Дед Семен, дожив до семидесяти девяти лет, был здоров, имел ясность мысли, но чувствовал близкий конец. Тело его с каждым днем усыхало, темнело. Руки и ноги становились сродни январским льдышкам. Днем, часами стоя около телевизора, дед не так ощущал надвигающийся холод небытия. Зато ночью наступала пора воспоминаний и пустоты, которая приходила вместе с ощущением зябкости.
Старик закутывался в ватное одеяло с головой и дыханием пытался согреть хотя бы ладони. Ближе к утру, уставший от теней прошлого и борьбы за сон, он впадал в тяжелое забытьё, наполненное голосами тех, кого уж не было на этом свете.
Утро не приносило облегчения. Попив чаю, дед замирал около окна. Там за стеклом текла жизнь, а в его однокомнатной квартире, выделенной военкоматом, время остановилось. Жена, проболев четыре года, померла, оставив его на попечение уже поседевшего младшего сына. Квартира казалась большой клеткой, из которой был один путь – вслед за женой на погост.
«Вот и наступило мое последнее лето», - без печали подумал человек, прислушиваясь к изморози в венах.
За балконом качались ветки высокого тополя. Они уходили высоко в небо, простираясь выше пятого этажа. Летом на них галдели синицы, по-алтайски - синтяшки. Вольные птицы не обращали внимания на скупые слезы человека с белой головой.
Время от времени к нему приезжал сын, он пытался разговорить отца, звал к себе на дачу. Видя, как чахнет отец, сын возил его к врачам, но те, внимательно осмотрев пациента, давали однозначное заключение: абсолютно здоров, всем бы такое здоровье.
Перед Днем металлурга Семен Павлович, уступая настоятельным просьбам сына, стал собираться на дачу. Несмотря на кипящий от жары воздух, дед надел теплые носки, белую рубашку, застегнув все пуговицы до единой. Подумал немного и надел черный костюм, на котором красовался значок «Ворошиловский стрелок». Погладил его единственным не скрюченным пальцем левой руки. Вздохнул. У окна замер, глядя в прохладную толпу тополиных листьев.
Мысли его были так далеко, что он не услышал, как повернулся в замке ключ, как вошел в комнату невысокий плотный мужчина.
- Пап, пора ехать, - окликнул его вошедший.
- Зачем куда-то ехать? – заворчал беззлобно дед, - какая разница, где стоять?
- Мне помощь твоя нужна, - сдвинул брови сын, - ты же знаешь, что я на даче дом строю, а посоветоваться не с кем.
- Так Алеша пусть и посоветует, - в очередной раз прогладил рукой по лацканам пиджака дед, - от него пользы то больше будет. Что я тебе посоветую.
- Целыми днями на работе Алеша, да и дите у них малое, как бросить их.
-Что их бросать, они же не щеняты. Аля, жена справная, потому сама управится.
- Какой же ты упрямый, - сын сделал вид, что сердится, - мы с Алешей на крыше, а кто нам скажет, ровно ли мы доски кладем. Мы же тебя на крышу не тащим, ты с земли командуй. Не Маланью же мне ставить на землю.
Лицо деда посветлело, в глазах появился огонек жизни. Он молча постоял, сунул руку в карман…
- Мы, что так и будем стоять, - поднял Семен глаза на сына, - солнце уж на полдне, а мы еще с места не двигались. Ты ночью на крышу собрался, или у тебя свое солнце есть?
День проскочил так быстро, что дед не успел это понять. Довольный он собирался в баню.
- После бани даже цыган сто грамм пил, - подмигнул снохе дед, - а мы как - испьем, или поститься будем?
- Испьем, Коля бутылочку приготовил, - рассмеялась пышнотелая женщина, - сегодня же праздник.
- Ах, худым тебя хвати, - обрадовался дед, - еще и праздник сегодня, ну уж теперь хоть шубу продай, а сто грамм наливай.
Пока дед мылся, с соседней улицы приехали уже хорошо на веселе родственники. Ну, не то чтобы уж родственники, а так, седьмая вода на киселе. Их бабушка была дальней сестрой сводному брату деда Семеновой жены. Или как-то так. История не сохранила степени кровности уз, но знакомства сохранялось из чувств вежливости и землячества.
Сухопарый, говорливый Влад выгрузил из белого москвичонка разновозрастную толпу хорошо подпитых мужиков и баб. С первого сидения помог выйти своей матери.
- Александра, ты что-ли? – воскликнул дед Семен, выходя из предбанника.
Мокрые волосы и полотенце, говорили о том, что человек посетил баню, хотя других признаков не наблюдалось.
- Давайте все за стол, - позвала всех Маланья, - хватит уж ходить.
И застолье зашумело, заговорило, запело. После хорошего дня, когда грядки прополоты, политы, благоустройство участков шагнуло далеко вперед, загорелые дачники имели право расслабиться, потрепать языки.
Дед Семен и бабушка Шура вспоминали прошлую деревенскую жизнь, не обращая внимания на разговоры более молодого поколения. Им было о чем поговорить, было что вспомнить, ведь каждому досталось горя и беды вдосталь. Кто не пережил войну, кто не голодовал – тот вряд ли понял бы разговор двух людей, сидящих на лавочке на бережку пруда. За их спинами гомонило другое поколение.
Далеко за полночь гости засобирались домой. Заурчала машина, мужики и бабоньки пили «на посошок» уже пятый или шестой раз. Кто эти «посошки» считал?
- Шура, - тихо окликнул дед Семен собеседницу, - не уезжай, еще поговорим…
Приподнявшаяся было уходить, пожилая женщина оглянулась на шумящих детей, махнула рукой и снова присела на лавочку.
- Ма-а-ам, - подошел пьяненький сын, - мы ехать собрались. Ты с нами?
Бабушка Шура чуть наклонила голову, махнула рукой:
- Я еще побуду…
- Ладно! – вдруг быстро согласился сын. – Ну-ка, бабы, мужики, грузитесь быстро, а не то пешком потопаете.
В чистом ночном воздухе было слышно, как рычит перегруженное авто, как замолчало оно, завернув на соседнюю улицу. Сразу же за этим крикливый мужской голос затянул «…ворожка ворожит, упал бубей валет…»
В том краю праздник с шумом продолжался.
Июль хорош тем, что глубокая ночь быстро становится ранним утром. Не успели замолчать вечерние певуны, как уже утренние птичьи солисты подхватили песенную эстафету. Над прудом легко поднималась легкая пелена тумана. Кувшинки уже наполовину вынырнули из воды и ждали первых лучей солнца, чтобы раскрыть свои ослепительно белые мраморные цветки. Водомерки вовсю носились по водной глади. Откуда-то прилетел громадный жук плавунец. Прожужжав над садом, он тяжело плюхнулся в пруд, сморщив кучеряшки облаков, отражающихся в ровном зеркале воды.
На лавочке сидели двое: высокий, сухощавый дедок и чуть полноватая женщина преклонных лет.
- Что же мы ребятишкам то скажем? – вздохнула Александра.
- Да поди в угол не поставят. Дети у нас хорошие, всё поймут. Что же нам по одиночке то куковать?
Они помолчали.
Где-то заголосил петух.
- Совсем как у нас в деревне, - вздохнула старушка. – Иногда во сне вижу свой дом, поскотину…
- Я тоже раньше видел, а теперь совсем спать не могу, – Семен посмотрел на скрюченные пальцы руки. – Осколки шевелиться начали…
В пруду всплеснула рыба. Круги побежали во все стороны, раскачивая бестолковых водомерок. Капли росы покрывали траву и цветы. От сырости на Семена снова накатила ледяная волна. Холод потек внутрь тела.
- Ты не бойся, я долго не протяну, лед во мне поселился, - отвернулся дедок, чтобы скрыть намокнувшие глаза. – Я, как Антипкин щенок, хочу, чтоб не один был в тот момент.
- Скажешь тоже, - улыбнулась Александра, - на тебе еще пахать можно. Зачем туда торопиться и очередь занимать? Тоже мне умирать собрался, мальчик Одуванчик.
Заторопилась, поднялась:
- Идти, пожалуй, надо. А то ребятишки потеряли уж…
Семен удержал ее за руку:
- Не уходи, Снегурочка, я же тебя еще в молодостях отмечал, но больно ты уж Сашку своего любила. Судьба на конце жизни нас свела…
И прожили они еще семнадцать лет в добре и согласии.