Не могу смотреть на солнце
За мир молиться- кровь проливать.
Силуан афонский.
У метро Политехническая стоит ларек от нашей фирмы, в котором я работаю продавцом. Платят нам немного, но я дорожу этим местом, так как прямо напротив моего ларька стоит церковь, на которую я крещусь по несколько раз в день. Когда передают по радио хорошие новости, я радуюсь и благодарю бога, когда происходит плохое – я очень переживаю, и прошу бога исправить ситуацию.
Утром я почти бегу на работу и всегда с настроением. Доезжаю от своей станции до метро Политехническая, поднимаюсь наверх, выхожу из метро, и вот… моя церковь. Крещусь на нее троекратно, кланяюсь и… иду буквально несколько метров до моего ларька. Работы летом немного, выручка копеечная, ведь сейчас нет студентов из политеха, а именно они являются основными покупателями наших пирожков!
Поэтому все время я в основном сижу и ничего не делаю. Правда, мне совсем нескучно. Целый день слушаю «Русское Радио», выхожу из ларька прогуляться около, и целый день наблюдаю за людьми. К церкви подъезжают машины, выносят маленьких детей, чтобы покрестить, прогуливаются парочки, местные пьяницы сидят на лавочках и пьют пиво, курят и балдеют от нежаркого питерского солнца. У меня уже много знакомых среди местных, они подходят, здороваются, мы болтаем на разные темы.
Но особенно часто подходят двое: Илья и Миша. Илье лет за шестьдесят, а Мише – до шестидесяти. Илья – бывший научный работник и коренной питерский. У него парализованы руки, и он еле вытаскивает из кошелька мелочь, чтобы отдать за пирожок. Я ложу пирожок в целлофан и отдаю ему. Он цепляет своими скрюченными пальцами целлофан и благодарит меня. Он всегда улыбается и всегда начинает со мной болтать, и мы болтаем, пока не придет кто-то из немногочисленных летом покупателей.
Илья уже давно на пенсии, а вот Миша – тоже постоянный покупатель, на пенсию только собирается. Он работает на заводе, а пирожки у меня берет не для себя, а для своего облезлого пуделя, которому двенадцать лет, и которого он любит и уважает как человека.
Миша и Илья знают друг друга, так как их постоянное место тусовки - композиция из трех лавочек недалеко от меня, где сидят и старые, и молодые, и пьют пиво, и курят, и разговаривают, и просто сидят, просто отдыхают.
И я вижу то одного, то другого с баночкой пива, балдеющих на скамейке под деревом.
Зарплата у нас маленькая, денег не хватает, но Ленка, моя сменщица, научила меня, что надо приносить свой чай и кофе, а в отчете записывать чая и кофе меньше, чем продано. Сейчас летом покупателей немного, но осенью, когда студенты пойдут, левой выручки будет намного больше.
Все мне нравится, все хорошо, работу люблю, покупателей обожаю: все такие вежливые, всегда поздороваются, погода хорошая. Только сменщица Ленка мне настроение портит. Ленка, имея высшее экономическое образование, всю жизнь работала в торговле, и привыкла шухерить по-черному. Ну ладно, чай, кофе. Без этого не прожить, это все делают, и наш администратор – молодой красавчик Вячеслав Михайлович, прекрасно знает, что мы имеем левые, но закрывает на это глаза. Иначе кто работать будет?
Не зря он один раз, когда что-то искал в столе, наткнулся на левые чай и кофе (в другой, чем у нас упаковке), и побыстрее задвинул ящик, сделав вид, что ничего не заметил.
Он хороший. Никогда не кричит, не третирует, да и видим мы его редко: заедет раз в неделю, посмотрит и уезжает в своих синих жигулях.
… Но Ленка перехлестывает. Первый раз меня резануло по сердцу, когда я зашла в свой выходной перед Пасхой к Ленке в ларек. Мы о чем-то болтали. Подошла женщина в платочке, и спросила, сколько стоит кулич.
«Берите, - обрадовалась я, - дешево, всего семьдесят рублей, в магазине вдвое дороже». Но женщина кулич не взяла, а Ленка меня потом отругала: «Зачем ты сказала? Их же дороже можно продать! Надо пользоваться моментом!»
Я промолчала, но было неприятно.
С Ленкой я работаю недавно, и она меня постоянно шокирует своим цинизмом. Она, конечно, не ожидает от меня, что я пойду и предам ее, и поэтому раскрыла передо мной все карты: березовый сок она разводит, сосиски в тесте приносит свои, - продает их вместо наших, фирменных, а разницу в цене кладет в карман. Именно потому, что она не ожидает от меня предательства, я Вячеславу ничего и не сказала. Но самой мне это все не нравится.
Ну ладно, чай, кофе… но не хочу я обманывать своих покупателей. Они все видят в рекламе березовый сок, и берут, и говорят: «Детство вспомнить…
А это настоящий березовый?»
«Конечно, - говорю я, - из Белоруссии».
Показываю им трехлитровую банку с наклейкой. Они пьют и балдеют. Сок действительно вкусный, когда неразведенный…
Сейчас лето, народу мало, и за свои четыре дня работы Ленка не успевает распродать трехлитровую банку, и поэтому оставляет в холодильнике пол-банки с разведенным березовым соком мне на смену, на мои четыре дня. Поэтому я и взбунтовалась и позвонила Лене : «Все, Лена, кончай разводить сок. Ты знаешь, покупатели жалуются. Наш постоянный покупатель сегодня взял сок и сказал: «Он у Вас другой. Вкус изменился». Ну, зачем мне это? Я-то сок не развожу!»
«А, это тот мужчина-то с бородой? Он, по-моему, преподаватель из политеха, - спокойно ответила Лена по телефону, - да ничего страшного».
«Как ничего? – возмутилась я, - а вдруг позвонит на фирму, нажалуется? Мне с работы вылетать не хочется из-за тебя!»
«Да не будет ничего», - спокойно отвечает Лена из своего дачного далека.
«Как не будет?! Да мне и перед людьми неудобно. Нет уж, дорогая, перестань сок разводить. И сосиски свои тоже мне на смену не оставляй!» – стала разоряться я. Потом успокоилась и сказала: «Лена, ты не думай. Я Вячеславу ничего не скажу про твои дела. Делай свои левые, но так, чтобы я ничего не знала. И не оставляй мне больше своего разведенного сока! Иначе я тебя предупреждаю: мне придется рассказать Вячеславу!»
«Ну ладно, ладно, не буду больше, - спокойно сказала Ленка, - ну ты даешь!» И отключилась.
А сегодня я снова пришла на смену, попробовала сок, и почувствовала, что он разведенный. Принялась названивать Ленке, но она там на даче или спит еще, или телефон брать не хочет.
Ну, ничего, я ей дозвонюсь!
Сегодня 8 августа 2008 года. Три восьмерки. Многие считают дату счастливой, и я вижу у церкви уже третью машину с молодоженами. Они хотят зарегистрироваться и повенчаться именно в этот день. А вот подошел целый автобус, украшенный цветами и лентами, на боковом стекле плакат: «Ира + Саша = любовь!»
Автобус торжественно и неуклюже поворачивается вместе со своими лентами, цветами и шариками, и отъезжает к церкви. Он пустой. «Наверное, молодые с гостями в церкви, будет ждать их», - думаю я.
Сижу в ларьке, смотрю на нарядный автобус, на церковь.
Купола блестят на солнце!
Хорошо! Так бы всю жизнь, и больше ничего не надо…
Я один раз забежала к Ленке в ларек в свой выходной и вслух пожалела, что не захватила с собой платочек: «Вот, блин, жалко! Сейчас бы в церковь сходила! Я вообще-то в церковь редко хожу. Лучше один раз в год в какой-нибудь монастырь съезжу, но сейчас мне ходить в церковь просто необходимо!»
«А почему?» - заинтересовалась Ленка.
«Хочу избавиться от своих призраков», - ответила я.
«Что?», - недоуменно переспросила Лена.
«Хочу избавиться от своих призраков», - твердо повторила я.
«А у меня никаких призраков нет», - весело сказала Лена.
«Конечно, - ответила я, - ты и спишь до двенадцати дня».
«Но это только потому, что до двух ночи смотрю телевизор», - возразила Лена.
По моему мнению, Лена всю жизнь жила только для себя. Она три раза побывала замужем, но ни про одного из своих мужей не вспоминает, зато про любовников рассказывает охотно.
«У тебя сколько любовников было? - поинтересовалась я, Десять?»
«Да нет, больше», - ответила Лена.
«Двадцать что ли?», - опять спросила я.
«Да нет, больше», - сказала Лена.
«Может быть сто?», - начала гадать я.
«Да нет, меньше», - ответила Лена.
Наконец, путем моих расспросов и предположений, и Ленкиных воспоминаний была установлена цифра в семьдесят человек
«Ты бы их в блокнотик записывала», - предложила я.
«А я, кстати, так и делала, - с азартом ответила Ленка, - а потом перестала».
Разве ей понять меня? Ведь в последнее время я так много пережила…
Теперь меня окружала другая реальность, другие люди: Лена, Вячеслав, мои покупатели…
Прошлое ушло окончательно, и надо жить дальше…
Надо добиваться, пробиваться, надо быть сильной…
Я посмотрела на церковь и увидела Любу, стоящую с протянутой ладонью около входа в церковь. Люба – бомж. Она бомжует вместе с матерью. Любе пятьдесят лет, матери – семьдесят, и уж как так вышло, я не поняла, что они вдвоем оказались на улице. Мне все некогда поговорить с ними, а хотелось бы. Спросить, как же так? У обоих – дети. Почему так вышло? Любе я помогаю совсем немного: делаю ей мясной бульон бесплатно, а за пирожки она платит из вырученных от подаяния денег. Люба просит милостыню у церкви, Иногда она занимает у меня деньги на выпивку, и я ей даю. К сожалению, помогать ей больше не могу: сама живу на копейки, А хотелось бы…
Задумавшись над жизнью, я и не заметила, как Люба оказалась перед окошечком ларька.
«Ну что, Люб?», - говорю я.
«Сделай мне бульончика с пирожком, а? - просительно говорит она, - а за пирожок я тебе потом отдам. Ты же знаешь, я отдаю». Я протягиваю Любе пирожок с бульоном.
«Слушай, - нерешительно говорит она, а ты не можешь с Леной поговорить, чтобы она мне иногда денег одалживала? Я же всегда отдаю, ты же знаешь».
«Да Лена и меня-то не слушает, что я ей говорю. И даже мне она никогда не одолжит», - говорю я Любе. Она улыбается и отходит.
Лене я как-то сказала, чтобы к Любе относилась хорошо.
«Почему это вдруг?» - спросила она меня.
«Потому что Люба – моя приятельница, и будь добра, к моим знакомым относись хорошо, - улыбаясь, ответила я».
«А, ну раз она твоя приятельница, тогда, конечно, - с ехидной улыбкой ответила Лена, - Я рада, что у меня таких приятельниц нет, но если ты мне сказала, я, естественно, буду к ней хорошо относиться». С тех пор, по словам Любы, Лена широко улыбается, завидев подходящую Любу, но по-прежнему, Люба ее побаивается.
Лена вообще гордится собой и тем, что она коренная ленинградка. Девчонок из стоящего рядом ларька, которые приехали из других государств, она обдает холодом не меньше, чем Любу, и считает ниже себя сортом.
«Ты только и умеешь общаться с украинцами и молдаванами», - как-то сказала она мне, намекая на девчонок.
«Лена, да ты никак сдвинулась, да какое это имеет значение – кто, откуда, - возмутилась я, - да когда-нибудь ты предстанешь перед судом Божьим , и что же, он определит тебя в рай только за то, что ты коренная ленинградка?... Или ты в Бога не веришь?»
«Верю, верю, но в церковь ходить не люблю», - ответила Лена.
«Ну, я тоже, - примирительно сказала я, - поэтому меня устраивает просто работать около церкви. И это меня сильно успокаивает».
На том наш разговор закончился. Каждый остался при своем.
Проводив Любу взглядом, я сижу дальше. Покупателей нет. И тут подходит Илья.
Еще недавно было солнечное затмение и все смотрели на небо. Около ларька два парня стали разбивать бутылку из коричневого стекла об урну. Я удивилась – зачем? Но они через бутылочные осколки стали смотреть на небо. И в тот день ко мне тоже подходил Илья и восхищенно говорил: «Видала? Вот здорово!» Я вышла тогда из ларька, посмотрела на солнце и протянула: «Да ничего не видно. И вообще, зрение можно испортить». Глаза у меня стали слезиться, и больше я на солнце в этот день не смотрела.
А люди в этот день все были как сумасшедшие. И все смотрели вверх, на солнце. А я смотрела на людей.
И сейчас Илья подошел. Но вид у него был встревоженный.
«Ты слушала последние известия? Послушай. Ужас творится!», - и пошел дальше. Я включила приемник и услышала о нападении Грузии на Южную Осетию, про расстрел мирных жителей, про танки, давящие людей…
«Кошмар! – слезы выступили у меня на глазах, - ну зачем?!»
И стала креститься на церковь, на купола: «Господи, помоги!» Тут как раз Илья возвратился с пивом. Я вышла из палатки: «Илья! Ну, наши-то почему не вмешиваются? Ну, там же столько людей убивают! Ну, неужели опять не вмешаются? Ну почему мы так всех боимся? Да наплевать нам на эту реакцию Запада! Людей спасать надо! Ну, разочаруюсь я в наших президенте и премьере, если наши не вмешаются!»
Илья тоже разволновался: «А ты знаешь, что у меня зять сказал? Что пойдет добровольцем воевать!»
«Хороший у тебя зять! – восхитилась я, - а говорят, это с подачи американцев. Им то это зачем? И так уже сколько крови пролили: и в Сербии, им в Ираке, и в Афганистане!»
«Да, конечно, - согласился Илья, - без поддержки американцев Саакашвили не решился бы». Илья весь кипел от негодования.
«Ладно, пойду в ларек, - сказала я, завидев покупателя, - и буду молиться, чтобы наши вмешались».
И сидела в ларьке, слушала последние известия, смотрела на купола и крестилась, и просила, чтобы Бог вмешался и Россия. У соседнего ларька стояла молодежь, и слышалось: «Грузия, Осетия».
А вечером по радио объявили, что наши танки вошли в Цхинвал. Слезы счастья выступили у меня на глазах, я стала креститься на купола и благодарить бога. Сразу стало понятно, что Осетия спасена, и спасены тысячи и тысячи людей: мужчин, женщин, детей…
Увидав в очередной раз Илью, я выбежала из ларька, бросилась к нему, не обращая ни на кого внимания: «Ура! Наша взяла!»
Счастливые и возбужденные: продавщица из ларька и инвалид-пенсионер со скрюченными пальцами…
Потом еще от радости поплакала в ларьке. Вечером увидела Мишу, обменялась впечатлениями и с ним…
Счастливый был день. Не как все. Почему-то мне стало ясно, что с этого дня у России открывается какая-то другая, новая страница.
Ну, а потом все дни слушала новости про Осетию, переживала. И радовалась. И крестилась на купола.
И ловила разные волны в приемнике, и по одному из каналов как-то услышала, как наши высоко интеллектуальные лбы возмущаются тем, что «Россия вмешалась в конфликт, и как на это Запад посмотрит? И смогут ли они теперь выехать за рубеж?!» И задохнулась от возмущения: «Да что они такое говорят? Ведь там же люди гибнут! И как им не стыдно?!»
От греха подальше я снова переключила приемник на волну «Русского Радио». Здесь и люди адекватнее, и информация дается объективная.
… А через несколько дней, Осетия и Абхазия были официально признаны и, увидев Илью, я радостно и немного с ностальгией сказала: «Ну вот, признали, наконец. А давно ли, помнишь, как мы переживали, ждали, когда наши начнут помогать осетинам. А теперь…»
«А теперь празднуем победу Зенита!» – воодушевленно сказал Илья. И, правда, вокруг было веселье: молодежь махала флагами Зенита, раздавались бесплатные газеты с фотографиями футболистов, многие мужчины были навеселе, и все изливали радость друг на друга глазами, улыбками, восклицаниями.
«Ну, мне это неинтересно, - потухла я, - и вообще, я футбол не люблю».
«И напрасно», - оживленно сказал Илья, и начал хвастаться, как в молодости играл в футбол, но мне уже было слушать неинтересно.
А вокруг были народные гулянья, и я невольно залюбовалась на чужую,безудержную и непонятную мне радость.
Часть II Стена.
В мае 2009 года я шла по вечерним улочкам старой части Васильевского острова, торопилась, и вдруг увидела его – бомжа, которого утром видела по пути к метро Василеостровская. Он обычно просто навытяжку стоял у стены дома, и однажды я заметила его взгляд, и вспомнила Любу (но я ее и не забывала).
И вот теперь он шел, пошатываясь, навстречу мне: лицо его было в крови – из носа текла кровь, глаза устремлены в даль. Я достала из сумки две десятки и, поравнявшись с ним, сунула ему в руку, сказав: «Возьмите хоть это».
…
Я проснулась со словами «Я люблю тебя». Это я сказала, и уже не первое утро. Кого я люблю? Любу? Бомжа с разбитым лицом, который вскоре умрет? («Они вымирают, - сказала женщина, просящая подаяние у Александро-Невской Лавры, к которой я подошла с вопросом, не видала ли она когда-нибудь Любу с матерью»).
Но перед этим я поставила в Лавре свечку за упокой Любы и ее матери, а перед этим я поставила свечку за их упокой в церкви на Васильевском и на политехе.
«Они вымирают от болезней» - сказала она.
«И от холода?» – спросила я, вспомнив, с каким ужасом смотрела зимой за окно и думала, где сейчас Люба?
«И от холода, - подтвердила женщина, - я их много знаю. Я ведь раньше у метро газетами торговала, и с ними общалась»…
Я стояла у лотка с мороженым в самом центре Петербурга- на знаменитой Стрелке Васильевского Острова. После того,как наш ларёк на Политехе закрыли, я устроилась сюда на летний период, пока не найду новую работу.
Я очень долго переживала о потерянной работе, о нашем ларьке с видом на церковь, о Любе…
В сентябре Люба заболела желтухой,была вся жёлтая, а Скорая бездомных не принимает… И непосредственно, перед закрытием ларька, я её не видела уже две недели…
«Котировки золота на бирже»…
Перед моим лицом махали руками вежливо улыбавшиеся иностранцы. Я сняла наушники от плеера и подняла на них глаза.
«Что Вам надо?» - деловито спросила я. Они показали на мороженое, и, взяв его, довольные, ушли, а я снова надела наушники, досадливо вздохнув: «отвлекли»…
Ко мне подходил водитель из «Мира лимузинов», который обычно брал вафельный стаканчик со смородиной.
«Ну, Вам со смородиной, как обычно?» - заулыбалась я.
Лимузинщики были дядьки видные, симпатичные и доброжелательные. Впрочем, не помню, чтобы мне кто-то и вообще здесь хамил.
Все лимузинщики брали только самые дешевые вафельные стаканчики и жаловались на дороговизну.
«Как обычно», - ответил представительный высокий седой дядька в фирменной одежде. Лимузинщики – особая каста!
«Скоро я уже замуж могу за Вас выходить, - сказала я, - знаю, чем вас кормить, на завтрак, обед и ужин».
«Конечно», - заулыбался он.
На Стрелке было весело и прикольно: постоянно подходили иностранцы, наши туристы, пробегали разноцветно одетые группы молодёжи, приезжали свадебные кортежи , и жених с невестой выпускали в небо белых голубей. Но мне постоянно не хватало Миши, Ильи, Любы…Я чувствовала, что никогда их больше не увижу, и это наполняло мою душу тоской. Мне казалось, что Люба исчезла навсегда с лица земли, как исчезают осенние листья зимой. А Миша и Илья теперь, когда снесли палаточный городок и убрали лавочки, растворились в людском потоке навсегда.
Станцию Политехническая я всегда проезжала с каким-то тоскливым чувством. Несколько раз, когда было время, я выходила на этой станции, крестилась на купола, и шла к храму, словно надеясь еще увидеть Любу, хотя знала, что не увижу больше никогда.
«Нет, я никого не видела», - женщина, стоявшая теперь у церкви, с сожалением смотрела на меня. Я уже не в первый раз ее спрашивала, но она рассказала, что стоит здесь с ноября и никого не видела… Да и охранники гоняют. Она приехала из Молдавии, и говорила, что иначе бы умерла с голоду.
Мне казалось, она меня не понимает. Ищу никому не нужную женщину – бомжа…
«А я рада, что работаю сейчас близко от дома» - сказала мне Лена. Я сидела у неё в гостях в трёхкомнатной квартире на проспекте Просвещения.
Она ничуть не изменилась, про политех не вспоминает, морщится: «Было очень далеко ездить. Теперь-то в пяти минутах от дома работаю». Впрочем, она постоянно боится, что ее уволят, так как ее хозяин Леня знает ее уже десять лет, и, иногда, разоравшись (а орет он часто), называет ее воровкой. И Лена призналась, что он бы никогда не взял ее на работу, а взял ее в отсутствии Лени его заместитель – Юра: «Когда Леня меня увидел, у него глаза на лоб полезли. Он, конечно, был недоволен, и, теперь, почти каждый раз грозится, что меня уволит. У меня уже нервы не в порядке», - жаловалась она мне.
Я как-то поделилась с Леной, что не могу забыть Любу. Она начала меня высмеивать. Лене не стоит открывать душу… Она туда наплюет…
А я очень скучала по политеху,по маленькому ларьку напротив церкви с золотыми куполами, по Любе,стоявшей у входа в церковь-по месту, где я бы могла работать всю жизнь…Работа в маленьком ларьке напротив церкви была для меня не просто работой, а окном в какой-то другой мир - мир тихий, спокойный, полный любви и гармонии, сверкающий золотом куполов… Будто мне приоткрылось окно…
Вернувшись весной в Петербург после трехмесячного отсутствия и не найдя Любу на политехе, порасспрашивав людей, я поняла, что ее наверняка нет в живых.
Я не могла успокоиться до тех пор, пока не поставила три свечи в трех разных церквях за упокой её и её матери.
Я иногда приезжаю к Ленке на проспект Просвещения, и, когда проезжаю Политехническую, всегда тянет выйти из метро. На днях я снова ездила к Ленке и решила выйти на Политехнической.
Картина «После битвы». Нет ни лавочки, где сидели местные любители пива, ни деревьев, под сенью которых стояли эти лавочки, ни толп молодежи, снующих между ларьков…
Я прошла к церкви. У входа стояла какая-то другая женщина, не молдаванка. Издалека она чем-то походила на Любу. Хотя я знала заранее, что это не Люба была, я издалека пристально смотрела на нее.
«Ну а что если это Люба? - спросила я сама себя, - подойдешь, скажешь, Люба, привет, как дела, ну я пошла?!» - и легкой походкой удалишься?
Я вспомнила бессонные зимние ночи, когда была далеко от Петербурга, не могла заснуть, вспоминая о Любе и ее матери, и глядела тоскливо в окно: мороз, снег.
И сама себе ответила: «Нет, конечно, больше я ее не брошу. Домой я ее взять, конечно, не могу, куда-нибудь пристрою».
Женщина у церкви смотрела на меня. Я зашла в церковь, а потом пошла к метро…
Вечером я возвращалась от Ленки и снова проезжала через Политехническую. Люди в вагоне сидели уставшие, большинство ехало с работы. Раздался женский голос, просящий милостыню. Я было потянулась за десяткой в сумку, но поленилась: слишком устала и кошелек был далеко. Женщина прошла мимо. Это была молдаванка, которая раньше стояла у церкви на политехе, и которую я расспрашивала, видела ли она Любу с матерью.
«Наверное, прогнали от церкви. Конкуренция…» - с сожалением подумала я.
… В воскресенье я ходила в церковь, и поставила две свечки за упокой Любы и её матери…
Ленка говорила мне, что возможно, они живы. Но Люба, заболевшая желтухой ,на улице, без медицинской помощи, и пьющая спиртное, чтобы согреться, вряд ли выжила. А ее мать и недели без Любы не проживет. Она и жила благодаря ей.
Бог был милостив к ним и послал смерть. Надеюсь, им там лучше…
А через год умерла Лена…Она заболела сахарным диабетом, и с отчаянья, испугавшись последствий болезни ( у неё был очень высокий сахар в крови),начала сильно пить. Я пробовала её остановить, но она перестала брать трубку,когда я звонила. Потом мне позвонили её родственники и сказали, что она умерла. Сначала я ставила за её упокой свечки в церкви, а потом мне пришло в голову, что её смерть очень походит на самоубийство (ведь не могла же она не сознавать,что всё это закончится катастрофой). И я перестала ставить за её упокой свечи.
В том году зима наступила рано. Ветер яростно бросал под ноги позёмку.
2010 год.