Предостеречь младенца от ошибок в будущем невозможно. Сколько бы родители не старались, сколько бы ценных советов и слов не втолковывали ему с пеленок – все равно он сделает по-своему. И не потому что, он никого не слушает, а потому что в нас генетически заложено слушать только сердце. А сердце, как правило, всегда на другой стороне правды.
Мы никогда не поймем друг друга правильно. Да, некоторое понимание есть между людьми, но правильное и оно? Ты говоришь одно, а твой собеседник понимает совершенно другое, хотя одни и те же слова, хотя один и тот же язык. Это просто призма личности, через которую пропускается все, поддается деформации и искажениям. На то она и призма, что прямой луч сломается, и дойдет лишь ломаная. И нет одинаковых призм, и сколько не было бы писателей, которым казалось, что они четко и ясно передали свою мысль, не найдется тот читатель, что протянет это через свою призму, не искривляя. Нам никогда не понять друг друга. Никогда.
Никогда поступки других не станут нам близки до микрометра. Мы не понимаем друг друга, и оттого на Земле никогда не будет мира. Даже если все будут улыбаться, найдется тот, кто скривится непонимающе, испортит все и завяжет спор. Мы всю жизнь живем, доказывая кому-то что-то. Но у теоремы призмы личности не существует доказательства, это аксиома. И как жалко, что многие этого не знают.
Лика покончила с собой. Но она сидит возле окна в длинной рубашке серого цвета, сидит в кресле-качалке, придерживая её кончиками пальцев ног. Сидит, положив локти на подоконник, а на них голову. Она покончила с собой, даже если она жива и дышит. Просто решила всё со своим телом, что ему не дожить до ее 22летия. Она наложила руки на свою жизнь. Для неё уже нет ничего, кроме этого здания, этой комнаты с мягкими стенами, кроме этого окна с ржавыми решетками и широкого подоконника с потрескавшейся белой краской. И не будет. Она ведь покончила с собой.
Здесь много таких как она. Покончивших с собой. Есть даже и не начинавшие. Дышащие только воздухом этих стен и переваривающих пищу. Так, просто тело.
Сегодня её должны были вывести на прогулку чуть дольше, чем обычно. Потому что её поведение оставалось спокойным, и больше не было попыток выпить больше таблеток, чем положено, или втихаря украсть катетер, чтобы удавиться им на решетке. Но в первые дни она просто не могла ничего не делать. Но когда ты неделю готовишься уйти из жизни и, открывая глаза, видишь все тоже земное небо – это обескураживает и раздражает. Но ведь приготовление души и сознания остались, поэтому первые дни она пыталась еще. Даже понимая, что это больно, удавиться например, а переесть таблеток просто глупо, ведь все полезет обратно. Но ведь надо же было что-то делать. Просто необходимо было затормозить не резко, а медленно. Такова природа человека. Курильщики же не могут разом бросить курить, это делают постепенно. А чем привычка ежемесячного суицида хуже, чем привычка ежечасного курения? Просто, курение – это медленная смерть, когда ты хочешь, но не сразу.
Каждые два дня у них были собрания. 14 человек их группы садились в круг, вместе с руководителем и говорили, говорили и говорили. Тут было всего трое суицидников. Впрочем, другие были не краше. Здесь был парень Никита, мазохист. Он вечно был весь в синяках, укусах и царапинах. Но когда он появлялся с перемотанной рукой, или когда его приводили туго связанным – он улыбался. Да так счастливо, что даже не верилось в такую улыбку в этом месте. Он был счастлив, а даже неважно от чего, но счастлив. Еще был Артем, совсем еще мальчик. Он никогда не улыбался, он просто зарезал своего папу. Взял и зарезал, не получил от этого удовольствие, просто потому ему надо было. Патологическое желание убивать. Все было не плохо, когда он забивал собак до смерти железными трубками, или разбивал котам головы молотком. Просто ему надоела мелкая добыча, надо было словить крупную рыбу. Он странный, но не больше чем все остальные. Есть еще Кристина, она не ест. Не ест уже почти год, у неё в комнате есть календарик, где годовщина её голодовки обведена красным солнышком, и она всегда улыбается, когда говорит сколько осталось до этого дня. Это каждый день уменьшающаяся цифра приносит ей счастье. Она взвешивается каждый день на весах, которых нет. И каждый день теряет сто грамм, её вес – это то, что возносит её на вершину блаженства.
Здесь еще есть 38летний Славик, который молится на водку. Он пил её раньше, но бросил два года назад, объяснив, что священный напиток непристало пить каждый день в таких дозах. И он стал молиться, молиться своему Водочному Богу. И ему не смешно совсем, когда он читает молитву. На его глаза выступают слезы праведника, молящегося на святыню и не ведающего себя от религиозного экстаза. Он верит в Водочного Бога так, как священники верят в обычного.
Сегодня привели новенького. Тщедушный парень лет 20-ти с настороженно голубыми глазами, взирающими на мир из-под темно-русой челки. У него фингал под правым глазом, родинка справа на губой, и еще он странно ходит. Он даже милый, но просто мы не знаем его истории.
- Привет, - улыбнулась психолог такой специфической психоулыбкой, за которую хочется дать в зубы.
Паренек затравленно глянул на неё и отрывисто кивнул.
- Как тебя зовут?
О боже, это всегда так приторно противно.
- Михаил, – у него был странный голос. Такой, который не спутаешь с другими мужскими голосами, такой мальчишески надорванный, но почему-то уже немного хриплый.
- Привет, Миша, - вяло и в разнобой поздоровались остальные.
- Я – Михаил, - настойчиво повторил парень.
- Как скажешь, Михаил, - немного озадаченно сказала психолог. Хотя она просто делала вид, на самом деле, она уже ничему не удивлялась. Работа у неё такая, не удивляться.
- Расскажешь нам о себе? – продолжила она.
- Сигаретку дадите, расскажу.
Она улыбнулась.
- У нас не курят вообще-то, - сказал уже пожилая Светлана Афанасьевна, помешанная на здоровье. Даже сейчас она сидела и протирала руки стерильным бинтом, каждую минуту смачивая его в спирту. – Тем более, это убивает организм.
Слава чуть не плакал, видя, как она так богохульственно тратит спирт, священный напиток Водочного Бога.
- Вы знаете, - прищурясь, сказал Михаил, - Спирт разъедает вашу кожу, и бактерии еще активнее попадают к вам внутрь.
Светлана Афанасьевна вся напряглась, словно ей бросили в лицо самое страшное оскорбление. Потом она отложила бинт и зверем уставилась на новенького. Она уже набрала в легкие воздух, чтобы сказать что-нибудь убийственное, но психолог вовремя остановила её.
- Как вы слышали у нас не курят, так что продолжайте.
- А рассказывать нечего, - приуныл Миша.
- Ну как? – ободряюще улыбнулась психолог. – Вас бы здесь не было, если бы нечего было рассказывать.
Михаил посмотрел на неё, закинул ногу на ногу и скрестил руки на груди, всем видом словно говоря - «ну ты расскажи, раз такая умная». Психолог, ни капельки не смутившись, только, кажется, немного рассердилась, что ей самой придется раскручивать «клиента», открыла папку, что лежала у неё на коленях.
- Вы пишите картины… кровью, - еле выговорила психолог, бросив удивленный взгляд на Мишу, – и…
- … вскрываю людей, как баночки с краской, - закончил за ней Миша, - а еще…
- … пять попыток самоубийства. – Психолог закрыла папку. – А зачем вы пытались себя убить? Неужели вам не нравиться рисовать?
Миша молчал.
- Не нравиться, - тихо ответил он.
- Так прекратите.
- Не могу. Ведь я художник.
Лика подружилась с Мишей. «Подружилось» – это значило, что на прогулках их садили вместе и им больше не оставалось ничего делать, кроме как разговаривать друг с другом. Лика очень дружила с Никитой, его детская непосредственность и вечная блаженная улыбка очень радовали Лику. Его искренность кардинально выделялась среди наигранного добродушия работников и санитаров, которые едва ли относились к пациентам как к людям. Большинство здесь считало, таких как Лика, нелюдями или чудовищами, или теми, кто намного ниже их, даже самого плохого уборщика.
Миша убил всего лишь двоих людей за всю сою жизнь. Ему было всего-то 28 лет, хотя выглядел он намного моложе. Он был щуплый, худой и не высокого роста, едва превышал Лику. И он носил смешную щетину. Она ему шла, но, тем не менее, была смешная. Никита несколько дней не мог на него нормально смотреть, чтобы не улыбнуться. Еще он носил шарф, длинный узкий шарф в темную полоску, вечно свисающий до колена.
Первую свою картину он нарисовал в 9 лет. В девять лет он был больным ребенком, с плохо развитыми навыками бытовой жизни и плохо обучаемый. Тогда перед его глазами сбили кошку.
- Мы шли с папой в парк, чтобы я смог посидеть в песочнице, - рассказывал Миша, затягиваясь сигаретой. Здесь нельзя было курить, но он всегда где-то доставал сигареты, и курил их нервно, не особо затягиваясь, и все время оглядывался. – Мы шли около дороги, на узком тротуаре. Машины так быстро проносились мимо, я почти не смотрел на них. Они были такими страшными для меня тогда. А потом я заметил кошку, черную такую и большую. Она глянула на меня злыми глазами, перебежала нам путь. Я даже не понял, как это случилось. Я помню, что от резкого звука шин по асфальту я прижался к папиным ногам. Я зажмурился на секунду, и только. Кошку просто смяло под колесами. И не единого звука или писка. И так странно её черная синеватая шкура сразу стала отливать красным, а вместе головы было какое-то пятно, смешанное, будто из соплей, волос и крови. Машины проехала и снова стала набирать скорость. Пара мамаш, шедших нам навстречу, шарахнулись в сторону и заохали, хватаясь за грудь. Потом я отошел от папы, не знаю зачем, но кровь так блестела на солнце, такая свежая, еще ароматная и такая ярко красная, немного смешанная с серой дорожной пылью. Я как завороженный поплелся к кошке. Папа был настолько ошеломлен, что так и остался стоять на месте. Я сел на корточки возле кошки. Машины, громко бибикая, объезжали меня. Я не обращал на них внимания. Мамаши на тротуаре кричали моему папе, чтобы забрал ребенка с дороги и осуждающе причитали. А папа стоял и таращился, когда как я с такой неописуемой детской радостью обмакнул палец в кровь. Я поднял палец на уровень глаз, и наблюдал, как капли скатываются мне в ладонь и как аппетитно они блестят. Нет, не аппетитно, я… даже не знаю, как сказать. А потом я нарисовал солнце. Кровью. – Глаза Миши горели, когда он рассказывал это. Его глаза всегда горели. Такие странные глаза, словно зажженные изнутри. – Это первое, что мне пришло в голову. Солнце! – усмехнулся Миша себе под нос. – На этом я, конечно, не успокоился и нарисовал еще облачко, красное и пушистое. Это было классно!
Он часто рассказывал что-нибудь такое. И всегда рассказывал так, словно переживал это снова.
- В 19 лет я купил себе красные очки, в смысле с красными стеклами. Я носил их пять лет, пока папа не разбил мне их. В них мир был прекрасен. Весь красный, а вещи так блестели, словно кровь, которой их нарисовали, еще не высохла.
Он обожал красный цвет, и так жалел, что халаты и рубашки, в которых ходили в клинике были скучно белыми.
Никита был другим. Он был высоким и бледным. Его светло-рыжие волосы на солнце становились нежно-оранжевыми, а ресницы были словно из паутины. А его бледные зеленые глаза всегда что-то спрашивали, так наивно и непосредственно. Он так заливисто смеялся, что не выдерживали даже санитары. Они тоже начинала улыбаться, и как ни странно улыбались несмело и застенчиво, как будто делали это впервые. Быть может оттого, чтобы улыбки эти были искренними. Никита улыбался всегда. Словно его не научили грустить или печалиться, а его глаза просто не умели плакать от горя. Он плакал от счастья. Он плакал, что появилась радуга после ливня, он радовался, потому что упала первая снежинка, он плакала даже когда шел дождь.
- Пацаны не плачут, - повторял Миша.
Никита не обращал внимания и плакал, радуясь каплям дождя, что падают на его щеки и стекают за шиворот. Он любил снег. Однажды он сбежал и три дня провел на улице, купаясь в снегу.
- Это были самые счастливые три дня в моей жизни. Мне было хорошо, оттого, что я почти не чувствовал своего тела. А когда находил тепло, то это было так приятно, я чувствовал, как кровь разогревает замерзшие сосуды. Я натирался снегом и спал под открытым небом. Я люблю снег больше всего на свете. Поэтому ненавижу лето, осень и весну. – Он обиженно поджал губы, но потом опять широко улыбнулся, – я с детства был такой. Я не знаю своих родителей. Мама отдала меня в приют еще в раннем возрасте. Наверно, ей не понравилось, как ведет себя её сын, как бьется головой о холодильник и любит засовывать руку в кипящий кипяток.
Люди странные вообще. Они не понимают меня, я не понимаю их. Я где-то читал, что боль – это всего лишь ощущение. И человек сам решает, расценивать его как приятное или не приятное. А оно приятное, если научиться. Хотя я не учился, и только потом, воспитательница сказал мне, что то, что мне приятно, должно быть неприятно. Я вытаращился на неё. Как? Да, я чувствую боль, но это боль с послевкусием, из-за которого боль ничто. Она очень жалка, а люди придают ей такое важное значение.
Они называют меня мазохистом. А назову их всех мазохистами. Люди так любят причинять друг другу боль; они сами не замечают, как смакуют её по капле, размазывают, они растворяются в ней. Потом хвастаются перед другими людьми. И почему-то их не запирают в клиниках, и не отбирают у них право самобичевания. Люди варятся в собственном соку, боготворят боль. « Посмотри, через что мне пришлось пройти. Тебе такое даже и снилось! – Да ладно! Это ничто по сравнению с тем, что я пережил!»
Никита рассмеялся сам себе.
- Люди такие странные. Ей- богу!..
Через месяц после того, как Миша появился в клинике, Никита настолько воодушевился, что сумел сломать себе руку. Лика с костей стояли вдали, и видели, как он разбежался и перепрыгнул через кусты. Санитары схватили его на земле, и сразу связали. Никита плакала сквозь слезы, ведь боль была неимоверная. Он сломал запястье. Кисть так нелепо колыхалась на руке. Он посмотрел на Лику и Мишу, что гуляли рядом. По его щекам были размазаны слезы, но он был счастлив. Он выворачивал руки из железных объятий санитаров. Он лягался и рвался в стороны, кричал и извивался, как мог. Ему было больно, но сквозь слезы он ликовал.
Миша смотрел на все это словно на замедленные кадры кинофильма. Лика рядом с ним сжала его руку. Она неотрывно смотрела на Никиту, и по её лицу текли слезы, хотя она была спокойна. Она просто не могла сморщиться от неприязни к этой сцене, она не могла завизжать от страха или вцепиться ногтями Мише в спину, ища защиту и укрытие. А так, все было внутри. Все крики страха, и рыдания. Просто это происходило каждый день. Кто-то жил, жил, и вдруг раз, сорвался, наелся земли, поджег себя или сломал запястье при спланированной неудаче падения. Каждый день кого-то также трое санитаров держали, ломали руки иногда. Потому что безумие имеет большую силу. Оно скапливается в людях, а потом вырывается. Вырывается через слезы, боль, наслаждение, счастье. Это все безумие. Люди вызывают друг у друга безумие.
- Куда его? – спросил Миша.
- В больничный корпус, - отозвалась Лика. И они вместе взглянули на шести этажное здание, единственное высокое здесь.
- Как тебе разрешают курить здесь и носить шарф, на котором, кстати, можно повеситься? – спросила Лика, трогая мягкий шарф.
Миша хитро сощурился. Солнце светило ему в лицо, а голубые глаза словно отбивали его свет. Он затянулся и выпустил дым.
-Лика.
- а?
- А кто твои родители?
Лика взглянула на него.
За Никитой в больничном корпусе закрылась дверь, его голос стал глуше, а затем вообще затих. Его крик был таким, что нельзя было различить, что он означал – боль или ликование. Скорее ноты и того и другого поочередно сменяли друг друга, одновременно сливаясь в высоких тонах. В контексте Никиты – это самый радостный вопль, на который он был способен. Его увели, счастливого до беспамятства.
- Я слышала, что Никита – самый желанный гость в больничном корпусе. На него не тратят обезболивающие. Хотя это противоречит правилам, врачи потакают слабостям и патологиям пациентам – это нарушение. Мне сам Никита рассказывал. Он еще горилл, что есть там один врач, который положил на него глаз.
Врач-фанатик своего дела. Уже несколько раз он пытался добиться того, чтобы Никиту отпустили с ним. Тогда он бы смог изучить природу мазохизма Никиты, найти тот ген или нарушение. Возможно, сцедит его из крови Никиты, отольет чистый мазохизм. Он сказал, что назовет его в честь Никиты. Это будет обезболивающее нового поколения, не просто отрубающее участки мозга, воспринимающее боль, но и обратит их работу на человека. Он говорил, этот врач, что «чистый мазохизм» возможно станет самым дорогим наркотиком в мире.
Он откровенничал с Никитой.
- Он мне многое рассказывал, - говорил Никита. – Он заходил в палату и говорил, говорил, говорил. Он смотрел в окно или в пол горящими глазами фанатика. Он изгой в больнице, все чураются его, потому что бояться его странностей. Так он говорит.
Он еще рассказывал, что понимает каждого здесь. Рассказывал, как в юности тоже пытался покончить с собой, но только делал хуже. Семья вскоре отказалась от него. Он выучился на врача, потому что уже с детства мечтал сделать что-нибудь великое, мечтал открыть что-нибудь великое, грезил о славе ученого и первооткрывателя. Он зачитывался Булгаковым. Его любимым рассказом был «Морфий», потому что он тоже экспериментировал с наркотиками. Но он делал их сам.
Когда он устроился работать в клинику, то первым его порывом было сотворить идеальное лекарство от безумия. Некий напиток «нормальности», как он сам его называл. Он проводил много времени в людных местах, пытаясь понять природу нормальности людей. Он прочел много книг об этом. Но там были только теории, только пути решения или основы безумного поведение потом. Нигде не упоминалось о том, что возможно ген сумасшествия можно отщепить, размножить в искусственных условиях и вживить всем психически больным. Этот врач, он думал, что возможно такой метод исключили из-за того, что получив новый чужеродный ген, человек полностью менялся, менялся до неузнаваемости. И его прошлое безумие было ничто, по сравнение с той переменой, что стала последствием «лечения». Он рассматривал такую возможность, но все же идея найти идеальную формулу эликсира «нормальности» его не покидала.
Когда он узнал о Никите, его идея трансформировалась. Теперь он мечтал об идеальном обезболивающем. Однажды он уже попытался украсть кровь у Никиты. Он перерезал ему вены на запястье. Никита был только рад боли. Врач не успел набрать даже нескольких миллилитров, как его связали и увели. После объяснений, записок и как говорил сам врач не большой денежной компенсации, ему все-таки позволили остаться. Но теперь, в палате, куда иногда попадал Никита, висела камера. И каждый раз, когда врач, заходил к нему, он садился на соседней кровати и долго смотрел на Никиту таким взглядом, говорил Никита, что мурашки бежали по всему телу.
Для него я был сосудом с идеальным обезболивающим.
Врач носил с собой пистолет. Он даже показывал Никите его так, чтобы там, по ту стороны камеры, не было видно. Блестящий, отливающий серебром ствол. Он держал его, заткнутым за пояс брюк на боку, так что под халатом он был незаметен. Он носил его для защиты. Он думал, что каждый второй хочет помешать ему. И когда он, наконец, заполучит Никиту, то пистолет поможет ему отбиваться от милиции и других санитаров.
Никита не боялся его. Он был просто жутким психом, ведущим адекватную жизнь. Он умел так притворяться нормальным, что никто бы не поверил, что он мечтал сделать с Никитой. Коллеги считали его геем, запавшим на мазохиста. Но в Никите он видел тело, по венам которого течет растворенная слава и признание, которые просто надо вылить, отцедить и показать всему миру.
Он и сейчас наверно обрадовался до чертиков, когда узнал, что Никита снова попал в больничный корпус.
- Точно псих ненормальный, - глухо произнес Миша. – Но ты так и не ответила.
- Мои родители… Папа сидит в психушке. У него шизофрения. Мама работает секретаршей где-то, я не знаю. Правда, её начальник оплачивает мне эту клинику. Врачи говорят, нацеленное желание совершить самоубийство, у меня наследственное. Потому что папа тоже не раз пытался это сделать. Когда мои родители познакомились, все было хорошо. Но когда мне было лет девять, он буквально за месяц превратился в другого человека. Просто внезапно, он начал меняться до неузнаваемости, он начала делать то, что никогда не делала. Он начал бить маму. Я пряталась и слышала их крики. Потом его забрали.
Несколько лет он лежал в больнице, пока однажды не сбежал. Я помню, я пришла со школы и увидела, что дверь в квартиру открыта. Вобщем, я зашла, мне было интересно. Он сидел на кухне и ел мамины сигареты. Он поедал, буквально проглатывая одну за одной. Когда я зашла, он уже съел полпачки. Увидев меня, от перестал есть сигареты, смял полупустую пачку, засунул в карман замызганного халата и встал. От него несло помоями и какой-то гнилью. Он даже не узнал меня, просто стоял, смотрел, дожевывая табак. Не знаю, как так случилось, но он ударил меня с криком: «Паршивая воровка!», я упала. Он перепрыгнул через меня и побежал вон. Я кинулась за ним. Я кричала ему вслед, звала его. Он стремительно бежал по ступеням вниз, я следовала за ним. Люди разбегались при виде его. Его бешеные глаза, с которыми он до этого ударил меня, ужасали. Они были просто жуткими. Я долго бежала за ним, спотыкалась, падала, стерла кожу на коленках, локтях и ладонях. Но он бежал с такой скоростью, и не уставал. Словно что-то гнало его, не я, а что-то другое.
Вскоре я потеряла его из виду. Я вернулась домой, мама была в командировке. Я напилась, и впервые выбросилась из окна. Мне было 16. А дальше… Я просто боялась стать такой, как отец, но потом я делала это…
А ты? Кто твои родители?
- Я уже старый для родителей, - грустно усмехнулся Миша, - Моя мать умерла при родах, у неё было больное сердце и ей нельзя было больше рожать. Старшая сестра вышла замуж, когда мне было 14. с тех пор я её не видел. Отец повесился четыре года назад. Так что я один на свете. Сестра знает, что я ненормальный и о моих пристрастиях, она замела все следы, чтобы я не нашел её. А папа… Он добровольно положил себя на алтарь жертвоприношения. Он всю жизнь заботился обо мне, правда, по-своему. Для него было привычным несколько дней не появляться дома, напиваться до чертиков. Но всю жизнь он страдал, мучился тем, что я такой, тем, что его жена умерла, дав жизнь такому чудовищу. Его это коробило. Он, конечно, не часто показывал это, но как иногда смотрел на меня… Мне казалось, он меня прибьет скоро. Но он был слабаком, он бил меня в детстве, но потом просто жил и следил, чтобы я поменьше убивал животных.
Он повесился, когда я убил нашу соседку. Я ей видимо нравился, такой затворник, который ночью выходит курить на темную лестничную площадку. А днем иногда уходил из дому и возвращался только через день. От меня странно пахло, и я был счастливым. Она не знала, что так пахнет кровь.
Я зарезал её ножом, исполосовал всё тело, положил в ванну, чтобы стекала кровь. Я обрисовал всю ванную комнату и коридор. Я думал, что не выживу от счастья.
- Так зачем ты это делала? – не унимался Миша.
- Потому что…
- Почему?
- Из-за Евы.
- Кто она? – спросил Миша.
Лика, молча, смотрела на него, а потом отвернулась. Зажмурившись от яркого солнца, она посмотрела вдаль.
- Она была старше меня на семь лет. Она лежала в соседней палате с моим отцом. Я познакомилась с ней, когда мне было 15. С тех пор Ева была первым человеком на Земле для меня. Ей было 22. У Неё были волнистые светлые волосы, пухлые губы и родинка на спине. Она меньше меня ростом, а её карие глаза больше моих во стократ. В своих глазах я не видела столько красоты, сколько в её. Белую рубашку, в которой она ходила, Ева обрезала выше колена. Она любила свои колени, и я их любила, такие хрупкие и тонкие. Ева пела, красиво пела и только мне. Я не знаю, чем она болела, но на вид она была здоровее всех. На её тонких запястьях были шрамы от порезов. Они были такими нежными, нежно-безобразными. Она почти никогда не распускала волос, носили их в высокой прическе. В её палате были развешаны её снимки. Её фотографировал брат, он же когда-то заставил её порезать себе вены, чтобы фотографировать смерть, её последнее дыхание. Фото были ужасные, жуткие и невыносимые. Снимки насилия, боли и страха. Он заставлял все это переживать, переживать истинно, без игры или лицемерия. Он рассекал ей кожу кнутами, на снимке её беззвучный крик, сухие слезы и глаза, большие глаза в боли. Это было одним сплошным унижением, прихотью фотографа-психопата. Были фото, где он морил её голодом несколько месяцев, а потом связал, засунул в ванную, и сфотографировал. Моя Ева пережила ад. Она всю жизнь жила в аду.
Она называла меня своим раем. Она была так красива. Снимки смешили её. Она говорила, что рассматривала их, когда плохое настроение.
У неё были такие сахарные губы. Ева… Она назвала меня ангелом, в тот день я сбросилась с крыши, чтобы она посмотрела, как летают ангелы. Она видела, как я падаю, прижавшись щеками к холодному стеклу. Ева смотрела и улыбалась. Я очень любила Еву.
Она была такой, что, кажется, если бы ты захотел что-то нарисовать кровью её, то у тебя бы вышел только рай.
- Так, ну что начнем? – добродушно заулыбалась психолог Марина, оглыдвая всех.
-Ну что ж, - она открыла свою долбанную желтую папочку, - Тема нашей сегодняшней беседы – мечты. К сожаленью, сегодня с нами нет Никиты и Светланы Афанасьевны.
- А что с ней, слишком намылила веревку? – усмехнулся Миша.
Психолог повела рукой.
- Прошу вас воздержаться, - миролюбиво попросила она.
- Окей, – весело ответил Миша, скрестив руки на груди.
- А где твой шарф? – шепотом спросила Лика.
- Лень было одеть, – ответил он.
-Та-а-ак, - протянула психолог. – Начнем с Елизаветы.
Это была хрупкая маленькая девушка. Лика знала, что ей уже 33, а её бывший муж воспитывает их общих двоих сыновей. Он была учительницей математики. Она была из тех, кто любил науку, жила почти ею и даже удивительно, что она сумела при этом выйти замуж и родить детей. Здесь она уже год, до этого четыре года она лечиться в других больницах, клиниках и центрах, но все безуспешно. Её манили числа, путем трудной практики, она научилась перемножать в мозгу трехзначные числа. Она бредила тем, что сможет сохранить в голове все формулы и таблицы. Она уже знала всю таблицу Брадеса. Она почти не спала ночами, все учила и учила. Ей обрезали очень коротко ногти, чтобы она не выцарапывала числа или формулы на стенах, на раме, на стекле или на полу. Как только она поступила сюда, она раздобыла карандаш и всего лишь за пару ночей обрисовала свою комнаты сплошным слоем чисел и формул, а сверху монотонно нарисовала перевернутую бесконечность. Говорят, она делала почти все это с закрытыми глазами, будто кто-то водил её руку по стенам. На её теле в трех местах была вытатуирована бесконечность, причем два раза она делала это собственноручно, коряво и нечетко. Одна такая бесконечность нелепо красовалась на шее Елизаветы ниже уха.
Елизавета вздрогнула, подняла голову и испуганно обвела всех взглядом. Потом немного расправила плечи и разгладила больничную рубашку на коленах.
- Я… я не знаю. Я мечтаю о числах. Но вы наверно хотите узнать такую мечту, которая как-то выкроет мое совершенное безумие. Хорошо, хуже уже не будет. – Он была очень подавлена и говорила, словно сдерживая слезы и истерику. – Я мечтаю… стать бесконечностью. Обрисовать все стены числами, формулами, теоремами и доказательствами, раствориться в них… чтобы они ожили, они достойны этого порой больше, чем некоторые люди. Они бессмертное доказательство былого гения их творца. А там…. В бесконечности… там предел, куда человеку, слава богу, дорога заказана. Там нет ничего, кроме чисел в невесомости. Они сплетаются, соединяются знаками, отождествляются, перерождаются друг в друга… Они прекрасны. Они самое идеальное – что сотворил человек, и даже не сотворил. Бог нашептал ему. Человек не смог бы создать такое совершенство, совершенство чисел.
При слове бог, Славик поднял глаза, в которые блеснула лихорадочная радость.
- Я бы так мечтала жить среди чисел, только числа… Ненавижу людей! - резко отрезала она, и замолчала, погруженная в свои мысли.
- Хорошо, Лиза, - сказал психолог. – Теперь я думаю, мы послушаем Анжелику.
Лика замерла и недовольно посмотрела на психолога, которая совершенно безмятежно улыбалась, но при этом в её глазах было такое равнодушие, которое она все время выдавала за самый живой интерес.
Миша повернулся к ней. В его глаза был интерес, но казалось, что он просто сейчас услышит о чем-то, о чем уже догадывался.
- У меня тоже как бы нет такой мечты, я просто хочу в некотором смысле, чтобы мои мысли оказались правдой.
В первый раз, когда попыталась покончить с собой, я сделала это только из-за отца. Я же человек и всякому человеку кажется, что в болезнях или горе самых родных есть и его вина. Я была ребенком далеко не ангельским, и тогда мне казалось, что будто этого достаточно, чтобы папа сошел с ума. После падения, я пролежала в коме пару дней. Но за эти пару дней, я казалось, прожила больше, чем за те 16 лет, сколько мне тогда было.
Я поняла, что если мы зависим от Бога, то почему ему не зависеть от нас? Нам же тяжело, когда мы теряем своих детей. Кто-то сказал, что это хуже, чем смерть – увидеть, как умерли твои дети. А нам с самого детства всем внушали, что мы творенья божьих рук, значит, мы его дети. И представьте, каждую секунду в мире умирает человек, и каждую секунду на нашего Бога обрушивается это боль потери. Такая боль, что выдержать её может только бог. И пока он жив, пока у него есть силы бороться, принимать эту боль – мы живы и счастливы. Он терпит тысячелетиями, а во время войн, он рыдает, стенает там вверху, метается на своем троне или по каменному постаменту. Он принес себя в жертву нам. Он дал нам жизнь, а взамен получил страдания. Он платит за нас своим терпением.
Но, мне кажется, когда человек умирает сам, то есть совершает самоубийство, то на секунду или на долю секунды, Богу становиться легче. Боль уходит, и только ради этих моментов он терпит дальше. Потому что знает, что найдутся те, кто избавит его от повинности, страдать за их смерть. И возможно, в благодарность, он делает души этих людей ангелами, дарит нимбы и крылья. Они становятся его слугами, ангелами небесными. Может, когда я умру, то на доли секунд увижу Бога, его мимолетную улыбку. Ради этого стоит просто родиться, а потом выброситься из окна в ту пропасть, и отблагодарить Бога за те года, что смог провести на Земле. Отблагодарить смертью за жизнь.
Может быть, можно устроить сделку с Богом, ведь говорят же о сделке с дьяволом. Я готова спрыгнуть, чтобы потом стать ангелом.
Лика умолкла и задумчиво опустила голову.
- Я б тоже был не против стать ангелом, - ободряюще произнес Миша.
- Ну что ж…
- А можно мне? – перебил психолога Миша.
Она кивнула.
- Я мечтаю нарисовать идеальный Апокалипсис. Идеальную картину, шедевр. Нарисовать мир в последнюю его секунду существования. И что люди будут смотреть на картину и знать, что в следующее мгновение пустота, ничто, мертвый вакуум. Я хочу, чтобы возле моей картины люди рыдали от горя и безысходности, чтобы у них замирало сердце от ужаса. Чтобы они, увидев её один раз, видели бы в самых кошмарных снах, чтобы пугали ею своих детей, вместо чудовища под кроватью.
Это будет просто картина, но она будет застывшим кадром конца света. Будет окном в будущее, и люди будут молиться не за деньги или здоровье, а о том, чтобы они не дожили до того момента, когда реальность сравняется с моей картиной.
Я нарисую все в красном. Убью двоих человек или даже больше, ровно столько, чтобы пазлы апокалипсиса все были сложены воедино. Я нарисую небо алым, нарисую свежей кровью. Потому что в Этот День небеса заплачут, земля застонет и будет истекать кровью, а люди смогут лишь смотреть, смотреть, как солнце катиться на них, как воздух начинает дрожать и плавиться. Они будут стоять, и смотреть в глаза неизбежности, их глотки пересохнут, а языки заплетутся в неустанном чтении бесполезных молитв. Они не в силах будут что-либо изменить.
И тогда на глазах у людей погибнет вера, захлебнется в агонии, погибнет надежда, её раздавит огромное красное солнце. Оно будет катиться на нас, заслоняя весь горизонт. А мы будет швырять в него атомные бомбы, а солнце будет глотать их все, одну за одной.
А в последние мгновения настанет хаос, брат будет убивать брата, сын будет убивать отца, старшие будут убивать младших за место под кровавым небом. Тогда атомные бомбы мы будем скидывать друг на друга, забудем, что мы все равны и сделаны из одного теста.
И я хочу нарисовать все это, этот миг – апогей агонии человечества. Я хочу, чтобы под моей картиной у людей случались инфаркты миокарда, случались приступы астмы и мигрени, чтобы их рвало от страха, от убийственной правдивости картины. Хочу открыть им всем веки, насильно вставить спички, чтоб они видели, к чему стремятся, видели, к чему придут, в конце концов.
Это будет самое великое и самое ужасное творение искусства.
Миша улыбался. Он смотрел в пространство перед собой, улыбался, и наверно перед его глазами стояла эта картина, еще свежая, еще кровь стекает тоненькими струйками с неба на перекошенные страхом лица, затекает в открытые рты.
Все притихли, и только слышался тихий монотонный, то и дело срывающийся шепот Славика, который что есть силы молился Водочному Богу, вкладывая в каждое слово неимоверную силу своей веры. Его голос нарастал в бешеный шепот, переходил в хрип. Он закрыл глаза, а его зрачки крутились под веками. А угрюмый Артем сидел и тоже улыбался, но только их улыбки были не улыбками счастья, а улыбками победы и больного ликования. Так улыбается маньяк, последний раз заглядывая в глаза своей жертве.
Даже психолог сидела немного в шокированном состоянии, и не сразу смогла говорить.
Лика смотрела на Мишу, и думала, что все бы отдала, даже должность ангела, чтобы увидеть Этот День воочию, услышать крики людей и почувствовать, как под ногами дрожит земля, сминаемая красным солнцем. Хотя на минутку взглянуть туда, чтобы знать, чем закончиться это представление в театре «Земля».
На прогулке их снова было двое. Никита не вернулся даже на следующий день, хотя это был всего лишь перелом.
- Наверно, тот чокнутый врач заплатил, чтобы Никиту подольше держали в больничном крыле, - предположила Лика.
Был почти полдень, ясный майский полдень. Вчера был дождь, и поэтому сейчас свежесть испарилась от земли и асфальта и не давала жаре одолеть себя.
- Апокалипсис, интересно…- прошептала Лика.
- Смотри! – воскликнул Миша, не обратив на неё внимания и показывая куда-то вверх.
В окне шестого этажа стоял Никита, он радостно махал им рукой. Лика с Мишей переглянулись, обменялись долгим многозначительным взглядом. Солнце светило слишком ярко, и они щурились, но все же смотрели друг на друга, не отрываясь. Губы Миши скривились во что-то наподобие улыбки, такой улыбки, за которой прячется какая-то мысль не совсем здоровая и нормальная, но грандиозная и великая. У Лики перед глазами встало то красное солнце, про которое говорил Миша.
Красное солнце ждет нас.
Бог ждет секунду покоя.
Лика улыбнулась в ответ. Они сорвались с места и побежали в сторону больничного корпуса. Прячась за деревьями, кустами и людьми, они добрались до двери корпуса. Юркнули за дверь, чуть ли не наткнулись на двух врачей, выходивших на свежий воздух, на перекур. После солнечной улицы, все вокруг казалось темным, а лампы нал головой мигали в полумраке коридоров. Здесь было тихо и спокойно, пахло спиртом и целым букетом всяческих лекарств. Вобщем это был запах больницы, который не спутаешь ни с чем.
- Лифт слишком опасно, придется пешком, - на выдохе прошептал Миша.
Они стояли за дверью туалета и видели, что возле лифта всегда кто-то есть и проехать не замеченными, у них не выйдет. Они бегом поднялись по лестнице. Это было очень трудно, но кто-то словно оберегал их от разоблачения. Они добрались до шестого этажа, проходя прямо под носом у врачей и медсестер.
Когда они добрались до шестого, перед ними стала еще одна проблема. На каждом этаже было несколько десятков палат. В каждой из них мог быть Никита. Заглядывать в каждую был бы глупо, поэтому Миша с Ликой решили это по-другому. Лика с Мишей ударили пару раз по перилам, которые затряслись и загудели до самого первого этажа. Миша остался стоять за распахнутой дверью, ведущей на этаж, а Лика спустилась вниз. Медсестра на этаже не стразу пожелала узнать, кто же там шумит. Она выглянула на лестничную площадку, заглянула вниз и посмотрела вверх, и хотела уже уйти, но Лика внизу еще раз совсем близко ударила по перилам. Медсестра заглянула в коридор, убедившись, что никого нет, и больные сидят в своих палатах, и спустилась на один пролет вниз. На пятом этаже медсестра ничего не слышала, а даже если слышала, то не придала этому значения. Озадаченная медсестра с шестого этажа не спеша поднялась наверх, чтобы занять свой пост. Она была уверена, что долгое её общение с психически больными, не идет ей на пользу. И вот следствие – слуховые галлюцинации.
Медсестра дошла до своего места, надела очки, что висели у неё на шее и села за стол. Перед ней лежала открытая книга чрезвычайно увлекательного женского романа. Она уже склонилась над ним в предвкушении, даже прочла первую строку нового абзаца, как сзади на неё обрушился бутыль со спиртом. Медсестра упала на пол, сметнув со стола книжку и пару журналов с какими-то больничными отчетами.
Миша посмотрел на неё снизу вверх. Она лежала в луже спирта, рядом лежали очки, сломанные от падения. Медленно в спирт от головы начало расползаться кровавое пятно. Голова медсестры была расколота, потому что бутыль был из толстого тяжелого стекла, и врятли её сердце еще билось. Миша стоял и смотрел на то, как кровь заполняла спирт. В воздухе резко смешались запах спирта и свежей крови. Самый приятный запах, из самого дорого парфюма. Миша опустился на колени, не в силах сопротивляться. Он сел прямо в лужу крови, на колени перед трупом медсестры. Он обмакнул в кровь обе ладони, провел ими по полу, образовав десять волнистых красноватых линий, они тут же скрылись в крови.
- Миша! – крикнула ему Лика.
Он уже провел первый штрих сбоку стола на дверце, как Лика подбежала к нему и, схватив за руки, подняла с колен.
- Потом.
Миша улыбнулся ей и кивнул. Он провел пальцем по списку больных в журнале, что лежал на столе. Никита был в 14 палате. Они помчались туда.
- Зачем? – спросила Лика, кивая на что-то окровавленное в руке Миши.
- Это горлышко бутылки, острое, - произнес он медленно, подняв на уровень глаза осколок. – А вдруг там сидит это псих?
Лика хихикнула и распахнула дверь. Тот врач даже не сумел ничего сообразить, как осколок, испачканный в крови медсестры, вонзился ему в шею. Он захрипел, попытался достать из-за пояса пистолет. Он схватил его, но тут же его пальцы разжались, и он в судорогах упал на пол. Из его шеи хлестала кровь. Никита с ужасом смотрел на этого врача, корчившегося на полу в луже собственной крови.
Лика опешила и с удивлением повернулась к Мише. Он улыбался во весь рот.
- Как ты это? – спросил Никита, повернувшись к ним. Ужас в его глазах сменился восхищением.
- В школе я не учился, зато научился более полезному, - лукаво усмехнулся в ответ Миша, обходя замершую в дверях Лику.
Никита с нескрываемым восторгом смотрел снизу верх на Мишу. Никита сидел полу возле кровати, его запястье было перевязано тугим бинтом. Лика помогла подняться Никите с пола. Миша выглянул в окно. К зданию больничного крыла бежали четыре санитара. Один поднял голову, заметил Мишу, и крикнул что-то своим коллегам. Они вместе подняли головы и ускорили бег. Они перебежали дорогу и скрылись в здании. Дорога была чиста. Миша подумал, серое идеальное полотно. Для картины, которой нет.
- О нас уже знают, - довольно сказал он, отворачиваясь от окна.
- В ангелы? – спросила просиявшая Лика.
Миша погрустнел в раздумьях.
- Апокалипсис…
Никита убрал руку Лики, подался вперед к Мише. Он протянул ему руку, ладоням вверх.
- Моя кровь годиться? – воодушевленно спросил он.
- Давайте этого психа, - предложил Миша.
- А куда? – поинтересовалась Лика, нагибаясь над трупом.
- Вниз, - отозвался Миша, - асфальт хорошо впитает кровь. Это будет прекрасно.
Лика взяла пистолет у врача. В нем был полный магазин из 13 патронов. Миша удивился им, и назвал его кольтом.
Лика шла впереди, крепко сжимая кольт обеими руками, готовая убить любого, кто встанет у них на пути. Сзади Никита и Миша тащили труп врача. Он был тяжелым и оставлял после себя кровавую полосу. Миша шел зигзагом, чтобы кровавый след был волнистым. Он еле сдерживал себя, чтобы не начать рисовать прямо здесь.
Они пошли пешком. Голова трупа глухо стукалась о каждую ступеньку. Санитары появились неожиданно. Они бежали сверху. Их было почему-то только двое. Лика выстрелила наугад в их сторону. Один остановился, на его белом халате в районе живота расползалось алое пятно. Его коллега тоже остановился, чтобы помочь.
Лика, Миша и Никита ускорили шаг. На третьем этаже несколько медсестер вышли на лестничный пролет. Лика махнула им пистолетом, они с визгом скрылись на этаже. На первом было еще двое санитаров. Лика выстрелили еще раз. Пуля попала в длинную узкую лампу на потолке. Посыпались искры прямо на голову санитарам.
Когда они вышли из здания, на крыльце уже стояло больше десятка врачей, санитаров, а за ними толпились больные. Лика вышла и сразу выстрелила в небо. Послышались крики, несколько больных сбежала, громко крича что-то. Одна женщина упала в обморок.
Костя вытащил труп на середину дороги и бросил. После стольких ступенек голову трупа превратилась в кровавое месиво, кости черепа были раздроблены, а одежда превратилась в клочья.
Лика стала в двух шагах от него и оглядывалась, чтобы никто не смел к ним подойти.
-Михаил, что вы делаете? – крикнула психолог.
- Мы исполняем свои мечты, - азартно улыбнулся он.
Двое санитаров сделали рывок вперед. Лика быстро повернулась к ним.
- Даже не думайте, - сказала она, пристально смотря на них.
- Никто не пострадает, если все будут оставаться на своих местах! - крикнула она, обводя всех дулом пистолета.
Миша грозно смотрел на труп, словно он был в чем-то виноват. Полоса крови за ним была уже едва различимой. Банка была пуста. Он от досады пнул его ногой. Из ран на голове уже начала проступать желтоватая жидкость мозга.
- Он никуда не годиться, - проговорил Миша, – кровь почти вся вытекла.
- Я еще полный, – сказал Никита.
- Ты? – засомневался Миша, – но ты же…
- Давай!
Миша оттащил труп врача.
- Анжелика, ты же умная девочка, отдай эту штуковину, - вкрадчиво сказал какой-то врач, намереваясь сделать шаг вперед.
- Нет, стой! Стой на месте! – крикнула Лика.
- Не переживай, все будет хорошо, - спокойно проговорил врач. – Я ничего тебе не сделаю, - он сделала шаг вперед, и поднял руки на уровень плеч открытыми ладонями вперед.
- Стой, я сказала! – повторила Лика. – Я выстрелю.
Её бесила это лицемерная доброта врачей и медсестер. Она чувствовала, что выстрелит, даже если врач не сдвинется дальше, только из-за его мерзкого выражения лица.
- Тихо, успокойся, - улыбнулся врач. Он опять попытался сделать шаг вперед.
На этот раз Лика не выдержала и выстрелила. Пуля угодила в самое сердце. Лицо врача в мгновение перекосилось, и он упал. Медсестры в страхе отпрянули в стороны. Лика на миг опустила пистолет, пораженная. Она знала, что возможно тот санитар, в которого она стреляла еще в здании, уже не жилец, но вот так в одну секунду убить человека даже для неё было шокирующим. И самое страшное, что Лика не чувствовала, ни капельки страха или вины. Он сам напросился.
Какой-то санитар, увидев, что она расслабилась, кинулся к ней, но в трех шагах был остановлен. Лика стремительно повернулась к нему и подняла пистолет.
- Тоже хочешь? – спросила она.
Лика рассмеялась, сама не зная чему. Может потому что убийство далось намного легче, чем она предполагала. Это так, как рассказывала Ева. Вся тяжесть в том, чтобы дожать курок до упора.
- Ложись, - сказал Миша.
Никита радостно улыбнулся и медленно лег на асфальт, положа руки вдоль тела. Солнце зашло за облака, а он щурился от светящегося голубого неба. Оно было сегодня по особенному сверкающим и ослепляющим, может потому что сегодня день исполнения мечты. В воздухе медленно распространялся неприятный запах свежей крови чего-то еще человеческого внутреннего от этого трупа, полузатащенного на траву. Миша с Никитой затащили его, рассредоточив кольцо людей вокруг них на два полукруга. Они в ужасе расступились перед ужасной печатью смерти на этом бедном враче. Даже его недоброжелатели не пожелали бы ему такое. Мишу мутило от разломленной плоти и костей, которые к тому же испускали какой-то смрадный пар в этот прекрасный майский воздух. Тем более кровь была красива только в первые полчаса, когда она только покинула живые артерии, когда в ней еще живы эритроциты. В венах кровь была темной и густой, ему она тоже нравилась.
К трупу никто не смел подойти. Он так лежал, а кровь вместе с мозгами вытекала на сочную траву, отравляя её.
Лика искоса наблюдала за Мишей. Он сверху вниз посмотрел на Никиту. Он увидел, что осколок еще окровавлен, он вытер о свой халат. Он застыл над Никитой. Ладони вспотели, и такое ощущение, что подрагивали все поджилки в предвкушении. Он не рисовал кровью уже семь месяцев, с тех самый пор, как убил второго человека. Он прикидывал в уме, хватит ли ему Никиты на всю картину, чтобы выписать тщательными штрихами каждую деталь, иначе просто не имеет смысла. Перед его глазами уже мелькала картина, словно в негативе, обращая все остальное в жалкий фон.
Миша, шатаясь, опустился на колени перед Никитой. Тот не спускал с него глаз со странной смесью предвкушения и огромной благодарности.
- Может, ты что-то хочешь? – заботливо поинтересовался, Миша, нагнувшись.
- Я люблю тебя, Миша. И Лику я тоже люблю, – сказал Никита, а потом совсем тихим шепотом, но вложив всё, что внутри, - Спасибо.
Миша облизал губы, выпрямился. Все вокруг замолчали. Лика смотрела на них, и ей было тяжело. Он сейчас порежет.
Трепетными пальцами он сжал запястья Никите, другой рукой он, крепко держа осколок, провел им, надавливая на нежную кожу, по внешней стороны локтя. Никита сморщился и выгнул спину так, что поясница оторвалась от асфальта. Миша немного испугался, и его рука замерла в воздухе. Но его взгляд упал на темную кровь, которая тут же постремилась слиться в лужу. Он глянул на Никиту. Тот одобрительно кивнул.
Миша, растягивая удовольствие, окунул пальцы в кровь на руке. Поднял ладонь на уровень глаз, позволил струйкам стечь по пальцам на запястье. Его заворожило это зрелище. Прямо за его рукой стояла Лика. Она смотрела на него. Он посмотрел на неё, лукаво улыбнулся и со всего размаху провел первый широкий штрих всей ладонью.
Лика увидела его последний взгляд в сознании. Теперь это был дикий художник, одурманенный новыми свежими красками и образами, неимоверно быстро меняющимися в его голове. Он действовал уверенно, будто перед ним лежал образец. Быстрыми движениями он размазывал кровь Никиты по асфальту, крутился вокруг себя, ползал по дороге, нагибался совсем низко, что резкий запах кровь ударял ему в нос, поднимался, чтобы вновь опуститься и добавить какой-то элемент. Он отбросил в сторону шарф, который только мешал ему. Так странно, но почти никто не пытался ему помешать. Все знали, что Никиту еще можно спасти, но все стояли и только смотрели. Как один умирает, глядя счастливыми глазами в небо, грудная клетка которого вздымается в последних эйфорических вдохах, а разорванная рука истекает кровью. Другой бешенными резкими движениями рисовал его кровью, грубо вторгаясь в интимную прорезь раны, снова и снова обмазывая кровью пальцы. Он сдирает колени в кровь, но не замечает этого. Это не важно, это мелкая деталь, а главное, что руки вырисовывают идеальные линии совершенных узоров.
Вскоре крови одной руки было мало, Миша, даже не спрашивая у Никиты, резко рванул по второй руке. Никиты взвыл от боли и дернулся, чтобы встать. Миша удержал его за плечи, прижал к асфальту, успокаивая взглядом как ребенка, которому ночью приснился кошмар.
- Это инстинкт, - глубоко дыша, сказал Миша.
Никита кивнул в ответ. Дыхания обоих сбилось. Никите дыхание сбивала боль, источая его нервы, вытекая из сосудов запястий. Миша, казалось, совершенно хаотично разбрасывал штрихи. Его дыхание слышала Лика, которая просто не могла отвести взгляд от него. Дыхание тяжелое и прерывистое, будто он иногда забывал дышать, чтобы рука прошла по полотну ровно, не прерываясь.
Никита начал терять сознание, в глаза темнело, он чувствовал, будто небо приближается к нему. Боль словно растеклась по всему телу, теперь болела каждая клетка. Он улыбался вверх, а потом рассмеялся. Кровь замедлила свое течение, теперь она вырывалась на волю, словно свежий липкий мед. Никита ощутил слабость, будто его тело подвесили в невесомости здесь на Земле. Он как-будто крутился, вжимаясь в пространство, все сильнее и сильнее. Он даже не знал, в какую сторону он крутиться, просто неимоверное чувство кружения, такое бархатное и легкое, словно затягивающее назад, в какую-то точку далеко на горизонте за спиной. Он крутился по спирали, набирая обороты, но сужая круг. Диаметр сужался, а тело получало большую невесомость. Боль отошла назад, будто он её пролетел, где-то там на третьем круге она превратилась в тень. Боль содрогала весь воздух спирали, и только это он чувствовал, агонические судороги умирающей боли. Круг все сужался и сужался. Никита вспомнил о том, что когда-то читал, о воронке, на дне которой находиться то ли рай, то ли ад, а в середине чистилище. Он прошел уже два, что же интересно там внизу? Эйфория в начале… Он испугался, это был рай, он пролетел чистилище, значит… Там внизу… Он летит в ад. Никита заметался, но спираль уже плотно сжала его, скрутила руки и ноги. Он захныкал. Потом чувствуя, что постепенно начинает кружиться вокруг самого, его пронзила боль, боль внутри его души. Он выгнулся дугой и закричал.
- Нееееееееет!
Миша замер нал асфальтом, капля крови слетела с его пальца прямо в идеальный завиток атомного взрыва. Крик Никиты оборвался внезапно, резко сойдя на хрип. Он упал и потерял сознание. Лика подбежала к нему, упала на колени и взяла его голову в ладони. Её глаза были полны слез.
- Никита! – крикнула она.
Подушечкой безымянного пальца чувствовала еле ощутимый пульс ослабленного сердца, клапаны его прогоняли все меньше и меньше крови.
- Он жив, - радостно сообщила она Миши, но потом снова огорчилась, - еще…
Она бросила пистолет в двух шагах от Никиты. Сразу несколько санитаров воспользовалось этой ситуацией. Но Миша успел первый схватить пистолет.
- Стоять! – истерично крикнул он, наводя пистолет то на одного, то на другого.
- Лика! – он повернулся к ней. Она всматривалась в лицо Никиты, желая узнать, чему он воспротивился.
- Лика! – еще громче крикнул Миша.
Она повернулась к нему. Он швырнул ей пистолет и снова опустился на колени и продолжил рисовать.
Стало пасмурно, худосочная сероватая туча затянула солнце. Оно казалось блеклым и больным лейкемией. Лица людей посерели, а воздух едва двигался между ними. Казалось даже, что когда ветер приносил свежесть, её линия была видна в загустевшем воздухе. Но свежесть быстро душила смесь страха и смерти. Труп врача так и не убрали, майская теплота выжимала из него противный запах. Над ним уже начали кружить мухи, чтобы приложиться к гниющему человечеству.
Лика все еще следила за толпой, хотя видела, что многие не могут оторвать глаз от Миши и Никиты, глаз, полных застывшего ужаса. Она сама то и дело смотрела ни него. Никита лежал бездвижно и без признаков сознания, Миша все выдавливал и выдавливал кровь из его посиневших рук. Он был весь в этой крови на асфальте, он даже не видел, что грудь Никиты все меньше и реже поднимается, все слабее бьется жилка на шее. Для него этот сосуд уже ничего не значит.
Лика вдруг услышала какой-то шепот. Все вокруг молчали, только слышалось чье-то прерывистое дыхание и глотки слез обратно в горло. Девушка посмотрела влево. В десятке метров от них стоял Славик. Он стоял на коленях, позади него был заколоченный второй вход в больничное здание. У него была опущена голова, ладони сложены так, словно он молился. Плотно сжав веки, он что-то быстро шептал. Шепот был неровным, переходил в громкий, то совсем спутывался в бессвязное шипение. Славик немного шатался вперед и назад, как больные, которые иногда садятся на постель, смотрят в одну точку и повторяют несколько слов целыми днями. Никто не обращал на него внимания. Врачам и медсестрам было не до него, и он спокойно предавался молитве своему Водочному богу.
Лика обернулась на Мишу. Он выглядел настолько безумным, что в купе с пистолетом в её руках, никто не предпринимал попыток что-то сделать. Убедившись, что Миша врятли сейчас что-то видит, кроме окровавленного асфальта перед собой, Лика не спеша подошла к Славику. Она делала маленькие неуверенные шаги, её разум был опьянен и сбит с толку страхом первыми ощущениями от свободы, которая сейчас сужалась до горячей рукояти в её ладони. Чем ближе, она подходила, тем больше понятных слов разбирала в быстром шепоте Славика.
- Славе тебе,… наибольшей наградой… я вытерплю… посвящу тебе… отдам… да-да! Смерть!... Слава тебе!... на немых… глотки сухие… грех! грех! грех!...
Она подошла к нему вплотную. Славик замолчал и, открыв глаза, взглянул на неё. Его лицо просияло, как будто он увидел чудо. А глаза засветились изнутри, его лучистые полупрозрачные зеленые глаза.
- Ты Ангел Господень! – воскликнул он. – Ты пришел! Я верил! Я молился! О Боже, сколько я молился… Ты пришла за мной! Я готов! Готов!
Он смотрел на неё снизу вверх, преисполненный щенячьей благодарностью. Его глаза заблестели от слез религиозного экстаза, он просто изнемогал от чего-то непонятного. Лика будто видела, как он стремиться к ней.
Его взгляд упал на пистолет, он опять посмотрел на неё, воодушевленно кивнул и снова опустил голову. До Лики донесся тихий шепот молитвы.
Она подняла руку с пистолетом и приставила ствол к голове. Она всего лишь исполнила мечту. От громкого выстрела, стая голубей слетела с ветвей раскидистого дерева в нескольких метрах от них и унеслась прочь. Славик упал, рядом с его плечом прокатилась едва дымящаяся гильза. Просто Лика исполнила волю чужого Бога. А может это он сам поднял её руку и нажал на курок.
Когда она вернулась обратно, Миша все также рисовал, и только несколько медсестер, сделав лишний круг, чтобы оббежать Лику, кинулись к Славику. И чем холоднее становилась его тело, тем наверняка, горячее ставала его вера, необузданная и непростительная вера в собственноручно сплетенную ложь.
Миша неожиданно поднялся, и замер, сидя на коленях в двух шагах от Никиты. Из его глаз исчезло всё, он совершенно пустым и потерянным взглядом смотрел на картину. Он сгорбился, усталость давила на плечи, руки безвольно лежали на коленях. Он был эмоционально пуст. Он сразу превратился в того мальчика 20 лет на вид, который еще совсем недавно попал сюда. Он, кажется, похудел на несколько килограмм, словно вся его гениальность весила эти килограммы и теперь неровным слоем лежала на асфальте. Миша был весь перепачкан кровью: руки, ноги, халат, даже лицо – все было запачкано алыми пятнами. Он сидел, опустив голову, глядя только перед собой, только на цветной рисунок уже подсыхающей бардовой кровью. Он был опустошен, сузилась его грудная клетка, выпустив все вдохи творческой страсти. Картина была закончена, и теперь можно было умереть.
Он поднялся с места, неровно стоя на ногах от усталости. Он оглядел все полотно, посмотрел на Никиту и заплакал. Он не уткнулся лицом в раскрытые ладони, не отвернулся, он просто стоял, весь выпачканный в чужой крови, а слезы лились по его побледневшим щекам, которые еще несколько минут назад пылали. Он плакал оттого, что больше незачем ему жить, что все закончилось, что жизнь неожиданно потеряла смысл, что этот смысл просто погребен под слоем крови-краски на этом асфальте. Его больно сжимала в груди пустота, просто душила изнутри, такая маленькая душевная смерть. Он просто вылил свою душу на дорогу, разлил красной краской, которую еще долго не сможет вымыть дождь и выбить град. Она прочно влилась в молекулярные клетки бетона. Миша плакал, потому что это так и останется здесь. Что его Апокалипсис смогут видеть лишь бесстрастные врачи с кукольными бездушными сердцами и неприкасаемыми рассудками и сумасшедшие, с расстроенными чувствами реальности и времени, с неправильными чертами характера. Его будут видеть люди с грубыми взглядами.
Миша не мог отвести взгляд от того, что он нарисовал. Но для полного счастья ему не хватало радости от рисования, но пустота заняла все место в груди, и нет места счастью.
Лика подошла к Никите. Санитары ожили и снова попытались подойти к ним. Ей пришлось выстрелить в асфальт, чтобы никого не поранить, но и предупредить, что она всерьез еще кого-нибудь пристрелит. Миша тоже подошел к Никите, неторопливо опустился на колени перед ним и нагнулся. Он положил ладонь на его грудь, и ладонь осталась стоять на месте. После дурмана искусства он понял, чем ему оно обернулось. Он заплакал снова, пара капель упала на веки Никиты, задев ресницы, оттого те затрепетали, создавая иллюзию того, что он просто крепко спит, и ему что-то сниться.
- Пойдем, Миша, - сказала Лика.
Миша не реагировал, он все также с невыразимой грустью смотрел на Никиту. Он несмело гладил его по рыжим волнам волос.
- Миша!
Он резко посмотрел на неё. Миша обмакнул пальцы в уже застывающую кровь на запястьях Никиты и поднялся. Он подошел к трупу врача. Он поднял руку на уровень плеча и позволил нескольким каплям упасть на труп.
- Вот тебе! Идеальное обезболивающее, – проговорил Миша гневно.
Он стоял и пожирал труп глазами, столько ярости в нем накопилось. Лика подошла и еле оттащила Мишу от него.
Они уходили, и Лика снова следила за всеми, чтобы ни один врач не помешал им войти в это здание. Спиной к входу, они прошли через толпу работников и больных. Миша даже не смотрел по сторонам, в полной апатии он дошел до входа. Лика закрыла за собой дверь и просунула какую-то трубу через ручки, которая валялась в комнате уборщицы, которая видимо в погоне за впечатлениями, забыла закрыть дверь. Входная дверь была прозрачная. Лика медленно сделала несколько шагов назад к Мише. Люди по ту сторону двери смотрели на них, как на пришельцев. Тут толпа рассыпалась, и один врач, занеся над головой стул, обрушил его на хрупкое стекло двери.
Лика с Мишей сорвались с места и побежали к лифту. Лифт, к счастью, стоял на первом этаже. Они быстро поднялись вверх, слыша внизу крики и топот. Они поднялись на самый последний этаж, взбежали по узкой лестнице на чердак. Миша вышиб ногой дверь. Они вышли на крышу.
День подходил к концу. Уже не яркое заходящее солнце било им в глаза. Оно было оранжевым, и казалось, будто наколотым на угол высотки далеко впереди. Небо было чистым, как ни странно, только возле самого солнца трепетно рассыпался тонкий слой облаков. Все было нежного розово-голубого цвета, а у самого солнца розовый переходил в оранжевый. И было такое ощущение, что, сколько не вглядывайся, а четкой границы между солнцем, небом и облаками не было. Ветер трепал волосы здесь на высоте, особенно длинные волосы Лики.
Миша подпер старую местами покрытую ржавчиной дверь каким-то обрубком железа с деревом и торчащими ржавыми гвоздями.
Они подошли к краю. Отсюда открывался вид почти на весь полузаженный город, на закатывающееся солнце и на двор лечебницы. Миша перегнулся через широкий парапет и вгляделся вниз. Солнце мягко стелило горячие лучи на свежую зелень травы и деревьев. Еще минута, и оно накрыло весь рисунок. Он будто зажегся, кровь засияла, как алмазы. Лика тоже посмотрела вниз, весь ужас и красота рисунка были как на ладони. Почти весь рисунок занимал огромный красный шар с переливами. Красное злое солнце. Рядом с ним тяжелые грозовые тучи, намазанные густым слоем, низвергающие на землю молнии. Перед солнцем на земле видны были люди, ужасные перекошенные болью лица и морды. Они бежали во все стороны, пытаясь спастись от солнца, которое содрогало землю, которое катилось на них, исполняя роль ангела мести. Люди хватались руками за голову, некоторые ели своих детей, другие ругались и вонзали топоры в спины отцам. Безумие кружило над землей черным вороном и бросало тень на каждую душу, коверкая её и сея в ней семена злобы и ненависти. На всех этих лицах была видна его тень, как что-то незримое, которое замечаешь, лишь отвернувшись и закрыв глаза. Оно отпечатывается на веке с другой стороны. Люди швыряли в солнце бомбы, подрывая тем самым самих себя. Исподтишка, они душили друг друга и кидались зверями на самих близких. Это были больше не люди, а животные, сожравшие сами себя за миллионы лет, ненасытившись природой. В середине, под самым солнцем, было видно облако взрыва атомной бомбы, оно не накрыло все небо, а солнце уже всасывало его. Вокруг кучами лежали трупы, тут же звери еле их, раздирали на куски, дрались из-за падали. Вороны, не стесняясь и не боясь, уже выклевывали глаза еще живым. Некоторые люди тоже ели людей, вгрызались зубами в плоть и кость себе подобных, вырывали кусками сырое мясо и захлебывались кровью, давясь кусками мышц, а по подбородкам на грудь стекали кровь и желтоватый жир.
Миша смотрел на это и по его щекам опять текли слезы. На этот раз он улыбнулся.
- Господи, я сделал это!.. – выдохнул он. А потом крикнул во всю глотку, подняв голову вверх. – Я сделал это!
А потом повернулся к Лике, испугав её бешено радостными глазами, и крепко обнял. Когда он посмотрел на неё снова, держа руки на её плечах, он всмотрелся в неё и сказал:
- А ты видела это?
Он указал на место над солнцем. Ровно посередине вверх лежал Никита, на асфальте Миша пририсовал ему широкие крылья. А с двух сторон от него были нарисованы девушка и парень, тоже ангелы с огромными крыльями. Их лица светились, а из глаз струилась радость.
- Это мы. Ангелы, – улыбнулся Миша.
Лика несмело улыбнулась.
- Это идеально…
- Я знаю, - перебил её Миша.
Они сели на парапет, свесив ноги вниз.
- Знаешь, Миша, у меня возникла такая мысль. Если Бог создал нас по своему подобию, то он тоже совершает ошибки. А что если мы и есть его ошибки, ошибки Бога. Просто он временами дает нам родиться, дает плоду жизнь, иногда забывая просмотреть ленту будущего, узнать жизнеспособность души. Или он наоборот так развлекается. Ведь ему тоже там скучно, из года в год одно и тоже, только в разных интерпретациях. И вот он создает, таких как мы, беспомощных в течение жизни, не способных противостоять действительности. И мы барахтаемся в этом болоте, под названием жизнь, столько, сколько сможем, пока нас не утопят, пока не затопчут свои же. Просто Бог однажды решил пропустить таких, как мы через жизнь, как через мясорубку. Он просто захотел, может, пометить наши души страданиями, как сигаретными ожогами. Возможно, это наказание для ангелов. Или может мы чересчур люди, чтобы жить нормально. Он смотрит сверху, а ангелы делают ставки, кто же протянет больше.
И знаешь, мне кажется, это не только те, кто лежит в психлечебницах или наркологических клиниках, таких людей много. Они адекватны, и у них даже есть нормальные семьи и друзья, но внутри они сжигают себя полностью, чтобы хоть как-то держаться наплаву. Из последних сил они живут, держаться, чтобы не сорваться с восьмого этажа. Эти люди, как мы, с душами-инвалидами, с нулевой от рождения способностью приспосабливаться в жизни.
Бог так жесток. Если это хоть немного, правда. И не важно, в принципе, ошибается он нарочно или случайно, ему это непростительно. Ведь он же Бог, а мы всего лишь люди.
- Если так, может он и не мучается? – спросил Миша.
- Я не знаю! - простонала Лика, глядя вниз. Она сжала губы, чтобы не заплакать. – Мне надоело то, что я ничего не знаю. Я не знаю правды. Я могу строить только догадки. Я больше не хочу.
- По твоим словам у нас точно два Бога, – проговорил Миша, глядя на красное солнце, - Хотя возможно, мы души, принадлежащие дьяволу. Или мы грешники, миллионами лет, горящие в аду. А временами, он развлекается, оживляя нас обратно. И мы слабы не оттого, что он так захотел, а оттого, что наши души ослаблены и искалечены огнем его преисподней.
- Дьявола? – с омерзением повторила Лика. – Так не может быть. У него нет возможности оживлять души.
- Откуда ты знаешь? – спросил Миша, взглянув ей в глаза.
Лика неуверенно пожала плечами.
- Я не знаю, я так думаю. Предполагаю…
- Ты думаешь, Бог нас мог создать, чтобы поиздеваться? – поинтересовался Миша.
- Возможно, но это бессмысленно, - проговорила Лика.
- Может быть там не небесах то, что здесь имеет смысл теряет его там, а бессмысленность обретает новых значимый смысл.
- Смысл в том, что мы можем думать о войнах на земле, о бедности, а том, чтобы сохранить природу и предотвратить голод и катастрофы. А вместо этого мы должны думать о том, почему элементарно не может жить как обычные люди. Потому что мы не можем. Это как стоять в зоопарке у клетки с тюленями. Смотреть, как они красивы, но мы не можем их погладить, потому что решетка. И можем только наблюдать и думать, почему это чертова решетка лишает нас свободы решений. Так и мы сидим, в клетках собственных мыслей и тел, и только наблюдаем за миром, за оконным его лоскутом.
Мне страшно от таких мыслей.
- Каждый сам выбирает себе свободы выбора, - задумчиво произнес Миша. - Почему бы не отстать от этих тюленей и не посмотреть, например, на кошек, от них тебя не отделяет прутья решеток.
- Ты предлагаешь, мне посмотреть на тарелку с отвратительной овсянкой, что подают нам на завтрак, – сказала Лика. – Я просто всегда хотела понять, зачем родилась.
- Стать ангелом, - улыбнулся Миша.
- Нет! – вскричала Лика. – Я не хочу быть ангелом у того Бога, что дал мне такую жизнь и наделил такой судьбой.
Она вдруг вскочила, спрыгнула с парапет на крышу и стремительно пошла к двери, подпертой железкой. Миша догнал её в нескольких шагах. Он резко схватил её за плечи и повернул к себе.
- Ты рехнулась, что ли? – крикнул он ей в лицо. – Умирать, это не всегда имеет смысл. Некоторые живут, умирают, и нет никакого смысла. И не совсем не важно, чем ты там себе это объясняешь. Неужели ты не хочешь просто подумать, зачем это надо тебе? Лично тебе. Что будет там дальше, этого не избежать. Но зачем ты делаешь это преждевременно?
Задумайся просто о себе и своих желаниях.
- Ангел…
- К черту ангелов! Призрачная надежда стать ангелом для тебя важнее, чем жизнь? – вопрошал Миша, тормоша её.
Лика молча, испуганно и сердито смотрела на него.
- Ты такая слишком хорошая и альтруистичная, что ли? – едко спросил Миша. – Почему-то сразу приходит на ум как тебя насилуют.
Этого Лика не вытерпела. Она попыталась сбросить его руки.
- Убери руки, – процедила она сквозь зубы.
Миша спокойно убрал руки. Она сделала шаг назад от него, все еще свирепо глядя на него.
- Знаешь, ты почти рыжая в этом солнце, - неожиданно сказал Миша.
Лика удивленно посмотрела на него. Он медленно подошел к ней. Она грустно и немного сердито смотрела на него. Миша протянул руку и дотронулся до её волос.
- Рыжий - цвет отчаянья, - заметил он.
- Конечно, это цвет огня. Цвет отчаяния клеток воздуха, которых в следующую секунду слижет огонь с пространства. Твое дыхание тоже оранжевое.
Он приблизился и коснулся её губ своими.
- Мы никогда не узнаем, кто прав, - сказал Миша.
- Мы можем узнать уже в следующую минуту, - отозвалась Лика.
Лика отошла от него.
- Хочешь, я прямо сейчас узнаю. Я прокричу тебе ответ! – радостно рассмеялась она.
- Знаешь, у всех ошибок Бога есть одна черта, с которой мы узнаем друг друга. Это оранжевое дыхание. Дыхание отчаяньем, – сказал Миша.
Лика подошла к самому парапету и посмотрела вниз, потом обернулась. Ветер трепал её волосы, которые почти оранжевые падали ей на лицо. Миша подошел к ней, помог взобраться, потом залез сам.
Далеко внизу солнце еще освещали Апокалипсис. И он был оранжевый, сверкающий в последних оранжевых лучах заходящего оранжевого солнца. А волосы Никиты горели на солнце, и казалось, что нимб над его головой.
- У нас будут оранжевые нимбы, - произнесла Лика.
- В честь прошлого? – поинтересовался Миша.
Лика кивнула, улыбаясь, и убрала прядь с лица.