Архимандрит Иоанн (Крестьянкин)
«Ты и убогая, ты и обильная… Матушка Русь!» В этих поэтических словах органично соединены две мысли, подмечена скромность, «смиренная нагота» нашей необъятной земли (в противоположность маленьким, уютным странам Западной Европы) и неистощимое богатство её недр природных, и особенно духовных... Эта земля породила отечественных «Невтонов и Платонов», она извела на свет Божий и дивных в их нравственной чистоте и победоносной силе любви духовных вождей народа. К их числу принадлежал, несомненно, и пользовавшийся заслуженной всероссийской известностью архимандрит Иоанн (Крестьянкин).
Воспоминания о нём греют душу всякого, кто только ни сталкивался с его незаурядной личностью при жизни и многие годы спустя после кончины батюшки. Особенно значим духовный облик Божиего пастыря для нас, священников Русской Церкви. Ведь положительные примеры сейчас на вес золота. Сила их воздействия на душу неоценима. Есть ли что-то предосудительное в подражании достойным образцам? Смотря по тому, в чём оно выражается. Если речь идёт о внешнем копировании, имитации жестов и голоса, особенностях обращения и общения с людьми, – то, безусловно, ничего путного из «копиистов» не получится. Отчего так? Каждый человек уникален и неповторим. И пастыри, войдя упорными молитвенными трудами в русло своего священного призвания, раскрываются по-разному. Ведь у Бога всего много. Но и то справедливо, что учителя в делах душепопечения столь же значимы, как и в искусстве, – например, в поэзии и живописи.
Бог привёл меня в Псково-Печерскую обитель в начале восьмидесятых годов, как и многих столичных Гришей Добросклоновых. Там и состоялось знакомство с батюшкой, который был, можно сказать, кость от кости и плоть от плоти русского народа. Его образ, овеянный непередаваемым ароматом смирения, правды и любви, буквально притягивал к себе. Чем труднее было добиться аудиенции с отцом Иоанном, тем более к нему льнули души богомольцев. Самая труднодоступность старца и была обусловлена всенародной к нему любовью. А последняя явилась ответом на его собственное боголюбие и непрестанную молитву о страждущей России и людях.
Одна-две встречи с отцом Иоанном (Крестьянкиным) были у меня до рукоположения в священники, все остальные – после. Опишу те, которые выпали на мою долю – ещё молодого и вовсе неопытного иерея. О таких говорят: без году неделя.
Честно сказать, даже смотреть на батюшку издалека было подлинным назиданием и великим утешением. Вот он тихонько входит в алтарь древней Печерской церкви. Убелённый сединами, отец Иоанн – подлинное дитя во Христе! Напоённый тайной молитвой, батюшка, кажется, соткан из благоговейного внимания к службе и устремлённости к небу. Оттого движения его неторопливы и запечатлены тихостью, выдающей сердечное делание молитвы. Приблизившись к жертвеннику, уже облачённый в епитрахиль и поручи, отец Иоанн начинает изымать частички из просфоры, поминая здравствующих и усопших. Иную частицу задерживает на кончике копьеца и, видимо, просит о чём-то Спасителя, ходатайствует за душу, прежде чем опустить изъятую крошку на тарелицу, соединив с остальными. Одушевлённая молитва... Так бы я назвал видимое мною, в противоположность почти механическому действию поминовения, столь обычному у нас, пастырей, воспринимаемому как совершенно будничное дело, неотъемлемое от общего круга пастырских забот. Для отца Иоанна всё живо: и сам жертвенник, и Чаша с дискосом, которые он бережно целует в завершение поминовения. Мне особенно запомнилось, как батюшка сгружал собственноручно им вынутые частицы из тарелицы на дискос. Медленно подталкивая их пальцем, он как будто созерцал человеческие души, ради которых изымал микроскопические крохи из заздравной и заупокойной просфор. Столь очевидной была его способность (или благодатью приобретённый навык) созерцать в видимом невидимое, вкладывать во всякое внешнее действие часть души, сдабривать сердечным чувством привычные и хорошо знакомые священнослужителям обряды.
Диакон уже читает дневное Евангелие на амвоне. Батюшка прекращает поминовение и подходит к Царским вратам, склоняя голову. Для лучшего различения слов он приставляет к уху ладонь. В такт каждому, нараспев читаемому иеродиаконом, слову он кивает головой, полуприкрыв глаза. Очевидно, батюшка полностью уходит в мир вечных евангельских глаголов. Для него они воистину «и дух, и жизнь»... Отец Иоанн настолько погружается в службу, что не обращает ни малейшего внимания на окружающих. Быть может, я не один тогда из находящихся в алтаре священнослужителей исподволь за ним наблюдал... Нечего и думать о том, чтобы подойти к нему в такие минуты!
Но вот какая удача! На другой день, заглянув в просторный алтарь величественного монастырского храма – Михайловского собора, я вижу батюшку совершенно одного! Рядом с ним нет даже его строгих келейников, всячески ограждавших пожилого пастыря от безвременных вопрошателей. А таковые подстерегали смиренного светильника на всех тропинках и во всех углах обители. У меня есть шанс с ним поговорить! От радости я даже вздрогнул, как это бывает с удачливыми охотниками, внезапно наткнувшимися в зарослях на реликтовую особь.
Батюшка сидит в алтаре у окна и держит в руках книжицу на церковнославянском языке. Кажется, это был священнический молитвослов. Боковым зрением отец Иоанн замечает меня, но, не подавая виду, продолжает читать про себя молитвы с присущей ему внутренней собранностью. На носу батюшки – большие очки, как у доктора Айболита, которого он разительно собой напоминает. Что-то удерживает меня от того, чтобы войти в алтарь, и я терпеливо жду: а вдруг архимандрит сам меня к себе подзовёт? Проходит минута, другая. Старец переводит взор с одной страницы на другую, переворачивает их большим и указательным пальцами (переломанными во время допросов с пристрастием в сталинских лагерях).
Батюшка так и не отвлёкся от чтения, может быть, желая научить меня вживаться полностью в текст молитвы. Во всяком случае, я получил от этого эпизода огромную пользу, увы, не удостоившись тогда личного общения с праведником.
Во время праздничных всенощных нас, батюшек-гостей, ставили на послушание – изымать частицы из огромного количества просфор, беспрестанно приносимых послушниками в огромных коробах. Вот ко мне подходит духовник обители, отец Александр , и строго выговаривает за допущенную небрежность. Не обратив внимания на оттиск Богородичной иконы на маленьких просфорах, я вынимал фрагменты из верхней части, как будто выщербляя изображение. Мне стало страшно от этой ошибки. Вдруг рядом оказывается отец Иоанн. Ласково улыбаясь, он обнимает меня, дрожащего от ужаса, как заяц. «Ничего, ничего, отец Артемий, только будьте впредь внимательнее. Ведь в нашем с вами деле значимы даже мелочи...»
По окончании общего труда добрый пастырь охотно разрешает мне задать ему несколько вопросов. При этом он прикасается к моей руке так легко и нежно, как это может сделать только мать, бесконечно любящая своё чадо.
– Ах, и не вздумайте «кронштадтить», – с весёлой улыбкой говорит он. – Многие священники по молодости норовят поподвижничать, отдаляясь от своих матушек под предлогом благочестия. Ни в коем случае! Будьте очень внимательны к супруге и блюдите ваше единство как зеницу ока... А вот правило ко Святому Причащению обязательно нужно прочитывать, – вдруг ни с того ни с сего добавляет батюшка, склонив голову и внимательно на меня поглядывая. – В нём столько святых мыслей и чувствований, усвоение которых чрезвычайно благотворно для иереев, готовящихся к литургисанию...
Это замечание архимандрита было не в бровь, а в глаз, ибо я, оправдывая себя загруженностью пастырскими заботами, норовил сокращать уже хорошо мне знакомое правило.
Несколько раз отец Иоанн принимал нас с матушкой в своей келье. Обыкновенно он это делал перед отъездом гостей из обители. Час встречи заблаговременно объявляла строгая пожилая келейница.
И сейчас перед моими глазами стоит его чудный образ. Батюшка в ослепительно белом подряснике сидит на тахте. Его чистые седые волосы тщательно расчёсаны. Необыкновенно живые, умные, а главное, внимательно-добрые глаза выдают тайну благодатной жизни, сокрытую в молитвеннике за людей.
Батюшка удивительно щедр на слово. Создаётся впечатление, что, кроме нас, у него больше и нет никого (а ведь на беседу с ним стремилась попасть, скажу без преувеличения, вся Россия). Отвечая на вопрос, отец Иоанн уходит в воспоминания своего детства, рассказывает об обычаях милой старины патриархальных городов Орла или Ельца, называет имена своих духовных наставников, сиявших добродетелями в те предгрозовые годы. Его богато интонированная речь неповторимо образна и выразительна. Ей может позавидовать и педагог, и артист. Помогая себе жестами, батюшка от избытка сердечного чувства часто обнимает нас либо берёт в свои тёплые ладони наши руки. Мы ощущаем себя детьми, птенцами, согретыми под крыльями наседки. С отцом Иоанном мы защищены от всех превратностей сурового века.
Батюшка – неистощимый кладезь юмора. Он использует его вместо строгого обличения. «Отец Артемий приезжает на вверенный ему Святейшим Патриархом приход, а там его уже ждут кумушки-воздыхательницы со своими охами и ахами... Матушка, держите ухо востро! Знаю я этих «утешительниц», подбирающихся к пастырям и входящих в их доверие благодаря бесконечным восторженным комплиментам. А последствия могут быть очень серьёзными и даже плачевными». Батюшка вдруг перестаёт улыбаться и всматривается куда-то вдаль, может быть, вспоминая известные ему случаи распавшихся священнических семей.
Я по самолюбию, увы, не мог спокойно выдержать сказанного.
– Ну, батюшка, я же негулящий какой-нибудь! – С плохо скрытой обидой вторгаюсь в образовавшуюся паузу.
– Боже, упаси! Боже, упаси! – Отец Иоанн всплёскивает руками, и вновь его лицо озаряется изнутри светлой улыбкой. – Только нужно быть очень и очень внимательным, а главное – всё возлагать на Господа и Его милость... Он уж о нас попечётся, яко Благ и Человеколюбец.
В завершение беседы, совершенно насыщавшей наши души и задававшей определённую программу, может быть, на пять–десять лет вперёд, отец Иоанн обыкновенно щедро помазывал своих посетителей освящённым маслом, используя маленькую кисточку, которую он обмакивал в лампаду. Лоб, уши, ноздри, грудь, ладони и тыльную часть рук, и при этом читал молитву, наподобие той, что звучит на соборовании. Иногда со смехом, как бы шаля, наливал святую воду за ворот спереди или сзади, освежая своих питомцев и одновременно препровождая к двери.
Как-то (в последний раз при его жизни) приехав в гостеприимную обитель без матушки, я пожелал попасть к отцу Иоанну на аудиенцию. Келейница, раба Божия Татьяна, ответила мне, приотворив дверь, что у батюшки нет возможности меня принять. Однако попросила минутку подождать, потому что отец Иоанн хотел передать мне подарок. Конечно, я терпеливо стоял под дверью и молился.
Признаюсь, что у меня было в то время на сердце три особенных желания. Мне очень хотелось иметь небольшую, укороченную до пояса епитрахиль, весьма удобную для исполнения треб в больницах и других местах, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания любопытствующих. В связи с исполнением Богородичного правила, состоящего из стапятидесятикратного повторения молитвы «Богородице Дево, радуйся», я также помышлял о монашеских чётках – сотнице, которые позволяют не думать о счёте, но помогают сосредоточивать внимание на самой молитве. И наконец у меня было желание найти где-нибудь томик святого Феофилакта Болгарского – толкование на евангелиста Иоанна Богослова. Тогда это издание только-только появилось в Москве, но достать его было очень нелегко.
Как вы, наверное, уже догадались, в пакете, вынесенном мне келейницей отца Иоанна, оказались именно эти три вещи: крохотная салатовая епитрахиль с поручами, чёрные длинные чётки и карманное толкование Евангелия! Я был ошарашен. Ведь это же не совпадение, а чудо, о котором знал лишь Бог да моя душа!
До сих пор у меня хранится стираная-перестираная зелёная епитрахиль с жёлтыми кантиками, которая связует собой два столетия, «век нынешний и век минувший». Для меня эта святыня есть своего рода эстафетная палочка, переданная пигмею великим богатырём духа – уже ушедшим от нас в вечность архимандритом Иоанном (Крестьянкиным).