В Эрмитаже был выходной день перед последним воскресеньем июля. Дед работал в своем кабинете над миниатюрами к "Шах-Наме", а мне разрешил постоять на балконе второго этажа, над Набережной.
Один, позади пустынные залы с картинами старых мастеров, а передо мною - Нева и военные корабли Балтийской Флотилии! Вот из-за Дворцового моста появился перископ подводной лодки: она, не всплывая, шла вверх по реке - такая глубина в Неве между Зимним и Петропавловской крепостью! Прямо напротив меня субмарина всплыла: начиналась репетиция парада, посвященного Дню Военно-Морского Флота.
Впервые я попал в Ленинград, когда мне исполнилось девять лет. Оказалось, здесь тоже текла река и люди, как и в Тифлисе, говорили по-русски. Но река была широкой, как водохранилище "Тбилисское Море", а вода в ней - не бурая, мутная, как в Куре, а синяя, в барашках от ветра - как море в Батуме, куда возила меня моя бабушка.
То же было и с языком: все эти словечки, выражения, угодившие в разговорную речь тифлисца из грузинского, армянского, персидского языков, замутившие её, как воду в Куре, придававшие ей такой особый колорит - ничего такого здесь не было и в помине. Тут не акали, как в Москве, не окали, как на Волге, не распевали слова, как на Ставрополье, где я отдыхал прошлым летом. Речь петербуржцев показалась моему уху поначалу странной - лишенная акцента, она была, как Ладожская вода - чистый Литературный Язык Великого Города.
Город действительно оказался непомерно велик. Дед жил за Николаевским мостом, на Английской набережной. В первые же дни я усвоил, что Невский, когда выходишь из парадной на Набережную, справа от нас, и до него недалеко, минут 20, если идти по Гоголя, или Герцена, или по Набережной Мойки. Мне разрешали гулять одному - главное, я должен был вовремя возвращаться к обеду.
Через неделю я осмелел и дошел по Майорова до самой Фонтанки. Тут я решил, что на сегодня хватит и повернул, но не назад, а налево, к Невскому.
Я шагал уже полчаса, а знакомого проспекта все не было видно. Я удивился, но спрашивать дорогу мне не хотелось; к тому же я знал, что иду в правильном направлении. Вскоре в глубине поперечной улицы я увидел золотой шпиль Адмиралтейства. Однако улица была незнакомой и узкой: оказалось, что я дошел только до Гороховой!
Я понял: Невский, Майорова и Гороховая вовсе не параллельны друг другу! Расходясь, как лучи, от одной точки, они все больше удаляются друг от друга. И дуга Фонтанки, связывающая Невский проспект с Вознесенским, оказалась в пять раз длиннее дуги Мойки между этими же проспектами.
Возвращаться к Александровскому саду по мрачной Гороховой не хотелось. Я продолжал идти по Набережной Фонтанки, по розоватому с черными и серыми крапинками граниту тротуара, поражаясь разнообразию пришвартованных катеров и лодок. Я миновал Чернышев мост с его четырьмя башенками, улицу Росси... Фонтанка, все время незаметно поворачивая к северу, довела меня наконец до Аничкова дворца. Кони Клодта! Разве думал я тогда, что решусь спустя десять лет - в честь своего поступления в Университет - влезть на одного из них, правда, самого смирного?!
С того момента, как я вышел из дома, прошло уже часа полтора, а чтобы вернуться обратно, нужно было пройти еще половину Невского, Адмиралтейский проспект, Сенатскую площадь... Когда я проходил под аркой Сената-и-Синода, меня уже плохо держали ноги: мне было всего девять лет.
Я шел по Галерной улице - мимо будущего своего дома наискосок от пышечной, о котором я пока еще ничего не знал, мимо гастронома на углу площади Труда, к пристани у Адмиралтейской верфи - туда, где я гостил у дедушки... Петербург, даже в старых своих границах, оказался огромным.
....Я просыпался на дедушкином диване в большой сорокаметровой комнате с четырьмя окнами на Неву, и первое, что я видел, еще даже не встав с постели - слегка покачивающиеся серые и желтые мачты кораблей у пристани возле нашего дома. В открытые форточки доносились крики чаек. Пахло морем и водорослями. Посередине реки черные буксиры тащили одну за другой в сторону Залива длиннющие баржи. Я умывался в общей ванной, шел за чайником на общую кухню: дед с женой жили в красивейшем месте, но... в коммуналке.
Мы завтракали. Мне, привыкшему к грузинскому чаю, даже "Букет Грузии" казался пределом роскоши. Дед же предпочитал чай индийский, из провинции Дарджилинг - цейлонский чай он считал слишком ординарным.
Елизавета Николаевна доставала из холодильника деликатесы: сырокопченку "Советскую", заливную осетрину от Елисеева, буженину, тортик из "Норда"... Мурзик, наглый и толстый кот, садился на стол, уверенно поджидая, когда и ему положат на блюдце кусочек. Есть под столом, или из миски у двери, как все известные мне до этого кошки, он бы не стал: не позволяло самомнение. Но говорить на эту тему никто не решался: Елизавета Николавна была своенравна, как ребенок, и как ребенок обидчива. Мурзик ел, попадая иногда своим пушистым хвостом в мою чашку, а мы составляли планы на очередной день нашего знакомства с городом.
Как давно, как немыслимо давно все это было!
Мурзика вскоре не стало - он и тогда, в 57-м году, был совсем уже старым.
Елизавета Николаевна, лишившись любимца, вознамерилась выучить французский, но вскоре стала забывать слова даже родного русского языка... А ведь какая была умница - дед, когда я его спрашивал, в чем разница между Дорическим, Ионическим и Коринфским ордером, сразу отсылал меня к ней - она, архитектор-реставратор, преподавала в Академии Художеств. И после Войны по сохранившимся чертежам и рисункам восстановила разрушенные Кроншпицы Трезини в Галерной гавани.
А дед, дожив до 94-летнего возраста, все продолжал работать в Эрмитаже - его и хоронили прямо оттуда, несли, маленького, высохшего, мимо знакомого кабинета на первом этаже с окнами на Адмиралтейство - выносили уже навечно.