Поутру Марфуту разбудил зычный крик петуха, который, устроившись на плетне у самого окна дома, приветствовал солнышко, появившееся из-за гряды сосен, розовеющих под его лучами.
Девочка сладко потянулась, затем, припомнив что-то, торопливо слезла с полатей, на которых спала вместе со старшими сестрами, и выбежала во двор.
- Братка, меня-то возьми с собой! Обещался… - чуть не плача, подбежала она к Игнату, запрягающему в телегу рыжую спокойную кобылку.
- Ох ты ж, заботушка моя, – улыбаясь, ласково проговорил Игнат. – Беги уж, сбирайся. Токо уговор – не жалиться потом, когда оводы кусать зачнут.
- Не буду, не буду, – заверила Марфута.
Мимо с подойником прошла Ульяна.
- И не спится тебе, - проговорила она. - Поди умойся да молочка парного попей.
Девочка подбежала к кадушке с дождевой водой, сполоснула лицо и повернулась к брату. Тот покачал головой:
- Нет, худо глаза промыла. Все одно черные.
Марфута снова склонилась над кадкой, потерла кулачками глаза.
Каждое утро старший брат, подшучивая над сестренкой, говорил:
- Снова не промыла глазки, Марфута. Опять черные.
Девочка, глядя на него темными и блестящими, как смородины, глазами, оправдывалась:
- Так ить стараюся, братка. Шибко мою…
Так и в это утро, Марфута старательно отмывала «грязь», а Игнат добродушно посмеивался.
Солнце всходило не торопясь, словно давая людям почувствовать всю прелесть рассветного июльского утра. Степь опьянила запахом молодой богородской травы, растущей вперемежку с ягодниками, на резных листьях которых тяжелыми каплями поблескивала роса.
Парень ссадил сестренку с телеги у поляны, ярко алеющей спелой крупной земляникой.
- Вот, отседова никуда не уходи. Я в сторонке косить буду.
Когда Игнат завел во двор лошадь, Марфута, сидя на огромной мягкой куче свежескошенной травы, окликнула сестер, пропалывающих огород:
- Мотя, Лена! Гляньте-ко, чего я набрала!
Те в ответ начали было выговаривать ей:
- В огороде трава бузует, а ты раскатываешься…
Но увидев корзинку, полную ягоды, стали просить Игната:
- Братка, и нас возьми завтрева! И мы земляники-то наберем, лепешек насушим, пироги зимой будем печь!
За ужином Ульяна взглянула на Марфу, которая нехотя жевала шаньгу:
- Чтой-то с тобой? Али ества не глянется? Так гречневая каша не приедчива. И шаньги свежие спекла. Какого рожна ишшо надоть?
- Да умаялась она, - заступился за сестренку Игнат. – Гляди-кось, сколь ягоды набрала.
- Молодец, дочка, - подхватил Яков. – Летом пролежишь – зимой с сумой побежишь. А Марфута спроворила – ягодку припасла.
Марфута, положив голову на руки, уже крепко спала.
- Мамань, можа, хватит? - Марфа босыми ногами топталась по куче конопли. – Ноги уж огнем горят!
- Ишо малость подтопчи, мягчее штоб была! – ответила, не отрываясь от квашни, Ульяна.
- Ну куды ее стока-то?
- Как – куды? А холстину на зипуны из чего ткать станем? Вычешем вот да к шерстинке и добавим… Да и юбчонок вам нашить надоть…
- Мамань, а мне низики-то пошто не пошьете с кружевцами, как у Матрены?
- А ты наперво рушников-то стоко повышей, как Матрена, да околодков навяжи, а тады уж и справу себе спрашивай. Матрена заневестилась уж, пущай форсит-то. А ты ишо в сарафанчишке побегашь…
Скрипнула входная дверь, вошла Ефросинья Горковенко. Присела у порога на лавку.
- Хороша помощница у тебя, Уля. Старательная. Мои–то пострелы токо и глядят, кабы на улицу убежать. Не дал Бог ни одной девки…
Ульяна, улыбаясь, посмотрела на дочь:
- Старательная, то правда…
Ефросинья вспомнила, что пришла рассказать последние новости:
- Про деда Солошенко не слыхали ишо?
Ульяна с Марфой в ожидании взглянули на нее. Дед Солошенко слыл на селе колдуном. Плохих дел за ним не знали, но обладал он какой-то непонятной силой и ведал о том, чего другим знать было не дано.
Рассказывали, что как-то летом сидел дед дома, чаевничал, а потом встал из-за стола и сказал своей старухе:
- Пиду на свое поле, вечерять уж пора, баб домой отпустить надоть…
- Каких баб? – не поняла та.
- Так гороху у нас на полосе наворовали, а уйтить не можут…
Так и встретился на своем поле с бабами, у которых в подолах были стручки сочного, сладкого гороха.
- Выпусти нас, деда, - заплакали они. Ни уйти, ни высыпать этот проклятущий горох не можем.
Дед только головой покачал:
- Идите к дитям…
- А вечор, - стала рассказывать Ефросинья, - умыкнули у деда коромысло. Расписное, усе в петухах, то, што он ишо с Украйны привез. Позарились на красоту этакую. Взять-то взял Архип Пренев, оно во дворе на плетне висело, а токо к воротам, да ноги сами назад вертаются. Так и кружил мужик по двору, пока дед не вышел .
- И што дед? – Марфа широко раскрытыми глазами смотрела на рассказчицу.
- Так Архип коромысло-то снять с себя не может, просит деда Христом-Богом ослобонить его, а дед токо хохочет:
- Гулять тоби теперича до сконца веку….
Пожалел потом, отпустил…
А Архипка как домой вернулся, на печь залез, так и не слазит с нее …