Бабушка Наташа

…Я ещё допою, допою
Комсомольскую песню свою,
Только кто мне придумает новый Тайшет,
Кто другую найдёт Ангару?...

(«Прощание с Братском»,
Муз. А.Пахмутовой, сл.С.Гребенников и Н.Добронравов,
Исп. И.Кобзон, 1968 год)

В апреле 1974-го, когда Байкало-Амурскую магистраль объявили Всесоюзной ударной комсомольской стройкой, у молодой семьи Ивана и Серафимы Храмовых из забытого людьми (но не Богом!) посёлка Новая Зимовка, что на Бирюсе в Иркутской области, не было лучшего выбора, как собрать свои бедняцкие пожитки и переехать в недалёкий по географическим меркам районный центр. Тайшет (или «холодная река» на местном кетском наречии), что в 680 километрах от областной столицы, бывший до 1949 года центром ТайшетЛага, а после «спецлагерем принудительного труда с особо строгим режимом» для политзаключённых, к тому времени уже назывался городом и был отправной точкой, первой станцией основной ветки великого и славного железнодорожного пути до Советской Гавани протяжённостью почти 4300 км, что с годами пересечёт одиннадцать рек, проляжет через шесть десятков городов и посёлков и более чем две тысячи мостов, а в 2014 году перевезёт на своих могучих руках более 12 миллионов тонн грузов…
Но всё это – в будущем, а пока…

Иван Храмов родился в 1950 году как раз в семье «спецпереселенца». Отец его, Григорий Храмов, простой советский инженер, обвинённый чёрт знает в чём (может, и фамилия не понравилась какому нквдэшнику), как и миллионы других честных тружеников, в качестве бесплатной и бесправной рабочей силы был отправлен на строительство железной дороги. Надо сказать, что ещё в 1932 году по оценкам тогдашнего руководства страны для начала работ необходимо было порядка 25 тысяч человек, а имелось в распоряжении всего две с половиной тысячи, так что строительство было передано в ведение ОГПУ и, по сути, на откуп карательным органам СССР. В свои двадцать шесть Григорий, изнурённый тяжким трудом на холоде и в голоде, умер почти счастливым человеком, увидав новорождённого своего сыночка Ванечку и даже успев стать свидетелем торжественной отправки первого поезда Тайшет – Братск – Усть-Кут в холодном июле 1951-го…Вскоре за папой умерла и Ванина мама. Совсем молоденькая, тоненькая и красивая, как таёжные жарки, Сонечка не смогла пережить потерю: мало того, что их вместе с мамой Григория, Натальей Харитоновной Храмовой (муж которой, Антон Спиридонович, погиб на фронте под Калугой), привезли в дикую Зимовку, в холодный барак с последующими голодом и болезнями, так ещё и вскоре забрали Гришу, переведя того «временно» в Тайшет, без семьи, оставив молодую жену со свекровью на произвол лагерного начальства и волю Божию.

Остался годовалый Ванечка один на попечении бабушки Наташи. Наталья Харитоновна воспитывала мальчика по-своему: в неприятии «коммунистических идеалов», в нелюбви ко всему советскому и, в особенности, к сталинскому, справедливо полагая, что именно эта «нечисть» отняла у неё родных людей и лучшие годы жизни. Сама, как могла, учила маленького Ванюшу писать-читать, а главное – думать и мечтать о счастье и будущей жизни. Повесила внуку на шею православный крестик, доставшийся от её мамы, со словами: «Храни тебя, Господи!», научила креститься и читать «Отче наш», не зная, что делать дальше, как жить…Бабушка Наташа была простой сельской женщиной, в своё время окончила церковно-приходскую школу и больше нигде не училась, потому что были революция и гражданская, а потом и Отечественная, а после войны – ссылка в Сибирь…И теперь, вот – одна на всём белом свете с малышом-внуком на руках. В глуши, где никому нету дела до неё, как до той дикой пчелы, что с первыми морозами, не успев долететь до своего тёплого улья в дупле кедровника, замёрзла на берёзовой коре, обняв хрупкими своими лапками молодое деревце в надежде спастись, да так и застыла ледяною капелькой в своей вечной мечте о будущем лете. Врезалась пятилетнему Ванечке в детскую память та картина, как бабушка Наташа горько плакала, глядя на пчёлку, а он, Ванюша, дышал на примёрзшие крылышки и умолял: «Боженька-боженька, спаси нашу пчёлку…Пожалуйста…Хочешь, можешь мои пальчики поморозить…А пчёлку отпусти, ну, пожалуйста…»

Не отпустил Боженька ту пчёлку, как и Ваню с бабушкой Наташей не выпустили мороз и Советская власть из глухой Зимовки, задержав их – сперва силой, а позже – безнадёгою, до самого 1974-го. В свои восемнадцать получил Ваня повестку в военкомат, но в армию не взяли: уж больно слаб здоровьем был молодой человек, перенеся все мыслимые болезни детства и юности. За все годы их жизни в Зимовке случилось всего два события, разбавившие таёжную тоску и тупую работу на лесоповале. Там же, в посёлке, выросла в другой семье переселенцев девочка Серафима, четырьмя годами младше Вани, до боли похожая на Сонечку, покойную невестку Натальи Харитоновны. Такая же тихая и скромная, – как берёзонька тонкая с весенними нежными почками острозубых листочков и ароматными серёжками –, она сразу понравилась Ване ещё в детстве, когда бабушка Наташа и мама Симочки встречались у реки и сиживали подолгу, рассказывая каждая свою историю «семьи строителя коммунизма»: в выражениях не стеснялись, кляли на чём свет стоит несправедливую жестокую власть.  Семилетний Ванюша, на правах «старшего» (ещё бы, целых четыре года разницы!) поддакивал в тех небезопасных разговорах бабушке Наташе, приговаривая и глядя прямо в синие глазки маленькой Серафиме: «Ты слушай-слушай…Истинно говорит бабуля! Супостаты они есть супостаты!» Бабуля кивала головой, довольная своей идеологической работой, а мама Серафимы только сплёвывала в ответ и согласно качала головой: «Управы на них нет! Вон уж скоро пять лет как усатого закопали, а до нас всё никак не дойдут руки, никому не нужны…»

Так, год за годом, выросли детишки, бывая «в гостях» друг у друга, зная будто заранее, что жить им вместе всю жизнь, что искать другой доли и не надо. Были дружны маленькими, а как повзрослели, так и вовсе стали «неразлейвода» – вместе на работу и домой, и в тайгу погулять, и помочь по хозяйству: сначала бабуле, а потом, также вместе, маме Серафимы. Они даже не признавались друг дружке в любви, потому что жили в этой любви с самого детства, не говоря никаких слов, не пытаясь как-то «формулировать» то, что было их естественным состоянием. Когда пришло время, поехали в контору, зарегистрировали брак, потом посидели у костра рядом с избушкой Натальи Харитоновны: Ваня, восемнадцатилетняя Серафима, бабуля и мама Симы. За чаем помянули родных, в том числе и Серафиминого отца, которого таким же молодым, как и Ванюшиного, забрала у семьи великая железная дорога…

Вскоре в молодой семье появилась дочка Варенька, которой было суждено одним воскресным утром детскою своею ручонкой повернуть колёсико громкости в радиоприёмнике на стене в домике бабушки Наташи, а заодно – круто изменить судьбу всей семьи Храмовых. Бабуля редко включала «динамик», только по необходимости, когда погода была «на актировку» или в посёлке начинались какие-нибудь «особые» разговоры, а тут – носила на руках полуторагодовалую Вареньку и подошла к приёмнику со словами: «А что тут по радио дядя рассказывает? А ну-ка, давай включим…» Варенька взялась маленькими пальчиками за ручку, повернула её и… голос молодого Иосифа Давыдовича Кобзона заполнил согретое солнышком небольшое помещение:
…я в таёжном смолистом краю
Встретил лучшую песню свою.
До сих пор я тебя, мой палаточный Братск,
Самой первой любовью люблю…
В дом вошёл Ваня. Вошёл тихо, услыхав ещё на пороге негромкий гитарный аккомпанемент, ненавязчиво сдобренный парой-тройкой духовых инструментов, а больше – удивившись бабулиному спонтанному и редкому желанию послушать радио…
…будем мудро и правильно жить,
Будем верно и нежно любить.
Нам ещё говорят, что вся жизнь впереди,
Только юность нельзя повторить.
Только вновь не пройти
В этой жизни начало пути…
Ване на миг показалось, что он слышал это где-то раньше, но слова были – не «правильно», а «праведно», а «верно и нежно любить» – вообще, словно он сам сочинил, так от сердца, от всего его простого русского сердца шли слова этой песни, сразу ставшей почему-то любимой…  «НЕЛЬЗЯ ПОВТОРИТЬ»…Нельзя повторить! Невозможно! Нельзя! Что это? Сталинские расстрельные запреты? ПАПИНЫ смутные МЕЧТЫ О СВОБОДЕ?...нельзя повторить…Эх, если бы папа был жив! Папа? Кто он был, папа? Только то и знал он об отце, что умер тот на стройке железной дороги в неблизком Тайшете.
…Так уж вышло, что наша мечта
На плакат из палаток взята
И почти историческим стал наш портрет,
Только это, друзья, суета…
Это всё – суета,
Ведь не вся ещё жизнь прожита…
«Суета. Всё – суета сует…» - помнил Ваня из тех немногих книжек, что бабуля давала читать (не из вредности или жадности, а оттого, что других книжек, кроме Библии да ещё парочки брошюр такой же тематики, не было и в помине!)
…Только вновь не пройти
В этой жизни начало пути.
Я ещё допою, допою
Комсомольскую песню свою, –
  Только кто мне придумает новый Тайшет,
Кто другую найдёт Ангару?
«Тайшет! Там же отец мой умер! А может, и не умер вовсе? А вдруг живой?  И ждёт меня, не дождётся? А что, если врут всё по радиоприёмнику про «врагов народа и пособников империализма», что это специально придумали «СУПОСТАТЫ»? Полная каша была в голове Ванюши, не понимал он, почему они оказались здесь, почему отец умер таким молодым, почему бабушка так не любит «партейных»…А тут ещё эта песня растревожила душу. Всё было любо Ванюше в этой задушевной песне, кроме «комсомольских» корней, против которых бабуля учила и наставляла, говоря: «Врут они, Ванечка! Души твоей хотят, сердца твоего жаждут, ироды! Не поддавайся на посулы их, не верь, родимый!»…И крестила внучка своего неистово, со слезами…Но неведомое, почти первобытное чувство, непреодолимая тяга к новому, неизведанному брала своё. И созвучие «тайшет-наташа», что добавляло странной пьянящей скорби и азарта, словно шаманское «тшанаанан-натантш-тайш-натайш», почти «Наташа»…всё давало ощущение великого испытания, вело к какому-то неведомому решению, сложному и серьёзному для таёжного жителя, к тому же сына переселенца, лишённому (как ему казалось) прав нормального ЧЕЛОВЕКА!!! Роптало и болело сердце Ивана, мучало по ночам и не давало покоя на работе в лесоповале, грезил он в редкие минуты отдыха странными видениями о будущей новой жизни! Было холодно и одиноко в такой час, но всегда рядом оказывалась она, милая Серафимка, что как ангел небесный, подбадривала тихим голосом: «Ванечка, ты – сильный. Выведи нас отсюда, родненький. Мы всецело верим в тебя, болеем за тебя – ты сможешь!». Иван говорил с собою вслух, приводя в ужас своих лицемерных начальников на лесоповале: «Я намерен уехать отсюда. Я уеду отсюда. Я должен уехать. Это будет скоро.» В его неокрепшем уме, не обладающем знаниями о жизни чужой, по сути, для него страны, зрел план избавления от наследия злых лет, что выпали на его долю...Неясная смута пеленала мысли, как паутина. Хотелось что-то делать, менять жизнь к лучшему, но то ли страх перед неизвестным «миром», то ли неясная обида (на кого?) сковывали по рукам и ногам: «Не хочу здесь жить. Не хочу здесь умирать. Не хочу слушать комсомольцев и коммунистов. Они всё врут, и бабушка всюду права, говоря про них плохо!» Так думал Иван Храмов, никогда не бывавший ни комсомольцем, ни коммунистом, всегда доверявший только своим инстинктам и предчувствиям, переданным по наследству от настрадавшихся родителей. Тайшет и «магистраль», как заглавие новой жизненной повести, как магнит для «железных» людей, вроде вынужденных переселенцев и «вольнообязанных», стали манить Ивана с каждым днём всё больше и больше. Необыкновенный по силе вальс Мендельсона, что в своё время впервые в жизни услыхали Ваня и Серафима по радио, тогда укрепил в мечтах о счастье молодую пару, сделав их «единым телом ныне присно и во веки веков». И вот теперь – эта песня, которую Ваня почему-то мысленно назвал «про Тайшет», хотя упоминание о нём было всего одно, да и то – в самом конце, теперь уже эта песня перевернула душу, поменяла относительный покой на тревожное ожидание…

– Бабуль, как тебе песня-то? – спросил однажды бабушку Наташу Иван.
– Какая песня, Ванечка?
– Ну, про Тайшет.
– А, эта…Да брось ты, там всё больше про комсомол ихний да про тайгу, будь она неладна, тайга эта.
– Да нет же, бабуль! Какой комсомол? Там больше про юность, про любовь, про мечту. И про Тайшет тоже есть. А ты была в Тайшете-то?
– Нет, Ванечка, не была я там ни разу. Раньше нельзя было, а потом, когда папка твой умер, сынок мой родный, Гришенька, – глаза бабушки Наташи наполнились слезами, – так я этот Тайшет возненавидела на всю жизнь, будь он проклят.
– А я бы съездил. Что ж я, тут на лесоповале и помру? Надо же и Варюшу подымать, а здесь как?
Пригорюнилась после того разговора бабушка Наташа. Сама понимала, что в этой дыре молодёжи делать нечего, кроме как лес валить. Но так не хотелось перемен, и возраст уже не тот, чтобы «дёргаться». Понимала и знала твёрдо, что удерживать не станет: решат ехать – уедут.

Апрель 1974-го. Ваня всё чаще стал включать радио, иногда даже раздражая тем бабушку Наташу. Хотелось ему ещё раз услышать ту песню, что запала в сердце, но слушать приходилось больше диктора или каких-то начальников из Москвы, которые по сто раз на день говорили о «всесоюзной ударной комсомольской стройке», о «порыве», о «подвиге»…Иван слушал «Маяк» вместе с Серафимкой, сидя в обнимку на скамье под радиоприёмником. Они немало морщились, недовольные тем, что слова «партия» и «комсомол» затмевали все прочие, навязчивой зубной болью проникая в сознание. Но столь частые упоминания названий известных им населённых пунктов, вроде Братска, Усть-Кута и, в особенности, Тайшета как-то исподволь льстили молодым людям, заставляя тех всякий раз в таких случаях переглядываться и изображать на лицах эдакую важность, – мол, слыхали? Про наше…

 О решении Ивана и Серафимы ехать на стройку БАМа бабушка Наташа догадывалась… Отшумели в посёлке майские праздники, стало заметно теплее на дворе. Радио в доме нынче работало почти постоянно, и уже не так раздражали наших молодых слова про партию и комсомол, песни из приёмника поднимали настроение, а бабушка Наташа перестала ворчать всякий раз, когда говорили «про политику». Больше того, как-то раз бабушка Наташа, сама спросила у внука:
– Ванюша, а что если не возьмут тебя на стройку-то?
– Какую такую стройку, бабуль? – Ваня старался выглядеть безразличным к её прямому вопросу, не желая заранее беспокоить родного человека, заменившего ему родителей, учителей, друзей и, вообще, весь людской мир.
– А ну, как туда одних только этих комсомольцев и берут? – бабушка Наташа прикрутила громкость приёмника.
– Бабуль, да ты про что?
– Да про БАМ твой, будь он неладный. – она присела на табуретку, держа в руках полотенце, которым вытирала тарелку.
Ваня понял, что бабушка уж давно догадывается об их с Серафимой плане, и решил не мучать её более своими отговорками, а решить всё сразу и навсегда:
– Бабулька, родненькая моя, ты скажи только – не едь, и не поеду! Вот те крест! Не пойду против твоей воли, не брошу! – Ваня встал на колени перед бабушкой и осенил себя крестным знамением. На глазах его были слёзы. Он смотрел прямо в глаза бабушки Наташи, и готов был стоять так целую вечность, лишь бы она сейчас не заплакала, не заскулила, не запричитала, не обиделась.

Но горькая судьба, что досталась этой сильной русской женщине, не сделала из бабушки Наташи жестокую эгоистку, которая поставила бы свою долю и боль превыше прочих. Напротив, сила духа Натальи Харитоновны была настолько крепка, что ей не потребовалось даже усилия над собой, чтобы спокойно отложить полотенце с тарелкой, обнять коротко стриженую голову внука, поцеловать в лоб и сказать:
– Бог с тобой, глупенький! Да разве ж я враг тебе? Поезжай с Богом, коли решил уже…А я молиться за тебя стану, чтоб у тебя всё хорошо было.
Ваня продолжал стоять на коленях, положив голову на колени бабушки и обняв её, как он это делал, будучи маленьким ребёнком, и приговаривал, не переставая:
– Бабуля моя, бабуля моя родненькая, бабуля моя золотая…
…Сборы были недолгими. А что там собираться? Из небольшого шкафчика в чемодан, с которым Наталья Харитоновна, Гриша, Сонечка и маленький Ванечка прибыли в сибирскую ссылку, скоро перекочевало небогатое имущество Вани, Серафимы и Вареньки, поверх вещей бабушка Наташа положила маленькую иконку, сняв её со стены над Ваниной кроватью, и Иван легко, без усилия застегнул замки, перевязав чемодан для надёжности ещё и бечёвкой.

Провожали бабушка Наташа и мама Серафимки. Перед посадкой на теплоход до Бирюсинска, откуда до Тайшета уже рукой подать, на причале обнялись все, поплакали вволю, а когда поднялись на палубу и заурчали моторы, бабушка Наташа прокричала сквозь шум:
– Ванюш, ты в этот их комсомол-то запишись, а то негоже как-то овечке без стада! Пропадёшь один…Прощай, родненький…

Но не слышал Ваня этих слов бабушки Наташи, хотя и кивал головой и махал рукою на прощание. Стоя у борта, обнявшись с Серафимой, державшей на руках маленькую Вареньку, с замиранием сердца думал он о надвигающейся новой жизни, которая, подобно океанской волне, что захватывает прибрежный песок, ждала, манила и обещала исполнение заветных желаний. Иван Храмов ехал строить БАМ.

Владимир Дегтярский