Накануне Яков позвал Марфу к себе.
- Замуж пора тебе. Абиратовы за свово Ваньку сватать хотят. Отдам.
Марфа бросилась отцу в ноги:
- Не отдавай за него, тятенька! Пожалей меня! Не люб он мне! И боюсь я их!
Яков, багровея, оттолкнул дочь:
- Не смей самовольничать!
- Да как же жить-то мне с им, с постылым-то? – захлебывалась слезами девушка.
Яков сурово посмотрел на дочь:
- Я уж слово дал. Пойдешь.
Марфа бросилась к двери, побежала в пимокатню, к Игнату.
- Заступись, братка, родненький! Тятя замуж велит иттить, да нешто я заслужила такого жениха-то…
Игнат опустил глаза.
- Слухай тятю, Марфута. Не иди супротив. Покорись…
Оцепенев, смотрела девушка на брата глазами, полными слез. Потом горестно покачала головой и вышла.
Игнат ожесточенно начал катать валик.
После гибели Евги он стал сторониться людей, пропадая целыми днями то в пимокатне, то на поле.
Через два года уговорил его Яков снова жениться:
- Не убивайся почем зря, не вертается Евга… Жалковать-то некогда, жисть проходит… Вон Даренка Нечаева, усе гляделки об тебя сломала… Девка видная, славы худой за ней нету… Женился бы уже.
Игнат подчинился воле отца, но остался по-прежнему нелюдимым.
Когда началась гражданская война, он так и не решил для себя, на чьей же стороне правда и против кого ему воевать. Но в первый же налет на деревню колчаковцев он увидел, что не щадят те никого: ни старых, ни малых. Заехав во двор , где жила большая семья Боровиковых с малыми ребятишками, они чуть не порубили на месте всех за то, что маленькая девочка подошла к одному из солдат и, показывая пальчиком на его винтовку, сказала:
- Пика…
Белогвардейцы озверели:
- Откуда малая знает, что такое пика? Партизаните? Всех изничтожить!
Старуха, мать хозяина дома, упала на колени.
- Да ить дите малое! Не разумеет, што говорит! Иде-то услыхала… Рубайте меня, токо диток не губите!
Данилу Боровикова тут же, под вопли семьи, захлестали плетьми до смерти.
После этого случая Игнат с несколькими своими односельчанами ушел в бор, к партизанам. Воевал под командованием Мамонтова, который пользовался огромным уважением и доверием среди земляков. Вернулся домой через полгода, когда в партизанском отряде начались внутренние раздоры. Некоторые мужики, дорвавшись до власти, опьяненные безнаказанностью, начали чинить самосуды над населением.
- Выходит, и мы нынче не лучше беляков, – рассудил Игнат. – Одно дело – кровопивцев народных бить, а другое – губить безоружных хозяев…
- Бог миловал, не тронули ни белые, ни красные, - говорил спустя время Яков, - теперича можно сызнова хозяйство ладить.
Теперь же Игната одолевали жгучие, тревожные мысли о будущем всей семьи, о неизбежности вступления в колхоз, о том, что поступок отца говорит об одном: им всем грозит опасность.
- Пошто дитыну-то родную не пожалел? – корила Ульяна Якова. – Нешто она опила-объела нас? Пущай бы ишо в невестах походила…
Яков зачерпнул из ведра степлившуюся воду, жадно припал к ковшику:
- Не ори, дура- баба. Слух дошел – отправят нас отседова, следом за Горковенковыми. Так можа, хочь Марфутку не тронут. Абиратовы-то усе партизанили… Празднолюб он, Ванька-то, знаю… А токо в ем спасение ныне…
Он широко перекрестился в угол, на темнеющую ликом икону:
- Бог дасть, и нас на месте оставят. Тута землица с нашим запахом, потому как потом нашим соленым полита.
- Господи, наставь, вразуми… - прошептала Ульяна. – На чужбине-то и дождь не такой теплый, и снег не такой мягкий…
Сосновый бор – храм для души человеческой, созданный самой природой. Потому там так покойно. Вековые сосны, позванивая хвоей, слушают молчаливые жалобы людей, пришедших в этот храм. И те, кто приходит сюда за помощью, непременно получают ее в виде мощных потоков жизненной энергии и возвращаются умиротворенными и умудренными.
Сюда и прибежала Марфа, припала к высокой кряжистой сосне, обливаясь слезами.
До позднего вечера просидела она под деревом, прижимаясь щекой к теплой коре его, по которой золотыми каплями стекала смола.
Прощалась девушка с прежней беззаботной жизнью. Понимала, что несладко ей будет жить с Иваном, который слыл на селе первым драчуном и картежником. Встала перед глазами Евга, вспомнились ее безумные глаза и последние страшные слова: «Прокляну… весь ваш род женский прокляну… и не будет счастливой доли вам на этой земле…» Заметалась душа девушки, ища укрытия…
Тяжелыми выдались первые годы после коллективизации. Семьи, богатые мужиками, были богаты и землей. Единоличное хозяйствование им было выгоднее. Но не только середняки, а и беднота с опаской смотрели в будущее. И хотя обнищавший слой крестьян – безземельные, обезмужиченные семьи первыми вступили в колхоз, но свое добро отдавать в общее пользование не торопились. Тяжело было уводить любимую коровушку на общественный скотный двор, видеть, как хлещет ее колхозный пастух, как прикасаются к ней чужие, неласковые руки. Домашнюю скотинку, мирно хрумкающую в стайке сеном, нужно было свести со двора навсегда. И люди резали дойных коров-ведерниц и племенных овец, стараясь поменьше оторвать от своей семьи на общее хозяйство.
А когда после неурожайного, засушливого года пришло распоряжение от властей сдать весь хлеб, до последнего зернышка, государству, народ и вовсе заволновался.
- Рази за то мы кровь проливали, чтобы голодовать теперь?
- За палочки робим… их жевать не будешь…
- Добрых-то хозяев порушили… Кои сами кормились и других не забижали…
- Да… хорош тот, кто кормит да поит, а и тот не худ, кто старую хлеб-соль помнит…
С сожалением вспоминали о тех, кто был отправлен в ссылку. Говорили , что не все заслуживали такой участи. Осуждались только те, кто богател за счет других, был не в меру жадным. Но таких было немного.
- Хозяйство вести – не портками трясти, - говорили старики. – При единоличных-то хозяйствах у многих под зерно осенью амбаров не хватало, а теперича заработанное на трудодни под полатями в закромах помещатся…
Нарастало недовольство новой властью, но открыто выступать боялись, с «врагами народа» расправа была незамедлительной.
Но время шло, в молодом колхозе «Новый мир» дела налаживались, менялось настроение людей. Уже на следующий год после неурожая наученные горьким опытом колхозники большую часть полей засеяли рожью, более устойчивой к засухе. «Матушка-рожь кормит всех сплошь, а пшеничка – по выбору». И люди радовались, глядя, как колышется поле высокими, зыбучими колосьями.
Жизнь была полуголодная, порою несправедливая, но вера в лучшее будущее сплачивала людей, они верили идеям Ленина. Дружно отмечались праздники 1 Мая и 7 ноября. Улицы украшались кумачом, многолюдные колонны демонстрантов с песнями шли по селу.
И также с песнями, не успевал растаять снег, люди уезжали на работы в полевые бригады. Молодежь жила в полях до поздней осени. С утра до вечера работали на земле, растили хлеб, а после работ отдыхали все вместе. Звучали частушки, соответствующие времени и настроению:
- Раньше шили юбки шире, двадцати пяти аршин, а теперя шьют поуже, все коленочки наружу…
Нелегко жилось Марфе в новой семье. Свекор со свекровью ее не обижали, говорили о ней:
- Плохо – молчит, хорошо – тоже молчит.
Молодая сноха терпела пьяные дебоши мужа молча, не жалуясь. Была работящей и покорной. Привыкшая жить в постоянном труде, но и в достатке, первое время Марфа удивлялась тому, что в доме порою совсем нечего есть. Потом поняла, отчего такая нищета: работать в семье не любили. И Марфа сама, как могла, принялась налаживать хозяйство, занялась огородом. И вместе с мужем работала в колхозе.
Вечерами Иван уходил из дома. Все знали: пошел играть с мужиками в карты. Не один он был заядлым картежником, большая часть деревни по вечерам собиралась в чьем-нибудь доме, и засиживались порою до утра, играя азартно, зачастую проигрывая все, вплоть до одежды.
Уже через год у Марфы с Иваном родился первенец, которого назвали Василием, но мальчик был слабеньким и, прожив всего несколько недель, умер. Марфа горевала, а свекровь утешала ее:
- Бог дал, Бог и взял. Молодая, родишь ишо.
Спустя полтора года в зыбке, подвешенной посреди хаты, вновь появился младенец, на этот раз девочка. Назвали ее Устинькой. И в ближайшие годы в семье народились еще две девочки – Верочка и Настенька.
Весна 1938 года выдалась поздняя, но дружная. Жидкая, как кисель, грязь расползлась по деревне. А когда немного подсохла, люди на полях обнаружили не убранные с осени колосья пшеницы. Их было не так много, падалицы, но для многих это было целое богатство. Как-то Марфа после работы со своими товарками пошла в поле и вернулась домой с целым ведром колосьев. Пропустив их через меленку и провеяв, она попросила свекровь:
- Мамань, настряпайте калачей завтрева, да не добавляйте никакой травы, хочь хлебушка настоящего поедим.
С работы на следующий день она пришла поздно. Семья уже поужинала, Иван ушел к соседям, а девочек бабушка уложила спать.
- Устинька-то покушала хорошо, - довольно рассказывала она снохе, - а Верочка с Настеной не дождались, пока хлебушек из печи достану, сморило их. Молочка попили и уснули.
- Ничего, утром поедят.
Марфа нехотя похлебала жидкую похлебку, съела маленький кусочек хлеба:
- Мамань, прилягу я. Сил нет, как устала.
- Ложись, милая. Я дождусь Ивана. Он давеча сказывал, што скоро придет. В бригаду назавтра снаряжают его.
Среди ночи Иван разбудил Марфу:
- Худо дело, чтой-то крутит нас… Знобит…
Марфа спросонья не сразу поняла, что случилось. Потом, увидев, что и Иван, и свекор со свекровью, постанывая, хватаются за животы, испугалась, подскочила к постели Устиньки. Лицо девочки, словно присыпанное мукой, страдальчески морщилось, пряди волос прилипли к мокрому от пота лбу. Марфу охватил жуткий страх, когда она поняла причину этой внезапно навалившейся на ее семью хвори.
Всю ночь она запаривала травы, поила больных, делала примочки.
Чуть забрезжил рассвет, прибежала Ульяна, узнавшая о беде, что приключилась в семье дочери.
- Вот, водички святой принесла. Окропить надоть все в доме…
Но ни отвары, ни вода святая не помогли.
Сразу несколько семей хоронили своих близких. На кладбище бабы переговаривались:
- Вся деревня криком кричит… Неужто не знал никто, что зерно-то потравленное?
Что ж не упредить бы народ?
- Говорят, у всех груди-то посечены, как бичом… Заживо от яда сгорели…
Осталась Марфа вдовой с двумя малыми детьми.