Апаткин ни с того ни с сего, во время трапезы с коллегами, то есть обмывания по случаю завершения командировки в город N, почувствовал внутри пустоту. Проглотил он порядочный кусок шашлыка прожаренного, как положено, с лучком и помидором, запил это дело водочкой, и вот после этого вместо привычного для него тепла, успокоения, ощутил он внезапно пустоту. Будто внутри, под кожей нет у него ни сердца, ни органов, ни мозгов, а шевелится что-то непонятное, дремучее и призрачное внутри, не произнося ни единого звука, ни единой мысли. Испугался он не на шутку, но виду решил не показывать, а накатил ещё одну стопку, закусывая шашлыком. Но это не помогло, всё та же пустота тихо внутри него ёрзала, словно бесшумный червяк. Он схватился за телефон, за который он всегда хватался в крайних или непредвиденных случаях, потому не за что было больше хвататься, не на кого рассчитывать, и закопался в Интернете. Погрузился в бессмысленный просмотр новостей, страниц “друзей” и их “друзей”, рассматривал фотографии, нажимал периодически на кнопку “Мне нравится”. Через минут десять ему полегчало, внутренности постепенно возвращались к нему, и снова он почувствовал биение сердца, ход мыслей, и душевное потепление от выпитой водки. На радостях он опрокинул три стопки подряд, не закусывая.
Коллегам пришлось его до вокзала, – возвращались они в Петербург ночным поездом, – буквально нести, он еле переплетал ногами. Обматерили его конечно, но не слишком, благо привокзальное кафе с цветомузыкой находилось в ста шагах от перрона. Повалили его на нижнюю полку в купе, чтобы не упал, а утром проснулся он уже как огурчик, без всякого следа на вчерашнюю пустоту. В Петербурге было непривычно тепло и солнечно, и когда он вышел из такси у своего подъезда на Морской набережной, то невольно про себя выразился “чёрт побери, как же хорошо, свежо, заливом пахнет”, тут же сделал фотографию и выставил у себя на стене во всех социальных сетях. Делал он это автоматически, не задумываясь зачем и для чего он жизнь свою документирует, делится с виртуальным миром, не имеющим никакой связи с реальностью. Он вообще мало о чём задумывался, а когда задумывался мысли эти не принадлежали ему. Возникали они где-то или в новостях по телевизору, или в цитатах, прочитанных за день, или в разговорах с коллегами во время обеда или перекура. Так что мнение у него было сформировано по каждому поводу, но откуда оно бралось он даже не догадывался, а залихватски делился им, сам удивляясь порой возникшему свежему взгляду. Фразы его выдавались солидными, увесистыми, а потому слушатели и собеседники проникались к нему уважением и доверием, что было в его риелторской конторе незаменимо. Как выдаст он, к примеру что-нибудь в духе “либеральные течения в России всегда приводили к нарушению порядка, стабильности, делали невозможной укрепление государственности”, так сразу же все с ним соглашались, глаза собеседников, – как продавцов так и покупателей, – становились добрыми, доверчивыми. Даже если нарывался он на какого-то отпетого либерала, то тот не спорил с ним, отнюдь, а про тихо себя отмечал, что господин Апаткин провокатор, и лучше не говорить ничего, соглашаться, а на всякий случай, чтобы не донёс куда следует, сделку провернуть. В качестве агента он процветал, и денежки лились к нему рекой, потому что крупных сделок совершалось много, особенно в городах небольших, куда они целой делегацией направлялись каждый месяц.
Началась его бурная риелторскя деятельность со студенческих времён, когда он в местном пивном баре, рядом с гостиницей “Прибалтийская”, познакомился с Толяном, жившим с родителями на улице Кораблестроителей. Апаткин живо заинтересовался ими, узнал что вся семейка – алкоголики, начал приходить в гости, сочувствовать так сказать их положению, и заодно, для поправки здоровья, угощать их спиртными напитками. В общем вошёл он к ним в доверие, узнал что родители Толяна, Альберт и Вика, – вышедшие на пенсию бывшие работники Балтийского завода, и что квартирка-то у них двухуровневая, с видом на залив, и находилась в частной собственности. И вот тут-то семейка во время его очередного визита, проговорилась, раскрыла тайну: оказывается нужны им деньги “на лечение, сам понимаешь” позарез, что пенсии не хватает. Ну и созрел в голове у него план по спасению стариков пенсионеров, а заодно и сына их, Толяна, который всё меньше работал, а больше пил. План был прост, – напоить всю семейку до крайне счастливого состояния, и бумагу, то есть доверенность на передачу всего имущество на его имя подсунуть, главное вовремя, поймать тот самый момент, когда они ещё не отрубились, в то время когда эйфория значит у них, праздник для души. Он оказался тонким знатоком души человеческой, три месяца к ним ходил, изучал, спаивал медленно но верно, и наконец, под двадцать третье февраля, свершилось, и прошло всё как по маслу, подписали как миленькие, даже расцеловали его, когда он сразу же к двери пятиться начал, извинился, мол, спешу, курсовик писать надо. В лифте он бумагу развернул, сверил подписи, понюхал её даже. Вот оно, как будущее его вкусно пахло. Знакомый Апаткина с юридического, с которым они жили полгода в общежитии, хитрый, но надёжный малый, Сальников, всё дельце шустро оформил, бандитов нужных подогнал для выселения страждущих, и вскоре квартиру они эту продали, прибыль поделили, и бедный студент Апаткин осознал наконец своё жизненное предназначение, коим оказалось риелторское дело. Действовал он по подобной схеме всегда осторожно, проверял и перепроверял по тысячу раз, и везде знакомства завёл, – в жэке, паспортном столе, БТИ, нотариальной конторе, “крышу” собственную обеспечил не бандитами только, а органами соответствующими, которые действовали всегда быстро и жёстко. Через год активной работы, он купил собственную двух-ярусную квартиру, дачу в Сосновом Бору, автомобиль, и жизнь, можно сказать, удалась. Вскоре, правда, ему из органов намекнули, что беспредел пора прекращать, и что они будут порядок наводить с квартирами, и всякую ответственность с себя снимают, и даже деньги, заплаченные им за год вперёд, вернули. Тогда Апаткин и переметнулся в контору эту, одну из крупнейших в Петербурге, куда его, учитывая богатый опят и послужной список, с радостью взяли и где он уже десять лет с успехом работал.
У Апаткина не было ни семьи, ни детей, ни даже животных в квартире. Жил он, так сказать, в своё удовольствие. На выходных он ездил к себе на дачу, снимал каких-нибудь девочек, парились они в баньке, выпивали немного, ели шашлыки. Ходили иногда, если позволяла погода, к заливу. В понедельник начинались его будни, к которым он привык и которые даже любил, не представляя свою жизнь иначе. Вставал он часов в семь утра, хотя будильник на телефоне ставил на шесть тридцать, но когда из него раздавалось “Мяу мяу мяу”, он отключал звук, тянул телефон в постель и начинал просматривать электронные сообщения, читать новости, проверять погоду на сегодня. Через полчаса он отбрасывал одеяло в сторону, раздвигал занавески, мельком смотрел на залив, отмечал про себя совпадает ли прочитанный им прогноз на телефоне с реальностью, и шёл умываться, а потом делать зарядку в свой тренажёрный зал, где сразу включал телевизор и погружался в новости. Ещё через полчаса он перемещался на кухню, заливал хлопья молоком, включал небольшой телевизор, варил кофе, завтракал. К девяти он подъезжал на работу, к счастью офис был неподалёку, в пяти минутах езды, в новом офисном центре с окнами от пола до потолка, собственной парковкой, рестораном и тренажёрным залом. Он поднимался на двенадцатый этаж, проходил по светлому, ничем не заставленному коридору, здоровался с секретаршей Леной. “Доброе утро Леночка”, говорил он, и она улыбалась, кивала, и отвечала “Доброе утро, Андрей Анатольевич”. Она работала на босса, но поскольку его кабинет примыкал к кабинету шефа, то они всегда здоровались, и не только здоровались… однако всё остальное между ними случалось крайне редко, скорее по недоразумению, после или во время корпоративов. Начальник на любовные утехи не обращал внимания, он ценил его как “ценнейшего” сотрудника и обещал вот-вот сделать партнёром, поэтому и кабинет ему отдельный выделил, и Леночкой пользоваться позволял. Апаткин, при входе в кабинет, бросал портфель на стол, садился, включал компьютер и начинал проверять и отвечать на электронные сообщения, читать новости рынка недвижимости, переходя плавно к новостям общим, несколько раз он кому-то звонил или отвечал на звонки. После обеда он проводил две-три деловые встречи, чаще всего с собственными коллегами, инструктировал их, потому что хотя он и был по должности рядовым агентом, по статусу он был “почти” партнёром Сергея Валентиновича.
Вот это “почти” скребло его душонку, ой как скребло, и на следующий день после этой командировки, когда будто опустошилось у него внутри всё, стал он вдруг подозревать что-то неладное на работе, показалось что Леночка не так утром улыбнулась, что Сергей Валентинович как-то долго трубку не поднимал, когда тот ему позвонил рассказать о командировке, о том, как выгодно они цену на участок земли взвинтили, и как покупатель, олух, поверил что там скоро федеральную трассу проведут, и заплатил втридорога, и как комиссия их выросла, и каким счастливым остался губернатор города, который с этого дела тоже барыш имел. Не за просто так, а за пространные намёки инвестору что мол, вот де скоро федеральную трассу здесь проводить будут. Инвестор этот, губернатор смекнул, другим инвесторам о выгодной сделке, “пока никто не знает”, расскажет, и потекут они к нему в город рекой выкупать участки пустыря на окраине по баснословным ценам. Он уже грезил о том, как местные бизнесмены, прослышав о таком ажиотаже, начнут бизнес свой к пустырю продвигать, расширяться, за участки бороться, и как город его расцветёт, и что даже если федеральной трассы никогда не будет (а он уже и сам был готов поверить, что “планы имеются”), то бум такой начнётся в экономике, что мама дорогая, они здесь так развернутся, что до Петербурга, нет, что там, до самой Москвы дойдут, к нему из столицы ездить начнут, опыт перенимать, вызовут в Кремль для похвалы и даже орден дадут. Андрей Анатольевич ничего противозаконного не делал, он лишь помогал всем заинтересованным сторонам с большей выгодой для себя в деле поучаствовать, ну если где и приходилось слушок пустить, чтобы интерес подогреть, так это слушок только, и не более, главное было поубедительнее действовать, на уровне если не губернатора, то хотя бы высоких чиновников. Иногда ему только имя их риелторской компании стоило назвать, которая и в самом деле владела нескольким десятками домов и торговых центров, и обмолвится, что они сами начинают недвижимость в городе покупать, как глаза чиновничьи становились ласковыми, отеческими, и готовы они были для них сделать что угодно. Такая схема по внедрению в рынок городской недвижимости применялась ими часто, то есть когда они по дешёвке, через подставные фирмы, скупали участки, а потом совершали громкую сделку, притягивая в город других инвесторов, и подталкивая местный бизнес к развитию, продавали эти же участки как минимум втридорога. Когда эта обыкновенная схема не работала, то включались в ход слухи, вроде федеральной трассы, или крупного производства, которое планирует открыть иностранная компания.
Сергей Валентинович поднял трубку после десятого звонка, выслушал его отчёт как-то суховато, как ему показалось, и поблагодарил его за “прекрасно проделанную работу”. Любимое слово у него было, “прекрасно”. Как он внушал своим подчинённым, и Апаткину в том числе, в коллективе, в компании, должен витать дух позитива, всё должно быть прекрасно, все должны радоваться самой возможности находиться здесь. И они радовались. Потому что работа была непыльная, её было много, и заработная плата зависела от их комиссии, то есть чем больше сделок, тем больше можно заработать, а у избранных вроде Андрея Анатольевича была ещё и ставка, которую он получал вне зависимости от количества сделок. Они не задумывались ни над тем, что будет с хозяйством города, после того как они умоют руки, то есть избавятся от всей недвижимости на самом пике “инвестиционного бума”, что будет с городским бизнесом, с работниками, с их семьями. Заботило их только одно: срубить как можно больше барышей. В случае каких-то неприятностей, которые возникали с губернаторами крайне редко, они связывались со своим протекторатом в Москве, и все сразу замолкали, потому что боялись соответствующих служб, а чистеньких чиновников или бизнесменов они нигде не встречали, под каждого из них подкопать чего-нибудь да можно было. После разговора с шефом Апаткин сидел озадаченный минуты три, не понравилась ему эдакая сухость в голосе, будто что-то переменилось в их доверительных отношениях. Или он теперь другой, после вчерашнего случая за трапезой? Застала эта мысль его врасплох, и ладошки его пухлые тут же вспотели, а они давно не потели, с момента когда бабушка его ушла в мир иной и оставила внучку единственному избу старинную в сибирской деревне, которую он на следующий день после похорон выгодно продал. Его сердце ёкнуло, ладошки в самолёте на Петербург вспотели, и только когда за стакан с виски он взялся, прошло, высохли родимые. И вот сегодня, когда снова вспотели, он сразу побежал к шкафчику, налил себе одно солодовый виски в стакан и опорожнил залпом. Думал, поможет. Не помогло. Он сел за компьютер и стал бессмысленно листать страницы в Интернете, нажимая на ссылку после ссылки, не читая, не понимая что там было написано.
Устал он за полчаса настолько, что не мог уже на экран смотреть и, откинувшись на спинку директорского кресла, – кожаного, с многоуровневой регулировкой сиденья и спинки, – развернулся к окну. Он увидел Финский залив, поглощавший в себя как чай в блюдце лучи солнца, заполненный кораблями с носами, развёрнутыми в разные стороны, и несколькими лодочками, сновавшими от берега к берегу. “Вот где жизнь!” отметил он про себя, и тут же поправился, “То есть как это, жизнь? А здесь что, не жизнь? Столько всего происходит, командировки постоянные, веселье, скоро партнёром сделают и тогда до самой пенсии можно не волноваться. Нет уж, надо эти мысли про другую жизнь отбросить, раз и навсегда, потому что…, потому что…” И здесь он запнулся в разговоре с самим собой, не найдя быстрого объяснения. Что-то зашевелилось внутри, на этот раз это была не пустота, а нечто иное, гложущее, будто чесать его начало изнутри. Апаткин вперил взгляд в ближайший буй ревун, и даже, как ему показалось, услышал этот тянущий, пронзительно-холодный стон, предупреждающий корабли об опасности. Буй качался на волнах, и ритмично двигался то влево то вправо, как застрявшая стрелка часов, которая не может продвинуться ни вперёд, ни назад. Так и жизнь его давно остановилась, но создавала видимость движения, суеты вокруг. Ему захотелось туда, в морское бесконечное пространство, оказаться на одном из кораблей, вырваться из офиса. Потянуло его так сильно на волю, что он почувствовал себя животным, загнанным в вольер, но увидевшим наконец свободные просторы вместо красивой картинки. Всю свою жизнь он зарабатывал в вольере деньги, довольствуясь всем, что у него было, и что подбрасывало ему общество в виде развлечений, не задаваясь лишними вопросами. Медленно раскачивающийся буй вывел его из себя, он рвался действовать, на свободу. “Покончить с офисной работой, с обманом всех и вся, уйти на корабль!” в его голове впервые за десять образовалась самостоятельная мысль и на радостях он потирал сухие ладошки, улыбался, и продолжал смотреть на залив, переводя взгляд с сухогруза на паром, с парома на круизный лайнер, с лайнера на грузовое судно, доверху наполненное контейнерами… Тут зазвонил телефон и в трубке он услышал голос Сергея Валентиновича: “Андрей Анатольевич, дорогой вы мой, зайдите на пару минут ко мне.” Голос показался ему мягким, даже где-то добрым, совсем не таким как прежде, и Апаткин вскочил с кресла, направившись к двери. Леночка улыбнулась ему своими натурально пухлыми губами, голубые глазки её засияли, и когда тот вопросительно посмотрел на неё, она одобрительно в ответ кивнула. “Что-то назревает”, подумал он и смело вошёл в кабинет, расхрабрившись, толкнув дверь ногой. Начальник, восседавший в кресле, тут же направился к двери, пожал руку, даже похлопал по плечу, по-отечески. Апаткин расплылся в улыбке.
– Проходите, проходите, дорогой, – сказал он, приглашая рукой к столу.
Сам сел не в привычное кресло во главе стола, а на стул напротив своего подчинённого, без пяти минут партнёра. Апаткин сел и выжидал, он знал что начальству дОлжно вступить в разговор первым, начинать самому негоже. Сергей Валентинович посмотрел не него, раскрыл какую-то папку с бумагами, опустил глаза, снова поднял, погладил собственную блестящую лысину.
– Андрей Анатольевич, я очень доволен вашей работой, особенно последней командировкой. Наши показатели рентабельности, по результатам за последний квартал, никогда не были такими высокими. Прибыль для собственников зашкаливает! Мажоритарные акционеры мне звонили, просили сделать вас партнёром, они готовы поделиться частью акций, чтобы вы здесь оставались и на благо нашей славной компании трудились…
– Сергей Валентинович, это большая честь для меня, и даже плохо пока верится в такое лестное предложение. – Он напрочь позабыл о рвении к свободе, кораблях, буе ревуне, сознание заволок вкусный кусок, брошенный в вольер. – Конечно, я согласен, и буду работать не покладая рук, максимальные усилия прилагать чтобы акционеры были счастливы.
– Ну вы теперь и сам акционер, пять процентов они согласны вам выделить. – Добавил шеф.
Ночью, когда Апаткина доставили до квартиры после пирушки по случаю назначения его партнёром, он рухнул на кровать, но долго не мог заснуть, вертелся, и жгло его внутри, вместе с водкой, чувство ускользающей свободы, такой близкой, но такой страшной и обременительной, что расставался он с ней не сожалея, крепче вгрызаясь в предложенный ему кусок мяса, мечтая об отпуске на Гаваях, и особняке в Петергофе. Заснул он в четвёртом часу, не слыша ни стона ревуна, ни гула прибоя, ничего, что напомнило бы ему о внутренней пустоте.