Этот грузный монотонный бурав, тяжело проваливающийся под собственной тяжестью в глуби… всего лишь звук, но он вобрал его позвоночником. Позвоночник ломило, и выламывающее дребезжание, щупальцами разбегаясь и вибрируя, охватывало тело.
Весь день старик курил дешёвые крепкие папиросы, сидя перед открытой форточкой на поскрипывающей табуретке. Наконец состояние воздуха в окне подсказало, что близится смена...
- Ну что, моя девочка? Запах сильный, да?
Она повернула к нему изящную голову и повела влажной маслиной глаза.
- Да, - вдохнула, мелькнув белыми зубами. – Пора, а?
- Пора.
Он поднял светло-серый ветхий ворох застиранной одежды, внутри которого было его сухое жилистое тело, подхватил холщовый рюкзак, набитый погромыхивающими тихонько инструментами, положил ладонь на тяжёлую трость.
- Пошли, Стелла.
…Они двигались в своеобразном синхроне: он медленной и проваливающейся в слои воздуха походкой, она - то семеня, то пританцовывая, точно пробуя то там, то сям невидимые рычажки и клавиши.
Год за годом, не один десяток лет всякий раз, когда старик, сливаясь сумерками, выходил из дому, на переулок опускалась мерцающая тишина. Голоса за окнами смолкали, нежными веками опадали занавески, и сквозь них зрачки окон начинали мягко светится отзвуками вечернего неба.
Жители переулка привыкли к старику – всем казалось, он жил тут всегда. Никто толком не знал, чем он занимается. Но в бытовых вопросах был безотказен, легко и охотно чинил замки, старые механические часы и будильники, даже не вооружаясь лупой и ковыряясь в железе какими-то своими иголками. А вручая исправленный механизм, присовокуплял одну и ту же фразу, как талисман: «Их верность да будет неизменно с вами». И с той поры они служили исправно…
…Старик шёл, и фасады домов по-своему откликались на его бесшумную походку. Одни поводили эполетами ажурных балконов и тихонько покашливали на сверхнизких частотах, чтобы привлечь его взгляд, другие щурились сквозь монокли-люкарны и чуть наклоняли, дребезжа жестью, мансардные кровли. У фасадов ноги на уровне человечьих глаз, и эти ноги тоже зрячие. Люди не понимают, что, заглядывая в витрины, рассматривают всего лишь нарядные щиколотки, а то и ногти на пальцах... Настоящие глаза всё-таки сверху, как и положено - ближе к простору, где их омывает вода света… Но были и такие, кто растерянно мигал или замирал в безмолвной прострации, ещё немного, и начнут оседать в слой почвы или биться макушками в сгустки неба... Ещё бы: хуже того, что произошло, мог быть только переход контрбаса в баритон.
Старик не смотрел на ужимки и преглядывания фасадов, он их знал наизусть. То, с чем общался он, было укрыто под кожей стен, глубоко в мякоти кладки и пустот, там, где бьётся незримый узор медленного пульса и складывается в тускло мерцающую мозаику ритмов, в неисчислимые слои перфокарт с царапинами и поцелуями времени: по этим слоям всегда блуждают линии взглядов, вдавливаются в тёплую от солнца штукатурку пули, скользят тени птиц, торят едва уловимые бороздки Воды Неба, ползают паутины шёпотов…
Дом Градоправителя гордо отрезал фамильярность улицы высоким грубым рустом, никаких голых шевелящихся пальцев в наглых вырезах тапок. В прильнувшей темноте старик приложил наждачную щёку к ноздреватой глыбине.
- Стелла, здесь?
Он знал, что здесь. Инструменты не понадобятся.
С этого момента улица с поредевшими прохожими текла отдельным потоком, а он всё глубже входил в твёрдые слои Города, и сетчатка текущей жизни его не фиксировала. Вот его узловатые пальцы нащупали мерно вздрагивающую тугую фиолетовую жилу, и тело, вытягиваясь вдоль саднящих толчков, стало растекаться и охватывать этот рвущийся наружу танец.
… В ином потоке времени, там, под жидкими культурными слоями кое-как упорядоченного векового мусора, под израненным шпильками бетонных свай эпидермисом и прорытыми до губчатых слоёв жира шахтами метро, под шелестящими хранилищами корней памяти, щекочущих мышечные волокна, полыхало зеркало подземного Озера. Озеро всегда было голодным. Озеро посылало сигналы.
Струны города принимали его зовы, то гася, то выплескивая наружу, проводя в глуби порции наземных звуков до затаившейся хищно глади... Каждая вибрировала в свой час, и Озеро глотало их волны своей вечно распахнутой пастью. Но оно не терпело подделок. Как люди не понимают этого?
Там, где на потемневших узловатых пальцах желтоватые ногтевые пластины плотно прижимаются к ложу, сочатся струйки тишины. Нервные толчки басового «ре» Дома Градоправителя напитываются их безмолвием, как корни водой, и тяжелеют. Теперь уж никаких повышений тона! Дом успокаивается, садясь на свой обычный звук. А ведь три года назад толпы настолько выбили сначала из ритма, а потом и из тона главную его струну, что скорлупа звука треснула и по стене пошёл косой разрыв. И пока его не заделали, надтреснутый голос ломал согласный хор, вызывая у Озера тошноту: казалось, того и гляди, распахнёт пошире пасть и в неё ссыплются все эти куличики, сляпанные человечьими руками за последние три ночи столетий… лишь язык Стеллы помог с этим справиться: залакала каждую каплю какофонии, потом, бедняжка, три дня мучалась рвотой…
Струна снова вибрировала в привычном ритме. Орган Города обретал объём, старческие пальцы с удовольствием долепили форму до гладящей затылок полноты. Эту чашу Озеру никогда не пригубить.
И тут он лопатками почувствовал неладное.
Ветер.
Ветер с Востока приближался к Городу. Не тот, который приносит летом сушь, а зимой хрустящую на зубах сталь холодного солнца. Этот поток нёс Неведомое и погибельное...
Стелла села на асфальт, подняла к небу взгляд и застонала. Старик знал этот стон: непреодолимое мчалось на них. И даже все его инструменты окажутся перед Ним бесполезны.
С минуту оба пребывали в неподвижности – тощий старик и собака. Редкие прохожие поскальзывали по ним взглядами, приходя из мрака и погружаясь в него снова. Фонари светили, но их свет не мог рассеять темноту, окутавшую обоих.
- Дедушка, вам плохо?
Старик открыл глаза и увидел перед собой мальчика. Ему было лет восемь: чёрненький, худенький, внимательный взгляд раскосых глаз, похожих на силуэты задумавшихся птиц… Сердце дёрнулось и упало.
- Откуда ты, малыш? – проговорил он едва слышно, любуясь каждой линией стоящего перед ним ребёнка и внутренне содрогаясь. Идеальный камертон. В этом мальчике не было ни единого диссонанса, ни в одной чёрточке. Не считая, конечно, его нелепой спортивной одежды.
- Мы с мамой недавно в этом городе, - пропела маленькая флейта, и небо над портиком захолодело синим сапфиром. – Мы из Алма-Аты. Знаете такой город?
- Да.
- Это ведь Ваша собака, да? – Вежливый голос продолжил свиваться в пряди и прореживать темноту. – Стелла, подойди.
- Моя. Её зовут… - старик осекся и взялся за сердце.
- Меня прислали сказать, что Вы заслужили отдых. Не волнуйтесь, всё будет хорошо.
Мальчик поднял свои узкие, чуть заметно отливающие оливковым оттенком ладони, и улыбнулся.
Он просто держал ладони в воздухе, и старик почувствовал, как погружается в вихрь десятков… нет, сотен.. нет, теперь уже тысяч звуков. В море. В океан… Он был достаточно искусен, чтобы различить каждый. Этот океан не был созвучиями жил зданий. То есть не только их… С каждой секундой вступали всё новые инструменты - колокольчики и саксофоны, челесты и аккордеоны, смычковые и щипковые, давно знакомые, но не по здешнему ландшафту, голоса... Но были среди них и совершенно неизвестные, и интонации их поразили его в самый центр сердечной короны. Они расспрашивали его о чём-то таком, на что он не помнил ответов. Одни утешали, другие подзадоривали… В волнами набегающие и закручивающиеся воронками созвучия вступали струны фонарных столбов, провода, воздух, даже голоса домов расслоились на множество волокон – у каждого окна был свой строй, и у каждого козырька подъезда, и у балконов, и у пожарных люков… пел каждый слой городского воздуха, каждый сгусток и завиток, звучали асфальт и бордюры на асфальте, проносящиеся мимо иномарки и ковыляющие запоздалые троллейбусы… Колокол звуков накрыл старика и собаку…
- Ты… не понимаешь, - простонал, не слыша своего голоса, старик. – Мой город этого не вынесет.
Мальчик улыбнулся и сощурил один глаз, будто целился.
- Не выдержит, - сказал он спокойно, и вдруг старик явственно расслышал в его речи акцент, которого почему-то прежде не заметил. – Слушай.
Переливы звуков соединились сначала в узоры перламутровой шкатулки – старик мог различить тончайшие изгибы затейливого меандра, обрамлявшие крышку, каждый лепесток диковинного цветка в центре… Потом крышка откинулась, и из глубины хлынули другие – надулись парусами невиданных кораблей, двинулись бивнями форштевней, за ними воздвигся лес исполинских стволов, между которыми косыми отвесами замелькали лучи неведомых светил, а потом сотни световых окружностей бешено завращались повсеместно, и внутри каждой поднимались волны приливов, и воздвигался свой лес и, мчались корабли, и рассыпались узорами стаи птиц, и волны бились о цветные скалы…
- Хватит! – в ужасе закричал старик, зажимая уши. – Остановись, умоляю тебя, город погибнет…
Но было поздно. С трудом вынырнув из вихря звукообразов, старик увидел, что улица расступается, силуэты зданий отрываются друг от друга, чтобы выйти за красную линию, меняются пропорции кровель, окон, парадных… Широкая проездная трасса вдруг чиркнула смычком о темноту и, распавшись на три языка, завернулась в кольца эстакады, улетающей в небо... Тонкий палец многоэтажки на соседней улице начал извиваться, вспыхнул розовым факелом и ступенчато осел в землю.
- Малыш, малыш, остановись! – крикнул старик, хватая светящиеся в наступившей полной темноте детские ладони. – Стелла! Стелла!
И тут, посреди хаоса форм и многослойного органа звуков, стали раскрываться раны города. Вот, вот одна, а там другая, всё новые и новые трещины раскалывали асфальт, края их раздвигались, и из глубин вспыхивали потоки ультрафиолета. Подземное Озеро вступало в город.
- Что ты наделал! – закричал старик, и последним усилием прижал что было мочи к себе ребёнка. – Прекрати, наконец…
В наступившей внезапно тишине раздался звук разрывающейся материи, и Город осыпался наземь, весь, полностью, как внезапно потерявшая связь масса песка или муки.
Опустевшее небо звенело светом.
…Потом сквозь него стали проступать цветовые пятна, густеть и наливаться плотностью…
…Во мраке опочивальни царь Аримасп вскочил с ложа и стоял посреди тускло освещённой сквозь прикрытые ставни комнаты, прислушиваясь. Его длинные одежды цвета сапфира и граната, струясь вдоль статного тела, мерцали в голубоватом полумраке. На ложе разметалась во сне царица, длинные пряди чёрных волос змеями извивались по плечам…
- Стелла, - позвал царь, но она в ответ лишь нежно улыбнулась и гибким движением повернулась на другой бок. Он прикрыл её парчовым покрывалом.
В тяжёлую, окованную золотыми пластинами дверь постучали.
- Государь, - придворный упал на колени. – Вестник…
- Пусть войдёт.
Когда припавший к стопам владыки гонец приподнялся, на его почтительно протянутых ладонях была шкатулка.
Царь посмотрел на крышку, украшенную затейливым меандром, обрамляющим экзотический цветок. Быстро распахнул её…
На бархатной подушке внутри лежал медальон.
- Наследник?..
- Мой повелитель, они говорят, что убьют его как заложника, если…
- Я знаю.
- Верный Вам Вазилид просил передать, что всё готово к бегству, арабские кони ждут у потайного хода со стороны северных ворот Вас и Госпожу… Осаждающие сделают вид, что не заметили Вас, и наследник сможет присоединиться к Вам на второй подставе… Город падёт, когда Вы уже будете плыть на корабле…
Царь поднял руку.
В наступившей тишине он долго вглядывался в медальон - искусный живописец запечатлел мальчика лет восьми в шёлковой алой рубашке. Идеальный наследник, будущий великий владыка… ни единого диссонанса в линиях. Прекрасные глаза похожи на двух задумавшихся птиц…
- Приготовьте мне мои боевые доспехи. Прежний приказ отменить!
- Мой повелитель… - слуга умоляюще смотрел на Аримаспа.
- Вели трубить общевойсковой сбор, мы выступим через час… Стелла!
Царица открыла глаза.
- Супруг мой, мы погибнем? Вы решили пожертвовать нашим сыном?
- Я не сдам Город.
Она заплакала и прижала к губам складку его одежды.
- Я понимаю… простите, что просила Вас об ином… Позвольте мне, как и прежде, разделить с Вами Вашу судьбу. Какой бы она ни была.
- Да будет так!
В растворённые ставни город вливал свой ласковый шёпот, и горячий ветер пустыни быстро высушил на щеках владыки влагу скорби.