Лиля никогда не забудет эту долгую как вечность, пустынно-однообразную дорогу в Красноярск. Вдоль нее почти не виднелось домов или прочих строений – только столбы ЛЭП на фоне серо-бежевых, не зазеленевших, но уже начавших дышать полей, да темными мазками перелески сосняка и голых пока еще лиственных деревьев. Небо же – жемчужно-палевое с редкими пятнышками тучек - занимало добрые три четверти всей необъятной дорожной картины.
Где-то тут пролегал знаменитый Енисейский тракт, по которому полтораста лет назад с этапом шли несмиренные Лилины предки – сосланные, осужденные на эту суровую, часто гибельную дорогу... Теперь по ней волокут ее кровящую душу – только в обратную сторону…
Скорую болтало то на грунтовке, то на щербатом бетоне. Голова Алёши лежала у нее на коленях, и каждый толчок под колесами отзывался болью в Лилином теле. В руках она судорожно - не вынешь - сжимала драгоценный кулечек из целлофана. Там лежала обложенная льдом маленькая кисть руки. Алёшиной… Но смотреть на кулёк Лиля не могла – невозможно. Выше сил человеческих...
И уж тем более не мог этого видеть Василий, являясь прямой причиной жуткого события. Как же попутал его бес, что не увидел он сына под самым лемехом? Неужели с бодуна? Скотина, сволочь - как голиком в раскаленной бане стегал он себя последними словами, сидя рядом с водителем.
Тот, кряжистый мужик за сорок, гнал так, будто от этого зависела и его жизнь. Ехали молча. У Василия ходили желваки на побледневших в зелень скулах, а время на часах передней панели летело почему-то как ненормальное… Странно…
Дежурный доктор со скорой успокаивал – должны успеть. И должны помочь – хирург есть такой в областной клинике и еще пригласят специалистов из медицинского университета… Но в голосе его не слышалось твердой уверенности.
Лиле казалось, что они застыли на дороге, что какая-то страшная по мощи сила не дает их машине перемещаться. И она беззвучно и тягостно буксует в этой бесцветной инфернальной протяженности. Лиля не отрывала каменно-стылого взора от белого лица Алеши. Но губы ее сами двигались и шелестели бумажно: «Отче наш, иже еси на небеси…»
Еще несвязными отрывками, сквозь туман, она вспоминала черное нынешнее утро, чей-то старческий голос у крыльца, куда принес травмированного сына Василий: «Дак чо, нехрещеный же малец-то…»
Знакомая распирающая мука вины опять и опять захлестывала Лилю с головы до ног: «Всё я, я дура такая! Как же я не подумала!... Дневники писала, как же, ученая! Мыслитель... Убить меня мало!»
А дорога-тракт всё тянулась, выматывая последние жилы. Заправка, потом переезд, опять невыносимое вращение адских колёс без видимого толку…
Но всё имеющее начало, когда-то кончается. Вот он, больничный покой – скорей! Скорей же!!! Два доктора уже ждали их. Всё было наготове – операционная, персонал, препараты. Кажется, брали анализы, всё на ходу, бегом. Алеша по-прежнему находился в шоке, когда его хватко забрали из рук родителей, стали раздевать...
Сжавшись в один тесный замерший комок, они встали под окно. За этой полупрозрачной дверью шло священнодействие - Алеше пришивали ручку!
Это была еще одна вечность. Лиля сквозь полузабытье несколько раз слышала, как глухо простонал муж – нет, не услышала даже, а ощутила телом-барометром.
Уже к сумеркам, когда загорелись желтые огни и в больнице, и как отражение - за ее окнами, растворилась дверь и вышел хирург. Он снимал шапочку на ходу и утирал ею взмокший лоб.
Супруги сделали к нему несколько неуверенных шагов.
- Сделали. Что могли… Дальше – как природа распорядится.
Ни Лиля, ни Василий не могли вымолвить ни слова – только спазм в груди, да едкая влага в измученных, будто ослепших глазницах.
- Потом, потом… сестра вам всё объяснит – врач шатался от усталости. Операция длилась шесть часов.
На время выхаживания Алёши Лиля переехала в больницу. Спала рядом, на полу, если удавалось – на свободных детских кроватках. Спала и не спала, по первому шороху бросаясь к мальчику с ложечками, баночками, салфетками. Заодно помогала тем, у кого не было ухаживающих. Алеша пришел в себя через двое суток, но ручка болела еще долго. Кроме того, нужно было справиться с последствиями нервного шока.
- Мама, а я не убегу от вас? – первое, что спросил он, прийдя в сознание.
Обомлевшая Лиля встала на коленки перед изголовьем:
- Почему ты так говоришь, солнышко?
- Да вот я всё убегал – быстро-быстро… По мостику такому… От вас с папой … И не хотел убегать, вас бросать, но бежал…
- Мы никуда тебя не пустим, сыночек! Никуда, слышишь?… - скрывая слезы, она целовала ручку Алеши, едва касаясь бинтов губами.
Почти месяц прожили они вот так, под крышей клиники. На персонал пожаловаться было нельзя – сочувствовали, делали свое медицинское дело с душой. Василий приезжал каждый день, осыпал лучшими дефицитными продуктами, игрушками и книжками – на всю больницу хватало.
Он сильно изменился – исхудал, почернел угольно, на сына без слёз смотреть не мог, на Лилю же взирал как на святую. С алкоголем завязал раз и навсегда – слово дал. Сыну и жене.
Пару раз приезжали и мать Галина, и Лена с Павликом. Поддерживали, как могли.
Мать, правда, жалела больше дочь, чем приемного внука:
- Ну и чо ты так уж убиваешься, пластаешься? Не кровный же… Себя пожалей, ты ж прямо доходяга стала! Смотри, Васька бросит! А у нас, доча, чушка окочурилась, и не знаю, чо с ней… Ить кормила путём...
Лиля молчала, уже свыкшаяся с материнской философией самовыживания. И не осуждая её – вдове в сибирском селе, наверное, нельзя разводить сантименты, впрямь сдохнешь… Если без стержня…
Однажды сквозь чуткий рассветный сон Лиле привиделся мужчина в темной одежде, похожей на монашескую. Лицо его она не рассмотрела, но услышала голос: «Моли Бога, мать, моли как только можешь». Проснувшись как от толчка в левое плечо, Лиля поняла – это приходил на помощь к ним Алексей, муж ее первый, оставивший мирскую жизнь ради служения вышнему…
Слезы опять подступили жгучей, но благодарной волной. И снова бичом себя по телу нежному - ведь это я, глупая, виновата в его судьбе, я… А теперь вот и Алешеньку не досмотрела. И Васю обижала, разве не так?! Иначе бы он не пил, и не случилось бы этой трагедии…
Случай редкий, но ручка у Алеши прижилась. Отторжения, как опасались врачи, не произошло – ни через месяц, ни – забегая вперед - через полгода. Шрам остался большой, но это уже не назовешь бедой.
Глядя на выздоравливающего мальчика, Лиля и сама потихоньку оживала: бледность заменялась розоватым светом, льющимся то ли прямо из сердца, то ли из прозрачных глаз. У нее даже прошли мигреневые боли, начисто растворилась в безмерной любви и радости былая депрессия.
Василий же от пережитого стал необыкновенно внимательным и нежным, каким она не видела его никогда. Как-то раз привёз охапку подснежников - крупных, свежих, с пушком на лепестках, настоящих сибирских. И на колени перед Лилей встал с ними в руках загорелых... Перемена в нем была разительна - он не то чтобы сломался, но словно вывернулся наизнанку, перемолов для этого всю свою плотную и когла-то удалую материю.
В начале июня они втроем возвращались домой на слегка ободранном, но боевом жигуленке – друг дал по этому случаю. Теперь дорога из Красноярска не показалась Лиле долгой, она наслаждалась теплом маленькой Алешиной фигурки, доверчиво привалившейся к её боку. Он вскоре задремал, прикрыв фарфоровые веки – слаб был еще.
А Лиля боялась поверить в это свое робко-невесомое счастье.
Василий вел машину осторожно-благоговейно, как всё, что он теперь делал для семьи.
Иногда, обернувшись, кротко взглядывал на сына и его всё еще забинтованную руку, на худенькую, но светящуюся жену.
- Я не знал, что ты такая… - негромко сказал он ей.
- Какая, Вася?
- Сильная…
Лиля не отвечала.
- Простишь ли ты меня? – голос мужа дрогнул. Руль дернулся в его крепких руках.
Василий еще не понял, что Лиля уже давно простила его в голубиности сердца своего.
Ведь только сильные и умеют прощать.
И никто тогда не мог предвидеть, что главные силы Лиле еще понадобятся…
Окончание следует