«Ты думаешь только о себе!»
Камилла так часто упрекала его этими же самыми словами, что однажды он просто перестал их слышать.
Мориньер вообще в беседах со своей первой женой многое пропускал мимо ушей. Камилла была гневлива, и в раздражении не скупилась на резкости.
После – жалела о сказанном. Извинялась. Пыталась, во всяком случае.
Просить прощения, впрочем, Камилла не умела. Едва начав говорить, снова вскипала. Ее раздражала необходимость оправдываться, и даже если она доводила все-таки задуманное до конца, то весь вид ее свидетельствовал о том, что делает это она через силу, под давлением обстоятельств. И если бы не эти обстоятельства, она ни за что не унизилась бы до оправданий.
Со всеми этими стадиями их общения: «беседа-спор-ссора-извинения» – Мориньер был знаком с детства. И научился мысленно прерывать эту цепочку в тот момент, когда беседа только грозила перейти в спор. Все, что происходило дальше – он игнорировал.
*
Позже Мориньер не раз сожалел о своей к словам Камиллы невнимательности. Прислушивайся он к тому, что она говорит, – кто знает! – может, он не чувствовал бы себя таким бессильным, вернувшись после последней неудачной поездки в Рим.
Глядя на бледную, терявшую последние силы жену, Мориньер тогда все пытался вспомнить, не рассказывала ли Камилла ему что-нибудь важное – не называла ли имен, не жаловалась ли на излишнее, назойливое к ней внимание.
Теперь, впрочем, он старательно гнал от себя воспоминания о той, последней ее ночи.
Вспоминал другое. День за днем. Час за часом. Каждую минуту, что они были друг рядом с другом.
*
Брак их официально длился почти три года. В реальности же они провели вместе едва ли более полугода.
Все остальное время они жили врозь.
Камилла оставалась в Бреве. Мориньер обитал при дворе – то в Париже, то в Фонтенбло. Он повсюду сопровождал короля. И только время от времени получал возможность посетить свой замок.
Надо, впрочем, признать, что и эти нечастые его приезды в Бреве следовало расценивать как большое счастье и большую удачу. Остальным придворным Людовик предоставлял еще меньше свободы. И те не бывали в своих родовых замках и на своих землях годами.
Вот из тех коротких отпусков и нескольких месяцев, которые Камилла провела рядом с ним в Париже, и сложились, в конце концов, те самые полгода их совместной жизни.
Нужно сказать, что Мориньер ни в малейшей степени не сожалел о таком нерегулярном их с Камиллой общении. Во всяком случае, до определенного времени – не сожалел.
Они раздражали друг друга. Им не о чем было говорить. И у них было разное представление о том, что такое «семейное счастье».
Приезжая в Бреве, Мориньер рассчитывал на тепло и покой. В доме же стараниями Камиллы не переводились гости. Родня, друзья, соседи. В иной его приезд, случалось, не обнаруживалось и дня, не наполненного до краев играми и шарадами.
Ни в чем тогда не находили они общего.
Теперь Мориньер, разумеется, понимал, что половина их ссор не стоила и выеденного яйца. Но то теперь. А тогда ему, двадцатилетнему, утомленному необходимостью бесконечно искать компромиссы, пока он находился рядом с Людовиком, на жену терпения уже не хватало.
*
На исходе второго года раздельной жизни Камилла все-таки решилась переехать в Париж. И, как и предполагала, была разочарована.
Безусловно, теперь у них было больше возможностей для встреч. Вопрос упирался в желание. А его у Мориньера не было. Конечно, он, случалось, ночевал в своем парижском особняке. Они ужинали вместе. Иногда проводили друг рядом с другом вечера, а порой и дни целиком. Но Камилле всего этого категорически не хватало.
Хуже этого было только то, что Мориньер ее не хотел. Не хотел настолько, что за три недели, прошедшие с момента появления Камиллы на пороге их дома в Марэ, он ни разу не заглянул к ней в спальню.
До того дня, как Камилла явилась в Париж с намерением остаться, у него была постоянная любовница – молоденькая, пятнадцати лет, актриса. Он снимал ей дом. И проводил там все свободное время.
После приезда жены Мориньер расстался со своей хрупкой, всегда радостной и всем довольной девочкой. Продолжал платить за дом – до той поры, пока та не найдет себе человека, который возьмет на себя ее расходы. Но ходить к ней перестал. И все эти недели, день за днем, ночь за ночью, оставался ли он во дворце или ночевал в своем особняке, он думал о том, что Селест в его жизни больше не будет.
С этим ему было очень трудно смириться. Тем более трудно, что с некоторых пор рядом с ним была совсем другая женщина – вечно несчастная, нервная, раздраженная. Он так был занят мыслями о Селест и настолько полон стремления избежать конфликтов с женой, что и не задумывался о том, что Камилла в эти дни может ожидать от него исполнения супружеского долга.
Поэтому когда она появилась однажды в библиотеке, одетая в ночную сорочку, он поначалу только изумился. Не то, чтобы его сильно смутил этот ее вид – в королевском дворце он видел и не такое. Но он не сразу понял, как ему следует реагировать.
Он поднялся. Оставил книгу, которую читал. Шагнул навстречу жене. Та выглядела странно – с распущенными волосами и блуждающим взглядом, она казалась одновременно растерянной и агрессивной. Подойдя ближе, он понял причину.
- Вы пьяны, Камилла?
Она засмеялась.
- Не так чтобы. Я принесла вам добрую весть. Но где мне было взять смелость, чтобы приблизиться к вам? Вы ведь такой важный, такой неприступный! Как же! Вас привечает сам король! А кто я? Деревенская дурочка, однажды возомнившая себя достойной вас!
Губы ее судорожно кривились, она глядела на него с презрительной ухмылкой. И говорила напористо и воинственно.
Он хотел, чтобы она замолчала. Но не понимал, как этого добиться.
Из вежливости он сделал шаг в сторону, давая ей дорогу. Повел рукой в сторону камина.
- Пройди прежде всего к огню. В доме холодно. Ты ведь не желаешь свалиться в лихорадке?
Она опять засмеялась – резко и неприятно.
- Мне все равно, если честно.
Тем не менее подошла к камину. Наклонилась к огню, протянула руку, провела ею над пламенем.
- Так что за добрую весть ты принесла? – спросил он, стараясь казаться спокойным.
Она обернулась.
- Весть? Ах, да! Весть…
Не отрывая от него взгляда, она задрала подол, сунула руку в промежность. Потом протянула ладонь ему.
Пальцы ее были красны от крови.
- Я пришла с доказательством, что, приехав сюда, я не собиралась тебя обманывать. Я не привезла тебе в своем животе ублюдка. Ты ведь так думал все это время? Поэтому ни разу за все эти дни и ночи не пришел ко мне? Поэтому?
Ее затрясло. Последние слова она почти прокричала. Она смотрела на него с ненавистью, дрожала то ли от ярости, то ли от холода.
Он протянул ей платок.
- Вытри руку, – сказал.
Камилла послушалась, взяла платок, сжала его в кулак. Вдруг опустилась на пол. Разрыдалась.
- Как ты мог? – кричала. – Как мог? Я так любила, так гордилась тем, что ты – мой муж. Я говорила себе, вот он – сильный, умный, красивый. Мой. Он защитит меня. Сделает меня счастливой. Я так мечтала об этом! А ты поверил в то, что я могу изменить тебе, что я попытаюсь укрыть свой грех, обмануть тебя. Как ты мог?
Он наклонился, наконец. Сказал:
- Я никогда этого не думал, Камилла.
Это была правда. Он об этом, в самом деле, ни разу не подумал. Не потому, что был уверен, что она будет ему верна. Но это так мало его интересовало, что мысль такая просто не пришла ему в голову.
Однако теперь его мучило сомнение. Он думал: неужели он на самом деле просмотрел, не заметил, что Камилла – эта капризная, невыносимая девчонка – действительно его любила?
Если так, то именно на него ложилась главная вина за их не сложившиеся отношения.
*
Первые подозрения относительно того, насколько верно он, Мориньер, понимал их с женой взаимоотношения, в нем посеял Бодуэн – тот самый, которого однажды он застал под ивой со своей тогда еще невестой.
За два месяца до приезда Камиллы в Париж Мориньер случайно встретил его в Фонтенбло. Тот бродил по коридорам в поисках маршала де Ла Ферте, готовившегося в ближайшее время отправиться со своими воинами в Гиень.
Бодуэн выглядел растерянным. И этому, безусловно, были причины.
Он впервые покинул дом. И сразу попал в это вавилонское столпотворение, обильно пропитанное непереносимым, удушливым снобизмом.
Мориньер, уже давно чувствовавший себя при дворе как рыба в воде, тем не менее прекрасно понимал, что должен ощущать человек, привыкший к свободе и чистому воздуху, в этом ограниченном стенами и этикетом, пропитанном духами и запахом множества человеческих тел, мирке.
Конечно, Бодуэн чувствовал себя чужаком. И окружающие, привычно следуя инстинктам стаи, не позволяли ему засомневаться в том, что он тут – посторонний. Больше того, они всячески демонстрировали ему, что он – смешон и нелеп.
Бодуэна встречали ухмылками, говорили с ним свысока, и тому требовалось величайшее терпение и сила воли, чтобы на самом деле не сделаться посмешищем. И Мориньер, как бы ему ни хотелось избежать этой встречи, увидев, в каком неловком положении тот пребывал, не сумел пройти мимо. Подошел, поздоровался. Заговорил так дружелюбно, как только мог.
Он представил Бодуэна, объявил того своим другом. И отметил с холодным презрением, как изменились окружавшие их – сделались предупредительны и милы.
Когда они отошли от группы придворных и наконец остались вдвоем, Мориньер спросил:
- Что ты здесь делаешь? Ты давно в Париже?
- Со вчерашнего дня, – ответил Бодуэн. – На днях один из полков маршала де Ла Ферте отправится в Гиень. И я вместе с ним.
- Так зачем ты прибыл сюда? – удивился Мориньер. – Не проще ли было присоединиться к войску, когда оно прибудет в Гиень? Зачем надо было делать такой крюк?
Бодуэн пожал плечами.
- Так распорядился отец. Он дал мне письмо, которое я должен передать господину де Ла Ферте.
Мориньер выслушал Бодуэна без особого интереса. Пожал плечами.
- Где ты остановился? – спросил.
Услышав ответ, предложил погостить оставшееся до отправления время в его доме.
*
Все это он, Мориньер, делал исключительно из вежливости. Он не ревновал, но помнил об инциденте у озера. И память эта мешала ему относиться к Бодуэну с прежней снисходительной симпатией.
Похоже, что и Бодуэн думал об этом. По крайней мере, в первый же вечер, когда они, поужинав, в молчании цедили вино у камина, тот, поставив опустевший бокал на ковер, вдруг поднялся, подошел к окну. Проговорил, отвернувшись от Мориньера.
- Ты должен знать…
Мориньер взглянул на него с недоумением.
- Между нами… между твоей женой и мной, – поправился, – ничего не было.
- Разве я тебя об этом спрашивал?
Вопрос Мориньера прозвучал высокомерно. Но Бодуэн, кажется, не обратил на это внимания. Ответил спокойно, даже мягко:
- Нет, не спрашивал. Но я обязан сказать тебе, потому что иначе ты так и не поймешь, что заблуждаешься относительно чувств Камиллы.
- Мне кажется, тебя это не должно волновать.
Бодуэн повернулся. Посмотрел на него с дружеским участием.
- Почему ты так думаешь? Меня волновало все, что касалось тебя и Камиллы в течение предыдущих пятнадцати лет. Почему должно что-то измениться теперь?
Мориньер понял тогда, что не сможет заставить его замолчать. Вздохнул, кивнул – говори.
И вот тогда Бодуэн и произнес то, что незначительно поколебало уверенность Мориньера в том, что он все понимает верно.
Бодуэн сказал:
- Ты ошибаешься, думая, что она осталась в Бреве из-за меня. Все эти годы она только и мечтает о том, чтобы быть с тобой.
Мориньер не стал тогда спорить. Он вообще больше не произнес ни слова. Только налил себе и гостю еще вина.
*
И уже после того памятного посещения Камиллы, преодолев все, что мешало ему раньше, он явился в спальню жены. Сделал то, что должен – довольно механически, вызывая в памяти образ оставленной им девочки. Потом склонился над женой. Заглянул ей в глаза. Спросил:
- Почему ты приехала ко мне теперь, спустя два года?
И сглотнул судорожно, услышав ответ:
- Я поняла, что ты никогда не позовешь меня сам.