Вечер был, сверкали звёзды...

Людмила Гарни
         «Вечер был,  сверкали  звёзды…»             
                Посвящается сестре Ирине Дмитриевой
                Глава первая

           Первое упоминание о Крюкове Посаде – ныне Крюков-на-Днепре, входящий в состав Кременчуга – относится к семнадцатому веку. На сайтах вездесущего интернета  есть много интересного  об истории этих мест.  Кременчуг на левом берегу Днепра и правобережный Крюков соединены между собой  мостом. Длина двухъярусного (нижний ярус  – для железнодорожных составов)  сооружения – около двух километров.
           Сколько исхожено пешком и в детстве, и в юности по замечательному, тоже историческому, мосту!


          Моя бабушка родилась в одном из окрестных сёл, неподалёку от Крюкова,  на исходе девятнадцатого столетия, в 1893 году. При крещении младенцу дали имя Домна, что переводится с латинского как «госпожа» (спасибо интернету!).   Не думаю, что мои далёкие предки  знали об этом,  и в семье девочку звали Домочкой.
         С годами она превратилась  в Домну Павловну или просто в «Павловну». Бабушка не любила своё имя, и я ей обещала: если когда-нибудь у меня будет дочка, то я назову её Домочкой. В пятнадцать лет, конечно же,  моё обещание было опрометчивым.

 
                Невысокого роста, худощавая и пропорционально сложенная, бабушка проворно двигалась по дому и во дворе,  непременно занятая какой-нибудь работой:
… Хозяйство, огород,
И борщ сварить к обеду,
Латать рубаху деду…
Хлопот был полон рот!
Лишь солнышко – в зенит,
Проснутся внучки сами,
А на столе стоит
Пирог под рушниками…


        Вспоминается   проницательный  взгляд карих глаз, красиво очерченный овал смуглого лица без возрастных «брылей»  и опрятное домашнее платье. Рядом с бабушкой всегда было ощущение спокойствия и уюта. Я и сейчас вижу  седые волосы,  собранные в пучок и подколотые гребешком на затылке.  Платочек на голову надевался в исключительных случаях, когда бабушка была «на людях». 
Окружающим бабушка казалась замкнутой, с довольно таки суровым  характером.  А для меня бабушка – это мои корни, моя кровь  и моя жизнь.
Часто я подмечаю в себе многие черты бабушкиного  нрава, с некоторыми из которых  безуспешно борюсь.


       Во время войны 1941-45 гг.  бабушке  пришлось покинуть родные места. Городок заняли немцы. Фашисты уничтожали евреев и коммунистов, а мой дед был убеждённым большевиком: он  активно  устанавливал  советскую власть в Крюкове.  Знаменитый на всю страну Крюковской Вагоностроительный  Завод, где с молодости трудился Иван Константинович Потапов,  успели  до прихода немцев эвакуировать  на Урал.  Семья, за исключением младшенького сыночка, переехала  в город Молотов  (ныне Пермь). Младшенький сыночек  Володенька  (мой будущий папочка) ещё до войны шестнадцатилетним парубком удрал из родной хаты  в Москву.  Володенька успел поучиться в ремесленном училище, а в годы войны – послужить  на линкоре:


…Всем мальчишкам, вестью окрылённым,
Грезился их подвиг фронтовой.
Не считать приписку лет – виной
В райвоенкоматах были склонны…
Морячок Всевышним был храним,
Хоть друзей погибших видел раны…
Помнится: на встречах ветеранов
Мой отец был самым молодым.               

    Только лишь в 1947 году любимый сынок вернулся в родные края. Да не один, а  с молоденькой супругой на четвёртом месяце беременности.   Поставил перед фактом! А  жена-то из Ленинграда родом да  не  робкого десятка!  Блокадное детство, сиротство, детский дом, рано начавшаяся самостоятельная трудовая жизнь в Ярославле во время эвакуации закалили мамин характер.  Много позже  мама поняла тогдашнее отчаяние свекрови. Другая невеста,  «своя», из местных, для  Володеньки  была у бабушки на примете…


      Поначалу  Володя и Нина  жили в Ленинграде, а потом  решили поселиться в Крюкове. Семейная жизнь моих родителей на Украине складывалась не просто.  И, в конце концов,  мама вернулась  в Ленинград, оставив меня с отцом. А он через пару месяцев рванул к жене...  И  получилось так, что  до трёх лет я жила у бабушки! Когда на свет появилась моя сестрёнка, бабушка привезла меня к родителям. Таким образом, довелось ей побывать  и в послевоенном Ленинграде.

 
            Иногда  высвечиваются картинки, запечатлённые в памяти трёхлетнего ребёнка:
… Я одна во дворе. Забор. Вокруг белым-бело. И на этом «белым-бело» шевелится что-то чёрное, внушающее ужас!  Жук на снегу? Это воспоминание, кажется, самое первое,  осталось загадочным…


            …По перрону бегут люди с цветами,  и мы им машем из вагонного окошка…
Это нас с бабушкой встречают в Ленинграде.  Множество маленьких человечков,  снующих по огромной площади.  Как я сейчас понимаю, мы ехали в такси через Дворцовый мост… Отчаянный рёв при виде лестницы,  так похожей на лестницу крюковской поликлиники, куда  бабушка меня водила на прививки.

Мама мне рассказывала:  на  пятый этаж в ленинградскую квартиру  меня  тащили с уверениями, что уколов не будет. Потом было  первое восприятие сестрёнки, бывшей младше меня на год.  Полуголый ребёнок проснулся  в своей кроватке и заплакал со мной за компанию.   На оттоманке восседал пупс.  Мне дали куклу, и я успокоилась. Иришку  мама взяла на руки…
Поначалу, говорят, я очень ревновала маму к сестре. Маленькая «хохля» Люся была страшно дикой  и, сидя на горшке,  отгоняла  умилённых соседок: «Тётка, тикай!» В шестнадцатиметровой комнатке  небольшой коммуналки на Васильевском острове наша семья обосновалась на целых  двадцать лет.


                Глава вторая
 
         Из пятерых родившихся детей  (двое умерли в младенчестве) у бабушки осталось трое: дочь и два сына.  Мой папочка рос болезненным ребёнком, но  хулиганистым не в меру.  Бабушка до последних  своих  дней  волновалась за него больше, чем за старшего сына и дочку: Тонечка на Урале времени зря не теряла, выскочила  замуж и  осталась жить  в  Перми.
           Мне казалось, что из четырёх внучек (внук был один) бабушка именно ко мне относилась  по-особенному. Наверное,  чуяла родственную душу! Возможно, я ошибаюсь, но со мной  бабушка делилась сокровенными воспоминаниями, накопившимися в её душе за долгие годы.

       Судьба бабушки сложилась трудно, как и большинство судеб людей,  переживших  и революции, и голодомор, и войны.   После возвращения из эвакуации  для бабушки настала  жизнь спокойная и размеренная, но это было начало старости.  Страх перед новыми потрясениями  не покидал бабушку, и  моя  мама  уверяла её, что новой войны  не будет. Натянутые отношения между мамой и бабушкой разрушились, когда бабушка убедилась: брак сына оказался прочным.   
С младенческих лет и до полного взросления мы с сестрой почти каждое лето проводили у бабушки. Поезда моего детства – рассказ особый!  Не забуду сложные пересадки в Москве, а затем в Харькове.


      Путешествовать без сопровождения взрослых мы с Иришей начали,  когда  в начале шестидесятых появилось прямое железнодорожное сообщение «Ленинград – Днепропетровск», и наш поезд делал двухминутную остановку в Крюкове.  Летом без родительского надзора  девчонкам-подросткам  жилось вольно! Никто не донимал мелочной опекой.  Бабушкина незамысловатая стряпня  была вкуснее маминой, и даже ненавистный суп в её исполнении мы ели  охотно.

 
- Расскажи, как ты молодая была! – часто просили мы бабушку. Она  тотчас откликалась и начинала рассказывать…
 До замужества бабушка  жила в большой семье с отцом и многочисленными братьями и сёстрами. Мать семейства умерла двадцати восьми лет от роду.
Восьмилетняя  Домочка была средним ребёнком, и ей пришлось присматривать за самой младшей – Мусей.

 
      Бабушкин негромкий певучий голос с украинским выговором действовал на нас с сестрой завораживающе, звучал в унисон дождю, стучавшему в закрытые ставни: 
- Младшую сестру Мусю мама родила в сарае, где заранее всё приготовила для родов. Помню, пошла она в сарай, а через некоторое время вышла с Мусей на руках. А вот как мама умерла, плохо помню, мала была. Батька у нас был строгий. Тяжело ему было с нами… Дивчинами  стали, так он нас из дому не выпускал! 
 Слышим со старшей сестрой по вечерам: где-то  песни поют,  парни с девчатами  хороводы водят … А нам обидно: взаперти сидим. Так в окошко пролезем и сбежим на гулянье! Домой придём  под утро, а батька ждёт с ремнём. Бил нас за наши проделки, да мы всё равно убегали.


 Замуж отдал  рано, мне и восемнадцати не было. Приехал жених со сватами. Обговорили всё с батькой, даже меня не спросили. Смотрю, а жених-то неказистый,  росточком чуть ли не ниже меня. Поплакала, погоревала, да что тут сделаешь? Матери нет, чего висеть у батьки на шее?.. Во время венчания в церкви  народ перешёптывался, мол, невеста така гарна дивчина, а жених-то, тьфу, плюгавенький, смотреть не на что… Горько мне было это слушать! Я ведь и впрямь в молодости хороша была собой… Вот так и вышла за вашего деда!


 
     Многочисленная родня  бабушки и дедушки  проживала и в селе Знаменка, и в Полтаве, и в Москве.  Иногда кто-то из них приезжал погостить, порою, и с детьми всех возрастов.  Но особенно мы радовались появлению тёти Муси (той самой Муси, которая родилась в сарае).  Мария Павловна жила в Москве.  Летом она с мужем обычно навещала старшего брата бабушки, жившего в том же Крюкове.  Тётя Муся приходила к  нам с огромными кульками сладостей для всей  уличной ребятни. Нас с Ирой она никак не выделяла, и мы так же выстраивались в очередь за конфетами и печеньем. Гостинцы делились строго поровну. Тётя Муся всегда была нарядно одета, и за ней вился лёгкий  шлейф хороших духов.  Однажды на пляже она  попросила меня написать что-нибудь на сыром  песочке. И шестилетняя Люсенька  гордо вывела печатными буквами: «МАСКВА». Она меня похвалила и  деликатно исправила ошибку.

   
     Со своими расспросами я приставала к бабушке  «на ночь глядя», когда из-за плохой погоды гулять было невозможно. А в тёплые вечера мальчишки и девчонки  собиралась на травянистом пригорке напротив бабушкиного дома, и мы «тусовались», говоря современным языком, до глубокой ночи, когда яркие звёзды в чёрном небе припадали низко-низко к нашему переулку. И были страшные истории из жизни, и были пересказы из прочитанных книг, и была просто весёлая болтовня. Бабушка  никогда не загоняла нас домой,  и мы с сестрой  так благодарны ей за это! Теперь-то я понимаю, что бабушка слышала наш смех, и ей было спокойно.

     Мы сидели под огромным тополем до тех пор, пока уже никого не оставалось из нашей разновозрастной уличной компании.  Тихонько входили в дом, а бабушка, бывало, только спросит: «Ира, Люся, это вы?»  Наскоро перекусив, шли спать, и не было даже сил  обсуждать накопившиеся за день впечатления.
 Дедушка спал в  кладовке, где стояла небольшая железная кровать, накрытая разным тряпьём. В этой малюсенькой  каморке  хранились запасы продуктов и небольшой ларь с мукой.  Здесь же были развешены  бабушкины платья. Свой гардероб бабушка обновляла редко.


В кладовке бабушка и переодевалась, и отдыхала днём.  Сестра обожала спать на огромной кровати в спальне, а мы с бабушкой спали в зимней кухне – смежной от спальни комнате.  Я – на узкой кровати, бабушка – у печки на полу, правда, на толстой перине. Мои уговоры  поменяться местами  ни к чему не приводили. Бабушка  уверяла нас, что летом она любит спать на полу.

 
                Глава третья

       В  промышленном городке, где  поселились молодые Домочка и Ванюшка после свадьбы, в три смены работали градообразующие предприятия: вагоностроительный, рельсосварочный, и шпальный заводы. Жители Крюкова привыкли к протяжным  заводским гудкам: утренний звал на работу, вечерние гудки означали конец рабочей смены.   
Бабушкин  дом  стоял на углу улицы Ленина  и  Литейного переулка.   Наш переулок вёл к Днепру: стоило только выйти за калитку и немного пройтись по тропинке вдоль  домиков-хат и заборчиков, за которыми буйно зеленели сады и огороды.


       Бабушка вспоминала,  как  вдвоём с дедом, будучи совсем молодыми, они своими руками строили хату-мазанку,  сажали  деревья  и  разбивали  грядки.  В саду росли  вишнёвые деревья и яблони, слива и абрикосы, и было ещё старое ореховое дерево. В огороде тоже, чего только не было!  Аромат  только что сорванного и нагретого солнцем  помидора помню и сейчас! А ещё – благоухание чайных  роз. Закрываю глаза и переношусь в далёкое прошлое.


        …Раннее прохладное утро.  Я, ещё полусонная, дрожу на крыльце бабушкиного дома. Сестрёнка любила поспать подольше. Бабушка давно встала и  жарит  молодую картошечку на завтрак.  Чмокаю её в щёчку и убегаю в сад. А там –  розы, влажные от росы! Срываю  большую розу  и вкалываю в волосы… 
          Хорошо прижилась и сирень под окнами вдоль забора. Бабушка не  сердилась, когда  местные ухажёры обламывали сирень для своих девушек.  Сирень  год от года  разрасталась и цвела ещё гуще!

…Дом белёный прятался в сирени,
В городишке знали этот дом…
Крались по стене мальчишек тени,
И трещали ветки под окном…


Во времена нашего детства  заросли  сирени  с мощным змеевидным корневищем были  самым заманчивым уголком. В сиреневой прохладе  мы с подружками устраивали пошивочную мастерскую для наших кукол.


        Наши подружки! Смешливая  Галочка и воображала Лара, сестрёнки  Аня и Тоня из семьи баптистов…А ещё была отчаянная и неунывающая Людка, красивая, белозубая, похожая на цыганку смуглой кожей и густой копной вьющихся волос.  Людка была старше на целых три года!  Для меня она была примером, мне нравились даже её кривоватые ноги! В семь лет я нарочно косолапила, подражая Людкиной  походке, а в пятнадцать – перестала окликаться на «Люсю» и потребовала, чтобы меня звали Людой.


 В бабушкином доме  было пять комнат. Каждая комната имела своё название.  Поднимаешься по крылечку, увитому диким виноградом и входишь в «коридор», немного напоминающим веранду множеством переплётов на окне. Здесь, за кухонным столом с ящичками, где хранились ложки-вилки, мы  и ели.  На случай плохой погоды в углу на маленьком столике возвышался керогаз.  Имелась в доме  и маленькая электроплитка.


  Из коридора  дверь вела в переднюю – узкую и темноватую, где  на столе у окна (за этим окном и был наш детский сиреневый рай)  мы  утюжили наши наряды. Здесь же стоял и маленький диванчик бордового цвета. Сколько помню, на диванчике никто никогда не сидел. В передней он стоял для красоты. Одна из двух дверей в прихожей всегда оставалась приоткрытой  в «залу». Так именовала бабушка большую и светлую  комнату, где  принимались  редкие  гости.


И была, конечно же, традиционная  для  южан  летняя кухня: белёная печка с духовкой  во дворе  под навесом.  Здесь же на цепи  бегал  Рекс – восточноевропейская овчарка.  Рекс появился  на смену дворняге  Каштану.  Как мы с сестрёнкой, будучи  совсем маленькими, рыдали над бабушкиным письмом! В нём сообщалось, что, когда мы уезжали в Ленинград,  Каштан сорвался с привязи,  побежал за нами…и попал под машину…


 Рекса мы тоже очень любили!  И с ним тоже приключилась история, но закончилась она не так трагично, как с Каштаном.  Однажды  Рекс, освободившись от цепи,  убежал на волю. Целых две недели мы горевали, думая, что всё, пропал наш любимец.  И вдруг он появился: тощий, грязный, с вырванным клоком шерсти и обрывком верёвки на шее. Потом выяснились обстоятельства его долгого отсутствия.  Местные  мальчишки видели, как Рекс поплыл на середину Днепра, и его выловили речники с проходящей баржи. Баржа шла в Днепропетровск.  А через неделю та же баржа шла обратно. Видимо, Рекс узнал знакомые места, бросился в воду и благополучно доплыл до своего родного берега.  Сохранились фотографии, где мы с Каштаном, а позже – и с Рексом…


Иногда  бабушка сдавала залу студентам единственного в городке машиностроительного техникума. В пятнадцать лет я влюбилась в  квартиранта Лёню, приехавшего из дальнего села набираться уму-разуму. Лёне было уже семнадцать,  и он гулял  с весёлыми,  совсем взрослыми девушками.  Моё кокетство с квартирантом было бесполезным,  но зато  окрылило  на сочинение первых  стихов  о  безответной любви.

                Глава четвёртая

       Обстановка  в зале нам нравилась: и зеркало-трюмо, и венские стулья, и тюлевые занавески на окнах, и огромная кадка с «лимоной» - бабушкина гордость. Во время дождя  старики вдвоём тащили  это замечательное лимонное дерево во двор – «напоить лимону», как говорила бабушка. Лимоны  на «лимоне», правда, не росли…
Мы с сестрой часто вертелись  перед зеркалом и, заодно, разглядывали  фотоснимки наших многочисленных  родственников.  Фотокарточки в рамочках давно и прочно обосновались  на стене рядом с трюмо.  На них мы видели бабушку молодой.

 
Вторая дверь в  прихожей  никогда  не закрывалась. За распахнутыми шторами  была  зимняя кухня. Узкая кровать, этажерка со случайными книжками. Несколько чемоданов, поставленных друг на друга и накрытые кружевной скатёркой,  образовывали подобие высокой тумбочки.  На «тумбочке» стояло потускневшее от времени небольшое зеркало, и множество ярких флаконов  из-под одеколона. На них опирались поздравительные открытки от родни. Бабушка говорила, что зимой она их часто перечитывает.

 
Печка в доме была сложена таким образом, что ею обогревались все  комнаты! Русские избы и украинские хаты строили, «танцуя от печки»!  Однажды  я  чуть не опрокинула стоявший на плите в зале  таз с вареньем.  Вишнёвые подтёки сползали по белёной стене… О, ужас! Дома  наша мама  могла устроить  бурю  из-за чернильного пятнышка на скатерти!  Ночью, когда все крепко спали, я прокралась  в залу с  мокрой тряпкой.  В темноте, стараясь не шуметь, кое-как оттёрла  следы преступления и пошла досыпать. 
Утром  проснулась и услышала: «А хто ж цэ там нашкодив?»  Бабушка улыбалась, а на стене  красовались размазанные вишнёвые пятна…Пришлось мне  сознаться в нечаянной «шкоде»…Бабушка не сердилась. Развела извёстку и заново побелила стенку.

 
В спальне, отгороженной от зимней кухни шторами, стояли  шифоньер, высокая кровать с пружинным матрацем (излюбленное место  моей сестры) да жёсткий  топчан. Позже я полюбила спать на нём.  В спальне  доживал свой век и  допотопный радиоприёмник. Сколько радости он доставлял нам с сестрой, когда мы улавливали в эфире заграничные мелодии или болтовню местных радиохулиганов.  С некоторыми из этих ребят мы дружили, проводя вместе время на пляже.  Очень часто радиолюбители устраивали концерты по заявкам знакомых подружек. Все шлягеры шестидесятых годов  были в их распоряжении!

 
Был  в спальне и сундук, обитый жестью. Наверняка, это произведение  искусного мастера по дереву  досталось бабушке в приданое.  В  сундуке она хранила  ценные, по её мнению, вещи, а так же приготовленное  много лет назад «всё на смерть», чего бабушка нам не показывала.


                Глава пятая

К отъезду на Украину готовились в конце учебного года. Мама обновляла наш летний гардероб: покупала  платьица, панамки, купальные шапочки  и всё необходимое для жаркого лета. Заранее заказывались по телефону железнодорожные билеты, и мы с Ирой нетерпеливо  ожидали курьера из транспортного агентства. Маленькие  картонные прямоугольники с пробитыми дырочками-цифрами были гарантией того, что кончится, наконец-то, школа, и мы поедем!


…Остались позади проводы на перроне Витебского вокзала и последние наставления  родителей.  В вагонном купе нас окрыляет чувство свободы, но и ответственности за самих себя. Знакомимся с соседями по купе. Часто нашими попутчиками  оказывались  пожилые тётки или мамочки с детишками.


               Начиналась вагонная жизнь – с чайными перекусами и смотрением в окно с верхней полки, за которую у нас с сестрой сразу возникала борьба. Сестра младше меня, но окружающие были уверены, что старшая – Ира.  Моя сестра отличалась практичностью в житейских вопросах уже в двенадцать лет.  Не в пример мне! Я не умела долго оставаться серьёзной и в поезде  валяла дурака, чем раздражала сестрёнку. Странное чувство появлялось в дороге ночью!  Под  ритмичный стук колёс в памяти мелькали родители,  школьные друзья  и  дорожные сборы… А  утром  больше думалось о предстоящей встрече со всем, что дорого и чего ждали всю зиму.

 
       … Едем уже  более суток. И вот  наш  поезд останавливается на каком-то полустанке. И вдруг из-за окна вагона  доносится украинская речь!  С наслаждением вслушиваюсь в певучий говор двух немолодых  женщин, одетых  не по-городскому.  Значит, ждать осталось недолго!  Смесь русских слов с украинскими  вскоре  будет окружать нас со всех сторон в течение долгого лета. Когда возникло это слово – суржик – мне выяснить не удалось. В те давние годы, о которых я пишу, мы такого слова не знали и  смесь двух языков  воспринимали как нечто само собой разумеющееся. Правда, наши летние подружки  рассказывали, что в школе они изучают «настоящий» литературный украинский язык.  Учились они в русской школе, и этим обстоятельством гордились.

 
    …Ещё одна почти бессонная ночь, и за окнами мелькают знакомые места.  Кременчугский вокзал. Мост. Днепр.  Сады. Заросли кукурузы.  Предвкушение  счастья.    
   …Поезд  прибывал  в  Крюков  около пяти часов утра. Нас встречал дедушка, иногда один,  иногда  с обожаемым нами  дядей Мишей, папиным братом. Наш объёмный багаж везли на «лисапеде».  Дядя Миша, долгое   время служивший в лётных частях, старый, видавший виды  велосипед называл «машиной».




Из сырого Питера,
Из весны промозглой,
Мчится поезд литерный
К украинским звёздам.
Мы пальтишки скинули
Радостно и дружно!
Ждут сестёр каникулы
В городишке южном…
На рассвете утречком –
Встреча на вокзале.
Наш багаж нешуточный
Прочно привязали
Крепкими верёвками
К раме «лисапеда»…
Сонные плетёмся мы,
Догоняя деда…


Пешком до бабушкиного дома надо было пройти минут двадцать по улочкам-переулочкам мимо белёных хат с разрисованными  ставнями, и, казалось, каждый намалёванный  цветочек  радуется вместе с нами!  Бабушка поджидала нас  у калитки. Объятия, поцелуи… Мы входили, точнее, взлетали по крылечку  в  дом.  И было такое ощущение, что всё происходит во сне!



                Глава шестая

       В бабушкином доме  нас обволакивал аромат роз  –  лепестки бабушка раскладывала по всем комнатам –  сушила на зиму.  Аромат чайной розы смешивался с  запахом свежеиспечённого пирога.
Начиналась суматоха с раздачей подарков и  выкладыванием продуктов. В те годы из Ленинграда мы привозили не только конфеты-печенья, но и бидон сливочного  масла, банки с тушёнкой, колбасу и селёдку. В Крюкове таких деликатесов не было!

 Продукты  хранились в  погребе, оборудованном  во дворе. Снова слышу бабушкин голос: «Ира, Люся! Слазьте  в погреб! Достаньте…» Бабушка берётся  за массивное металлическое кольцо, откидывает  тяжёлую деревянную крышку,  мы спускаемся в сырое подземелье по шаткой приставной лестнице.  Нас  обволакивает холод и запах земли. В углу поблёскивают обода новенькой бочки с соленьями, рядом высится гора картошки… Проскакивает  лягушка,  напуганная нашим вторжением. Бабушка стоит наверху и  объясняет, где что лежит и что надо поднять наверх…


…Итак, мы разбираем багаж,  а бабушка режет пирог с вишней, наливает нам по огромной кружке компота и  расспрашивает о родителях.  Дедушка обстоятельно интересуется  нашим  житьём-бытьём.  Уплетаем пирог, отвечаем на расспросы и  посматриваем на  старые ходики с гирьками: ещё нет и десяти, а  нам не терпится поскорее встретиться с подружками. Всю зиму мы с ними переписывались. Писем  иногда  приходило сразу по несколько штук.  Ах, как волнительно было открыть почтовый ящик, не  виртуальный, а настоящий,  висящий в парадном нашей пятиэтажки,  и нащупать толстенький конверт! Посылали друг другу и фотокарточки, и засушенные цветы.

 
…Бабушка довольна и подарками, и  отчётом о здоровье наших родителей.  Остальных родственников мы навестим позже, а сейчас можно и на Днепр!  По пути останавливаемся у дома, где живёт самая любимая подружка.  Кличем её уже с украинским выговором: «Гаа-лоч-кааа!»  Галочка сонно и неторопливо идёт по дорожке к калитке, словно, не очень-то и радуясь нашему появлению. Некоторая неловкость первого момента встречи исчезала не сразу.

 
- С приездом! – улыбается Галочка, и мы зовём её идти с нами…
Этот момент встречи повторялся из лета в лето. И, как правило,  тут же появлялась  Галочкина  бабка, вечно сердитая и недовольная. Здоровались,  она тоже расспрашивала нас  о родителях, интересовалась, приедут ли…И тут же обрушивалась на подругу: иди  приберись у себя в комнате! Это для нас, ленинградских «фифочек», начинался летний праздник. Для подружек  летние дни были  обыденными,  но тогда я этого не понимала.   Невозможно было представить, что здесь бывает снежная зима, и  наши  подружки  катаются на коньках по льду Днепра…


 Галочка была чуть постарше нас.  У неё были огромные серые глаза,  аккуратный носик  с родинкой  и  тёмно-русая коса. Высокая, плотно сложенная, Галочка была красивой. Она много читала и артистично  пересказывала  содержание прочитанных книг во время наших вечерних посиделок…


  Мы дожидались Галочку и  шли  на  берег.  Встречные  старушки  восклицали: «Ой, да це ж  Володины диты  приихали! Як  повырастали! С приездом! Ну, как там папа? А мама?» Они знали Володеньку с младенческих лет и, конечно же, следили за событиями в семье  Павловны…


  …Днепр, казалось, нас ждал. Белый песочек, поющий под босыми ногами, тоже ждал… И солнце  обдавало нас приветственным жаром! Едва сбросив платьица-халатики, мы  тут же ужасались тому, что рядом с Галочкой выглядим белыми курицами.
Подружка уже успела загореть и  снисходительно нас разглядывала. Положение не спасали даже  новые  пляжные наряды, а  купальник у нашей Гали был супер стильным и вызывал лёгкую зависть! Зато в умении плавать мы не отставали, благо  научились  в раннем  детстве, здесь же, на Днепре.


Волю наплававшись,  я  растягивалась на горячем песочке с чувством полной свободы и безмятежности.  Такого блаженства я больше никогда не испытывала! И, конечно, хотелось поскорее  загореть. А  ещё нас ждали  встречи с друзьями, прогулки в старом парке с танцплощадкой,  катание  на моторной лодке и   много всяких разных летних затей. Каникулы начинались!


Там розы, чуть хмельные от росы,
Там шалости, гаданья и поверья…
И только там я не боюсь грозы,
И её навстречу открываю двери.

Там утром солнце бьётся в щели ставней,
Там руки бабушки, тогда ещё не старой…
Там чувства нежного таинственный рассвет,
И первые стихи в пятнадцать лет.




                Глава седьмая
 
    Хорошо было просыпаться по утрам и видеть сквозь щели закрытых ставней лучи солнца! Тишину нарушают кудахтанье кур  да звяканье хозяйственной утвари.  В последние годы жизни  из живности только несколько курочек бегало по двору, а когда-то в хозяйстве не обходилось и без поросёнка.  Бабушка просыпалась «едва начнёт сиреть», как она говорила…


На рассвете бабушка вставала,
На дворе растапливала печь.
К завтраку для внучек успевала
Коржиков поджаристых испечь.
А потом, отправив нас на речку,
Не спеша, готовила обед…


           - А что сегодня на обед? – пытали мы  бабушку, собираясь на Днепр, и в ответ слышали неизменное:  «Та щё в горшок влизэ!» И  часто в «горшок влезал»  украинский борщ, который мы обожали, а дедушка только его и признавал.  Любой другой суп он презрительно обзывал «диетическим»…

Помимо упомянутой жареной картошки,  бабушка  умудрялась быстро приготовить  вареники или «расколотить оладьи», как она говорила. Но больше всего мне нравилось, когда по утрам  скворчала яичница на сале! Мы с сестрой уплетали  её из одной сковородки, макая белый хлеб в растопленное сало. Это блюдо осталось моим любимым на всю жизнь!

 
     … С пляжа мы возвращались часа в три,  когда  жара становилась невыносимой.  Бабушка в это время обычно отдыхала. Мы обедали и скрывались  в прохладной спальне. Слушали приёмник,  секретничали  «о нашем девичьем» и строили планы на предстоящий вечер.  Но  каждую субботу, прежде чем отправиться загорать, мы с сестрёнкой должны были мыть полы, что нами воспринималось без восторга, ведь надо было и перетряхнуть домотканые  половички…


           К порядку в доме бабушка относилась строго. Мытьё посуды  под  чуть заржавелым  рукомойником  во дворе, тоже было нашей обязанностью. Хорошо, что вода в жестяной конструкции всегда была тёплой – солнце старалось! А дедушка воодушевлял нас на сбор  абрикосов.  Они  рыжим ковром устилали землю под деревьями.   Падавшие с деревьев  абрикосы  на варенье не годились. Абрикосовые половинки и косточки  раскладывались  на крыше сарая. Сушка шла зимой на компоты, а косточки  дедушка собирал и сдавал на заготовительный пункт, получая за это небольшие деньги. Тем не менее,  абрикосов было так много, что их избыток просто сметали в мусорную кучу.

  Часто  нас  посылали в магазинчик  при шпальном заводе.  Бабушка отдавала команду: «Ира, Люся, сбегайте в шпалзавод, купите пачку соли, кусок хозяйственного мыла  и кефиру!»  Наше летнее трудовое воспитание было на уровне!


…Как дела в  любимой  Украине?
Память не тускнеет и доныне:
Так же солнце обжигает плечи
И ночами путь мерцает Млечный?
Днепр богат по-прежнему лещами,
И хозяйки хвалятся борщами?
Шпалзавод – чудовище из детства –
Лязгает, как прежде, по соседству?..


Шпальный  завод был  рядом. Высокое бетонное ограждение тянулось вдоль улицы  Ленина, и  в детстве мы засыпали под загадочные звуки работающей в ночную смену техники.  Сейчас я ностальгически вспоминаю и отрывистый визг паровозика-кукушки,  и лёгкий запах креозота, которым, как я теперь понимаю, пропитывались деревянные железнодорожные  шпалы.  Вспоминаю и бабушкину речь,  воспроизводя  её здесь почти дословно:

 
- Ещё до моего замужества ходили мы с дивчинами к одной ворожке. Так она мне всю жизнь предсказала! Выйдешь замуж, говорит,  не по любви, за крестового короля. Он будет мастеровым, жизнь проживёте долгую и однообразную. В бедности не будете, но и не разбогатеете. А сама ты будешь всю жизнь не худа, не толста.  Детей будет пятеро, но выживут трое.  И проживёшь ты до семидесяти пяти лет…И ведь подумай, Люся!  Ведь верно нагадала! – удивлялась бабушка. Живём не бедно, не богато, и  дед вечно в сарае торчит, что-то там пилит, строгает… Да и на заводе всю жизнь мастером работал…Всё правда: и дети, и внуки…И помирать мне, стало быть, скоро…
…Ворожея ошиблась на семь лет. Бабушки не стало в восемьдесят два года.

 

                Глава восьмая


– Бабушка, а как ты думаешь, Бог есть? – было интересно, что бабушка на это ответит.  Ведь мы росли в стране, где школьников воспитывали в духе атеизма.
– Та, хто ж его знае: мабуть, и  е... Ты ж, Люся, дывись, никому не кажи, что у нас икон в хате нэмае!
  Я не помню, чтобы бабушка ходила в церковь. Она, правда,  утверждала, что ходит в церковь зимой.
– Мучил меня дед по молодости!  – продолжала рассказывать бабушка. – Бил часто, да ещё, бывало, из хаты ночью выгонит в одной сорочке под дождь. Стою на крыльце, плачу… Ах, мамочка моя родненькая, не жить бы мне на белом свете!

 Постучусь к соседям, они пожалеют, впустят. Так дед и туда прибежит, ругается. Не прощу ему этого до самой смерти! Ирод проклятый!

 
«Ирод проклятый»  был  почётным пенсионером. В городке нашего дедушку  знали и уважали.  Старого большевика  часто приглашали на какие-то собрания, заседания и  конференции.  Помнится,  папа  как-то привёз из Крюкова  книжечку в твёрдой обложке: «История вагоностроительного завода», где были опубликованы  биографии с фотоснимками выдающихся заводчан. В их числе были и старший брат бабушки Тимофей Павлович  Носуленко,  и наш дед  Иван Константинович  Потапов.

   
Дедушку мы тоже любили.  Как-то раз он, задумчиво вертя в руках подсолнух,  стал  подробно объяснять,  каким образом  прорастают семечки. Мы из вежливости  слушали, торопясь поскорее удрать к подружкам. Однажды он перехватил записку  одного  местного ухажёра.  Мальчишка назначал мне свидание  у музея Макаренко (знаменитый педагог, кстати, жил когда-то в Крюкове). Дед всполошился: «Ты ж смотри, никуда не ходи!» А я  даже и не думала о свидании, только посмеялась… Мальчик мне не нравился…

 
Незыблемо уверовавший в идеи коммунизма,  дедушка  по-своему старался сеять в наши души «доброе, разумное, вечное».  Мне исполнилось восемнадцать, и какие-то, для меня, первые, выборы в стране совпали с моим летним отдыхом. Так дед заставил меня пойти на избирательный участок и написать заявление с просьбой «проголосовать», что я, конечно, и сделала, дабы не обижать его.


           Дедушка иногда позволял себе просто сидеть на скамье, задумчиво созерцая окружающий мир. Бабушке явно не нравилось такое  времяпрепровождение, и она находила ему занятие, если, конечно, он сам не шёл в свой облюбованный сарай-мастерскую: в сарае ему всегда было, чем заняться. У бабушки были свои счёты с дедом, и в старости уже бабушка задавала жару супругу.

 
Дед её побаивался, но, всё же, бывало, ругался  последними словами, не сдерживаясь  при взрослых внучках.  А после бабушкиной смерти он ежедневно ходил на её могилку, и всё плакал. Он был на четыре года старше бабушки, и жить ему оставалось пару лет. Скорее всего, он плакал  о своей уходившей жизни.  Смерть скрывает все тайны, и никто никогда не узнает об истинной причине их невероятно сложных отношений.





                Глава девятая


         Бабушка  училась в церковно-приходской школе.  И в старости она помнила  постулаты Закона Божьего и читала нам наизусть  про сиротку:

Вечер был, сверкали звёзды,
На дворе мороз трещал.
Шёл по улице малютка,
Посинел и весь дрожал.

"Боже! - говорил малютка, -
Я прозяб и есть хочу!
Кто ж согреет и накормит,
Божей добрый, сироту?"

Шла дорогой той старушка,
Услыхала сироту,
Приютила и согрела
И поесть дала ему…


          История про сиротку была довольно таки длинной. Помнится, нам с сестрой до слёз жалко было несчастного малютку, и мы счастливо вздыхали, когда  всё хорошо заканчивалось с божией помощью…
Этот полузабытый  стишок  я отыскала в интернете. Автор – Карл Александрович Петерсон  родился в 1811 году и прожил долгую жизнь…
Бабушка и сказки нам рассказывала! В  них жили-были  и доверчивые зайчики,  и злые волки,  и хитрые лисички-сестрички. Чуть позже, когда мы подросли, бабушка  пересказывала стародавнее, якобы, библейское пророчество, передающееся устно из поколения в поколение:


- И настанет  время, когда вся земля опутается паутиной, и люди будут убивать друг друга, и железные птицы будут летать над землёй и клевать людей. И Красный Петух придёт с Востока …
Бабушка  поясняла: паутина – это провода, сетью которых действительно вся земля опутана, железные птицы – самолёты-бомбардировщики…


Бабушка любила поговорить о событиях, происходящих  в мире: когда нас с сестрой не было дома,  бабушка  слушала приёмник, тот самый, в спальне.  Старший сын (наш  дядя Миша) жил с семьёй неподалёку, и бабушка как-то пошла к нему  «побачить в телевизор тех космонавтов». В те времена репортажи об освоении космоса шли ежедневно.  Бабушка время от времени перечитывала  «Поднятую целину», каждый раз удивляясь тому, «как в книжке всё верно описано».

 

        …Я дописываю эту повесть, когда на дворе 2014-й год. Моему поколению повезло: мы праздновали встречу не только нового века, но и нового  тысячелетия! Моей внучке  тринадцать лет, но я с трудом представляю, что она могла бы одна поехать куда-то... Другое время, другая Россия,  другая Украина…И постоянная тревога  из-за событий, что там происходят… Война!  Такой ужас мои родные, которых уже нет, и представить себе не могли – настолько были прочны связи между нашими народами в те благословенные времена, куда мне так сладко возвращаться, отыскав на полочке в памяти очередную зарисовку из давних лет.



                Глава десятая


          Тихий,  душноватый после знойного дня,  вечер… Бабушка с нашей мамой сидят на крылечке, разговоры ведут… Мы с Ирой, совсем ещё  малышки, пристроились  рядышком с мамой. Бабушка поглаживает вытянутые ноги, приговаривая: «Ноженьки, мои ноженьки! Что с вами сделалось? Видно, натрудились за жизнь…»


 Сколько помню, у бабушки  постоянно болели ноги.  Было страшно смотреть на кровоточащие язвы, тёмные пятна от заживших ран, вздувшиеся вены, подтёки и синяки.  Бабушка называла свою болезнь  «закупорка вен».
Тем не менее, с вечно перевязанными ногами, она двигалась весьма быстро, правда, чуть прихрамывая.


Бабушка любила «слухать, як спивають» - каждый вечер в каком-нибудь соседнем дворе устраивалось застолье. А украинское застолье немыслимо без протяжных украинских песен.  И бабушка иногда пела нам песни из своей молодости:

 Гоп, мои гречаники,
 Гоп, мои милы,
Что же вы, гречаники
До се не поспили?..

  А мы с Иришей  развлекали бабушку,  изображая забавные сценки из нашей жизни. Бабушка заходилась в смехе до кашля, и, видя её радостное настроение, мы старалась продлить его.

 
Бабушка успела  понянчить и свою правнучку – мою первую дочку. Оленьке исполнился год, когда я впервые привезла её в Крюков.  В то лето  у бабушки ещё хватало сил возиться с ребёнком, а вот когда мы с Олечкой  через год снова приехали в город моего детства, я нашла бабушку сильно постаревшей.  Часто от неё я слышала: «шось я дуже качаюсь, як пьяна». Она  начала слепнуть, чего очень боялась. Бабушка считала, что лучше сразу умереть, чем жить слепой. Далеко ходить она  не могла, жалуясь на «сетку перед глазами». И всё же катаракту  прооперировали,  и операция прошла удачно.

 
Я навестила бабушку, и она попросила меня  забрать её в день выписки из больницы.  На деда она почему-то не надеялась, уверяя меня, что дед всё перепутает и сделает не так, как надо. На  старшего сына  она тоже почему-то не рассчитывала.  Бабушкину просьбу я восприняла, как старческий каприз, поручила  деду встретить её, а сама увлеклась летними затеями. В то лето мы весёлой компанией, состоящей из нескольких семей с детьми,  жили в палатках на острове посреди Днепра.


  А потом выяснилось, что дед опоздал, но  всё же «поймал»  бабушку на автобусной остановке…  Помню, я даже не пыталась оправдываться…Ощущение вины было ужасное, но бабушка меня, конечно же,  простила.


 После операции бабушке стало намного лучше, и однажды у неё появилось желание прогуляться  на  кладбище, расположенное  в двух кварталах  от нашего дома. В детстве мы часто бегали туда, провожая чьи-нибудь похороны. Похоронные процессии  шли мимо бабушкиного дома, и для всей ребятни в округе это было своего рода развлечением.  Дети  не задумываются о вечном!..


…Олечку я оставила с друзьями на острове, и мы пошли  на кладбище. День  выдался пасмурный и ветреный.  Мы шли медленно,  бабушка опиралась на мою руку. На кладбище она рассказывала мне житейские истории своих знакомых и близких, давно ушедших в мир иной.  Показывала  интересные памятники, сохранившие со времён её далёкой  молодости.  Бабушка легко разыскала место, где покоились её  «батька та маты». Поклонилась дорогим её сердцу могилкам.  Крюковское  кладбище стоит на песчанике,  и  там полно муравьёв.


Разросшиеся деревья, множество ярких цветов, православная церковь… Какими глазами бабушка смотрела на всё! Она понимала, что не за горами то время, когда и она будет лежать здесь же, рядом со своими родными.
 Едва мы решили возвращаться домой, как  разразилась  гроза с сильнейшим ливнем. Как страшно стало и за бабушку, и за себя, и за всех живущих людей на Земле… Природа, словно, напоминала о том неотвратимом, что ждёт каждого в свой срок. Не помню, как мы пришли  домой. Запомнилась только  сникшая фигурка бабушки и её глаза…


                Глава одиннадцатая


          Обычно в последние августовские дни  мы возвращались  в Ленинград, где нас ждали родители, друзья и школьные будни.
Недели за две до отъезда приобретались билеты, за которыми мы  с дедушкой поздней ночью  шли пешком в Кременчуг.  Билетная касса в Кременчуге открывалась в девять. Народ занимал очередь  чуть ли ни с вечера... Другого способа достать билеты на поезд в конце летних каникул просто не было.


        …Наступал день отъезда. Уложены бабушкины пирожки и традиционная курица. Даны последние наставления. Для бабушки всё, что касалось переездов, было нервно и суетливо. Эта  суетливость  перед дорогой навсегда передалась и мне.   
…До станции нас с сестрой  провожали  родные и друзья.  Бабушка выходила за калитку и долго-долго смотрела нам вослед, прикрыв рукой глаза от солнца.  И  мы всё время  оборачивались и махали бабушке. Она стояла, такая маленькая и беспомощная, до тех пор, пока мы не исчезали за поворотом. …Ком застревал в горле точно так же, как и сейчас, когда я пишу эти строчки. В этот момент мне было страшно – вдруг я вижу бабушку в последний раз. И последний раз был. И именно такой…


Итак, мы уезжали, а бабушка начинала ждать: сначала писем от нас, а с наступлением весны и нашего приезда. Бабушка  редко писала письма, в основном, этим занимался  дедушка,  обстоятельно обрисовывая все житейские новости.

  Я берегу  последнее письмо, написанное бабушкой:  листочек из школьной тетрадки с двух сторон заполнен едва разборчивыми пляшущими и наползающими друг на друга строчками:

 
…решила вам написать о себе… закрылся другой глаз…я совсем плохо вижу…упала в погреб… ушибла сильно ногу, долго не могла встать на ногу, сейчас уже хожу, но всё ещё болит…хочется поделиться с вами своим горьким горем…когда получим письмо, то жду, пока  кто придёт и мне его прочитает…всегда сама читала…а теперь что со мной сделалось… не могу я смириться,  и меня это  тяготит…


        А ещё у меня хранятся пожелтевшие от времени кружева, связанные бабушкиными руками. Я иногда их достаю, когда возвращается  мода-ретро: на новом платье кружевной воротничок  смотрелся бы неплохо!  Бережно перебираю кружева, разглядывая тонкий узор, и, словно ощущаю тепло бабушкиных рук. Потом аккуратно сворачиваю и прячу в шкаф мою драгоценную реликвию.


 Когда-то бабушка мне наказывала – приехать её хоронить. Умерла бабушка в феврале 1975 года, и тогда же появилась на свет моя младшая дочка Кристина.  На похороны  бабушки  поехали  папа и мама…


Не долететь – не то, чтобы дойти
В тот городок, где лёгкой  гарью пахнет ветер.
Под толщей временной мои  пути
В тот городок, единственный на свете…

 
        Мне и сейчас иногда снится, что я на Украине. Во сне –  наш переулок,  Днепр,  родные лица… Просыпаюсь в слезах и понимаю, что это  больной, повторяющийся на протяжении всей жизни сон.


        Мои  дочери давно выросли. И, хотя ни одну из них я не назвала Домочкой, глядя на них, я вспоминаю любимую бабушку, ведь и в моих детях есть частичка чего-то необъяснимого,  называющегося генной памятью поколений.