Так говорили у нас в деревне, когда речь вели о чём-то далёком, непонятном и трудно понимаемом. «Ну, опять по закоулкам вдарился» или «Чё ты всё по закоулкам ходишь, говори толком, чего надо?».
Но было в этом слове и другое значение. Это когда старые люди собирались на свои «воспоминания». Признаться, меня всегда злила писательская фраза «старики на завалинке». Толи для красного словца, или не знания стариков так пишут и говорят. Я никогда в своей жизни не видел, чтобы сибирский дед сидел на завалинке. На лавочке, ладно сделанной, у ворот дома своего наши деды сидят сплошь и рядом. А вот, чтобы на завалинке, нет, такого себе деды не позволяют. Наверное, где бедно живут, и нет в обилии леса, а хватает только для того, чтобы сруб поставить, там лавок не ладят. Там и оград нет по этой же причине. Вот и получается, что выйдет дед из такой избёнки на улицу отдохнуть да на мир посмотреть, а сесть некуда. Вот на завалинку и садится.
Да к тому же наши деды редко на лавочках сидят. Для своих старух изладили. Переделает бабка все домашние дела, выйдет «на лавочку», к ней соседка идёт.
-Здорово, Никитична! Твой-то, на речке, рыбалит, небось?
-А каки у его заботы. Червяков накопал, уду схватил и жди теперь.
Дальше разговор переходит на местные новости, обсудив которые, старушки начинают вспоминать про Ирок, Наташек, Петрух, да Васек долго «чтой-то весточек» не подающих из городу.
Часам к одиннадцати дед Митяй идёт с речки. Никитична насмешливо смотрит на него и с язвой спрашивает:
-Опять сорвался самый здоровенный или клёва не было?
Дед молча проходит мимо старух, погремит ведром, в котором всё-таки есть рыбёшка, ополоснёт руки в рукомойнике и начинает снимать с себя рыбацкую одежду. Оставшись в линялой майке с отвисшими подмышками, присядет к бабкам на лавочку и мирно спросит: «Исть-то будем?».
Соседка, сославшись на дела, уходит. Никитична тоже встаёт и идёт собирать на стол. Потом зовёт деда. Тот приходит, берёт ложку, кхэкает и вопросительно смотри на жену. Та взмахом руки показывает на шкаф, где на полке за занавеской стоит кружка с бражкой. Дед уверенно забирает причитаемый ему напиток, неторопливо отпивает ровно половину и начинает хлебать окрошку. Потом выпивает остатки, заедает чем-либо и выходит покурить. Во время курения им овладевает истома, он бросает затушенный окурок и уходи спать в дом. Окна в доме завешаны темными занавесками, мухи не тревожат. Прохладно и тихо. Дед засыпает, успев услышать, как кто-то из мужиков спросит у бабки про рыбалку деда, а дальше им овладевает сон.
Деревенские старики не любили подолгу разговаривать, или как они говорили «рассусоливать». В будние рабочие дни не до разговоров. Так делов хватает. Разве что во время гулянки, когда разговорятся. А так по-пустому делу временем не разбрасываются. Даже когда собираются на сенокос, дрова готовить или хоронить кого. Каждый знает свой маневр в этом деле и берт всё необходимое для работы. Эта традиция сложилась давно и практически никогда не менялась. Видимо это оправдывалось природной целесообразностью – в совершенстве владеть крестьянским делом. Например, Корнеев Николай на все похороны готовил жерди для переноски гроба до кладбища. Кто-то отбивал косы, кто-то точил топоры, пилы, кто-то стругал заготовки для деревянных вил и граблей. Наверное, это было правильно, потому, что, проживая в сложных условиях деревенской жизни, выжить можно было только за счёт физических сил. А их на всё не хватало. Вот и была выработана природная целесообразность экономного расходования сил за счёт распределения их по видам работ.
Как правило, разговор начинался с обозначения и фиксирования проблемы, но без деталей, заверений, споров. Главным было – обозначить вопрос и назначить время – сенокоса, ездки в лес дрова готовить, мост чинить, плотину гатить, свиней колоть. А всё остальное подразумевалось само собой.
Деревенские разговоры между стариками всегда велись без эмоций и повышения голоса. Приглушённо, со свистящим выдохом говорили деды за жизнь. Такие моменты я очень любил. Подойдешь, сядешь рядом с уставшим видом, и будто тебе не интересен разговор, а ждёшь Ваньку и ловишь суть разговора. Деды 60-х годов редко вспоминали трудности прошлой жизни, не говорили они и о войне. В 80-х годах и дальше, правда, всё изменится.
Много и охотно вспоминали, кто, где жил, у кого, какая была скотина, да какой урожай родился по годам. Они не хвастались своими достижениями, подсказывали рассказчику какой-то упущенный момент, чтобы тот не выбился из темы разговора. Но не перебивали, а поддерживали рассказ возгласами: «Ишь ты!», «Ты смотри!», «Вот так-то!», «Эх, как оно вышло!».
Вечерами редко когда старики засиживались на улице. Чуть солнышко прикорнёт к горизонту, они тут же собираются на покой. И ведь что интересно? Завтра им не вставать рано на работу, не выгонять в пас скотину. Привычка ложиться рано и рано вставать, чтобы побольше переделать дел – вот то главное, ради чего они ложатся рано спать.. Постоит такой дедок у плетня, посмотрит на последние отсветы заходящего солнца, послушает, как за рекой всхрапывают лошади, привычно отметит ленивый в вечер брёх шариков да жучек и пойдёт успокоенный спать.
В детстве меня поражало, когда старики называли друг друга по имени. Для нас они давно были «дед Иван», «Самсонов дед», а тут Ванька и Петька. Странно это было слышать нам – пацанам. Деды для нас были величины недосягаемой в опыте жизненных обстоятельств. А теперь понял, когда сам стал дедом. По сути мы на всю жизнь среди своих сверстников остаёмся друг для друга молодыми и не миримся со старостью. И это правильно, так как воспоминания детства и молодости продлевают старикам жизнь.
Я отчётливо помню, когда старый уже Пётр Симонович Цветиков рассказывал, что он «токо что лупил Ивана Демидова. Кы-ык дал дал ему в санку, он и пал на коленки». Не было, конечно, этого. Но в Петре Симоновиче долго сохранялся буйный нрав молодости, и теперь, уже будучи старым, он выражал его на словах, как можно больше привирая.
К сожалению, я не могу написать такого же примера о своём деде. Мой дед по отцовской линии не дал повода рассказать о нём как о других. И на то была причина.
Не было у него собеседников на старости лет, и жил он бирюком. Его все сторонились. Зимой он редко выходил из-за печки – там у него лежанка была. А летом он обустраивал себе жильё в зарослях тополей, черёмухи и другой, что буйным валом примыкала к дому. Завтракал, обедал и ужинал всегда один. Жил у сына Александра – моего отца. Внуков никак не привечал, был нелюдим и неразговорчив. Отец его звал «папашка». Мы боялись попадаться к нему на глаза. Бывало, как глянет, будто насквозь прожжёт. Отцу было уже за семьдесят лет, когда он рассказал мне причину его такого поведения.
А было так. Во времена роговской партизанщины буйствовала в наших краях беспредельщина. Теперь это называют криминалом, а тогда - борьбой классов. К партизанской ватаге примыкали и некоторые мужики из нашей деревни. В том числе и мой дед. Постоянно в отряде они не были, а промышляли обычным разбоем. Собирались 5-6 мужиков и на конях, запряжённых в телеги, уезжали за 40-50 километров в какое-либо село. Выбирали справные семьи и грабили. При этом свидетелей не оставляли. Всё это прикрывалось раскулачиванием. Дед в 60-е годы советского времени даже отмечался властями как борец за Советскую власть. Не стали исключением и соседние деревни Семёновка, Порошино, Лосиха, Филатово. И в своей деревне творили убийства.
Забирали коров, коней, свиней, овец, одежду, домашнюю утварь. Всё это пропивалось, проигрывалось в карты, обменивалось и раздавалось. И таким образом мой дед зверел. А после окончания гражданской войны и коллективизации с моим дедом никто и не хотел вступать в контакт. Боялись его.
Я спрашивал отца, откуда ему это было известно.
- А вызвали меня как-то в район и какие-то люди стали спрашивать, знаю ли я что про своего отца в эти годы. А я маленький был и ничего не помню. Так им и сказал. Ну. Они мне и рассказали, как мой отец «партизанил». Это уже было, когда стали про Рогова писать, что он и не партизан был, а бандит.
Я никогда не слышал, чтобы кто-то в деревне говорил про деда Захара. Даже после его смерти. Про деда по материнской линии Ивана Егоровича Матюхина в деревне много хороших воспоминаний было. Он на германской был травлен ипритом. А в 1937 г. кто-то украл коня в колхозе. Конюхом был сын Ивана Егоровича – Алексей. Вот его и посадили. А в деревне все знали, что коня украл мой дед Захар и дал показания на Алексея. Будто бы видел он всё. Посадили Алексея. Осталась жена с четырьмя детьми. Алексей умер в тюрьме.
После войны мой отец Александр Захарович женился на сестре Алексея. Моя мать, зная настоящего виновника, ухаживала до самой смерти за ним. В этом же доме жила и мать Алексея – Кристина Павловна. Ей-то каково было смотреть, по сути, на убийцу своего сына! А смотрела. Куда денешься, жизнь есть жизнь. По закоулкам не проходит. Прямо идёт, как бы жестоко это не выглядело.
Когда мне опять попадается эта глупейшая фраза про деда на завалинке, то я пытаюсь применить её к своим землякам. И не получается у меня увидеть их на этом месте. Не выходят у меня закоулки, не выходят…