В самых первых числах июня 1970 года, с одной посадкой в Кемерово, мы прилетели в «завтра».
Магадан встретил нас ранней бурной весной. На сопках лежал снег, кругом ниспадали бурные потоки талой воды. Светило солнце, но никаких набухших почек не было на жидкой растительности.
Народ был одет почти по-зимнему.
Беглое ознакомление с городом — и в отдел кадров.
Короткий разговор — и нас отправили в Сусманский район, прииск имени Фрунзе. Подъехал автобус ПАЗ, и двинулись мы по Колымскому тракту, что протянулся на тысячу сто километров от Магадана до Северной Якутии.
Тракт обрывался плывунами и далее функционировал как «зимник». По этому тракту из Якутии шло снабжение углём всех приисков, которые расположились вдоль него на расстоянии 50—100 километров друг от друга. По обе стороны Колымского тракта раскинулись пустынные пространства. Ни деревца, ни домика — дичь.
По мере удаления от Магадана, с каждой сотней километров подсознательно возникало ощущение: «А есть ли обратный путь?».
Гораздо позже, при обмене мнениями о нашей авантюрной экспедиции, некоторые члены нашей команды признались в похожих мыслях, созвучных с песнями А. Галича, которые физики-лирики уже знали.
Когда-то в тех местах росли лиственницы, но в годы строительства тракта все они ушли на самообогрев заключённых, километр за километром с 1929 года строивших эту великую магистраль.
Сутки спустя «пазик» доставил нас на прииск имени Фрунзе.
Вышли из автобуса размяться. Первое, что бросилось нам в глаза — громадный общественный туалет, он поразил внимание своим шлакоблочным величием. В прихожей на стене значилось: «ГИММЛЕР ГИТЛЕР ХОМЕНКО ГЕРИНГ ГЕББЕЛЬС». Не поняв неоднородность компании, спросили у местных. «Поживёте — узнаете...» — был ответ.
Несколько дней ушло на ознакомление с техникой безопасности, ОТНОШЕНИЕМ к золоту, привыкание к общим порядкам на прииске, жесткому расписанию работ короткого промывочного сезона, в мае бывает —10 °C, в сентябре —15 °C.
В летний период каждая пара рук дороже добытого золота.
Занятия с нами вёл главный инженер прииска. С первых минут общения он понял, что имеет дело с людьми из промышленной физики. Быстренько сдали экзамены, получили соответствующие удостоверения и распределились по участкам.
Добыча золота на прииске велась двумя способами. Если золотоносные пески залегали на глубине до 18 метров, то производилась «вскрыша торфов» и расчищался золотоносный полигон площадью один-два гектара.
На краю полигона монтировался промприбор, который обслуживали два человека. Если же золото залегали глубже, то зарубалась шахта, пески подавались на гора, а дальше промывка велась, как и на полигонах.
Промывочный прибор включал в себя: водоём, водозаборный всос, электродвигатель мощностью 250 кВт, сопряжённый с «улиткой», создающей давление до семи атмосфер в трубопроводе диаметром 450 мм.
Трубопровод раздваивался на гидромонитор и гидроэлеватор.
Гидромонитор бил водяной струёй на 60—70 метров.
На пути водяной пушки устанавливали вашгерт, представляющий из себя решётку из легированной стали с отверстиями диаметрами 120, 150 мм, на вашгерт бульдозеры подавали золотоносные пески.
Водяная струя разбивала породу, крупная галька улетала в отвал, а более мелкая вместе с золотом проваливалась в бункер под вашгерт и, подхватываемая гидроэлеватором, подавалась на колоду высотой до 20 метров.
В начальной части колоды находился самородкоулавливатель, далее оседало на трафаретах крупнозернистое золото, мелкозернистое, песчаное, значки и, в конце, сусальное.
Вот такую установку обслуживают два человека двенадцатичасовую смену. Работа тяжёлая и опасная.
Управлять гидромонитором способен только физически сильный человек. А опасность кругом: болгарский электродвигатель работает от напряжения 6 кВ, которое подаётся по «пьяным» столбам.
Вечная мерзлота не позволяет отрывать ямы для временных столбов, поэтому они ставились бульдозером с наклоном, а потом окучивались отвалом.
Провод снижения с шестью киловольтами болтался по ветру. Там же, без всяких ограждений находился понижающий трансформатор на 380 В.
Электроплитка «на соплях» для приготовления чефира. Кругом была мокрота и грязь. Почему-то золото «растёт» в грязи.
Трубопроводы были давно проржавевшими и брызгали во все стороны мутной водой. Сварщицы не успевали их латать.
Первый выезд на участок поразил многими впечатлениями. Как только сели в полуразвалившийся автобус и тронулись в путь, протяжённостью 50—60 километров, возникла утренняя проба голосов. Она состояла из невообразимого переплетения матерщины, в которой, как нам позже стало понятно, попадались вкрапления смысловой информации.
Вскоре мы усвоили, что это вовсе не перебранка, а обычное общение нормальных тружеников, создающих неимоверный золотой фонд страны. Просто все местные, за незначительным исключением, бывшие заключённые, но об этом ниже.
Волею небес выживали только очень сильные, кто духом, кто телом, кто молитвой.
Работа по добыче золота полностью зависела от наличия, отсутствия или избытка воды.
Самое опасное — избыток воды. Как только где-нибудь в горах хребта Черского проходил дождик, вздувались ручьи и потоки, впадающие в реку Берелех, — создавалась угроза затопления полигонов, а это — прямые потери драгоценного времени и, соответственно, добычи золота.
В такие моменты со всех участков снимались бульдозеры и бросались «дамбить полигоны». Горная местность и широкие долины не позволяют стабилизировать стихийно возникающие бурные потоки, поэтому каждый раз приходилось создавать дамбы новой конфигурации.
Великое мастерство горных мастеров заключалось в умении использовать отряды бульдозеров, предусмотреть, предвидеть и упредить события по спасению полигонов от затопления, расчищенных огромными трудозатратами.
Как бывшему военному, прошедшему путь от красноармейца до подполковника, мне виделась во всех действиях горных мастеров настоящая война, только их противником была вода.
Работа эта требует опыта, знания геодезии, топографии, гидротехники, умения анализировать обстановку и быстро принимать правильные решения.
Вникнув в суть этой увлекательной работы, я очень сожалел, что не попал туда десятью годами раньше, тогда бы остался на суровой Колыме навсегда.
Имея сорок пять лет за плечами, понял, что поздновато менять курс жизни, и с досадой отказался от авантюрной затеи.
В один из таких дней, когда все бульдозеры были сняты с участков и брошены на дамбы, на моём рабочем участке появился высокий, костистый старик, с остатками седых клоков волос на лысине, практически без зубов, с блеклыми голубыми глазами.
— Я слесарь-ремонтник, тебе сальники набить?
— Спасибо, я уже научился набивать сальники, всё в порядке.
Тогда он отошёл и сел на корточки, прислонившись к столбу, прищурился и как бы задремал на солнышке.
Побродив по мёртвому, неработающему участку, я подошёл к нему, без всякой мысли, просто поговорить от скуки.
— Как тебя звать? — спросил я.
— Гриша.
— Давно ты здесь?
— Давнооо...
— Сам приехал или в казённой карете?
— Какой дурак сам сюда приедет, это только вас сюда занесла нечистая сила.
— А как ты попал сюда и за что?
— А ни за что, в конце сорок пятого года.
— Гриша, ты меня прости, я не хочу лезть в душу, но мы приехали сюда не только заработать деньги, но ещё и побольше узнать о людях, живущих здесь, где и жить-то нельзя.
Посмотрел он на меня в упор, глаза в глаза, не знаю, что он там увидел, но с этого момента враждебная настороженность отступила.
— Из плена я, — сказал он и надолго замолчал. Молчал и я.
(Далее буду стараться вести повествование от его имени).
— В 1942 году мне было семнадцать лет, призвали в армию, немцы вели наступление на Ростов. Выдали по две гранаты, а винтовку одну на троих. Был лозунг: «Винтовку добудешь в бою!». Под Миллерово первый бой. Фашисты с автоматами, сытые, идут во весь рост на нас. Побросали мы свои гранаты, меня ранило, и — плен.
Боже мой! Он мой ровесник! Я-то думал, что у меня судьба тяжёлая: с первого дня войны на оборонных работах под Ленинградом и в городе, блокадная зима, голодная смерть матери, сам еле выжил, снова работа, потом призыв в армию и пешком из военкомата за полтора часа на фронт.
Но у нас каждому дали винтовку, канадскую, образца 1870 года,
хорошая винтова... Курс молодого красноармейца, и — в бой. Однако нас сберегли, в операцию «Искра» не пустили, а молодых донских казаков погубили.
Далее Гришин рассказ:
— В плену лагерь был нестрогий, всех подлечили, и стали мы с парнями переговариваться насчёт побега, а куда бежать — степь кругом, лесов нет, рощицы кое-где. Сговорились вшестером и глубокой ночью подались куда глаза глядят. На следующий день нас догнали, били, рвали собаками, привели и посадили в карцер. Потом перевезли в какой-то лагерь на территории Польши. Сильный я был, крепкий, и никак не мог в ум взять, что для меня война с фашистами закончилась. Стал присматриваться к заборам по всей территории лагеря и увидел за каменной будкой склад деревянных щитов. Вот оно, то место, где подкоп под забор сделать можно. Главное, обмануть охрану, которая была совсем не такая, как была на Северном Кавказе. На работы гоняли, но инструмент отбирали в конце каждого дня. Шли долгие недели и месяцы в поисках подходящего инструмента. Наконец, Бог послал мне большой обломок автомобильной рессоры. Это была самая большая радость за год плена. Теперь я уже никому не говорил, не доверял, решил бежать один. По ночам добирался до «своего» места — копал, копал, копал. Землю прятал под щитами. Эту лазейку смешно назвать подкопом, а делал я её не один месяц. Надо было всё предусмотреть, а главное — конец подкопа должен был совпасть с днём побега. Долгожданная ночь настала. Вылез, замаскировал лаз и пустился в путь на восток.
Шёл только по ночам, днём таился. Ни карты, ни знаний по географии не было. Шёл, как казалось, правильно. Иногда подходил к жилью, чтобы послушать, на каком языке говорят. Сколько шёл — не помню, не знаю, ни календаря, ни понятия не имел. Наконец, уже глубокой осенью, впервые услышал русскую речь, но совсем не похожую на нашу донскую. Слышать слышу, а ничего не понимаю. Решил пока не объявляться, боязно стало, и к ночи пошёл дальше.
Земля кормила, чем попало. Стало заметно холодать. Надо было прибиваться на постой. Одежда истлела, обувь сбилась. Набрёл на село, и так мне тепла и человеческого разговора захотелось, что пошёл, как головой в омут. Встретили меня не так, чтобы плохо, но и без радости. Вид у меня был, наверное, такой страшный, что поначалу не верили, что мне от роду девятнадцати не было. Есть я по-человечески совсем разучился, а вот спать — нет. Первые несколько суток я только спал, а потом стал вспоминать, что за местность, где немцы. Оказалось, что добрался я до Украины. Скрывать было нечего, всё рассказал про себя.
Старший хозяин смекнул, что содержать меня в доме опасно, прямо мне об этом и выложил. Стали совещаться, куда меня девать. Придумала бабка, у которой где-то жил родственник на пасеке. Вот туда мы и поехали. Нагрузили арбу разным барахлом, под которым лежал я. Ехали очень долго, много раз останавливались. Разговоры разные слышал я. Однажды дед оправдывался перед начальством, а оно наседало. Тут мне совсем худо стало, кажись, снова попался, но обошлось. Приехали на пасеку через сутки.
Дед с родными поговорил, сдал меня им и уехал. Договорились сразу, что за харчи я буду работать: делать, что прикажут. А как иначе, кругом война, дармоеды не нужны. Всё было хорошо, работал я с зари, как в пушкинской сказке. Кормили, одежонку подобрали, все домочадцы сочувствовали, жалели.
Но к весне грянула беда. То ли дед кому-то проговорился, то ли ещё кто про меня сболтнул, но на пасеку наехали полицаи. Да так неожиданно, что не успели меня сховать. Кто такой, откуда взялся, документы. Ничего не сумел ответить, молод, глуп, да и не подготовлен был.
Увезли меня в какой-то городишко, в комендатуру, а там моя рожа со всеми приметами числится. Вот тут-то я и понял, что такое немцы. Приставили ко мне настоящий караул, а не полицаев. Засадили в камеру, а через трое суток вытолкали, кинули в машину. Потом — вагон поезда, и поехал я на запад. Шёл я на восток долго-долго, а на запад примчался быстро-быстро.
«Дахау» — лагерь смерти. Сначала ещё как-то кормили всякими эрзацами и на работу водили, с 1944 года стало очень голодно. Одни гибли при разборе завалов от бомбёжек, многие — от голода.
Ближе к сорок пятому году фашисты совсем обнаглели, лучше бы расстреляли, и делу конец. А они нас специально морили. Распахивались ворота, въезжал грузовик с раскрытым задним бортом, и два фашиста деревянными лопатами сбрасывали кучки промёрзшей картошки прямо на дорогу между бараками.
Раз в день этот грузовик объезжал лагерь, сбрасывал негодную картошку и уезжал. Кто был в силах, доползал до неё. На костерках пекли, на прутиках жарили и выживали. У кого сил не было, тихо умирал.
В сорок пятом году нас освободили американцы. Отмыли, откормили, вылечили. Осенью нам объявили о том, что по соглашению Рузвельта, Черчилля, Сталина мы все отправляемся на Родину. Радости нашей края не было. Мы победители, хоть и воевал я полчаса, но мы победители и едем домой.
Одели нас в диагоналевую форму довоенного образца с отложными воротничками на гимнастёрках. В светлый осенний день подали нам пассажирские вагоны, увешанные гирляндами цветов, музыка, марши, приветствия. Одним словом — праздник. Родина нас ждёт, мы едем живые, с гордостью победителей.
С разных концов Германии нас набралось много эшелонов, не все загибли на чужбине. Европу проехали быстро. Эшелоны подошли к границе СССР.
Нам объявили, что дальше другая колея, и придётся перебраться в простые вагоны, то есть теплушки. Ну что же тут удивительного, страна вышла из жесточайшей войны, всё понятно. Лишь бы скорей до дома добраться.
Никакой связи с родными ни у кого не было, и никто о нас ничего не знал. Что ждёт каждого на Родине — загадка. Малая тревога зародилась, когда увидели зарешеченные сталью окна в теплушках, но волнение быстро прошло.
Переселение провели ночью, и утром мы тронулись в путь. Двери в вагонах были наглухо закрыты, и изнутри их открыть было невозможно. Целый день ехали почти без остановок.
Туалетом служил пролом в центре вагона.
Ночью остановка. Появились вооружённые красноармейцы с собаками. Раздали по куску хлеба, воду и немного жидкой похлёбки.
Утром снова в путь, и в таком режиме дальше.
Спрашиваем: кажись, уже проехали нашу местность? В ответ: «Молчать!».
Три недели или месяц нас везли на восток. Спали по очереди. Теплушки были набиты битком.
Наконец, прибыли в город Находка. Там нас вывели, пересчитали, фамилий не спросили и повели к причалам под строгим конвоем с немецкими овчарками, натасканными на людей, наверное, трофейными.
Погрузили нас в трюмы каких-то судов, и через несколько часов отплыли в неизвестность.
Восемь суток по штормовому морю продвигались на север. Пришли в порт Магадан.
Вывели, построили, пересчитали, фамилий не спросили и объявили: десять лет лагерей за измену Родине.
Кто-то попытался открыть рот и получил сильнейший удар прикладом в зубы. Замолчал, остальные тоже.
Повели всех в «вошебойку» и баню. Хорошее обмундирование сняли, а после бани выдали рваное бельё и ватную пару «б/у», чуть не на голое тело. Вместо хорошей обуви — опорки без шнурков.
Конец октября в Магадане сильно морозный, и с каждым днём холоднее.
Утром построили «коробки» по пятьдесят человек и погнали нас по Колымскому тракту.
Как вышли из города, ветер пронизал до костей. Жмёмся друг к другу. Кто внутри, тому ещё терпимо, а снаружи — хоть волком вой. Стали постоянно меняться местами. Наружных внутрь, а кто «нагрелся» — наружу.
Вертухаи не возражали. Двигались медленно, но километров двадцать за сутки проходили. Шли день за днём, а мороз усиливался. То вьюга налетит, а то проясниться, и от холода деться некуда. Обогрев скудный, всё пожгли до нас «враги народа».
Появились первые обмороженные. Некоторые не могли идти, падали на дороге. Два вертухая оставались с упавшим, и слышалось: «пух». Кто постарше крестится: «Царствие небесное, отмучился».
Охранники, как звери, а ведь мы были советские люди. Приволоклись остатки «коробок» в Сусман, чуть не восемьсот километров от Магадана отмерили.
Лагеря, бараки, проволока колючая, собаки и всё, как у немцев, только ещё хуже, гаже и грязнее.
После перехода стали нас как-то подкармливать, чтоб до весны дотянули. А подкорм какой: солёная рыба, прогорклая пшёнка и хлеб 600 граммов или сухари.
В бараках на стенах наледь, тепло только у самой печки, а там места мало, на всех не хватает. На дворе вода, выплеснутая из кружки, звенит ледышками.
Тянули до весны. Много люда не вытянуло.
Весной начались работы по добыче золота. Техника простая: кайло, лопата, ведро, тачка, если силы позволяют её катить, а нет сил — горбись, но пятьдесят грамм золота к концу смены сдай.
Но вот беда, ведь золото, как и всё в природе, то есть, то нет. Сегодня много, завтра пусто...
Поначалу стали «хитрить», и когда его много, прятали на завтра.
А у вертухаев это было предусмотрено. Оказывается, задолго до нас, ещё в начале тридцатых годов, всё было то же самое. Система истребления «врагов народа» держалась на том, что если недодал золота за смену — недополучи пайку. Недополучил пайку — ослаб, ослаб — недодал, недодал — ещё недополучил, и так далее, и зэк тихо уходил в небытие.
Но как только зэк припрятывал золото, он объявлялся похитителем государственного драгметалла и расстреливался на месте.
Мы это быстро поняли и сдавали столько, сколько мы намыли за десять часов работы.
Десять часов чистой работы, а ещё переход от лагеря до участка, туда и обратно, а ещё шмон на выходе, шмон на входе, а ещё «политинформация» со всеми матерными посланиями в наш адрес.
Я ведь казак, дед украинец, бабушка турчанка, в какой-то войне он её в плен взял, да влюбился сильно, очень красивая была. Много про них в станице рассказывали...
А сейчас я красноармеец, вышел на фронт за Родину, а меня гнетут, как врага народа.
Шли месяцы, шли годы. Смерть кругом. Бежать некуда. В двух километрах от Колымского тракта ходят огромные медведи, крупнее белых, только рыжие.
И не дай Бог, кто задумает побег. До живой души от Колымы тысячи километров, а до медведя жрущего и страшного час ходу.
На этот счёт у вертухаев никаких забот не было. Мы там были вроде свободные. Только свобода наша очень дорого стоила. Вся проповедь шла на тему, что мы предатели, изменники и обязаны искупить свою вину потом и кровью. Вот мы и искупали. На сон оставалось часов пять. А чтобы пятьдесят грамм золота сдать, надо перелопатить от пяти до пятнадцати кубометров за смену.
Конечно, по справедливости, я бы свой срок отбыл за три года. Так нет, сдай пятьдесят грамм за смену, а если сдашь полкило — никого не трогает.
Всяко было. Горько за несправедливость. Все силы тратил, чтобы зачли мои старания — хрена с два. При нас такого не случалось, а раньше ещё страшней было...
Продолжение: http://www.proza.ru/2016/03/12/563