43
5 сентября
Итак, в центрально-глагольном полюсе «есть» случается положительно-наличное обнаружение отрицательно-вымышляемого «несть» разрыва периферии Имени между существительным именем Неба и прилагательным именем Земли. «Несть» события разрыва, разлуки периферийного благодатного Начала становится «есть» случая центрального закономерного Конца, заявляющего из своего причинного места о себе как о инициативном истоке всей только земной действительности. Выражая то, что «несть», «есть» – это само учреждение номинальности и формальности. А значит так случающийся «есть» – эпицентр самой формы как идеальной формальности присутствия в пику содержанию как реальной содержательности отсутствия. Эпифеноменом полагания формального «есть» в отношении отрицательности содержательного «несть» является обнаружение самой конечной границы между распадающимися краями периферии Начала. Формальное, номинальное «есть» – это выступание, выхождение в присутствие границы окончания начального единства, входящего в отрицательность своего отсутствия как реальное «несть». Получается, что соотношение мистической безграничности Содержания единства периферийного Начала и рациональной конечности Формы различия центрального Конца диалектично, строго, по Гераклиту, в том смысле, что одно естствует за счет нетсвия другого. Глагол выводит в номинальное присутствие, естьность реальное отсутствие, в нетость Имени. Формой осуществления глагольного разрыва, деления Имени пополам, на полярные половины – существительного и прилагательного, является центростремительная конденсация обобщающего их признака. Глагольный при-знак существительного имени Неба и прилагательного имени Земли настаивает на равной присущности обеим различаемо-сравниваемым половинам. То, что равноправно принадлежат двум противоположностям, мы называем границей. Образцовой иллюстрацией такой границы как пограничного общего признака выступает центр тяжести весового механизма, выдающегося в своём нейтральном стоянии над схваткой двух одновременно стравливаемых им краёв. И тот же весовой механизм подсказывает нам, что простое изъятие пограничного центра тяжести из коромысла весов, конечно, лишая их всякого смысла-цели существования, тут же прекращает саму вражду краёв весовой дуги. Да, казалось бы, такое изъятие подобно катастрофе, лишающей существование какой-либо внушающей рациональный смысл определенности и распределенности. Но разве человек живет только для того, что сравнивать себя с другими для преимущественного отличия от них? К тому же человеку дана благая любовная способность отдавать, не требуя получить что-то взамен. Полнота этой способности явлена в образе Иисуса Христа. Например. И потом, наверное, не может быть истоком человеческой катастрофы, что способен помыслить хотя бы один человек.
Таким образом, спонтанно возбуждаемый, воистину, et nihil глагольный центр тяжести отправляет сравниваемые половины Имени в противоположные крайности, впадая в однополярную исключительность своей абсолютной внеконкурентности и, одновременно, принуждая к конкуренции два края, до того пребывавших в мире. Очевидно, предустановленность этого мира удостоверяется верой или той же одинокой мыслью. Но такой порядок более-менее логичного следования вражды за миром сообщается еще и самим языком, где конец следует вслед началу, за началом, из начала, и полагает невозможным, чтобы последующая телега стояла впереди предыдущей лошади. Словом, равновесная периферия Начала единого Имени предшествует вводящему дисбаланс центру Конца разделяющего Глагола. Статичным профилем динамичной траектории весового механизма выступает логика всего того же трёхступенчатого квадрата силлогизма. На первой ступени перевес получает чаша горизонтально-предикатной большой посылки прилагательного «земного» предмета-товара. На второй нагружается чаша вертикально-субъектной малой посылки существительного «небесного» понятия-цены. И, наконец, на третьей ступени выстраивается силовая диагональ рефлексивной дуги доминирования субъектной, центральной, «прямой» меры Цены над предикатным, периферийным, «кривым» измеряемым Товаром. То есть, в итоге центральный Конец берет верх над периферийным Началом. И вопреки реальному положению вещей определенно распределенный глагольный Центр оказывается причиной неопределенно нераспределенной именной Периферии. В случае с весами мы имеем дело с априорностью центра тяжести, чья предустановленность носит очевидно искусственный характер. Такая совершенно искусственная и напрочь произвольная априорность полагается в ситуации, где, чтобы впоследствии, потом могла быть зафиксирована точка субъектной формы Центра тяжести необходимо, чтобы изначально, заранее имелось предикатное содержание самой Тяжести, которая тотально и безусловно имеет и содержит заодно и точку своего центра. И здесь мы снова сталкиваемся с всё той же разностью центральности глагольной формы и периферийности именного содержания, чья контрастность носит всё тот же характер логически-выводной необратимости периферийного именного предиката в центральный глагольный субъект. Заметим, что по итогам произвола глагольный инициативы разрываемое изначально пополам Имя ввергается во вражду стравливаемых половин, что заканчивается выводами их оценочного сравнения.
Грамматической формой такой сравнительности является такая часть речи как наречие с его больше/меньше, выше/ниже, сильнее/слабее, дороже/дешевле. Оппозиционная контрастность наречных пар – это ключевой итог выводной сравнительности противопоставляемых Глаголом половин Имени. Наречие однозначно фиксирует сравнительную оценочность глагольного вывода с его чисто логической необратимостью возгосподствования мажорной крайности наречной оппозиции над её минорной крайностью. В этом смысле наречие, выражая и закрепляя главный итог производимого глаголом оценивающего сравнения, соответствует логической фазе вывода, необратимо противопоставляющего разрывающую субъектность земного глагола и разрываемую пополам предикатность небесного имени. То есть, грамматической формулой логического вывода является отношение: субъектный Глагол есть предикатное Наречие. Выстроим всю последовательность логического вывода в его грамматических испостасях. 1) Большая посылка: субъектное Существительное имя Неба есть предикатный Глагол. 2) Малая посылка: субъектный Глагол есть предикатное Прилагательное имя Земли. Можно видеть, что грамматические ипостаси обеих посылок содержат в качестве среднего термина глагол, в «небесном» случае как нераспределенный предикат, в «земном» - как распределенный субъект. На том простом основании, что глагол присущ сразу обеим посылкам, он однозначно получает доминирование, восходя над схваткой между субъектом существительного имени Неба и предикатом прилагательного лица Земли. 3) Поэтому вывод однозначен: субъектный Глагол есть предикатное Наречие. Логический вывод выстреливает диагональной осью глагольного разрыва, «раздирания завесы» Имени на его мажорную Существительность и минорную Прилагательность, где «небесная» существительность, коль скоро она существенна, превосходит «земную» прилагательность, коль скоро она только прилагательна. И строго в центре весовой дуги диагонали логического силлогизма мы обнаруживаем место еще одной, а именно, пятой части речи – местоимения в первичности личного местоимения первого лица единственного числа: Я. Собственно, такое Я с самого истока доказательного силлогизма и было его основой как причина и единственная цель. Разорвав глаголом имя, по мотивам наречного сравнения поляризовав его на существительную и прилагательную части, земное Я возымело место строго в господском центре покоренной им периферии небесной Души. Грамматический анализ последовательности генезиса силлогизма проясняет строй самой грамматики в генезисе пяти частей речи: Существительное – Прилагательное – Глагол – Наречие – Местоимение. Логическая локализация пятерицы грамматических частей речи уточняет топологию того, что можно назвать грамматическим квадратом в виде только грамматической ипостаси квадрата онтологического.
Соединение конструктивных частей онтологического квадрата в единое целое обнаруживает генеральное свойство такого подобного стреле вектора логического вывода, что, локализуясь в виде его диагонали, оказывается равнодействующей осью сравнения горизонтали большой, «земной» посылки и вертикали малой, «небесной» посылки. Стрела-молния диагонали логического вывода, рассекая пополам мистическую целостность имени Неба, вводит порядок сравнения разорванных половин и учиняет закон доминирования субъектной смертоносной части над предикатной жизнетворной частью. Свойством диагонали вывода и оказывается необратимость, иллюстрируемая тем простым фактом, что «стрела не может лететь в сторону, обратную той, в которую её направили». Такая необратимость фиксирует всю закономерность вывода в его тотальной необходимости. То есть, всякая закономерная необходимость зиждется на принципе логической необратимости. По этому логическому свойству, например, «живое становится мертвым необратимо». Но некую мистическую обратимость теоретически допускает в «Федоне» платоновский Сократ. А благодаря Священным Писанию и Преданию нам известно одно событие практической обратимости мертвого в живое – воскрешенья Христа. Собственно, это событие напрямую оппонирует всей логике в самозаконности её учреждения на основании необходимой необратимости, тотально исключающей возможность обратимости. Воскресенье Христа – в высшей степени нелогично. Событие Воскресенья – ключевой контрапункт между законнической необходимостью тотально логичной Необратимости и благодатной возможностью совершенно нелогичной Обратимости. Мистическое допущение практического события Воскресенья, попускаемого всем кругом христианского молитвенно-постного благочестия, не требует жестокосердно, но милостиво предлагает теоретическую возможность «невозможного» обращения «необратимого» логического вывода. Предложение и является мерой мистического обращения логического вывода. Таким образом, онтологическими обстоятельствами порядка необратимости вывода и обратимости предложения является разность векторов следования – закономерный вектор смещения от теории к практике и благодатный вектор смещения от практики к теории. И теоретическое обращение логического вывода в предложение возможно, потому что однажды возымело место чудесная практика обращения мертвого в Живое воскрешения. Теоретическое обращение логического вывода в предложение чудесным образом сбывается как перенос акцента с земного Я-субъекта на небесный Ты-предикат, с мертвого Я на живую Душу. И каждый раз оно вновь и вновь сбывается здесь и сейчас.
Таким образом, имеет место онтологическая разница мистически верной обратимости предложения и рациональной необратимости логического вывода. Сам жест обращения предстает как оборот, траекторией которого естественным образом является фигура круга. Обращение в своём движении описывает круг и, заканчивая тем, с чего начинает, сводит край начала с краем конца. Именно в отношении цикличности мистической, трансцендентной обратимости проявляет себя рациональная, имманентная необратимость вывода. Вторичная негативность необратимости, очевидно, предполагает изначальную положительность обратимости. В своём противном жесте вывод существенным представляет собой трансгрессию необратимого разрыва круга мистического обращения. Необратимый логический вывод пронзает круг зигзагообразной молнией выстрела, стремительно и молниеносно разрывающей половины обращающегося в себе круга. И с той поры, с какой вывод разрывает изначальный круг, он немедля начинает настаивать на своей необратимости, чья непреходящесть, устойчивость составляет всю стоимость, ценность в его собственных глазах. Разрыв мистического цикла стрелой вывода обнаруживает в так изменяющейся среде два синхронно возникающих полюса, напряжение разности между которыми и заряжает дугу вывода. Такая полярность, например, «небесного» субъектного желания и «земной» объектной вещи, в чистом виде предстает в логическом контрасте субъекта и предиката. И именно в отношении невозможности логического обращения предиката в субъект в рамках вывода последний становится первичной сценой необратимости как таковой. Выше уже шла речь о том, что напряженная разностью своих полюсов стрела логического вывода удерживает в самом центре своего вектора удерживает и несет место Я. Стрела вывода и составляет трехэлементную конструкцию Я, включающую края субъектности и объектности и границу между ними по типу 1/0. Наиболее наглядно конструкт Я являет механика рычага. Собственно, Я – это рычаг противовеса по отношению к Другому как другому Я. И даже не столько рычаг такого противовеса, сколько рукоять, набалдашник, такая «головка», которым обычно заканчивается какой-нибудь рычаг. Да, язык прав, Я – это головка от рычага. Спрашивается, а что, по большему счету, пытается перевесить рычагообразное Я? Мир. Бытие. Нет. «Бытию ничего», как компетентно сообщает внимательный собеседник Бытия Мартин Хайдеггер. Рычаг Я пытается перевесить «невыносимый» груз Души.
44
12 июля
Берклитц растеряно замолчал и тут же снова заговорил:
- Мэри, давай я, всё-таки, продолжу свой исторический обзор. Итак, и Шекспир, и Декарт, доставая из пыльного сундука и латая успевшую обветшать Аристотелеву тунику, редуцируют трансцендентные полномочия Благодати к имманентно закономерному центру, в котором теперь вместо разумной земной Субстанции пребывает само человеческо-разумное Я, то есть земной человеческий Субъект. Вся европейская действительность в её политико-правовом и социально-экономическом планах становится экраном проекции этой утверждающейся в центре человеческой самости. Ключевой идеей такого утверждения становится – и это теперь мы можем сказать прямо – выгодное отчуждение, вычитание, исключение Души из Бытия, результатом чего становится утрата человеческой сущностью в качестве уже Я свойства бессмертия.
- То есть, всякое выгадывание – это выгадывание своей исключительной, автономной, бытующей «на свой лад» Я-смертности?
- Только так! – Согласился Берклитц так жестоко, что мне стало не по себе. – Но факт дурной бесконечности такой автономизации в бесконечном же стремлении к нулю указывает на то, что как бы сильно человек не хотел отсвоить себя, его душа невыносимо цепко удерживается в руках Бога. И человек не может окончательно присвоить Душу, этот Божий дар себе. Я – оно моё, а вот Душа нет, она – Божья… Итак. Продолжим. По итогам трансформации Души в Я государственная структура начинает выдавливать из себя всё небесное содержание, как то, отстраняя от участия в политическом управлении церковь, лишая главу государства статуса помазанника Божьего, преодолевая сословную стратификацию и так далее. Собственно, случилась реабилитация Аристотеля с его теорией государства как договорного компромиссного образования. И, естественно, в ущерб его наперснику и одновременно конкуренту Платону. Ведущая роль в концептуализации буржуазной республики как правового государства принадлежит англосаксам – Гоббсу, Локку, Бентаму, Смиту, Юму. Но от них не отстали и французы – Монтескье, Вольтер, Дидро и т.д. – несть им числа. Потом к ним примкнул и немец Кант. Беда в том, что лишая государство небесной благодатной авторитетности, они подрывали его трансцендентную легитимность, провоцируя в социальных низах недоверие к правовым полномочиям элиты, требуя от нее уже имманентной, сиречь закономерной легитимности. В результате мы имеем череду революций, призванных перенести центр тяжести легитимности государства с мистической Благодати на рациональный Закон. И, увы, в таком переносе без крови не обходится. Окончательно сформировавшееся в XIX веке правовое государство предстало как некая бизнес-структура, основа которой в усилении центра тяжести выгодности Я-тела в ущерб Ты-душе. Тут трудно не согласиться с Марксовым определением буржуазного государства как «надстройки» над «базисом» машины капитализма, драйвером которой является нацеленность на положительную разницу между всегда переоцениваемыми деньгами, образующих вертикаль спроса, и всегда недооцениваемыми товарами, образующих горизонт предложения. То есть опять же состоялось закономерное превалирование автономно переоцененного потребительского Я-тела над недооцененной производительной Ты-душой, потребления над производством, капитала над трудом…
- Не думала, профессор, что вы до такой степени левый! – Усмехнулась я.
- Ну, здесь сам контекст обязывает – кругом одни марксисты. – Оправдался Берклитц и продолжил:
- Капитализм превратил государство, бывшее в средневековье Небом, в договорной, условный центр тяжести весов капиталистического обмена, центр экономической периферии. Сама структура разделения властей выступает проекцией механики весов ищущего выгоды обмена с его двумя чашами и центром тяжести. Законодательная власть уравновешивается с исполнительной властью посредством власти судебной…
Профессор замолк. Потом встал, походил, снова присел и быстро заговорил:
- Ну, вот, Мэри, хотел быстро пройтись по основным историческим вехам. Но, похоже, не получится… Случилось во мне тут одно рассуждение… И я не могу от него отвлечься…
- А что случилось?
- Это одно моё давнее рассуждение на тему экономических обстоятельств и товарно-денежной изнанки возникновения логики, как того самого органона, с которой начинается, по сути, вся европейская рациональность, европейская наука как таковая.
- Хорошо, давайте, профессор, порассуждайте, если так нужно. – И ободряюще добавила:
- Так в чём здесь проблема?
- Да-да. Проблема в том, что капитализм начинается не в Новое время, как принято думать, а гораздо раньше – в Древней Греции. И главным теоретиком капитализма выступает никто иной как Аристотель. Вся его логика, а с ней и вся метафизика, коль скоро она имеет логическое оформление, имеет экономическую мотивацию. Но если у Аристотеля темы выгоды звучит как-то подспудно, то уже в новоевропейском дискурсе она выступает со всей очевидностью. Итак, снова одно предварительное замечание. Что такое вся новоевропейская эпоха. Это высвобождение аристотелевского рационального дискурса из-под спуда мистического дискурса Платона. Посредством переноса с мистического Блага на рациональный Закон. Это реабилитация самой аристотелевской субстанции, на месте которой оказывается шекспировский Гамлет, картезианский субъект. Делом этого субъекта выступает последовательное выделение себя из непрозрачной, темной, и порой такой чумазой толщи бытия. В экономическом отношении такое выделение и есть выгадывание. То есть, практической проекцией фиксации онтологической прибыли конституции трансцендентальной субъективности от Декарта до Канта становится экономика капитализма с его культом прибыли. Теоретик рыночной экономики Адам Смит определяет прибыль как премию за риск капиталом, которую предприниматель должен самопроизвольно платить сам себе. Бём-Баверк основывает выгоду на принципе минимального отличия от состояния смерти. И Смитов риск, и Бём-Баверково отличие от состояния смерти задействуют одну и ту же реальность – реальность страха смерти. Смертность – вот точка отсчёта капиталистической прибыли. Но всякая закономерная смертность – это обязательно возможность благодатной бессмертности. И эту-то возможность капитализм запирает соображениями выгодности…
- И здесь звучит главный вопрос: что такое выгода по большому счёту? – Разбавила я вопросом монологичную речь Берклитца
- Да! Выгода – это то, что случается в пространстве обмена. И здесь-то мы и возвращаемся к Аристотелю, тому, кто первым и последним выявил факт обмена, намертво включив в пределы его кона всю человеческую коммуникацию, и исключив из неё благодать дара. И, например, нацеленность на эту аристотелевскую выгоду звучит и в самом кантовском императиве: «Поступай так, чтобы максима твоей воли (по-другому: своей! то есть, своеволия, желания) могла в то же время иметь силу всеобщего законодательства». Этим императивом Кант редуцирует всё содержание нравственного блага к субъективности желания как желания субъектом самого себя. Кантовский субъект оценивается не извне, со стороны Божественной милости и благодати, а исключительно изнутри, самим собой, превращаясь в эмитента своей имманентной «благодати» как выгоды. В кантовской метафизике вся диалектика закономерного обмена находит своё высшее онтологическое обоснование, определяя за-кон как круговой кон межчеловеческого Обмена, единственно мотивируемого, по Аристотелю, поиском выгоды. В отличие от благодатного Дара, который осуществляется в целях принесения пользы другому в смысле апостола Павла, законом и сущностью обмена выступает выгода как выгодное выделение своего собственного из общего блага. Кант именует этот высший полюс и центр горизонта закономерного обмена: Я. Именно Я оказывается основанием двух выгод: переоценки своего, его выгодной дороговизны и недооценки чужого, его выгодной дешевизны. Можно предположить, что кантовская конституция субъективного произвола переоценки/недооценки своего/чужого Я выступает онтологической экстраполяцией института ростовщичества. Именно оно является прецедентом переоценки заемных средств в отношении должника и недооценки той же меры денег при их возвращении заемщиком кредитору. Характеристикой этой разницы выступает процент, что определяет меру ростовщической прибыли. На самом деле, этот принцип лежит в основании всей схемы извлечения капиталистической прибыли, «прибавочной стоимости», по Марксу, когда предприниматель недооценивает наемный труд как чужой при покупке, а при продаже переоценивает ту же меру труда как уже своего. Ростовщичество как эпифеномен образования капиталистической прибыли изобличает характер замещения благодатного переживания бессмертия Ты-души закономерным страхом смерти Я-тела. Ростовщическая переоценка/недооценка своего/чужого основана на временном разрыве между опирающейся на прошлое действительностью наличного присутствия и задействующей будущее возможностью наличного же отсутствия. В перспективе этого вымышляемого разрыва будущая возможность вменяется в нечто менее ценное по сравнению с настоящей действительностью. И понятно, почему будущее, этот «журавль в небе» хуже настоящего как «синицы в руках», потому что в будущем есть смерть. Поэтому то, что в настоящем ценнее того, что в будущем. То есть, ростовщическая переоценка действительности в отношении всякой возможности совершено утрирует и упраздняет наполняющую надеждой грядущее событие бессмертия души. Имманентный и закономерный контраст стращающего смертью будущего и блюдущего стабильность настоящего имеет своей проекцией контраст действительного субъектного Я-тела и всегда возможного объектного другого. В этой перспективе Я-субъект всегда ценнее Ты-объекта. Субъект произвольно оценивая себя выше объектного другого, в итоге переоценивает своё Я-тело по отношению к Ты-душе, поскольку душа реализуется только в отношении ко всякому Ты, и прежде всего, к Богу, с которым мы всегда на Ты. Таким образом, разрыв Благодати и Закона на антропологическом уровне сводится к двум контрастам – трансцендентному и имманентному. Трансцендентный контраст наполнен благодатной гармонией бессмертной Ты-души и смертного Я-тела, явленного в образе Христа. Этот образ явлен вопреки наглому заявлению Канта, что идеал недостижим. Идеал достигнут и явлен всему миру! Напротив, имманентный контраст характеризуется закономерным дисбалансом превышения Я-субъекта над Ты-объектом. Ключевой чертой такого дисбаланса выступает принципиальная расщепленность самого человеческого существа на полюс Я в его метафорической ценности морального превосходства и метонимической полюс тела в его товарности. Онтологическая апология другого полюса расщепленного человека как телесности дана в теории Фрейда. Именно психоаналитическая топология завершает конструкцию субъективности, заложенную Кантом. И если Кант центрирует и расщепляет человека мотивом идеальной выгодности морального превосходства, то Фрейд расщепляет его мотивом реальной выгодности телесного наслаждения. Характерно, что и полюс моральной выгодности, и полюс материальной выгодности находится на противоположных полюсах одной и той же оси расщепления человека. Порядок менового извлечения выгоды имеет сугубо рациональную и закономерную природу. Собственно, быть рациональным значит закономерно искать выгоду. И исполнять закон значит исполнять его на основании того, что это выгоднее, чем несоблюдение закона. Соблюдение закона выгадывает ту ставку, которая поставлена на кон закона. Это ставка – наличное существование земного тела. Остальное, как то бессмертие души, закон выносит за границы собственного кона. В истории европейской культуры феномен рациональности начинается с Аристотелевой логики. Удивительным образом, по замечанию некоторых историков культуры, европейская рациональность, логос в своём возникновении совпадает с бурным развитием в полисах Древней Греции товарно-денежных отношений, случившихся как раз в V в. до Р.Х .
Профессор замолчал, шумно вздохнул и с неутолимой неутомимостью продолжил:
- Итак, предположим, что задающая порядок теоретической рациональности логика и практика рыночных отношений находится в прямой связи. Очевидно, центральной сценой рыночных отношений выступает ситуация торга, сталкивающая лбами двух контрагентов – продавца и покупателя. В своей противоположной направленности они нацелены на один и тот же итог – выгоду. Только в случае с продавцом – это выгода дорогой продажи. А в случае с покупателем – выгода дешевой покупки. Несмотря на агональность торга, его главной целью является достижение взвешенной цены, которая призвана символически уравновесить интересы представляющего товар продавца и представляющего субстанцию денег покупателя с тем, чтобы первый получил деньги, а второй – товар. Подобный порядок поиска компромиссного символа в виде средневзвешенной цены мы можем обнаружить в таком логическом феномене как силлогизм. В перспективе избранной аналогии средний термин компромиссной ценой спора-торга между большой и малой посылками соответствует инстанции компромиссной, договорной цены. Условием логического примирения посылок, как и условием экономической балансировки горизонтального и вертикального векторов продажи и покупки выступает наличие общего, центрального эквивалента в обеих частях уравнения. Для силлогизма – это общий знаменатель среднего термина. Для торга – денежное выражение ценности товара. Большая посылка, содержа товарный предикат, соответствует горизонтальному вектору продажи, и поэтому является товарной посылкой. Напротив, малая посылка, содержа денежный субъект, соответствует вертикальному вектору покупки, и стало быть – это ценовая посылка. И, действительно, в количественном отношении цена меньше товара. Товарная посылка претворяет товар в его объектности. Ценовая посылка осуществляет цену в её субъектности. Всякий торг как спор представляет общение, как минимум, двух участников-противников, и кон торга, как минимум, разделён пополам. Опять же в контексте библейского сценария человеческой истории двумя принципиальными и извечными контрагентами…
- …являются мужчина и женщина, - добавила я.
- Принципиальные Адам и Ева. Именно мужчина и женщина устраивают торг, итогом которого становится расщепление мира. Те две полюса, на которые делится круг мира – это мужское Имя и женское Лицо. Итогом расщепление круга мира является квадрат первородного силлогизма, что своей товарной посылкой трансформирует Лицо в товар в смысле «лицо есть товар», а своей ценовой посылкой трансформирует Имя в цену в смысле «имя есть цена». Поскольку грамматическими индексами обмена как диалога очевидно являются полюса Я и Ты, половины исходного круга обращаются в полюса мужской Я-цены и женского Ты-товара…
- Как я понимаю, в этом смысле большая, она же товарная посылка – это еще и женская посылка, а малая и ценовая посылка – это мужская посылка?
- Правильно понимаешь. Большая посылка обращает Бытие в женский товар. Малая посылка обращает Бытие в мужскую цену. И там, и там имеет место образование выгоды – или реальной, материальной или идеальной, моральной. В квадрат или даже ромба исходного, как его назвал, первородного силлогизма вписываются те самые два контраста, образуя его оси. Вертикаль ромба – это трансцендентный контраст небесного Имени как содержания бессмертной Души и земного Лица как выразительного тела. Его содержание – Благодать. Горизонталь ромба – это имманентный контраст мужской, словесной Я-цены и женского, зримого Ты-товара. Его содержание – Закон. А теперь спрашивается, как образуется связь между двумя посылками?
- На основе общего знаменателя среднего термина, - предположила я.
- А как он возможен?
- Как понятие. Например, понятие Я.
- Да, верно. Всё, по Канту, говорившему, что акт «я мыслю» сопровождает не только наши рассудочные, но и чувственные операции на уровне «я связываю». Таким образом,Я содержится и в мужском имени, как в сфере рассудочности, так и в женском лице, как в сфере чувственности. То есть, можно предположить, что именно при посредничестве абстрактного, нарицательного Я единичное лицо объективируется в рыночную всеобшность товара, а всегда единичное имя – в такую же всеобщность цены. И значит закономерное и смертоносное Я, разделяя небесное Имя и земное Лицо, противопоставляет их с тем, чтобы в их зазоре как зазоре желания, конституировать себя в функции необходимого посредничества. Но у нас, слава Богу, есть возможность вновь и вновь смыкать объятие трансцендентного контраста-гармонии, в котором полностью растворяется фаллический скипетр господства смертоносного Я, напитанного страхом смерти. И единый человек в своей муже-женской парности вновь вступает в круг бессмертного Бытия!