стука в дверь. Я ждал, когда придёт вечер. Сегодня он что-то задерживался. Что значила эта задержка? Кого он встретил? Может сегодня он не зайдёт в гости? А как же ночь. Как она сбудется без вечера. Но это фантазии ожидающего. Это напрасные опасения. Вот он и наступает. Вот он и ступает, осторожно, сгущая сумерки и зажигая уличные фонари. Но я не буду зажигать, я не буду включать ни одной лампочки, даже самой энерго-сберегающей, как вклады-клады в сбербанке. Я останусь в темноте. Я буду сидеть у окна. Я попрошу вечерь взять меня в попутчики, взять меня с собой в дорогу, которая никогда не кончается для него.
И встретимся мы, она обнимет меня поспешно, оглядываясь по сторонам, я передам ей пакет, в котором было что-то, о чём я не имел понятия, но взял ради неё, и она вытащит из сумки красный платок, сложит вчетверо и вложит в верхний нагрудный карман моего пиджака так, как это было принято в те давние времена, когда ценились великие дома моды, и скажет
- Это спасёт тебя от нас, когда мы победим, тебя никто не тронет.
Я спрошу
- Что значит «не тронет»?
Она удивится, голубовато и лучисто глядя на меня
- Как «что», тебя не расстреляют.
Тогда я совершенно невинно и спрошу
- А тех, остальных, без платочков?
Она, не задумываясь, ответит
- А их, конечно, расстреляют.
Ну тут я решусь, будучи занудой от рождения, задать ещё один вопрос
- А что если я наделаю таких платков тысячи и раздам.
Она, умилённо улыбаясь, пояснит
- Милый, ты такой милый, на них же не будет штрих-кода, и у наших людей будут на руках считыватели, вот и всё, милый ты мой.
Но я не уймусь и задам последний вопрос на засыпку.
- А если я разгадаю ваш штрих-код?
Она ох-как усмехнётся и скажет
- О, ты опасный человек.
Не без ласки в глазах улыбнётся и добавит
- Но я тебя люблю.
Скажет, клюнет в щёчку мою опавшую и исчезнет.
Завтра я возвращался домой. Больше трёх недель я провёл на отдыхе. Так назовём мой законный, заработанный отпуск, провёл на берегу Чёрного моря. Там, где близится западный край Кавказского хребта, но севернее Туапсе, в местечке, не подавленном массовыми набегами и присутствием тысяч диких и обеспеченных путёвками отдыхающих. Больше трёх недель осталось позади, а с ними любовные приключения, удачные и неудачные, свершившиеся и перенесённые на будущее, как отложенная шахматная партия, остался позади и азарт биллиардный да и иные затеи свободных людей, и пришло время, когда уже тянет домой, так всегда бывает, дома лучше, таков уж я, и только море пока не отпускает меня. И вот я сижу на галечном пляже, опустевшем, ведь уже семь вечерних часов, море невозмутимо раскинулось, приникнув к берегу, не катит волны на прибрежную гальку, не убаюкивает монотонной песней, оно, море, просто рядом, молчит, как друг, с которым пора распрощаться. Завтра я возвращусь домой. Прощаться перед отъездом ни с кем не буду. Вот только с ним, с морем я пришёл побыть ещё чуть-чуть и унести с собой общую нашу грусть, лёгкую, как облако, что умеет невесомо покидать нас.
Пройдёт время. Я постарею. И стану стоить дороже. Как-то раз на улице Безлюдной, таково название этой улицы, оно присуждено ей не по причине отсутствия прохожих и жителей, а из-за ожидающей её судьбы, правда никто никогда не говорил, что судьба улицы предрешена быть такой, хотя судьба — штука обманчивая, вроде идёт навстречу, ан нет, плетётся следом, но может в раз одним прыжком очутиться впереди Так вот, как-то раз буду я пошагивать по улице этой самой безлюдной, пружинистыми шагами без счёта отмеряя путь, да тростью из векового сучковатого дуба постукивать, озвучивая шаги свои, и не вдруг, а как и положено представительно и замечаемо издалека подойдёт ко мне гражданин, почему именно гражданин — да потому, что в гражданской форме одежной, а не в форме ответственных надзирателей, к тому же без фуражки, что само по себе располагает, так вот подойдёт этот гражданин мужского пола и сразу же извинительно спросит
- Не хотите ли вы, милейший уважаемый, приобрести желание, недорого отдам, лишнее, зря пропадёт.
Тогда, в то время, я буду уже вовсе не щепетильным, как в прежних раннестях, и потому, не смущаясь, сам обращусь к прохожему встречному гражданину с вопросом, имея на то право, как гражданин первого класса, что греха таить, жаль, что не высшего, но и первый класс гражданства не кое-что, а многое значит, так вот обращусь я к предлагателю с вопросом
- А кем вы будете, уважаемый гражданин?
Конечно, по тому, что я задал встречный вопрос, он поймёт, какого класса у меня гражданство, подумает и найдёт приемлемый и достаточный ответ, и так и будет. И скажет он ответно и ответственно и к тому же непринуждённо, как держа кий одной рукой, забивает в лузу шар, удачно поставленный в проём лузный, так что дунь и он свалится в сеточную ловушку, так вот скажет он
- Я проживатель времени, и по случаю на бирже желаний скупил и недорого штук несколько, распорядился ими удачно, вот только одно осталось при мне сиротливое.
И я подумаю, что и отчего не приобрести это самое желание и так вот без мучительности решу про себя при-обрести, именно обрести, именно обрести, и тут-то и спрошу гражданина прогуливателя времени
- И сколько вы за него просите?
Гражданин предлагатель, не раздумывая выложит ответ
- Уважаемый, всего-то один час, один вашего времени.
И я тут же решу и скажу
- Что ж, по рукам, только беру его в тёмную.
И сделка состоится. И поставятся печати на наших предплечьях, те самые печати, подтверждающие факт сделки, но которые исчезнут через двадцать четыре часа, исчезнут и канет эта сделка в чрево мусоросборника документов, которые стираются из базы данных или сжигаются на кострах в студёные зимние ночи, так что можно потом думать и гадать, а была ли сделка, и не был ли это сон.
Женщина в белом. Белый костюм приталенный. Белые туфельки-лодочки. Белая сумочка через плечо и белая с чёрными пуговичками сорочка с открытым, распахнутым воротником. И волосы. Не белые. Чёрные. Кажутся крашенными. Но нет, свои. И только глаза. Глаза странные, не «ах, эти чёрные глаза». Не голубые. Небо ранним утром, перед самой зарёй. Оно и зеленоватое и синее. Оно на полпути. Так и глаза женщины в белом. Рядом с ней мужчина. Высокий. Не на много выше женщины. О чём-то говорит энергично. Но не рассуждает. Скорее всего отделывается от впечатлений. Она его не слушает. Она вся в пути. От пункта А до пункта В. Кто он? Кто он ей? Коллега? Попутчик? Любовник? А может муж? Кажется, он просто знакомый, давно отставший от её жизни.
И наступит час расставания. И пройдет он как мгновение. И будет причал. И буду я на берегу. И будет та, которая унесёт с собой всё, что будет сниться иногда. И будет она на корабле. И будет она на огромном паруснике с атомным двигателем, упрятанным в отсеках трюма, помогающим ветру нести корабль наперекор судьбам, переживающим свои неисполнения. Я буду долго, очень долго стоять на берегу возле причала, и даже, когда самая высокая корабельная мачта исчезнет за горизонтом, я буду стоять и думать ни о чём, и чувствовать облегчение, и не будет ли оно, облегчение, знаком, что начнётся завтра новая жизнь, и исполнение её будет зависеть от меня, и только. И тогда я встрепенусь. И тогда я не спеша возвращусь. К кому, куда, зачем — эти вопросы останутся там, на берегу у причала. И в возвращении я буду всё более и более признавать исконное, а может быть издавна исконное желание пойти к людям и помочь им. И не задаваться тягучим вопросом, а имею ли я на это право. Я буду думать. Думать. Вот на это я буду иметь право. Думать, как помочь. Кому? Людям. Людям? спрошу я себя. И не отвечу. Смолчу. Потому что сказать «людям помочь» - это всё равно что ничего не сказать. Но это значимо, это путь разве не Герострата. А что тогда? Помочь тому одному, кто согласен на помощь. Одному. И стереть слезу не со щеки ребёнка, слёзы ребёнка это слёзы шалости, не жалости, а ша-лости, а слезу со щеки, которой предстоит увянуть и сморщиться и к которой не прикоснётся даже ласка крыла пролетающей мимо птицы. Я не буду стрелять. Я не буду писать манифесты, эти обманофесты, пропитанные духом пивных залов, нет, я буду с тем, кто просто взглядом попросит быть рядом. И я возвращусь. Я буду там, где я есть. Но однажды, но однажды произойдёт то, что изменит цвет моей надежды, и она, надежда моя, вновь обретёт цвет свой индиго, и мои глаза станут зорче, и будут они видеть всё, даже в темноте, что будет окружать нас.
Она оденется во всё любимое. Серый костюм, светлый с лёгким пиджачком и юбкой до колен. И туфли на небольшом каблуке. Все теперь обожают высокие каблуки. Она — нет. Не потому, что «не как все», а так, ей приятно ходить, шагать, стоять в туфельках с низким каблуком. И ещё вот эта фиолетовая сорочка очень идёт к её чуть смуглому лицу и к костюму. Пусть говорят, что фиолетовый цвет — цвет печали. Она не верит бездумно, подслеповато, всему, что говорят. Фиолетовый — это её цвет. С ним у неё настроение светлее, и шаг становится увереннее. А сорочка не раз приносила ей удачу. Встреча под вечер. Встреча не первая. Будет улыбчивая, будет жданной и долго, и будет длиться пока фиолетовое небо не накроет жёлтый туман ночных фонарей.
Они будут говорить, «мы от-мстители», они будут утверждать, мы от-вергатели, которые и не будут жить в вашем будущем, а будут владеть им, и без вас, да наступит час отмщения. Час просветления и освобождения, мы перестанем быть рабами слов. А как же слово в начале, заикнусь я, и кажется это будут мои последние слова. И они будут говорить, говорить и говорить, тот, кому помогал, те, кто будут его друзьями. Те, кто его того прежнего любили, так они говорили, и будут говорить и уверять на суде, что изо-битием они изо-бличат меня. Я увижу, что тот, кому помогал, поменяется в лице, и я спрошу
- У тебя другое лицо, ты другой?
Он ответит
- Нет, нет, такой же, как памятник, я навсегда, это ты изменился, у тебя другое лицо, посмотрись в зеркало, оно честное, и ты не узнаешь себя, и ты мой друг, влюблённый в себя, ты не будешь среди нас, несущих свои кресты с первого дня прихода в этот мир, так будет всегда, мы мстители, мы командоры, мы мстители будущего, в котором живёте, а ты будешь, но слепым, будешь обитать в неотличимом, станешь лишним.
И с этими словами будет потерян пульс, мой пульс, а следом потеря имени, и вдруг свобода в дыхании, словно в полёте ты, словно ты между двумя ударами сердца, и будет она, склонённая над тем, кем буду я, и будут её глаза, странные, серые, холодные, как стеклянные, а на лбу её будет красоваться крест красный, яркий, даже светящийся, и от дыхания её будет веять прошлым, не будущим, и всё равно я произнесу, одолев бессилие
- Так хорошо, что ты снова со мной, и глаза её станут вновь голубыми, и с дыханием её повеет теплом тех стран, которые мы ещё помним, и я почувствую, что я ещё буду, буду тем, кем должен быть, и протяну руку, и она протянет свою навстречу, и вдруг, да вдруг, которое кто-то вставил в нашу судьбу, как невидимый кадр в рекламный ролик, и раздастся выстрел, и за ним, за его многократным эхом послышится крепкий мужской голос и слова
- предателям нет места на земле. А наши руки сойдутся в пожатии, а наши взгляды пересекутся и остановятся, как две мелодии, как два голоса в контрапункте, остановятся так, будто кто-то нажмёт кнопку «стоп», и остановится партита номер шесть Баха, Иоганна, Себастьяна, но остановится диск с записью, а музыка продолжит своё звучание, потому что из двух возможных продолжений — или жизнь, или музыка, я выберу — или музыка навсегда.
Это была самая высокая гора, на которую я взобрался. Это была самая одинокая, на которую я взобрался. Это была самая молчаливая гора, на которую я взобрался. Светило солнце, яркое, колючее, а под ногами хрустел наст снега, и за каждым шагом оставался глубоко впечатанный след, пунктиром обозначающий наш путь к вершине. Мы шли не в связке. Мы шли с другом, каждый сам по себе, но вместе, шаг в шаг, след в след. Остались позади прогалины, остались позади потешные стелющиеся подобия елей, остались позади валуны, неизвестно какими великанами донесённые до этих высот. И только снег. И только солнце. И мы — молодые, не знающие трепета. Решительные, но не знающие, какой же спуск ожидает нас.
Она подойдёт ко мне и спросит
- Вы мне не поможете...
Я прерву её, не дожидаясь, а в чём же я должен ей помочь, и отвечу
- Конечно, помогу.
Она удивилась открыто, по-детски.
- Но вы же не знаете, о чём я прошу помочь.
Не задумываясь, я скажу ей
- Вы ошибаетесь, я знаю, вы же очень хотите посетить «Северное сияние», завтра последнее представление.
Она недоумённо пожмёт плечами и даже слегка испуганно спросит
- Откуда вы знаете, как вы догадались, почему?
Я отвечу честно и искренне
- Почему да потому, что я влюблён в вас.
- Да мы же не виделись
Растеряно заметит она. Я уверенно поясню
- Да, не виделись, но я в вас влюблён давно, я не видел вас, вижу вас в первый раз, но о вас знаю с тех пор, как очутился в этих краях.
И наступит молчание. И будут тени грусти на её лице. И это смутит меня. И я спрошу
- Вы не пойдёте со мной на «Северное сияние»?
Она неожиданно усмехнётся. За этой усмешкой, не злой, не раздражённой, а умной, я увижу силу, силу духа, и подумаю, а ведь я не ошибся. А она, усмехнувшись, и ответит
- В том-то и дело, что пойду.
И мы будем там, на представлении. И я признаю, что обеспечивать транспортацию зрительного внимания в северные широты долгое время будет увлечением моим. И случится так, что посреди представления она шепнёт мне на ухо
- Уйдём, эта красота не спасёт мир.
Я нисколько не удивлюсь. Я знал, какая она есть, какая будет, и шутки ради спрошу
- Шутишь?
В ответ она одобрительно кивнёт головой, возьмёт меня за руку и потянет к выходу. И мы выйдем. Выйдем из знакомства. Два птенца из одного гнезда. И после долгого времени разлуки сбросим с себя личинную скорлупу и станем теми, кого ожидает первый полёт. И пусть наши воли не дадут нам упасть и разбиться, пусть не дадут. Так я подумаю и поведу её за собой по скромной тополиной аллее, которая всегда со мной. Кажется с этого всё и начнётся.
Троллейбус с достоинством продвигался к остановке. Он стоит у окна. Слева за поручнем два кресла, сидячие места. Одно пустует. Другое у окна занято. Сидит женщина. Молодая. Так подумалось с первого мимолётного взгляда и забылось. Она касается его руки и указывает на свободное место рядом, мол, садитесь. Всё-таки Он, мужчина, уже пожилой. Он благодарит
- Ничего, я здесь постою, так я вижу вас.
Скажет и вызовет кажется улыбчивое удивление на её привлекательном лице. И он, он же пассажир и мужчина добавит
- Как же вы хороши,
без восклицательного знака. Тут уж она откровенно улыбнётся и спросит
- А почему вы так печально что ли смотрите?
А Он ответит, как чувствует, как переживает эти мгновения
- Потому что я вижу, как мы расстанемся и навсегда.
Ну и что, обозначают молчаливый вопрос её чуть вскинувшиеся брови, да-да ну и что. После короткого молчания и объявления о следующей остановке, это будет его остановка, мужчина, он же Он, заметит между прочим, готовясь к выходу
- Тяжёлое это слово.
А ведь мы его, это «никогда», каждым вдохом и выдохом преодолеваем, подумает и скажет себе, хватит умничать, лучше попрощайся, протяни руку. Она в ответ подаст свою. И сложится пожатие так, словно оно и должно было быть. И Он выйдёт из троллейбуса, выйдет, не оглядываясь, и зашагает на службу. Потом ему покажется, что кто-то его нагонит и потянет за рукав и женским голосом признается.
- Я ничего не поняла.
И подумается ему, что это будущее догнало его уходящего. Было утро. Не очень раннее. Светило солнце. Улыбчиво.
А потом меня пошлют в командировку в местечко под названием «заброшенные соляные копи санаторного типа». Кто-то скажет не по-шлют, а со-шлют. Я не против. Пусть будет так. Хотя всё-таки меня пошлют. И буду я там один разбираться с растратой времени. И буду я там, сидя на берегу когдатошнего синего океана, собирать иногда, когда внимание моё будет свободно от простора базы данных запрошлых времён, так вот, буду собирать не ракушки, а возражения тем, кто считает меня сосланным, сосланником. Очевиден вопрос — за что? И буду думать даже без намёка на тягостность. Конечно, власть, она имеет свои причины, свои поводы и настроения. Это её право. Так же как моё, иметь себя. Но я же не жил против их воли. Но я же буду всегда таким, какой есть. Может тень той, с которой мы были повязаны последней судьбой, может быть, её тень склонила весы, и судья с повязанными глазами решил так, а не иначе. Но и здесь я буду с ней. И здесь. Разве завтра, когда-то она не посетит меня? Ведь посещения здесь допустимы. Разве она виновата, что встреча наша длится. Но что поделать, такова власть, власть без виноватых не власть, а всего лишь слово, которое обронило, потеряло где-то свой смысл, очутившись в будущем. А мы с ней не потеряны. Мы будем вместе. И пока мы вместе — будут и слова, ключи к смыслам которых будем иметь только мы. Но я не буду помнить себя, я не буду помнить её, мою встреченную однажды, если не обрету в соляных копях санаторного типа равновесия, если не будут рядом темперированные клавиры господина Баха, Себастьяна и Иоганна, если не будет звучать, опережая шум прибоя, долетающего из давно проигранного прошлого да-да, если не будет звучать танго, и разве я в своих снах вижу благо-дати из рук тех, кто наивно уверен, что правит миром прошлого, что будущее рождается в прошлом, что оно приходит из прошлого, нет, я их не виню и не жалею, они есть такие, но будут ли, потому что будущее приходит из будущего, и оно, будущее, не даёт, не сулит благ, не обещает наград и наказаний. И она, та, что встречена однажды, оставила прошлое там, где власть сменяет власть, там отдала прошлое прошлому, и осталась со мной, осталась в будущем. И пусть прошлое продолжает обманывать себя, и пусть оно своими недвижными глазами глядит и наглядится на себя. Так буду думать я иногда, сидя на берегу бывшего солёного океана, буду думать и слушать Баха, буду слушать танго и видеть, как будущее приближается, танцуя танго, а рядом, склонив голову мне на плечо, покрытой лёгкой дымкой солевой пыли, будет сидеть та, что встречена однажды и навсегда.
Всё началось в воскресение, третьего дня, месяца третьего мартового от тринадцатого года, не считая двух тысяч лет. Всё кончилось в двадцать седьмой день месяца третьего мартового от того же тринадцатого года, не считая тех же двух тысяч лет.
Москва, март, 2013 год
… не для тех, кто
хочет отдохнуть, а...
...На днях общество по охране дву-и-много-ногих существ поместило в интерблоге не объявления, а предложения не для тех, кто хочет отдохнуть, а для тех, кто не хочет отдохнуть - отправить на провождение времени в места не отдалённые, или в не места отдалённые, список которых можно не найти, после не регистрации, а обнаружить, отправив фотоопись собственного лица, на что я будучи человеком не на лечении, а подверженный влечениям, решил не почему бы, а прямо отнести себя не к тем, кто хочет отдохнуть, а к тем, кто не хочет отдохнуть, а взяться за ручку собственную и не открыть не дверь, а себя, выпустить не кошку, а неволю на волю, и не подошло ли, как тесто, время, взбив его, раскатать не как корж, а как катком расплющенное трёх-и-более-мерное про-странствие в такую не простенькую, а знакомую не до слёз а до смеха, а, раскатав, не нацарапать не гвоздём, а взглядом выжечь имя, так вот некстати и не разрешаю себе представиться, а два «не» взаимно и уничтожаются, как электрон высоко-и-умный с позитроном очень даже не глупым своей редкостью и не говорю, а только губами вывожу, как называю, выводя из класса школьника, но меня зовут, по-зывают, со-зывают, всё так — НЕ, то-есть не, не кажется мне, что это меня, а фамилия не затерялась где-то, а вполне забыта как не исторический, а как физио-лого-зоо-парковый факт, и к тому же забытому факту не добавлено, а прикреплено на-поминание без плакальщиц нанятых в виде сообщения, что некоторые не-друзья и не особенно близкие прилагают меня к истории не-чинно и не словом а поименованием решка, решка, не-решка, не-орёл, не-решка, не король, а вешка, вбитая в не собственную память, а в пространство, о-тягощённое самим собой, вешка не вешка начала, вешка не метка начала, а начало, это и жизнь и не-жизнь, выбирай что хочешь, что не хочешь, от доброты пространство не поперхнётся, а доброта его не отношение, а относительность с терпимостью, вешка — не я, не-вешка — я, вешка на вышке, вешка не мышка, кошка не съест, не кошка — а кто съест, а тот, кто сильнее, но сила она не абсолют и не водка, сила она слаба от-носитель-но, ох и не чудесное слово, и не слово, а спасительный круг, кругом все и всё, а посередине вешка, от него все движения транспорта, относительно него не ветер дует, а время, не свет, скорость от-носитель-на-я, если ты не свет — бабочка, если ты не свет вешний, а вешка, какой не есть, но которого кошке не съесть, по кошке как аршином мерка, и так может быть и сяк, вешек много всяк, куда ни глянь от-носитель-ность, всюду она, как же сказал айн-и-цвай-и драй-штейн, не великим, а не отцом, но отмирающей современности, не говорят, а шепчутся, мол корень сгнил, не просто корень, а квадратный, не круглый корень, а под ним не земля, не гранит, а одни скорости, не случая ради, а специально, одно случилось с другим, и ведь не фан-том, не фак-том не убеждает, а есть, да есть — где укорот наступает, а когда и длинноватость грядёт, но вешка не вешка, он не удлиняется, он не укорачивается, он не усыхает от не той тоски, которой вздыхает пространство, а от общая почти правда и почти не-правда полная относительность не дело и не моя, но есть не место не нахождение, не место-меро-приятие, м моё не по доброму вольное участие и не участие в деятельности мафиозных группировок от галактик и негалактик, неизвестно что, смешанно с неизвестно с чем, и это не плохо, а очень даже хорошо, хоть что-то не делаем и делаем, а что, правду не говорят, а ищут вслух, и так ведь не можно а нужно словописать, а не словопечатать, а пишут, что это что-то пыль, и мы ею дышим не душим, и некто не доказал, что без пыли мы выживем, и никто не доказал, что без-дыхание не есть норма, и я не полагаю и не утверждаю, а аксио-мизир-ую, что пылевидное облако, не о;блако, а облака есть место-и-приложение каждого из нас, и будучи и даже не будучи, а мысленно, разница никакая, отправился я по объявлению в интерблоге-берлоге туда, где не для тех, кто хочет отдохнуть, а для тех, кто не хочет отдохнуть, отправился туда, а там не сплошной, а только труд, труд и труд, почему, спрашивают не все, а те, кто всё понимает, а не потому, отвечают те, кто не всё не понимают, надо помогать си-зи-фу-фу-фу, и это не доброта, это не-обходимость без чего-то, это не сизифов труд, что это тогда не такое, есть разница, разнится ли, не равность ли, и в это время раздаётся не стук в дверь, а скрип двери, ведущей не через подзатыльник на не напрямую под череп, и тогда входит, точно входит без «не» человек в белом халате, а вот выходит с «не», я не удивлюсь, сделаю вид, что он никто, а кто, спросит сосед тоже здоровый не как бык, а как баран, потерявший рога, а человек в белом халате и притопнет ногой не левой, а правой толчковой, а прихлопнет ладони не одна к одной а обе врозь, от косоглазия, и не кликнет, как ворон, а шаркнет, ну довольно, пора и совесть знать-по-знать, марш под капельницы, а по-нашему это в не-процедурную, а в проце-дурну;ю, то-есть в проще дурну;ю сторону, где ожидает не нас, а всех не старшая, не сестра, а вышка, стало быть ведём вешку на вышку, не словишь мышку, не все четыре стороны не твои, кто орёт SOS, молчать!...
Москва, апрель, 2013 год
Земля моя, умиральный дом,
или
очерк одной нелепости
В кабинете звонко, но нежно зазвонил телефонный аппарат, аппарат конструкции столетней давности, а может и того более. Генеральный директор, он же Председатель совета директоров открытого акционерного общества ОАО «Земля моя, умиральный дом», господин по призванию Вот-Вот, снял трубку с рычага и признал голос звонившего абонента, голос секретарши по рождению мадам по призванию Дру-Ля, которая напомнила, что через час у него встреча с ответственными акционерами ОАО «Земля моя, умиральный дом» в конференц-зале Умирального клуба почётных акционеров, и что тема к обсуждению «Дальнейшее упорядочивание контроля за деятельностью умиральных домов». Возвратив трубку на рычаг, господин Вот-Вот не без удовлетворения отметил, слава всем нам, что удалось взять под контроль деятельность умиральных домов. А то чёрт знает, что творилось с этими домами в регионах, где каждый городил свои правила перевода и привода граждан в умиральный дом. И что важно, критерии отбора по итогам диспансеризации, как и прочих тестовых процедур, рейтинг состояния действующего организма человека, а впрочем, подумал господин Вот-Вот, разве есть недействующий организм, подумал да и пропустил мимо, так вот каждым регионом устанавливались произвольно, даже бог на душу не клал ничего, такая неоднозначность результатов приводила к волнениям и к прочим нежелательным социальным явлениям с далеко идущими последствиями. Кстати, всеобщая поименная диспансериза-ция стала мониториться уже давно, но лишь недавно наконец были повсеместно установлены и исполняются, во-первых, единый набор процедур и определяемых показателей, во-вторых, правила их нормирования, и, в-третьих, критерий рейтингования, и всё это включено в виде обязательного к исполнению пособия в закон об обязательной диспансеризации с последующим переводом и приводом граждан в умиральные дома территориального ранга. Да, многозначительно дакнул господин Вот-Вот и подошёл к окну. Подошёл близко, хотя охрана не рекомендует подходить к окну ближе, чем на два метра. Но он подходит и даже отказался от спецстекла, всё-таки он сам ведь оттуда, с улицы. Да и умиральные дома там же, за окном. Господин Вот-Вот постучал задумчиво по подоконнику и вновь обратил свои мысли к умиральным домам. Что в них происходит, никто не знал. Знал только он, да и то не признавался даже себе, и кстати, имел право на подобные признания только раз в году, и только в один из последних дней года. Такое право он сам дал себе, издав соответствующий закон. Да, именно один день в году и не более того он отдавался размышлениям по этому поводу. Одно он не скрывал от себя, что там за окном умиральные дома работали на будущее, там было основание пирамиды, вершину которой он надеялся увидеть. Но до сих пор сам будучи выходцем из самой гущи массы, поражался, что масса вообще и не интересовалась происходящим в умиральных домах, поражался и гордился, хотя все знали, что это не хосписы, эти последние стоянки перед кончинным уходом, а что именно? Таким вопросом никто не задавался. Такова была их внутренняя воля. Но, спрашивал он себя позволительно раз в году, а их ли воля? И не отвечал, потому что сам не обладал волей, и более наделён антиволей, да — антиволей, он не лишён воли, а наделён не противостоянием чужой воле, а наделён именно антиволей, то-есть не предопределён, а открыт всему и даже порой в один-единственный из годовых дней. Мог признаться, что наделён всем, что возможно и потому не просто терпим, а сам есть всё. И проявлениями своими, а главное отношением обязан не чьей-то воле, и тем более своей, а настроениям того, что он про себя называл «всё», но в чём никому не признавался, словно дал обет молчания, словно заключил завет со «всем», став сам таковым. А все остальные триста и шестьдесят четыре дня года он был как все граждане, но был ещё и отвечающим за всех. Он не думал о том, что когда-нибудь и ему придётся войти в умиральный дом, войти так, как бы исполнив никому не данное обещание, зайти в гости на ужин. А пока ему, господину Вот-Вот, Председателю совета директоров ОАО «Земля моя, умиральный дом» и одновременно генеральному директору того же ОАО, предстояло сосредоточиться и приготовиться к встрече с ответственными акционерами ОАО «Земля моя, умиральный дом», что состоится через несколько минут в конференц-зале клуба почётных акционеров ОАО, того самого клуба, что соседствовал с их же умиральным домом, и представить план действий на дальнейшее упорядочивание контроля за приёмом в умиральные дома в полном соответствии с уставом ОАО «Земля моя, умиральный дом».
Москва, декабрь, 2012
...или в пески небытия...
Ну и что. Неужели так значимо, так душе что ли угодно или сердцу, что стучит и отстукивает ритм танца, который до сих пор по-старинке зовётся «жизнью», неужели так тревожно стать безымянной, неотличимой песчинкой в песках пустыни — есть ли у неё край или она бескрайна — небытия.
С этого размышления, беспричинно нанизавшегося на спираль трудового времени, началась вахта молодого человека. Вида он был неодолимо приятного. Лицо светлое без потаённых выражений, и открытое, как дорога в никуда, та самая, располагающая к себе всех полных граждан да и иных обитателей страны Мегабитании. Поговаривали, что вся Мегабитания и состоялась и стоит на песках небытия, и что они, пески, повсюду. Не их песчинки ли искрятся в воздухе, когда солнце вчерашнее сменяет завтрашнее в вечерние часы сегодняшнего дня. Но это всего лишь лёгкое домысливание, не отягощённое знаком дурных намерений.
Комментарий.
Впрочем, скажу я вам, как штатный историк земли Мегабитании тех времён, допущенный к архивам, выкопанным «из» — или закопанным «в» пески небытия, что размысливание при нахождении на спирали трудового времени граничило с нарушением этики в отношениях с трудовым временем, но только граничило.
А что, молодой человек подумал, вновь вчерашнее солнце светит на восходе своём западном как-то особенно, по-своему, с далью фиолетовой. Где она кончается, и кончается ли. Или сливается с песками небытия. И вдруг что-то, наверное соринка, попало в правый глаз. Почему в правый? Почему соринка? А может это песчинка. Тогда какая судьба её ожидает? Всё-таки глаз. Правый к тому же. Он у него лучший по приёму, отличению цветовых оттенков и их сочетанию. Как бы художник на лету. И всё-таки песчинка. Размышляя, молодой человек продолжал более чем исправно выполнять все обязанности на вахте согласно инструкции для вахтсмена на данный период времени. Спираль работала безотказно. Правый глаз чуть заслезился. Слеза стекла по щеке. И следом за ней он увидел, он услышал слово «возвращение». И спросил у вчерашнего солнца, «что бы это значило». Ну, конечно, спросил не у солнца, а у себя. Для уходящих возвращение было чем-то противным, как доказательство от противного чего-то, что скрыто, что волнует, но забудется с заходом вчерашнего солнца с его фиолетовыми оттенками. Но песчинка, что её ждёт? Правый глаз молчал. То была первая и последняя слезинка. И всё-таки, как почти чудесен этот танец уходящих, нескончаемый. Кто-то прозвал его жизнью. Ну и пусть. Вахта, окутанная фиолетовыми лёгкими полутонами, исполнялась молодым человеком с радостью, чуть по краям своим помрачённая этим словом «возвращение». Отчего не сказать «спасибо» ему, этому слову, за что-то, что ему ещё предстоит доказать. А вопрос «А песчинка?», возникнув, так и не дождавшись ответа, исчез. Трудовое время продолжало путешествие по своей спирали. Все системы работали исправно и безотказно. Но вахтсмен никогда не теряет высшего внимания к прохождению своей доли времени, взбираясь всё выше и выше по спирали трудового времени. Но и ничто не мешало и не отменяло полёта слов, полёта лёгкими облаками, чуть осенённого фиолетовыми тонами, полёта, не пересекающего нитей спирали. Слов или мыслей? Мыслей или размышлений? Всё повязано словами. За всем не слова ли стоят охранителями? Вот за песчинками что-то, что невозможно объять или окрасить в нужный цвет. Что за ними — будущее или прошлое? И где располагаются смысли этих двух слов? Кстати очень даже удачно, что он на вахте именно со вчерашним солнцем. В чём удача? Она ощущается. И только. С завтрашним солнцем у него случались нелады, не попадал бывало в нормальный ряд его. Да что я всё о чём-то известном, с потрёпанным интересом к себе подумал молодой человек, зарос вопросами. Куда уходит возвращение? Где песчинка? Что скажет правый глаз? И всё без ответов. Вчерашнее, сегодняшнее, завтрашнее — это всё смещение слов. Слов...
Комментарий.
Это был золотой век Мегабитании тех времён, когда мысль и её выражение никем и ничем не ограничивались. И выраженная она становилась достоянием всех, становилась публичной, жила и поживала на виду у всех, следуя конституционному положению — слово вначале не может быть ограничено.
...ли? Хорошо, хорошо, это выбор. Но чей? Не мой же, отмечает молодой человек, он же вахтсмен по службе. Дело в том, что смещение слов «вчера», «сегодня», «завтра» происходило произвольно, вольно-отпущенно, отданное воле случая, которым командовал, а точнее распоряжался компьютер. Компьютер и посылал на неба склон то или иное солнце. Это была чудесная игра, чей исход никого не оставлял в проигрыше, но требовал внимательности от полных граждан и всех иных обитателей Мегабитании, чтобы череду событий как должно укладывать под взошедшее солнце. Каждое в своём цвете. Вчерашнее было молодому человеку ближе всего своими фиолетовыми оттенками. А сегодняшнее с его жёлтыми оттенками он воспринимал равнодушно. А завтрашнее же тревожило, особенно эти изумрудных тонов вкрапления на белом фоне солнечного овала. Но служба на спирали трудового времени не зависела от запущенного на неба склон солнца. Вахта есть вахта, подтвердил мысленно молодой человек. Она есть при любом солнце, и нести её было честью для каждого полного гражданина Мегабитании. Так что смена солнц была игрой с тремя солнцами. Для чего? Неужели так важно задать вопрос, усмехнулся молодой человек. Да хотя бы для того, чтобы ещё острее ощущать вкус слов, которыми и полна вся жизнь. Из слов и складывается жизнь каждого гражданина. Разве что здесь на спирали трудового времени слова уступают свою первичность зримым сигналам. Символам и изощрённым алгоритмам в записи того, что происходит здесь на спирали. А что именно — никому, абсолютно никому не было важно. И ему молодому человеку тоже, ему вахтсмену под вчерашним солнцем. Вахта — что он знает о ней, над чем трудится, на что тратит усилия в единицах времени, а оно в Мегабитании для того и существует, избранное быть мерой потраченных усилий. Так что вахтсмены ничего не знают. И не испытывают интереса к ответам, не вдумываются, а служат. Следят за действиями автоматов, контролируют показания на пультовом экране, готовы согласно инструкции по заданной программе совершить коммуникативные операции и, что очень важно — время от времени нажимать на тёмную кнопку. И каждое нажатие на кнопку вовсе не вызывало у вахтсмена волнения или любопытия — мол, а что же следом за нажатием происходит. Он просто, проходя мимо, нажимал на кнопку и всё, при это размышляя о своём. Это была служба. Честная и нужная. Была она системным долгом каждого полного гражданина Мегабитании. А неполными гражданами и тем более не-гражданами, но обитателями Мегабитании, мало кто интересовался. В жизни, в этом танце по имени «жизнь», им не было места, но они были не лишними раз существовали, и разве кто задумывался плохо это или хорошо. В Мегабитании оценка только одна — «хорошо». И даже не «отлично». От слова «отлично» один шаг до гордыни да отличимости. Молодой человек, он же вахтсмен, посмотрел в сторону неба склона. Там вчерашнее солнце уже сменило завтрашнее, а вечерние часы сегодняшнего дня остались на нижнем кольце спирали трудового времени. Значит, скоро вахта подойдёт к концу. Песчинки, вечным ветром поднятые с зелёных бархан пустыни небытия, фиолетово искрились и гасли то здесь, то там. Хотя, кто сказал, что эти искры и есть песчинки? А может это чья-то подсказка. Так думалось ему, вахтсмену, молодому человеку вида неодолимо приятного. Сам молодой человек конечно и не знал, что именно так он выглядит со стороны. И вдруг он воскликнул беззвучно, про себя, но без восторга — «слово в начале не подсудно!» В ответ издалека послышался вопрос — «А исход?» Говорили, что такие вопросы доносились вечным ветром из песчаных далей, доносились и пролетали мимо, минуя граждан, которые и не собирались отмечать их и отвечать на них. Так что слово «исход» для молодого человека разложилось на две составные части «И» и «сход», и именно сход со спирали ему предстоял после окончания вахты...
Комментарий.
Что значит «нарушение этики» в отношениях с трудовым временем? А? Что значит, спрашивают совершенные сограждане, если они вообще читают и про-читывают комментируемый со-кем-то-на-чинённый прошлой несбыточный для нас реальностью Мега-Питающий гамбургер. После стольких ни к чему не обязывающих слов, отвечаю — «значит» это всего лишь недопустимость по причине разномыслия потери концентрации и, как следствие, отвлечения от функциональных обязанностей вахтсмена, поскольку он на спирали рабочего времени становился частью всеобщей трудовой системы. Механизмы, обеспечивающие работоспособность этой системы, до сих пор не изучены, и архивные материалы по ним всё ещё находятся под крылом «недоступности». Но одно очевидно, что эта система имела цель, заложенную в неё изначально, а достижение цели возможно было источником энергии и жизненной мотивации всей Метабитании. Таковое пред-и-положение о том, что окутано словами, как миражи окутываются песчинками в пустыне в пору песчаных бурь
.
...И начался сход со спирали. Сход не спрыгиванием, не сбросами с одного кольца спирали на другую, а постепенный, не спешный, чтобы избежать клинически опасных перенапряжений памяти и центра управления координацией движения. И наконец сойдя как и обычно благо-и-получно со спирали трудового времени, с лёгким облегчением ступив на несущую поверхность Мегабитании, где отсчёт времени уже ничего не значил. Молодой человек, бормоча себе под нос, подумал, а что, если спираль распрямить? Исчезнут переходы, перескоки с одного кольца на другое, и узнаем куда ведёт спираль. Так ли будет, будет ли прямая, но куда ведущая. Или это будет иной мир, не наш, не страна, что будет зваться Мегабитанией. О, весёлый ужас однако я напустил на себя, пробормотал молодой человек. Где он очутился, в прошлом, или в будущем пространстве. И разве не естественно, что он сразу же возразил себе, нет и нет, я хочу только быть, и всё - только быть, где слова заполняют жизнь, или жизнь заполняет словом и мир, как будет кому угодно или удобно, а, заполняя словами мир, заполняет ими и всех, кто обитает в Мегабитании. И с этой мыслью, с этими словами молодой человек зашагал прочь от спирали трудового времени. После вахты каждый получал конституционное право спуститься в сады души своей. Где они росли? Где они цвели? Эти сады души. За оградой в тенях вечерних сумерек заходящего завтрашнего солнца таились они. У каждого был свой путь к садам души своей. У каждого был свой ключ, отворяющий калитку к садам. И разве ключом было не слово? И разве ключом была не мелодия? И разве ключом было не облако, уходящее за горизонт? А был ли горизонт? Или он был нарисован чьим-то воображением? Ведь всюду за страной, всюду лежали пески небытия. И не оно ли небытие и обвело вокруг одним росчерком, одним движением линию горизонта, нет, не горизонта, а просто линию, оно, небытие было художником по призванию, линию, которой он начал свою будущую картину ли, зарисовку, а может и мысль. А мы, подумал молодой человек, а мы эту линию назвали горизонтом. На бо;льшее видимо не хватило фантазии, а может на бо;льшее не имели гражданского права. Правда гражданское право в конституции ни словом, ни звуком не проявлялось. Но в воздухе оно витало. Воздух, словно грозою, был им беременен. Итак, молодой человек направлялся к садам души своей, от слова к слову, от суждения к суждению, без придворного «О», обращающего «суждение» в «О-суждение». А когда он очутился в садах души своей, о чём он узнал, понял, постиг по лёгкому, непринуждённому дыханию, то оглянулся, пытаясь настичь взглядом отстающие калитку и дорогу, ведущую к садам души. Оглянулся, улыбнулся и подумал, так всегда, он и дорога в сады уходили в разные стороны. Уходить было их назначением. Их? Да, их, граждан полных и неполных, а может быть и тех, кто существуют как «иные обитатели» страны Мегабитании, т.е. те, о ком ничего не известно, которых нет ни в одной базе данных, доступной только полным гражданам. А кому же ещё доступных? спросил себя не в первый раз молодой человек, и не ответил, не ответил он, который никогда не был ни ребёнком, ни стариком. Но здесь в садах души набегают стаями слова и очерками стай о чём-то ему напоминают, и от этих очерков его настигло ощущение, что он здесь в себе, что он и его ощущения себя нисколько не расходятся, а удивительно точно сшиты, подогнаны одно к другому. Тогда отчего, спросил он себя, отчего там за оградами садов души ему порой бывает не по себе, словно вахтенную форму натянул с чужого плеча. Он огляделся, но нигде не валялся ответ на этот вопрос. Сады души отвергали ответы. Сады души любили вопросы без ответов. Наверное, подумалось молодому человеку, ответы лежат где-то в иных местах, в иных пространствах, а может закопаны в песках небытия. Но какое значение, где лежат ответы, когда он слышит чудесную мелодию, простроченную ритмом танго. И подходит она. Кто она? Он не знает. Но он соглашается. Они встречались в последний раз на пересечении трёх путепроводов к трём странам — спутникам, находившимся уже в конечной готовности к вступлению в нашу Мегабитанию на правах ограниченного гражданства. Это пересечение часто использовалось для случайных встреч, не имеющих гражданского озвучивания. Молодой человек засмотрелся на женщину, беседовавшую в стороне с одним из членов команды экстра-класса, отличительным знаком которых был жёлтый шарф. Из этой команды отбирались послы Мегабитании, чей информационный код отправлялся в иные миры. Молодой человек, как и все граждане Мегабитании, не испытывал каких-либо намёков на поклонение перед кем бы то ни было в Мегабитании, тем более перед жёлтыми шарфами. Их судьба его вовсе не увлекала. А вот женщина его кажется увлекла. И он подошёл к ней и предложил, не замечая того с жёлтым шарфом на шее, «Я вас подожду в соседнем блоге для уходящих». Женщина согласно кивнула головой и продолжила беседу с человеком из команды экстра-класса. И вскоре она подошла. И это будет история любви, которая не успевала начаться, и уже не раз и не два, и вот случилось, что-то сложилось для двух слагаемых, но операции сложения вновь не будет суждено случиться. Где-то потеряется итоговая сумма. Женщина предложит сыграть в игру «Тысяча и один раз». Любимое занятие будущих любовников. Он согласился. Что делать, если тебе предложено вступить в игру случая, когда «да» и «нет» противоборствуют в автомате с идеальной случайностью выброса этих двух слов, столь важных для языка любви. Но с собственным согласием вступить любовно в игру он почувствовал, как опустело его намерение встретиться с ней ещё раз. Но игра есть игра. И отступать было некуда. И он сыграл, искренне желая получить от автомата «нет». Так оно и произошло. Они расстались простыми друзьями, будучи будущими любовниками. Но в этом молодой человек и женщина не видели кончинности, потому что в мире Мегабитании не было кончины, не было смерти всему и всем, кто служил и не только слу-и-жил, а просто жил в Мегабитании. Да, они все уходящие, их назначение уходить, служа и живя. А смерть была частностью исторической и не более того. Как и любовь. Хотя сами слова эти не были выведены из жизненного обихода, из мыслепотока граждан полных и даже неполных. Но всё-таки, отчего ему бывает не по себе, находит чувство ли, или ощущение своей не-у-местности. А может что-то иное нарушает устойчивость и подвигает его в пространстве намерений к крайним решениям. Не тоска ли это по смерти? Или по любви? Впрочем суть в этих словах одна и та же. Любовь и смерть, в которых теряешь себя. Терять себя в жизни и терять себя в любви — это разве не одно и тоже. Молодой человек усмехнулся своим домогательствам докопаться до сути слов, как будто он не знал, что сам он весь и весь их мир сложены из слов, становясь их сутью. По крайней мере для тех, кто обитает в иных мирах. Да, не без чувства достоинства молодой человек подумал, да, у нас, здесь в Мегабитании смерть и любовь выведены из душевного оборота, как устаревший товар из оборота. Когда-то слова «любовь» и «любить» были наполнены чувством к себе ли или к кому-то, были это чувства или проявления намерений, кто знает теперь, но здесь в Мегабитании за этими словами театр теней, настолько распространённый здесь, где тени это наши намерения, и всё этим и завершается. Молодой человек поджал губы и затейливо приподнял брови, что могло значить удовлетворённость собой, мол, вот какой, до чего додумался, хотя и в самом деле всё так и было, ведь всё завершается встречей намерений, что и значится исполненностью. Но тут молодой человек неожиданно улыбнулся. Кому? Никому? Мысли новой? А может ответу? Нет, нет и нет. Он увидел, как далёкий ветер вздул небольшой вихрь пыли там, далеко над горизонтом. И ему стало отчего-то легко на душе, и он подумал, вот они пески небытия, они с нами, они шлют нам знаки, и эти знаки их язык.
Комментарий.
Тогда, уже в те эпохи, или как принято говорить согласно языку архивов, в те времена, в той Мегабитании, смерть и любовь были вынесены не только из оборота душевных состояний, но и вынесены за пределы самой Мегабитании, как за скобки член не нужный для совершения действий внутри скобок. Но слово время или времена было оставлено и лишь как единица измерений — усилий и отдельно человека — всей пространственно-определённой общности. И уже в те времена согласно архивным данным выбор любви, быть ей или не быть, разыгрывался часто, как игра через игральные автоматы. И не только выбор любви. Через игру на автоматах или по решению верховодящего случая выбирали для себя те или иные времена, или отправляли, либо поселяли, но не ссылали, в любые времена. Так вот было тогда, когда слова заполняли жизнь, и было трудно их отделить друг от друга и понять, где жизнь, а где слова.
Подумав так, молодой человек понял, что покинул сады своей души, потому что всегда на границе садов чаще всего и возникают эти вспышки песка над горизонтом, эти вихри песчинок, что поднимал с песков небытия несмиряемый ветер. Конечно за пределами садов, в жизни и здесь являлись и искрились песчинки, но в садах своей души как-то по-особому они притягивали к себе внимание, настраивая душу на мотив тревожного восторга, но сдержанного. И не был ли это мотив уходящей вечности, задумался молодой человек. Ведь всё в Мегабитании было уходящим, даже вечность. И всякий раз подходя к порогу этой мысли, он останавливался. И не из страха, не из нежелания переступить границу договора полного гражданина с Мегабитанией. Преступление границ ему ничем не грозило. Договор его был вечным и уходящим как и сама вечность должна быть таковой, отчего и гражданин будучи уходящим вместе с Мегабитанией был вечен. Молодой человек усмехнулся, и под усмешку добавил к своим мыслям, как говорили в когдатошнем архивном бытие, не был смертен.
Комментарий.
А что мы? Мы потомки тех, кому удалось рассчитать уходящую траекторию Мегабитании до того, как траектория дойдёт до точки возможного перескока с одной пространственной топологии на другую и не только обойти эту точку, затратив на обходной манёвр огромные усилия всей Мегабитании, но и обеспечив неизменность параметров пространства, по которому проляжет уходящая траектория Мегабитании. И тогда мы в новом качестве возвратились к танцу жизни, но уже в ритме танго. Потому что этот танец более соответствовал нашей новой конституции и закреплённым в ней правом быть уходящим. Это танец уходящего мира, это танец уходящих но не времени и даже не уходящей вечности. И он более соответствует танцу песчаных бурь, что разыгрываются там, в песках небытия, где пространства смыкаются. Да, мы уходящие, и это наше конституционное право и назначение, но мы не смертны, потому что смерть и время, повязанные друг с другом давними смыслами, исключены из оборота жизни в Мегабитании. Но мы, каждый из нас, имеет право на свой выбор или случай в игре оглашённых правил, танцевать жизнь здесь, либо там, либо шаг вперёд, либо шаг назад, а может и в сторону, но любой шаг значит быть не здесь. А что значит «не здесь» не знают оставшиеся здесь, и более того не отягощены этим незнанием, они знают, что счастье быть распределено по всем пространствам, которые хоть как-то пересекаются с нашим, с пространством Мегабитании.
Уходящие, уходящие, уходящие, но куда? Задаваться подобным вопросом было не запретительно. Да, думал — раз, думал — два, размышлял невольно, куда всё-таки и всё и все мы уходит и уходим. Ведь мы остаёмся быть, здесь, а с нами и Мегабитания. Но ответа на вопрос не было, да и никто не занимался поиском ответа. Возможно, что ответы лежали в другом измерении, никоим образом даже не касающемся нас и Мегабитании. И зачем, не без улыбки заметил молодой человек, если мы может «быть» здесь и по-братски делить с вечностью счастливую участь быть уходящими. Разве ответы вписываются в гармонию их жизни здесь, разве так уж важно знать что-то о чём-то или о ком-то, когда всё и все мы повязаны одним строем пространства, одной гармонией пространства, которое заселяет наша Мегабитания, сложенная в конечном счёте из слов. И как она красива, как выглядит достойно, не без почти восторга подумал молодой человек. И пусть иногда замечалось между всем важным прочим, что кто-то переставал встречаться, хотя встречи за пределами виртуальных сетей были не столько значимыми и памятными. Да никто из граждан Мегабитании и не скрывал, что это встречи намерений. Этим отсутствием серьёзности мы можем и оцениваться, подытожил размышления молодой человек. А потом он открыл, распахнул свою ладонь и подумал, вот мы все и каждый есть, как на ладони, но не пылинками, которые судимы, не песчинками, которые можно сорвать с мест и унести куда чья-то воля пожелает. Есть одна воля — воля Мегабитании, молчаливая, как молчаливы слова, пока их не признали. Молодому человеку захотелось прислушаться к словам, и он остановил ход, даже бег своих мыслей, и тогда он услышит тишину слов, тишину, которая полна гармониями, чьи звучания дано слышать всем гражданам Мегабитании. И лишь порой оттуда из-за горизонта доносились иные звучания, не песков ли. И как же молодому человеку было не решиться и не обратиться к пустынным просторам, а впрочем, кто знает просторы ли там, и всё-таки обратиться к пескам и спросить, но кого? Их? Себя? Он не знал кого именно, но спросить, а что вы, вы пески пустыни небытия, вы, слетающие со склонов бархан на наш небо-и-склон над нашим же горизонтом, подхваченные неунывным ветром, вы, поющие иногда по ночам свои то звонкие, то дробные, то тягучие песни без слов, вы, не влекущие ли нас повелительно своим то сладкозвучием, то тревожными и даже печальными вздохами, что вы скажете? Ах, молодой человек усмехнулся, вы же не знаете слов. Так ли? Не знаете? А кто знает, что же вы не знаете. Может знаете всё, и вся наша Мегабитания покоится на песках, и пространство и есть пустыня небытия, создающая множество топологий, разбросанных здесь и там, и одно из них и не есть ли начало и конец нашей Мегабитании, уходящий с вечностью, чья гармония повторима когда-нибудь и где-нибудь. Впрочем, впрочем, ответов нет до сих пор. Разгадка, если она есть, ожидает своё время, да, всему своё время, пусть вечное, но обозначающее перемены. И только порой догадка проносится чужой мыслью и складывается в слова — не хранители ли они, песчинки, всего обо всём — в слова, с которыми можно продолжить и дальше счастливо быть. И на этих словах молодой человек остановил мыслепоток и отправился в свою ближайшую обитель.
Москва, ноябрь, 2012
12 каденций
1. Это не голос. Это струна судьбы дрожит, это плач победившей судьбы.
А может это дрожит слеза на ресницах. Слеза победителя.
Это не голос, это ветер, победивший покой, уносящий себя, это его плач.
А может это тишина между двумя ударами сердца вдруг наполнилась пирровым плачем победителя.
Это не голос, это слова, победившие своего творителя, это слова, вырвавшиеся из объятий смысла, это слово, остановившее стрелу времени, это слово, превратившее имена в придорожные камни, это ли не плач победившего слова.
А может это плач победившего себя, а?
Вот так, с этих последних строк когда-то началась моя жизнь. И всё-таки, всё-таки она началась со слов «плач победителя».
Кто-то произнёс — «плачь победитель», и победитель издал плач. Победитель заплакал.
Вы говорите, это театр? Нет, это не театр, это не сцена, это не якобы шекспировский а-форизм, это жизнь, и я шагнул в эту жизнь. Победителем. Над чем? Над собой. Над собой бывшим всегда, всег-да. А плач? А плач — это выдох всего, что было, что было с ним и в нём бывшем. И я обрёл одно лицо, обращённое всему встречному, обращённое навстречу. На встречу чему? Жизни.
Как здорово, воскликнуло зеркало напротив в анфас. Как здорово — аукнулось зеркало справа в профиль справа. Как здорово — подаукнулось зеркало слева в профиль слева. И только зеркало сзади смолчало. Смолчало? Или — молчало? Как важна всего лишь одна буква, буква «с». Смолчало о чём-то... Молчало о многом... Вы конечно убеждены, что «о прошлом». Но не только, разве не могло и «о будущем». А зеркало напротив в анфас воскликнувшее «как здорово», разве молчало не «о прошлом». А эти два справа и слева в профиль одно-и-временно разве не «о настоящем».
Пора сойти с этими зеркалами со своего ума на чужой, а лучше на берег, где одни дюны песчаные да сосны и ещё море, оно беспокойное, какой иногда бывает душа, но оно и не мешает. А, сойдя на берег, протерев глаза нежным золотистым песком, убедиться, что со временем зеркала тускнеют, их поражает амальгамовая катаракта. И тогда всё видится по-иному.
И тогда наступает время слов. И тогда я обрёл ещё одно лицо. Лицо, составленное из слов. И по щекам моим текли не слёзы, текли слова. И это был плач победителя слов, плач победившего слова.
2. Мы все немного геростраты — сказал однажды известный — без («без» - это подвижная отрицающая приставка) поэт, не-песенник. Просто поэт, превращающий свою ли жизнь, или жизнь вообще в поэзию. И не надо восторгов, чепчики прибережём для дождей. Не надо усмешек. Они рано старят лицо, расслабляют напрасно мышцы лица, в результате чего лицо сползает. Превращение жизни в поэзию это не тяжёлый рабский на чужого дядю труд, это не обязанность или долг, это не творительство — не путайте со строительством и тем более с правительством — это по моему психо-тропическому разумению всего лишь способ личного существования, а стало быть наноисторический факт. Потому повторим: мы все немного геростраты. Так звучит чуть переиначенная стихотворная мысль поэта известного с подвижной приставкой «без», говорят этот персонаж по имени Герострат хотел прославиться. С детства хотел. Став молодым человеком, греческим и древним гражданином, республиканцем от рождения, он, говорят, возжелал не просто прославиться странностями поведения или своего внешнего вида, вызывая тем самым удивление с выпученными глазами, возмущение, сжатое в кулаки, даже восторги, напоминающие приступы кашля, что особенно показательны в наши мелкие времена, когда эпатажники в почёте, а возжелал прославиться на века. Такое вот, говорят. А я говорю к тому же, что он порешил прославиться, померившись силами с самими богами. И это уже было желанием с большим лишком. И даже с политическим душком. И в 356 году до новой эры он, Герострат, сжёг храм Артемиды Эфесской, что высился торжествующе в городе Эфесе и считался одним из семи чудес света, не занесённый ещё в книгу Гиннеса. И стал Герострат злодеем. Для всех. А кто эти «все»? Это и мы. Это все те, кто с детства клянут Герострата. Геростатчика, но не растратчика. Клянут наизусть, заучено, как былины из уст в уста, как песни племён и народов, это все те, кто устало качается на волнах в океане забвенья, трепетно, тайно, туманно, а кто и ясно желая пересечь черту, очерченную кем-то, и жить хотя бы в снах внуков и даже всей планеты, чтобы возвратилась явь, та самая, что была покинута когда-то безымянно, как высота, сданная на поле боя, но что поделаешь, что попишешь, законы не перепишешь, только кто-то только из всех безумных самые на этом свете проплывают вплавь океан забвения и пристают к берегам, где в огненном закате плавятся денные утраты, где пламя почему-то навевает грусть, ничего не поделаешь, мы все немного геростраты, но стать им нам не суждено, и клянём его с детства научаемо, как дрессированные артисты в цирке, и всё-таки кое-кто отказывается от лакомого кусочка и, совершив положенный круг по арене цирка, говорит «нет».
3. В Гефсиманском саду соловьи распевали, заглушая признания мудрой совы, в том самом Гефсиманском саду, что расположен на западном склоне масличной горы вблизи небольшого селения Гефсимании с тенистым садом, рядом с Иерусалимом, и тут же подножие Елеонской горы. Около сада протекает ручей Кедрон. Прошли годы, сто-и-летия, а часть сада сохранилась, и, господи, до сих пор восемь олив цветут, тех самых олив, что были посажены в первом веке Новой эры, спустя годы христова успения.
В Гефсиманском саду в эту ночь подавали на ладонях пророческих слёзы вдовы. В Гефсиманском саду. А рядом Гефсимания. Слово это есть и место маслин, и тиски для выжимания масла и маслин. А может это место для выжимания духа из тела праведных смирителей, уходивших, чтобы возвратиться. И здесь же в саду вход в пещеру, и камень у входа, тот камень, перед которым Иисус молился, моля всевышнего о чаше горькой, чтобы минула она его.
В Гефсиманском саду плыли лунные тени и тянулись, чернея, к безликим богам, в Гефсиманском саду, наползая на стены, собирались на сходку слова по слогам. В Гефсиманский сад, в сад отдохновений своих и отрешений от дней мирских вошёл Он, не один вошёл, с учениками, и отошёл молиться, чтобы чаша страданий минула его, но разве назначенное минет, разве разойдёшься с назначенным, если ты послан быть назначенным. От камня молитвенного отделилась тень и пошла навстречу огням, что горели в руках пришельцев, и приблизилась тень к тем, кто искал встречи с ним. И отделился от толпы этой тот, кто нёс на губах своих поцелуй, и тогда послышались слова, «целованием ты предашь сына человеческого», и эхом глухим отозвалось, «сына человеческого». И подошёл Он к воинам с пиками, и подошёл он к тем, кто от синедриона, кто пришёл с факелами в руках, и сказал, и вот он я, это я, и признанием своим успокоенный и примирённый признал, «ведь чаша сия подана», и ему её испить.
В Гефсиманском саду было страшно и душно. И невинным мгновеньям и грешным векам. В Гефсиманском саду в эту ночь подавали на ладонях пророческих слёзы вдовы.
4. Жалоба дождя. Жалоба цвета индиго. Почему индиго? Потому что такой она мне видится. На что он жалуется? На невнимание к нему. Но ведь сколькими зонтами внимание к нему мечено да и отсутствием улыбок на лицах этих двуногих существ. Но он встречал и улыбки, умытые каплями дождя. Капли дождя. Как долго они скатываются, как томительно по стеклу окна, я успеваю прочесть целую жизнь. А может быть улыбка была умыта не каплями дождя, а слезами? Всё может быть, всё. И слышаться сквозь шум дождя слова, ах, дожди, как долги вы, а любовь коротка, дожди, дожди, вы могли бы сомкнуть берега, смыть слёзы. Но дождь усмехается, а кто его жалобу цвета индиго услышит, кто? Разве не я? Я склоняюсь перед ним, эта дрожь синих капель на стёклах, эти письмена на мгновенья, эта дрожь, озвученная в ноты, она вплетена в своды тишины. И когда под шум дождя, под бормотанья громовые рождается мелодия стиха, и слышу я, и вижу я стих. Разве не я слышу жалобу дождя. О чём он шепчет, о чём шумит, отчего печален он и ночью и днём. А может дождь пророчит, может в звучании дождя пророческие ноты. Пророческая жалоба, и пусть она будет цвета индиго. Впрочем, господа, откройте окна и выпустите её на свободу. Не люблю пророчеств.
5. Что значит видение? И значит ли что? Ах, мой милый читатель, и может по-читатель, всё в этом мире что-то да значит. Мир без этого «что-то», без этого видения будет уже другим, будет уже не тем, с которым свыклись. Видения. Образы не плоские, зримые духом, так говорит толковый очень толковый словарь. А не есть ли видения через зримость чьё-то предложение постигать, предложение проникать в иносказию, где что-то, что видится, есть, есть в нас ли, с нами или без нас — не важно, разве видение не может быть посланием, на которое ответ и не нужен. И разве слова, наши верные и неверные попутчики, разве они не есть видения. И спасибо подарившему нам их. Не они ли помогают увидеть, что было когда-то в далёком незыблемом прошлом, где-то за рябью прожитых лет, увидеть, что был остров чудесный, заброшенный видимо с орбит обречённых планет. На острове этом жили да поживали и радость наживали и люди, и звери. Гуляли они, дружили беззаботно, не знали, что значат закрытые двери и очень любили гавот, танец старинный. И никто никого не делил на добрых и злых, не верили сказкам о судьях, о былых войнах, и питались все улыбками, солнечным светом и вздохами ветра из давних времён, и подходили всегда к вопросу с ответом. Так вот и жили, так вот и поживали. Но знали при этом, на острове есть Видеон. И Видеон этот был расположен вблизи причалов, весь окаймлённый белыми колоннами, а купол его венчала золотая стрела. У входа в Видеон был разожжён вечный костёр. И все, и люди, и звери, знали, что каждый посетит Видеон в свой добрый час, знали, что за каждым прикроются двери и никто не будет возвращён. Но небо блистало, и светило солнце, и лениво море качало лучи на плечах своих волн. И продолжали жить на острове этом люди и звери дружно и мило, храня ключи от счастья, храня, не теряя. И видится это виденье, виденье о том, как когда-то заброшенный с орбит обречённых планет был остров чудесный, и жили на нём дружно с улыбками люди и звери, и танец любили старинный гавот.
6. Без вёсел лиловая лодка печали качалась на волнах мирской суеты. Мир суеты. Суета мира. Нашего. Но кто сказал, что суета это движение, суета — это ожидание. Кого мы ждём, какое пришествие близится, суета беременна мечтой об иной судьбе. Сновидчество. Языческая месса. Пророчества потухшей поэтессы, поймавшей будущего миг строкой. Суета ожидания. Кого мы ждём? Красоту? Её покупают на рынках, на аукционах. Обманчивого обаяния яд красоты, ещё вчера умершей. Тиски эвклидовой геометрии. Танцы на струнах трёх измерений — чем не мистерия. А рожденье — продолжение мистерии. Крик ужаса рождённого заново. Крик из драмы материи. Длится он и длится. Разве в обрядах наших повседневных дел не мистерия, или на вечерах поминальных материи. И нет конца и края у мистерии, а дух к ней влеком доверчиво. И длится драма. И вновь и вновь вздымается с востока свет, безумно стар, вздымается, огненно скучая, начало всех зимних наших начал, а младенец — день, не чая беды, встречает зарю, привстав на цыпочки, встречает, и знает, что нет конца и края у мистерии.
7. Мы не знаем, откуда растут дороги, ведущие в никуда. Но мы знаем, что было вчера, но мы знаем о напрасности завтрашнего дня. И этого необходимо и достаточно, чтобы ничего не знать. Как видите логика насмешлива, потому что её посылы и посулы никому не известны. Но что нам логика, которая спряталась в тёмной комнате, а может она уже и вышла из неё. Мы не наем, откуда растут дороги, ведущие в никуда. Но мы знаем, что есть Бах. Иоганн. Себастьян. Мы слышим его. Даже потерявший слух слышит. Даже потеряв слух, Бах слышал. Слух — это ведь ещё и жизнь что еже-секундно-часно-летно творится в тебе. Разве не так? Согласие не обязательно. И, если я скажу — мы исполняем жизни фугу и вы не согласитесь, это ничего не изменит, для меня жизнь слышится фугой, исполняемой по нотам чужой записи, ведь фуга, она иначит в строй бессмысленную вьюгу наших минут, её неугомонный вой звуки, что строго ложатся в лад, и разве она не выстраивает наши муки в ряд, не в строевой, а в мелодичный. И вот так, день за днём, звук за звуком, мы исполняем жизни фугу по нотам записи чужой. И клавир Иоганна, и клавир Себастьяна, и клавир Баха наводит желанный порядок, и не просто порядок, а ещё искусной пряхой прядёт ряд за рядом узоры. И пусть. Когда отступает беседа, когда молчанье птичьей стаи прощально пролетает над землёй, когда видится нам суть, замотанной бинтами в клубок правил, тогда пусть ба;ховы клавиры, их темперированный ряд, смиряют нас с нелепым миром, смиряют, как обряд, данный нам свыше. Аминь.
8. Танго — озвученные шаги уходящего, так подумал кто-то между двумя ударами сердца. Разве сердце не танцует всю жизнь танго.
Раз — два — три — четыре.
Раз — два — три — и — четыре.
Как роднятся синкопы сердца и танго. У кого-то танго не вызывает отклика. Значит, у него нет сердца. Уж извините за такой приговор. Итак, танго. Я иду по жизни, танцуя танго, танго одинокости. Прошу не рыдать. Если я не рыдаю, так и по-читателям нечего рыдать. А где партнёры? Я приглашаю ту, у которой есть сердце. Вот и всё. Всё? Пожалуй нет, так просто коду не сыграть. Слышу последний блюз, играемый под танго. А с ним прикосновенья в танцевальных па, духов ноктюрн душистая приманка, тропа причудливых шагов моих, тропа, ведущая объятья на голгофу, на холм, где смолкнет блюз и с ним последний звук, и промелькнут последний строфы, и только стук сердца будет ещё слышен. Танго. В его ритмах грусть, переплетённая с грядущим, в этом танце ведущий я, веду былого груз на суд, так круг за кругом, и всё равно я ухожу. А потом был ветер, переменный, и под разбитое, как просёлочная дорога, танго, под разбитое танго этого бесшумного ветра я молился за тех, кто обойдёт меня. Удивляетесь молитвенности? Спасибо за удивление. Кстати мы часто не замечаем, как молимся, ведь над нами небо, этот купол храма. Не все такого образного мнения, и они тоже правы. А вот и танцверанда. Играют танго. Объявлен танец. Былый-пребелый, как халат врача, или это японская танка ступает по лесенке пятистишья, одетое в кимоно. Или это ворота в замок души. Объявлен танец белый. Под тусклым светом жёлтых фонарей ко мне подходит тень вся в белом, протягивает след руки, с вчерашних пальцев слетают перстни. Я ловлю их и вижу на ладони только блики жёлтых фонарей. Играют танго. Мы танцуем. Я приглашён. Я обожжён холодным шёлком вдоха, обвившимся вокруг, как кимоно. Кто-то подумал, а может так оно и есть, и сердце всю жизнь танцует танго. Надо посмотреть ЭКГ.
9. Какая Испания без фламенко, этого объединённого танца всех народов. Фламенко. Бьётся пламенем. Над струнами пляшут пальцы. Как фламинго. Ступая и корчась. Над пропастью безоблачного неба. Фламенко. Бьётся пламенем. Луна. Захлебнулась криком. Кто-то склонился надо мной. Кто-то хохочет надо мной. Над ручьём уходящим. Я бегу. Бегу без оглядки, омывая своё отображение. А вдалеке горы. Снежные отроги. Там Ла-Гранха. Там прохлада горного ветра. И громада дворца. Летняя обитель королей. Сад. Торжественный. Секвойя. Целый мир. Необъятный. И изваяния. Белый мрамор. Пруд. Скамья. За ней фонтаны. Королева юная. Одна. Драма. Всё тут пусто. Много лиц. Залы. Залы. Встречи в залах. В них и пусто. В них и грустно. И холодно. Как на вокзалах будущих. Увяданье королевы. Мадрид. Он далеко. И преданья. Где-то остались смех и стоны. Стоны и стены. И пустота. Слышится песня. Странная. Будущая. Дожди в Мадриде затяжные неспешно каплями стучат, дожди в Мадриде обложные, а мне мерещится Арбат.
10. Он пытался отделить одну мысль от другой. Он пытался отстранить одну мысль от другой. Он пытался в этом промежмыслии остаться наедине, наедине с ней. Именно быть на единении. Без мыслей, этого мусора, заполняющего извилины мозга, того самого мусора, что ветром в подворотнях вихрится и назойливо вмешивается в сердца биения, засоряет глаза, отчего светлые дали слезятся. И чтобы быть наедине. Быть. И длиться. И она откинула со лба прядь. Куда-то в сторону посмотрела, «судьба», тихо сказала, «судьба, ворон не зря постучал вчера в окно». Были вечера, летние, с багровым заревом заката. А потом зажглись фонари. И тогда я встал и сказал. Кому? Кажется себе. Как прошлое недосягаема, как будущее не моя, две жизни не пересекаемо несутся в разные края. Раздались аплодисменты. Это аплодировала мне тишина. Я вынужден поклониться. Помнится, она тогда мне предложила, «устроим невстречу, давай устроим разлуку, и пусть всего полшага до встречи, окажем услугу чувствам». Я усмехнулся и добавил, и сыграем с судьбой добрую шутку. Она рассмеялась. Она первой встала из-за стола, накрытого на двоих. Встала и с метелями унеслась куда-то прочь. Но эта ночь сбереглась, ночь с её повальными сугробами, с волчьим взглядом фонарей, с тропами потерянными, с её без дверей приютом. Тишина жила за мной, может охраняя от удара из-за угла, может виновата, что чего-то не сберегла. К тому времени все по-читатели уже спали и готовились увидеть счастливые сны.
11. Справа от скромной двери, выходящей во двор высотного здания, не ещё не небоскрёба, к мелованной стене была прибита латунная пластина, на которой чёрным по жёлтому было выгравировано «Клуб профессионалов жизни». Дверь эта, как говаривали жильцы дома и посетители двора, никогда не открывалась. И что там за ней творилось, никто не знал. Бродили по двору всякие толки и догадки. Но эти толки и догадки, подстрекаемые местной печатью и телевидением камер наблюдения, жили своей жизнью. Хотя однажды, один поэт очень известный с приставкой «без», написал местной газете небольшое эссе по поводу странной двери и предположил, что там за ней собираются настоящие профессионалы жизни, преданные долгу жить и обязанности оставаться собой всегда, даже... впрочем, не будем пояснять даже когда. Это эссе до сих пор звучит во мне, хотя было печатно запечатлено, но отчего-то приобрело во мне звучание. А к эссе был приложен стих господина с приставкой «без». Надеясь на согласие по-читателей, я постараюсь на память с провалами перевести его обратно со звуковой записи на печатную. Начиналось оно так — стихи знакомые до боли осколками былых надежд — дальше плохо помнится, а следующее припоминание такое — как дрозд, летающий во фраке — интересно, где был сшит этот фрак, в каком модельном доме Парижа — в предчувствии чужой беды, стихи, не ставшие моими — дальше опять обрыв памяти, и наконец последняя строка — промчались безымянно мимо, опережая жизнь и смерть. Самое место для восклицательного знака, почему всего лишь точка. А я подумал, уж не плач ли это?
12. Встать. Кто сказал «мужество быть собой»? Кто ответит? Вы? Встаньте, ваша фамилия и род занятий. Человек с предпоследней парты встал и представился — Ошо, философ. Спасибо, садитесь, а вы что тянете руку, желаете сорвать яблоко перезревшее, встаньте, представьтесь. Человек с последней парты встал, представился — второгодник, зовут Я. И что? А то, что это му-жество плохо кончит, потому что оно зряшное. Так, садитесь на третий год. Сказал строго я, а сам подумал, а он ведь возможно прав. И тогда наступила тишина. Пройдя её, я вновь приз-адумался, за словом «зряшное» один шаг до плача победителя.
Плач победителя, но не «плачь победитель». Плач победителя это не голос. Это струна дрожит. Это ветер, уносящий себя, победивший покой, это его плач. Это не голос, это слово, победившее своего творителя, это слово, вырвавшееся из объятий смысла. А может это плач победившего себя? Победитель издал плач. Кто говорит, что это театр? Шекспир? Ах, оставьте Шекс-Пиру Шекс-Пирово, пусть он гуляет пустословя. Там театр. А здесь — жизнь. И я шагнул в эту жизнь. Победителем. Над чем? Над собой, бывшем всегда, всег-да. А плач? А плач — это выдох всего, что было до того, а потом, избавившись от многих зеркал и собственных в них отражений, я обрёл лицо странное, не отражающееся ни в чём и ни от чего, лицо, составленное из слов. И по щекам моим текли слезами слова, и это был плач победителя слов, плач победившего слова;. Вы, конечно, думаете, что на этом всё. Думаете не правильно, а ошибочно. Объявляется антракт, что в переводе с французского означает перерыв между кофепитием и... другим кофепитием.
Москва, январь-март 2013 года
НеМинучи
1. И да не минет нас то, что должно придти и не покинуть нас.
И да не минет нас чаша, поднесённая счастливым случаем и что испита будет до дна.
И да не минет нас встреча, приходящая из тишины замираний сердечных и что станет долго-и-жданной.
И да минет нас должное придти и принести с собой напрасность.
И да минет нас чаша, поднесённая горестным случаем и что останется непригубленной.
И да минет нас встреча, что приходит из тишины долго-и-ждания, чтобы стать отверженной.
Это была молитва. Она читала её всякий раз, когда душе становилось дурно от встреч с повседневностью.
Кто-то наливал красное вино в бокал и переполнял его, и выливалось оно на белую скатерть урожая давних лет.
2. Спой колыбельную, ветер, не минь меня.
Не убегай, ветер, покружи надо мной, закружи хоровод листьев, и тогда мне приснятся добрые сны. Не слушай других, ветер, они гонят тебя, они укрываются от тебя, не убегай, побудь со мной, спой колыбельную, не минь меня, ветер.
Она сидела на крыльце в кресле, поджав под себя ноги, укутанная в шерстяной плед. Со стороны леса веяло сыростью, прелой листвой, грибами и детством. Она недавно вернулась оттуда. Вернулась, как возвращаются из другой страны. И вот теперь снова дома. И так хорошо, подумала она, что нет никого рядом, и она может идти куда не глаза глядят, глаза её закрыты, а куда позовёт её первое же слово, туда, где её никто не ждёт. А слово останется здесь, в начале пути. Она сидела на крыльце и вовсе не потому, что кого-то ждала. Она сидела на крыльце, поджав под себя ноги, укутанная в шерстяной плед. Ветер продолжал кружить над ней. Она вслушивалась в его кружения, и, едва шевеля губами, шептала, не минь, ветер, не минь меня. И кажется она услышала, как ветер запел колыбельную, что предвещало добрые сны.
3. Неминучь день завтрашний, не минет он нас, придёт, не спросит, не постучит в дверь, неминучь день завтрашний. А может возвратится вчерашний. А вдруг хранитель времени ошибётся. Ошибись, ошибись, ты, великий хранитель времени, возврати мне день вчерашний. Она шла по аллее не тополиной, по аллее недосаженных берёз, отчего ей казалось, что она попала в чужестранный мир. А следом за ней брёл, как виноватый пёс, вчерашний день. Он был мокрый. От дождя. С утра дождило сильно, до тоски нескончаемо. Потом поутих. Неспешный, он отличался крупными каплями. Они падали и пузырили лужи. А к вечеру тучи унеслись на восток. И повеяло светом с запада. Откуда она так и не получила весточки. Солнце упадающее не в счёт. Конечно, с солнцем душе спокойней. Но весточка так и не пришла. И теперь она знала, что ей следовало самой написать одно слово, одно — «жду», но что-то помешало. И день вчерашний потому и виноват. Потому и брёл за ней, винясь. Потому и ошибись, ошибись, хранитель времени, верни день вчерашний. А день завтрашний, он ведь не минет нас. Но тут она задумалась. Наступила тишина. И где-то с конца аллеи услышался голос очень похожий на её голос, голос повторил — нас, и добавил — пришельцев.
4. Диван. Она. Всё та же, что и прежде. Только что-то изменилось. Что-то не минуло её. Не зря же просила «не минь нас». Вот и не минуло то, что должно придти. А что? Она не знала. Было предвестие. Не настроение ли и есть предвестие. Какое оно, настроение? Она усмехнётся, мол, какая разница — другое и всё. И вдруг лицо её оживится. Но в ютубе в интернете, где нет границ, и как же там свободно дышится, на экране монитора высветилось имя «Эми», да, именно «Эми», вот кто должен был придти. «Не минь меня, Эми, не минь», прошепчет она, «не минь». И Эми останется ней. Та самая Эми, та самая Уайнхауз, та самая, что ушла из жизни в 27, в 27 живых лет, та самая, что задушила свою песню кокаином, а может это и была судьба исполненная, вот так уйти с песней израненной и возвратится поющий на всём просторе интернета. Поющую эту самую любимую, нет, причём тут это тупое слово «любимую», поправит она себя, и скажет в несуществующий микрофон, «пожалуйста, песню «возвращение к чёрному», песню, которая разве не возвращает её саму к себе же, песню на разрыв времени. Вот он ритм Эми, это ритм шагов уходящей. Эми не пела, нет, говорит она себе, это не Эми поёт, это поёт она сама. А Эми уже поёт «ты знаешь, я плохая, я уходящая». А разве она, сидящая безраздельно на широченном диване, не уходящая следом, шаг за шагом ритма, по точкам, за которыми ничего, как за точкой последнего предложения.
5. Она разминулась с дорогой. Дорога вела в долину туманов. Она знала, куда ведёт дорога. Но они разминулись. И что от того, что она говорит «да не минет меня дорога, ждущая меня, да не минет», и что от того, что она говорит «да минет меня долина туманов». Да и к чему ей эта долина, когда шагает она по улице, ведущей к вчерашнему дому. Но слова путаются в мыслях. Их много, слов. Но она знает, слова это её подданные. Она не королева, потому что есть Слово, и она с ним повенчана. Главное — начальное слово. Но оно не указ, оно слагает её, как слагают стихи, легенды, сказки и даже анекдоты, да-да, скорее она и есть анекдот, очень не-удачный, над которым смеётся только сам рассказчик. А дорога осталась в стороне. И она знала об этом. И шла. Шагала по улице, ведущей к вчерашнему дому. И всё-таки просила, не жалобно, а по-доброму, «не минь меня дорога, ждущая меня».
6. Не молитва, не просьба, не плач, не насмешка. Всего лишь она. Не одна. Рядом никто. Рядом просто те, которые отмечают её день рождения. И кажется она выпила много. А может мало. Но рядом никто. И не к кому обратиться и сказать, не попросить, а сказать, не минь меня, не минь, я тебе ещё пригожусь. А вот и обнимает её кто-то. Это сестра. Она умница. Она другая. Но верная сестра. И с ней просто. Поедем, говорит сестра на ухо, поедем, довезём до дома. Ну, конечно, ведь здесь ресторан. Вот почему она чувствует себя не в своей тарелке с салатом оливье. А где её дом? Нет, так нельзя, больше так много она пить не будет. И всё-таки, где её дом. За окном автомобиля дома, дома, дома. А где леса? Где? Не в лесу ли её дом. Такой небольшой шалаш, а в нём кусочек, осколок рая. И, пожалуйста, господин принц, и да не минет ваша нога порога этого шалаша. Ну, а если минете, значит вы не принц. Что за чушь. Нет, возражает она, это не чушь, это глушь мозгов. В мозгах тоже есть светлые берёзовые рощи, есть задумчивые тополиные аллеи, но есть и глуши, есть места, которые заповедны. Там обитают мысли, оберегаемые законом «об охране исчезающих видов животных». Вот и всё. Вот она и дома. Вот парадный вход. Но она любит входить с чёрного входа. Не минь его, не минь.
7. Да минет меня слово его, да минут меня слова его, и та, которая живёт в словах его. Она смотрит ей вслед и думает, как жаль, что это не она, что та, что уходит строка за строкою, другая. А может это и есть она, которая и есть на самом деле? И тогда она усмехнулась и сказала вслед налетевшему порыву ветра, не лукавь, она не ты, она живёт в словах, и всё-таки, и всё-таки может она та, которой ты когда-то станешь, когда-то будешь, кто знает. И в это самое мгновение погасли дворовые светильники. Ну вот, подумала она, закончился антракт, и начинается представление. Надо спешить в зал. Но прежде надо позвать пса, этого неуёмного искателя чьих-то следов. Она окликнула его раз, другой. Полумрак отозвался глухим эхом.
8. Она читает. Книгу. Откуда она. Вроде не покупала. Соседка, любительница новых романчиков не предлагала. Значит книга сама залетела, как птица чудная в окно. Но птица в окно это знак невзрачный. О чём это она? Невзрачным может быть вид у человека перед болезнью. Невзрачным может быть закат. Но нет ни больного перед диагнозом врача, как нет и заката. За окном ничего. Да, именно ни-че-го. И только есть она и книга на коленях открытая на сто и первой странице из второй сотни страниц. Она с ней борется. С этой страницей. Книга читается с трудом. И даже не хочется читать её дальше. Но отчего всё-таки читается. Книга словно околдовала её. Читает, и кажется, книга обо всём, и даже о ней самой. Но строка проходит, и всё обрывается. И следуют неспешно, крестным ходом, слова, одно за другим, и рядом, слева, справа, и сверху, и снизу, и ей видится, что её вовлекают в некий обряд посвящения. И когда вот-вот и состоится посвящение, вновь появляется ясность нескольких слов. И тогда вновь она откладывает книгу в сторону, но книга, книга продолжает всё так же на сто и первой странице лежать на её коленях. А она сама видит, нет — не видит, а точно знает, что сидит на диване, но диван не домашний, а чужой, гостиничный, и окно в гостиничном номере открыто настежь. Она встаёт с дивана, чтобы закрыть окно от непрошенных птиц, и встаёт как-то сразу, одним движением. И книга падает на пол. И она просыпается, так и не узнав, о чём книга тайн, что всё это ей приснилось. Не просто же так, подумала она и прошептала, и да не минет меня моя судьба.
9. Не минь, не минь, прекрасный миг, порхающий беззаботно ночной бабочкой, ещё вчера бывшей коконом и знать не знавшей, что превратится волшебно в прекрасный миг, но не в прекрасного принца. Это ведь не сказка. Это простая и каждодневная быль. И она повторила мысленно, «не минь, не минь, прекрасный миг». А где сачок, скривила губы она, где, тот самый сачок, который накроет этот миг. О чём она, о чём и что за глупости лезут в голову. Она замедлила шаг. Вечер был в самом разгаре. Магазины ещё открыты. Ей бы зайти в «Перекрёсток», что вовсе не на перекрёстке раскинулся простором своего торгующего пространства, зайти и купить что-то на ужин. А прекрасный миг подождёт, он неминуч.
10. Она стоит у окна и уходит на встречу совершенно напрасную. Ведь есть же совершенная Мона-Лиза. А бывает и совершенная напрасность. Но она уходит на эту встречу. Ведь не так часто встречаешь в жизни совершенную напрасность. Конечно, в музей её не сдашь. На чёрном рынке не продашь. Но обретёшь. Она не хочет, чтобы эта встреча минула её, или чтобы она сама минула встречу. Ведь так просто пройти мимо человека, кто играет на гитаре, и не оплатить сколь угодно его игру. Но она не пройдёт мимо, но она говорит тому, или всем тем, кто стоит за встречей, не минь меня, не миньте меня. А сколько дней минуло и минет, пусть хоть один не минет. А потом спустя двадцать лет она возвратится. Возвратится за забытой, оставленной на подоконнике телефонной книжкой. Пролистает и подумает, боже, кому она нужна, и вспомнит, что времена не те, уже нет этих всех прежних телефонов, их нет. Есть мобильники. Теперь у каждого в кармане мобильник, за номером прячутся другие имена, «и да минут они меня», подумала она и отошла от окна.
11. Она шла по улице, ставшей с давних пор родной не по душевности, а от того, что знала её наизусть, так вот шла и шла по пешей боковой дорожке, и вдруг рядом, слева, чуть не задев, промчался велосипедист. Она остановилась, как по приказу «ни с места». Ей стало не дурно, но оцепенело, потому что секундой ранее она собиралась остановиться и поправить шнурки как раз на левом ботинке, и тогда — о! Страшно даже подумать, что тогда произошло бы. Тогда через какое-то произвольное время придя в себя, она вслед велосипедисту бросила мысленно пожелание, чтобы столб тебя не минул! И что?! Да, именно, и что? А то, что как раз в эти же самые замышленные мгновения, она видит, как велосипедист перелетает через руль и плюхается, как в бассейн, на мокрую грязную траву газона слева, отделяющую дорожку от проезжей части. И вот тогда её охватил страх за себя такую, чья воля вдруг могла сотворить подобное недоброе дело, а ведь сердце у неё доброе, даже очень доброе, подумала она и заметила, вполне уместно, впрочем, кто знает, что это такое, доброе и недоброе. Доброе сердце, спросила она себя, это когда отдаёшь последнюю тысячу, зная, что её не возвратят? Не ответив, продолжила, или когда снимаешь с себя последнюю юбку, оголяя зад, и отдаёшь соседке, которой не в чем выйти на улицу. Смешно? Да, чуть смешно. Но пусть меня минет этот смех, пусть минут меня вопросы, на которые нет ответов, пожелала она себе.
12. И она удивилась. Удивилась себе. Удивилась только сегодня, именно сегодня, именно сейчас, прозрев, обнаружив что ли, что у ней нет прошлого, что она всё время обитает непонятно в каком времени, скорее всего в будущем, а может, говоря языком теперешней жизни, в виртуальном времени. Оно может быть любым, и прошлым, и настоящим, и будущим, и позапрошлым, и позабудущим. А что такое поза-и да ещё-прошлое, к тому же и будущее, прямо-таки поза-смех, подумала она. Но всё-таки, ответила, это, когда меня ещё тут не было или ещё тут не будет. А где же была или будет? Сказать — «не знаю» было бы неинтересно. Сказать — «знаю» было бы бо;льшей неправдой, чем теперешняя жизнь. Так что лучше сказать «была» или «будет» — и всё, точка. Можно усмехнуться в очередной раз. Кстати, усмешка шла к её лицу. Просто ей подумалось, вот если вживить в её мозг чиповый контролёр, как у входа на службу, он решит, ох, какая же дамочка умная. Умная, как пробка. Пробка, которой затыкают бутылку с марочным вином. Так что пробка с глупостью своей лёгкой, почти невесомой, ещё и нужна себе. И как тут не сказать, да не минь меня моё время, как бы ты не обзывалось.
13. Да минет меня лунный прилив, да минет меня повеление извне, с той стороны, с которой я не повенчана, да минет меня и мой каприз стать другой, да минет меня всякая помеха, и на этом слове она едва сдержала смех, и наконец встала, сбросив с себя сон, обнажив свою готовность начать следующий день. Назвать его «новым», ну не поворачивался язык. Все они старые. Следующие один за другим. И странно, она их не считает. А кто считает? Никто. Хотя они сосчитаны или считаны с чьей-то памяти. Так говорят некоторые умники-заумники. Так сказал её начальник. Странный тип. Классный профессионал. Работает с душой. Но более ничего его не интересует. Только однажды на предновогоднем служебном сборище за ресторанным столом и сказал, «или считана с чье-то памяти», и всё.
14. Она никак не могла понять, почему солнце восходит оттуда, а заходит туда. С востока, так зовётся восходящая сторона, и на запад, так зовётся заходящая. Ну никак. Не удавалось ей уловить нить рассуждений. И тогда она купила глобус. Стала вертеть его. Обозначила видимо место-и-положение родного города, а сама предстала солнцем. Я и солнце, вот умора, подумала она, может я и была когда-то женой фараона. Но на том исторические параллели и завершились, не успев развиться, и началось мучительное постижение вроде бы истины, вроде бы аксиомы, для всех, но требующей всё-таки доказательств лично для неё. И билась она долго. И когда уже ниточка вот-вот должна была войти в ушко понимания, сопровождаясь вздохом облегчения, как зазвонил телефон. И потом, а, это «потом», всё началось сначала до самого того нервического момента, когда ей захотелось разбить вдребезги глобус. Но она сдержалась. А воскресный день и прошёл мимо потерянный. Впрочем он и так прошёл бы. И подумала она, и пораздумала она обратиться с просьбой, «прошу, пусть минет меня чаша познания, особенно научного, учёного, эта горькая чаша». Хотя для кого-то эта чаша и сладостна, возразила она себе же. Возразила и вышла на балкон, обращённый к западу, обращённый к закату, который сегодня выдался багровым, стало быть не минут нас значительные перемены. С этой мыслью она и простилась с солнцем.
15. Голова болеет. Болеет. О чём она болеет. О ком она болеет. Голова просто так не болеет. Голова вспоминает. Голова потому и голова, что должна вспоминать. Может то, что ми;нуло, что минучи прошло, не замеченное, не отмеченное. Женщина стояла перед зеркалом. Она вся в чёрном, с головы до пят. Очень выдержанный наряд. Только намёки на белую сорочку под чёрным пиджаком. Очень выдержанный наряд. Нет, не наряд. Это её любимый цвет. Он к лицу. Чёрный к её светлому лицу, к лицу побледневшего Арлекина. Наряд не арлекинский. Сегодня вечером она в гостях. В соседнем доме. Но нет воли идти. Словно кошка перебежала дорогу. Что-то удерживает её. Может это лень. Да и надоело изрядно, собираться, разбираться. И вдруг голос. Вдруг песня. Это радио. Это по радио Монте-Карло. Голос Эми. Песня Эми. «Назад к чёрному». Как кстати. Никуда она не пойдёт. Вот почему она оттягивала уход, вот почему не случился первый шаг к порогу, зеркало не пускало, остерегало. Её не должна была минуть Эми; чтоб сказать, что путь её, это путь назад к чёрному. Она побежит в музей. К чёрному квадрату Малевича. В нём все равны, все одного цвета, но узнаваемы и не исчезаемы. Она прижмётся к чёрному квадрату. Она станет лицом к нему с раскинутыми в сторону руками, вся в чёрном с головы до пят, и скажет, «прими меня, чёрный квадрат, не минь меня, ведь я твоя».
16. Прости меня, Бах, обращалась она к тому, кого только сегодня и узнала, узнала и откликнулась да так, что светло стало на душе, прости, Иоганн, что минула тебя в давних первых годах молодости, это была «сказка сказок», это был мультфильм, это был ты, но я минула тебя, я прошла мимо, ты стоял, и стоишь там, где стоял, ты недвижим, это я совершила не один круг, и вот сегодня поразила меня случайно эта самая прелюдия из мультфильма, и я откликнулась. Прелюдия номер восемь из хорошо темперированного клавира, оказалось есть такой у Иоганна-Себастьяна Баха. Слушая, она отошла от вечного своего окна. Она села в кресло и слушала, слушала эту прелюдию даже после того, как рассказ о Бахе закончился, и после того, как наступил вечер. Музыка продолжала звучать. И была эта музыка не прошлой её жизни, а будущей. И от того так светло стало на душе. Может так оно и есть, подумалось ей, может все мы части музыки сфер, гармоний, мелодий этих сфер, и каждый из нас с отрывками этих гармоний и мелодий, и пусть не остановится эта музыка, пусть не опустошимся мы, и пусть тишина будет полна гармоний и мелодий, чьими звучаниями пусть и дышим мы, не подозревая о том, и да не минь никто светлых этих звучаний. Так вот подумалось ей откровенно. И скоро, не покидая кресла, она уснула, уснула сном невинного существа, уснула так впервые.
Москва, декабрь 2012 года
12 старогодних
этюдов
декабря 12
Этюд-1
Спасите, слова, но не те, которыми мы торгуем, оплачивая торг минутами, часами, днями, а слова те, что не нужны, что не подлежат продаже или словообмену, а есть сами по себе, прошу вас, слова, спасите.
Вопрос — спасать от чего? Вопрос — спасать от кого? Не знаю. Пусть от себя. Почему от себя? Просто потому, что не хватает слов. Дышать трудно. Когда не хватает воздуха. Если же воздуха полным-полно, то мало кислорода. Значит мало каких-то слов. Особых. Тех, что покоятся в садах камней. Тех, что ждут, не когда их соберут, а когда их оживят или хотя бы не пройдут мимо. Остановятся и прислушаются к тишине. Напряжённой, как струна, что готова зазвучать.
Этюд-2
Струна натянута. Струна в ожидании, когда сорвутся звуки. И будет ли это плач. И будет ли это смех. Кто знает. Струна или слово? Которое ждёт часа своего рождения, чтобы стать первым, чтобы быть в начале и остаться первым. Струна в ожидании. Струна натянута. Между чем и чем? Между кем и кем? С последней парты подсказывают — между прошлым и будущим. Может быть. По струне ползают муравьи. А она натянута. В ожидании. Когда к ней прикоснутся пальцы, и она зазвучит. Чьи пальцы? Кто знает? Но не пальцы всесильного могучителя. Но не пальцы повелителя, не терпящего своеправия. А пальцы любителя сказок, конца которых не знает никто. И сорвут эти пальцы слово, слово, что натянуто струной, и станет оно первым, и станет оно в начале сказа, завершие которого скроется за облаками. А муравьи? А муравьи стряхнутся со струны и рассыпятся кто куда, и перестанут быть и не вспомнятся, потому как сказ - это мелодия о будущем.
Этюд-3
Слово. Одно. Набор, упорядоченный, букв или звуков? Может быть. Но не только. За ним мир. Волшебствование слова. За словом путь. Разве не тот, который мы выбираем или нам назначен. За словом смыслы. Изменчивые. Вот видится вдруг слово «тоска». А разве не «тоскунья»? А отчего бы не «потаскунья»? Отвлеклись? Да. Таково слово, его придумчивость. Слова и камни. Слово и камень. Молчание. Камня. Молчание. Слова. В молчании не звучит ли молитва? Её таим в себе. Она разговор потёмный с самим собой, чтобы одолеть небытие, потому что кто знает, что это такое «небытие». Слово. Одно. Слова. Их много. Слово — сказка, в которой мы обитаем. Обман? Пусть — да. Он защищает. Намёк? Да. А с ним многомыслие. Н что ж, пора на отдых, на отдых.
Этюд-4
Всё! Сбрасываем узы. Отбрасываем настроения, эти тряпки для собирания пыли с фортепиано. Всё. И раздаётся вздох облегчения. Это вздохнуло слово и сказало «удар», а, сказав, добавило «наконец». Ещё одно усилие, и сказало бы «спаси-бо». Но не сказало. Но про-читатель задаёт вопрос во-о-бражаемо-бражно, «а что же значат «узы»?» Признаемся без потаев, начертанных на исподе, что ответ на законный вопрос того, кто во-как-просит, скрыт в тумане, потому самолёты, груженные ответами, отправляются на посадку в соседние, но не доступные а-эрос-порты. Ну а настроения, настроения это всего лишь выражения наших лиц. Так что прочь маски. Так что обнажимся. Но исподнее не трогать, не до срама. А пока обнажённую снять с рамы, снять её об-на-жжённую стыдом и принакрыть белым полотоном. Всё! Это выдохнуло слово.
Этюд-5
Строим дом. Безузный. Слово к слову. Слева направо. Снизу вверх. С переносами. С перекосами. Без бетона и цементного раствора на песке. Об-мен, раз-мен раз-решён. Кем решён-в-раз? Никем. Ни-кем и кем. Возможен обман. Обойдём ман. Обойдя, замкнём круг. Ман в ловушке, в лов-ушке. Манок в манке. Манка в манке, как мёд в банке. На дне. Манка манит. Заманивает. Влекалка. Заметуха следов. Вот что она это такое обманка. Потому ведь «чур, об-ману и отважу». И стану от-важным, важным. И рядом с домом построим мост из пяти букв. Каких? Секрет. Нам-бо. Почти мам-бо. Ой, мама, больно-ба. А мост не простой и не золотой. Он спаситель. Перейди по нему и ты спас-ён. Спас он. Вот и строим дом, в котором живём. И жить-то будем ли? Но дом будет стоять. Не на песке. Ведь как ни мели, как ни жерни, как ни крути жернова, а слова не размолоть в песок, и размола не получить. А вот хоро;м построить сложно. А там и до храма рукой подать.
Этюд-6
За;говор. За го;вором двое, а может и бо;льше. Го;вор штука волшебствующая, перемогущая. Одним словом ма-ги-я. Красное слово, ничего не скажешь. А кто придумал? Его? Греки. Умная была эта древнегреческая голова. Да и здесь рядом, под рукой слово тоже чу;дное, в чернике давленной облепленное, кол-довство. А может кол-вдовство? И всё-таки чу;дное оно, а для иных чудно;е. Колдуй баба, колдуй дед, заколдованный ответ. Вот и весь сказ, что и начаться-то не успел, да и иссяк, как мелково;дица в песке. Но за;говор остался. Есть. За;говор обречённых. На что? На назначение своё, назначение-пред. А может быть обрекаянных не каянных, зароком повязанных. Кто их знает этих обречённых, кто...
Этюд-7
Вот и ворота. Ворота в никуда. Они стоят сами по себе. Они обозначают, что они есть. В эти ворота можно войти и выйти. В никуда. Но войти одним, а выйти другим. Неужели один шаг решает всё? Да. За воротами открыт простор ни-ку-да. Плечи распрямляются. Шаг становится лёгким. А дыхание такое, что, кажется, кто-то другой дышит за тебя. Дышит и тратит на вдохи и выдохи свою энергию. И нет желания оглянуться. Все оглядки остались перед воротами. А здесь за воротами существует не человек, отягощённый именем, а слова, одни слова, над которыми не властвуют языкоеды с запавшей в лузу буквой «в». Там за воротами в никуда слова и начинают жить, а не существовать, обречённые оброком.
Этюд-8
Вечер. Часы показывают, что наступил час мыши. Это два часа перед полуночью. И не важно, ты спишь с подушкой под головой или бодр-и-ствуешь. Всё одно — ты сновидишь. И подушка полна снами, и голове, одиноко думающей бессонно ни о чём, любы сны. В час мыши показывают сны. В час мыши фестиваль снов. А лучше сказать — бал снов, бал, на который приглашён один, только один человек, сновидящий. По паркету бального зала, освещённого уличными фонарями, кружат, прохаживаются и стоят где попало сны. Одни кружат и кружат, как наваждения из будущего. Другие станут и стоят, как прошлое. Третьи прогуливаются да ещё и хитровато подмигивают, как карточные игроки. А есть и такие, что появятся и пролетят мимо загадочно, и тогда голова откликается мыслью — она же мыслящая у нас — что это разлетаются осколки вечности, взорвавшейся однажды. Вечер. Часы подсказывают полночь. Значит час мыши истёк подаренными снами.
Этюд-9
Говорят на перекрёстке черти яйца катают, в свайку играют. Место уж больно лукавое. Соблазнов много. За каждым поворотом-воро;том случайности толкаются, спешат друг друга опередить. Можно разум-смеется и в свайку сыграть. Да вот беда — где нынче гвоздь такой раз-до-будешь, где чертей найдёшь таких свайковых, в наши-то времена черти иначе заигрываются. Так что пусть говорят, как говорят. А место, и поделом нам, очень даже лукавое, соблазнами крещённое — перекрещённое. Ну а если уж и позёмка декабрьская кружева плетёт, за ноги цепляет, то вы-бирать, а стало быть и бирать-то нечего, кроме как на диване придомашенном с телевизором-сиделкой дрёму-дрёмушку поделить. Так что пусть говорят, как говорят.
Этюд-10
Безгрешное небо над напрасными раздумьями. Зыбкие облака как письмена исчезнувшего народа. Душистый ветерок с дымком первых осенних растопок. Неужто живём в этом расчудесном царстве и знать не ведаем о том. Зимы и лета, осени и вёсны, отбытые в былях сытых — всё миг один взял да смигнул и под радугу пригласил, пожалуйте мол, и голову склонять не надо. И потянуло так, что стало невмоготу упираться, потянуло идти туда, неведомо куда, искать того, неведомо чего, и разойтись одному по семи перекрёсткам, по семи дорогам шляховым, и кто-то подсказывает, не доброправый ли угадчик, что там где-то, неведомо где, дороги эти, все семь, сойдутся, и где на камне могучем будет лежать венец, сказки конец, да не просто конец, а конец с намёком, а о чём этот самый намёк, смекнуть надо, если есть догадка, тогда и будет дорога гла;дка.
Этюд-11
Сидит кто-то, а кто и кот хитрющий себе наумный не знает, сидит отшельно вовсе не шельма, а добро-и-нравный, сидит направо за углом прихожей, и прихожане всякие мимо и прохаживают, а этот самый «кто-то» и словит и словит, и полутемь ему не мешает, напротив — потаённость получается, и слова сами исподтёмка и выплывают лодочками безпарусными и безвёсельными, бумажными самоделками, ну и сидит значит кто-то отшельно, и любит он словить, да так, чтобы говорить сразу словами призывными и уцельными хоть на потеху, не зря же говорят, делу — время, и потехе — час, стало быть тоже время, без потех какая это жизнь, одно раз-орение, да не деньговое, не день-ежное, а времечье, его-то времечко не возвратишь, а денежку и сработать да заработать могуче, да и должок возвратим-побратим умело вернуть сможно, и словит и словит, городит словами-то огород в своём отшельном углу, не пауком смурым, а затейником, затевает всякие смыслы и бессмыслы, и удовольствия себе наговаривает, вот такие дела-делишки со-творяются и при-творяются за углом в прихожей.
Этюд-12
«Ох, и растаяла я», сказала буква «Я» напевно, да так душевно, что слезка скатилась из глаза её одинокого, да так и замешалась, и никакого цвета-горицвета из неё не взросло, не повызрело. И продолжила она свой распев напевальный. «Я одежу на себя небылые словеса, подарю себе родной наряд этот краснопёрый до отзамечу-мечу рождень мой». На том она и призадумалась и поутихла. И в тишину эту она дослушалась, услыхами долетело, как наплески волн утешали своей моно-и-тонностью и нескончинностью её же, последнюю букву «Я», сидящую при закате солнце на склоне дюны прибалтийского моря. «И с чего это», подумала она, «да вдруг такой-этакий раз-го;вор, не залетела ли бабочка, что кружилось круг уличного фонаря, да с чего-то слетела с путни путного и залетела погостить красочная и грустиной за спиной, всё сможет быть, бабочка летунья, а я идок, я идунья, я ходок до жизни», говорит она, моя разлученная, и никакого раздумья в ней нет, а одна весёлая глупость, такая же видастая, как она последняя буква «Я», за которой и некому всплакнуть о ней. Вот посмеяться, пожалуйста, посмеются вслед, посмехарить, пожалуйста, а она ведь сама хорошиста, не глядите, что последняя, и тут решила она спеть напоследок песенку старую и не очень престарую, смехучую, да ершистую, как гранёный стакан молодого вина, и попросила, «и пожалуйте мне букве «Я» за такое всего-то навсего усмеху, потому что
Чинчинадзе, жизнь ты нам расстроил,
Для чего ЗАГЭС построил?
Тёмных улиц в городе не стало,
Девки, поцелуи — всё пропало.
Гей-гоп, гей-гоп,
Мадам попугай,
Гей-гоп, гей-гоп,
Один рубль дай.
Москва, декабрь 2012