Глава 2

   
      Первая учительница. Детский санаторий. Продпункт. Поход за углём. Бабушка


Осенью, когда ребята с нашей улицы пошли в школу, я тоже сел за парту.
Через неделю, когда учительница убедилась, что я читаю и считаю, записала мою фамилию в журнал. А ещё через неделю, когда началась копка картофеля, мама не пустила меня в школу. Мне снова пришлось сидеть дома с сестрёнкой.
Учительница приходила узнать, почему я перестал посещать школу. Мама объяснила, что мне ещё только шесть лет, и у меня нет ботинок, а  босиком  ходить уже холодно.
 И, наконец, настала осень 1944-го года. Я иду в первый класс. Я уже не помню, как был одет, что было у меня на ногах, но помню, что это был счастливый день в моей жизни. Я стал учиться в 1-ом классе «А».
 Шла война. Каждый из нас ощущал это ежедневно и дома, и в школе. Дома, кроме картошки не было ничего. Хлеб, который мама получала по карточкам, она умудрялась растянуть на весь день. На кухне стоял большой сундук. В нём хранились остатки маминых и папиных вещей. Папин костюм, пальто, часы, свои платья и кофты мама давно обменяла на базаре на продукты.  Крышка сундука закрывалась и замыкалась на висячий замок. Уходя из дома, мама клала  хлеб на эти вещи, и ключ забирала с собой. Сашка поднимал крышку, а я в узкую щель  пытался дотянуться до хлеба, но каждый раз моя ладошка возвращалась с несколькими крошками. И всё равно, мы это проделывали почти ежедневно.
 Каждый день мы с братом заготавливали уголь.  Приходил состав, в котором было десятка полтора платформ с углём,  паровоз выталкивал платформы за стрелку и отцеплял их. Платформы некоторое время оказывались без присмотра. Они стояли напротив нашего дома. Мы уже были в боевой готовности. Я бежал к платформе с площадкой, карабкался по ступенькам,  садился и ногами сталкивал уголь вниз. Через некоторое время паровоз возвращался и увозил платформы на угольный склад. Мы разгребали снег и складывали уголь в ведро, наполнив, попеременно уносили его домой. Возвращались и собирали до последнего кусочка. Занятие это было не безопасное. Ходить с ведром по свободным путям можно было, а сбрасывать с платформы уголь нельзя. Позже, когда в Шилке будет работать детская трудовая колония, несколько ребят постарше попадут в неё за этот промысел.
 Углём топили печки в наших холодных квартирах. Сначала разжигают несколько полешек дров, а уж потом засыпают уголь. С дровами было совсем плохо. Из трудного положения нашли выход. Увидев дым из соседской трубы, шли к этим соседям с совком, наполненным углём. Уголь высыпали, а в совок из печки набирали горящих углей. С совком возвращались домой и горящие угли помещали в печь. Это называлось сходить за жаром. Поздно вечером золу выгребали, а трубу закрывали, чтобы сохранить тепло до утра.
 В одну из зимних ночей наша семья угорела, видимо, в печке ещё оставались тлеющие угольки. Утром, как всегда, за Сашкой, по пути в школу, зашли его друзья. Дверь оказалась закрытая. Стали стучать, никто не открывает. Ребятишки подняли шум. Сбежались соседи. Выломали дверь. Признаки жизни подавал один Сашка. Он всегда спал, укрывшись с головой. Папа быстрее всех пришёл в себя, а меня, маму и Галю увезли в больницу. Бывали случаи в Шилке, когда угорала вся семья.
 Когда наступала весна и травка начинала зеленеть, мы бегали на другую сторону железной дороги и рвали лебеду. Мама из неё варила очень вкусный суп.
 Наступала пора заготовки мангыра. Это дикий чеснок, подобие сибирской черемше, съедобными у него были сочные стебли. Каждое утро группа женщин и ребятишек отправлялась далеко в сопки и поздно вечером возвращалась домой.
Весной, когда кроме хлеба по карточкам есть, было, нечего, наша мама, получив дневную норму, шла с этим хлебом на железнодорожный вокзал к поезду, шедшему с запада, и меняла этот хлеб на плитку грузинского чая. С несколькими плитками добиралась до деревни Богомягкого и меняла их на мешок картошки. Как, моя бедная мама, с этим мешком возвращалась домой, даже представить не могу.
Нынче, когда я, Таня и Андрей, везли из Иркутска мраморную плиту, на могилу моих родителей, оказалось, что от этой деревни, до Шилки, по прямой, двадцать километров.
 Но больше всего с наступлением тепла нас притягивал продпункт. Он находился в трёх километрах на восток от нашего дома. Большая территория, огороженная высоким, сплошным забором. За этим забором стояло около десятка одноэтажных каменных зданий. В этих зданиях размещались продовольственные склады, пекарня, столовая, медсанчасть. Территория примыкала к железной дороге, а путей было столько же, что и на станции Шилка. Территория охранялась солдатами и все работающие были военные. На этом продпункте останавливались все воинские эшелоны. Солдат кормили, менялись поездные бригады, и эшелон продолжал двигаться дальше на запад. Летом солдат кормили под открытым небом прямо на перроне. Нас никто никогда не прогонял, и мы частенько угощались прямо из солдатского котелка. Иногда за день проходило несколько эшелонов, а иногда за неделю один.
 Однажды,  женщины и дети Соцгорода бежали в сторону балластного карьера, кто с ведром, кто с тазиком. Оказалось, что в железнодорожный тупик, загнали вагон с селёдкой. Экскаватором выкопали глубокую яму и туда сбросили бочки, часть из которых разбилась. Яму, этим же экскаватором, засыпали песком. Люди руками разгребали песок, добираясь до селёдки.  По селёдке ползали белые черви. К вечеру яма была пустой.
В нашем доме объявились новые соседи, мать и двое ребятишек. Мальчик на два года старше меня, звали его Алька, а девочка моя ровесница. Мать работала поваром в районной больнице. Иногда они устраивали для нас спектакль. Садились на крыльцо, в руках у каждого был кусок белого хлеба, намазанный маслом, и сверху посыпанный сахаром. Мы сбегались, усаживались и  наблюдали, как они медленно, не спеша, расправляются с этим богатством. Эту картинку из моего голодного детства я запомнил надолго.
 В девяностые годы, когда в Иркутске прекратили работу почти все заводы и фабрики, а рабочие выброшены на улицу, часть из них быстро превратилась в бомжей и бичей. Каждое утро, загрузившись теодолитами, штативами, рейками, вешками, мои студенты, направляясь на учебный полигон, в районе ботанического сада, встречали группу грязных, оборванных людей с холщёвыми сумками и рюкзаками. Они выходили со свердловского кладбища, где у них был оборудован летний лагерь. Шли они гуськом, друг за другом, в направлении улицы Лермонтова. Дальше они разбредались по мусорным бакам, в поисках пищи и бутылок.
 Дойдя до полигона, ставя задачу каждой бригаде на день, я говорил своим студентам: « вам сейчас непросто жить, многим приходится выживать, некоторые сегодня ещё ничего не ели, но нужно учиться, нужно овладеть своей профессией.  При любом общественном строе, кто бы ни управлял страной, жизнь заставит строить жильё, заводы, газопроводы, нефтепроводы и вас, геодезистов, днём с огнём будут искать. И белый хлеб с маслом, посыпанный сахаром я вам гарантирую». И каждый раз ребята удивлённо спрашивали, почему  белый хлеб, намазанный  маслом и  посыпанный сахаром, для меня является пределом благополучия.   
Школа №35 была единственной в Шилке школой десятилеткой. Мою первую учительницу звали Лидия Ильинична Мищенко. Молодая, красивая. Мы все её очень любили, но прозвище своё от нас она всё-таки  получила. Мы её звали Лидия Ильинична булочка пшенична. Она сама нас рассадила за парты. Мою соседку звали Аля Лескова. Отец её был на фронте, а мама преподавала в школе. Каждому ученику учительница положила на парту букварь, с портретом Н.К.Крупской на корочке, арифметику и одну тетрадь для чистописания, в косую линейку. Ручку и чернильницу каждый должен был принести из дома. Ручка была деревянная с металлическим наконечником, в который вставлялось металлическое пёрышко №86. Чернильницы были стеклянные, непроливашки. Чернила были домашнего производства. Прошло некоторое время, и мы дружно читали вслух: мама мыла раму.
С приходом зимы начались проблемы. Отопление было печное. В течение урока Лидия Ильинична поднимала нас, и мы дружно, сжимая и разжимая пальчики, произносили: мы писали, мы писали, наши пальчики устали. На самом деле наши пальчики очень мёрзли. В сильные морозы в школе было холодно, и мы сидели в верхней одежде. В такие дни учительница продолжала читать всему классу  повесть «Тимур и его команда»,
 Шилку накрывал смог от дыма и тумана. Все топили печки углём, но основным поставщиком гари и дыма были паровозы. Чтобы младшие школьники не заблудились в морозном тумане, школьный сторож стоял на крыльце и ударял в рельс. Ребятишки шли на этот звук. Занимались мы всегда в первую смену. В школу бежали в любую погоду. Часов в доме не было. Время узнавали по радио. В каждой квартире весела чёрная тарелка, которую никогда не выключали, только регулировали звук. Вещание начиналось в шесть утра с исполнения гимна страны и заканчивалось в двенадцать ночи. Начало каждого часа начиналось с продолжительного деповского гудка. Расписание пассажирских поездов весело в каждой квартире, и по прибытии и отправлению поезда мы знали время. 
Зима в Забайкалье всегда отличалась ветрами и морозами, но занятия никогда никто не отменял. У моего товарища, Вовки Лунькова, на ногах были рукава от ватной фуфайки, прошитые снизу и галоши.   Чтобы согреться, ему разрешалось, во время первого урока, бегать вокруг доски. Никто не смеялся. Вовкин отец, дядя Илья, вернулся с войны весь израненный, и работал возчиком. Возил хлеб из пекарни по магазинам.
 Наступил новый 1945-й год. В школьном спортзале стояла большая нарядная ёлка. Дед мороз и снегурочка водили во круг ёлки хоровод. Многие школьники были в маскарадных костюмах. Моя соседка по парте была аленьким цветочком, самой красивой на утреннике. Каждому хотелось спеть песенку или рассказать стишок. Чаще звучала военная тема. Ленарка Филиппенко пел: « играй, мой баян, и скажи всем врагам, что жарко им будет в бою, что как подругу мы Родину любим свою…». Вовка Луньков пел  про Зою Космодемьянскую: « схватили немцы девушку Татьяну, и потащили в хату на допрос…», Витя Пьянников пел про Витю Черевичкина и его голубей. Все вместе мы пели: « раз морозною зимой  вдоль опушки лесной, шёл медведь к себе домой, в тёплой шубе меховой». Первый новогодний праздник я запомнил  надолго ещё и потому, что всех, кто закончил полугодие на пятёрки, наградили  десятью тетрадями.   Я, гордый и счастливый, прибежал домой и вручил их маме. Тетрадей в продаже не было. Большинство моих одноклассников писали на самодельных тетрадях, и тетради почти у всех были из одной бумаги. Недалеко от школы находилась контора «Союззолото». На территории большого двора этой конторы лежали чистые мешки из нескольких слоёв плотной бумаги, готовые к отправке на рудник Вершина Дарасун. Рудник находился в 80-и километрах от Шилки. Оттуда, на машинах, возили в этих мешках концентрат с обогатительной фабрики. В Шилке этот концентрат перегружали в железнодорожные вагоны и отправляли на Урал. Из одного такого мешка получалось тетрадей на целый год. У моей мамы получались хорошие тетради, и для меня, и для брата.
После зимних каникул в школе стала работать медицинская комиссия. Нас слушали, стучали пальцами по груди и спине, просили присесть несколько раз, ставили на весы. В результате меня отправили в детский санаторий для детей с ослабленным здоровьем. Санаторий находился на станции Зилово Забайкальской дороги, в трёхстах километрах на восток от Шилки. Рядом с санаторием располагался детдом, в   котором собрали ребятишек, оставшихся без родителей, со всей Читинской области. В санатории с утра у нас были уроки, а во второй половине дня прогулки по лесу, игры, разучивание песен, учили играть в шахматы, читали нам книжки. Кормили хорошо, но я очень скучал по маме, папе, брату и сестре. И какую радость я испытал, когда однажды на пороге санатория увидел папу. Я, как сейчас, вижу его одетым в длинный полушубок и белые валенки. Отец возвращался из командировки и разыскал мой санаторий. До самого вечера мы были вместе. После посещения папы я стал меньше тосковать.
 Один раз в неделю нас водили в госпиталь. Мы пели под баян « Вставай страна огромная, вставай на смертный бой», и рассказывали стихи. В моём репертуаре было стихотворение «Климу Ворошилову письмо я написал, товарищ Ворошилов народный комиссар».
День Победы я встретил в санатории. Люди бежали к железнодорожному вокзалу. Наши воспитатели, видимо, потеряли бдительность, и мы оказались на виадуке через железнодорожные пути. Женщины смеялись, плакали, обнимались, что-то кричали, из вокзального громкоговорителя звучала музыка. Из госпиталя высыпали раненые. Радость была на всех лицах.
 Вскоре закончился учебный год, и нас развезли по домам.
 В Шилке у людей настроение было приподнятое, но жизнь оставалась по-прежнему тяжёлой. Воинские эшелоны шли теперь на восток, мы снова проводили время на продпункте. Солдаты были веселее и добрее, и нам иногда перепадала банка фасоли или несколько сухарей. Мы радовались, когда приходил эшелон с лошадьми. Вагоны подавались на первый путь, их открывали, и выводили лошадей. Солдаты усаживали нас впереди себя и мелкой рысцой гнали двадцать-тридцать лошадей к Киюшке. Лошадки долго и медленно пили, этим же путём возвращались обратно. За время стоянки удавалось напоить всех лошадей. У артиллеристов лошади были здоровенные и назывались они битюги. До речки и обратно они вышагивали важно и чинно.
 Всё лето в Шилке соблюдалась светомаскировка. Эшелоны день и ночь шли на восток. Призвали в армию младшего дедушкиного сына Сашу. Дедушка уже третий год работал на балластном карьере ночным сторожем, а Нина трудилась на станции Шилка-товарная. Летом, в один из воскресных дней, в наш дом прибежал взволнованный дедушка. Он рассказал моему папе,  только что на базар приехали деревенские женщины на его Ваське. Отец, вместе с дедушкой, кинулся на базар. Действительно, дедушкин Васька, запряжённый в телегу, стоял под навесом. На телеге ещё лежали несколько мешков с картошкой, которой торговали две колхозницы. Папа стал торговаться, не обменяют ли они картошку на железнодорожную шинель. Женщинам  нужны были деньги, и меняться они отказались, но дали папе свой адрес. Приезжайте и привозите любые вещи в обмен на картошку. Папа был коммунистом и обратился за помощью в райком партии. Там обещали разобраться. И действительно, через месяц Васька снова был в дедушкином дворе. Оказалось, Ваську забраковали и вместо фронта он оказался в деревне Верхняя Хила. 
 В сентябре начались занятия в школе. День Победы над Японией ничем не запомнился. Лидия Ильинична посадила меня за одну парту с Вовкой Юнцевым. Мы с ним вместе были в санатории. Первое время нас с ним принимали за новеньких, и может по этой причине, со мной произошло событие, которое запомнилось надолго. В одну из больших перемен, когда мы, вместе с учительницей, взявшись за руки, водили хоровод, я получил такой удар сзади по уху, что у меня по-настоящему посыпались искры из глаз. И всё-таки я успел заметить, убегающего мальчика из параллельного класса.
 На другой день после уроков недалеко от школы стояли две стенки из учеников пятого класса во главе с моим братом и четвёртого класса во главе с  Колькой  Лисичниковым, старшим братом моего обидчика. Все ребята были соцгородские. По традиции драться можно было только с шилкинскими, так звали всех остальных и, которых было подавляющее большинство в нашей школе. Выяснилось, что Юрка Лисичников, так звали моего обидчика, обознался и  ударил меня по ошибке.  Старшеклассники, посовещавшись, приняли решение, что теперь Юрка должен подставить мне своё ухо, а я ударить по этому уху. Как не уговаривали меня обе стенки, я отказался бить Юрку в ухо. На том и разошлись. Два года спустя с Колькой произошло событие, надолго запомнившееся всем нам. Братья Лисичниковы жили на улице Чкалова, и промышлять уголь нашим способом не могли, слишком большое расстояние от дома до железной дороги. Пока они бежали, увидев платформы, паровоз уже толкал состав с углём на склад. Там уголь разгружали.  Склад напоминал трапецию из угля длиной метров двести. На складе постоянно работал небольшой экскаватор, грузивший уголь в тендер, подходивших паровозов. От посёлка склад был огорожен высоким сплошным деревянным забором. С обоих концов склада стояли вышки, на которых дежурили вохровцы с винтовками. Мы их звали попками. В заборе, в нескольких местах, нижние гвозди вытаскивались, и, когда нужно было попасть на склад, две соседние доски раздвигались, и ты оказывался на складе. Быстро наполнял ведро углём и этим же способом возвращался обратно. Кольке не повезло. Наполнив ведро, он уже одной ногой был за территорией склада, когда вохровец выстрелил. Пуля прошла на вылет, с правой стороны груди. Колька добежал до дома, а рядом с домом, и сейчас, наверное, стоит железнодорожная больница, Вскоре Колька вернулся в школу героем. Он, по просьбе ребят, задирал рубаху и показывал два рубца, один спереди, а другой  сзади.
 С Юркой Лисичниковым мы встретились через много лет. Ира уже училась во втором классе и на зимних каникулах мы съездили с ней  вдвоём в гости в Шилку, к бабушке и дедушке. Возвращались обратно в плацкартном вагоне. Пассажиров было немного, большинство с ребятишками Ириного возраста. С собой в дорогу я взял «Денискины рассказы» Виктора Драгунского. В купе,  кроме нас, пассажиров не было. Но, как только я стал читать своей дочурке  рассказы, ребятня собралась со всего вагона. Так мы ехали до станции Карымская, на которой в вагоне появился новый пассажир. Он, на одной ноге и двух костылях, прошагал до нашего купе и расположился справа от прохода, за столиком у окна. Я продолжал читать, успевая наблюдать за мужиком. Был он небольшого роста, худой и совершенно лысый. Сняв небольшой рюкзак, вытащил из него горбушку хлеба, две большие луковицы и бутылку водки. Обращаясь ко мне, произнёс: »мужик, одолжи кружку, минут на десять». Через столько лет я узнал этот голос. Протягивая кружку, я спросил: «тебя зовут Юрка Лисичников?». Вместо ответа он отдёрнул руку, взял рюкзак и начал молча складывать в него горбушку, луковицы и бутылку с водкой. Меня он принял за любителя выпить на халяву. Я настойчиво приставал к нему с разговорами, сообщая, что на каникулы возил дочку в Шилку к дедушке и бабушке. Наконец, сказал, что когда-то мы учились в одной школе. Спросил его про брата Кольку. Но Юрка упорно смотрел в окно, повернувшись ко мне спиной. Мои слушатели разошлись по своим купе. Ира, свернувшись калачиком, спала. Поезд подходил к Чите. Юрка, закинув рюкзак за плечи, вставил под мышки свои костыли и направился к тамбуру. Я пошёл его проводить, Поезд медленно подходил к перрону. Мы вдвоём стояли в тамбуре, и тут мой попутчик разговорился. Работал в котельной кочегаром, напился и свалился зимой на улице. Очнулся в больнице уже без ноги. Сейчас едет в областную больницу на перекомиссию. Поезд остановился. Я помог Юрке спуститься на землю. Он постоял, долго смотрел на меня и произнёс: « а Кольки нет, умер», и пошагал медленно вдоль состава. Мне было жаль этого маленького худого человека, единственного, в моей жизни, обидчика. Вспоминаю, как по нашей улице шли пленные японцы. Строем, в форме, за спиной скатки. Офицеры шагали сбоку, и у каждого висела сабля. Говорили, что колона движется в сторону рудника Вершина Дарасун, а до него по плохой грунтовой дороге 80 километров. На этом руднике через пятнадцать лет мне пришлось работать  маркшейдером шахты « Центральная».
Осенью получили письмо из Читы от дяди Володи. Он сообщил, что из полевого госпиталя его привезли в Читу. Ранение в ногу, но врачи собираются её ампутировать. Бабушка через два дня была в Чите. Госпиталей в Чите в 1945 году было несколько десятков. Одна, без родных и знакомых, разыскала госпиталь, в котором лежал её сын. Смогла уговорить врачей, чтобы её оставили в госпитале ухаживать за ранеными бойцами. У неё был божественный дар лечить людей. Как это происходило, я не знаю. Мне было года четыре, когда за мной бросился, вернувшийся с пастбища бык. Я успел заползти под стоявшую во дворе телегу, а бык ходил вокруг телеги и мотал рогами. Выскочил из избы дядя Ганя и загнал быка в стайку. Но с этого момента я почти перестал говорить. Вот здесь и проявилось бабушкино искусство. Каждый вечер она поила меня водой, что-то шептала, и гладила меня по голове. Постепенно я начал говорить, но стал сильно заикаться. К школе заикание почти прошло, но проявлялось в моменты, когда я волновался. Я очень боялся покойников, и однажды в этом  признался бабушке. Через некоторое время она пошла, проводить в последний путь свою старенькую родственницу и меня взяла с собой. Придём, говорила она по дороге, я подведу тебя к гробу, а ты дотронешься пальцами до обуви покойницы. Я до сих пор, в подобной ситуации, выполняю бабушкин совет. Когда моему брату было лет восемь, он упал с лестницы нашего дома,  и сломал руку в локтевом суставе. В больнице ему наложили гипс так, что пальцы руки касались плеча. Когда гипс сняли, рука осталась в том же положении. Она не разгибалась. Сашку отправляют в областную больницу. Мама вместе с ним едет в Читу. Врачи предлагают снова ломать руку в суставе. Мама не согласилась, и привезла Сашку домой. За лечение взялась бабушка. Она наливала в таз очень горячую воду. Мама держала Сашку. Бабушка распаривала сустав, намыливая его и разминая. Сашка кричал, а мама плакала, удерживая его. Лечение продолжалось с перерывами не один месяц. Рука постепенно стала разгибаться, но не полностью, не до конца. После седьмого класса Сашка с друзьями поехал в город Ленинабад поступать в лётное училище, где его сразу же забраковали из-за руки. Позже не взяли в армию по этой же причине.
 К бабушке постоянно вели ребятишек. И она лечила их от испуга, от заикания, и тех,  кто ночью писался. В сенях у бабушки висело множество пучков и мешочков с травами. Она умела останавливать кровь, заживлять раны.
 В госпитале она обнаружила у своего сына рожу на ноге и тайком от врачей стала лечить. Дядя Володя быстро пошёл на поправку. С такими, плохо заживающими ранами, больных хватало и в палате, где лежал дядя Володя, и в госпитале. Вскоре в каждой палате у бабушки были пациенты. Врачи знали, но не запрещали, делали вид, что ничего не видят. Весной 1946 года бабушка со своим сыном вернулась домой. Всю жизнь дядя Володя проработал осмотрщиком вагонов на товарной станции, будучи участником двух войн и инвалидом.  Бабушка искренне верила в бога. В доме, рядом с иконой, всегда горела лампадка. Все религиозные праздники отмечались в бабушкином доме. Своих внуков она никогда не учила молитвам и не заставляла креститься. Мне она говорила, чтобы не приснился страшный сон, укладываясь спать, скажи вслух или молча, господи благослови, господи благослови, господи благослови. Всю жизнь я выполняю бабушкин наказ. Отправляясь в дальнюю дорогу, я всегда говорю: »Господи, благослови»!
 В пасху она всегда пекла кулич и красила яйца. Мне запомнился её рассказ о том, что если пасхальное яйцо вычистить чистыми руками, не повредив плёнку, и посмотреть на солнце, то можно увидеть Христа. Много раз мы пытались, но чуда не происходило.
 Я никогда не видел, чтобы бабушка сидела, ничего не делая. Всю жизнь трудилась, чтобы накормить, вырастить восьмерых детей. Все дожили до преклонного возраста, кроме младшего сына. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, ещё жива тётя Валя, а ей уже исполнился 91год. Дядю Сашу призвали летом 1945года. Службу он проходил в Маньчжурии в железнодорожных войсках, помощником машиниста на паровозе. Писал письма, присылал фотографии, а третьего мая 1946года погиб при железнодорожной аварии. Тело вывезли на советскую территорию и похоронили на станции Мациевская. С бабушкой третьего мая случился сердечный приступ и её без сознания  увезли в больницу. Придя в себя, она сказала, что с её Сашей случилось несчастье. Недели две спустя, пришла похоронка. Бабушке показали похоронку только через полгода. Она очень переживала смерть сына, стала часто болеть, постепенно угасая. Зимой 1949года её похоронили.
Третьего мая у моей мамы начались схватки. Папа вызвал скорую помощь, и в этот же день мама родила сестрёнку Любу.
Помню, как папа, вернувшись из командировки, положил на стол две булки хлеба и сказал нам, «ешьте сколько хотите «. Находясь в командировке, папа свои талоны на хлеб отоварил в последний день, чтобы привезти своим детям гостинец.
 Летом местом наших игр была территория за железной дорогой. Здесь нас никто не видел и не слышал. От бараков, в которых жили строители второго пути, остались прямоугольные ямы, заросшие лебедой и полынью, да битый шифер. Полынь стояла выше нашего роста. Чаще играли в войну. Из битого шифера сооружали штаб, в зарослях полыни делали проходы. Когда к перрону подходил пассажирский поезд, наступало временное перемирие. Паровоз оставлял вагоны на перроне, а сам двигался на восток и останавливался на мосту. Мы уже дружно бежали под мост. Паровоз начинал продувать пар. Сначала брызги были горячие, но постепенно становились тёплыми, Мы бросались в это облако пара и кричали и прыгали от удовольствия.
 Однажды, заигравшись, я потерял из видимости сестрёнку. Галя забралась на железнодорожную насыпь и пошла по мосту. В это время от вокзала к мосту тихим ходом приближался паровоз для продувки пара. Левой передней ступенькой паровоз зацепил малышку,  и она упала с моста. Ни машинист, ни помощник не заметили девочку, а может, сделали вид, что не заметили, и паровоз укатил обратно в сторону вокзала. Произошла эта трагедия у папы на глазах. Он уже работал мастером на балластном карьере, который находился восточнее станции. Он шёл с работы по шпалам этого же пути, и трагедия произошла на его глазах.  Ещё не зная, что несчастье случилось с его дочкой, первым прибежал, и увидел окровавленное тело малышки. Схватив тельце дочери, он бегом бросился к больнице. Галя поправилась, но шрамы остались на её теле.