Война, начавшаяся в июне 1941 года, застала семью Марфы в Казахстане, куда увез ее с двумя детьми от первого брака муж, Тимофей. К тому времени у них родилась еще дочка, которую назвали Тамарой.
Жили они в небольшом городке, работали оба на кирпичном заводе. Тимофей был заботливым, добрым. Дочек приемных не обижал. Казалось, жизнь наладилась.
Но недолгим оказалось счастье Марфы. Муж ушел добровольцем на фронт в первые же дни войны. А вскоре принесли похоронку. Погиб Тимофей в далекой Белоруссии.
Неотступная тоска поселилась в душе Марфы, глубже стали горестные складки у рта. Но горе горем, а детей надо было поднимать. Подумала Марфа и решила вернуться с детьми в родные края, на Алтай. Отца с матерью ее к тому времени уже не было в живых, но оставался брат - Игнат. Она надеялась, что рядом с ним будет легче, все-таки родная душа.
Но возвращение домой оказалось трудным. Казалось, судьба вновь послала женщине череду самых тяжелых испытаний.
На одной из станций их обокрали, и осталась Марфа с детьми без вещей и без денег. Помощи ждать было неоткуда. Трое суток провели они на станции, Марфа пыталась уговорить проводников провезти ее с детьми бесплатно, осталось-то всего ничего… Но время было тяжелое, составы шли переполненные, и ответственность за них на себя никто взять не захотел.
Пожалел их пожилой казах, приехавший на станцию из близлежащего аула за солью.
- Паедым ко мне, отдыхать будышь, потом далше…
Поехали. Выделили им казахи сарай, в котором стояла небольшая печурка, принесли кизяк на растопку, травяного чаю и несколько маленьких просяных лепешек. От себя последнее отдали.
Надо было двигаться дальше. До русских селений было уже совсем близко. Но тут заболела Тамара: от недоедания, от холода девчушка совсем обессилела.
Марфа заметалась: что делать? Оставаться на месте – детей кормить нечем, заработать здесь негде. Казахи рады бы помочь, да у самих каждое зернышко на счету.
И женщина решилась: выпросила у казахов немного ржаной муки, намешала ее с травой и испекла детям лепешки. Наказала:
- Доченьки, это вам на три-четыре дня. Дойду до русской деревни, там, казахи говорят, есть зажиточные хозяева, уговорю Христа ради помочь. Люди поди ж, не оставят в беде. Отработаю им потом втройне.
Она не сдержалась, заплакала:
- А вы ждите. Берегите Тамарочку.
Вера с Настей прижались к ней:
- Ты не плачь, мам, мы все сделаем, как ты сказала. И ждать тебя будем.
Единственную доходягу-лошадь увели в дальний аул, и подвезти Марфу было не на чем. Рано утром, поцеловав детей, ушла она по дороге, что вела на север, надеясь к вечеру добраться до русского селения.
Поначалу женщина шла быстро, но ближе к обеду ноги ее словно налились свинцом, голова отяжелела, и каждый шаг давался с трудом. А тут еще поднялся резкий ветер. Налетая, он, казалось, выдувал из души последнее тепло.
Надвинулись сумерки. И откуда-то сверху посыпалась мокрая, колючая крупа. Она била по изможденной, беспомощной женщине, не переставая. Сквозь пелену этой колючей завесы Марфа увидела кучу хвороста.
- Откуда? – мелькнула у нее мысль. Непроизвольно она шагнула к этой куче.
Последнее, что услышала Марфа, был осатаневший лай собак
- Пришла, - успела подумать и провалилась в беспамятство.
Тамарочке становилось все хуже. Она совсем ослабела, не могла уже вставать на опухшие, словно налитые голубизной, ножки.
Поутру Вера с Настей, напоив сестренку жидким чаем из трав, вышли на улицу.
- Пойдем к немцам, - предложила Настя, – Может, хоть сухарик дадут.
Вера согласно кивнула, и они направились к шаткому мостику, который соединял два берега небольшой, но быстрой речки.
Немцы – несколько семей, депортированных в Казахстан с Поволжья, жили на левом берегу реки. Их мужчин на фронт не взяли, но они много работали. Им было позволено распахать целину, и они засевали землю, растили хлеб, который почти полностью сдавали государству. Но и их семьи не голодали.
Держались немцы особняком, и это было понятно, так как считались они потенциальными врагами. Ребятишки с правого берега, играя в войну, порою «расстреливали фрицев», и те, соответственно, отвечали такой же неприязнью.
Подойдя к речке, сестры увидели на противоположном берегу девочку, рыжую Эрну, которая держала в руках большой ломоть хлеба. Дети зачарованно глядели на этот ломоть, а Эрна, словно дразня их, откусывала неторопливо небольшие кусочки. Крошки падали на землю, и от этой картины у голодных девочек темнело в глазах.
Эрна, подойдя ближе к воде, что-то крикнула им и бросила хлеб в воду. Его подхватило течением и понесло. Девчонки бежали по берегу реки, не отрывая взгляда от этого куска.
Споткнувшись, Настя упала, заплакала.
А кусок хлеба, напитавшийся водой, начал погружаться в нее.
Тогда Вера, не помня себя, бросилась в речку. Волной ее сразу отбросило от берега, одежда враз отяжелела, и девочка начала тонуть.
На одном берегу, застыв от страха, стояла Эрна. На другом истошно кричала Настя.
Казахи, находившиеся неподалеку и прибежавшие на крик девочки, запричитали:
- Ой –ой, балшой кызымка тонет!!!
Веру спасли. Едва очнувшись, она, полуживая, прошептала:
- Хлебушек утонул… - и заплакала.
Плакали и все стоящие вокруг.
А вечером к сестрам в сараюшку пришел отец Эрны, высокий немец с голубыми печальными глазами. Он положил на лавочку большую ковригу хлеба и полотняный мешочек, чем-то наполненный. Молча смотрел на детей, а они так же молча – на него. Виновато опустив голову, мужчина вышел.
Девочки кинулись к лавке, торопливо отрезали от ковриги по кусочку себе, бросились, плача и смеясь, к Тамарочке. А у той уже не было сил поесть. Тогда Вера начала осторожно кормить сестренку: макала кусочек хлеба в воду и по крошечке клала ей в ротик. Казалось, Тамара повеселела.
Развязав мешочек, девочки обнаружили там просо.
Тамара протянула слабую ручонку, жестом попросила, чтобы ей насыпали проса в стакан, что стоял рядом с нею.
Вера уговаривала ее:
- Тамарочка, мы сегодня хлебушек покушали, а завтра я тебе кашку сварю. Нельзя тебе сейчас больше кушать.
Малышка беззвучно заплакала, а вместе с нею и сестренки.
Вера взяла стакан, насыпала туда проса и поставила рядом с Тамарочкой. Та, счастливо улыбнувшись, засунула в стакан ручонку и притихла.
Наутро Тамарочка не проснулась. Так и осталась лежать со счастливой улыбкой на губах. И рядом – опрокинутый стакан с рассыпавшимся просом.
Казахи помогли похоронить девочку. Вырыли неглубокую ямку, устлали ее соломой. Положив на нее невесомое тельце, прикрыли рогожкой. И закопали.
Вера с Настей, обессилевшие от слез и голода, стояли молча, похожие на двух маленьких, сгорбленных старушек.
Через два дня девочки простились с приютившими их добрыми людьми и ушли той же дорогой, которой месяц назад ушла и не вернулась их мать.
В степи чуть пробивалась первая зелень. Гонимые ветром, катились по земле шары перекати-поля, похожие на рыжих лисиц.
Уже сгущались сумерки, когда девочки дошли до окраины села, в котором большая часть населения были русские.
На взгорке, пригретые ласковым весенним солнышком, толпились молоденькие березки. Они еще не нарастили на своих тонких светлых стволиках бересты, и казалось, свет струится сквозь них, задерживаясь под тоненькой белой кожицей.
От них веяло такой добротой и спокойствием, что девочки, постояв с ними рядом, почувствовали прилив новых жизненных сил. Переглянувшись, они улыбнулись и, ускорив шаг, направились в село.
Остановились у дома, который показался им богаче остальных. Вера осторожно постучала в калитку. Лая собаки слышно не было. Выждав немного, Вера постучала еще раз.
Дверь открылась, и на крыльцо вышла женщина средних лет в наброшенной на плечи телогрейке. Подойдя к калитке, молча оглядела детей.
- Тетенька, подайте ради Христа… - нерешительно протянула руку Настя.
Женщина открыла калитку, проговорила тихо:
- Идите в дом.
И добавила еле слышно, сдерживая слезы:
- Война проклятая…
В доме топилась печь, пахло свежеиспеченным хлебом и парным молоком. В углу, на подстилке из соломы, топтался теленок.
«Раздевайтесь, - сказала хозяйка. – Переночуете у нас, а завтра решим, как с вами быть.
Вижу, еле на ногах держитесь. Откуда пришли-то?»
«А мы, тетенька, у казахов жили. Их дедушка нас со станции привез. Он добрый, только его все почему-то бабаем зовут. Какой же он бабай, если добрый…» - торопливо начала было рассказывать Настя, но Вера дернула ее за рукав, приказав взглядом молчать. Не болтай, мол, лишнего.
Женщина понимающе усмехнулась.
«Меня тетей Катей зовут, - сказала она. – А это дядя Егор, муж мой. И сын – Семен. Садитесь к столу, ужинать будем».
У голодных девчонок от усталости и запаха еды кружились головы. Робко присев на скамью у стола, они изо всех сил старались не смотреть на еду.
Катерина налила им щей в большую миску, дала две ложки. Подвинула поближе к ним ломти крупно нарезанного хлеба. Сдерживаться больше дети не могли. Не замечая взглядов рядом сидящих людей: тети Кати – жалостливого, дяди Егора – растерянно-гневного, Семена – удивленного, они с жадностью хлебали щи, вкуснее которых, казалось, не было ничего на свете. Опомнились, когда миска опустела.
Вера виновато взглянула на Катерину. Та поднялась, налила в две кружки молока, поставила перед сестрами.
Накормив девочек, хозяйка отвела их в горницу, которая была разделена ситцевой занавеской на две половины. Сказала:
- Постелю вам за занавеской на полу. Там на кровати больная лежит у меня: нашли, горемычную, на дороге, замерзала … Теперь уже выздоравливает. Спит сейчас, так вы уж устраивайтесь потихоньку, не тревожьте ее.
Вера проснулась рано. Обведя взглядом комнату, увидела в рассеянном свете наступающего утра сидящую на кровати женщину, которая, низко опустив стриженую голову, казалось, не замечала ничего вокруг.
Вспомнив слова тети Кати о больной, девочка встала, подошла к кровати.
- Теть, вам, может, надо чего?
Женщина медленно повернула голову. Какое-то время они смотрели друг на друга, и в следующее мгновение женщина зашлась в беззвучном плаче, а Вера бросилась к сестренке, тормоша ее и повторяя:
- Насть, вставай! Ну вставай же!!! Мама… мама… нашлась…
В свое родное село на Алтае Марфа с детьми добрались осенью. По пути домой останавливались в деревнях, Марфа нанималась на любую работу. Люди расплачивались продуктами, которых хватало на некоторое время пути, затем снова была вынужденная остановка.
Убраны уже были огороды, и на позднюю траву по утрам ложился узорчатый иней.
Брат Игнат, увидев сестру с племянницами на пороге своего дома, обрадовался:
- Не чаял уж свидеться. Слава Богу, живы!
Зато невестка Дарья, взглянув зло на золовку, проговорила:
-И што это, как припекло, так сразу к брату? Да у брата своих четверо, мал мала меньше! Последний кусок с тобой делить не буду!
- Да разве ж была я когда нахлебницей? – несмело возразила Марфа. – На хлеб себе и детям, поди, заработаю…
- Не шуми! – урезонил жену Игнат. – не голодаешь, чай. А сестру с малыми дитями на улицу не выгоню.
Но не зря говорят в народе : «Муж – голова, а жена – шея, куда шея повернется, туда и голова».
Выжила Дарья Марфу из дому, позволив, правда, поселиться ей с дочерьми временно в бане. А беда, как водится, не ходит одна. Марфа опять тяжело заболела, слегла. Сказались месяцы скитаний на чужой стороне.
Как тут выбраться из нужды? Девчонки рады бы помочь матери, только как? Работать малы еще. Если летом могли хоть что-то делать по хозяйству, то зимой их помощь совсем никому не нужна была.
А зима выдалась лютая, и уж как водится - свирепствовали крещенские морозы.
Дети дяди Игната – два сына и две дочери, ходили в школу. Вера же с Настей в школу не пошли: нечего было ни одеть, ни обуть.
Игнат в первый же год войны получил тяжелое ранение в ногу и вернулся домой инвалидом. Он на дому катал пимы. Обувь нужна была всем, работы хватало, поэтому в семье был достаток. Где тайком от жены, а где и открыто, Игнат помогал сестре. То муки принесет, то картошки, а то и кусочек домашнего сбитого масла.
Как-то послала Марфа старшую дочь к снохе, нитки попросить.
Был вечер, семья дяди ужинала. Ели пельмени.
Вера взяла нитки и хотела уйти, но не смогла оторвать взгляда от стоящей на столе, дымящейся тарелки. Стояла и ждала…
Тетка, недовольно хмурясь, положила на блюдце несколько пельменей, поставила, со стуком, на лавку, возле девочки. Ложку не дала.
Вера, торопливо съев пельмени и сказав «спасибо», выскочила на улицу.
Забежав в баню, набросила на Настю платок, вытолкала ее за дверь:
- Беги! У дяди пельмени едят!
Когда девочка появилась в дверях, тетка встала из-за стола:
- Ишшо одна явилась! Расплодили нишшету и мне на шею посадили!
Встретив плачущую Настю, Вера расплакалась сама:
- Не догадалась я в карман пельмени для тебя положить…
Пришел дядя Игнат. Он принес немного муки и кусок мяса. Потоптался неловко, сказал:
- Не обижайтесь на тетку Дарью. Тяжело жить с обидой в душе. Уж потерпите. Пройдут тяжелые времена, обязательно пройдут. И жизнь наладится.
Перемены в жизни наступили, когда в воздухе почувствовалось влажное, теплое дыхание весны. Снег сплющился, и кое-где зачернели проталины. В один из дней пошла Марфа к председателю колхоза просить работу.
Тот посмотрел на нее сочувственно.
- Слабая ты еще. Какую тебе работу дать?
Он задумался.
- А знаешь что? Поезжай-ка ты в полеводческую бригаду, сторожем. К посевной окрепнешь немного – кашеварить будешь, - сказал он. - И жить будешь с ребятишками в избушке, какой-никакой угол. Как, согласна?
Не каждый согласился бы жить в открытом поле, у всех – жилье в деревне, хозяйство. А Марфа поехала в бригаду с радостью.
Солнышко с каждым днем становилось щедрее на тепло. Снег сошел быстро, только в березовых колках еще лежали, медленно истаивая, ноздреватые остатки снежного крошева. Над полями повисла волнистая дымка: уходила влага. В талых водах отражались старые березы с вороньими гнездами в ветвях.
Как только в гнездах появились яйца, девчонки стали лазить по деревьям и собирать их, чтобы потом испечь в золе.
Чуть подсохла земля - закипела на полях работа. Марфе привезли продукты, и она стала готовить для сеяльщиков немудреные обеды. Чаще всего делалась просто затируха, хлеб выпекался из ржаной муки пополам с мякиной. Но время было военное, тяжелое, люди не роптали, стойко перенося выпавшие на их долю невзгоды. И Марфа радовалась: ее дети больше не голодали.
«Майская травка голодного накормит». Щавель, лебеда, крапива, которая « жгуча родится, да в щи годится», стали большим подспорьем для семьи.
Рядом с избушкой Марфа вскопала участок земли под огород. Работали на нем втроем, допоздна, пока под лучами закатного солнца бурые борозды на полях не становились малиновыми. «Щедра весна на тепло, да скупа на время. Весною день упустишь - годом не вернешь», - говаривала Марфа.
И когда появились первые всходы, зазеленели на грядках лук, морковь, свекла, радости девчонок не было предела. Каждый день они добросовестно поливали свой огород, особенно старательно ухаживая за капустой, которая ровными рядами стояла в черной, свежеокученной земле.
Как-то Марфа, управившись с делами, взяла ведро воды, позвала детей и пошла с ними в степь, где сплошь были разбросаны по земле насыпи суслиных норок.
- Мам, ты что поливать собралась? – удивленно спросила Вера.
- Не поливать, а выливать, - ответила Марфа. – Сусликов. Это, дочки, мяско нам. Сусличек – он чистенький, зернышки, травку ест, росу пьет…
Вечером она испекла пирог с суслятиной. И с того дня Вера с Настей нередко поутру, когда катились по полям бесшумные волны тумана, уходили в степь и возвращались, ступая по разогретым уже травам, где из-под ног у них , расправив свои оранжевые подкрылья и стрекоча, взлетали кузнечики.
У Марфы теперь всегда был запас суслиного жира. На нем жарила картошку, им заправляла каши. Всякой травке она находила применение, готовить умела и любила. Постепенно забывались страшные голодные месяцы.
Поздней осенью спустились они в околок, где на деревьях мокро поблескивали налитые тяжестью ягоды калины. Настя разжевала горькую, с плоской косточкой, ягоду, сморщилась.
- Ты ягоду-то в ведерко сбирай, вот напарим в печи, тоды и пробуй! - засмеялась Марфа.
Пареная калина оказалась очень вкусной, и совсем не горькой.
На картофельной ботве, уже подсохшей и уложенной кучами на их небольшом огородике, утрами появлялся легкий белый налет – изморозь. Осень настойчиво напоминала, что во всем нужен порядок, что с уборкой пора заканчивать. И когда желтый наряд на березах сменился серебряной кисеей, перебрались они в деревню. Подлатала Марфа заброшенную избушку, в которой давно никто не жил, с разрешения председателя взяла в колхозе лошадь, навозила из бора сучков топить печь. И стала работать на ферме.
В школу Вера с Настей пошли с ноября, как и все деревенские ребятишки. С ранней весны и до поздней осени дети наравне со взрослыми работали в поле. Кто-то пахал на коровах, кто-то работал прицепщиком, девочки часто по темноте шли с фонарем в руках по полю впереди трактора, освещая ему дорогу. Работали на сенокосах, возили копны. Когда детям исполнялось пятнадцать-шестнадцать лет, их уже могли послать работать чабанами. И только с наступлением холодов, когда останавливались все работы в полях, начинались занятия в школе.
У девчонок была одна заплатанная плюшевая жакетка на двоих и одна пара подшитых валенок, подаренных дядей Игнатом. Но так одевались почти все деревенские ребятишки. Одежда – старая, с чужого плеча, черного цвета. Цвета войны.
Сестры ходили в школу по очереди: день – Вера, день – Настя. Писали пером, привязанным к палочке, чернила делали из сажи.
Весной всех школьников снова отправили в поле, собирать колоски. Все собранное сдавалось в колхоз. Существовал «Закон о колосках», предусматривающий жесткое наказание для тех, кто утаивал колхозное добро. Взрослым грозил за подобный проступок тюремный срок, детей же, пойманных на «месте преступления», прощали, но отбиралось все, что они пытались унести домой.
А похоронки все шли и шли в село. На фоне общей печали все остальные беды отходили на второй план. Взаимовыручка и милосердие помогали людям алтайской глубинки выжить в тяжелейшие военные годы.