Капельки (Пасечник)
1. Витя Пасечник
Витя Пасечник. Командир моего отделения. Как ни странно, у меня в памяти не отложилось четко, когда я увидел человека и понял, что это мой командир. Вспоминая сейчас, мне кажется, что он был как-то всегда. И это странно, потому что все, что касается моих первых минут на этой войне – я помню предельно ясно.
Я помню, что во время разговора с Дедом, боялся спросить и сильно переживал на предмет того, когда мне дадут оружие.
Я помню, что ждал каких-то подначек от ребят по поводу чистки и смазки автомата, потому что последний раз держал его в руках еще в школе. Я знал, что обязательно найдется крутыш, весь закопченный от порохового нагара и он будет с благожелательной ленцой объяснять мне то, что я подзабыл в плане сборки-разборки выданного мне железа. И такой человек нашелся. И он был именно таким, каким я его себе представлял.
Я помню, что он не только разобрал мой автомат (хотя это я мог сделать и без него), но еще для чего-то снял цевьё и убедившись, что я смогу все это собрать самостоятельно, ушел к своей койке. А через минуту вернулся и щедро насыпал мне в шапку патронов.
Я помню Виталика, который при знакомстве коротко сказал о себе – Виталя Макс, ГРУ, срочка. Наверное я смогу по минутам разложить первую неделю своей войны: свой ужас, восторг, страх смерти, давящее ощущение полного бессилия при первом минометном обстреле… Но как ни силюсь, не могу вспомнить, когда в моей жизни в первый раз появился Витя Пасечник. Поэтому - не будем париться.
Он просто был. До меня, во время меня, после меня.
Я помню, что при той, казалось бы вечной жаре, когда все умирали от зноя и растекались студнем при первой возможности в любом мало-мальском тенечке, он выныривал из ниоткуда, всегда подтянутый, перепоясанный ремнями портупеи. Всегда чисто выбритый, опрятный. Иногда казалось, что от него веет прохладой. И это было приятно. Я смотрел на него и понимал: вот таким мне нужно быть в идеале и тут же осознавал, что таким я не буду никогда.
Он был моим командиром примерно две недели. За это время много чего произошло. Уже потом я узнал, что интенсивность боев, непрекращающиеся артобстрелы, то есть то, что я по незнанию своему решил считать нормой, все это было отголосками того самого «южного котла» - самого первого окружения и разгрома ВСУ в этой войне. Но тогда я этого ничего не знал.
Мне многое должны были сказать глаза Сани, который чудом прорвался к нам из Краснодона и у него не было слов – одни междометия и вечное русское «мать, мать, мать».
Но не сказали. Я думал, что это тоже «обычка» на этой войне.
Я помню когда мы, заслышав рев танковых дизелей, в очередной раз рассыпались по «нулю», готовясь к отражению атаки укропов, а вместо этого начался изнуряющий минометный обстрел. И я при каждом выстреле, сворачивался клубком на дне ячейки, кляня себя за то, что поленился еще хоть чуть-чуть углубить ее в период затишья. А минный вал неотвратимо накатывался на нас, начинаясь от центра Изварино. Он равнодушно и неотвратимо швырял в небо дряхлые стропила крыш сельских хат и крайние разрывы уже попятнали кромку поля, за которым были наши окопы. В двухстах метрах. Пресловутый «ноль».
- Следующий залп наш. – мелькнула в мозгу тоскливая мысль и распластавшись на дне окопа так, что казалось, стал с ним одним целым, я стал ждать очередных выстрел-свист-разрыв. Недолго ждал. Меньше минуты.
Выстрел, свист все те же три-четыре секунды, но разрывы почему-то ухнули почти в километре за нашей спиной. На территории РФ. И все. Обстрел сразу прекратился, а атака укропов так и не состоялась. Мины легшие с солидным перелетом, попали во двор дома в российском Донецке, убив мужчину и ранив двух пожилых женщин. Потом мы узнали, что об этом много писали тогда. Но это было потом.
А пока мы чихали от вездесущей пыли, отряхивались, закуривали, материли укровоинов и гадали, можно ли уже оттягиваться к костровищу, где оставалось приличнчно-таки, незатейливых но сытных ништяков.
Если честно, то я вообще ничего не понимал. Я только мечтал, чтобы у меня появилась наконец возможность пристрелять свое «весло», чтобы быть в нем уверенным. Мне было очень по человечески обидно, что по нам гвоздят круглые сутки непонятно кто и непонятно откуда, а я даже лишен возможности просто хотя бы выстрелить в их сторону – в сторону моих врагов. Ну т.е. можно, конечно. Но глупо и бессмысленно. Дешевый понт.
А потом появлялся Витя, который улыбаясь, расставлял все точки над «и» и объяснял, что происходит вокруг. Что вот эти кусочки крыш, которые мы могли видеть слева внизу, примерно в трех километрах от таможни – птицефабрика. И долбят по нам, в том числе и оттуда.
Он искренне сокрушался о том, насколько безмозглые командиры у укропов, потому что семьсот тысяч птиц, которых не кормят уже вторую неделю – это очень большая проблема на ближайшее время. Их нужно хотя бы выпустить из клеток, потому что если пойдет массовый падеж, то скорее всего, опасность эпидемии будет вполне вероятна.
Я помню, меня это сильно удивило, потому что по моему разумению, командир, в первую очередь, должен думать о том, как сберечь своих бойцов, по которым усердно долбят из этого же курятника.
Потом кстати, дня через три, кто-то из нашей разведки зашел на эту птицефабрику, когда оттуда ушли украинские войска и открыл клетки. И это озверевшее стадо курей ломанулось кто куда. Сам не видел, но парни рассказывали, что в российском Донецке этих куриц набивали, как картошку, в мешки. А пару десятков обалдевших от сладкого воздуха свободы птиц, на несколько дней оккупировали нашу таможню.
Они сидели у нас на коленках, мы их стряхивали с минометов, со снарядных ящиков, а они обиженно кудахтали и искали где бы примоститься. А потом в нашем окопе снова появлялся Витя и рассказывал, что сейчас должно быть немножко легче, потому что и с птицефабрики укропы ушли, и минометная батарея, которая находилась за ближайшими холмами, кем-то из наших раздолбана в мясо.
А потом незаметно выяснилось, что я уже прижился и стал своим, и почти все парни успели рассказать мне о себе все, что они считали нужным. А я рассказал про себя.
А потом, очевидно так, тягучим комком повис в воздухе вопрос – «А чего дальше?».
Ну, то есть мы ощутили, поверили, что выстояли. Что еще день-два и откроется дорога на Краснодон, и война покатится куда надо - на запад. А наша блокада закончится. Было полное ощущение, что мы молодцы - умудрились выжить. И мы стали строить планы – куда дальше двигать на эту войну.
Если со мной, или Виталиком, или с Коляном Сумраком и еще с парой-тройкой парней приехавшим из России, не было никаких вопросов - мы понимали, что идем дальше, то Витя начинал плыть взглядом и говорил, что ему нужно подумать. Я искренне не понимал в чем проблема и пытался добиться от него простого, ясного ответа:
- Ты с нами, командир? Или как? Ну не стоять же тут на шлагбауме вахтером, до морковкиного заговенья.
Тогда в первый раз я услышал от него про больную мать, что она инвалид и не может сама даже встать. И это был действительно мощный аргумент, который объяснял все. Поэтому дальше на войну мы ушли без него.
Потом, через три недели, когда я поимел сломанное во время минометного обстрела ребро и понимание, что то подразделение, куда мы ушли, меня категорически не устраивает, я вернулся на Изварино и вместе с Тюменью попытался сделать то, чего не делал никогда в жизни – собрать свой отряд. Отряд из тех россиян, что ежесуточно, как и я совсем недавно, рассыпухой просачиваются сюда на войну, со стороны России.
А Витя продолжил служить на таможне. Он уступил мне свой вагончик и сделал все, чтобы мне было легче делать вот эту свою работу. Я рассказывал ему про свои чаяния и объяснял, как мне нужен в подразделении именно местный кадр, То есть такой человек как он.
А он снова уплывал взглядом, говорил, что ему надо подумать и рассказывал про маму. Я видел, что ему муторно от таких разговоров и потихоньку отстал. А потом была Новосветловка, первое бодалово с Айдаром, позиции на нашем берегу Донца, знакомство с Вовой Доктором… Ну, в общем, наладилась потихоньку моя нормальная жизнь на этой войне.
Колян Сумрак, хватанув в ноги добрый десяток осколков от ВОГа, надолго застрял в Воронеже в больничке.
Виталя, по пьяному куражу уехал на настоящую войну в Донецк, а через двое суток позвонил мне и сказал, что и там война – говно, и лично он едет домой, в Подмосковье.
А Витя остался где-то там, сзади, на Изварино. Уже потом, в конце сентября, получая в Краснодоне БК на свой взвод, я столкнулся с ним нос к носу. Мы очень душевно обнялись, поздоровались. Накоротке, в двух словах, рассказали друг другу о своих делах. Витя узнал. что у меня, в общем-то все сложилось. Я собрал-таки россиян во взвод имени себя ненаглядного и мы вроде как нашли свое место на этой войне.
А я узнал, что у него умерла мама и он, на сегодня, уже свободный человек. По моим глазам он понял, что востребованность в нем у меня никуда не исчезла. Скорее наоборот. Вопрос повис в воздухе и у меня не хватило такта промолчать, или дождаться его слов. Я спросил прямо, в лоб.
- Витя, - сказал я.
– Поправь меня, если ошибаюсь. От Санкт–Петербурга до Краснодона две тысячи камэ. Я из Питера приехал сюда, на твою землю, чтобы помочь вам сделать эту большую неподъемную работу. Ты мне нужен и ты это знаешь. Что скажешь?
- Я подумаю, - сказал Витя и мы расстались.
Претензий нет. Он, без дураков, классный мужик. Так что, никаких обид. Все это, просто мимолетная встреча на одной из многочисленных тропинок этой войны. Просто капелька. Одна из многих.
Капельки (батюшка).
Беспощадное солнце лупит прямо в темечко от рассвета и до заката. Вчера, сегодня, всегда. Это не те животворные лучики, которые заставляют луговое разнотравье поворачивать доверчиво раскрывшиеся головки цветков вслед неспешно пересекающему небосвод, благодатному небесному светилу. Нет.
Разъяренный, косматый клубок испепеляющей плазмы, хлещет раскаленными плетьми по всему живому в этой степи. И живого, кажется, уже не осталось на поверхности земли. Зной, пыль, хруст пересушенной полыни под ногами, пепел черных холмов, выгоревших от случайных трассеров, раскаленный асфальт, непреходящая сухость в глотке, жестяной скрежет задубевшей от трехслойных соляных разводов «березки»…
Изварино. Июль 2014 года. Очередь на таможню.
Идет второй час моей смены. Второй бесконечный час. Солнце в зените, морда в поту, в глазах светлячки, нервы на пределе. Очередь из машин, кажется, не закончится никогда.
Людям в этой очереди гораздо хуже, чем нам. И от этого еще муторнее на душе. Протянувшийся через все село хвост из скорбных катафалков, преимущественно еще советского автопрома, тих, пришиблен и бесстрастно покорен своей судьбе.
Упаси Боже от такой судьбы.
Туалетов нет, воды нет. Даже тени нет. Мучения женщин и детей ввергают в ступор. Мужики из очереди, здоровенные «шахтеры Донбасса» трусливо прячут глаза, разговаривая с нами. Некоторые, неуклюже пытаются оправдываться.
Лучше бы они этого не делали.
Ополченцы из россиян, еще туда-сюда, как-то разговаривают с ними. А местные, из наших, в лучшем случае брезгливо смотрят на эти «организьмы в штанах» как на тлю, на слизняков непотребных. Их счастье, что практически у каждого в машине семья: жена, детишки, родители. А то запорхали бы их зубы по окрестностям, веером.
Мы так и не приобрели столь привычную для работников таможни, оловянную монументальность и невозмутимость пограничных столбов. Которая заставляет людей суетиться, угодливо лебезить и подобострастно заглядывать под козырек зеленой фуражки.
У нас и фуражек-то нет. Мы – ополченцы. Мы здесь временно. Наше дело - война. И люди подспудно чувствуют это и тянутся к нам, своим парням, защитникам.
Вода и туалет есть на территории таможни, за шлагбаумом. Но туда нельзя. Пока не пройден паспортный контроль и не досмотрено транспортное средство. Недавно назначенный начальник таможни Витя-Камаз, особенно подчеркивал на инструктаже очередность досмотровых процедур и облико-морале юной погранслужбы новорожденной республики.
Порядок прежде всего! За шлагбаум только после проверки.
Да пошел он в жопу со своим «облико-морале».
И потянулись женщины с детьми и пятилитровыми бутылями для воды к зданию таможни, сопровождаемые распаренной, потихоньку свирепеющей, глыбой-Виталиком. Не думаю, чтобы кто-то из командиров, глядя на него, решился сделать нам замечание. Я бы не рискнул.
Второй час нашей смены. Резиновый, тягомотный, опустошающий.
Беру очередные паспорта в руки. Пробегаю тусклым взглядом по лицам, изображаю добросовестную сверку на аутентичность с фотографиями. Реально отслеживаю только прописку. Если местная – вэлкам ту Раша. Там лекарства, еда, ночлег и вездесущее МЧС с неожиданно подоспевшими на подмогу аниматорами из Белоруссии.
Если люди едут из материковой Украины (Полтава, Днепр, Сумы…), тогда обязательно короткий разговор. Что, почем и почему. Для них, Изварино, не самый удобный пункт пересечения госграницы. Отсюда вопросы. Были и сюрпризы. Два дня назад, ловили Магду (если я правильно помню ее имя). Укроповская корректировщица, абсолютно безбашенная сучка крутившаяся у всех на виду и даже задружившаяся накоротке с «Волчьей сотней». Свой парень в юбке. Все обстрелы Изварино, включая и последний ночной обстрел гражданских машин в очереди на таможню, на ее совести. Слили ее местные, информация подтвердилась. Откуда-то (вроде от россиян) разжились ксерокопией ее паспорта. Армянка родившаяся в Азербайджане. Вполне приличная ксерокопия позволяла достаточно уверенно предъявлять фотографию для опознания. Похоже, что почуяла-таки она запах жареного и пропала, неведомо куда. Кто-то узнал в ней девицу, отирающуюся сейчас в Донецке, в палаточном городке МЧС. Ара, изрыгая все известные ему проклятия на доступных языках, тут же поставил в известность Пасечника о своей увольнительной на неопределенный срок и умчался по направлению к российскому шлагбауму, бормоча себе под нос
- Найду, твар. Суда прывэзу и сдэс рэзат буду. –
Очередная раскаленная крыша очередного жигуленка, повинуясь моему жесту, медленно подплыла к шлагбауму. Открылась водительская дверца, выпуская на белый свет… осанистого, седобородого батюшку в плотной черной рясе, с внушительным крестом на животе.
Мне конкретно поплохело.
- Как он до сих пор не сварился в такой одежке – окатило лопатки очередной волной обильного пота. И стало вдруг отчего-то жутко неудобно. Как будто беременной женщине не уступил места в автобусе на виду у всего салона.
- Что ж Вы, батюшка, не подощли сразу. – проскрипел я, отчаянно смущаясь.
- Неужели мы бы не пропустили Вас без очереди? –
- Ничего, ничего. – пропыхтел он в бороду, открывая багажник для досмотра.
– Господь милостив, дал терпения. Ничего. – и протянул ко мне руку с паспортами. Меня, как что-то толкнуло в бок.
- Батюшка. А вы не могли бы это… благословить? – с замиранием выдавил я из глотки. Внимательные его глаза, участливо окинули взглядом мой несуразный облик, а левая кисть уже поднималась , приглашая под сень свою.
Шагнул навстречу, сдвигая автомат за спину и наклоняясь, зажмурился в ожидании. Теплая, мягкая ладонь коснулась затылка. Я затаил дыхание. Сквозь ватную тишину в мозг проникали только обрывки фраз.
- … на ратный подвиг… на защиту твоих ближних, твоего дома, твоего Отечества… Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа… -
Качнулось распятие перед глазами, осеняя крестным знамением. Я неловко ткнулся губами в теплую латунь креста, руку батюшки и шагнув в сторону, выпрямился. Легкость в теле, ощущение безусловной правильности и одновременно нереальности происходящего заполонило душу. Ой, как дышится-то легко.
Оглянулся, увидел вереницу наших парней спешащих к машине и резко притормаживающих в паре метров от нее, стараясь обрести приличествующую моменту несуетливость.
Замерла очередь. Умолк монотонный и неистребимый ее гул. Вытягивалось ополчение в редкую цепочку за благословлением и отходило поодиночке умиротворенное, просветленное взглядом. Пыхтя несся Виталя от таможни, боясь опоздать.
Как на нас смотрели женщины… сквозь слезы. Как притихли дети.
Они уезжали под защиту Матери-Родины.
Мы оставались.
Защищать ее же.
Православные мы.
Спасибо тебе, батюшка.