Рассказы о войне. 7 ноября 1947г. На покосе. Отмена хлебных карточек.
Однажды мама принесла с вокзала балалайку. Она выменяла её на молоко у пассажира. Слух у меня был отличный и вскоре я наигрывал «Ах вы, сени, мои сени, сени новые мои, сени новые, кленовые, решетчатые», «выйду я на реченьку, выйду я на быструю». Но внезапно моё музыкальное образование оборвалось. Случилось это так. В нашем доме жила семья, мать и два взрослых сына. Младший Васька до войны за хулиганство получил срок. Закончилась война и шилкинские мужики стали возвращаться домой. Васька объявился позже других, в солдатской форме с сержантскими погонами, а на гимнастёрке сияли четыре медали, одна «За Отвагу». Он дольше всех праздновал своё возвращение в компании своих довоенных товарищей. Обычно они собирались вокруг стола, сколоченного из досок, посередине улицы. Что-то пили, чем-то закусывали, пели песни. Мы уличные ребятишки крутились здесь же. Васька частенько просил меня принести балалайку. Он хорошо пел, подыгрывая себе на балалайке. Мы любили слушать Васькины песни, иногда он объявлял: « А теперь я вам исполню песни с картинками».
Но больше всего любили слушать его рассказы о войне. Каждый раз, подвыпив, собутыльники просили рассказать, за какие подвиги он получил свои медали.
Чаще Васька отнекивался, но когда к просьбе подключалась вся ребятня, он, долго молча, сидел, а затем начинал свой рассказ. Мы, не шелохнувшись, слушали, стараясь не пропустить ни одного слова.
В тот день рассказ был посвящён медали «За Отвагу».
Воевал Василий в штрафном батальоне. Немцы никак не могли взять рубеж, который оборонял батальон. Дважды немцы атаковали и дважды, неся большие потери, отступали. На другой день над нашими окопами пролетел немецкий самолёт и на головы солдат посыпались сверху листовки. В них сообщалось, что германскому командованию известно кто защищает рубеж, что коммунисты никогда не простят вам судимость, никогда не дадут вам свободу, вы для них только пушечное мясо. Убивайте командиров, Переходите на нашу сторону, и мы гарантируем вам жизнь и свободу.
Через час немцы пошли в наступление. «Мы стали выходить из окопов, - рассказывал Василий, - бросая винтовки на землю, и, поднимая руки вверх, шли навстречу немцам. Поравнявшись, мы выхватывали из шинели штыки и кромсали фашистов. Когда сражение закончилось, Красная Армия перешла в наступление на этом участке фронта, а нас оставили в тылу залечивать раны и для пополнения. Вот за этот бой я и получил медаль «За Отвагу».
Мы восхищённо смотрели на Ваську и, в это время, один из его приятелей произнёс: « Как складно ты заливаешь, Василий». Едва он произнёс эту фразу, как Васька обрушил на его голову мою балалайку. Папа, успокаивая меня, говорил: « Не переживай сынок, мы купим тебе аккордеон». Кусок белого хлеба, намазанного маслом и сверху посыпанный сахарным песком и аккордеон, остались в мечтах моего детства.
В Шилке не было детской музыкальной школы, и первые уроки нотной грамоты я постигал в Иркутском Горно-Металлургическом институте, у руководителя духового оркестра Буковского Бориса Эммануиловича. Сначала я осваивал кларнет, в оркестре играл на альте, а на городских и областных смотрах, в « Славься» Глинки исполнял соло на колоколах. Это было потом, а сейчас наступило первое сентября 1947года. Прозвенел звонок и в наш класс входит незнакомая пожилая, с седеющими волосами, смуглая женщина. Мы встали, поздоровались, и она нам представилась нашей учительницей. Я до сих пор помню всех своих учителей, по имени и отчеству, и фамилии многих помню, а вот имени этой учительницы моя память не сохранила. Но горький осадок в моей душе она оставила на долгие годы. В середине второй четверти она попросила, чтобы я сегодня вечером принёс к ней домой ведро картошки. Придя, из школы, я передал её просьбу маме. Мама сначала не поверила, решила, что я не правильно понял свою учительницу. Но ближе к вечеру набрала полное ведро картошки и сказала, неси. Мама я не могу, а вдруг меня увидят с этим ведром мои одноклассники. Мама оделась, взяла ведро с картошкой и сказала, пошли.
Учительница жила в доме рядом со школой. Подойдя к подъезду, мама передала мне ведро и сказала, иди. Я постучал, мне сразу же открыли дверь, одна из дочерей учительницы, молча, взяла ведро, высыпала картошку на пол, вернула пустое ведро и сказала спасибо.
Я бегом припустил домой. В конце учебного года эта учительница незаметно исчезла из Шилки.
Прошли годы. Однажды, на каникулах, в Шилке, в компании своих бывших одноклассников, вспоминая школу, учителей, я признался в своём не хорошем поступке, прося у всех прощение. И каково было изумление всех присутствующих, когда выяснилось, что каждый проделал этот маршрут с ведром картошки. И у каждого остался горький осадок в душе.
7-го ноября в день 30-ой годовщины Великой Октябрьской Социалистической Революции наш класс впервые участвовал, вместе со всей школой, в праздничной демонстрации. После окончания митинга мы вернулись в школу и заняли места за своими партами. Учительница, перед каждым из нас, положила два кусочка хлеба и пакетик с сахарным песком. Так мы отметили юбилейную дату.
А 15-го декабря 1947 года карточки на хлеб и другие продукты питания были отменены. Теперь за хлебом в магазин мама отправляла или меня, или Сашку. Хлеб отпускали по два килограмма в одни руки. Это была целая буханка, и стоила она десять рублей. Очередь занимали за долго до открытия магазина. Хлеб привозили в большом деревянном ящике, который стоял или на телеге, или на санях, в зависимости от времени года. Повозка уезжала, и покупателей запускали в магазин по десять человек. Порядок контролировал милиционер в форме. К весне научились обходиться без милиционера, но также продолжали запускать по десять человек.
Отправляя за хлебом, мама, каждый раз, вручала мне десятку.
Но однажды, со мной, произошёл удивительный случай.
Крепко зажав десятку в кулаке, я помчался в магазин. Занял очередь и разжал свои пальцы, когда оказался уже перед продавцом. Но, в моей ладошке было пусто. Я горько заплакал. Продавщица попросила всех расступиться от прилавка, чтобы дать мне возможность посмотреть на полу, под ногами. Денег не было, и я со слезами выбежал из магазина. Бегу по направлению к дому по дамбе. Слёзы ручьём катятся по лицу. На моём пути, слева от дамбы, в которой был проложен водопровод от насосной станции до железнодорожного вокзала, было небольшое озерко. Я спустился к нему. Ополоснул лицо, черпая воду ладошками. Постепенно успокаиваясь, я опустился на траву. Утро было тёплое. Солнечные лучи, отражаясь от воды, ослепляли меня. Я сидел, молча, глядя на воду, представляя картину моего появления перед мамой, сестрёнками без хлеба и без денег.
Вдруг подул ветерок, и вода пришла в движение. Я увидел, как белые водяные барашки перекатываются через какой-то предмет на поверхности воды. Закатав гачи штанов, я побрёл к этому предмету. Какую радость я испытал, когда в моей руке оказались пять новеньких троек. Деньги были почти не промокшие. Кругом никого не было, и я, разложив их на траву, любовался, давая возможность им окончательно подсохнуть.
Домой я вернулся с хлебом и пятью рублями. Мама долго хранила оставшуюся тройку, а я всю жизнь говорю: «Спасибо», когда чувствую, в самую трудную минуту, пришедшую помощь. Не знаю, как это объяснить, но я всегда поступал по совести и справедливости, как бы в ответ на эту помощь, как будто чувствовал, что мои действия, поступки оценивает невидимый мной, ангел хранитель.
Учебный год подходил к концу. Я заканчивал четвёртый класс. И к моему огорчению с одной четвёркой по арифметике. Учителя звали Сафроний Афанасьевич Бутин. Между собой мы его звали Сафрон Афанасьевич. Он об этом знал и иногда на уроке говорил: » Зовите меня, как угодно, хоть чугуном, только в печь не сажайте».
Уже учась в старших классах, мы узнали, что два его брата были героями гражданской войны в Забайкалье. Оба расстреляны семёновцами. В городе Чите центральная улица в советское время носила название, улица Бутина.
Русскому языку учила нас Тюменцева Ольга Ивановна, самая пожилая, и самая уважаемая в Шилке учительница. Авторитет учителей и у нас, и у наших родителей был непререкаемый. Здороваясь на улице с учителем, мы слегка наклоняли голову, при этом чуть поднимая шапку.
На каникулах, в составе школьного драмкружка, в саду железнодорожников, наш класс показывал сказку «Теремок». У меня была роль рассказчика, Вовка Луньков играл петуха, Алина - лису. В железнодорожном клубе нам сшили костюмы, сделали красивые декорации. Всё лето, два раза в неделю, был, как сейчас говорят, полный аншлаг.
После пятого класса, в начале июля, к администрации школы обратилось правление мирсановского колхоза. Начинался сенокос. Нужны были мальчики, умеющие сидеть на лошади. К нам пришла пионервожатая, и мама, к моей радости, отпустила меня. На следующий день, на трёх подводах, мы тронулись в путь, и к вечеру были на месте, в Мирсановской пади. Кругом лежала скошенная трава и ни одного кустика до самого горизонта. Жить нам предстояло в большущем балагане, похожем на бурятскую юрту, только выше и намного шире, сверху до самого низа, укутанным сеном. Днём в балагане было прохладно, а ночью тепло. Рядом с балаганом стоял длинный, сколоченный из досок стол, а по обеим сторонам, сколоченные из досок, скамейки.
Наутро, после завтрака, бригадир, пожилой мужчина, обратился ко всем присутствующим. Он сказал, что скошенная трава высохла и нужно в короткий срок сгрести, скопнить и уложить сено в зароды. Нам никто не простит, если мы такой хороший урожай сгноим под дождём. Четверо деревенских парней, постарше нас, сразу же запрягли своих лошадей в конные грабли и стали из прокосов делать валки. Почти все женщины с вилами и граблями валки превращали в копны.
Бригадир провёл с нами инструктаж и мы, вместе с мужиками, направились в загон, где находились лошади. Загон был огорожен берёзовыми пряслами в два ряда. К трём мальчикам прикреплялся взрослый колхозник, который каждое утро надевал на лошадку уздечку и хомут и помогал забраться на лошадь. Вечером он распрягал коня и уводил в загон. Мне досталась кобыла, которая раньше участвовала в скачках, а теперь, состарившись, возила копны. Никакого седла, только небольшой кусочек войлока. От хомута, по обеим сторонам лошади, тянулись два длинных кожаных ремня. Конец каждого заканчивался петлёй. К ремням крепился барок, деревянная круглая палка, сантиметров восемьдесят длиной. Правая петля одевалась на правый конец, левая на левый конец барка. К середине барка крепился, с помощью верёвки, подкопённик, длинная берёзовая, хорошо проструганная и просушенная палка. Расстояние между барком и комлем подкопённика около метра. За комель подкопённика была привязана длинная верёвка. Когда я подлетал к копне, женщина проталкивала подкопённик под копну, перебрасывала верёвку через копну, и привязывала её к концу подкопённика. Я мчался к зароду, подъезжая как можно ближе. Здесь другая женщина дёргала за петлю верёвки, я отъезжал, а копна оставалась на месте. Я мчался к новой копне, но только к той, у которой уже стояла женщина.
Четыре мужика подхватывали деревянными, трёхрожковыми вилами наши копны и бросали на зарод. Бригадир, тоже с вилами, стоял на зароде и раскладывал сено по всей площади зарода.
В полдень, с наступлением жары, делали перерыв на обед. Лошадей распрягали, и один из колхозников гнал их на водопой. Далеко, в нескольких километрах в пади, стоял колодец-журавель. Рядом стояло корыто, выдолбленное в стволе лиственницы. Вода находилась на большой глубине, и стоило большого труда поднимать каждое ведро и выливать в корыто. Пока лошади пили водичку, мы, пообедав, бежали в балаган и падали на сено от усталости и жары. Как только жара немножко спадала, снова сидели верхом на своих лошадках. И так с раннего утра и до позднего вечера. Поужинав, добирались до своих лежанок и засыпали под пение деревенских женщин. Сколько прекрасных народных песен было спето мирсановскими женщинами.
Приведу несколько названий песен: «Скакал казак через долину, кольцо блестело на руке, кольцо от той, кого покинул для службы где-то вдалеке». « Глухой неведомой тропою, ……». «Славное море священный Байкал…….», «По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах…», «Степь да степь кругом, путь далёк, лежит, в той степи глухой, замерзал ямщик….».. Пели очень хорошо. Многие песни я слышал в доме бабушки, а самой любимой бабушкиной песней была «Позабыт, позаброшен с молодых юных лет…..». Несколько раз солировал здоровенный мужик, которого мы немножко побаивались, но и уважали. Он усаживал нас в круг и начинал петь, а мы дружно выводили: «тумба, тумба, тумба, тумба», пока не заканчивалась песня. Прошло несколько дней и мы, пообедав, уже не бежали в балаган, а втроём, вчетвером помогали сопровождать лошадей к колодцу и обратно. За две недели у нас блестели только зубы. Все были чёрные, как негритята.
Кормили нас хорошо. Молока и хлеба было вдоволь. В один из последних дней работы мне не повезло. Возвращаясь с водопоя, мы устроили гонки. Моя лошадка вспомнила молодость и пустилась в галоп, опережая остальных лошадей. На мою беду она была низкопередая, по этой причине я постепенно скатывался вперёд. Вцепившись в гриву, я почти лежал на шее, но остановить лошадь не удалось. Мгновение, и я уже на земле. Мимо проскакало около двух десятков лошадей, но, ни одна не наступила на меня. И только камушек, прилетевший или из под копыта моей лошадки, или другой, угодил в мой левый глаз. Меня уложили в повозку, запряжённую парой лошадей, и рысью доставили в районную больницу. Через несколько дней я предстал перед своей мамой, с перевязанным глазом. Она долго причитала и плакала, но всё обошлось.
В деревню, на уборку урожая, мы ездили каждую осень, начиная с восьмого класса.
Из вагонного депо приходили два грузовика. Девочки и мальчики нашего класса усаживались на приколоченные поперёк кузова доски, и с песнями отправлялись в путь. Ехали долго. Сначала рядом с железной дорогой мимо Митрофаново, Казаново. Не доезжая станции Онон, на пароме переправились через реку Онон, а дальше по плохой грунтовой дороге ехали на юг, до деревни Чирон. Взрослые и наши ровесники встречали нас, не скрывая радости. Мужиков было мало. Многие не вернулись с войны. Народ жил бедно, но в избах было чисто и просторно. Нас определяли по квартирам, по два, три мальчика или девочек. Кормили в столовой. Два года подряд мы убирали гречиху. Работали на конных жатках, конных граблях, верхом на волокушах возили копны к молотилке.
Каждый вечер в деревенском клубе устраивали танцы под гармошку. На гармошке выводил мелодии мой друг и одноклассник Витя Пьянников. Это был настоящий самородок. На своей хромке он мог сыграть всё, что пелось и плясалось в то время. Петь и танцевать мы любили и умели. В школе круглый год работали кружки художественной самодеятельности. Начиная с четвёртого класса, у нас был урок танцев. Учителя звали Рафаэль Иванович. Высокий, стройный, с узенькими щегольскими усиками, он всех пристрастил к бальным танцам. К окончанию школы мы могли исполнить около десятка танцев. В вальсе мы своих девчонок кружили в обе стороны. Танго, фокстрот, подыспань, подыграз, нареченьку, тустэп, полечку, краковяк мы могли танцевать в любой аудитории.
Нужно заметить, что магнитофонов ещё не было. Танцевали под баян, гармошку и аккордеон. В параллельном классе был замечательный аккордеонист Витя Мишин.
В 1952 году в Шилке была построена двухэтажная каменная, с центральным отоплением школа. С радиоузлом, спортзалом, тёплым туалетом и небольшим стадионом. Красавица школа стояла в центре нашего небольшого городка. Здание было в форме квадрата, На втором этаже, по периметру, располагались классы, с большими светлыми окнами, а посередине большой зал. В радиоузле хозяйничал выпускник школы Коля Пыко. Теперь мы танцевали в большом зале, на прекрасном паркете под песни в исполнении Владимира Нечаева, Владимира Бунчикова, Георгия Виноградова и других любимых певцов и певиц.
Я немножко забежал вперёд. Вернусь в 1948 год. Все жители Соцгорода жили в одинаковых домах- бараках. Без холодной и горячей воды, без центрального отопления и канализации. На весь соцгород была одна водокачка. Она располагалась на дамбе между улицами Воровского и Котовского. И бедной моей маме приходилось каждый день, по несколько раз, с коромыслом и двумя вёдрами, преодолевать не одну сотню метров.
В шагах двадцати, от каждого барака, стоял туалет. Деревянное, побеленное известью, сооружение с пятью кабинами. Ежедневно в туалетах делал уборку дядя Алексей, который целыми днями вышагивал по нашим улицам с лопатой и метлой на плече, и с ведром хлорки в руке. Между бараком и кладовками почти у каждой хозяйки стояла печурка, слепленная из нескольких кирпичей. Летом на этих печурках готовили еду. По запаху и размеру чугунка можно было угадать статус хозяйки. Если в войну почти все находились в одинаковом положении, то сейчас жизнь стала меняться к лучшему, но по разному. Самой статусной женщиной, в нашем доме, можно назвать Дору Игнатьевну Чупенко. Она появилась вместе с сыном Лёнькой в Шилке, в то лето, когда я лежал в тифозной палате. Жильцам дома Дора Игнатьевна, в первый же день объявила, что она вдова Героя Советского Союза, погибшего на фронте, и работать будет в вокзальном ресторане. Лёнька оказался молодым, симпатичным парнем, лет пятнадцати. Вместе с ними поселилась маленькая, приятная собачонка. Дора Игнатьевна, полная, не молодая женщина, своим внешним видом выгодно отличалась от женщин нашего дома, яркой одеждой, и накрашенным лицом. Из дома выходила во второй половине дня. Возвращалась она, далеко за полночь, и всегда пьяненькая. Начинала стучать в дверь, Ленька не реагировал. Она переходила к окну. Стучала, звала собачку и науськивала её на сына. Собачка лаяла. В соседних окнах зажигался свет. Выходили соседи и уговаривали Лёньку пустить мать в квартиру.
Дня через три, всё повторялось. Не знаю, чем не понравилась она нашим мамам, но между собой, они называли её Дура Игнатьевна.
Иногда она просила кого-нибудь из нас растопить летнюю уличную печурку, и начинала печь оладьи. Запах стоял на всю улицу. На этот запах собиралась вся детвора, и каждый получал свою оладышку. Но обед, как наши мамы, она никогда не готовила.
Лёнька стал работать в клубе помощником киномеханика. Все старшие ребята с нашей улицы стали его друзьями и товарищами. Одни тащили коробки с лентами на вокзал, другие, с новым фильмом, от вокзала до клуба. После сеанса помогали перематывать ленты с конца на начало. Все обрывки лент тщательно собирали и приносили домой. Из кусочков лент получались дымовушки. Кинолента скручивалась в длинную, тугую, плотную трубочку. Один конец поджигался, и тут же пламя гасилось подошвой ботинка. Трубочка начинала медленно тлеть, выдавая густой, едкий дым.
Рядом с вокзалом стоял огромный туалет. С одной стороны мужской, с другой, женский. Туалет без кабин, мест на пятнадцать, обогревался от вокзальной котельной. В нём всегда соблюдалась идеальная чистота.
Нынче, по дороге из Иркутска в Шилку, между Улан- Удэ и Читой, на одной из заправок, я, увидев на домике с одной дверцей, надпись «туалет». Решил воспользоваться. Открыв дверь, я обнаружил ужасную картину. Весь домик от земли и выше пола, сантиметров на двадцать, был завален засохшими экскрементами. Рядом стоял точно такой же домик, но на большом амбарном замке. Я подошёл к окошечку и попросил ключ. « Этот туалет только для своих работников »,- гордо ответила кассир- оператор. За литр бензина на этой заправке мы расплатились по 26 рублей 90 копеек.
Но вернёмся в сороковые годы. Останавливался состав. Одни пассажиры бежали к прилавкам, за которыми торговали женщины молоком, горячей картошечкой. Другие торопились в ресторан, а третьи направлялись в туалет. Минут через пять один из местных хулиганов забрасывал дымовушку в мужской туалет, а другой, в женский. Люди в панике выбегали на улицу, прибегал дежурный милиционер, а хулиганов уже и след простыл. После нескольких таких случаев Лёньку пригласили в милицию и предупредили, что ещё одна дымовушка, и будет он работать киномехаником за колючим забором в детской трудовой колонии. Дымовушки на вокзале прекратились.
Лёньку любили и уважали все ребята с нашей улицы. Он, молодой, красивый, хорошо пел, аккомпанируя себе на гитаре. И когда, в конце семидесятых, я услышал Шуфутинского, ещё не зная ни имени его, ни фамилии, сразу решил, что это Лёнька. Вечерами, завидев Лёньку с гитарой на крыльце нашего дома, мы спешили быть рядом. Вскоре, и ребята, и девчата дружно подпевали : « тёмная ночь, ты любимая, знаю, не спишь……», « шаланды полные кефали в Одессу Костя приводил….». Но был один сосед, который демонстративно брал своих двух девочек и уводил домой. Так повторилось несколько раз. Девочки уходили со слезами на глазах.
Лёнька предложил старшим ребятам провести воспитательную работу с отцом девочек. Днём, когда у соседа дома никого не было, ребята притащили лестницу, и прибили к самому верху рамы гвоздь. На гвоздь повесили нитку с гайкой на конце так, чтобы гайка касалась верха стекла. Рядом к раме прикрепили булавку. Через отверстие в булавке пропустили конец суровой нитки, который привязали к нитке с гайкой. Катушку с суровыми нитками аккуратно размотали, пока катушка не оказалась на железнодорожном полотне. Там её спрятали в камнях. Нитка оказалась в воздухе, на высоте, примерно пяти метров. Как только у соседа гас свет, один из ребят, лёжа на полотне железной дороги, начинал медленно дёргать катушку с ниткой. Гайка стучала по стеклу. В квартире зажигался свет. Вскоре под окном появлялся отец девочек. Долго пытался понять, что происходит, и ни с чем возвращался в квартиру. Гас свет. Минут через двадцать снова начиналось постукивание. Снова зажигался свет. Снова выходил сосед, и так продолжалось всю ночь.
Днём, пока все были на работе, ребята вытаскивали и гвоздь, и булавку. Вечером, придя с работы, сосед приносил лестницу, осматривал, ощупывал. Ничего, не найдя, уносил лестницу. Дня через три у соседа опять была бессонная ночь.
Вскоре девочкам разрешили, как и многим из нас, вечерами находиться во дворе.
«Тюкалка» сделала своё дело, и наступила тишина для нашего соседа.
Года через три, после войны, вдруг объявился Лёнькин отец. Где и чем он занимался, эти годы, осталось для всей улицы загадкой. На работу устраиваться он не стал. А когда наш участковый, по имени Ганя, стал всё чаще навещать нового соседа, семья покинула Шилку. Ходили слухи, что, завербовавшись, уехали на Сахалин.