Теплоход Иртыш

Книжная полка № 2                Книги №№ 5 – 8


    Автор книг Кондратюк Г. К. – моряк, офицер корабельной службы. Уволенный в запас и в отставку (звание – капитан 1-го ранга), более 25 лет работал на транспортных судах Азовского Морского Пароходства. На одном из теплоходов серии река-море участвовал в эксперименте по перевозке пакетированных грузов из советских портов на Триполи-Ливийское.
    Моряк  рассказывает о жизни и работе моряков. В пределах своих возможно-стей  осмыслив – рассказать о том и другом в форме  художественной прозы (о событиях не только производственного характера, свидетелем которых был или в которых непосредственно участвовал). Сколько-то в его повествование добавлено из услышанного от друзей и из додуманного автором.
    Не бросать чтобы тень на близких и друзей (никого не «позорить»), автор не называет ничего из паспортных данных о ком рассказывает и скрывается за псевдонимом Александр Шалгей.


Александр Шалгей

               
Т Е П Л О Х О Д   «И Р Т Ы Ш»

.



     Преимущественно сентиментальные романы производственно-лирического содержания о первой и неожиданной любви, попытках Кошки проникнуть в суть фантастического (более, чем реального в ее представлении) в предметах и явлениях прошлого, нынешней действительности – из-за чего она и отважилась на круиз к берегам Африки и назад (очередная попытка вырваться из мертвой хватки модного набора жизненных  псевдаценностей с все нарастающим грузом перепотребления).
 

 
Книжная полка № 2                Книга № 5






Александр Шалгей
   

Е Л Е Н А
П Р Е К Р А С Н А Я













 





      Сентиментально-фантастический роман о восприятии нашим «братом младшим» подлинной красоты и любви, подвигов и кумиров, когда шла Троянская война, и сопоставление подобного с тем, во что все подлинное преобразилось за сравнительно недавнее время. О великом и убогом -- что навязывают нам не считать таковым.




 






                1

     Известно почти всем о том, что с каких-то недавних пор кое-кто из не глупых вроде бы людей стали практиковать общение с  душами умерших. Не обязательно, чтобы это были души  близких или дальних родственников. Не имеет значения  -- потревожены души кто недавно или давным давно покинул грешную Землю.
        Общения такие возможны якобы только при строжайшем соблюдении совсем не сложного ритуала. Прежде всего, необходимо определенное количество верящих в возможность встречи с душами умерших.
        Но обыденной уверенности недостаточно. Должна быть  несокрушимая, твердая  вера – непременно увижу невидимое.
       Необходимо и соблюдение казалось бы кое-чего несложного, но что не следует считать мелочью, пустяком. Например, комната освещена должна быть не электрическими светильниками, а восковой свечой; тарелка ли блюдце на столе обязательно круглое; все, кто сидит за столом, равноправны; в одинаковом они расстоянии и от центра  стола, разговаривают спокойно, тихо, не толкаться, не «лапают» пугливых дам  и т. п.
       Нет сомнения, что  не только хомо сапиенс, но и некоторые млекопитающиеся животные тоже наделены способностью общаться с душами умерших. Но, как известно, все млекопитающиеся (включая и кошек) души  не имеют – душа только у человека. Поэтому и общение  между домашними  животными, дикими ли зверьми, птицами, рыбами и, тем более. с  людьми должно бы на веки-вечные, навсегда прекращается после  смерти не людей.
      Но вдруг обнаружилось (не как результат очень сильного желания, а в результате неожиданного стечения обстоятельств) одна из множества кошек в городе Таганроге общалась какое-то время с давным-давно умершей Еленой Прекрасной.   Кратковременным  было общение. Но с такой силой воздействия, что кошке захотелось хотя бы в чем-то походить на легендарную красавцу.
    В крайнем случае -- перестроить хотя бы свой быт, образ жизни. Были они чтобы такими, не пятнали чтоб имя Елены Прекрасной ни в чём, нигде и никогда.
    Трудно сказать, какая из мудростей народных оказалась бы здесь более уместной. «С кем поведёшься – того и наберешься!» или «Скажи  кто твои друзья -- я  буду знать кто ты!»
    Имело значение конечно и то, что заочная дружба возникла с опозданием в три тысячелетие. И длилась в ту пору, когда у Елены Прекрасной был по сути единственный недостаток. Замужняя она зачем-то полюбила женатого иностранца (не спартанца, к тому же, как её законный супруг).
    Всё пошло бы иначе, знай влюбчивая красавица, что из-за этого пустяка (даже и по нынешним строгим оценкам -- пустяковина)  возникнет кровопролитная длительная война. Даже и с применением не только новейшего по тем временам оружия, но и с хитростью, коварными приёмами, лишь в немногом не похожих на сегодняшние.
   Тот же, возьмите, к примеру гениально придуманного греками троянского коня. 
    Три тысячи лет и ещё три века – срок внушительный. Не надо удивляться и кого-либо обвинять, что люди так запутались в подробностях событий тех давних времен, что взрослые стали говорить несуразное о вещах известных даже школьникам.
    Огромных размеров неживого коня то и дело называют троянским. Не подумав о самом простом: зачем троянцам нужно было бы тратить дорогостоящие материалы на изготовление коня им самим навредившим так серьёзно в той давней войне? Как это их конь оказался за воротами Трои с единственным ему заданием: в его живот битком набилось чтобы диверсантов и чтобы именно этот конь (можно сказать по-нынешнему умному – подданный государства Троя) ввез врагов через распахнутые для него ворота  в осажденный греками город? 
    Непонятным остается (слепым, говорят, был Гомер – поэтому скорее всего и не заметил, что в его рукописи упущен ряд существенны подробностей) венчана была, во временном ли гражданском браке (подражая нынешним разного калибра поп-, эстрадным и кинозвездам) пребывала в Спарте Елена Прекрасная? Почему легко, прямо-таки бездумно согласилась, чтобы её украл иностранец? Неужели успела забыть элементарное в её супружеских обязанностях за те несколько дней, пока муж по неотложным делам был (для нее же экономя на командировочных) на острове Крит (или Кипр)?
    Не предусмотрено было в Трое многоженство или по иным соображениям первая жена Париса отвергла Елену Прекрасную? Отвергала с такой жестокостью, что это стоило жизни её мужу. Когда тот был смертельно ранен стрелой с ядовитым наконечником, ни первой медицинской и вообще никакой помощи умиравшему законному мужу не оказала. По сути из-за своей слепой самой примитивной ревности его убила. 
   Гомер  в процессе творческих поисков (слепому это ох как не легко!) так и не решил, как ему быть с главной героиней своего гениального описания Троянской войны. По логике вещей, благородный супруг ее (растерявшуюся из-за внезапной вспышки любви – много ли вы найдёте замужних женщин таких, чтобы, окажись на месте Елены Прекрасной, не растерялись?) – повез её домой. Но по одному варианту автора (вряд ли самый лучший из вариантов попал из черновиков в подлинник) ли кого-то из его переводчиков Елену таки до дому не довезли.
   По другому варианту: причиной была чрезмерная придирчивость мужа и Прекрасная женщина была изгнана (в нашем представлении, не очень-то и виноватая)  не только из дому, но и за пределы Спарты. На какой-то срок или навсегда хотя бы и временного, эстрадно-театрального мужа – такая существенная подробность осталась вне внимания добросовестного Гомера.
   Не менее интересен и такой вариант (возможно в нем автором выдуманного меньше – он ближе к тому, что было в действительности). Елена Прекрасная долго и счастливо жила-поживала во взаимной любви с отважным Ахиллом в устье реки  Дунай, не зная ничего о его неполноценной пятке на какой-то ноге. 
    Нам трудно себе представить насколько несовершенной и плохо контролируемой была демократия в древней Греции вообще и среди их богов, в частности. Каждый то и дело вытворял такое, что вряд ли одобрили бы в центре (наиглавнейшие боги).
    Меньше всего Елена Прекрасная хотела быть игрушкой в руках кого-нибудь из богов или богинь. Но те на то и боги, чтобы творить что им вздумается. Чьи-то нормальные человеческие хочу ли не хочу – они и знать не хотят!
    Гомер, как доподлинно известно, не был зачислен в боги. Но на правах автора гениальной «Илиады» принуждал им любимую Елену Прекрасную совершать поступки в разрез с нормами православной морали и нынешнего законодательства о семье и браке.

                2
    Общение Кошки с Еленой Прекрасной через какой-то шестой ли девятый канал восприятия реальной действительности совпало со  счастливейшим периодом жизни заблудшей грешницы. Когда с Еленой рядом был Парис и от нее отлучался лишь для очередной смертельной той или иной кровавой схватки с врагами Трои (а значит и с личными врагами Париса и Елены). 
    Всего самого наилучшего, неотразимо прекрасного было в ней столько, что она щедро делилась даже при кратковременной случайной встрече с четырёхлапым привлекательным существом - Кошкой. Готовой на все, ради торжества на земле самого лучшего не только для неё, для других кошек – но было бы от чего чтобы хорошо всем и хомо сапиенсам.               

      Кошка – о ней пойдет речь -- была  по многим признакам вроде бы и обыкновенным нам хорошо знакомым четырехлапым мохнатым домашним скромных размеров хищным млекопитающимся. Чьи обязанности в городах, сёлах и везде, где живут люди, одни и те же – ловить мышей (в крайнем случае – отпугивать их от жилья человека).
   Не очень-то была Кошкаа «белой и пушистой». Это касается не только её внешности, но во многом  и её иной раз прорывавшегося наружу не кошачьего характера.
     Если оценивать умственные способности этого когтистого царапучего зверка, то слова и «белая», и «пушистая» - сразу окажутся самыми не подходящими. То же самое и слово «зверок» - это  же подразумевается существо дикое, всячески избегающее дружеские контакты с человеком. А у Кошки многое было наоборот.
    Та кошка, что пустилась и благополучно закончи познавательный круиз на теплоходе «Иртыш», была не «злючей», не «царапучей». Нет оснований утверждать, что она была умной-разумной, но в этой части – сомнений не может быть – в чём-то  не глупее некоторых (по крайней мере) членов экипажа теплохода. Безусловно проявила она себя и более наблюдательной, чем многие, и более догадливой (это уж точно).
    При этом, искренности и доброты у неё было столько, что хватило бы – есть все основания полагать – на дюжину её сестёр и братьев.
    Скорее всего это было не первое лето в жизни кошки, когда почувствовала она себя достаточно взрослой в пределах себе подобных в границах приморского города Таганрога. Сформировался у неё вкус: по запаху (не пробуя на зубок) безошибочно отличала съедобного бычка или тарань, от годных на закуску только «прилично» выпившим гурманам.
    Будет, как говорится, будет к слову: кошке простительно – потому что и многие таганрогцы толком не знают за какие великие подвиги в их городе ли в его окрестностях столь возвели величественный памятник императору Великому Петру ( он же почти всю жизнь числился и ивсего-то российским царём Петром первым). Разве что за трезвое в его непробудно хмельном единожды промелькнувшее: почему бы не  взять и ни построить «на зло надменному соседу» (Турции – во сто крат более злому, чем шведы) столицу России не на вечно заливаемых болотах в устье Невы, а там, где Таганрог.
  В подтверждение тому, что от великого до смешного один шаг – дальнейшая судьба Тагнрога.  Позорный Прутский поход (где в очередной раз проявилось «величие» провозглашенного Великим) – всю армию загубил, но его спасла догадливая «эстонская шлюха». Из высказываний Льва Толстова, много лет изучавшего эпоху «великих подвигов и свершенивй величайшего в Росси из всех императоров» – русский гений намеревался и даже сумел написать несколько глав романа о той эпохе, но рука отказалась писать о сплошь отвратительным и мерзким в годы самодержавных
великих замыслов ( хотя бы один из реализовать руки не доходили, вечно занятые кубками «бахусом» у Петра, царя-алкоголика).
   Вымаливая у турецкого султана пощаду, «Велкий» отказался от крепости Азов, поклялся до фундаментов снести всё построенное в Таганроге и носа никогда не совать ни в Чёрное, ни в Азовское море. Все это и добросовестнийшим образом и выполнял.
   Выше губерноского Таганрог так и не поднялся. Был, правда, кратковременной столицей России. В самые последние дни жизни императора Александра Первого. И когда, в ожидании переезда в Москву (так и  не состоявшейся) Деникин, считай, управлял страной – единой и неделимой из Таганрога.
    Где, кстати, генералом-правителем был подписан исторического значения приказ. Жестоко и беспощадно расправляться, вплоть до расстрела -- с дезертирами, диверсантами и спекулянтами.
Его превзошел только Врангель. Его генералы, без суда и следствия приказывали вешать в
Симферополе и Джанкое любого звания спекулянтов.
   Кристальной чистоты идеыалисты верил, что – в случае победы и торжества справедливости в России -- не будет ни одного спекулянта!
    Петр Велики внедрил в привычки своих подданных наслаждаться табакокурением (наркотиком никотином) и алкоголем – «денно и ношно» подовая личный пример. С его эпохи века и века длится на Руси святой таких масштабов запой – что и конца-краю не видно.
    Памятников уйму понаставили Великому начинателю этакого «великого» дела. Сказали пока что ««А», но волынят с произнесением «Б». С организацией фестивалей – многомиллионными были бы сборища пьяниц и курильщиков, например, в том же Таганроге и на степных просторах его окрестностей (предостаточно места для столов и столиков, ларьков, палаток, для всего необходимого при таком весельи – суть в коем: в одном питии с тобакокурением все прелеси жизни и счастье человека).
                3
   Кошка настолько взрослой себя считала, что каждый раз решительно отвергала особое к ней внимане, заботу. Не забывая какими были у ее матери проблемы из-за внимания к ней наглых крикливых котов и вообще удивляясь кошачей терпеливости.
   Самой-то Кошке покаьудавалось держаться подальше  от котов. Сплошь вонючих, грязныых и драчливых. Удивляло ее то и дело: мех был у этих крикунов такого цвета –  будто позаимствованных каким-то загадочным образом из пятен только что начинавшей взрослеть Кошки.
    Возможно  её отцом был мордастый рыжий кот, почему у него тот цвет  меха , как раз какого у кошки так много. Но хвост у него не только рыжий, пушистый, но и несуразно большой. Такое соотношение хвоста со всем остальным у рыжего мордастого  - вполне бы подходило для белки, но ни в коем случае не представителю любой породы кошачих.
Всю осень и весну, да и летом после каждого дождя – это же сколько ненужного налипает на такой хвост! На весь день потом забот-хлопот (от ненужного чтобы избавиться, отмывая и причесывая хвост языком!
   Взгляд у мордастого кота всё тот же на всё и всех. Но когда посматривает на Кошку-подростка, на неё-то в юном её  возрасте – в его зелёных глазах вдруг появляется доброта и всё чаще подобие ласковости. Вот-вот в его мяуканьи по-своему прозвучит и предложение ли просьба: «Пора, пора относиться ко мне с таким же вниманием – как твоя Мама!»
   Вахтенный матрос вначале оправдывался, а потом хвастаясь говорил почему пропустил на судно Кошку. Она, мол, такая разноцветная – и рыжего, и черного, и белого достаточно, а  весь хвост серый и беленьким на  конце (беленькое  и на лапках там, куда прячутся кошачьи коготки) – такая кошка верный спутник удач и радости.
   На самом-то деле матрос даже и не знал когда и каким образом кошка про-никла на судно типа река-море. Цементу на теплоход «Иртыш» в порту Таганрог нагрузили столько, что его верхняя палуба вот-вот будет вровень с причалом.
   Совсем не обязательно было Кошке идти по трапу и просить разрешения у вахтенного матроса пройти на теплоход. Она выбрала место подальше от трапа, скорее всего, и без чрезмерных усилий прыжком преодолела узкую полоску воды между причалом и бортом «Иртыша».
- Откуда кошка? -- спросил прибывший на смену матрос.
- А?
- Такая, смотрю, красивенькая, разноцветная!
- Вот и я так подумал, -- «задним числом» взял на себя ответственность отстоявший вахту матрос.
  Таким образом Кошка стала полноправным членом экипажа (пассажиром ли)   
на теплоходе «Иртыш». И когда судно покидало порт Таганрог, единственным, кто провожал Кошку, был стоявший у самой воды рыжий котяра.
  Скорее всего, не во всю мощь своего голоса он орал (как это демонстрировал каждый раз, когда он выражал весной свои чувства и претензии к матери Кошки -- «уплывавшей в даль и не желавшей понять его печаль»). Почему и слышала его сладкие в полголоса мяуканья Кошка, а из экипажа – никто, кто в это время был поблизости от неё на верхней палубе «Иртыша».
   В эти самые минуты в очередной раз проявилось необыкновенное у Кошки. По ульра- или инфрозвуку, ещё ли что-то она использует, воспроизводя и передавая необходимую информацию туда, где был и всего-то едва различаемый на берегу её провожавший котяра. Должно быть по тем же каналам воспринимала она и его сердечную боль из-за расставания с юной кошечкой (не боль, так сожаление, досаду ли из-за того, они всё ещё не так близки, как бы ему хотелось).
  Пребывание Кошки на теплоходе «Иртыш» было всего-то около месяца. Так, что многое в характере и  поведении Кошки так и осталось непознанным и  не оцененным никем из членов экипажа. А что-то многими  из них – даже и не замеченным.
  В Таганроге в трюма «Иртыша» грузили цемент в основном из Амвросиевских заводов (Донбасс) и часть из дальних (в Поволжье где-то) цементных заводов. По качеству их продукция не хуже, чем у заводов Новороссйска.   
  Проблема только транспортного характера: как  из Донбасса и Поволжья вывозить в дальнее зарубежье. Появились чтобы и на их предприятиях дополнительные доходы в иностранной валюте. 
  Конечно же не  просто-напросто кто-то ткнул пальцем на карте в то место, где ближайший от этих предприятий морской порт с названием Таганрог. Учли и то, что это могло быть выгодно для мелководного порта Таганрог и для Азовского Морского Пароходства.
   Как-то же в прошлом купцы вывозили миллионы пудов пшеницы в страны иностранные через Таганрог? Почему не получится вывезти через этот порт не сотни, так хотя бы десятки тысяч тонн цемента?
   За появление в голове у какого-то всего лишь замысла о такой возможности, не стоит ли соорудить памятник и ему? Не менее величественный, чем Петру Великому?
  У того не получилось Таганрог сделать столицей империи, но всего лишь за появившуюся спьяну или на трезвую голову идею –  грандиознейший памятнк царю-императору. Рядом оставлено достаточно места для памятников и в честь других ему приписываемых подвигов. Какие-то и воистину величайшие в пределах чьего-то (никак не царя) замысла, намерения.

                4

   Кошка могла и не знать о каких-то гениальных находках организаторов отгрузки цемента в ту же Ливию именно через Таганрог. Но вряд ли у нее были сомнения: что никак не в ближайший ли порт Азовского или Чёрного моря повезут груз – обязательно повезут его к далёким берегам Африки. Всего лишь кошачья интуиция при этом в достаточных объемах присутствовала.
  Вряд ли вникала и в такие тонкости (кошкам и знать-то к чему такое) –груз называют мешкованым. Потому, что цемент расфасван в многослойные бумажные мешки. Что по сорок восемь мешков уложено будет в строгой псудноследовательности  на  каждый деревянный поддон -- в пакет, весом около двух с половиной тонн.
  Всё это для так называемых пакетных перевозок. В принципе-то какая разница: каждый пятидесятикилограммовый мешок сам по себе в Африку поедет или в компании из сорока восьми попутчиков – каждый из них, как две капли воды, похож на него.
  Но для перевозчика далеко не безразлично. Мешкованый груз надо не только побыстрее принять в трюма судна (когда судно стоит в порту даже в связи с очень уважительными причинами – никаких доходов не может быть перевозчику).
   Мешки надо и побыстрее выгрузить (снова стоянка –и от этого одни только расходы). Когда цемент не только расфасован в мешки, но и привезен в пакетах – выгружать на много удобнее и, главное, втрое или в четыре раза быстрее.
  Теплоход «Иртыш» при загрузке по летнюю, зимнюю ли марку способен перевозить около четырех тысяч тонн любого груза в ту же Африку. Но такое количество груза нельзя было брать в Таганроге.
  Того же цемента в порту предостаточно. В трюмах судна есть свободное место – солидный запас неиспользованных тоннажа и вместимости.
   Но глубины у причалов порта и в Таганрогском заливе не велики. Под-ходные каналы к порту и дальше – по направлению к Керченскому проливу – сколько на них ни работают землечерпалки, всё-таки не глубокие.
   Теплоход «Иртыш» зайдёт на догрузку в порт Керчь и оттуда – в очередное дальнее плавание («дальним» называется – если моряки из Чёрного моряки прошли через пролив Босфор и хотя бы издали увидели Мраморное море).
  Подготовка (по крайней мере психическая) моряков к дальнему плаванию началась, как только с «Ирыша» на внешнем рейде сошел таганрогский лоцман. Всё пошло в строгом соответствии с ходовыми вахтами, в уплотненном привычном распорядке дня. Размеренно и привычно.
   Не совсем привычной пока что оставалось многое для Кошки. Когда она убедилась, что вполне подходящие срифмованные  слова для матросской песни: «На корабле мы как на острове живём: куда ни глянешь – море синее кругом». 
   Но моряки в плавании смотрят не только на море. Когда есть возможность, они смотрят и телепередачи.
   Стараясь поскорее оморячиться, Кошка тоже приходила в кают-компанию (на «Иртыше» только там был телевизор). Пристроившись у кого-нибудь на коленях, с не меньшим вниманием, чем давно и надёжно оморячившиеся моряки, внимательно смотрела Кошка  всё подряд  и на что-нибудь мелькавшее на экране и на осточетевшего очередного надоедливого болтуна-телекоментатора. Чаще всего занимавшего дорогостоящее телевизионное время разъяснениями очередного никому не нужного.
   Другое дело – футбол!
    Напрямую передача матча или в записи того, что происходило вчера-позавчера. Если даже -- и пару недель до сегодня. Всё равно какие команды играли и на каком футбольном поле. Важно, чтобы для моряков, неприхотливых болельщиков, кто на поле без лени бегали и почаще бы дрались руками и ногами. 
   По футбольному полю мяч метался чтобы  из конца вконец, ловко убегая из-под ног футболистов. Как случается, умная проворная мышь ловко убегает от ленивого или растяпы кота.
   В этом смысле Кошка была вровень со многими болельщиками – не только моряками. Даже и настоящая страсть болельщика у неё то и дело проявлялась такая, что приводила в дополнительный восторг многих собравшихся в кают-компании.
   В углу кают-компании встроенный стол. На нем телевизор с футболистами на экране. Одна команда проигрывает, а другая – выигрывает.
  По футбольному полю катается пёстренький мяч и бегает судья. Он то сви-стит, то просто бегает, мешая футболистам проявить свои прыть и волю к победе.
   В кают-компании обмен впечатлениями то в полголоса, то так внезапно громко – впору после каждого слова надо бы ставить по три восклицательных знака. Словом – всё чин-чином.
   Вдруг два-три прыжка – и Кошка на столе вплотную с экраном телевизора. Забыты лаковые поглаживания по  её пёстренькой спинке, умелое поцарапывание знатока возле ушей Кошки-болельщицы.
   Она сама царапает экран. Пытается проникнуть за него. И снова у неё этого не получается. Тогда Кошка то одной, то другой передней лапкой (не усвоила ещё, что срого-настрого запрещено руками хвататься за футбольный мяч всем, кроме вратаря) помогает кому-то из футболистов гнать мяч к чужим ли своим воротам.
    При этом обнаруживается и ещё один «прокол». Сама не знает за какую команду болеет (тоже  мне болельщик!)
    Кошка видит, что у одетых в сине-чёрное дела хуже -- им и помогает. А если явно проигрывать начинают бело-красные – своими лапками стараться будет обязательно гонять мяч с кем-либо из бело-красных.
    Да, не наделил Создатель душой никого, кроме человека. Но сердце-то и у кошек есть. И ума предостаточно (может и не у каждой) отличать чтобы доброе от зла, хорошее от плохого.
    Самый добрый, хороший на теплоходе «Иртыш» конечно же повар, кок. С ним у Кошки дружба самая настоящая. От него ей в первую очередь самое лакомое, что приготовлено либо ещё в полусыром виде на протвинях  камбуза.
    Их дружба настоящая без клятв и обещаний из высокопарных слов могла быть и вечной. Повар не проявляет высокомерия – когда на самом-то деле он куда выше Кошки, и толще, и читать-писать умеет. Интуитивно пришёл он одним из первых на «Иртыше» к выводу (а вв ходе рейса – и к убеждению), что у Кошки есть недосягаемая для  человека заумь (заметьте: слово не взято в кавычки, а не написано с большой буквы единственно потому – не обидеть чтобы род людской).
               
                5
    Во многих отношениях Керчь не понравилась Кошке. Но заранее никто на теплоходе «Иртыш» такого не предполагал. Вслух даже высказывались опасения:
- Коты на её такую красивенькую набросятся со всей страстью южан!
- Как пить дать, захороводят Кошечку нашу даже и в порту так, что она и дорогу домой забудет!
- Если вахтенные у трапа зевать и лупать глазами будут  по  сторонам – то конечно с Кошкой расстанемся навсегда!
- Так что  ей нельзя что ли ни одной лапой ни на причал ступить, ни в город сбегать на часок или два?
  Стоянка в порту Керчь было и всего-то восемь часов. Но Кошка успела достаточно хорошо осмотреть причалы и закоулки там разные в порту, и по улицам города, по набережной пройтись (в основном – пробежать, сторонясь местных и приезжих не только из рода кошачьих.
   После чего и мнение у Кошки о Керчи. Такое, что не в  пользу древнейшей из столиц– несравнима бывшая Понтикопея  с родным ее сердцу Таганрогом.
   Прежде всего: город расположен так, что во многом уступил места высоченному нагромождению из камней и земли (Кошке ни на Кавказе, ни в других места побывать не пришлось – почему и показалось ей никчемным то, что называют керчане и приезжие горой Митридат).
   Почему бы, спрашивается,  вершину этого высоченного нгромождения из камней и мёртвой земли не украсить ещё одним памятником Великому Петру? Во сто крат более величественным получился бы -- чем в Таганроге и всех, что в честь его глупейшей из глупостей (в болота утрамбовал сотни тысяч соотече-ственников и построил очередной монплезир - северную столицу.
    Не имеет значения то, что ни в Керчи, ни в самых отдалённых окрестностях царь Петр не был. Но кто запретил выдумывать такое, что он от нечего делать однажды думал о Крыме? А как можно думать о Крыме и Чёрном море (в Прутском позорном походе самым подходящим было как раз о том и другом подумать или от кого-то услышать что на планете Земля  где-то есть – и Крым и какая-то Керчь).
  Главное: были бы скучающий в бездельи скульптор, излишки бронзы и гранита кем-то что-то подходящее выдумано  и вслух сказанно в самый подходящий момент. А навыдумывать согражданам каких угодно заслуг очередному их кумиру – всё равно, что раз плюнуть!
   Местные кошки и коты не хуже и не лучше таганрогских. Уважительные, внимательные, найдутся в Керчи наверно и такие, с кем и весело будет и можно дружить. Ни у одной из них нет ни малейшего зазнайства от того, что не одними бычками и таранью они лакомятся. У них в завтрак, обед или ужен бывает часто и кое-что на много повкуснее.
    Еще одно проявление благородства в характере кошек – скромность. До чего же было б хорошо, если у одной собаки из тысячи можно было намек на такое же встретить.
    У пограничника дома была именно такая собака (кавказская овчарка). Умнее многих людей, но -- поголовный недостаток всех собак – не она умела разговаривать.
   Может случится, что офицер признается своему четвероногому другу. По-дробно расскажет о том, как у него между ног прошмыгнула на теплоход красивенькая умненькая кошечка. Обхитрила его – многоопытного и бдительного пограничника.
  Овчарка всё выслушает внимательно и с сочувствием. После чего сразу же одними глазами, оценив суть  случившегося, одними глазами выскажет и свое мнение.
   Другого, мол, и не стоит ожидать от кошек: они пока что всё на той же ста-дии недоприрученности – на какой были тысячи лет назад. Пребывая в своей дремучей невоспитанности (когда у них еще почти всё, как тысячи лет назад, не по-людски, а по-дикому) они почему-то этим дорожат и гордятся: мы, кошки, мол, как ходили, так и ходим по сей день сами по себе.
    Это же каких огромный усилий бы стоило Кошке сдерживать свой смех и своё презрение. Случись ей на какой-нибудь улице Керчи встретить эту самую кавказскую овчарку вполне очеловеченную. Та конечно же при этом всячески демонстрировала бы своё «по-людски» -- свой подхалимаж перед хозяином (так, чтобы это видел каждый встречный). Вот, мол, полюбуйтесь какая из подхалимов я подхалим и как подхолимством этим горжусь. 
   С презрением на это смотрела бы и любая из керченских кошек. Окажись она в пределах видимости от пограничника с его овчаркой.
   Естественно кошка-керчанка при этом не могла бы не думать, удивляясь: «Это ж в каком тысячелетии до рождества Христа  вы, псы и собаки, всё еще  находитесь?!»
  Не развратили керченских кошек теми, кого привозят с собой приезжие ку-рортники – по последней моде мосек постриженных, в разных шампунях мытых-перемытых с таким усердием, что они должно быть и сами себя не узнают.
  Но зазнайства и чванства у этих кошек-курортниц! Того и гляди станут о себе думать похлеще, чем комнатные мопсики там разные.
   Чего доброго, глядишь  и – переняв собочачью моду – и коты начнут  пижонить в смокингах и пиджачках, сшитых  для каждого по спецзаказу!
   Собаки они и есть собаки. Сплошь бескультурье, жадность и дурь дремучая на каждом шагу. Умная среди собак – одна из тысяч и тысяч. Увидишь такую -- если хватит терпения искать  её долго-долго. И ещё -- если и днём с огнем.
   И это, когда с ними рядом столько умных кошек и не глупых (если даже и безнадёжно ленивых) котов. Есть с кого брать пример, у кого уму-разуму учиться.
   Ну а люди? Им положено быть умными. А у них в каждом городе того и гляди собак будет больше, чем всё взрослое и детское население.
   Причём собак избалованных чрезмерным к ним вниманием, оглупевших и ленивых дальше некуда! Собери всю свору из тысяч собак в городе – все вместе они и мышонка не сумеют поймать!
   Собаки все до одной подхалимы. Самые злые из них – всего лишь на показ. Ещё и этаким способом (злющие, мол) показывают подхалимаж свой перед хозяином-кормильцем. А хозяину почему-то как раз это больше всего и нравится.
   Почему?
   Не потому ли, что среди людей много таких, что на большее, чем быть подхалимом, они и не способны. Конечно в таких чаще всего ими высоко ценимое  подхалимство и в других -- готовность к угодничеству проявлялась на каждом шагу и так, что они сами привыкли мерзость эту не замечать. Называют её вежливостью, проявлением уважения культурного человека к тем, кого нельзя не уважать (по крайней мере, меньше, чем его «уважают» другие – своеобразный марафон-состязание между подхалимами).
    Что вы! Ни в коем случае подхалим не унизится до такого, как его любимая комнатная собачонка Жучка. Не будет перед «авторитетом» елозить -- животом подметая пол у ног им культурно уважаемого (готовностью же и к такому «подвигу» у самого хозяина Жучки предостаточно).
    Что же еще, скажите пожалуйста, если не родство душ в основе того, что города      переполнены любовью людей к их четвероногим «братьям младшим»? Ведь у избалованных городскими излишествами и грузом перепотребления «младшие» проявляют все ещё много такого, чему старшие братья считают своим долгом, обязанностью у «младших» учиться, учиться и учиться.
   Вот полюбуйтесь. Овладел и когда-то гордый человек уменьем культурно – искренне и всегда в меру – пресмыкаться, подхалимничать.
   Кошка в Керчи сделала вдруг для себя одно важное открытие. Очень ещё молодая – не знала, что открытия только и бывают внезапными (если даже и не самые важные).
   В Таганроге это было едва уловимо, а в Керчи так много, что Кошка нередко даже и останавливалась. Не ошибается ли, не плод ли её кошачьего  воображения – на каждом шагу «дух древности».
   Человек скорее всего это назвал бы по-другому. Но сразу бы и согласился, что Кошка ощутила не запах, а самый настоящий  дух древности. Потому что запахи было и время и чем развеять в крымских и северо-кавказских дальних далях.
    Учёные мужи наконец-то придумали устройства и приборы по их мнению сверхчувствительные. Пристраивают их к древнейшей стене храма какого-нибудь  и – слышат живые  голоса давным-давно умерших. Что  говорили те и какие песни пели тысячи лет назад, а стены это как раз и слышали.
    Через века и века более умные учёные мужи сделают ещё более важное от-крытие. Изготовив необходимые сверхчувствительные приборы, сумеют узнавать всего лишь то, что Кошка и сегодня узнает. Она видит и слышит невидимое и неслышимое для человека. То, чему пока что у нас название (на правах временного) – «дух древности».
    Нет полной уверенности в том, что Создатель второпях в человека не вложил предостаточно той же «сверхчеловеческой» чувствительности, что сохранилась у кошек. На оказалось такое обилие благ на планете Земля, что человеку было достаточно всего, чтобы и без сверхчувствительности жить в сытости, весело и припеваючи.
   Из-за ненадобности человек и забыл – избавился от ненужного. (И совсем не обязательно, что поступили бы точно так же, например, марсиане. Окажись менее комфортными для них условия проживания на планете Марс.)
   У многих из людей сохранилась такая «странная» способность. Надо ему проснуться перед вахтой в три сорок. Что-то в нём сработает и он проснется как раз, чтобы на вахту не опоздать.
  Будильнику если было такое же поручение, он о своей добросовестности напомнит. В те минуты, когда штурман ли механик, матрос ли моторист начал умываться или ищет ногами кроссовку – ту, что в очередной раз почему-то оказалась не на месте.


                6

    Нечто подобное сработало и у Кошки. В порту она оказалась когда надо. По трапу на судно бежала, когда шагали по нему пограничник и таможенник. Оформлять документы - закрыть  чтобы  «границу» перед выходом «Иртыша» из Керчи в загранрейс.
    Пограничнику  Кошка  понравилась так, что он пытался подхватить её из-под ног одной рукой и внести на теплоход. Не получилось только потому – ни-сколько не обиделся молодой, но уже многоопытны офицер – что попытка-то, мол,  была без участия второй руки. Если сразу обеими руками – он бы кошку обязательно поймал.
   Но не тут-то было. Один из самых бдительных в Керчи, пограничник в офицерском к тому же звании не учёл  (вряд ли  он и знал о таком). Что не созрел, а только начал  в его сознании проклёвываться росток из вдруг появившегося нечто, величиной меньше макового зёрнышка, -- его коварный замысел (подхватить рукой пестренькую красавицу), а Кошке в тот же миг стало об этом известно.
Что именно это, а не что-то другое, именно этот человек в следующие мгновения непременно сделает!
   К тому же пограничник был  человеком из тех, что не придают значения «мелочам». С кошкой ли собакой они имеют дело – те и другие для них всего лишь  наши «братья меньшие».
    Не приручив собаку в свое время, человек до сегодня жил бы на деревьях. Всё еще участвовал бы в драках и потасовках с гориллами и шимпанзе, отвоёвывая у них для себя и своих детенышей банан повкуснее или место для ночлега на деревьях. Такое, чтобы повыше – хищникам труднее было чтоб схватить его за ногу, за руку или за что-нибудь ещё.    
    Вдруг дикарю человеку встретился четырехлапый голосистый не очень злой зверь. Что ему из объедков ни брось, тотчас же сожрёт и в знак благодарности долго  помахивает хвостиком.
  Угодничества и подхалимажа к этому времени было предостаточно в люд-ском племени. И ценились даже и получеловеком эти качества почти на уровне с безумной храбростью.
    Подружились получеловек с полусобакой. По лесным дебрям стали вместе шастать. Четырехлапая ценила то, что умеет выкопать из земли двуногий съедобное что-нибудь, сорвать ли с дерева столько, что хватает на двоих. А двуногий радёшенек был тому, что  новый друг охотно и своевременно предупреждает о приближении опасных  хищниках. 
   Процесс особачивания одного и очеловечивания другого был длительным. Если подробно описывать – многотомный бы научный труд мог получиться. Но возможно скучным и бесполезным на сколько-то меньше, чем иные многотомные открвения.
   А по сути – если коротко. Вдвоём с другом, умеющим предупреждать об опасности, получеловек отважился из дебрей выйти на опушку леса. А это со временем позволило им иначе смотреть на окружающий мир.
   Подальше от леса и опушки получеловек устроил пастбища. Для животных – более, чем он беспомощных.
   Стал отгонять от стад хищников камнями, дубиной ли вначале. А потом -- копьём и стрелами. Вдвоём с собакой приручили трусливых живых животных – и те охотно стали покорными, «домашними». 
   Научился двуногий рыхлить землю и на ней выращивать нужное для него и домашних животных. Огороды и в наше время без собачей охраны оставлять не желательно.
  Дикие травоядные и птицы на дармовое вкусненькое налетят и -- от всех трудов человека останется пыль да  прах. Но когда о противнике собакой заранее кто предупреждён – считай что и вооружён. Успеет достойно встретить врагов и грабителей.
   Спасибо собаке! Помогла человеку стать и живтноводом, и земледельцем. Человеком!
   Но в какую-то из цивилизаций начался как бы и в обратном направлении процесс. Изменился человек: ненужно много среди человеков появилось таких, кто считал угодничество, низкопоклонство и подхалимаж наиважнейшим. Этому старательно потворствовали те из людей, кому на руку были именно эти качества -- не у него чтоб они были, а у других.
  В такой обстановке и сам, как говорится, Бог велел, появились чтобы сонмы желающих иметь четверолапого «друга меньшого». Воспитанного им как раз по образу своему и подобию. Подхалима и угодника.
  Кошки тоже домашние (многих назвать можно – комнатные) четырехлапые. Но братьями и сёстрами их назвать – язык не поворачивается.
   Они, вроде бы какими были в дебрях лесов, такими и остались («живут сами по всебе»). Обилие пищи в городах и сёлах – мыши и крысы. Из-за этого и держится кошка вблизи от человека, помогая бороться, уничтожать грызунов, способных беспощадно уничтожать и продукты, и многое другое, созданное человеком для себя, а не грызунами.
   Кошка надёжный союзник и помощник человеку в его добрых делах. Но подхалимом никогда не была  не будет, извините. Как раз для этого у нас предостаточно всяких там Жучек.
   Их пра-пра-предки делали вас человеком. Теперь наблюдаем обратное – должно быть и самому человеку пока что непонятное. Собака начала переделы-вать человека вроде бы как и не в челодобного. Все чаще встречаются пузатые, брюхатые «желудочники».
  Чревоугодие для которых и самоцель, и смысл жизни. У них «Нажраться получше бы как!» –  выражено и зримо, и в ярком многоцветии.
   Не результат ли это случайный Создателя? А может и всего-то чрезмерная его доверчивость к своим подручным?
   В  день, когда Господь Бог создавал скотов, был создан и человек. Тот и действует в соответствие с ему известным: от великого до самого что ни на есть невеликого -- один шаг. Многим – в чем убеждаемся всё чаще – и небольшого полшага оказалось достаточно!
   Почему и остаются неразгаданными те многие способности и качества кошек – всего-то удивляемся которым. Не догадываясь и не предполагая, что не обладая им подобными человек не вступит в иной, более высокий этап своего развития.
   Назовем то этап временно -  «послесобачьим». На тех же правах, что у названий «каменная эпоха» или «бронзовые века» в развитии племён и народов.
                7

   Особой разницы и никаких преимуществ у одного перед другим – у Азовскго и Черного моря нет. У Кошки таким сохранилось мнение до того часа, пока  «Иртыш» не приблизился к берегам Турецким и сходу не вплыл в пролив Босфор.
  Пока пересекали Чёрное море, была всё время – как и в Азовском море – «вода, вода – кругом вода»! Убедившись в этом, Кошка перестала бегать с правого борта на левый борт и местом наблюдения за морем выбрала корму. Там очень даже удобно  сидеть на скойланном (уложенным кольцами один на один) швартовом канате.      
   Небольшое возвышение над палубой. Но его достаточно, чтобы видеть как можно дальше что по правому, что по левому борту и что за кормой теплохода «Иртыш». А там долго была всё та же «вода, вода – кругом… и т. д.»
   Смотреть – это одно. Есть когда если и возможность  себя показать (всё время есть кому  смотреть --  внимательней не куда за Кошкой наблюдали чайки).
   Этим неугомонным в полёте птицам никогда не было, наверно и никогда не будет ни малейшего вреда от кошек и котов. Скорее всего и такое, можно сказать: вполне дружеское, мол, могли быть отношения у этих острокрылых пернатых к условно домашних четырехлапых млекопитающихся. Ко всем кошкам.
   Вполне возможно, что не осталось незамеченным то, что и кошки любят воздушный простор. Их то и дело можно увидеть высоко на ветвях деревьев, на столбике ли забора – из тех, что повыше.
   Этому  завидуют собаки. Почему с лаем вдоль забора бегает одна, а другая кружит вокруг дерева, на самую макушку которого взобралась какая-то из когтистых и проворных. 
  Но оказывается совсем-совсем не одно и то же, когда чайки видят кошку в море, а не на земле. Такое не часто бывает – отсюда у птиц и столько удивления.
  Так ведь чайки при этом не скрывают своей тревоги: знают,  что кошки не умеют плавать. При этом – ещё более непонятное для птиц, чем для людей –  почему рыба для кошек лакомство?
  А та Кошка, что увидели чайки сначала сидевшей на корме теплохода «Ир-тыш, то она прогуливалась вдоль фальшбортов (ограждения верхней палубы) судна, как у себя дома. Будто она всё на том же ей хорошо знакомом  причале в порту Таганрог. 
 С такой же беспечностью у неё прогулки и по шлюпочной палубе, где и всего-то леерные ограждения. Стальные стойки с интервалом в полтора метра и к ним один над другим прикреплены  два троса. Один держится за самый верх стоек, а другой протянут с закреплением на половине высоты к тем же  стойкам. 
  Случись внезапный бортовой крен у теплохода или вдруг порыв ветра. Коготками лапок за стальную палубу не зацепишься. Заскользишь к борту и – бултых в море!
  Почему чайки летают вдоль борта судна – того, вдоль которого очередная прогулка у Кошки. Не знают как в случае беды они будут действовать. Но всё конечно сделают, чтобы многоцветной красивой неопытной путешественнице помочь. Не дать ей погибнуть.
   Иное дело, когда Кошка на корме теплохода. К тому же и взгромоздилась на самую высокую бухты толстенного каната. По кольцам каната не очень-то и заскользишь, случись что. А случись – есть за что зацепиться коготками всех четырех лап.
    Такое внимание и забота чаек не прекращались долго и после того, как скрылись берега сначала предгорий  Главного Кавказского хребта, а потом и Крыма. Не удивительно, что иностранные чайки встретили «Иртыш» в значительном удалении от «берега Турецкого».
    Было Кошке над чем задуматься (всего-то на короткий срок и мимоходом). Что чайки-иностранцы её сразу же заметили и всё время к ней относились так же, как северокавказские и крымские чайки. Как бы эстафетный жезл одни передали другим – Кошку передали через её же голову, а заодно и чрез Чёрное море. Будто тем  и другим она  одинаково  родная.
    Когда приблизились к входу в пролив Босфор, теплоход окутали до приторности густые запахи  кофе, жареной рыбы, мяса вперемешку с пережаренным луком, чего-то из печёного теста. Одно слово: не русский дух, не Русью запахнет.
    Эти бытового происхождения запахи и ароматы глушили нечто Коше вроде бы и знакомое. Но за время перехода Чёрным морем (Кошка почти сразу догадалась, что всего лишь поэтому) стало забываться.
    Вдруг то же самое, что Кошка обнаружила в Керчи, -- «дух древности»!
    Новый запах (Кошку не обманешь), но он тоже из далёкого прошлого. И ровным счётом ничего не значит, что он стал на много более улавливаемым, когда справа и слева от пролива потянулись кварталы многомиллионного Стамбула.
    До конца разобраться: что же это было такое (еще один древний дух) – помешала красивое изваяние из бронзы на европейском берегу Босфора. В натуральную величину (может быть на сколько-то меньше или больше натуры – издали даже и кошачьим глазом не уловить) -- это был конь.
    Скульптор сумел  уговорить мгновение, когда оно было самым прекрасным (на его вкус даже и чересчур прекрасивым -- по его-то мнению). Когда конь с возрастающей решительностью бежал искупаться или переплыть Босфор.
    Многое множество памятников с изображением собак – об этом как-то с обидой судачили кошки и коты в Таганроге. Предположительно есть, как мини-мум, одно хотя бы какое-то в древние века  сделанное изображение кошки. В Египте, в знойной Африке и может быть недалеко от реки Нил.
    На берегу этой реки жили такие мудрые люди, что ещё многие тысячелетия  народы всех континентов планеты Земля будут восхищаться их умом.
   Что и не удивительно: богом они считали кошку. Пока они кошке оказывали самые высокие почести, молились на неё, египтяне и благоденствовали. На Земле они жили, как в Раю Небесном.
    Общеизвестно, что много из бронзы изображений с присутствием коня. Чаще всего, когда кто-то на нем верхом или кони впряжены в колесницу. Они всего лишь декорация, первостепенной ли важности присутствующая при чём-то важном (чаще всего – при особо почитаемой персоне). Конь – статист.
   А на берегу Босфора бронзовый конь, идущий к проливу (в легкой ли рыси, на миг ли остановившийся – у него готовность к движению не замерла). Идёт он «сам по себе» -- ради собственной прихоти, никем не понукаемый.
   Недалеко от коня более важное для туристов-ротозеев (может и в самом деле более интересное, полезное для познания и -- более красивое) -- дворец султана.
   От пролива его отделяет не очень широкая набережная. А в центре дворца огороженное камнем кубических очертаний помещение. Его размер в точности соответствует во всём особо почитаемой  мусульманами Кабе.
  Много картин великого российского мариниста Айвазовского во дворце Султана. Их там едва ли не больше, чем во всех картинных галереях России.
   И у людей случается иногда, а не только у кошек.  Увидел что-то очарова-тельное – и на этом вдруг «сошелся клином белый свет».
   Бронзовый конь конечно прелесть. Но это не помешало Кошке уловить собачий (в ее не изысканной терминологии) «дух» Стамбула.
    Может в этом городе не было семисот тысяч комнатных и не бездомных собак и собачек. Стамбул в этом не успел догнать культурную столицу Европы легендарный Париж. Но вони было предостаточно и от тех, сколько бы их в Стамбуле ни было.
   Соответствующий «аромат» от них плавал над проливом Босфор с такой навязчивостью, что Кошка чихала всё чаще и чаще. Пока не догадалась наконец розовый носик свой спрятать в рыжую шерстку у правой лапки.
   Мраморное море в тот раз вполне соответствовало своему названию. По-верхность моря была зеркально гладкой. Как тщательно отшлифованная из бело-голубого мрамора столешница.
   Когда огибали Принцевы острова, один из мотористов сел на скойланный кормовой швартовый. Предварительно взял он доверчивую Кошку на руки – погладить чтобы ей спинку для своего и ее удовольствия.
- Знаешь чем Принцевы острова знамениты? – мотористу захотелось проявить свою незаурядную эрудиция.
- Принц наверно знаменитый какой-нибудь  жил, - крутыми плечами по-жимая (не уверен полностью, но такое вполне могло быть)  ответил повар. Посмотрел на приближавшиеся острова и добавил: - Или владел островами принц,  как подарком султана, и жил или - иногда на охоте здесь бывал.
- Могло быть и такое. Но знамениты острова не  этим.
- Не знаю.
- Знамениты они еще и тем, что на них были на пожизненно сосланы– как в Российской империи ссылали в Сибирь преступников -- ни в чём не поровинившиеся стамбульские  с собаки!
- Громко лаяли у стен султанского гарема?
- Ты что? Их туда ни одну и близко должно быть не подпускали.
- Султан собак не любил? Одна из них его пыталась укусить?
  Моторист охотно рассказал о довольно интересном.
  Покровительницей Стамбула (до тех пор еще, когда город именовали Кон-стантинополем или даже раньше) была богиня Диана. Она любила являться в город  в образе собаки.
   «Кто же её, после этого явно  дуру, назначил богиней?! – никому не навязывая своего мнения, про себя рассуждала Кошка. – Могла бы являться в образе кошки, похожей на меня. Ведь она богиня – могла и из себя вытворять всё, что ей вздумается».
    Так вот, без суда и следствия – не без оснований полагая, что каждая из собак может быть как раз и богиней Дианой, в Стамбуле ни отстреливать собак, ни травить ядами не решились. Аллах акбар (несомненно велик), но ведь мог и он «глаз положить» на одну из красивейших богинь как раз перед тем, как в неё всадят стрелу, рубанут ли шашкой.
    Почему и решили, ради предосторожности, проявить гуманность. Живё-хоньких их, какими их десятки (если не сотни) тысяч  переправили на какой-то из Принцевых островов.
    Провианта, чтобы всех их кормить, это же сколько бы понадобилось? Такими были бы расходы из казны, что, глядишь, не на что будет султану купить и серебряные серёжки в подарок очередной самой любимой из жён!
    Вой, собачий лай на всё Мраморное море. Казалось бы самые подходящие условия объявить коллективную голодовку. В знак возмущения жестоким султанским произволом.
    Естественно, что многие собаки проявили готовность переквалифицироваться в травоядных животных. Стихийно, бездумно это реализовывалось – пренебрегая статистическими данными (кои вряд ли присутствовали на Принцевых островах в единственном хотя бы экземпляре!) А по факту оказалось – и всего-то по маленькому пучёчку травки-мауравки в день приходилось бы на едока.
    Ещё более естественным после такого стало следующее. Воспитанные человеком по его подобию,  собаки стали поступать по-людски. Началось повальное у сосланных собак собакоедение (что  и название было понятным людям, следовало бы назвать «собакоедство» - оно и по смыслу соответствует и вполне созвучно со словом «людоедство»).
- Ни одной «Дианы» в живых не осталось? – повару хотелось, чтобы какая-то из них сумела таки выжить.
- Ни одной! – моторист-эрудит сразу и подбрасывает аргумент в подтверждение сказанному. – На остров пробралась откуда-то чума – скорее всего подбросил ее  кто-то из люто ненавидевших идолопоклонство.
  Может эпидемия с таким страшным названием имеют свой  запах. Но Кошка своим сверхчувствительным носиком никакого опасного чумного запаха не уловила.
    Но зато ей стало ясно и понятно более важное. «Дух» присутствовал -- из очень далёкого прошлого. И он был в Стамбуле тот же самый, что и в Мраморном море в окрестностях Принцевых островов.
    Пока проходили Стамбул, Кошка всего лишь отворачивалась от ей ненужного и непонятно для чего-то и для кого-то сохранившееся непонятного. О чём  единственное могла бы она сказать в  виде окончательного приговора –  они от чьих-то страданий.
    От их ненужности Кошка прятала способности носа в нагромождение запахов из жареного, печёного и прочего. Запахов от нынешнего, свежего – говорившего, кричавшего о живом.
   Но непонятное-то было не из категории запахов. Оно жило не в воздухе, а в том, что давало возможность жить и самому воздуху.
    С удалением от Принцевых островов запахи кофе, жареного мяса, рыбы  ослаблялись. К тому же необходимого для таких запахов на островах было не в таких количествах, как в многомиллионном Стамбуле.
    В нагромождение, сплетение из запахов розовенький носик, сколько не прячь, не спрячешь. Правда, если перебежать на правый борт судна, там следов от чьих-то страданий сразу на много меньше.
    Ослабить же воздействие их (смириться ли с ними) помогало то, что Кошка знала название сохранившемуся, пренебрегая столетиями, ненужного ей и неприятного – «собачий дух».

                8

   Теплоход «Иртыш» вошёл в длинный пролив Дарданеллы. С каждой минутой, с каждым оборотом винта за кормой теплохода всё решительнее азиатский берег пролива приближается к европейскому. Всё определеннее вырисовываются впереди жильё и иного назначения здания небольшого города Чанаккале.
    Город не только из-за своих скромных размеров конечно же не сравним со Стамбулом. В  Дарданеллах он и всего-то провинциальный город на азиатском берегу. А в проливе Босфор мимо теплохода  «Иртыш»  проплывала по евроопейскому и азиатскому берегам бывшая столица бывшей огромной империи.
   Но где гарантия, что  о бывшем Царьграде, Константинополе, нынешнем Стамбуле человек будет помнить больше, чем о Чанаккале? От самого города через века и тысячелетия скорее всего не останется и камня на камне, и пепла никакого – ветры истории беспощадными себя проявляли даже и к каменным постройкам.
   Останется в памяти людей  какой-то крошечной  долькой что-нибудь и о бывшем турецком городе-крепости. Из-за того же Дарданельского сражения.
  Когда скромные по их поражающими возможностями полевые пушки-трёхдюймовки победили в артиллерийской дуэли. Когда им противостояла несравнимо огромная огневая  мощь башенных орудия линкоров и крейсеров.
   Тысячелетия прошли, но помнят – и нет ни малейшего желания забывать – о происходившем вблизи от кусочка азиатского берега, где нынешний Чанаккале. ( (Где - упорно  люди считали из-за своей бестолковости --  никакого, мол, города Трои  не было и быть не могло.
   Десятилетней здесь была война спартанцев --  чтобы вернуть обесчещенному мужу красавицу жену. Небывало привлекательную, за что и прозвище было у неё Елена Прекрасная.
    Об этой войне у людей разные мнения, суждения, оценки. Невольно вспо-минаешь меру своей испорченности и что глаза у человека выше лба не растут. В меру своих умственных способностей мы что-то мелочное видим, а великого – не замечаем.
    У нас преобладает мнение: цели войны у противников под стенами Трои были одинаково благородными. Достойными того, чтобы сражаться до последней возможности – с  готовностью рисковать своей жизнью и честно умереть за правое дело.
    Спартанцы погибали, защищая мужскую честь и достоинство оскорбленного мужа – сражались за честь. Троянцы погибали, защищая великое право человека любить – сражались за любовь. Не исключено: в минувших тысячелетиях и веках  больше было «болельщиков» у защитников Трои.
    На их стороне было бы и сердце, и всё, чем жила Кошка. Окажись у нее кусочек человеческой души -- он оказался бы заодно с кошачьим  сердцем.
   Чем и объясняется то, что Кошка издали уловила для неё привлекательное на столько, что и недосуг ей было придумывать название «предмету». Что вдруг во что-то преобразилось такое, что мгновенно всё в ней перестроило на ожидание чуда и радости.  Для неё было достаточно осознавать и всего-то: что она (всё в ней) погружается в радость. Что радость эта нарастает – как этого не ощущать! --  по мере приближения «Иртыша» к Чанаккале.
    А когда по левому борту мимо теплохода проплыл за корму теплохода   скромный турецкий городок и стал уменьшаться до игрушечного, а затем и превратился во что-то неопределенно --  радостное в Кошке стало ощутимо убывать. С шлюпочной палубы она убежала на корму судна и там долго стояла, опершись передними лапками в задний ватервейс (подобие канавки для стекающей с палубы воды).
   Воздействий на её чувства и радости от чего-то непонятого – всё меньше и меньше.
   Но успел таки появиться «предмет» -- всего лишь промелькнул зримо. Был он вроде символа, ему ли подобного чего-то – что, как солнце свет, излучало  радость.
    Вместе с Кошкой на корме теплохода были второй механик и второй по-мощник капитана. Ходовые вахты они стоят в одно время, им легче во многом и понять друг друга. Почему никакой не спор, а самый обыкновенный разговор у них был, когда смотрели они на то, от чего Кошка немного не четверть часа не могла оторвать свой взор. На  удалявшийся выход из Дарданелл. 
- Здесь должно быть спартанцы высаживались десантом и сходу штурмовали стены Трои, - почти уверен механик.
- На много удобнее было бы им высаживаться в проливе, -- не спешит соглашаться штурман. – В случае непогоды – безопаснее. Из пролива и к стенам Трои ближе.
Оказалось, что второй помощник знаком с Чанаккале не понаслышке. На ка-ком-то судные туда привозили из Новороссийска небольшую партию всё того же цемента. Вот и запомнилось штурману кое-что из тех далёких дней.
 На редкость проворным оказался в Чанаккале грузополучатель. Не весь цемент он перевёз в свои хранилища, а только часть – едва ли не меньше полови.
  До прибытия груза в порт, он сделал соответствующую рекламу своему товару. Пообещал значительную скидку в цене покупателям, кто приедет брать у него цемент на причале – под грузовыми стрелами судна.
   Круглосуточно стояла очередь из автомашин, повозок одноконных и двуконных, ручных ли тележек (два кому надо было и всего-то  один мешок цемента).
   В краеведческом (археологическом ли) музее черепки амфор древней Греции и кое-что из украшений красавиц Трои. Рукоятка меча спартанца ли его противника, каменные острия пик.
   Едва ли не самым популярным тогда среди праздных ротозеев (туристов то бишь) был обломок оглобли. Якобы он от той боевой колесницы, в которой брат счастливого любовника Елены Прекрасной мчался на спартанцев. На ной же колеснице потом его труп и привезли в город – погибшего, защищая право любить и быть любимым.
- Деревянной была оглобля? – хотел бы знать механик.
- Не из дюраля конечно и не стальная.
- Через тысячи лет сохранилось дерево?!
- Из иракского порта Басра мы ездили смотреть кое-что сохранившееся от Эдемского сада. Там для туристов обрубок гнилого дерева – от самой, мол, той яблони – «древа познания», под которым Ева соблазняла на грехи безгрешного  Адама.
- Туристов там конечно – пруд пруди?.. Да никакой турист на самом деле не турист, пока он сомневается, -- не дай Бог если вдруг не поверит чему-нибудь из рассказанного экскурсоводом и ему, в подтверждение услышанному только что, покажут еще и обломок оглобли, полусгнивший ли чурбак.

                9

    Штурман по складу характера (или в тот день всего лишь временным было у него  пессимистическое настроение?) критиковал он городские власти, заодно и горожан Чанаккале за халтурно сделанного «Трянского коня». Стоял «конь» у входа в городской парк. Сделан был из листовой стали, покрашен в рыжий цвет.
   И лесенка была приставлена. Чтобы даже дама-турист могла влезть в троянского коня. Оттуда  позировать чтобы для объектива фотоаппарата или кинокамеры.
  Для туриста наиглавнейшее что?
  Привезти из недоступных каждому встречному-поперечному (соседям и знакомым, прежде всего) убедительнеёшие доказательства. Подтверждение чем-нибудь зримым или осязаемым – что он-то как раз побывал еще в одном из мест, иным всяким разным недоступных. Где наиумнейшие люди сумели увидеть что-то (туристу, к сожалению, не запомнившееся!) много значительного, наикрасивейшего, великого.
  Но какое имеет значение то, что он (не хуже других туристов) не способен оказался увидеть первого, второго и третьего? И без этого разве не стал он в ваших глазах (в его-то глазах конечно давно стал) более великим, чем был до его ещё одной турпоездки?
   Естественно: чем более внушительная сумма была потрачена им на эту поездку, на столько же и прибавилось великого к его «величеству». Разве не самая человечная цель для жизни человека – «побывать, где ещё никогда не бывал»? 
  Но больше всего бывалый моряк был недоволен тем, что ни один художник не нарисовал портрет Елены Прекрасной – «на неё в самом деле похожий».
  Во всяком случае тогда не было такого её портрета  в Чанаккале. И всего-то в двух шагах от места, где Прекрасная, скорее всего, была наипрекраснейшей и самой   счастливой -- как нигде и никогда ни до этого, ни потом. 
   У того, что символом счастья и красоты промелькнувшего – почти всё было похожим на женщину. Всего лишь похожим – потому что сразу же было и размыто туманообразным чем-то. Превратилось в неопределенное, недоступное даже и внутреннему взору.
    В таком вот околдованном и очарованном состоянии Кошка оставалась (при неодолимо сильном желании оставаться как можно дольше) достаточно долго. От выхода из Дарданельского пролива  до первых островов многострадального (не столько от штормов страдавшего, сколько от хулиганства многочисленных древнегреческих богов и богинь) -- Эгейского моря.
           Промелькнувшее оказывается было тем немногим, что сохранилось для избранных через тысячелетия о прекрасной женщине. Сохранилось её имя и даже подобие регистрации многочисленных её мест ее проживания.
  На свой реденький ус Кошка вмиг намотала: «Так вот почему имя у неё (кстати вполне подходящее) Елена Прекрасная?!»
  Кошка явно поторопилась, намереваясь во всем быть заодно со вторым по-мощником капитана. Сказался юный возраст и – в связи с  этим – готовность заявлять о своём  всезнайстве (когда житейского опыта всего-то с кошачий коготок!).
   Но тянулась оно тогда с не кошачьим стремлением ко всякого рода знаниям. Стремилась идти в ногу с наиболее культурными хомо сапиенс.

                10

   Единственный раз Кошке досталось провести ночь даже и в городской  картинной галереи Таганрога. Не в качестве одного из экскурсантов или  по собственной инициативе – с целью повысить с вой культурный уровень, из праздного ли ротозейства.
  Пробиралась она по улице почти вплотную к высокому гранитному цоколю  дома, не  зная что в нем полным полно картин хороших и разных.
   Женщина шла по той же улице. Шла и иди себе куда надо (как до  этого чаще всего и случалось). Но в этот раз произошло по-другому.
    Изловчилась женщина и на ходу поймала Кошку за шкирку.
За то место, где любая кошка-мать хватает зубами своего котёнка, если приходится его переносить с одного места на другое. Но Кошка-то была почти взрослой.
   Ни возмутиться Кошка не успела как следует, ни царапнуть женщину за руку или где-нибудь еще, как оказалась на полу по всем признакам, по запаху в том числе – не в жилого помещении.
  Имела она полное право разинув рот вовсю возмущенно мяукнуть.
    Но пока внюхивалась в дурманящий запах, женщина успела наклониться и ласково погладить Кошку по спине. Как бы этим  извинения просила и вот уж действительно смотрела на Кошку, как на «брата меньшего» - которым обязательно будет правильно  понята.
    Ещё бы не понять. Мышатиной не пахло, а воняло даже и у порога, что женщина с Кошкой в руке только что перешагнула. И женщина-то оказывается -- по-настоящему добрый человек, и нахлынувший аппетитный «аромат» -- все обязывало «брата меньшего» выручать одну из тех, кто себя считают «старшими братом».
   Всю первую половину своего ночного дежурства, Кошка была занята беготней за мышами или подкарауливанием их у дырок в плинтусах. Когда насытилась «до отвала», ради порядка и не утратили чтобы мыши страху перед ней -- ночная дежурная загнала в норы тех, что пока были живы.
 Запомнилась ей – много раз потом вставала она перед её внутренним взором -- картина, где бедно одетый мужчина, переполненный горючими слезами, держит на руках малышку. Та закутана в тряпье,  смотрит доверчивыми глазенками на мир, где предстояло ей жить. Высматривает  счастье, не зная  что впереди и вокруг неё, скорее  всего будут горе непроглядное и беда.
   Чем-то привлекла к себе другая картина (как потом оказалось, это было очень кстати). Нет, не внушительным её размером и не тем, что на ней много девочек в белое одетых и со свечками в руках. Свечи освещены их лица снизу -- и у многих освещено до глаз всего-то.
   Кошка не успела внимательно рассмотреть всех девочек. Не из-за недостатка времени. А потому что на полпути рассматривания  остановилась на одной из них.
   Про себя  Кошка назвала именно эту девочку прекрасной. И в который раз она потом вспомнила и вспоминала о прекрасной девочке, когда слушала что рассказывал штурман, второй помощник капитана второму механику.
   Всю жизнь, мол, искал какой-то художник (по  мнению штурмана) и не мог найти «натуру». Срисовать чтобы ему с её лица и фигуры выражение подлинных человеческих радости и может быть сколько-нибудь  даже на все века человеческого счастья. 
   Внезапное посещение картинной галереи в Таганроге закончилось, можно сказать, на полуслове. По-иному оно и не могло бы закончится.   
   Утром, едва Кошка услышала позвякивание и почти сразу же скрежет ключа в дверном замке, сработал инстинкт. Она примчалась к двери и затаилась.
   Та самая женщина, что поручила Кошке ночное дежурство у многомиллионной стоимости картин, лишь начала открывать дверь, как её «брат меньший» поднырнула между её ног. Потом -- стремглав по ступенькам подъезда на асфальт улицы. И -- вспоминай как звали.
  Надо было бы женщине – хорошему человеку – дать добрый свет. На следующую ночь или послезавтрашней какой-то она  будет (не всё ли равно?), сделать так, чтобы в комнатах, где картины, дежурила не кошка, а кот. 
   Чем неряшливее он и чем более от этого соответственно «ароматизорован» - тем лучше. Тем больше будет от него пользы.
   Уловив по характерному «аромату» его присутствие, мыши с перепугу убегут из картинной галереи куда подальше. Одного-двух если и всего-то кот если и успеет поймать.
   Но эффект от его одного дежурства?! Такого не будет от десяти дежурств десяти кошек. Они все такие чистюли, что дальше некуда. Их польза для людей от уменья терпеливо ждать, затаившись без шороха и запаха, и конечно -- их цепкие когтистые лапки. А от котов – чем больше неряха он и соответствующий от них «аромат», они тем и полезнее при защите от грызунов чего-либо ценного для человека.
   Не скоро и болезненным будет процесс выбора самого подходящего кота. Одной породы, одинакового чтобы цвета и характера были -- чтобы и нравились бы коты всем на всех континентах.
    Но самая подходящая для этого кандидатура у Кошки была. Не оторвать глаз – такой привлекательно серенькой был мех у юного кота. С ним она повстречалась носом к носу на улице, когда убегала подальше от картинной галереи.
    На самом-то деле зря такое сделала. Убегая – чтобы ещё раз не досталось ночного дежурства, убежала Кошка и от серенького своего сверстника. Двойная глупость с её стороны – а считает себя умной! – проявилась в том, что сразу не придала этой встрече никакого значения.   
    Когда оглянулась, увидела: серенький «юноша» стоит и смотрит так, будто в мире, кроме Кошки, нет ничего. Этот его взгляд напугал так, что она  помчалась куда глаза глядят – и часто-часто перебирая лапками, и делая одну за другой попытки установить рекорд по прыжкам в длину.
   Конечно и «серенький» растерялся: такой неожиданной была встреча и столько сразу переживаний. Могло быть подумал – ему пригрезилось.
   Почему Кошка в тот же день и решила. При первой же их встрече Серенькому объяснить, что испуг ее мог бы наверно сразу же и пройти – если бы он за ней погнался и догнал.
   Сначала Кошка рассчитывала на случайную встречу где-нибудь с Сереньким – судьба об этом позаботится. Потом решила не выпускать инициативу из своих рук (лап – естественно): дважды из порта бегала на улицу где картинная галерея.
   Готовилась там побывать и третий раз. Но этому помешал теплоход «Иртыш» - нельзя было упустить может быть единственную в её жизни возможность сходить в дальнее плавание к берегам Африки.
   Серенький и сам не дурак. Конечно ищет с Кошкой встречи. Не беда, если такая встреча состоится после ее бесплатного круиза по четырем или даже по пяти морям.               

                11
               
   Защищая всего-то прелести своего языка и с детства усвоенные привычки, то и дело объединившиеся в государства применяют самое смертоносное современное оружие. Проявляя готовность  применить межконтинентальные ракеты и бомбы  с атомными и термоядерными боеголовками.
   И в само деле. Если народы затевали войны из-за того, чтобы все поголовно куриное яйцо разбивали с острого конца, а не с тупого. Разве не найдутся тысячи и тысячи безумно храбрых, кто готов героически погибнуть за право пиво называть «пыывам», не есть никогда «свинятину» или есть её почти каждый день. 
   Когда-то решена будет  проблема о едином языке для всех континентов, для всех народов и племен. Мудрейшие из людей начнут решать проблему взаимообмена мыслеями и чувствами с теми же кошками, стрекозами, затаившимся леопардом, пробегающим трудягой муравьём, с вблизи проплывающим без боязни красавцем окунем или санитаром океанов акулой.
   Изготовлены приборы и устройства такие, что наши современники слушают сказанное давно умершими предками, в молитве ими произнесенное ли много веков назад в присутствии «мертвых камней». Камни слово в слово передают ими давным давно услышанное. Подобно тому, как микрочипы из камня кремния на лету схватывают сегодня, а завтра с величайшей точностью передают слова, картинки, песни и пляски.
   И никакая не фантастика, если во сто крат умнее нас потомки наши  при необходимости будут  напрямую обмениваться информацией с желудем дуба, с созревшим яблоком и предупреждать о его завтра и послезавтра, признаваться во всем в разговоре одним взглядом с упавшим на подоконник лепестком герани. Общаться на равных: без чванства и высокомерия «царя природы», единственного во вселенной «хомо».
   Мечты, мечты? Попытки желаемое выдавать за действительность.
   А она –действительность – что? Достигла совершенства – дальше некуда?
   Не с высшей ли целью Создатель предусмотрел – чтобы человек мог желать?
  Если предусмотрел желанья, то Создатель предусмотрел и возможность удовлетворения желаний человека. И не только примитивных желаний  времен его дикости, варварства и в эпоху нагромождений из псевдоцивлизаций.
  А позже. Постепенно. По мере того, как человекоподобное существо будет освобождаться  от нечеловеческого. Всё чаще и громче будет смеяться над тем, что вчера считал истиной!
  Справедливо и своевременно поэт напомнил читающей публике (не способен был оказывается поэт и многое в самом себе понять):
  Но пока в неизвестном живём
  И не ведаем сил мы своих!
  Мы, как дети, играем с огнём…
   Из-за чего, в частности, и не досталось доброй хорошей женщине узнать и ещё одно ей полезное. Например, о тех же особенностях взаимоотношений кошек и котов с одними и теми же мышами.   
   И почему честно отдежурившая ночь «брат меньший» даже и не пыталась поделиться впечатлениями кошачьими своими о картинах - высокоценимых людьми или по их устойчивому мнению «посредственность, грошового достоинства».

                10

     Африка.  Ливия. Триполи.  Даже меньше двух  суток была стоянка «Иртыша» под выгрузкой.
    Всем сердцем одобряла Кошка старания моряков и керченских докеров. Они делали все возможное,  (невдомёк их «брату меньшему» было, что каждый из них делал много и невозможного!), чтобы на какие-то часы, если даже и на минуты уменьшить непроизводительный период (производительный – когда судно идёт и что-то везет) своего теплохода.
   Не хватало – Кошка чтобы вникала ещё и в тонкости организации грузоперевозок морем. Для нее достаточно, если она имеет чёткое представление о местах стоянки «Иртыша».
   В каких портах морякам и кошкам вольготно, хорошо, а в какие бы вовек не заходить и на полчаса. По этой кошачьей шкале ценностей, не из лучших было Триполи-ливийское – куда моряки вынуждены (производственная необходимость) заходить. Мечтая о том, что их каждое двух- трёхсуточное пребывание в цементной пылищи и африканской жарищи – да будет последним!
  Кошка была вправе опасаться, что в этом самом Триполи настанет момент, когда она окажется без языка. Так часто и так много у языка было «работы»: с утра до вечера и сколько-то ночью вычесывать и вычёсывать (кроме языка – нечем!) из шерстки цементные пылинки и комочки.
   Один раз и всего-то Кошка сбежала по наружному трапу на причал. Под коготки и в подушечное распятие лапок набилось цемента и проник он в такие труднодоступные места, что язычок не мог справиться. Ему помогали острия зубов, кошачьи выносливость и терпение.
  Удивлена была бы Кошка. Скорее всего и не поверила бы, что впервые далёких её предков признали домашними, приручив как раз их когда-то здесь, в Африке. И не в каком-то ином месте, а там, где нынешнее государство Ливия.
  Кошка ни разу не появилась на корме теплохода  «Иртыш», пока оттуда «невооруженным глазом» рассмотреть можно было Триполи, безлюдные берега Ливии и что-либо от континента Африка. Умонастрение, чувства у неё были на пределе самых драматичных.
  Умей она произносить слова и окажись на сцене знаменитейшего театра – без всяких там репетиций – бросила бы тем, кто на галёрках и в партере, лучше, чем самый натренированный артист: «Вон!.. Сюда (в Африку) я больше не ездок! Бегу – не оглянусь!»       
  Когда «Иртыш» огибал мыс Матопан (самую южную точку Греции, а заодно – и самый юг всей Европы), ветер был то по носу, то в правый борт. Относили ветры в разные стороны от теплохода лимонно-апельсиновые запахи Греции, полуострова Пелопонеса и того немногого, что сохранилось от спартанцев и царства мужа Елены Прекрасной. Наказавшего и похитителя его законной жены и из-за неё до основания разрушившего красивейший  город Трою.
  Хорош закон или плохой, но: закон есть Закон!
   Немногого о Спарте и времени пребывания в ней прекраснейшей женщины – что досталось Кошке – было  предостаточно, чтобы начать готовиться к  ответственейшей встречи. А такая встреча неминуема, как только «Иртыш» войдёт в пролив Дарданеллы.
   Кошка -- по опыту предыдущего  прохождения мимо Чанаккале -- знала где самым удобным для неё будет место. Чтобы в какой-то момент и после него ещё сколько-то оставаться близко-близко от азиатского берега пролива. Для всех, скорее всего, кроме неё, - берега самого вроде бы и обыкновенного.
    Перед тем, как по правому борту «Иртыша»  появились  провинциальные первые пригороды Чанаккале, -- и произошло самое важное для Кошки. Наиважнейшее не только в этом её заграничном круизе, но и во всем – что было до и потом -- в её жизни.
    Таким было бы оно и для каждого человека. Для женщин и девушек – прежде всего. Если бы и у них сохранилось то шестое ли девятое чувство, без чего невозможно воспринять всю (или хотя бы самое немногое!) прелесть Елены Прекрасной.
    У Кошки-то (кроме её желания) как раз было и то необходимое, чтобы до-стойно встретиться с чем угодно, исходящим от неживых казалось души и тела прекрасной женщины. Желание у Кошки было к тому же такой силы, что в какие-то мгновения Кошка не могла не увидеть Елену Прекрасную  почти во весь её рост (то  одетой по-современному, то – когда на ней почти нет никакой одежды).
   С большими подробностями Елена запомнилась, когда она была во всём неподражаемо белом-белом. И -- с горящей свечей в руке. И с опасением, что случайный ветер поколеблет или – не дай Бог! -- потушит робкий язычок пламени. Это опасение, скорее всего, и помешало прекраснейшей из прекрасных внимательнее посмотреть на Кошку.
    Та виновата была и сама. Знала, что всё у неё приготовлено к этой встрече – нигде на ней ни соринки, ни пылинки – отвлеклась на сколько-то из-за хвоста.
     Ей почему-то захотелось его переложить с левой стороны к задней правой лапе и потом посильнее прижать к себе. Не кстати уверенность появилась вдруг, что она тогда – переложив чистенький хвост слева на право и всего-то! -- будет выглядеть красивее.
    Если всё происходившее в те минуты в видимости Чанаккале попытаться оценивать, располагая нагромождением из стандартных человеческих слов и фраз, более или менее подходит слова -- «парад красоты».
   Зная о предстоящей встрече с очень красивым, Кошка к этому заранее готовилась. В решающие мгновения парада чтобы ей быть на пределе – как никогда, красивой.
   Предлагаю читателю: на немного хотя бы себя почувствовать вне вышеизложенных дебрей фантазии. Попытаться представить себе грядущее: когда  по Дарданеллам один за другим проходят пассажирские лайнеры.
   На каждом из них, как водится, предостаточно красивых женщин и девушек. С более совершенной, чем у мужиков, чувствительностью. К тому же с капитанского мостика женщины предупреждены, что вот-вот на траверзе Чанаккале.
  Каким тогда  может быть  настроение у женщин? Во что одета и какой постарается выглядеть каждая из них?
  На удивление не только всех мужчин – самой себе тоже – каждая женщина окажется далеко за пределами общепринятых представлений о её красоте. Потому что иной нельзя, не имеет  права она быть -- когда из глубин тысячелетий   на неё смотрит Елена Прекрасная. Не услышать чтобы от пленницы Трои упрека: «Что же это, милая, с тобой? Как  могла позволить себе не быть красивой? Той – какая ты есть на самом деле?!
   Полагаю и не без оснований, что, с большим опозданием глянув на явившуюся на мгновения зримой, Кошка успела таки рассмотреть в Елене Прекрасной не только небесно эфирное. Вполне земной – на сколько-то, в крайнем случае, близкой к объективной реальности --  была, например, из настоящего воска свеча в ей руке.
   Свеча, какую Кошка видела, когда присела отдохнуть перед стеной, на которой картина с девочками в белых платьицах. Вволю и с удовольствием перед этим набегавшись за мышами по комнатам картинной галереи в Таганроге.
  И рука Елены Прекрасной, что держала свечу, была оказывается такой же, как у девочки на большой картине. Только сама девочка еще не выросла, но вполне может быть потом натурщицей. Для художника, если тот станет рисовать Елену Прекрасную – не по заказу, а по вдохновению. Такому вдохновению – когда не мог он и нельзя было ему не взяться за кисть и краски, забыв навсегда и самого себя, и все на свете.

                11

    После встречи – больше, чем было при этом, не придумаешь, и не нафантазируешь – с Еленой Прекрасной в проливе Дарданеллы, особые самообладания и самоуверенность появились у Кошки. Она теперь чувствовала себя едва ли  ни наиважнейшим членом экипажа.
   Будто она – и никто другой -- когда-то поднялась на борт «Иртыша» первой (как принято -- в новоё жильё первым предоставляется право перешагнуть через порог обязательно коту или кошке). Потом по трапу взбежал капитан и пригласил за ним следовать помощников, механиков и других членов экипажа.
 
  Отсюда и тревога перед приходом судна в первый родной порт – в Керчь. С первого часа, как «Иртыш» ошвартовался в ливийском Триполи, стало ясно –  что больше никакая Африка ей (Кошке)  не нужна.
    Другое дело Керчь, Крым. Ещё не совсем Родина. Но – и все-таки.
    Нет, с теплохода Кошка не убежала. На каких-нибудь полчаса «увольнялась на берег» по каким-то своим делам. Скорее всего – посмотреть на гору Митридат под иным ракурсом. Каков он, если смотреть не с палубы теплохода.
    Когда «Иртыш», освободив палубу от погрузочных машин, уходил с «открытой границей» из Керчи в Таганрог, и на минуту Кошка не уходила в жилую надстройку. То с верхней палубы, то с шлюпочной смотрела она туда, где гора с ничем по сути не занятой вершиной.
  Другое дело: когда вот он и Таганрог!
  Здесь она сразу же и переселилась на берег. Если, окажись при ней какая «движимость», Кошка сразу бы и унесла ее с «Иртыша».
   Завтракать, обедать и ужинать она приходила на судно без опаздываний. Почему повар первая узнала, что Кошка в следующий рейс на «Иртыше» не пойдет. Без вопросов и ответов на словах – они всего лишь обменялись взглядами.   
   Кошка видела, что снова грузят бумажные мешки с цементом. По невеселому настроению членов экипажа и по иным, только ей доступным признакам догадалась, что снова груз предназначен для Африки. Нет чтобы в иные края: в какое-нибудь Кошке неведомые.
   Впрочем обстоятельства складывались так, что всё чаще Кошка с тревогой думала: не перебраться ли мне, мол, на какое-то время в ту же Керчь. У «Иртыша» обязательно туда будут заход. Она и переселится в Крым без труда. Благо никакого движимого ли недвижимого имущества у неё пока нет.
   Но Серенький-то её сверстник останется в Таганроге! Она знает где его ис-кать. Планирует  с ним встречи.
   Конечно же и Серенький с каждым днем все больше надеется на встречу с Кошкой. Ищет ее преимущественно в тех кварталах, что вблизи от Картинной галереи.
   Снова с ним расставаться? Неизвестно сколько еще  будет она  где-то. А Серенький -- снова здесь без нее! Да если еще при этом: без единственной хотя бы их встречи перед её вынужденным «круизом»! Не сумеет – значит – появиться, когда надо, в порту на причале!
   Молча, одним взглядом хотя бы с Кошкой попрощаться.
   Но тот рыжий-то хвостатый плоскомордый кот обязательно окажется на причале при отходе «Иртыша». Собственно из-за него-то и намерена Кошка уплывать в Крым и в любые дали. Не встречаться чтобы ни с его внимательным «ласковым» взглядом, ни с  многообещающими мяуканьями – как бы для неё одной предназначенные (и ни для кого другого, ни для одной другой кошки в городе Таганроге).






  Было на крутом склоне от города к порту со значительными архитектурными отступлениями от оригинала подобие Иорданской лестницы. По её деревянным ступенькам из порта можно было подняться на площадку, где красавцем сделан бронзовый кумир – памятник Петру Первому.   
  Случалось и Кошке то подыматься, то сбегать к причалам порта по деревянным ступенькам. С волнением, тревогой, чем-то и еще (такое обычно предшествует неприятной встрече) поднималась Кошка  первый раз по возвращении из Африки.
  После того, как дважды прошла по Дарданельскому проливу. Дважды миновала Чанаккале. После двух  как бы и «нереальных» встреч с Еленой Прекрасной.
   Сколько разного от этих встреч сохранилось в Кошке, она и несла по дере-вянным ступенькам. Тревога была потому, что вдруг за месяц ее круиза рядом с бронзовым истуканом люди соорудили еще сколько-то ему подобных.
   Долго ли! Выдумали ещё для кого-то множество не сущесвовавших на самом деле у него заслуг и в соответствии с выдуманным соорудили этакого добра молодца. С завидной молодецкой выправкой, при грозном оружии, писанной красивостью и мужеством в каждой складочке его морды (то бишь – благороднейшего лица). На которой, как в зеркале, отражено  каких он «дум великих полн» и как «он вдаль глядит».
   Как раз в том направлении где была крепость Азов. Её дважды штурмовали – при этом проявились в очередной раз его «полководческий гений», неуёмные дурь и трусость. Заодно и безмерная жесткость алкоголика. (Сдал потом туркам Азов с позором – без единого выстрела!)
   Он запретил возвращаться стрельцам в их московские квартиры. Приказал их гнать мимо Москвы (злобу срывал за свой и лефортовский план первого штурма Азова) в Великие Луки. А тех сто стрельцов, кто забежали домой повидаться с женами и детьми, казнил на Красной площади.
  Своими руками четверым отрубил головы. Чрезмерной кровожадностью всегда отличались чрезмерно трусливые гаденыши.
  Нет, Кошка знает, что не быть ей ни главой  государства, ни хотя бы начальством достаточно большим для Таганрога. Но вполне может оказаться тем или другим кчеловек с умом и совестью, по крайней мере на уровне что едва ли не у каждой кошки. Он и сделает всё по-умному.
   Постамент может и оставит. Или его сделают повыше. А бронзу «Великого» алкоголика с его грязной позорной болезнью, возникших из-за чрезмерно  «великих дум» (к сожалению не государственного, а мизерно личного масштаба) --   там использовать, где в такой бронзе необходимость.
   На высоком постаменте должна быть скульптура  самой красивой женщины. Той русской Елены Прекрасной, что жила в Таганроге – всё равно, жила она здесь давно или недавно.
   Её заслуга?
   Наиглавнейшая из всех, что может быть у женщин и девушек. Её -- красота!
Если вероотступник, мол, царь Петр (изгнавший православного патриарха, организовывавшего пьяные демонстрации по столице – глумление над великой верой народа, назначившего лютеранина главой всех церквей России).
  Вон даже Кошка знает – сколько раз таких видела. У каждого забулдыги- пьянице при его большой власти (у царей она неограничена) и умственном убожестве прявляется «Я царь? Или – не царь?!» Оно реже произносится словами, кчем проявляется в действиях его и в поведении.
   У Петра с ко многому обязывающим добавлением Великий это, например, много раз проявлялось так. Нелюблю, терпеть, мол не могу графа Шереметьева даже из-за им сохраненных стрельцов-кавалеристов. Не считается граф с тем, что я как-то с пьяну захотел («Я царь!») и разогнал стрелецкие войска – собственноручно даже рубил некоторым из них головы.
    А граф – мало что брезгует моими пьянками, царскими угощениями. После царского позора под Нарвой, взял и отвоевал у шведов почти всю Прибалтику (историки на то и историки: кто бы там ни отвоевывал, если при царствовании Петра первого – счий, что сам лично этот Пётр и отвоевал.
   На такую даже дерзость противу царя  отважился. Не стал подписывать смертный приговор царевичу Алексею. Толковый наследник, мол, во всех отношениях.
   Грамотный, иностранные языки изучил. Прекрасно организовал обеспечение войск при их переходе к Полтаве. По молодости болтлив и режет правду-Матку в глаза, называет вещи своими именами.
   Тот, кто «Я царь!» на это мог бы и махнут рукой: повзрослеет, поумнеет и научится держать язык свой за зубами. Но Катеньку-милку мою такой назвал прилюдно – она спать по ночам не может и царю спать не даёт. По её многочисленным просьбам (и каждая с горькой слезой на глазах) – прибегнул к самому надёжному снотворномау ( «Я царь?» «Или - не царь?!»). Сына престолонаследника – с глаз Катеньки-милки долой на веки вечные.
   Гетман-то киевский Мазепа – до чего же оказался себе на уме: почему бы и ему не воспользоваться случаем, когда, мол, имеешь дело с пьянью непросыхающей? Лишил того, кто «Я царь!» верных ему Кочубея и полковника Искру. Обворовал обоих и с разрешения Петра Великого прилюдно казнил.
       Прилюдный позорище!
  Но зато прилюдно царь Петр врезал по морде, можно сказать. графу Шереметьеву. Запретил упоминать о разгроме шведов при Лесной стрельцами-кавалеристами: сражался, мол, там любимец-собутыльник царя Меньшиков.    Позже – по такому же царскому указанию повсюду признавалось грандиозным сражение у полуострава Гангут. Судя по потерям сторон – примерно по триста убитых и раненых – никакое это не сражение. Всего лишь бой двух не в полном составе маршевых батальонов при их случайной встрече.
  Высочайшей персоной было дано распоряжение: повсюду трубить – при Гангуте взят, мол, штурмом шведский, мол, фрегат. Царь Петр, мол, при этом проявил неимоверное мужество. Находился там, куда могла долететь то ли своя, то ли чужая пуля. И ни от кого от очевмдцев чтобы ни полслова о том, что ни вблизи, ни в самой далёкой дали от Гангута не было ни одного фрегата.
   Кавалеристы Шереметьева спутали  карты шведам и те в панике побежали к переправам через Днепр. В погоню бы за ними, взять бы в плен шкандыбавшего раненого в ногу Карла двенадцатого и – Русско-Шведской  войне конец!
   Куда там! «Я царь!» поспешил устроить пьянкау-гулянку (благо ещё один повод есть!) с целованием пленных шведских генералов. И отстаньте вы все от меня со всякими там стратегическими соображениями и тактическими замыслами – не до вас мне, когда в руках бутылка и я компании собутыльников.
    К полудню (может и раньше) царь-«победитель» проспался. Перво-наперво опохмелился. Наконец-то и разрешил догонять шведского короля и Мазепу (когда те у Перевалочной преспокойно переправились через Днепр и поскакали в гости к турецкому султану.
    Катенька сердечная – была не дура баба. К тому же любила гульнуть всласть и повеселиться. Почему и взлёт у неё такой: от доступной для каждого солдата Магдалины до любовницы князя Меньшикова и даже до постели самого «Я – царь!». Даже числится историками одной из коронованных императриц огромной России.
   Царь-импратор огромной страны непробудная личность и по сему часто в супружеской постели «неработоспособный». К тому же и стремительно старею-щий. Естественно то, что многоопытная эстонская шлюха обзавелась молодентким постельным портнером. Более семи лет жили они в любви и согласии, как принято сейчас называть – не только в Тагароге и Керчи (Кошка в этом убедилась) – в гражданском браке.
   Не от этого ли кровь с молоком любовника (по некоторым данным – вроде бы от другого) Катенька «понесла». Что были у неё от царя-сифилитика, умирали и умирали – их гробиками заполнено основание под колокольней Петропавловской церкви. Наконец-то родилась – ни на царя, законного супруга, ни на его жену даже и цветм волос не похожая, но здоровенькая Лизоветка. Когда стала взрослой, солдаты гвардейцы на своих плечах её принесли во дворец и посадили на имераторский трон (у неё почти все получалось на много лучше, чем у матери бывалой многоопытной эстонки).   
   Однажды -- проспавшись и оглядевшись Петр Велики совершил воистину великое дело. Уличив жену в супружеской неверности и в легкомысленном поведении самодержиц приказал девятого ноября 1724 года отрубить голову её любовнику. Отрубили.
    Как известно, во имя любви совершаются не только героические подвиги. Тому ещё одно подтверждение. Катенька (не без помощи кое-кого из «птенцов гнезда Петрова») оппоила ревнивца мужа «корешками». Такими, что в мучениях невыносимых, в многочасовых криках от страданий еще один «Я царь! Или – не царь?!» умер 29 января 1725 года.
    Диву даешься. До чего же быстро всё это обтяпали!
   Но еще не «финита ла комедия».
    Не с горя ли и непрестанных горючих слёз по усопшниу Катенькой было срочно присвоено её старому другу звание генералиссимуса. Разрешено было Меньшикову и обогащаться за счёт казны -- сколько влезет.
     Перед ссылкой Меньшикова в Сибирь, изъяли у него – в зарубежных банках в том числе оказалось немало – что превышало бюджет цапства-государства России!
     И что за глупость (с Кошачей точки зрения) – сотворили кумир из дадльше некуда «недалекого» Петра первого? А почему-то не из его неглупой второой жены – императорствовала же и она сколько-то?
     Просто кошачий ум не дорос (не допсукаю – что вдруг да перерос) ум человечесуий. Почему где людям все понятно и ясно – с тем же величием Великого Петра – для Кошки на каждом шагу то загадочное, то непонятнее самого непонятного что-нибудь попадается.
    Не потому ли кошки и живут пока что  (или наоборот – потому что пережили эпоху оглупления так давно, что и не помнят, -- ими забыли как сон-кашмар) не по людски. Без очеловечиваемых богов, без идолов-истуканов. По своему подобию придуманных и слепленных людьми из глыб гранита, из бронзы ли из мрамора.

                13      

  Представь себе на какое-то время: мы согласны, Кошка, с тобой – Петр Великий не та уникально неповторимя личность. Чтобы ей восхищаться, считать нашим кумиром и ставить в пример нашим потомкам поколению за поколением.
  Так ведь посмотри: сколько, мол, труда и старания потрачено было талантливым скульптором. Который ничего не знал о том каким был на самом-то деле царь Петр. Почему и покорно соглашался с тем, что принято было говорить в его время о венценосных особах. Бедолагах -- душевно и умственно ущербных императорах и царях.   
   Часто и потомки наши говорить будут хорошее не только о скульпторе, но и о своих горе-правителях государства. Выражая при этом не правду-истину, а всего лишь свою мечту – с надеждой, что она может станет когда-нибудь и не мечтой.
  У каждого из нас неограниченное право мечтать. Отсюда и велико у человека желание верить, что впереди него тот, кто ведет куда надо и что во многом (желательно – чтобы во всём) он лучше нас всех. И огромное нежелание будет у них (как и у нас сейчас) -- вдруг обнаружить, что «король-то голый»!
   Под предлогом сохранить для потомков творения гениальных мастеров, оберегают от сквозняков, от неосторожного дыхания человека щепочку и каждую тряпочку в роскошных покоях паразита-помещика. Прославившегося только тем, что был паразитом: не умел надеть носки на ноги и не позволил за свою жизнь до такого плебейства не опуститься – чтобы самому себе налить хотя бы в жизни раз полстакана воды. 
   Эта его «сверхчеловеческая» культура будет непременно полезна для потомков? Мы  будем убеждать и принуждать наших потомков впитывать в себя вкусы, привычки и шкалу жизненных ценностей тех, кто как родился, так и с околел паразитом?
     Если же нет – наши потомки не захотят ни в чём быть  похожими на рекламируемых не только в музеях образцово-показательных паразитов? Не пожелают -- реализуя нахлынувшие возможностей -- жить  на планете богатыми бездельниками?
   Тогда зачем с такой бережливостью хранить их золотые табакерки, столы и стулья, прочие предметы – памятники ещё  чьего-то  паразитического образа жизни в комнатах и залах дворцов? В тех самых, где они проигрывали в карты заодно с излишками «карманных сумм» семьи крестьян и дворовых?
  Сметать пылинки и убирать случайные пушинки с диванов и топчанов, на которых они реализовывали дарованное им «великими петрами» ставшее привычкой – как для сладкого чихания впихивание щепотки табака в ноздрю своего носа -- право первой брачной ночи?
   Восторги с замиранием дыхания перед такого рода «великим прошлым» возвеличивает человека? Или -- отбрасывает в мир гарилл и мартышек? Туда, где вдосталь можно «любить баб да блюда» и реализовывать   мечту «нажраться получше как»?
   Пошлой красивости было в прошлом куда больше, чем следовало бы. Но была и их величество Красота. Откуда и честный рассказ о давней реальности, миф ли о Елене Прекрасной.
   Прекрасное, красота! В чём их суть и великое назначение?
   Откуда столько уверенности что красота спасёт мир?
   Наверно и потому, что мы невольно почему-то сохраняем навсегда все наши встречи с прекрасным. После каждого знакомства с красивым хочется быть лучше, чем был до такого знакомства. Добрее. Хотя бы и на сколько-то -- самому стать красивее.
   Нет, не зря и не случайно когда-то было сказано: «Красота спасет мир».
   Но способна ли она спасти даже и такой мир, в котором нам досталось жить?!


 
Книжная полка № 2                Книга № 6 




                Александр Шалгей               
               


                ЧУМА
 
                НА

                ТЕПЛОХОДЕ
 
                «ИРТЫШ»


       Известно, что от великого до смешного - один шаг. Конечно бывает и наоборот. Но суть одна: сочетание двух несовместимых вроде бы явлений реальной жизни  В нашем сентиментальном романе это: с одной стороны любовь (такая, что вровень с лепестками нераспустившейся розы) и нависшие над ней угрозы беспощадной смерти от трижды проклятой чумы-заразы.






















                Пришла пора – она влюбилась!
                А. С. Пушкин


                1

    Оксане за полтора месяца до нового года исполнилось восемнадцать лет. После чего она вроде бы вправе себя вести  и  как девятнадцатилетния – старше ну хотя бы и на год. У неё очень кстати и полное теперь право – если бы кто поинтересовался её возрастом – ответить: мне -- девятнадцатый год.
    Никто пока не спрашивал. Наверно потому, что выдают её внешность и поведение –обыкновенные для возраста семнадцати- восемнадцатилетней девушки.
   Оксана уверена, что вправе и сумеет правильные находить ответы на все, не хуже многих взрослых женщин. И при любых обстоятельствах действовать, не хуже любой из них – решительно и не теряя голову.
  По штатной должности на теплоходе «Иртыш» Оксана пекарь. Но в основном всё-таки – о чем и предупреждали её в отделе кадров Пароходства, и на самом деле – она второй повар.
  Ей  часто  приходится (кроме выпечки хлеба, вкусного к чаю, компоту и всухо-мятку погрызть вместо пряника) делать что и повар Светлана – во всех отношения опытный специалист. Женщиина молодая, но в житейских проблемах ориентируются так, что не мало таких, кто Светке завидуют.
   Повар старше пекаря почти на десять лет. Но у Светки далеко не всё такое, что нравится Оксане. При этом у Светки чисто женского много такого, что и Оксана со временем  хотела бы иметь.   
  В отделе кадров Пароходства юная пекарь успела понасмотреться на «чудо поваров», что иногда приходится назначать на теплоходы и пароходы. Готовили чтобы на камбузах кто что умеет и хотя бы кое-как чем попало кормили моряков.
    Оформляя приказ о назначении на «Иртыш» инспектор отдела кадров  дважды напомнил Оксане, что она таки идёт работать помощником опытного повара – вторым поваром. Успел он спросить (строго, как на экзаменах):
- Сумеешь сама сварить макароны?
- Конечно.
- Что сначала в кастрюлю: бросишь туда макароны или – нальёшь воды?
 Оксана только потому и не рассмеялась – очень серьезным и строгим было у инспектора лицо, когда он задавал вопросы. Экзамен ему (без шпаргалок, есте-ственно) она сдала на отлично.
   Когда она выбежала с приказом в руках из двухэтажного домика – где кабинеты работников отдела кадров – ничто больше не мешало ей удивляться и смеяться: «Неужели на кораблях даже и такие повара встречаются: сначала холодной водой заливают макароны и потом их варят?!»
   На «Иртыше» когда Окана перешагнула высокий порог («комингс») и вошла в помещение камбуза – у неё сразу «от души отлегло». Увидела, что на большой плите варится и жарится всё как надо. Почему и подумала: скорее всего повара, лучше чем Светлана, вряд ли найдешь на судах Пароходства.
   Не с первых минут, не с первого часа, но это было в день их знакомства – Оксана почувствовала отношение повара к себе такое, что одним словом не объяснишь. Светлана её встретила, как свою дочь после как бы не очень продолжительной разлуки.
  Это очень похожим было на материнские (у Светланы тогда всё ещё детей не было) отношения. Такое покровительство всё время так  и преобладало над их служебными отношениями всё время, пока они вместе работали на «Иртыше».
    Пекарь «ни в жизнь» бы не согласилась назвать Светлану (Светку) матерью. И не потому, что девяти ли десятилетняя девочка не могла бы забеременнеть и родить себе дочку Оксанку. И не потому, что Мама у Оксаны такая, что ей никакой другой не надо.
     Едва ли не главным было то, что Светка  была далеко не безгрешной.
     Не хвалилась этим Светка, на показ (как знаменитые эстрадные звезды квалифицированно подчеркивали свою «приземлённость») -- этого не демонстрировала. Но «шила в мешке не утаишь!» -    от беспощадных «доброжелателей». От них (о постельных тайнах кого хочешь они оказывались информированны) узнала Оксана много ей ненужного о сомнительном поведении Светки. Но  потом кое что и сама узнала – не могла же пекарь от случайно увиденного в миг отворачиваться или не верить своим глазам?
     Может – кто его знает – совсем не чрезмерно общительный характер повара был главной причиной. А по достоинству не оцененные несерьёзность и легко-мыслие проектировщиков и тех, кто строил теплоход «Иртыш».
    Ненужно близко от двери  камбуз – врезали дверь в каюту четвертого механика. Не меньшей досадной случайностью было то, что самый младший механик, имея высшее образовние,  не имел законной ли «гражданской» или хотя бы какой-то жены.
     К тому же – едва ли не ещё один брак (непредусмотрительность ли?) в работе самого Господа Бога или одного из его подручных. Светку они сделали сверх меры привлекательной, а молодого механика – сильным, красивым и к тому же (по оценке Светки)  «ненасытным».
     В нем не сила, а силища была! Оксана потом всё время удивлялась: как это не вырвала она ручку из камбузной двери, когда, спасаясь от четвертого механика, в неё вцепилась обеими руками. Механик и всего-то одной рукой тянул её к себе сначала за юбку, а потом в обхват ниже груди.
    Если бы тянул обеими руками, то наверняка он разорвал бы юбку или сдернул бы  с Оксаны через её задранные ноги. А когда одной рукой, всего лишь пуговицы застёжки пояска на юбке оказались почти оторваны «с мясом».
    Запоздай Светка всего на секунды какие-то, не окажись у неё в руках огромная кухонная ложка – никто не взялся бы угадывать какой бедой могло бы всё  кончиться. И не только для пуговок и петелек на юбочке перепуганной Оксаны.

                2
    Сама по себе не первый раз пекарь замечает. Ум у нее часто, как это правильно говорят «силён задним числом».
    Что почти всегда проявляется, например, при встречах с Петей-Петушком (с матросом Петушковым – лучшим рулевым!) Причем почти всегда одно и то же: то не так повела себя (весь день потом придумывала – как надо было, чтобы он правильно её понял); то сказала второпях едва ли не противоположное тому, что надо и  могла бы сказать.
    По-умному разве себя повела в хорошо запомнившейся их встрече на наружном трапе «Иртыша»  в порту Триполи? (Встреча их тогда по сути оказалась едва ли не судьбоносной для него и для неё!)
     Оксана с термосом в обнимку одной рукой -- спускалась на причал. Была её очередь напоить «холодненькой водой» членов экипажа – занятых в «самовы-грузке» цемента.
    Она зачем-то сначала спустилась от Петушкова на две ступеньки и только потом предложила выпить «холодненькой воды». А почему не сделала этого, когда он и она могли бы стоять на одной, общей для них ступеньке?
    И слова, ею сказанные, (глупей не придумаешь!) наконец решилась говорить с матросом-рулевым : «Хочешь пить?»
    Когда надо было сразу сколько-то налить (видела же какими пресохшими до цвета цемента были у него губы!) и сказать единственное короткое «На!». Решительно и передавала бы ему кружку с водой.
    Вполне  подходящими могли быть и слова: «Выпей  - вот!» Не лишним было бы и третье слово «Пожалуйста!». (Он от Оксаны был тогда так далёк, что без «Пожалуйста» с ним и нельзя было разоваривать!)
    Не лишним было бы (не рано ли?) наконец вслух и при нём произнести его имя. Под каким-то предлогом произнести скороговоркой – пока он пил воду.
    Первым ли последним в ряду слов размесить его имя? Но даже и когда «задним числом» Оксана думала – окончательного решения так и не нашла.
    И то же самое у неё пока и с его именем. Ни сразу в Триполи, ни долго потом так и не решила, какое для него было бы самым подходящим для Петушкова. То, что и для всех: Петушок, Петя ли самое полное Петя-Петушок? Ни одного подходящего – такого, что понятным было бы только для них двоих. И до смешного не подходящими были бы, например, Петро или Пётр!
   И в то же время. Родится если у Оксаны сынишка (всё равно когда-нибудь и ей рожать придётся) – настаивать будет, чтобы во всех документах имя его записывали Пётр и никак ни по-другому.
    Оксана,  чем с большим старанием, тщательнее себя готовила к случайным встречам (других-то тогда и не могло быть) – фактически оказывалась всё хуже подготовленной. Но уверенность в ней не угасала: назовет его (не сегодн и завтра  - но когда-то наконец будет такая возможность!) -- Петушкова назовет хотя бы не самым ему неприятным именем…   
   Он с Оксаной согласится. Ни разу – не могла вспомнить она такого – чтобы в какой-нибудь если даже и мелочи Петя-Петушок с ней не соглашался. И в его словах, и когда случись вместе что делали – во всём и сразу они друг с другом соглашались.
     А из общие дела у них, правда, случалось всего-то одно и те же.
  - Вкусными получились у меня звитушки? – угостит она и смотрит как Петушков осторожно откусывает и с аппетитом пережевывает откушенное (то и другое как бы не своими зубами – настолько чужими, что ни одному из них доверять нельзя).
  Оксана видит – завитушка ему нравится. И всё-таки зачем-то ей надо было (конечно не знает и не пытается догадываться -  зачем ей это) – просто не могла хотя бы о чем-то ей ненужном его не спросить.
    - Вкусно? –  то же самое слово, что не раз произносила. Но спросить этим словом так, чтобы наконец-то её настойчивости в нём было больше.
   А когда по-обыкновенному спрашивала – просто, мол, вкусно – или очень? – только его взгляд в ответ и утвердительный жесть головой. Для Оксаны с каких-то пор одного только этого – мало.
- И просто, и очень! – почти всегда и Петушков не находит нужных слов, когда отвечал Оксане -- этой необыкновенно удивительной девушке. Ни малейшей растерянности у него никогда, если разговаривает он с кем угодно из «обслуги» (общее название на судах поварам, буфетчице, дневальной),
- Вкуснее получилось вчерашнего «хвороста по-татарски»?
- Вкуснее! – до чего же хорошо, когда её же совами отвечаешь – не нужно придумывать своих (они конечно были бы менее подходящими и во всём хуже, чем придуманные  Оксаной).
  Может на самом деле завитушка для него и не была вкуснее. Но Петя-Петушок мгновенно  улавливал желание Оксаны – сразу и спешил  считать его и своим.
  Собственно и улавливать, угадывать её желания не было и не могло быть необходимости -- по одной простой причине. Если к чему-то прикасалась  рука милой такой премилой пекаря – ничто  не могло не быть самым хорошим и небывало вкусным. Почему Петушков и лишен был права не хвалить.
    И не просто он искренне хвалит – Оксана сразу это видела. После его же и слов-похвалы, та же самая завитушка для самого Петушкова сразу становилась во сто крат вкуснее.
  У Светки-повара на  счёт мужиков и парней глаз такой, что никогда не ошибётся. Она считает Петушкова хорошим парнем (неважно что не в её вкусе и ни с какой стороны он ей не подходит). Одобряет выбор Оксаны. Только понять не может (такое не в её характере):  чего так долго Петушков и Оксана  «тянут и тянут резину»?  Когда «и ежу понятно»: им  никак не быть не вместе?

                3

    «Задним числом» Оксана таки поняла какую-то важную часть в спешке Свет-кой сказанного «Спасибо!» Она это заслужила благодаря своей ладошке-умнице.
   Та, как нельзя во время, успела прижаться к губам перепуганной девушки. Прервала начавшийся визг и не дала Оксане перейти на такой крик, что задрожали бы многие переборки в жилой надстройке теплохода «Иртыш».
    Тогда бы и «собрался народ: посмотреть – кто ревёт?» А так: всё обошлось «шито-крыто» - без посторонних и ненужных свидетелей. Только четверо: кто непосредственные участники происшествия-недоразумения  и одна случайно и до чего же не кстати видела и слышал почти всё.
     Потому Оксана и «задним числом» поняла смысл «Спасибо!» (к тому же и Светка это слово произнесла не сразу). Благодарила повар свою помощницу едва ли не через час после того, как Оксана успела «наступить на горло» своих визга и крика.        Перед этим Светка вместе с кухонной ложкой и четвертым механиком заперлась в его (ближайшей от камбуза) каюте и, сколько считала нужным, оттуда не выходила.               
     Когда вышла наконец, то не на камбуз поспешила – где как раз было дел не переделать – Светка поплелась в свою каюту сначала, а потом в душевую. (Без  этого Светка была бы  не Светкой – чистюля, каких свет не видывал! А здесь -- вон даже и от её стремительной, резвой походки  бледная  тень всего лишь и осталась.)
    Пришла повар на камбуз – волосы на голове мокрые (спрашивается: неужели их тоже пришлось мыть?) От усталости, считай, ничего делать как следует не может. Почему в основном сидела на раскладном стульчике и подсказывал Оксане что и как резать, когда куда что бросать.
 В конце-концов ужин приготовили они тогда не хуже, чем в другие обычные (без происшествий) дни. Что значит профессиональная гордость и женское взаимопонимание.
     Поздно вечером не званной, неожиданной личностью буфетчица Ира (вот уж действительно четвертой лишней  она была при событии у двери в каюту четвертого механика!) – появилась в каюте Светки. Разумеется – не потому что жилое помещение кока просторнее, чем у буфетчицы.
   И в каюте у Иры вполне хватило пространства для красивого исполнения жен-щинами красочного диалога. Ведь находилось же там достаточно места, чтобы гимнастикой по своей программе занималась буфетчица, йогой, чем-то и еще. (Эти у неё увлечения сохранились в память о неудачном замужестве.)    
    Мужа-спортсмена Ира выгнала  «с треском» за какую-то не очень большую (в чужом глазу – пресловутая соринка) можно сказать «мужскую неосторожность». Сразу же оформила она  развод и заодно рассталась со спортом (по моральным, так сказать, соображениям).
  Подсобным рабочим пошла на стройку и, можно сказать, сделала там вполне приличную карьеру. Но вот буйным (иного ли характера) ветром Иру занесло на судно загранплавания. На теплоход «Иртыш».
   Не званная гостья, надо полагать, сначала вежливо постучалась к Светке в дверь. Потом тихо вошла – почему после этого и получился тихим сначала и спокойным разговор двух молодых женщин.
   Оксана была у себя. Но не слышала ни стука в дверь соседней каюты, ни самого начала их разговора за чрезмерно звукопроницаемой фанерной переборкой. Пока нервы не сдали у одной из женщин – разговор был ровным и вначале может быть всего-то в полголоса.
    Судостроители в целях экономии (кто-то из них за рационалистическое предложение конечно и премию получил)  перегородки между каютами смонтировали, руководствуясь еще и высоко гуманными соображениями. Разговаривали чтобы в каютах (полушёпот или в полголоса) -- так, чтобы минимум вреда было для слуха соседа не только друга, но (если случиться) -- и недруга.
    Учитывалось и то, чтобы не плодились никакие секреты у членов экипажа – друг от друга. Чтобы экипаж не на словах, а на деле был, так сказать, одна семья.
     И в самом-то деле. Ну какие могут быть у пекаря тайны от повара? Производственна площадь камбуза более, чем скромная, и они весь день рядом? 
     Может конечно случиться и такое: они разнополые, привычки могут быть не одинаковые. Один – любит храпеть во сне. Другой – крепко спит и при этом сам себе что-нибудь   рассказывает, бормочет ли (когда из слов своих ни одного и сам не понимает).
     На такой случай между каютами и смонтированы стенки. Одинаковые -- из обычной тонкой фанеры. Но зато – в два слоя фанера и с лицевой стороны фанерины  в два, где и в три слоя покрашены  масляной краской.
     Не слух, а скорее предчувствие помогли Оксане как бы и приготовиться. Что оказалось очень кстати.
     Действительно: в соседней каюте всё громче  говорят и о пекаре – Светкиной помощнице. Вот уже и слышно так, что пекарь понимает  каждое слово.
    Вскоре от того, что можно было бы назвать обыкновенным женским разговором, считай, ничего не осталось. Хорошо знакомые два голоса превратились в незнакомые, а произнесенное ими --  мутанты, ничем не походили на обыкновенные человеческие слова.
     Буфетчица года на четыре моложе Светки, но тоже горластая – не дай Бог. На стройках в прекрикиваниях с крановщиками должно быть успела «поставить голос».  Почему должно быть Ира  до конца их «разговора» ни на минуту не уступила Светке ни стратегическом, ни в тактическом искусстве при избиении словами.
    Сказывались внезапный наступательный порыв буфетчицы и несравнимые моральные преимущества над лихо оборонявшимся противником.
     Не впору казалось бы делать такое. Но Оксана сначала от стыда зажмурилась. Почти сразу вспомнила и про уши  - оба их заткнула пальцами. Пыталась спрятаться, подобно страусу в пустыне: чтобы  не слышать хотя бы звукового сопровождения вот уж действительно самого настоящего  кошмарного сна.
- Здесь такая же ты шлюха последняя, как (называет имя и отчество блиставшей тогда эстрадной «звезды»), - вот-вот охрипнет – надорвёт голос буфетчица Ира. – тянешь в свою грязную постель седьмого или восьмого «мужа» - быть кому попало подстилкой, лишь бы у него…(следует обойма непечатных слов).
  Светка не даёт буфетчице все непечатное договорить. Знает что ей скажет Ира такое – от чего, как говорится, не только «уши вянут».
- Да ты такая (непечатное слово заменим соответствующим по смыслу другим – «недотрога») – сто мужиков с тобой переспят если, -- Светка похоже изучила
 вдоль и поперёк не сто, но приличное количество мужиков. – Ни один из них во второй раз к тебе в кравать не попросится – побоится в ответ услышать от языка твоего поганого!..
- Сама-то что -- не знаешь –ты кто на самом деле?!
 Оксана ещё глубже всовывает мизинцы в уши. Зачем ей что-то наверняка еще и более гадкое слушать?
- А ты (такое слово, что его никогда никто не напечатает) самая настоящая! Возле тебя девочка светленькая, чистенькая – а ты (непечатное слово  с добавлением безобидного «этакая»)! Кроме полметрового (совсем короткое рукописное и в то же время пока непечатное слова) у своего механика – ничего не видишь! В очередной раз взбесилась твоя…?
 Со многим из высказываний буфетчицы Оксана бы согласилась. Но ведь никак не может быть грязной постель у Светланки или у четвертого механика.
  Регулярно чтобы менялось бельё на чистое, свежее у всех членов экипажа – сама же буфетчица этим ведает, контролирует и отлично знает. Из-за «самовыгрузки» цемента в африканском порту Триполи, замена постельного белья на чистое – на теплоходе «Иртыш» теперь даже и вдвое чаще, чем на других судах Пароходства.
   В пределах гражданского брака или иного какого-то прозвища их отношениям живут Светка и  четвертый механик – и Бог им  судья. Оксане сколько-то предстоит взрослеть и взрослеть:  не всё, но (как она считает) многое из самого важного в отношениях мужчина-женщина всё больше и больше понимает.
 Она видит, например, ( почему и сомневается): вряд ли во всех по закону заре-гистриованных семьях такие же хорошие у мужа с женой (из этого тоже многое  у неё на глазах) отношения -- что сложились у Светы с четвертым механиком.
  Очень или не очень грязная постель у знаменитейшей  эстрадной «суперзвезды», и кто кому на ней подстилка  -- не знает Оксана и знать бы не хотела (брезгливо отбрасывает журнал, газету ли, где об этом со смаком описывают повсюду проникающие корреспонденты).
   С безразличием девушка (вровень как,  например, к словам грязная корова, свинья, лошадиная ли собачья самка – если даже без этих слов никак не обойтись)   пытается относится. Когда эти и им подобные слова сопровождают имена доморощенных ли зарубежных разноколиберных «суперзвезд», прославившихся нередко всего-то многогранной половой распущенностью.
   Почему и удивляется – зачем понадобилось буфетчице «замызганная уперзвезда»  произносить в сердцах? Если и без того, когда это имя полыхающей в полнеба попзвезды   буфетчица произносит, -- обязательно сплёвывает. Перед тем, как ее имя произнести, или сразу после произношения казалось бы ни в чём не провинившихся четырех ли  шести звуков-букв.

                4
   Светка всего раз поговорила,  что называется, «по горячим следами» со своим седьмым ли восьмым мужем. Наговорилась до того вволю, что потоми из каюты четвертого механика до своей каюты шла как на чужих ногах – то и делпо цеплялась руками за все подряд переборки и за поручни трапов.
   После их того «по горячим следам» (вообщем-то посторонних это не касается) семейного разговора, четвертый механик стал «таким, что и не узнаешь». Ходит -- «как миленький».
   Оксана уверена, что механик –  её и Светкин камбузный сосед и близко теперь не подойдёт к пекарю. Пальчиком к ней не притронится. Похоже на долго, если не на всегда отпала у него охота притрагиваться и к другим кому-либо, кроме Светки.
  Даже вон и одним глазом, например, глянуть на Оксану теперь молодому механику мешают его то красовки, то босоножки. Каждый раз начинает он рассматривать их внимательно-внимательно, или займётся более важным (срочным изучением того участочка палубы, что как раз под его обувью) – как только увидит, что встреча на контркурсах с пекарем Оксаной неизбежна.
   Стандартные на «Иртыше» коридоры в жилой надстройке -- не широкие. И Оксана за день с кем только не встречается, не опасаясь ни столкнуться, ни прикоснуться друг к другу нечаянно.
  Четвертый механик и Оксана делают всё (неудобно ей от этого, в чём-то наверно и жалко справедливо наказанного механика) -- чтобы не повторилось у них ничего и отдаленно похожего на, считай, недавнее, но уже и полузабытое Оксаной «недоразумение» (может и случайное, но  затеянное-то четвертым механиком?).
  Приходится девушке при первой встрече утром, как и любому члену экипажа, говорить «Здравтвуйте!» и «ненасытному жеребцу» (едва ли не после каждого визита в каюту механика вырывается из Светки слово «жеребец»).
  (Выходит: отказывается и она понять – как и многие умные женщины – что ненасытность у коня прежде всего из-за «овса». Таким оказался вкусным, что жеребец готов на месте умереть чем отказаться схрумкать хотя бы ещё сколько-то для него самого наивкуснейшего «овса»).   
 При каждой утренней встрече (если случается - и в другоевремя) седьмой-восьмой «муж» Светланы  делает вид, что не расслышал Оксанино «Здравствуйте!». Чаще всего такую свою внезапную глухоту маскирует тем, что срывается на  темп ходьбы – при котором любому и в самом деле некогда слушать кого-то.
  Изменился четвертый механик ( по мнению Оксаны) к лучшему. Не поэтому ли и взгляд на него у Светки (взрослеет Оксана – даже такое замечает!),  и чувства к «мужу» стали теплее. Если и  как к жеребцу, --то  умело ею объезженному и в меру очеловеченному.
- Ты его, Оксанка, извини! – через много дней Светка вспомнила о происше-ствии и просила, заступаясь за своего номерного «гражданского» мужа.
- А мне что? – ответила Оксана. Напрашивалось добавление: «Пришила пуговки на юбке – понадежнее чтоб держались. Только, мол, и всего.»
  Конечно механик обещал Светке, скорее всего и поклялся даже – что подобного в их семейной жизни не повторится. А она (её характер механик дотаточно хорошо изучил) предупрела. Что он клятвы, обещания ли не сдержит не сдержит если – сразу никаким ни гражданским супругом, ни с другм каким-либо модным прозвищем не нужен станет он Светке.      
   Уж в этом-то она -- всего лишь повар, корабельный кок – до небес выше про-славленной проститутки «суперзвезды» (имя который – даже и сплёвывая, как буфетчица, -  произносить Светка скорее всего бы и не захотела).

                5
   Горе горькое (к  счастью несчастье горьким и длилось-то около недели)  «по морю шлялося и… до «Иртыша» добрело!» До чего же  мотив этой горестной песни как бы и выстрадан был заодно и к рассказу о том, что в одном обычном, казалось бы, загранрейсе произошло на обыкновенном теплоходе из серии река-море. Такое произошло, о чем было бы грех если бы никому никогда не рассказывать.
   Слова в грустную-грустную песню разумеется пришлось автору вставлять иные слова. Но во всех его тонах, полутонах сердечных мотив песни – самый что ни на есть этот мотив оказался лучшим из всех нам известных.
   Началось все очень по-обыкновенному. О похожем на это как раз и принято говорить «Коса налетела на камень!»
         Коса в этом случае – капитан теплохода «Иртыш». А в роли камня гранита, известняка (если даже и половинка кирпича) – «столоначальники» в отдела кадров Пароходства.
    Судовой врач списался в отпуск и отгулы (предстоит ему отдыхать немного не три месяца). Вместо него на подмену кадровики прислали ну совсем-совсем не то, что надо. Вполне опытного врача, но с единственным недостатком: этот врач – женщина!
    Теплоход «Иртыш» возит  цемент в ливийское Триполи  - рейс за рейсом по четыре тысячи тонн. Цемент в бумажных мешках и уложен пакетами на деревянных поддонах. В порядке эксперимента члены экипажа (дошло до того, что ни одного наконец-то портовика на боту «Иртыша»!) эти тысячи тонн подымают из трюмов теплохода, переносят на причал и там грузят в транспорт грузополучателя (в основном в автомашины в двадцать тонн грузовместимости, а какие с приицепом – то и все сорок).
    Кадровики об  эксперименте подробно информированы. Знают, что каждая пара мужских рук при такой выгрузке у капитана «Иртыша» на строжайшем учёте: ни одна из них ни часа в Триполи не пребывает и не может быть в праздности. А кадровики – от избытка чувства юмора что ли у кого-то из них! -- в который раз в экипаж экспериментаторов «подсовывают» врача-женщину!
 .  В бригады из членов экипажа, непосредственно участвующих в перегрузке цемента никогда врача на «Иртыше» не назначали. Нужно – все это понимают – чтобы руики у него постоянно оставались хотя бы и почти не похожими на стерильно чистые, не сплошь хотя бы с въедливой цементной пылью.
   Почему и дополнительные обязанности у врача при самовыгрузке цемента – сколько-то стоять вместо вахтенного матроса у верхней площадки наружного трапа.
    Не прихоть необузданная, никакой не «дурью мается» капитан теплохода «Иртыш», когда просит и даже требует не присылать на подмену и даже на один рейс женщину-врача. Кого угодно, мол, направляйте. Не врача, а если даже и недоучившегося фельдшера – лишь бы мужчину.
     Шутка разве? Моряки, используя набор не серийных (почему и эксперимент) машин, работают на три линии круглосуточно и выгружает (по сути – перегружают) четыре тысячи тонн цемента за каких-то пятьдесят часов и даже меньше. При портовых нормах на выгрузку такого количества «мешкованного» цемента – целая неделя, как минимум.
    Капитан теплохода «Иртыш» (неужели кадровики этого не знают?!) «пока не сумасшедший». Чтобы ставить на час и даже всего на полчаса вместо вахтенного матроса у трапа -- женщину. Ещё и в иностранном порту! К тому же -- в самой столице мусульманской Ливии!
     Ушли с цементом в очередной рейс на Триполи  – без врача.
     Пока пограничники «закрывали границу» (осмотр помещений судна в сопо-вождении таможенников и оформление необходимых бумаг), старший помощник капитана прошёл сверхкраткосрочную медицинскую подготовку. Врач-карантинщик, что был с пограничниками, показал и рассказал старпому что и для чего в «хозяйстве» судового врача.
  После чего они успели даже и оборудовать уголок медицинской самопомощи, самолечения. При совместной добросовестности и по всем казалось бы правилам оборудовали этот уголок в медотсеке теплохода.
     На  «Иртыше» все члены экипажа здоровы – больных нет. Но нет  гарантии, что в рейсе у кого-то случится недомогание. Чаще всего у моряков это или головные боли из-за чего-нибудь случайного  или  из-за пустяка какого-то вдруг досадные «нелады с желудком».
    Под руку подвернулись две пустых коробки. В одну аккуратно сложили все виды таблеток, что соотвтствовали надписи на коробке «От головы!» На другой коробке была надпись «От живота!» - в ней все более или менее соответствующее надписи и в пределах найденного в запасах судового врача.
    В каждой коробке – на прикид устраивавших «медуголок» -- таблеток и ампулок для глотания вполне достаточно. При необходимости: моряк иди сам и выбирай любое на свой вкус. Глотай, запивай водой – не может быть чтобы какая-то бы из них   тебе не помогла. Предварительно прочитай – если считаешь так уж необходимым – обе надписи на коробках. Не проглотить серьезного «От живота!» что-нибудь, когда головокружение какое-то пустяковое у тебя.
    Всего-то и  плавания у экипажа «Иртыш» было около месяца. Загрузки на обратном пути из Триполи не планировалось. Вроде бы всё самое подходящее – чтобы никто из членов экипажа не успел заболеть.
    На самом-то деле оказалось обеспечении рейса как раз было  таким, что многие потом в Пароходсве оценили как ещё одно шапкозакидайство. Что на самом-то деле все произошедшее - очередное подтверждение тому, что, если Богам  некогда, то лепят и обжигают горшки не кто попало, а по крайней мере – мастера.

                6
    Африка ужасная – да-да-да!
    Африка опасная – да-да-да!
    Не ходите в Африку, дети, никогда!
  Оно бы и взрослым (исключение – арабы конечно и  негры) не надо бы совать нос в Африку ужасную. Но – нужда: не только аборигенам приходится в «опасной» Африке выполнять не лёгкую работу в жару (а она там ужасная даже в январе и феврале).
   Но вот вам пожалуйста случай, когда не только не лёгкая перегрузка «мешкованного» цемента. Она оказывается может быть вдобавок и опасной.
   Жарища (особенно днём) в этот раз была в африканском Триполи! Прямо-таки июльский зной – ни стыда, ни совести ни у солнца, ни у ветров с раскаленной Ливийской пустыни. За сорок верных градусов по Цельсию жарит весь день. А в полдень может случалось – и все пятьдесят.
   Но, как известно, что и «в дни  работы жаркие – на бои похожие» почти всё в человеке с нежелательными последствиями реагирует на перегрев за тридцать шесть градусов. Почему пить и пить хочется. Велик соблазн при этом: если питье – вода со льдом. Тогда питье такое – самое что надо в той же Африке!
   Бригада, где в кабине ответственнейшей машины при перегрузке пакетов –  «многовилки» за  штурвалом и рычагами управления был Петушков, с первого дня самовыгрузки вырвалась вперёд. Никого не удивило, что с этим «механизатором-самородком» -- Петей-Петушком бригада перешагнула через свой предыдущий рекорд.
  А он был в ту выгрузку – сто шестьдесят восемь пакетов за смену (когда в других бригадах «местные» их рекорды у кого около  ста тридцати, а у кого – и немногим больше ста двдцати пакетов за восьмичасовую «ударную работу»).
   Досталось Петушкову с его бригадой из пяти человек работать в ночную смену. Она и всего-то семичасовая (без даже и получасового перерыва на обед). Они уже успели «перебросить» из третьего и четвертого трюмов теплохода на транспорт грузополучателя сто восемьдесят два пакета (впятером – почти четыреста сорок тонн цемента!)
   Явно бригада на пути к новому рекорду. А у Петушкова явно «прихватывает» горло. Он сразу и догадался – от вчерашнй и сегодняшней холодненькой воды со льдом. Сразу же – как всегда, такое случается у него «не во время»! -- начала беспрерывно побаливать голова. 
   Чтобы головная боль не надоедала, «механизатор-самородок» в первый же приём проглотил две первые попавшиеся  таблетки из коробки «Для головы!» Боль из-под черепной коробки совсем не ушла, но её заметно уменьшилось.
   Потом «за один заход» стал глотать по три таблетки и даже по четыре. Добросовестно их запивал тут же у коробки «От головы!» неприятно теплой водой.    Во всех случаях – эффект  был положительный. В смысле – попыток избавиться от того, что мешало сосредоточиться на управлении «многовилкой».
   Но беготня к коробке «От головы!» и назад нарушала ритм работы механизированной линии. Не в лучшую сторону влияла беготня и на темпы выгрузки-перегрузки.
   Не каждый, но кое-кто, окажись на месте Пети-Петушка, поступил бы так же.
   Прежде, чем снова занять своё рабочее место в кабине спецмашины, решил он всерьёз «рубануть» проблему с головной болью. Прикинул: сколько примерно таблеток проглотил за предыдущую восьмичасовую смену – сколько раз бегал глотать по две, трёх, по четырех, наконец, то горьковатых кругленьких таблеток, то  прозрачных ампулок с чем-то сладковатым.
  С вполне осознаваемой (но считал её полезной, необходимой) ошибкой – по принципу: лучше переборщить, чем не доборщить -- наглотался таблеток и ампулок «за один заход» не только с расчётом до конца смены. А если бы их бригаде предстояло участвовать в самовыгрузке ещё сутки или двое суток.
   Пошло это на пользу, нет ли – кто его знает. Головная-то боль уменьшилась не больше, чем если проглотил бы он всего-то четыре или даже две таблетки. Но
 молодой моряк был уверен: вот-вот головная боль совсем и навсегда исчезнет – в соответствии с объемом и весом лекарств у него в желудке.
  Его уверенность эта (что же могло быть ещё?) помогла бригаде выгрузить из трюмов «Иртыша» и аккуратно уложить в кузова грузовиков грузополучателя двести  три пакета. Впятером -- немного не полтысячи тонн мешкованного гру-за!
  Только после этого и   уложили в кровать  Петю-Петушка. Не только вдохно-вителя, организатора очередной ударной работы. Но и непосредственного ис-полнителя ответственнейшей работы заодно со сложнейшей и нередко ка-призной «многовилкой». Работы, без которой никакого бы рекорда у бригады в эту самовыгрузку никак бы не могло быть.


                7

   Конечно и всего-то головокружение, головная боль – первыми были из-за че-го он покорно «в кроватку слёг». Вначале, при этом, никто – ни сам заболевший, ни временный «лейбмедик» на судне – старом и вообще никто и мысли не допускал, что вдруг Петушков «сгорит, –как горит на свече, порхающий моты-лёк»!
    Но и не было тогда – ни сразу, ни потом – никого, кто бы в равной мере, как Оксана,  способен был не верить в трагический исход  случившегося. По той простой причине: если  сама Оксана безусловно бессмертна – если сегодня она делает все, что делают живые, то почему завтра утром вдруг не сможет?
   Вместо нее то же самое будет делать не она -- другая девушка? В каюте, на камбузе и нигде-нигде вдруг почему-то  ни на теплоходе «Иртыш» и вообще её – такой всегда всем нужной Оксаны -- больше никто не увидит? Её  нигде нет?
     Такое, тем более не может произойти с Петушковым. Он всем так нужен. А сама Оксана себя, теплоход «Иртыш», море и весь мир, весь свет без него не представляет. И представлять не собирается – потому что такого просто не может быть. Ну потому, что ей ни вкоем случае такого не надо.
  Просто как о самой себе, Оксана думает и другом человеке – всего лишь вдруг заболевшем. Если думает о нём больше, чем другие члены экипажа – никто из них в этом не виноват. Просто не знает из них никто, какой на самом деле он хороший человек – если  для них и всего-то Петя-Петушок. Из-за своей  не та-кой уж и смешной фамилия Петушков.
      Кому это надо -- чтобы Оксана, как была, так и есть, а его вдруг  нет нигде! Нет – и никогда не бдет!
     У Петшкова лицо почернело и по нему – густо  нарывы с белыми и желтыми головками. Губы, язык – не распухли, а вздулись. Ещё и полопался язык вскоре так, что во многих местах из трещинок прорываются в одних местах кровь,а в других – лишь на кровь похожее.      
     Оксана успела глянуть на него почерневшего издали – и то страшно.
     Ближе, чем на пять-шесть шагов старший помощник и помполит никому не разрешали подходить. «Стояли стеной» со своими   «Нельзя!» и «Ни в коем случае!» Правда, дверь в лазарет почти весь первый день была не заперта и даже иногда распахнута.
    Старпому надо было бы учиться не на  судоводителя-штурмана. Из него мог бы получиться такой врач, каких мало. И внимательный он во всём к больному, безошибочно угадывает что заболевшему нужно, знает что больному на пользу может быть и от чего тому вдруг да и станет хуже. В отношениях с «ротозеями»  и всё знающими советчиками – старпом-«лекарь» беспощадно строг.
    Зря  он выучился на судоводителя-штурмана. Из него мог бы получиться  Врач (с большой буквы).
    Постельный режим прописанный старпомом для Петушкова к концу дня резко изменился. На много режим  стал строже после того, как между старшим помощником капитана теплохода «Иртыш» и врачами-специалистами «большой земли» установилось подобие прямого провода.
   Многократные консилиумы специалистов с короткими перерывами и требованиями новых и новых подробностей о состоянии больного. Вскоре --  вот он и диагноз. Определён заочно (на основании многочисленных с подробными текстами радиограмм) и утвержденный специалистами единогласно.
    По всем признакам вероятнее всего на теплоходе «Иртыш» у матроса Петушкова чума!
   Заболевание страшное, и от больного заразиться – «раз плюнуть». И кроме этого: никто из членов экипажа не читал и ни от кого не слышал (старпом в том числе) о таком, что где-то когда-то одного хотя бы из заболевшего чумой чтобы удалось вылечить. Чумные, похоже, всегда и обязательно умирали.
   Мало того: каждого чумного даже и похоронить – забот и хлопот не обберешься!
   Госпитализация Петушкова немедленно в Греческом ли Турецком порту немыслима. Судно арестуют и поставят но многомесячный карантин со строжайшим  режимом изоляции от всего на свете.
   Решили выкручиватся, как говорится, в пределах местных возможностей и подручных средств. Никаких лекарств из коробок «От головы!» и «От живота!» - так рекомендовали с «большой земли» - заболевшему чтоб не давали. Понаблюдать, мол, надо сутки хотя бы: без лекарств если – на сколько резким будет  ухудшение больного.
   В первый же день забота о самом главном: сделать всё, чтобы не было возможности у здоровых членов экипажа заразиться чумой от Петушкова. Для чего и строжайшая изоляция больного в лазарете. Прислали радиограмму-инструкцию со многими пунктами: без соблюдения, мол, даже одного из них – преступление.

                8
   Прошла первая ночь, которую Петя-Петушок в соответствии с рекомендациями строгих врачей провел за запертой дверью лазарета -- в полной изоляции. Утром пришел старпом и после «первых формальностей» (со слов больного -- самочувствие, пульс, температура) приступил к выполнению очередного главного поручения от медицинских светил  «большой земли».
  Там не сомневаются, что Петушков чуму «подхватил» в Триполи в результате контакта с кем-то больным из местного населения. Носителя бактерий чумы на «Иртыше» (был если бы – с ним чума расправляться начала бы на сколько-то раньше, чем с Петушковым). 
  - С кем ты, вспомни, общался-контачил – кроме наших – на причале? – у старпома и блокнот приготовлен для записи «показаний».
  - Водители грузовиков, как всегда, подходили и жестами просили куда им этот пакет поставит и куда следующий.
  - Ты наклонялся и близко был ну к лицу кого-нибудь из них?
  - Зачем? Как сидел, так и сидел в кабине «многовилки» -- головой только им в ответ кивал.
- И больше ни с кем ни-ни?
- Конечно.
  Тема для разговора исчерпана – впереди унылое одиночество. Под это настроение Петушков и вспомнил:
- А знаете, мог быть контакт!
- Как это – «мог»?
- Не непосредственно от полицейского, а через крышку термоса. Сначала он, а потом я пил из неё прохладную воду – буфетчица приносила.
Больной подробно обрисовал картину возможного заражения чумой от ливийского полицейского, дежурившего на причале порта.
  Часто возникали споры между водителями грузовиков --  едва не доходило до драк. То один, то другой кто-нибудь из них предпринимал попытку без очереди поставить свою машину под погрузку цементом. Почему и один из дежуривших в порту полицейских почти не уходил от места стоянки теплохода «Иртыш».
     - Проходила Ира буфетчица со своей на весь причал вечной припевкой: «Пейте прохладную – с гор водопадную…», - тогда не смешно было Петушкову, а когда стал вспоминать – захотелось смеяться. – Полицейский попросил – она чтобы  его угостила «с гор водопадной». 
    - Жарища – пить всем хочется.
   - Не поэтому – рядом когда  Иру и полицейского никогда вы наверно не видели. Она же такая красавица балерина – полицейскому наверно просто захотелось и минуту хотя бы постоять рядом с ней. А выпросил у нее пару глотков воды – предлог всего-то.
   А старпом будто бы и не знал, что всегда приходится пить после того, кто пил до тебя? Пришлось напомнить:
  - Так ведь у термоса для всех только одна крышка? И под ней -- сразу пробка.
  Старпом сначала записал в блокнот что считал нужным и только после этого спросил:
  - По записи в журнале увольнений в загранпортах, ты ходил в город?
- В самый первый день самовыгрузки ходил. Купил сестре сережки в уши и брошку с зелёным камушком. Просто понравилось мне эти безделушки и сестре, думаю,  понравятся.
 - Нигде никуда не заходили – не ели и не пили?
-  Жара – выпил каждый что хотел.
-  «Пейте, дети, коку-колу – не ходите, дети, в школу»?
-  Ни кока-колу, ни пепси не пью. У них запахи сапожной щеткой. Пил «Фанту» или «Миринди» - не помню что из них!
 - За столиком не седели – из стаканчиков бумажных-разовых чтобы выпить по-культурному?
- Некогда нам было рассиживаться, сами знаете.
- Шли и пили, отхлебывая прямо из горлышка -- дже и салфеткой там никакой  не обтёртых?
- Так ведь спешили: на ходу кто как приспособится -- так и пил.
  Что-то и из этих «чистосердечных признаний» Петушкова старпом записал в свой блокнот. После чего спросил последнее:
- Сережки и брошка сестре в каюте у тебя?
 Петя-Петушок рассказал где у него лежат подарки сестре. В тот же день, когда буфетчица просовывала ему через приоткрытую дверь обед из трёх блюд, к обеду был и довесок: в пластикатовом мешочке две коробочки – одна с серёжками, а другая с брошкой.
  Нет, не с целью обеспечить более надежную сохранность – просто потому, что подаркам сестре  самое теперь место, где и Петушков. Никто не гарантирует, что если не снаружи одной из коробочек, то может внутри, на брошке ли на одной из сережек  затаилась банда бактерий безжалостной чумы.
   Не только в руках Пети-Петушкова побывали три ювелирных изделия. К ним ведь прикасался и продавец, и не один, должно быть покупатель – когда со всех сторон рассматривал серьги ли брошку.
  На основании неопровержимых фактов – вкратце и коментарий к каждому из них – в радиограмме с «Иртыша» было для специалиств-медиков: «Правильность ваших предположений несомненна ДВТЧК Петушков имел контакты представителями местного населения ТЧК».
  Добавлять к этому, что кто из местных конкретно бацилоноситель чумы и где он --  было бы бессмыслено. Всё равно как если пообещать спьяна искать и обязательно найти иголку в стогу сена.

                9 
   В тот день,  вроде бы как «на брудершафт» с местным полицейским (предположительно – распространителем бактерий чумы) – Петушков выпил воды «с гор водопадной» произошло одно далеко не самое обычное событие. Можно было бы его назвать дорожно-транспртным происшествием.
   После него какое-то время снова оказались рядом буфетчица Ира и местный полицейский. Она и он нисколько ни по долгу службы. Всего-то присоединились они к собравшимся возле голубенького «Ситроена».
   У игрушечно красивой автомашины был рваный прокол в крыле над левым передним колесом. Виноват был водитель «Ситроена» - один из советских «торгпредов» (приехал в очередной раз по делам к капитану «Иртыша»).
   Свой персональный автотранспорт пытался он поставить поближе к трапу теплохода. Не во время оглянулся, когда его машина еще катилась вперед и – напоролся на лапу автопогрузчика, оставленного на час-полтора без дела и без водителя.
   С выражениями удивлений и сочувствий среди присутствующих были даже старший механик теплохода и капитан. Советов хоть отбавляй: как отремонтировать крыло над колесом автомашины и возможно ли это без постановки «Ситроена» в одну из автомастерских Триполи.
   Решающим – как приговор – было то что говорил токарь Андрей (он же и электрогазосварщик – прошел по этой части краткосрочные курсы). Все обращаются к нему всегда на «Вы» - в том числе старший механик и капитан.
Вроде бы к этому обязывала всех не только внешность и особая манера аккуратно одеваться. Но что  и как он говорил. А так же особое к нему внимание помполита: Андрей охотно оформлял стенную и фотогазету, писал нужные и ненужные плакаты – виртуозно владел карандашом и кистью. У многих членов экипажа были портрет или два, нарисованные токарем «Интеллигнтом».
   Но едва ли не главным были его немногословность и умение каждого внимательно слушать. Не из-за этого и многим непонятная постоянная сосредоточенность у него на чём-то (скорее над тем, что в это время у него в душе или пока в нерешенном его сознанием). Подобие загадочной отчуждённости  от казалось бы «самого житейского» готовность ненавязчиво помочь каждому -- делали Андрея привлекательным (по мнению Светки) и непонятно почему по-особенному красивым (откровенное признание буфетчицы Иры).
   Для дневальной «Пончика» токарь был просто смешным. Для Оксаны – взрослым на столько, что своего мнения о нём и не пыталась она высказывать, когда «обслуга» в дружеской беседе в опустевшей столовой  за своим обеденным столом «промывала» косточки токарю-«Интелигенту».
  Оксана ещё не на столько повзрослела – скрывая от других, сознает это сама больше, чем кто-либо – чтобы иметь своё мнение о таких, как Ира и токарь. Единственное: не сомневается, что отношения между ними и хорошие, и совсем-совсем не такие, как у Светки с её четвертым механиком.
- Ира, ведь все видят, - дружеское признание Светланы. – «Интеллигент» запеленговал тебя – глаз на тебя положил такой, что… и не знаю как сказать!
- А я знаю, -после минутного молчания не менее веселый ответ-признание бу-фетчицы. – Положил не больше, чем сначала я на него положила!
   Доморощенные юмористы «Иртыша» выдумывали-выдумывали  уличное прозвище для токаря и остановились на двух – более или менее подходящих – «Интеллигент» и «Андрей Первозванный». Оба оказались пригодными, но только в заочных разговорах о токаре. В разговоре лично с ним самим никто не решался его так называть ни Интеллигентом, ни Первозванным.   
   Больше подходило всё-таки прозвище «Интеллигент». Потому, что он, когда говорил, ни одного слова у него не было не обдуманного. И ещё то, что все пальцы его рук были как бы предназначавшиеся для пианиста или скрипача.
   Пока другие судили и рассуждали: кто виноват, могло бы случившееся не слу-читься, смогут ли в самой лучшей автомастерской столицы государства отремонтировать по-европейски, изуродованное ли крыло заменят на новое (только вряд ли на такого же лазурноголубого цвета) Андрей токарь молча занимался делом. Принес необходимые инструменты и с осторожностью неихирурга выправлял  отогнутое лапой автопогрузчика во внутрь дыры.
  Когда Ира подошла с пустым термосом (а вслед за ней и полицейский), многое отогнутое было выправлено. Почему Ира и сказала:
  - Ещё немного и – готово, можно схватить сваркой!
 Андрей оглянулся, его глаза наткнулись на взгляд Иры и другого ему не оставалось, как занять позу внимательно рассматривающего (изучающего как бы конструкцию некой невидали) термос, что в обнимку одной рукой держит для него с некоторых пор совсем не «некая» красивая женщина.   
   - Он пустой, - Ира оправдывается как бы за эту пустоту термоса и сразу  предлагает. – Сейчоас принесу – воды, вижу  хочется?
   Андрею-то на само деле в эти мгновения очень хотелось невероятно огромного (не первый раз такое с ним при встрече с буфетчицей). Но если и всего-то ему достанется пить из крышки термоса воду, что Ира принесет для его «Спасибо!» -- тысячу раз «Спасибо!» судьбе за то что он вот-вот ее снова увидит.

                10
  Токарь пил «прохладну с гор  и т. д.» что не мешало ему разговаривать с Ирой. То, что вода была прохладной, а крышка термоса только что побывала в руке милой такой женщины конечно же больше всего было причиной тому, что все вокруг (до этого  скучное, серое, грязно желтое весело расцвело всеми цветами радуги.
   Не менее уважительной причиной тому, что мир вдруг расцвел, было то, что с волшебной красотой звучали все слова Иры. Когда весь разговор у них был сплошь из технических терминов и понятий. А тема – задана вдруг возникшей производствено-сварочной  проблемой.
   Не безучастным было и то, что разговор у них  технической терминологии, понимание которой   слету -- сопровождалось неминуемым все больше и больше уважением профессионалов друг другу.
  - У тебя какая сварочная аппаратура? – вдруг о таком спрашивает не кто-то. а буфетчица!
  Он ответил – что за «сварка» у него на «Иртыше». Сразу и понял: с ним разговаривает не обо всем на свете информированный дилетант, а знающий суть дела специалист. С кем интересно будет профессионалу и стоит разговаривать.
  - Хорошая «фирма» (это о сварочной аппаратуре). – Электроды? -- буфетчица перечисляет номера и названия хорошо себя зарекомендовавших заводов – изготовителей стержней для электросварки.
- Ты что, Ира, в этом?.. – старший механик жестом завершил свой вопрос. Одновременно и напомнил Андрею и ей, что кроме их двоих, сочувствуют от несчастья плачущему «Ситроену» здесь еще есть он, капитан и пребывающий в растерянности представитель «Торгпредства». -  Считаешь, что  такое тоненькое --  прямо таки жесть для консервных банок --   можно схватить электросваркой?
   - Можно, - за Иру ответил Андрей. – Если сварщик самой высокой квалифика-ции. А здесь, извините, «не по Сеньки шапка». Мне даже и притронуться электродом – было бы страшно!
  - А ты, Ира? – до этого буфетчица нравилась капитану «просто, как буфетчицыа». Вдруг  и еще в чём-то проявит она себя молодцом? – Взялась бы сварить? 
- И не такое доверяли! – не из тех Ира, кто  против при случае похвастаться. Но здесь рядом Андрей – ей захотелось чтобы знал он: в ней есть ещё и такое хорошее, о чём он пока что не знает.
 На самом-то деле он оказывается о ней знал столько хорошего (что не могло Иру не радовать) о чём она до встречи с Андреем и не догадывалась. О чём, если просто словам сказал бы он, -- Ира  ему бы не поверила. Но он словами ей об этом ни слова не сказал.
   Словами Андрей когда-то всего лишь просто попросил Иру терпеливо постоять там «хотя бы четверть часика» где она стояла. Чтобы он дал своему карандашу отдохнуть от неподатливых двух чаек ( сделать ему прежде всего заодно и карандашу с его «интеллигентными» пальцами – о чем и полсловом тогда сумел не проболтаться – (в такие минуты -- при  счастливейшем стечении обстоятельств -- тратить и секунды хотя бы на пустое, на какие-то слова?!) – о самом  радостном.
   Он тогда сразу попытается нарисовать необыкновенность красоты в том, что по какому-то недоразумению должно быть не только на теплоходе «Иртыш» самой обыкновенной молодой женщиной.
     Четверти часа им тогда не хватило. Но и полчаса оказалось мало. А на большее у Иры не было времени  -- спешить  надо было кому-то менять постельное белье и сразу же в кают-компанию. Готовить столы к ужину для командиров «Иртыша».
    Все никак не мог он понять и простить себе. Не допуская никаких рассуждений – неправильно, нет ли поступила она: когда засуетилась и только что не вырвала у Анлрея лист ватмана с незаконченным ее портретом.
   - Минуточку бы нам еще (до чего же дорогим для Иры это его впервые «нам»!) – пытался токарь себе и что-то конечно для Иры объяснить, нацелив острие карандаша на край  глаза в её портрете. – Не успел я сделать здесь красоту - какая у Вас на самом деле. Может, извините?..
  И было это его «Вы» - как вечная пропость, из глубины которой до «ты» - Ира и потом долго считала, не сомневалась даже – им никогда не выбраться.
Что и мы считали само собой разумющимся. Потому, что когда Ира смотрела на портрет, нарисованный Андреем и сравнивала  со своим отражением в зеркале, каждый раз делала один и тот же вывод. На самом деле в ней не всё такое же красивое, как на порете. И каждый раз   удивлялась: Андрей за какие-то минуты увидел в ней столько – будто не часы, дни, годы пристально смотрел на Иру. Он знал её и всё про неё всю его жизнь.
  Ира и всего-то узнала (конечно для неё важное) почему Андрей, после того, как она убежала готовить столы в кают-компании, не стал рисовать двух дружных чаек. (Они облюбовал топ ---самый верх – одной мачты для своего очередного передохнуть после их выкрутас над морем. Так весело и по-дружески они уступали место друг другу – сразу двоих топ не мог их принять, негде было их разместить.
    Андрею тогда как раз и хотелось на острее карандашом поймать саму динамику  «смены вахт» у двух пернатых. Удивительно грациозно  умеющих летать и проявлять свое  джентельменство. («Как можно после такого говорить: чайки не имеют ни совести, ни дувши – потому, видите ли, что они не люди!» -- из Ира обещала старшему механику и капитану: сразу после того, как накормит всех в каюлегкомысленных рассуждений Андрея.)
    Оксана случалось «на минутку» появлялась в каюте буфетчицы. Всегда интересовалась ее портретом. С разрешения хозяйки, брала рамочку с ним в руки – внимательно что-то молча в нем рассматривала.
 - Считаешь, похожа? – смешным казалось женщине пристальное внимание девушки и всего-то к нарисованному случайно, в спешке.
 - Нет. – и сразу дополнение к сказанному. – Не совсем похожа.
 - Чем?
- Вы конечно красивее, - с удивлением Ира услышала «суд младенца» - искреннее признание Оксаны.
Это было, по воспоминаниям самой Оксаны, когда-то. В ее самые счастливые – так она какое-то время думала – дни. До той беды – когда девушка чудо, что не умерла. К смерти когда – умереть она была готова.
 
                11

    Готовность погибнуть появилась у Оксаны – как потом и сама она в этом убедилась -- в самое неподходящее время. И даже более, чем неподходящее не только для нее одной (а чем вскоре  и убедилась к ее неописуемой радости).               
    Ни здоровье, ни самочувствие Петушкова с удалением от берегов Африки, вроде бы, ни на сколько не ухудшилось. Какое-то время всего лишь они оставались неопределённо тревожными. Затем с устойчивым, «стабильным» все в нём (без единой таблетки и ампулы всеисцеляющих лекарств!) -- как бы из единственного желания больного --  сегодня быть ни на сколько  хуже, чем вчера. А, по возможности, на столько лучше, чтобы Оксана это заметила и вместе с ним радовалась.
  У остальных – у старшего помощника капитана (временно он же и лечащий врач у Петушкова) и буфетчицы Иры (единственная имеет право больного кормить) – достаточно их удивления. Что желания матроса, скованного проклятой чумой, того и гляди станут реальностью: и разговаривать станет не хуже других, и побыстрее передвигаться к «вечно запертой» двери лазарета.
  Как и не только им не удивляться? Если вдруг – по не выявленным старпомом и непонятным для его консультантов-сециалитов причинам – изменения у Петушкова явно в противоположном от ухудшения направлении. Причём никаких лекарств больной который день подряд всё так же  не принимает.
   Страшный внешний вид у Петушкова  -- всё тот же. Но его самочувствие-то резко пошло «в гору»?
   Буфетчица – единственная кто приносила еду изолированному в лазарете – узнавали о чумном всё больше и вот-вот готовы будут считать заразного больного как бы и ничуть не больным. Ссылаясь, по крайней мере на то, Петушков  для самого себя пел то осторожно тих, то бесшабашно громко.
   И пел-то не грустное предпохоронное что-нибудь. И не самое подходящее в его положении «Эх, помирать нам рановато – есть у нас ещё дома дела!»
   Пел (когда у него, вот уж действительно «до смерти четыре шага» переполнен-ную оптимизмом песню, где такие, наприер, слова: «Увезу  тебя я в тундру!» и «Мы поедем, мы помчимся!»
   Старпом ни радиограмой, ни в телефоонном разговоре  ни словом не обмолвился с «большой землей» о сольных концертах  чумного. Не сумеют они там издали и в спешке по-настоящему оценить что же, в конце-концов, происходит в наглух запертом лазарете на теплоходе «Иртыш».
   Решат врачи скорее всего – профессора там и доктора наук – что у Петушкова начинаются пердсмертная агония с соответствующими галюцинациями. Начни старпом опровергать их диагноз – прочитают радиограмму, посмеются над лекарем-самоучкой и потом будут рассказывать его «глупую писанину» коллегам вперемешку с анекдотами.
   Не без основания старпом не верит во всемогущество чумы:  почему – сколько своего «усердия» ни прилагает – она  зверюга, но так и не может полностью ослепить Петушкова? Да, у него сплошь из гнойно-кровяных наплывов  места на лице, где были вовсю глазищи.
   С его слов, сначала он стал отличать свет от темноты, потом – безошибочно угадывать где включенный светильник у него над головой. Появилось и веселости столько, что однажды похвастался: вот-вот видеть, мол, буду все не хуже, чем до чумы. 
Вон и ходит, судя по всему, куда ему надо все увереннее. Ни на что не натыкается, не  падает. Ничего который день ничего не роняет – вернулись в руки и какие-то силы
  Или – взять другое. Губы у обреченного непременно умереть – никакие не губы! А язык, тем более, – никакой не язык. Прежде после пятой или десятой попытки сказать, у него получалось более или менее похожее на слово, короткую фразу. А теперь: переспрашивать почти и не приходится -   сразу понятно о чём его речь.
  Даже вон если  и песни петь пытается (о чём – сразу и окончательно старпом решил – докторам наук и профессорам на заикнется, не скажет и полслова).
   Желание, признался, перед смертью (если чума неизличим) побывать  не в родных местах (Петушков родом из казачьего Краснодарского края), а в тундре, где холодно и снег, снег, снег (о чём и в его песне – естественно).
   До чего же осточертела  ему  африканская жарища.
   Понятно и его желанье побыть вместе («тебя» и «мы» в его задушевной песне) с кем-то безымянным.  Тоже естественно -- после непроглядного одиночества в лазарете. Окажись на его месте кто-нибудь другой, - не пел, а скорее кричал бы, умоляя избавить его от карцерного одиночества.
   Невольно задумаешься: почему так и осталось тайной причина внезапного улучшения самочувствия у Петушкова? Не разгаданное даже и таким умницей, как старпом?
  Тайна обречена перестать тайной, если о ней знает не один человек. Если  знают её двое – тогда о ней узнает и третий, четвертый, седьмой, десятый. Через какое-то время о ней судачить будет «весь базар».
  В конкретном случае на теплоходе «Иртыш» причину внезапного перелома в самочувствии Петушкова знали двое. Один – строжайше изолирован: вдвое уменьшаются шансы у тайны перестать быть тайной.
   Но едва ли не главным здесь оказалось совсем другое. Просто не знали двое,  в голову им не приходило, что самое нужное обоим вдруг может считаться тайной.   
   Всего-то были у двоих желания, которые не могли бы не совпадать (превратившееся  у них в одно единственное). У Оксаны – сделать все (в том числе и самое немыслимое), чтобы снова Петя-Петушок стал таким. каким был всегда. А у него:  поскорее  избавиться от чумы и всего такого, что явно мешает ему стать нормальным и даже более того. Таким, чтобы наконец-то понравится необыкновенно милой девушке – лучше которой нет и не может быть на свете.
   Он успел написать в одном из писем старшей сестре всё-все, что знает и думает об Оксане. В ответ «на эту тему» ни слова.
   А как известно: молчание – знак согласия. В конкретном случае: самый понимающий неугомонного механизатора человек готова полюбить Оксану. Сестра на много старше брата-моряка, давным давно замужем – её ли мнению не доверять?    
   Оксана сначала о немногом хотя бы, что по ту сторону двери в лазарет. Могла судить лишь только по тому, что слышала от буфетчицы Иры. Каждому слову той она конечно верила.
   Настолько неутешительной вырисовывалась картина, что Оксана решила: про-явив  недопустимую недисциплинрованность, пойти ночью к лазарету – чтобы самой хотя бы что-нибудь узнать от самого неизлечимо больного. Пошла с уверенностью: это всего лишь обычное любопытство и а чем-то не совсем обычное внимание к человеку во многом (как в ту же ночь выяснилось – во всем, что может быть в человеке!) не просто хорошем, а очень и небывало хорошем. 
   Сразу же и выяснилось и другое. Окажись на его месте умирающей, Оксана бы себя так не жалела – до небывалого, до невыносимого ей было жалко заключенного в лазарете. И что оказалось даже и до слез -- с первой минуты, как только услышала через замочную скважену двери не его голосом его слова – ничуь не озадачило девушку.







   

                13
    Как раз к полуночи девушка выплакала всё слёзы, что скопились у нее за  день и за вечер. Заставила себя покашлить: убедилась, что и голос у нее готов к разговору с кем угодо.  В минувшую ночь она заснуть не могла до трех часов и теперь уверена – до утра сон к ней не прийдёт, если снова не сделает самого необходимого для неё и для «арестованного» в лазарете.
   После полуночи почти весь экипаж теплохода «Иртыш» спит. Бодрувствуют лишь двое в рулевой рубке и двое в машинном отделении – ходовая вахта. Кого они сменили, успели и душ принять и разойтись по каютам.
   Если из них кто не  заснул – не услышат как по коридорам и по трапам Оксана будет идти. Для большей уверенности в этом, она даже думала идти босяком. Но потом решила, что если каждый шаг будет строго контролировать, а где наиболее опасно – даже  и не дышать, у нее должно всё получиться как она задумала.
    Но и двух шагов от двери своей каюты не сделала, как зачем-то сама же и нарушила свой план. Сбило Оксану с толка из золотого света обрамление двери в каюту повара – Светланы.      Тихо-тихо затаившаяся пекарь постучала костяшками левой руки (вдруг будет громче, если то же самое делать правой рукой) – в чужую дверь. После такого стуканья, длилась почти полминуты сразу и сгустившаяся тишина.
   Так тихо было, что Оксана даже растерялась: «Неужели Светки снова нет до-ма?!»
    Светлана оказалась где и полагалось ей быть в такое время. Лежала в постели и в ру
ках очередное «лёгкое чтиво». Такого покупает и берёт она с собой в рейс не меньше, чем заядлые курильщики, пртаскивают в свои каюты коробок с сигаретами.
   Наверно, когда сказать больше нечего в их «разговоре» на высоких тонах, буфетчица Ира «тыкала носом» Светланку и в  её увлечение «легким чтивом».
   Чтобы удобнее было читатаь, под головой у Светки две подушки. На них места хватает не только для голову – почему и немного не полкравати свободно. 
- Садись! – пристукнула Светка там, где свободное место у её ног, а «чтиво» пристроила под подбородком. Приготовилась внимательно слушать.
Оксана села. Но перед этим кивнула головой: правильно, мол, подумала ты, Света, - я вот  иду к нему: нету сил, чтобы ещё сколько-то себя удерживать – не пойти и не побыть хотя бы и у двери, за которой он.
  - А я, как видишь, приготовилась, - берет Светка в руки «чтиво». – Вдруг снова своей койкой скрипеть всю ночь будешь – не даш мне заснуть!
  - Почти  до утра прособиралась вчера, но так и не пошла!
- Идёшь, а чума может успела сделать своё дело?
- Как?
  -  Да так – очень просто: на то она и Чума, - Светка опустила глаза на страницы книги и  вздохнула глубоко. Из-за чего перепуганная Оксана и вскочила на ноги.
- Уже?! – произнести, кроме этих трех звуков, у девушки сил  нет.
Неведомой мощи в этом коротеньком слове оказалось вдруг столько, что Светка выронила из рук «чтиво».
- Что с тобой?! – смотрит повар на пекаря и видит, что пекарь её не видит  – вообще не способна что-либо видеть. – Опомнись, ради Бога!
- Он умер?
- Откуда тебе взбрело ?
- Так ещё не умер?! – Оксана боялась на прямую спросить и всё-таки спросила.
- Да случись такое – весь экипаж бы знал!  Не только мы с тобой.
- Так ведь чума? – хотела пекарь, как было, пристроиться на прежнее место в ногах у Светланы. Сразу же  и передумала: некогда, мол, в гостях-то рассиживаться.
- Чума на то и чума, Оксана. Готовимся к  худшему!
- Если его не будет, - пытается перепуганная девушка вслух найти сама для себя выход из безвыходного положения. – Зачем тогда – мне  жить?!
- Что она мне говорит! Оксака, ты что? – впору было Светке засмеяться, но видит – нельзя. – Подними-ка свои глазки –дай в них посмотрю?.. У тебя  до такого дошло?!
 Оксана глаз показывать не стала: ни к чему, мол, если ты и без этого всё узнала. После этого – разве нужен разговор?
- Значит пойдёшь?
 Оксана в ответ молча кивнула. Разве не видишь, мол, что не могу не пойти?
- Осторожно только иди – как на кошачьих лапках.
. В ответ еще раз кивнула  девушка: знаю, мол, сама – так и делаю.
- И там, смотри, ни о чём громко не разговаривайте. И близко, смотри, к двери не подходи: не забывай – чума, будь она проклята! И выбрала зверюга такая: не на кого-то навалилась, а на какого хорошего мальчишку!
    Стоит Оксана. Даже  успела на ощупь найти дверную ручку – сейчас уйдёт. Но Светлана ее остановила.
- Оксана, я вижу, ты умная девушка, с хорошим сердцем – наверно даже лучше моего, - повар отложила книгу. Села на койку так, что голыми пятками уперлась в ковровую дорожку. – Что скажу, ты – я думаю -- поймешь… Пора и тебе надо понять.
  Обернулась Оксана и ждёт. Приготовилась: не понять если, то хотя бы запом-нить что-нибудь – над чем утром подумает и наверно поймет. 
  - Мужики с виду грубияны, толстокожие, а на самом деле только физически  сильнее нас, Оксана. Потом  сама в этом сто раз убедишься, - могла бы Светка сослаться на свой личный опыт, но как об этом говорить, когда Оксана еще  зелёная, совсем зелёная девчёнка. – Во всём, во всём остальном бабы сильнее мужиков!
     Если Светлана такое говорит – Оксана готова поверить. Но – зачем ей это знать?
- А на твоего Петушкова навалилась ещё и проклятая чума! – сплошь теперь Света говорит самое такое, что и Оксана могла бы сказать  себе. – Если там носом швыркать начнешь или в три ручья  слезы – не надо ходить к нему. Он тебя любит – у меня опыт и я умею отличать дурь и когда что от самого серца. Ты понимаешь меня? А кто любит – его обмануть нельзя!.. Дверь вот не даст ему видеть, но он по голосу твоему догадается – на глазах у тебя слёзы.
 Оксана кивнула. Понимаю, мол. На самом-то деле совсем-совсем немногое поняла.
  - Значит – его не обманешь, -- пришла на помощь неопытной «зелёной девчёнке» достатчно опытная молодая женщина. – Через дверь своим сердцем твоё сердце почувствует -- узнает что оно у тебя в бед. После чего для Пети-Петушка всякое там лечение, выздоровление – да пропади они пропадом!
   Теперь-то Оксана кивнула с уверенностью.
- Ты всегда будь его сильнее, Оксана! – Светка притопнула ногой – будто пе-чать поставила под только что сказанном. – Тем более теперь – когда проклятая чума у него!
  Светлана говорила  и такое, что юная пекарь не могла понять (чего и не скрывала). Смотреть, мол надо на любого мужика всегда с верху вниз и при этому его жалеть. Случиться может (на самом-то деле оба эти слова пустыми были, не нужными – потому чтои обязательно, и много раз и у Оксаны будет!) – когда ты под мужиком.
- Не забывай: ты женщина – значит и  сильнее любого мужика-дурака. Оказа-лась внизу – ничего не поделаешь. Всё равно -- со своей женской высоты смотри и смотри на него с верху. Тогда и увидишь – почему его надо жалеть.
«Света, понимаю тебя и не понимаю», - пробираясь «на кошачьих лапках» по коридорам и трапам Оксана хотя бы о таком успела подумать. – «У тебя наверно с четвертым механиком всё, как говоришь. Но у меня совсем другое с Птькой-Петушком?!»
       И всего-то: вместо «Петя» назвала его «Петькой» - а случилось похоже на чудо. Вдруг он стал на столько ближе к ней, что Оксана вдруг увидела: ни в чём Петька (мускулатуру его рук, ног и всего остального она – как ей подсказала Светка – не замечает охотно) – он её не сильней.
      После этого открытия, не сможет Оксана смотреть на Петьку (по-другому про себя она его ни разу теперь не называла) с верху вниз. Она видит: он оказывается ей равный на столько, что ни носу её шмыгать запрещать не надо и никаких (если нельзя?) не появится никаких слёзы. То и другое – чтобы выздоровлению от  чумы не мешали.

                14
     В подтверждение Светкиному убеждению -- что он действительно «хороший мальчишка– Петушков стоял, придавив ухо к двери, и слушал. Ждал Оксану.
    Многое в лазарете было предусмотрено. Там и «хранитель времени» закреплённый к продольной переборке  в распоряжении Петушкова (большие корабельные часы).
   Стрелка на них как только отшагала первую минуты после «ноль-ноль часов»  - он сразу и заступил на вахту у наглухо запертой двери.
   Мучительными были для него секунды, когда «вот она пришла Оксаночка и сейчас ему постучится в дверь!» Он даже зубами прикусил костяшки правой руки: они прямо-таки рвались постучать в дверь до того, как постучится она.
   Путаницу бы внесли его постукивания в хрупкие замыслы девушки. И – самое главное – изменилось бы непременно что-то в её постукивании. Оказалось бы вдруг ненужным что-нибудь, что Оксана заранее приготовила, принесла и вот-вот передаст первым своим прикосновением сквозь их разделяющей двери.
   С невероятной точностью было всё-все в первом прикосновении Оксаны к запертой двери (если даже немного, много ли чего-то или что оказалось не так – перечеркнуло что-нибудь или даже все им придуманное при ожидании – какое это имеет значение?)
- Я здесь! – вырвалось у него в ответ на её прикосновение к двери. На третье слово ( («Оксана») воздуха в легких да и сил не хватил – едва не все их в нем поглотила небывалая радость.
 Со временем этот перехват дыхания перестал ему досаждать. Но в первые три (может и четыри) их встречи у двери в лазарет, в нем обязательно ему непонятное что-то вдруг перекрывало дыхание. Теперь-то он знает причину (с хулиганским намерением помешало ему услышать самые первые слова Оксаны).
   Что именно и где – когда вроде бы всё свободно от легких в груди и до его губ – не даёт ни вдохнуть, не выдохнуть? Может специалисты анатому знают, а может и вообще никто ничего пока об этом и не знает.
    И потом вначале мешало ему и такое: одно дело, когда повторял имя Оксаны даже и вслух – когда рядом ни её и никого нет. И совсем оказывается по другому себя чувствуешь, когда она совсем рядом – вроде бы когда и тепло её проходит к тебе сквозь  неподвижность и непроницаемость лазаретной двери. 
    «Вдруг в её имени мой непослушный язык изуродует одну хотя бы из букв!» - не без оснований опасался Петушков. – «И это – когда впервые вслух назову Оксану по имени - Оксана!»
    Может и всего-то и двух минут не прошло, как начали они в полголоса переговариваться – вдруг само собой получилось. И он  впервые назвал её по имени, и оба этому не удивились. Назвал и назвал – ничего, мол, нет и не могло быть особенного?
    Все, когда в столовой «расправляются» с её очередной выпечкой, и командиры – когда им нужно у неё что спросить – пекарь для всех Оксана. Теперь наконец и Петя-Петушок будет обращаться по имени.
- Я вчера, Оксан, когда ждал тебя…
- Я, вот  знаешь, знала, что ждёшь, -- не дала ему всего сказать. Со своей откровенностью торопилась девушка. – Не понимаю почему – просто знала что ждёшь! И ругаю себя –что побоялась прийти к тебе!
Из всего, что ему  пекарь торопливо рассказала, он понял и «на ус намотал»: надо сделать, мол, всё, чтобы у Оксаны и нынешняя ночь не была (как вчерашняя) с бессонницей. Как сам себе это сказал – так и сделал.
     Сначала он её предупредил:
- У меня, Оксан, язык всё еще – не мой, какой-то чужой. Буду говорить медленнее – тогда понятнее  мои слова будут.
- Вот если бы нам дверь не мешала – говорить не надо было бы ничего. Без слов я бы все понимала.
 Он согласился: что оно бы так и могло быть. Но приходиться считаться с реальностью – дверь вот она, её ни на какой кривой телеге не обьедешь.
  В свою очередь согласилась и Оксана с вчера им придуманным. Они разговаривать будут  даже и тише, чем в  полголоса. Но для этого ей придётся все ему  говорить через отверстие для замочного ключа.
  Он со своей стороны отодвинул в сторону и «застопорил» крышечку такую же точно, что и с её стороны. Стоит ей то же самое сделать с её (то есть – с наружной) крышечкой – отверстие получится сквозным.
- Вижу  где всё это и сейчас уберу крышечку, - убрала и сразу в отверстие посмотрела. – Вижу наверно твою ладонь или палец!
- Это мой большой палец. – Сразу же палец и убрал. – Ты мне всё будешь говорить через дверной замок значит. А  я тебе – через щель над нижней дверной шарнирной опорой отвечать стану и что надо спрашивать. Шарнир недалеко справа от тебя.
  Сразу он и объяснил: почему ему нельзя разговаривать «через замок». От него в отверстии могут остаться такие бактерии, что одна или сколько-то при её нечаянном вдохе могут попасть в Оксану. Совсем другое, мол, дело: когда вблизи от щели над шарниром будет всего лишь её ухо.
- Но и с ухом своим, Оксан, держись от двери подальше!
- Так это в самом деле чума?
- Решили что она самая! Профессора ведь зря говорить не станут!
- Я не верю твоим профессорам и никому не поверю – так и знай!
- Но у болячек моих не спросишь: чума они или не чума? Кроме них в лазарете мне, сама видишь, разговаривать не с кем.
- Теперь со мной будешь разговаривать каждую ночь!
- Только не торопись, когда идешь по трапу. Сегодня видишь оступилась или спотыкнулась. Я сразу это услышал и узнал что Оксана сюда идет.
- Нечаянно получилось. Немного совсем оставалось – одной рукой стала дер-жаться за один поручень. – забыла, что он её не видит. Расставила руки по местам, как они были, когда Оксана оступилась. – А другой – зачем-то стала одергивать юбку? Знала ведь – не увидишь на сколько её нижняя кромочка совсем на пустяк выше колен будут, когда шагну с верхней ступеньки в твою сторону.
- Не надо, Оксан, поправлять ничего на себе. Пусть остаётся всё, как есть – во всём ты всегда всё равно красивая!
- Я знаю.
- Знай, Оксан, еще знаешь что?
- Если скажешь – буду знать.
- Совсем немного ты со мной побыла. Но я выздоровел за эти полчаса или сколько там – в десять раз больше, чем за все дни пока тебя не было!
- Не уйду я тогда от тебя до утра?!
- Уходи сейчас же! На лишнюю минуту задержишься – моё здоровье начнет исчезать. Тебе на работу с утра чуть свет, а ты не выспалась!
- Сейчас только прибегу в каюту – в постель и до утра «мертвым сном»!
- Буду знать, что Оксана сладко спит у себя, тогда, знаешь, что со мной будет? Завтра, когда прийдешь. Глазам не поверишь – на сколько от чума  избавилюсь.
- Говорят, весь ты в нарывах, чернее негра. А немножко большого палец твой в дырку  увидела – он вроде бы нормальный? Ни одного нарывчика нигде?
- На руках и ногах у меня – всё, каким и всегда было. А лицо страшное. На груди везде и немного нарывов на животе. И, говорят, сколько-то их на спине.
- Кто говорит?
- Старпом конечно. Что-то сколько-то наверно успела увидеть и буфетчица – моя кормилица.


                15
    После первой тайной экспедиции к двери в лазарет и назад, у Оксаны столько в голове, и в сердце, и в душе о заболевшем чумой! Они казалось бы только этим переполнены. И все-таки она сумела с благодарностью подумать и о Светланке. При этом вспоминалось только хорошее.
    Характер у Светки такой, что есть в нём и то, чему Оксаналеся даже и завидывала. Когда что нравится или не нравится – в половину чувств она своих не проявляет: всегда у Светланы всё и сразу. 
    «Вот это люблю», - нравится кому-то или нет моё откровенное высказывание – мне всё равно. – «А вот этого мне совсем нисколько не надо – ненавижу!»
    Такое наверно можно сравнить с горячей бурей в кастрюле с бульоном. Когда по недосмотру его сколько-то прольётся вдруг на огненно красную плиту.
    Что получилось после того, как пролилось – похоже на Светланкин характер. Что осталось в кастрюле – пускай себе кипит. Но что выплеснулось – готово сокрушить, уничтожить всё, что оказалось под  кипеньем-испарением и поблизости.
    После такого кипенья-испарения что останется?
    Лишь прозрачное серенькое пятнышко, сколько-то пятнышек.  Или – вообще никаких следов не останется. 
    Громит повар Светка четвёртого механика (через приоткрытую дверь в каюту механика почти все видно и слышно). Вот-вот руки и ноги из него повыдёргивает, а голову – открутит вместе с шеей.
    Всего-то час прошел. В той же каюте – хохот в два голоса. Возвращается Светка на камбуз и, когда говорит о четвертом механике, снова его называет «милый мой».
    Поёт, как ни в чём не бывало (вернее – в результате того, что вначале на драку было похоже) поёт себе, не мешая рукам чистить картошку: «Вот кто-то с горочки спустился – наверно милый мой идет?!»
   «Обслуга» втроём сидели – ужинали. (В тот день, когда перед утром у Оксаны было первое тайное свидание с Петушковым -- изолированным от всего и всех.) В   больше никого: все другие члены экипажа поели и разошлись по каютам или кто куда.
    За столом идёт спокойная дружеская беседа. Вполне мирная – после того, как буфетчица Ира совсем недавно Светланке устроила очередную головомойку из-за её седьмого или восьмого «гражданского мужа». Такой тарарам у них получился, что и каютный иллюминатор от них наверно отвернулся – от стыда не зная куда бы самому и вместе со стеклом спрятаться.
   По вине буфетчицы эта «давняя» неприязнь затянулась. А для Светки в её каюте тарарам – дело настолько прошлое, настолько обычное, пустяковое, что скоро и совсем забудется.
- Так  он там и разговаривает, и ходи – не ползает  на четвереньках или как-то ещё? – Светка расспрашивает буфетчицу о Петушкове.
-  О чём надо ему, спрашивает меня. Со мной разговаривает, когда завтрак, обед, ужин ему приношу. Разговаривает ещё со старпомом – больше ни с кем.
  Не только потому что тайна, а от чего-то более важного стыдно Оксане было бы признаться: Петушков, мол, нынешней ночью разговаривал и ещё с кем-то.
  Надо сказать – если ты всё еще честный человек. Но Оксана молчит – из-за трижды сказанном ей  ночью сквозь дверную щель: «Ни-ни!»
  Как только вспомнилось это ей предупреждение ли просьба больного (к этому слову добавлять слова «безнадёжно» ли «смертелно»  - сама себе Оксана запретила )  -- ей разу не стыдно стало. Ну ни сколько не стыдно! Почему и покраснела едва заметно.
  «Если это тайна и она только для нас двоих?» – убеждает себя девушка. – «Тогда какой может быть стыд?.. Когда случается такое  - не стыдно самой себе – наверно у меня к нему любовь?»
   - Как ты его кормишь? – даже это понадобилось повару зачем-то.
  - Не кормлю – сам ест.
  - Ему приносишь обед, завтрак и – всё?
 -  Приоткрываю дверь и одной рукой придерживаю, а другой за дверь ставлю ему суп в тарелке и этот  вот, как для все сегодня, фаршированный перец.
 -  Не из рук в руки?
 -  Ты что! На всё время он уходит подальше куда-нибудь от моих рук.
 -  Но ты говорила: там резиновых перчаток всё время не снимаешь?
 -  Не снимаю – так что? Ведь бактерии от чумы попасть могут на всё, что к нему ближе – на мои туда протянутые руки, если на них всего один раз дыхнёт!
  «Он сколько раз дышал и дышал через щель не только на мои руки!» - Оксана «задним числом» вдруг почувствовала на левой раковинке уха неощутимыми оказавшиеся ночью выдохи больного.  «И вон сколько времени – пока мы говорили – так было!.. Теперь я что - больная?. . Нет, ни сколько от него не заразилась – почему нигде ничуть не больно…»
  - Так может, Ира, ты всё равно успела заразиться? – испуг во всё лицо Светланы. – Просто пока ничего такого на тебе нигде не видно?
 - Может быть… У чумы, предупреждали профессора старпома и он говорил мне, сколько-то дней скрытый этот самый – как там его? – инкубационный период. «Следила чтобы, - старпом и сегодня говорил мне об этом. -  За самочувствием».
- Петя-Петушок этого не знал – не следил за собой, - не скрывает Света как у всех на глазах умнеет в смысле профилактики. – Вон даже с бригадой рекорд успел установить!
   Ира кивает головой. Вспомнила, как и она поздравляла Петушкова – перешагнула их бригада через двести пакетов за смену.
- Ставишь ему все тарелки на пол?.. Почему не дали Пете-Петушку одну хотя бы резиновую перчатку? По-человечески тогда было  хотя бы немного?
- Первый раз когда с тарелками к нему пришла – ставила их за дверь на пол…
  До этого слушала Оксана все и почти спокойным в ней было сердце и остальное. Но столько слез вдруг хлынуло из нее – никакими глазами их не удержат! – когда педставила себе тарелку с фаршированным перцами на полу там где-то. Она и все знают на каком полу – как бы и не для живого человека.
  «Если человеку покушать –никогда ему под ноги на пол не поставят!» - слёзы вон уже вот-вот хлынут из глаз Оксаны, а ни платка, ни платочка для них – руки сколько ни мечутся  – найти нигде не могут. – «Значит, как все мы, -- его  человеком не считают?!»
  В пол уха слышала (готовая вообще ни от кого ничего не слышать) как буфетчица объясняла:
- Это когда первый раз ему принесла – на ужин как раз надо было – сначала на пол ставила. Теперь он к двери придвинул стул – до него дотягиваюсь рукой. На нём умещаются все тарелки и тарелочки.
- Каждый раз пустые – но всё равно заразные! – тарелки уносишь мыть?
- Ни одной! Старпом сказал: пусть их, мол, и целая гора в лазарете насобирается – ни к одной не притрагиваться!
- Куда их все потом? Поразбивают в черепки и выбросят?
- Ни одного черепка -- никуда! Наверно вместе с ним и похоронят. Или – глубого-глобоко закопают где-то в горах.
- Ну да. Есть же где-то – как их называют  к чему веками не притрагиваются – чумные могильники. Где мёртвые, все что вместе с ними было закопаны.
  Эти последние слова – для Оксаны были, вот уж действительно, как острый нож по горлу. Но только он и резал, и колол сразу везде: грудь, голову, руки, в обе пятки и даже в каждый пальчик на ногах. И от этой болии-страдания становилось ей как раз на сколько надо легче.
    Без этого нож  – и колющего и режущего – (девушка не сомневалась) было бы не только ей, но и всем хуже. Только нож и не дал вырваться из ней ни одному правдивому слову о происходившем ночью, ни крику с какими угодно словами. И такому – что загремела бы вся жилая надстройка теплохода «Иртыш», а  все, кто в ней, не знали бы куда им бежать.
 - У меня тесто! Посмотрю – что с ним, -- на  самом-тто деле Оксана убегала от того, что не могла, у неё сил не было такое слушать о том, кто в лазарете один на один с озверевшей чумой.
  «Он для них совсем никакой!» - слёзы рвутся из Оксаны. Мешают, не дают ни о чём думать, кроме лазарета и кого там держат взаперти. – «Для них от всего лишь то, что придётся положили в глубокую яму на черепки из немытых тарелок. Таких же черепков сразу набросать на его лицо и везде-везде руки у него и ноги!»
  «Нет, под ним и сверху на Петьке никаких черепков не будет! Их набросают на дно ямы --  под меня половину, а другой половиной пусть засыпят меня. В яме я буду лежать мёртвая! Он жить останется – вот увидете!.. 
   И это какой длинны пришлось бы копать ямищу, если у него рост на много выше среднего. Плечищи – если не как у былинного Ильи Муромца, то и не на много уже.
  А для меня --со всякими тарелочными черепками – и маленькой могилки хва-тит!»
   Специально пока не мерились они. По предварительной оценке Оксаны: ма-кушка её головы скорее всего будет вровень с его подбородком, а если ногами и всем остальным будет она тянутся – лбом прикоснётся  к его губам. Но теперь-то всё это разве имеет значение?.
   С именеам Петька (его рост ли укоротился, Оксану ли что-то заставило вытя-нуться – в один миг подрасти. Бесспорно – по-другому никогда и не будет – они теперь глаза в глаза (у кого какой рост – значения перестанет меть).
   Произошло чудо -- и девушка знает почему не произойти этого чуда не могло. Спасибо мудрой Светке-Светланке с ее богатым житейским женским опытом.               
   Кто-то из доморощенных юмористов (может не один, а вдвоём или втроем) обратил внимание, что у прибывшего на теплоход «Иртыш» молодого матроса забавное сочетание: Петушков Петр Петрович. Даже и особо думать не надо: вот оно и готово «уличное» в пределах судна прозвище Петя-Петушок.   
   Скорее всего потому что именно такое нисколько не соответствовало внешним данным (но данным его характера очень даже и соответствовало) – прилипло прозвище так, что не отлепишь. А может и потому, что у юмористов иного уровня  склада ума – недосуг было выдумывать во всём соответствующие прозвища вновьприбывающим на «Иртыш» членам экипажа.
   Оксану как раз и устраивало. Для всех он – обыкновенным Петей-Петушком пускай останется. И только для неё одной (сам он конечно потом-потом когда-нибудь узнает) будет с чудесным именем Петька.

                16

     Имея дополнительные обязанности (вот уж действительно: как среди лета снег на голову) лекаря-самоучки, старший  помощник капитана был вынужден ломать голову над им обнаруженном чуде из чудес. Никакого ухудшения здоровья у переполненного бацилами чумы – вольный перевод заумного диагноза специалистов на язык из обывательских терминов.
     По мнению старпома всё происходит вопреки ихдиагнозу.  Больной с каждым днём (если не с каждым часом) чувствует себя всё лучше и лучше.
   Что подтверждается информацией, что поступает старпому лично от самого Петушкова. Что и без малейших искажений сути информации из авторитетнейшего  первоисточника в виде радиограммы с подписью капитана и получают врачи-специалисты.
    Так нет же -- снова и снова запрашивают с берега: можно ли улучшившееся здоровье больного считать достаточно стабильным. Будто не знают, что самый здоровый человек не решится утверждать, что завтра вдруг не почувствует себя хуже. 
   Надеемся, мол, - другого и не придумаешь в ответ, когда больного воочию не видел. Живешь надеждой и верой: скорее всего таким и остается здоровье больного завтра, каким бы ему самому хотелось. 
  Или старпом, имея  более подробную информацию о происходящем, не имеет права на собственное  мнение? Только потому, что стало незыблемым – «Со стороны – видней!» (старпом влизи от болного, а у врачей-специалистов позиция более выгодная – они за сотни и сотни километров от заболевшего чумой)?
  И должно быть поэтому, например, для них не может иметь значения такая мелочь, как едва уловимые  изменениями в голосе  Петушкова. И подобные этой мелочи, о которых у стапома дополнительную информация от честной добросовестной буфетчицы Иры: весёлым стал наш больной, мол,  малейшее что смешное – от души смеется.
    Да если одно только взять: песни там про оленей, тундру и какие-то ещё то и дела сам себе поёт? Что и многое другое  –  разве не говорит в пользу предположений старпома?
   Не знал старпом (откуда судоводителю штурману знать об этом?) что среди медиков бытует: самое исцеляющее средство при любых болезнях – слово лекаря, врача. А старпома сама жизнь заставила открыть эту самую «Америку». Причём открытие это сделать на много-много позже после того, как она была открыта врачами.
   Почему старпом так и старался при каждом очередном общении с изолированным в лазарете поговорить с ним подольше  - всё равно о чём. Даже если и всего-то  на вечно интересную тему о погоде.
    Радист принес официальный  Московский прогноз погоды, - для судоводителя это важно. А для матроса такие подробности – ни к чему. Но Петушков эти подробности внимательно слушал (судя по его уточняющим вопросам) – сказывалось то, что на теплоходе «Иртыш» с каких-то пор он лучший рулевой.
    Узкости ли (канал, пролив какой), швартовка при любой погоде в каком угодно порту – неотлучно капитан судна обязательно только на ходовом мостике. А в рулевой рубке всё это время за штурвалом никто иной, а только матрос Петушков. К таким вещам, как погода- не погода отношение у рулевых своеобразно профессиональное.
    - Прогноз из Одессы, - старпом и об этом рассказывает больному. – копия Московского. Но конечно с уточнениями для каботажников – по районам в пределах Черного и Азовского моря.
    - «Водораздел» в Чёрном всё тот же зимний по линии Турецкий Синоп – наш Крымский мыс Сарыч даёт себя знать?
- Как всегда. На сегодня (теплоход «Иртыш» подходил к проливу Дарданеллы) шторма сплошь в половине моря в сторону Кавказа. А в той, что ближе к одесситам – как всегда в таких случаях -- вполне терпимая зимняя непогода.
- В Новороссийске  Бора?
- В полную силу. Порт суда не принимает ни под погрузку, ни на выгрузку! – подтвердил старпом высказанное из-за двери лазарета. Сразу и уточнил, что капитан бьется-добивается, чтобы госпитализировали больного в первом (из ближайших от пролива Босфор)  советском порту. Что поддерживается прямая связь с Ялтой – портовики готовы принять «Иртыш» сразу даже к пассажирскому причалу.
   Вынужденная словоохотливость старпома явно была на пользу Петушкову. Беды (как он и ожидал) не случилось (не могло и случиться).
   Неожиданным было бы для старпома  --  узнай он, что его задушевные беседы всего-то светлый ручеек в тот водоем, без которого мельничное колесо выздоровления и с  места бы не сдвинулось. Что хрустальной чистоты в тот водоем вливается поток такое же необходимое для «мельничного колеса»  ночью – при тайных визитах Оксаны к Петьке.

                17

    На другой день, после первой встречи Оксаны и Петушкова у запертой двери случилось многое что-то само собой разумеющееся, но кое-что и неожиданное. Причем одно из случившегося происходило, правда, не в прямом смысле «днем» -- а   однпосле полуночи. В самом начале очередных суток – и не для одной Оксаны из всего случившегося было самым тревожным и нежелательным.
   В обед старший механик и первый помощник капитана «учинили» очередной допрос:
- Как там наш Петушков живёт-поживает?
- Не хуже, чем вчера, я бы сказала.
-    Говорить стал хуже -- лучше?
- Принесла завтрак, просунула за дверь – услышала еще одно «Спасибо!». Из дальнего-дальнего угла откуда-то говорил.
   -    Вы утром так и не здороваетесь?
   -     Старпом строго-настрого запретил ни слова ему не говорить даже  здороваться . Догадается наверно что больной меня благодарит – неприятности будут у Петушкова!
  - А второе тебе «Спасибо!» - за что? – первый помощник не оставил без внимания случайной  оговорки.
  Буфетчица подробно рассказала о том, как заболевший чумой попросил принести ему хотя бы и осколочек  зеркала – у  него там в лазарете не во что посмотреться. Ира поворачивала ключ в замке (запирала  дверь), когда снова услышала  голос Пыетушкова. 
  - Подошел он к стулу где завтрак ему – и увидел зеркальце. У меня в сумочке другое есть – немного поменьше…
  Примерно то же рассказывала буфетчица и в столовой. Потом что-то отвечала на вопросы Оксаны. А другим при этом  было у Иры – избавиться чтобы от нового ужасного в её  памяти после очередного двухминутного пребывания у двери, за которой Петушков умирает от чумы.
В нормальном казалось бы состоянии Оксана пошла на очередную встречу с Петькой. Правда, уверенности в том, что она решительно во всём не сегодня так завтра станет сильнее всех  мужчин и парней -- почему-то было  меньше, чем вчера.
  Понадеялась, что и без «бабьего» разговора о мужиках со Светкой у нее все равно было бы не хуже. Так оно вроде бы все вначале и получалось.
- Здравствуй! Это – я! – было самым первым у неё. – Пришла вот.
- Здравствуй, Оксан! Я знал… давно слышу -- ты идешь!
-    Услышал как я запнулась за  верхнюю ступеньку?.. Зачем-то по трапу заспешила в самом конце! А зачем спешить – если пришла?!
- Нет, Оксан. Я так тебя ждал, что когда,  представляешь, ничего и не  слышал – видел как ты «по-кошачьи» подошла к трапу и, оглядываясь, обеими руками ловила  поручни!
- У тебя – гора фантазии!.. Но я действительно по-кошачьи подходила к трапу и оглядывалась когда сухватилась за поручни? Как будто и в самом деле отсюда всё  видел?!
- Шла осторожно-осторожно – и  всё-таки запнулась. Какой: левой или правой ногой?
-  Не помню.
-  А то говорят – не помню точно как на самом деле говорят, но вроде бы: если правой ногой запнулся – удача впереди, левой если – быть беде.
-  Давай думать не об этом. Давай, как я, -- только о хорошем… Тогда и счастье будут!
-  Почему «будут», Оксан? Я давно самый счастливый. Знаешь с каких пор?
-  Как только меня увидел?! – смеётся Оксана.
-  Нет, не угадала! Когда увидел – счастье только началось.
-  А когда кончилось?
- Оксан, смотри у меня! За такие шуточки получишь!
- Молчу и слушаю.
- Когда я поверил, что от радости человек может в самом деле вдруг умереть.
   -    Как это?
- Я, наприемр,  -- потому что не смогу дышать! Задохнусь – и всё…
   Он ей рассказал то, что и без его рассказа Оксана знала и часто вспоминала. О их едва  не «аварийном столкновении на встречных курсах». Когда ей надо было по трапу спустится на причала, а он оттуда поднимался на палубу «Иртыша».
     Матрос Петушков  сделал всё возможное, а заодно и невозможное – чтобы предотвратить столкновение. Запрокинувшегося не только головой и грудью через леерное ограждение – матроса чудо какое-то удержало и он остался на трапе, не кувыркнулся на бетон причала.
     У Оксаны было безвыходное положение: никак по трапу на очередные две-три ступеньки не спустишься, не притронувшись к Петушкову. Не знала конечно -- что от её это прикосновения бравый матрос и замер и задыхался (до сих пор тайна для него – почему такое случилось и вдруг) и в следующее мгновение готов был умереть (от радости ли счастья – ему-то какая была тогда разница?!)
     Бумерангом случившееся тогда в Триполи Ливийском перелетело немного не через всё Средиземное море и так ударило, что Оксана закачалась, как едва не скошенная былинка.  Только чудо ее спасло – не упала навзничь. Успела отвер-нуться от лазаретной двери и, скользнув по ней спиной у неё же и села на голую палубу.
    Ноги сразу догадались: им есть куда, но сейчас нельзя по-привычному вытягиваться. Оксана их никуда от себя никуда не отпускала. Как попало обняла – заодно было бы хотя бы за что-то держаться, не дать себе с рёвом опрокинуться  и  на бок?
    - Оксана, что с тобой?! – и в щель над шарниром громче вдвое, чем Петушков себе разрешал до этого, его голос. – Оксанка! Оксан!
   - Я никуда не уйду! – наконец еле слышное от неё.
- Ты что, Оксан?! – это и этому подобное раз десять он повторил. Ему в ответ одно глупее другого: «Нельзя мне, я не хочу уходить, пойми!»; «Ни шагу не сделаю от тебя!»; «Не уговаривай – слушать не буду!»; «Мне теперь и не шагнтуь – стоять на ногах не смогу!»; «Утром впустят меня к тебе – вместе умрём!»   
                18

    Если согласимся, что в основном и главном повар Светлана права. Но случается должно быть иной раз: даже и не только у могоопытных мужчин мужчин,  у обыкновенного, например молодого моряка и хотя бы на час-другой – он сильнее умом и самой не глупой девушки.
   - Я сейчас, Оксан. Подожди минутку! – просит Петушков. – Успокойся! Делай что-нибудь, чтобы успокоиться!
   Возник и мгновенно созрели оператвно-сртатегический план и уникальные тактические приемы для его осуществления -- в голове-то умирающего от чумы. И почти мгновенно оказалось то и другое  настолько глубоко продуманным, что все от начала и до конца блестяще у них и получилось.               
  Не было в лазарете зеркала и многого другого очень и не очень необходимого. Но таки был телефон.
   Глубокой ночью вдруг телефонный звонок в рулевой рубке.
  - Рулевая – слушаю! – привычное бросает в телефонную трубку вахтенный матрос.
  Телефонный разговор затянулся - могло бы возникнуть у второго помощника подозрение, что разговор не служебного характера. Но матрос «не лыком шит»: своим разъяснением опередил вопрос вахтенного штурмана.
  - Из машины звонили. Спрашивают: «Буженину повариха нам оставила на завтрак или снова рыбные консервы. До конца вахты еще о-го-го, а они там проголодались что ли! О завтраке думают...
   Как подсказано было Петушковым: не сразу же, а вскоре попросился матрос отлучиться «по нужде». А сам в мгновенье ока оказался  в каюте Светланы. (Упомянуто слово «око» не случайно: в этой каюте взору матроса как раз досталось за что зацепиться – на  что готов был всю жизнь смотреть и чем любоваться.)
   Выключючатель в каюте поварихи был там, где и в большинстве кают на «Ир-тыше» - вблизи от двери. Так, что матрос мог бы всё сделать, оставаясь в коридоре. Через приоткрытую дверь включить свет, повариха конечно проснется – и сказать ей всё, что надо.
   Матрос включил свет. Но Светка не проснулась, а только с одного боку перевернулась на другой, стянув голой рукой одеяло от переборки.
  По инерции оставаясь какое-то время деловым и спокойным, вшагнул молдень-кий матрос в чужую каюту – и чуть не задохнулся. Нет, не от Светкиных любимых духов, а от кое-чего и сразу так много что  увидел в её постели.      
  Скорее всего всё по той же инерции (разум от удивления или испуга не успел перекючиться) дёрнул своей ручищей красавицу женщину за ногу. Почему и так долго был потом как истукан – остолбенел.
  По другому и не могло быть: нога ему знакомой поварих оказалась необыкновенной – хотя бы потому, что была голой по дальше некуда. Взор в это самое «некуда» вцепился (запутался ли) так, что молоденький матрос в один миг забыл все слова, что знал по-русски и заодно и те немногие английские, что пришлось выучить в мореходной школе Пароходтсва.
  - Что тебе – зачем припёрся? Не видишь: на мне ничего – даже и трусов нет, а ты за ноги  дёргаешь?!. Что пялишь глазищи куда не надо?! – спросоня поварихи не успела как следует рассердиться.
  Но глупость женская уже полностью восстановлена. Почему сразу же и не может понять (наверно и все женщины такие!): матрос не мог бы – сколько ни старайся – не пялить глазищи на живую голую бабу. Как может быть и любой другой моряк – окажись тот на его бы месте. Тем более – на такую «фигуристую» как  повариха.
  Бабам никогда не понять самого простого. Что женщина видит у себя свое каж-дый день (каждый вечер и каждое утро – как минимум), на то же самое мужику достается (да и не каждому) смотреть изредка.
  Видел матрос голых баб. Но такой, как повариха  (ни во что не одетая и от него совсем рядом: руку протяни -- притронешься к ней!). Когда и в самом деле  никаких для виду хотя бы и плавок из тесемочек не ней нет – как это по-нормальному бывает на любом пляже!
  К тому же вдобавок и ночь безлюдная: дизель постукивает где-то глубоко под палубой так, что начинаешь сомневаться. Для кого-то он электроэнергию вырабатывает? Может и никому не нужную, кроме самого двигателя.
 А Светка в этаком безлюдьи ещё и вдохновила молоденького матроса беззлобным своим упрёком: «Голую бабу что ли никогда не видел!»
Упрекая, неловко  искала она у себя за спиной одеяло. Найдя, еще более неловко стала  им укрываться – сначала укутала пятки ног (может потому, что матрос был к ним ближе, чем ко всему остальному - включая «самое интересное» для него у голой женщины.
 На какие-то мгновенья он увидел голой и всю как  есть вторю  ногу и сместе с ногой то, на что (по мнению поварихи) ему не надо бы ни  секунды «пялить глаза» - из-за чего она и так торопится под одеяло спрятать свое голое всё-привсе.
   Путаясь в бестолковом одеяле, Светка сдержанным по громкости и в то же время  резким голосом  потребовала:
 – Отвернись!
  Глаза матроса на сколько-то успели насытиться. Определённое влияние было и от командирского прямо-таки металла в последнем слове поварихи.
  Когда матрос отвернулся, ему  вспомнаться начали кое-какие слова, только что услышанные от Пети-Петушка. Из неумелого их набора мямлившим вахтенным матросом Светка поняла, что причина была серьёзная – из-за чего матрос прибежал из рулевой рубки и отважился дергать её за ногу.
- Халат накину и тапочки – где они у меня! – через минуту у них там буду, - пообещела она прибежавшему из рулевой рубки. Сразу же и добавила ему по-командирски: - Уходи! Осторожно дверь закрывай – смотри не хлопни, как сумасшедший… Не разбуди еще кого-нибудь!
  Уходя и осторожно закрывая дверь, матросу досталось услышать справедливое в полголоса ворчание в его адрес.
- Мог бчы и не входить в каюту – из коридора мне что надо сказать. А то сразу приперся в каюту и дергает за ноги! Видел же наверно, что я  и без трусов? – хорошо, что Светка мгновенно ориентируется и знает с кем из мужиков как надо разговаривать.
          Именно потому, что у Светки не было ну хотя бы чем-нибудь прикрыто что матрос видел впервые – молодого моряка (вроде как с перепугу)  и внесло в её каюту. И он от этого же едва и совсем не забыл зачем прибежал. И сначала-то по-нормальному (так и осталась неколебимой в этом его уверенность) пытался будить повариху. Потом из-за ее голой руки и разного другого в его голове пошло-поехало все наперекосяк. До того, что повариха вынуждена была повторно говорить ему своё «от ворот поворот».
  - Мне все понятно – уходи. Сказала тебе русским языком: отвернись и уходи! – вынуждена была Светка второй раз втолковывать «глотавшему слюнки» матросу и доверчиво объяснять: - Мне же поскорей одеться надо.
Без такого доверчивого тона – Светка знала – не обойтись. И видела и чувствовала как закипает у матроса его молодая кровь.            
   Но всего лишь закипанием это было – а не первым по-насоящему мужским кипением? Если матрос даже и до конца вахты полон был Светкой – никем и ничем больше.
      Реальное из только что происходившего переплеталось и путалось то и дело  с выдуманным до того сладким желанным (хотя бы и фантастическим) для  матроса, измученного воспоминаниями о только что происходившем, что он и  концу вахты не сумел решить – как ему теперь себя вести при встречах с поварихой. Как быдло всегда – до нынешней ночи? Делать ли всё, чтобы с ней не было и случайных встреч? Извиниться ли – сразу после  обеда лишь для этого пойти и через дверь заглянуть на камбуз?
   Но за что извиняться – если он сам-то ничего не придумал? Ему пришлось идти и её будить по поручению Пети-Петушка? Нисколько ни от какого-нибудь невтерпеж среди ночи ему захотелось на голую Светкау смотреть и смотреть?
   Это потом он хотел и хотел смотреть на всё у нее. Внимательно смотреть и чтобы долго. Набиралось в нем стремительно желание – зачем от самого-то скрывать? -- и не только смотреть на Светку и на ее полуискомканную постель, забыв и о вахте – святая святых!
    Извиняться перед поварихой – здрастье! – за то что она такая красивая.. глаз не оторвешь? Так никакое  не его открытие – весь экипаж это знает. Все знают и о её «романе» с четвертымы  механиком (до того мужиком что надо – вот уж действительно будто они друг для друга и родились).
   Что прикрикнула на него повариха и выгоняла из своей каюты? На её месте и любая пожалуй бы так поступила. Сам и виноват, что не догодался этого сделать до ее «Уходи и дверь осторожно закрывай!»
   Плохой считать повариху за то,  что не захотела  понять в нём что-то (что он и так сам до конца вахты не и понял).
     Плохим конечно было: командовала им, как вахтенный штурман – будто он её подчиненный. Сразу же и это плохое забывалось, как только зрительная память ему выдавала: повариха в своей постели отбрасывается от одеяла сначала правой, а потом и левой ногой – голыми до дальше некуда!
    Была и ещё одна проблема. Но с ней-то к концу вахты  молодой матрос таки справился). Велик был соблазн: похвастаться – рассказать не только в узком кругу приятелей что и какое успел он увидеть у поварихи.
   Но сразу, как расскажешь, спросят и придётся признаться, что при этом он был истукан-истуканом -- всего-то «слюнки глотал».
    Значит: никому, как есть, о поварихе ни слова ни о хорошем в ней, ни о плохом. Язык, что называется, на замок.
    И до чего же замок этот оказался тяжелым! В спецзавтрак в пятом часу утра (была буженина вкуснейшая и горячая картошка «по-чапаевски» в мундирах) язык во рту не чувствовал всей вкуснятины съедаемого молодым моряком. Считать можно – что и не  помогал зубам готовить из картошки и буженины более или менее пригодное для молодого требовательного желудка.



                19

Не через минуту, а через полторы-две появилась тогда Света как раз там, где нужна была её помощь. Идёт к Оксане с протянутыми вперед руками.
  Ей в ответ зарёванная пекарь свои руки убирает с согнутых колен и прячет за спину. Скажи Света самое необходимое и общепринятое в таких случаях «Идём!» - реву взахлеб и слез только бы прибавилось.
   Что-то в ней мгновенно проснулось из непостижимо женского. Она сначала почти шопото в самое ухо сказала: «Уходим отсюда, Оксана!»
   Отсюда уходить – значит не просто от опостылившей запертой двери. Но от горя, что и с обеих сторон от двери, и повсюду – куда ни посмотрит Оксана.
   После «Уходим!» когда Света притронулась к плечам Оксаны, та сразу и вы-свободила свои руки из-за спины. Руки повисли до палубы такими, что Света сразу поняла: в них, как ив ногах Оксаны, считай нет никакой силы.
   Но решение принято и Оксана делает всё, на что ещё способна, чтобы сильной энергичной женщине поднять зарёваную и заикающуюся от горючих слез не кого-то, а её – Оксану.
  В четыре ноги, но от этого, скорее всего, и не получалось идти по-кошачьи тихо, женщина и 
 девушка в обнимку одолели оба трапа и оба коридор на пути от лазарета к двери в каюту пекаря.
   «Одолели» - не то слово! Преодолели они на этом пути не только ступеньки трапов и неудобные по вороты в коридорах – этой, считай, пустяки. В сравнении с таким: вдруг «опомнившись», Оксана вырывалась из рук Светланы и пыталась вернуться к двери в лазарет. Светы – всего-то на небольшую часть их восхождения на Галгофу.
    Главными союзниками Светланы при этом были ноги Оксаны. Как никогда оказывалось то, что на них девушка без чьей-либо помощи не могла уверенно стоять – на таких ей ни убежать от Светы, ни вернуться без чей-либо помощи на палубу хотя бы где лазарет
     По пути кого-то (и не одного) нечаянно будили и тот неохотно расставался с первым, самым глубоким и сладким сном. Но кто проснулся вдруг в начале второго часа после полуночи, сразу же и начинал думать, скорее всего, что разбудил его какой-то кашмарный. Такой, что к счастью проснувшегося, ничто из того  сна ему не запомнилось.
   Что он проснулся не от чьих-то всхлипов и шагов в коридоре. Что, если сон разбудил – поскорее пусть возвращается и помогает поскорее заснуть.
   Светлана и помогла раздеваться Оксане, умело в кровать уложила и своими руками на всю длину (знала как немало для девушки это значит) вытянула её ноги. Но ушла не сразу: только после обещании Оксаны, что ни к двери в лазарет не вернётся, Бога и всё на свете просить Бога о единственным для чего она живёт (сделали чтобы так, чтобы – если без этого нельзя - и она умерла от чумы). Обещала Оксана, заикаясь и путая слова: из своей каюты и шага не сделает, пока Света ей не разрешит. (Иначе – пригрозила ей Света – будут начевать они вдвоем в каюте пекаря. Повар будет спать на палубе. Не на голой – принесет постелить на палубу необходимое из своей каюты.
   А Светка такая – Оксана оказывается все-таки была способна и о чём-то ещё, кроме умирающего в лазарете, помнить –слов на ветер не бросает.
   После такого, Оксана просто не могла снова и снова  не восхищаться своей матерью: «До чего же, Мама, ты права: много ещё и в самом деле глупости в голове у твоей доченьки Оксаны! Так много, что и  сама теперь вижу!»

                20
               
  Главной глупостью у Оксаны было для самой себя (конечно и для того чтобы легче было  Петушкову) придуманное очень простое и легко осуществимое. При этом секретное, тайное – почему сама девушка ею придуманное глупостью никак не могла считать. Хорошего в том, что придумала, сразу же и приступила к реализации – ничего нет. Просто она в безвыходном положении – поэтому и решилась на единственное, что в состоянии сделать.
   Светлана с утра делала вид, будто минувшей ночью особенного ничего не произошло. Никто за ноги ее не дергал среди ночи, не будил, не ходила она к двери в лазарет и оттуда не тащила свою помощницу где волоком, где на себе и потом, как беспомщного младенца, укладывала спать. Но только после обеда – видит, что Оксана достаточно вменяемая – решилась на доверительный разгоовор.
   Заняты мы работой на камбузе – дело серьезное. Разговор как бы у нас, мол, между делом и к тому при полном доверии друг к другу.
- Только представь, Оксан, если Петушков и всего-то догадаеся что было с тобой ночью, -- у Светланы вроде бы всё внимание тому, как она моет протвинь.
«Как это он догадается? – Оксана в недоумении. – Если не видел ничего? Слышал если – то совсем немного. Из того, как она швыркала носом, уткнувшись в дверь лазарета. Может и два-три слова из тех, что полушопотом произносила Света, когда уговаривала свою помощницу идти в каюту спать…»
- Представь себе, Оксан, как ему  от страданий твоих  станет больно?! Больнее -- чем от проклятой чумы!
 Недоумения у Оксаны уменьшилось – она внимательно слушает, забыв скблить разделочную доску.   
  - Ни слова твоего, ни полслова не услышит он – ему их не нужно. Сердце ему подскажет о твоих слезах на глазах и на щеках. Ты что – до сих пор не понимаешь как он тебя любит?
   После такого вступления Светлана своей помощнице напомнила в который раз. Что мужчины всегда были не сильнее женщин. Что каждая девушка свободно может веревки вить из любого парня. Всегда надо  об этом помнить Оксане.
   Юная пекарь пообещала не допукать подобного, что было ночью, ни при каких обстоятельствах «нервы не распукат. Если от такого станет больно ещё и сердцу умирающему от чумы.
  Если Оксану он любит – Светка не из тех, кто в этом не разбирается – Оксана должна его жалеть  ещё больше. Наверно и любить – но толькоа сильнее, чем о таком пишут в книжках.
  До этого она пока не задумывалась. Любит ли она Петю-Петушка, нет ли – просто по-особенному к нему отношусь, мол, потому, что  никого нет лучше него. Но чтобы его любить, как она всегда любила и любит свою Маму – такого конечно же никогда не случится.
  Время есть – Оксана успеет разобраться: почему он к ней по-особенному относится и она просто не может не отвечать ему тем же. Впрочем, времени-то у неё на самом деле – чтобы  в чём-то ещё копошиться и разбираться, когда занята самым главным в её жизни. Сделать все так, чтобы у неё во всех мелочах стало реальностью ею в тайне от всех и от Петушкова – тем более
  Как по-другому помочь умирающем в лазарете? Если, кроме рук буфетчицы там живое ничто не появляется? При этом руки – всегда в резиновых перчатках. Всего лишь пальцы и немного ладоней рук.
  И вот она делает в тайне от всех такое, что обязательно вся Оксана и навсегд в лазарете окажется. Там и останется до самой своей смерти от проклятой чумы.
  Ей всего лишь придётся тоже заразиться чумой. Сообщат об этом в Парходство. Оттуда прикажут её немедленно ото всех изолировать. Капитан даст распоряжение старшему помощнику: вселить и её в лазарет и за двоими запереть наглухо дверь.
  А в лазарете как раз и две кровати – одна над другой. Петушкова измотала чума так, что он давно приспособил для себя нижнюю кровать. У Оксаны сначала будет – по птичьи почему-то называют? – инкубационный период и у неё хватит сил карабкаться на верхнюю кровать. Самое лучшее им умереть одновременно: если не минута в минуту и не в один час – хотя бы в один день!
   Бедная буфетчица Ира! Тогда придется тебе вдвое больше приносить на тарелках обеды, ужины, завтраки. Но так будет скорее всего дня два-три. Извини, пожалуйста, и пойми – по-другому и ты бы сделать не смогла.
   Сколько-то, милая заботливая Света, будешь трудиться на камбузе одна – без меня! Тебе и объяснять ничего не надо. Самый первый раз, когда уходила я к двери лазарета, сказала ты мне о самой себе: «И я бы тоже туда обязательно пошла!»
   Оксана делала всё, как сама придумала. Бацилл, микробов ли чумных выловит она и вселит в себя из лазаретного заразного воздуха. Почему и так старается все вдохи теперь делать через дверную щель, что над нижним шарниром – когда умирающий от чумы ей через эту щель что-нибудь говорит (при этом конечно же выдыхает микробы и бацилл).
   Когда уходит после их очередного свидания и разговоров через дверь – Оксана поглаживает кончик носа. Ему теперь достаётся, как никому: почти всё время не упирается им, так плотно прикасается к двери. А сверху, снизу и с боков от нижнего шарнира все поблескивает – как исцелованное.
   Сначала Оксана пыталась обнаружить в себе присутствие бактерий и бацилл ещё по дороге от лазаретной двери до двери в свою каюту. Вскоре перестала заниматься этой глупостью. Потом причислила к глупостям и ожидания шевелений бацилл чумы у себя в гортани или в груди – там где лёгкие и сердце (самое казалось бы подходящее для обитания проклятой чумы). 
   Но теперь медосмотра и самоанализы у Оксаны только по утрам. Как только будильник её высвободит из ярких праздничных сновидений, она осматривает свои руки и ноги. Вдруг да появилось черное пятнышко – цветом, как всё лицо Петушкова. С участием двух зеркал спину и шею свои осматривает.
  Решила: микробы такие слабые, что и н е живут в ней. А слабые потому, что своим здоровьем Петя-Петушок измотал их и сделал беспомощными. Оксана видит – Ира и старпом того же мнения – изолированный в лазарете с каждым днём чувствует себя все лучше, здоровее. 
  Если он умирать пока не намерен, то Оксане расстраиваться не резон из-за беспомощности чумных бацилл и микробов. Только и всего: прежде могло бы хватить и одного вдоха через щель на шарниром – теперь их требуется десятки. Если даже сотни и тысячи – Оксана и на это пошла. Ей надо и она будет вместе с Петушком этим когда-нибудь – потому что и ему (не трудно догадаться) хочется быть вместе с Оксаной. Изолированными от всех в лазарете «Иртыша», в любом другом ли месте – если даже и в самом людном – какая разница. Лишь бы им быть вместе.

                21

       После этого неожиданного для всех его участников, драматического, можно сказать, происшествия, всё пошло своим чередом. А для кое-кого -- и, как  нельзя лучше. Что подтверждает общеизвестное: личный опыт, свои ошибки – куда важнее тех, на какие смотришь со стороны (если да же и смотришь не из праздного любопытства).
      Случившееся при втором визите Оксаны у двери в лазарет – забыто. Из памяти, из его хранилищ  в  голове может ещё и до конца очередного рейса «Иртыша» всё улетучится.
     Прежде всего, потому что у Оксаны всё-таки в самом деле память девичья (а у этой памяти не только сплошь недостатки – предостаточно и преимуществ. И потом в своей «камере-одиночке» - времени свободного столько, что его некуда девать – придумал случившемуся в ту драматическую ночь очень подходящее название «недоразумение».
   Обыкновенное, всем известное слово. Но в данном конкретном случае проявило себя как незаменимое: с ним сразу ему и ей стало совсем легко забывать ненужное (сердце памяти оба оставили без внимания – скорее всего эта память настоящий пустяк, если даже и старшеклассникам о ней в его и у Оксаны в школе преподаватели ничего не говорили).
     В связи со всем этим, ночные тайные экспедиции Оксаны в гости к Петушкову и в обратном направлении по тому же маршруту -- от двери в лазарет до двери в каюту пекаря проходили «без сучка и засоринки». Единственный раз и всего-то ей, как говорится, «дорогу перешел» один из мотористов.
     Был он  ещё потный, «чумазый». Из-за срочной работы наверно задержали его на сколько-то в машинном отделении после вахты.
     Удивился он конечно: после полуночи идет «пекариха» куда-то. Остановился и прижался к переборке – не мешать чтобы ей пройти. Оторопел от неожиданности так, что у него  «язык отнялсия».
     Оксана – за то, что моторист с ней никак не поздоровался, - проходя мимо не сказала ему влицо, а бросила ему под ноги своё «Спокойной почи!»
     Пойди разберись: откуда у неё вдруг столько спокойствия оказалось? Наглость ли (до этого и малейших признаков такого Оксана у себя не замечала)? Смелости ли своей Петька ( для других всё тот же Петя-Петушок) успел сколько-то девушке передать за короткие их тайные встречи? Или – всего-то, когда надо было, безукоризненно чётко сработал у «пекарихи» инстинкт самосохранения?
    У первого угла (так чтобы это мог видеть моторист) Оксана повернула туда, где камбуз. Вроде бы тесто ей надо срочно  замесить или что-то в этом роде неотложное для неё есть на камбузе.
 А на самом деле: в обход (по другим трапам и коридорам) пришла всё к той же лазаретной двери. Где замочная  скважина для её голоса, а для голоса умирающего от чумы – щель у кромки двери   За завтраком после ее первой «встречи» с Птькой у двери в лазарет, Оксана так расхрабрилась (знать не знала и не предполагала с каким «недоразумением» для нее будет надвигающаяся ночь!), -- что при всех спросила Иру буфетчицу:
- За ночь ему лучше стало?
  Все, кто сидел за столом и завтракал: Светланка в том числе и толстенькая ( по-чему и необидное у неё прозвище «Пончик») дневальная сразу догадались о ком кто угодно такое мог спрашивать. Почему и не придали значения ни голосу, ни выражению на лице Оксаны (и это когда они были у пекаря во многом не теми для них привычными, каким обычно, всегда).
- Не знаю –не спрашивала. – Ира другого и не могла сказать. – Старпом запретил мне и больному разговаривать. Строго-настрого предупредил об этом. Посоветовал даже и не дышать – пока дверь приоткрыта, -- те же слова, что слышали от Иры в кают-компании командиры. И что буфетчица считала само собой разумеющееся: о таком-то, мол, зачем спрашивать?
- Умрёт он или нет, Ира! – нашла над чем смеяться хохотушка «Пончик». Её всегда всё равно – лишь бы над чем (часто и когда не над чем или совсем не над смешным) посмеяться. – Если  не будешь дышать, задохнёшься ведь, Ир,  -- озле своего чумного вот уж действительно умрёшь!
 Ира как бы и не заметила слов дневальной. (Всегда, мол, одну чушь от неё только и слышу).
- При мне старпом его инструктировал, - из всей «обслуги» на «Иртыше» Ира остается всегда самой серьезной. – Чтобы  он куда-то подальше уходил от двери, когда открывать буду дверь, --просунлись только чтобы  тарелки с обедом ли ужином, завтраком. Ни слова при мне чтобы не говорил. И самое лучшее: при этом – как у меня, ни одного чтобы вдоха не было – и две-три минуты чтобы он сдерживался от выдоха.
- Вот это чума так чума! – не унимается дневальная. – Пока он сидит в лазарете, не появлюсь на той палубе и никакой уборки у второго штурмана делать не буду. Каюта второго почти рядом с дверью в лазарет!
  Напротив: Оксану как раз очень устраивало то, что рядом каюта «Второго», а не чья-нибудь. Второй помощник капитана сразу после полуночи на вахте – целых четыре часа его нет в каюте (когда у нее свидания с Петушковым)!
   Это одно – о чём думала Оксана, когда нехотя услышала от дневальной  очередное «смех один».   Казалось бы: мне-то, мол, какое дело до того, что с языка у Пончика срывается её мелит». Но Пончик скажи мне, объясни: зачем так часто повторяешь одно и то же – «чума», «чума», «чума»?
   Все вместе, кто сидел за столом – Ира, Светланка, сама Оксана – и за весь день слова «чума» или «чумный» столько раз не повторяли, сколько насмешница «Пончик». Почему и стала Оксана выгадывать: или пораньше дневальной приходить кушать (пока Пончика нет за столом) или найти себе неотложное дело на камбузе – переждать чтобы «чревоугодие» дневальной (не слышать лишний раз её «чума» и «чумной»)
  Эту тему она обсудила при одном свидании с Петькой – при этом ни слова не было худого сказано в адрес дневальной. Если  нет её не только у двери в лазарет --  как бы и вообще Пончика нигде нет.   Просто Оксана со всеми подробностями высказала свою «домашнюю заготовку»  Петушкову так, что  другого и не оставалось у него, кроме как во всём с ней согласиться.
  Суть рассуждений девушки простая. Не надо ни вслух говорить, ни про себя слово «чума» и тогда чума-зараза оставит их с Петьку в покое. Уйдет страшная зараза куда подальше от них и может где-то сама же и подохнет проклятущая.
- Не зря  люди говорят «Не накликай беды на себя и на других!» -- разве не так? – вот и попробуй после этого сказать, что женский ум не лучше, ни сильнее мужского. – Может и у чумы есть своя гордость и самолюбие, как у эстрадной знаменитости или кинозвезды – представляешь?
- Вполне может быть, - у Петушкова  и раньше в его (ущербном – в сравнении с Оксаниным женским) мужском сознании было очень похожее на  такое, о чём она ему рассказывает.
     Но если  и не было такого – теперь-то (какая разница было вчера-позавчера или вообще никогда не было?)   -- есть? Почему и  столько уверенности у Петушкова, что признайся (если и на самом-то деле придуманное только что и само собой ) он: мельком появлялась, мол, и в его голове такая же догадка ( вдруг она  и в самом деле появлялась?) --  Оксану бы это ничуть не  удивило! 
- А когда нет признания, -  высказывает он полное согласие с тем, что высказывает Оксана. --  Восторгов нет одуревшей публики-толпы?..
- Перестают о ней говорить – значит и ничто она ни для кого и никто.
- Что ей тогда остается?..Кричать: нет, посмотрите, мол, всё еще я «звезда неугосимая»!
- Затеить развод со скандалом, свадьбу ли пышную с попами и миллионными расходами! – хохотать бы над этим, но ведь обязательно среди ночи кого-нибудь на «Иртыше» разбудишь.
  Оксана просто высказала Петьке (ничуть не для того чтобы  он увидел какая, мол, она у него умная) – о чём думает перед тем, как заснуть. Подумала – и для себя узнала   новое кое-что о больном и о трижды проклятой чуме. Неизбежно узнала: потому что никакого сна у неё не было ни в одном глазу после всего, что услышала о бесчеловечно строгих порядках в лазарете и о нём самом от серьёзной буфетчицы Иры.
- Единственный раз я у нее спросила о тебе. И после этого – Ира очень умная и внимательная! – сама теперь каждый день мне всё, что увидела, услышала  от тебя -- рассказывает.
- Наверно и плохое что-нибудь?
- Ты что?.. Не выдумывай! – Оксана – если до груди, плеча больного ей не  дотронуться не может в эту минуту, - на всякий случай кулаком легонько ударила в дверь. – Вчера, говорит, и сегодня пел ты песни. Почему при мне ты ни разу не пел?!
- Ты что, Оксан? Среди ночи приходишь -- когда все спят. А у меня из лазарета -- во всю песни?
И я люблю  петь. В училище мы хором – но и «как бы каждая при этом сама себе» (чему учил нас бывший солист из шахтерского ансамбля – по настоящему «лирически пели» со сцены про «Север бескрайний». Наверно твоя любимая песня – Ира слышала два раза  ты  пел?
- Никакая не любимая, - больной, а смеется как здоровый. – Просто легко тебя представить закутанную в шубу по самые глаза и меня с тобой – когда мы на оленях мчимся-мчимся куда-то не знаю – просто куда захотелось тебе!
Перед тем, как он строгим голосом выпроводил её: спать, мол, беги поскорее к себе в каюту, Оксанка, - тебе, чуть свет на работу, успела она узнать и о другом. Даже и более интересном, чем выдуманная прогулка по тундре на олениях.   

                21

     Выведав сначала об этом от буфетчицы Иры, не могла Оксана у Пети-Петушка не спросить:
 -  Зачем ручка тебе и бумага – ты попросил и тебе Ира принесла?
 -  Скажи ей, пожалуйста, чтобы грифельный простой карандаш принесла. А то пастовый – как всегда – не пишет если  надо мне очень!
 - У меня карандаш такой в каюте, - с радостью предлагает Оксана свою услугу. Хотя бы и в таком совсем незначительном будет и от нее больному помощь. – Пораньше буфетчице отдам и в завтрак она мой карандаш принесет. Жди!
  У себя в каюте, когда ещё раздевалась, вспомнила Оксана: «Что же это я! Он мне ответить не успел – зачем ручка ему и бумага понадобились? А я – надо же! – не успела  переспросить. В замочную скважинку не в полголоса, а в полный голос когда предупредила обычным «До завтра!» - могла бы и спросить. А то -- быстрей-быстрей в свою каюту!  Меня здесь – видите ли! – ждёт не дождётся мягкая постель!.. А там он? Спит не на голой палубе конечно – кровать у него в лазарете (он говорил) «двухэтажная и не хуже чем в матросском нашем  четырехместном кубрике».
   После каждого свиданья Оксана так спит, что сама вот-вот разучится вовремя просыпаться. Будильник два утра подряд не сумел ее разбудить – с камбуза приходила Света, чтобы её подергать за плечо сначала, а потом и за ногу дернуть (с первого сразу не могла разбудить).    Стала жаловаться больному на саму себя (на свой сон вдруг такой – «из пушек пали – не разбудишь) и тот рассмеялся скорее всего до слёз (в дырочку через замок и через щелку над шарниром разве что увидишь?)
  При этом и смеяться-то он сразу начал не как всегда. Из-за чего и Оксана весте с ним смеялась – больше над своей жалобой, чем над его по-новому смешным смехом.
  - Кто виноват, Оксан? –  только и успел он спросить перед тем, как рассмеяться. – Ты или будильник?
   Снова проявилось у Оксаны ей хорошо знакомое – «правильная мысля пришла к ней опосля». После того, как она лучше некуда  устроилась  на кровати и делала самое последнее -  вытягивала ноги во всю длину.
- Вытягивай ноги, пока не почувствуешь они вот-вот совсем из тебя выдернутся, - учила Мама доченьку-малышку. – Так с почти выдернутыми и засыпай. Быстрее вырастишь большой, станешь взрослой!
- Не отвыкай с почти выдернутыми ногами засыпать, - напоминала Мама и когда Оксана  стала считать себя Оксана то вот-вот взрослой. – Тогда ноги твои быстрее отдохнут.
  Много умного советовала Мама и многому научила дочь. Например, помогла полюбить возиться с тестом и делать из него разные чуда из чудес.
  Наверно Мама права и в том, когда откровенно высказывает предположение:
  - Всё ещё полно глупости, Оксанка, у тебя в голове! 
- Почему умного, Мам, во мне даже и не замечаешь? – воспользовалась дочь случаем, чтобы высказаться очередной раз что-нибудь в защиту самой себе. – На конкурсе-выствке мой торт признали самым лучшим (конкурс был в масштабах училища)?
     Вне внимания у Мамы всегда оставалось почему-то: её дочь в школе всегда училась в основном с оценками «отлично» и «хорошо». Считалось это как бы само собой разумеющееся: Оксана девочка и значит ничего плохого ни делать не имеет права, ни плохо учиться – у неё, мол, что-нибудь плохое (если родилась девочкой) ну просто  и не получится.
    Но случись такое, что Мама вдруг на теплоходе «Иртыш» и подслушала бы очередную глупость, что в голову пришла её доченьке. Фантастическое (сразу же Оксана сама поняла) пришло ей в голову. Но такое хорошее, что расставаться не хочется – а только придумывать новые подробности к нереальному, неосуществимому. И получалось у неё что-то вроде сказочного ковра-самолёта.
   Правда, в основе её девченичьего замысла самое что ни на есть всё только самое реальное.
   Петушков сам термометром пользуется и с точносью до десятой градуса диктует через дверь старпоому показания этого предельно простого по конструкции прибора. В  распоряжении больного и надёжные корабельные часы – их секундная стрелка не умеет врать и охотно помогает Пети-Петушку (хоть сто раз в день или среди ночи высчитывать) узжнавать какой у него пульс в минуту, за тридцать ли секунд.
  Утром сразу после вахты старпом приходит к двери лазарета со своими обычными:
 - Здравству, Петушков! Как у нас прошла ночь? Себя как чувствуешь?.. Записываю - диктуй! 
 - Градусник показывает немного меньше,  чем тридцать шесть и шесть десятых. Когда проснулся только что – был тридцать шесть и пять десятых. Пульс – почти вчерашний: на одну-две пульсинки отпрыгивает в  нужную, а то и в ненужную сторону. Самочувствие хорошее. Если на четверть часика выпустите на палубу на море посмотреть и подышать – самочувствие станет отличным.
- Не остри: у тебя чума – не забывай! Только  что слышал – ты пел про снега в тундре и какие-то самоцветы?
- Больше не буду.
  - Наоборот – пой сколько влезет! Вдруг от этого как раз и такое улучшение у тебя со здоровьем. Профессора прислали в полстраницы радиограмму: перечислили какие лекарства тебе давать. Сразу там и предупреждение: лекарства – только в случае резкого ухудшения твоего здоровья. А в случае улучшения хотя бы на сколько-то – ни одного лекарства нет в их радиограмме!
  - Может и не надо никаких мне лекарств?
- Я тоже на это надеюсь. Мы сегодня войдём в Дарданеллы, а завтра – здрав-ствуй, «самое синее в мире Чёрное море моё!» …Наверно знаешь такую пес-ню?
- Конечно знаю… А там – не  Новороссийск ли?
- Нет. Госпитализируют в  порту – в Ялте. Идёт переписка у капитана: он весь вечер отвечал на уйму вопросов от наших знакомых врачей , а теперь еще и от Ялтинских!
«Что за чудо Петушков этот?!» - старпом снова рад-радёшенек тому, что ни-сколько не хуже чумному больному. – «Молоденький ведь совсем еще, а с каким настоящим мужским мужеством себя ведёт! Наверно  (какое там наверно – обязательно) такой вот с ним дружеский мой откровенный разговор -- ему полезнее многих лекарств. Жаль, что нельзя посоветовать никому из его друзей приходить сюда и о чём попало поразговаривать хотя бы и через запертую дверь!»
   После ужина старпом второй раз примерно так же будет разговаривать с больным. Обязательно придет: за материалом для второго (вечернего) радиодоклада профессорам. Ещё один всего-то, мол, за целые сутки полудружеский разговор. И всего-то получается два – за целые сутки!
   Нет, у старпома явно все данные, чтобы отличным быть лекарем. Не располагает полной информацией – всего лишь интуитивно и в то же время безошибочно ориентируется. В дружеском слове, по его мнению, целительная сила – какой нет ни в одном из лекарств.    
      Не странно ли – вдруг такое совпадение?
      У Оксаны в голове «все ещё много глупости». Она с этим готова согаситься – если бы кто   касравнивал то, что у неё в голове, с мудростью Иры или Светланы. (Взрослеющей пекарю ещё взрослеть и взрослеть кто знает сколько лет -- годы и годы!)
  Но о чём-то важном для неё Оксана думает (если это и сплошь фантазии)?
     Вот -- Разрешили бы ей войти на сколько-то минут в лазарет и потом всего-то посмотреть больному в глаза, а ему – на какую она есть. Может потом и следов  от чум на  больном  никаких никто бы искать бы не пытался. 
     Умнее старпома на «Иртыше» может быть один лишь  капитан. Тогда почему то, что у старпома в голове, ( немного не то же самое, что у пекаря) – никто бы не решился назвать (как  фантазию Оксаны)  сплошной глупостью?
    Не одна она видит: Петушкову с каждым днём не хуже (чего всё ещё опасаются доктора-профессора) а всё лучше и лучше. Так почему перестать Оксане придумывать (она обязательно придумает!) - такое, чтобы улучшение здоровье не сорвалось? После чего придумается и такое, чтобы началось настоящее выздоровление. А после этого у Оксаны просто не будет права не придумать, наконец, выздоровление чтобы шло с каждым днём и с каждым часом быстрее и быстрее!
  Узнай Оксана, что это всё такое простое ни в чью ни в женскую, ни в мужскую голову ни разу не приходило – не удивления, а смеху бы у Оксаны  было бы хоть отбавляй. Одно, правда, не знал она и не замечала: из Оксаной придуманного (казалась бы сплошь несерьезное, фантастика) – ею же самой  ночь за ночью и осуществляется.

                22

      «Девичья память» -- такая оценка всё ещё вполне подходила к соответсвуюшим способностям Оксаны. И ничего удивительного. Сколько не воображай себя девятнадцатилетней, если совсем недавно исполнилось  только восемнадцать  – самое-самое походящее «девичьей памяти».
    Она скорее всего снова бы забыло спросить у больного: зачем тебе, мол, понадобились ручка и бумага. Может быть забыла бы даже спросить: передала ему буфетчица Ира от меня, мол, грифельный карандаш вместе с завтраком?
  - Спасибо, Оксанка, за карандаш! – как раз ко времени был ей такое напоминание.
 - Получил значит?!  Хорошо им писать?
- Какое там хорошо? Если сто раз тебе скажу отлично – считай ничего не сказал из того, что надо обязательно тебе сказать! Без него бы мне…
- Как без рук?
- И без ног, без головы и даже  - пойми, Оксан,  - и наверно без сердца!
- Я начинала думать: сердца – какое в стихах, в романах и о каком в песнях – у тебя нет. Потому ко мне так и относишься!
- Разломаю эту дверь всместе с замком – тогда узнаешь как отношусь!.. Для чего мне и твой карандаш и от Ирки бумага?
- Рисуешь или пишешь что?
 - Переписываю!
- Из чего? Зачем тебе переписывать?
- Из моей памяти переписываю стихотворение для тебя!
 - Пушкина стихотворение – или чьё?
 - Сам сочинил! Пока оно было в памяти, боялся – вдруг что-нибудь  забудется!
    Оксана сразу огласилась. У неё самой, когда училась в школе, не раз такое было. Выучит стихотворение, какое задала учительница, и дома рассказывает себе и Маме – слово в слово, без запинки. А в школе вызовут и когда она хорошо выученное рассказывает:
не такое слово то подвернется, а то и совсем не знает что ей дальше говорить.
 - Я вообще никогда не любил и не люблю стихотворения. Кроме, конечно, «Про день Бородина» и какие о море – там если хорошее говорят о нём.
- Зачем тогда сам стихотворение сочинил про море ?
- День и ночь один! Спи когда хочешь и сколько влезет. Вот уж действительно было – в петлю полезай. Ты когда пришла – зажил, как в раю! Само по себе и стихотворение сочинилось.
- О чём?
- О цветке – таком, что в стихах о нём только и говорить!
- Очень красивый?
- Внимательно посмотреть на него боюсь: вдруг мой взгляд окажется неосто-рожным! Когда смотрю – не разрешаю себе ни дышать, ни как всегда смот-реть. Потому что всё это у меня самое обыкновенное, а цветок!..
- Не понимаю: ни дышать нельзя, ни глядеть – когда и цветок-то не живой, а выдуманный?
- Цветок, Оксан, во всём для меня самый живой. Он – это ты!
- Ну-ка, ну-ка прочитай! Что ты про меня выдумал?
    Читать не стал. Но обещал прочесть когда-то потом. Оказывается: когда он декламировал стихи по памяти – всё в них (автору казалось) как надо. А когда переписал на бумагу, столько оказалось чуть ни в каждой строчке ни к селу, ни к городу – сплошное «стыдобище».
   Обещал автор не  бояться на Оксану смотреть и при ней не стесняться дышать полной грудью. Она, при этом,  признала за автором право утверждать, что   в реальной жизни и моряк может бояться дышать в присутствии девушки – если она действительно красивей самого красивого цветка. Похожая на такую, что и «отважный капитан» когда-то не удержался «и влюбился,  как простой мальчуган». 
- А я знаешь сколько раз обзывала себя дурой? –  Петушкову запомнилась встреча-недоразумение на трапе в порту Триполи – даже об этом он упоминает в стихотворении. Оксана тоже во многих подробностях помнит их ту встречу.
- – Ну губы вижу у тебя такие сухие – поцеловать бы их надо (у меня-то наверно губы влажными были), чтобы ты не мучились. А я, дура, спрашиваю: «Пить хочешь?»
- Оксана, ты что – могла и поцеловать?
- Тогда – нет. А теперь обязательно – как только перестанешь болеть.
- Да я, Оксана, прямо не знаю что!.. Завтра Черное море во все стороны рас-плескаю! Послезавтра – Кавказские горы снесу и там степи, луга одни оста-нутся!
После такого всплёска необдуманных обещаний больной «очухался» на столько, что хватило у него сил Оксану прогнать – выспаться чтоб успела перед началом рабочего дня. Прогнал, правда (не поймёшь по чьей вине такое у них случилось) – прогнал спать – на полчаса позже обычного.
- Не обещай – крепись, а пообещала – держись! – Петушков напомнил Оксане о её обещании с ним когда-нибудь и даже целоваться.
    Девушка не полезла в карман за словом (всё чаще сказывается её общение со Светкой – снова попыталась показать себя настоящей вбудущем сильной женщи-ной).
- Не забыл песню – хорошие в ней и  самые подходящие слова: «Когда вер-нешься с орденом, тогда поговорм!» (В смысле: выздоравливай поскорее, а за мной, мол, дело не станет.)
   Не помнит Оксана, чтобы до это таким длинным ей казался путь от лазаретной двери до двери в свою каюту. Ей нельзя – конечно же шумно получится! -- а хотелось  весь путь пробежать.
   И она бежала, не забывая, что к палубе надо прикасаться не иначе, а как бы  кошачьими лапками и к тому же со спрятанными коготками. Но не поэтому у Оксаны так быстро и бесшумно получалась.
   Не уверена была девушка: на самом-то деле её прикасались где-нибудь к палубе, к ступенькам ли трапов? Скорее всего – не прикасались. Потому, что несли ее не ноги, а такое, что она могла бы назвать крыльями. Трезво сознавая, что на самом деле никаких крыльев у неё нет ни за спиной (как у ангелов), ни вместо рук и плеч (как птиц).
   Подобное случалось у Оксаны в детстве. Сразу после огромной-огромной (в детских масштабах) радости. Или в ожидании с уверенностью что радость будет и обязательно огромной.
   Пролетая бесшумно (потому что не было необходимости к чему-то вне её прикасаться)
Оксана была переполнена такой же, как в детстве, радостью. Переполнена потому, что радости в ней оказалось очень много – хватит на её жизнь и на жизнь Петьки-Петушка.
   Не тот возраст (всего-то восемнадцать лет!) чтобы заниматься душевным самокопанием: выискивать откуда вдруг столько радости и что она такое – по своей сути. Взрослый думающий читатель конечно же поймёт. Но Оксана – если и была думающей, то пока что не за пределами своего безответственного (перед собой – конечно же) возраста.
    Спешила Оксана и потом – когда закрыла за собой дверь в каюту. И когда разбирала, готовила себе постель, и когда раздевалась – побыстрей всё старалась делать. Как можно быстрей!
   В такой суетной спешке она могла бы нечаянно сломать, испортить ли то, на чём прилетела. Но девушка была уверена её несло такое, что не ломается – почему и невидимое. Потому из способного летать в ней всё – она сама, Оксана. Для всех, кроме чумного (в ином смысле – из-за его стихотворения о цветке чумного и из-за готовности при случае Оксану отшлепать, иным ли способом наказать.
  Такому (нет, не фантастическому – реально осущствленному!) полёту Оксаны и способности летать – ничуть не мешали слова песни. Те, что она  через отверстие в дверном замке успела на прощание больше сказать, чем напеть чудесному такому Петьке слова --  не могли мешать Оксане. Что бы она теперь ни делала.
  В сравнении с большой настоящей радостью, более скромнцыми была у девушки две радости. Что именно эту песню вспомнила, и уверенность, что если чаще будет чудесные слова этой песни вслух и про себя повторять – в самом деле произойдёт чудо.
     Быстрее, чем врачи рассчитывают, он от чумы избавится. Потому что Петушкову – она же не слепая, видит – хочется как можно скорее вернуться к Оксане «с орденом». Здоровым и милым.
               
                23
     И здравый смысл, и любые логические построения, и, как говорится, даже и сам Бог был за то, чтобы из пролива Босфор теплоход «Иртыш» следовал прямиком на Ялту. Порт обязательно примет судно -- где нет врача и по существу некому помочь матросу, умирающему от чумы.
    Портовики подняли на ноги (считай, как по тревоге) местные мощные медицинские силы. А те раз –  и ножкой шаг в сторону. Быстренько на главном направлении сконцентрировали они свои ударные силы: сформированные не только из местных городских властей, но с избытком из тех, кто в Сиферополе.
   Судно с умерающим от чумы и – почти стопроцентная гарантия – там заражены чумой все поголовно члены экипажа (врача у них нет – не с кем и разговаривать на эту серьезную тему). Это же какая «реклама» для жемчужины Крыма к предстоящему курортному сезону. Работать обязательно «реклама» эта будет и в последующие годы.
   От ялтинских ворот поворот. Нет смысла проситься в Феодосию или в Анапу. Врачи и местные власти – «не дураки» и там. Даже и на внешний рейд «Иртыш» не пустят.
   А тут «самое, как по заказу» в полную сила работает легендарная Новороссийская бора. И мороз, и ураганной силы ветер, и соответствующе взбесившиеся  во всю беспощадные волны.
   Во внутреннем и на внешнем рейде Новороссийска нет ни одного судна. Разбе-жались в укрытия под Озереевку, под Анапу – кто куда успел.
   Положение – хуже не придумаешь. Но где настоящие моряки – они такими всегда отважными и остаются.
  Лоцманская служба Новороссийска  идёт на риск. Выходит их катер в такой ураган из порта встречать судно река-море (низкобортное, лишь на половину морское) -- мизерная гарантия у тех, кто на катере, живыми вернуться к родным причалам! Но какой ты моряк, если не сделаешь, когда надо, и сверхвозможное -- чтобы спасти умирающего (никакой гарантии, что из-за каких-то минут промедления не окажетсямертвым).
   Не удастся спасти его, так выручить хотя бы тех членов экипажа, кто, кто от умершего заразился чумой?!
  Полное научное объяснение о происхождении, что оно такое Новороссийская бора – умещается в четыре-пять строчек, напечатанных или написанных от руки. В них и всего-то напомнят, зимы для того и придуманы, чтобы морозы и ураганные ветры могли себя проявить во всей красе. Что район Новороссийска для таких демонстраций «подручными средствами  Бога даже и слишком  хорошо оборудовал.
   Город и порт – в полуокружении достаточно высоких гор. За ними скапливается в гигантских количествах до предела охлажденный воздух. Ему больше некуда деваться, как, перевалив через горы, с сумасшедшей скоростью  мчаться вниз по склонам гор туда, где город и порт.
  Вблизи причалов порта если окажешься, по улице ли города перебегаешь от укрытия к укрытию – мало что поймешь. Единственное разве – что ветрища не только то с одного, то с другого бока бьёт, пытаясь тебя бросить на асфальт улицы. Ветер на тебя ещё и с верху, и силы у него при этом едва ли не больше того, что бьёт (и каждый раз – неожиданно!), то в лицо и в грудь, то в спину, то слева или справа.   
  Зримо всю эту катавасию можно попытаться представить, например, так.
  Папа, Мама, их сын первоклашка пьют чай. Горячий у них чай – Мама почему и наливает его сколько-то в блюдечко, что перед сыном. Тот знает что надо делать: чтобы охладить чай, дует и дует в блюдце.
  А если не из губ малыша струйками, а из шланга воздух (давление такое, чтобы мог работать отбойный молоток, дробящий бетон и камни) пустить струю воздуха в блюдечко?!
  Не струей из шланга, а неохватным по ширине и высоте потоком был ураганной все сокрушающей силы ветер. Что дул в «блюдечко» -- в  Новороссийскую бухтуий залив. Он-то и отшвыривал с крутых вол из стороны в сторону лоцманский катер ( в масштабах гор, моря и урагана – по сути щепочку, случайную соринку!)
   На катере – сколько ни останется от волны, что перекатилась через него – пре-вращается в ледяную корку. В многопудовые наледи на всём, что выступает над палубой – делая катер плохо управляемым, неустойчивым. Готовым не от этой, так от следующей волны опрокинуться так, что его киль будет сверху, а обледеневшая мачта – под водой внизу.
Лоцман и команда катера --  моряками. Из тех, о ком следует всегда писать с большой буквы!
 Опасным было (в какие-то секунды и смертельно опасным) – когда лоцман карабкался по штормтрапу к верхней кромке обледеневшего фальшборта «Иртыша». Где его с нетерпением ждали, в удачный миг успели подхватить и потом в четыре руки лоцмана перетаскивали через мокрое скользкое обледенение в потоки воды, метавшихся по грузовой  палубе  теплохода .
 Старшего матроса и третьего помощника капитана вместе с лоцманом дважды потоки воды опрокидывали на палубу теплоходаи, не давая ни за что руками надёжно ухватиться. Потоки демонстрировали свою готовность: вместе с очередной волной через обледенелый фальшборт всех троих выбросить навеки в морскую пучину.
   Лоцмана приняли. 
  Перед лоцманом и капитаном теплохода  -- сразу и казалось бы неразрешимая задача. В шторм, когда волны сплошь из тех, что за пределами  измерения в баллах – надо ввести «Иртыш» во внутренний рейд порта. Там конечно же не будет хуже – в сравнении тем, что на внешнем рейде и на подходах к нему. Бора непогоду устроила такаю, что консилиум из всех фантастов мира хуже бы не придумали.
  У теплохода «Иртыш» (по сути и у каждого корабля) единственное средство бороться с волной – отбиваться от неё своим стальным форштевнем. Бить штевнем по волне, врезаться в её основание или – в крайнем случае – брать на себя и сразу же ломать всё, что перекинется через форштевнь. шт Только что несокрушимую волну -- превращать в менее грозное, но всё ещё опасные потоки воды.
   Единственным при этом остаётся утешением: пусть себе злые, где-то и смертельно опасные волны буйствуют. Они при этом без тяжелых корабельных швабр и крепких матросских рук вымоют  верхнюю палубу.
   Всё именно так, если единоборство корабль-волна в открытом море.
   Но у «Иртыша» на подходе к порту с какого-то времени  крайне ограничены возможности для маневрирования. Вынужден лоцман вести теплоход  строго по фарватеру, придерживаясь створных знаков и границ, обозначенных буями.
  Почему и бьёт волна теперь не по носу: зачем ей лезть на рожон  – когда есть возможность не встречаться с упрямым острым форштевнем? Волна бьёт в правый борт, коварно подкатываясь под «Иртыш»  до тех пор, пока у скользящего по  скату волны  теплохода не образуется крен. Как раз такой и в ту сторону крен, чтобы следующая волна могла бы перехлеснуть через фальшборта (сплошное водонепроницаемое ограждение верхней палубы). 
   У третей волны, а у четвертой – тем более! – возможность полностью овладеть грузовой палубой  со всеми её по-штормовому задраенными трюмами. После чего на этой палубе  по своему хотенью устраивают волны свистопляску.
   Играют волны со стальным теплоходом, как кошки с пойманным мышонком. То на правый борт устраивают они судну крен  до предельно допустимого, то -- на левый. Демонстрируя свои возможности и не скрывая  намерения в какой-то момент многотонный «Иртыш» перевернуть килём и днищем вверх.
               
                24

   Наконец-то многострадальный «Иртыш» миновал подобие ворот между бетонными волнозащитными стенкамиу порта. Можно сказать вошел на внутренний рейд порта Новороссийск. Но можно и сказать по другому (наступив на горло своей гордости – ближе было чтоб к истин) –  не сам вошел, а его во внутренний рейд вбросили морские волны.
   Из уважения  к отваге моряков, их упорству и смелости («Только смелым покоряются моря!») волны это сделали или  иным каким-то соображений. Важен сам факт: море  его волны оставили в покое стальную игрушку (случается же, когда вволю наигравшись, кошка выпускает мышонка из своих коготков?) – теплоход, найдя более достойное для себя занятие.
   На внутреннем рейде ни крутых, ни безразмерно пологих волн из экипажа «Иртыша» никто нигде не увидел. Толчея повсюду из давно перекипевшей воды – по всему внутреннему рейду сплошь толчея разновозрастных всплесков из перепуганной воды.
  Где-то всплески едва не двухметровой высоты и там их много. Скорее всего на предельную высоту взлетают ветром сбитые с толку лишь острия этих всплесков – навсегда расставшись и потеряв основание своей обезглавленной волны-микросмерча.
  У причала, затененного огромным элеватором,  – всплески тонких уродливых волн все, как одна, затаились в ожидании очередных порывов ветра. Во многих местах нерешительные (напуганные что ли?) они такие, что напоминают неприхотливую покорную травушку-муравушку. 
   Два буксира неотступно сопровождают «Иртыш». Где надо подталкивают его  в кормовую часть или наоборот -- где якорь с якорьцепью вывалились на столько, что иногда лапы якоря хватаются за поверхность кипящей акватории.
    Удобнее было бы и легче швартовать обледеневшее теплоход река-море в положении, как он вошел на внутренний рейд. Было бы тогда, что носом «Иртыш»  повернут к береговой полосе, а кормой – к выходу из порта.
    Но лоцман посоветовал и капитан с ним согласился: швартовать судно так, чтобы его форштевень смотрел на выход из порта. Мало ли, мол, что взбредет ледяному ветрищу с гор: вдруг придётся убегать из Новороссийска в ту же Озереевку или хотя бы в открытое море – подальше от берега.
   Такая швартовка оказалась прямо-таки желанной для тех, кто пристально следил с берега за постановкой теплохода к причалу. Это – братья ли сестры, родители, жены (кто-то из них и с детьми) членов экипажа (их семьи).
   «Иртыш» в чем-то похож на речную баржу-самоходку. Жилая надстройка у него (и машинное отделение под ней) сдвинута на корму. А всё, что впереди надстройки (примерно три четверти длинны судна) – грузовая палуба с четырьмя трюмами и тремя судовыми кранами.
   Официально семьи никто не предупреждал. Намерение было держать в секрете: почему другие суда спешно, а кто и в панике покинули причалы Новороссийска, а  «Иртыш» (с его сомнительного качества мореходностью) принимают и он будет ошвартован под элеватором.
   У кого-то было утешительное для него сомнение: «не выдумка ли чья-то, не апрельская ли (в феврале?!) шутка – заболел и кто-то умирает от чумы на теплоходе, вернувшимся из Триполи Ливийского?
   Но сколько можно тешить себя сомнением. Когда видишь такое, чего ни разу не было и о чём никто нни разу тебе не рассказывал. Когда полвзвода пограничников «вооруженные до зубов»  карабинами и автоматами оцепили причал. С пистолетами старший лейтенант и прапорщик ходят по причалу, не переставая инструктировать и что-то внушать своим «вооруженным до зубов» подчиненным.
   Из неофициальных источников просочились несомненной убедительных сведе-ний -- фамилия, возраст и штатная должность умирающего (по некоторым данным – только что умершего) от чумы.
   После чего кто-то (скорее всего и не один) «вычислил» и родственницу умирающего или умершего от чумы. Это была впервые приехавшая в Новороссийск старшая сестра Пети-Петушка.
   На одиннадцать лет она  старше брата-моряка. Их жизнь сложилась так нескладно, что она была как бы и его матерью.
Без родителей они остались, когда сестра готовилась к выпускным экзаменам в школе-десятилетке.
Почему и  Переехали жить к бабушке.
   Но через три года бабушка даже и с костылями не могла от дома сходить в по-селковый магазин купить хлеба, соли, сахару.
  От бабушки им стался дом с хорошим огородом и фруктовым садом. Под яблонями и грушей две племянницы Петушкова играют всё лето в школу чаще, чем в дочки-матери.
  Сестра замужем. Но вкусы и гастрономические предпочтения мужа вряд ли будет жена знать хорошо так же, как вкусы и предпочтения брата. Она привезла ему пирожков с разной мясной и сладкой начинками и заранее торжествует.
  Посмотрим, братец, мол, посмотрим! Моим ли пирожкам или выпечке «самой красивой, прелестной» девушки Оксаны поставишь ты высшую оценку – «отлично с плюсом»?
   При иных обстоятельствах эту оценку её брат мог высказать сегодня часа на три раньше. Его сестра на это и рассчитывала  сегодня утром. Когда вышла из вагона и расспрашивала у приезжих, а потом и у местных жителей дорогу в где «стоят корабли» или где  у портовиков Новороссийска учреждение какое-нибудь или контора.   
   Наконец нашла «Трансфлот» - учреждение, работники которого должны проявлять заботу о моряках и кто к ним приезжает при стоянки судна в порту. Полно было женщин и мужчин в просторной комнате, где нашлось на скамейке и место для сестры Петушкова.
  До её прихода мужчины и женщины успели обговорить главное для них всех: теплоход «Иртыш» принял Новороссийск и ошвартуют под элеватором (когда свирепствует Бора) -- только потому, что на борту судна большое несчастье. О нём, всё что знала, успела рассказать сестре Петушкова сидевшая с ней рядом жена боцмана.
   Едва «Иртыш» прорвался на внутренний рейд, сразу об этом стало известно «семьям». Просторная комната никому не нужна – все поспешили туда, где элеватор. К решетчатому ограждению из стальных прутьев – прозрачному и но высотой около трёх метров.
  Здесь все были заняты делом, ни на что не отвлекаясь второстепенное: смотрели на швартовку теплохода. Почему и в первый час пребывания на «свежем воздухе» время пролетело незаметно. После чего с каждой минутой всё длиннее оказывались минуты – с готовностью каждой растянуться в четверть часа и даже больше.
  Тому способствовало нетерпение. Ждали приезда врачей специалистов из Краснодара. Кто-то для краткости их назвал чумологами. И это прозвище  почти сразу все признали правильным и справедливым.
   Берем на себя смеость: впредь называть «семьями» - тех, кто столпился у решетчатого ограждения приэлеваторных причалов. А тех, кто в переменном составе толпился на корме «Иртыша» - назовем «экипажем» (на самом –то деле ни разу там не собиралась и половина тех, кто с собой привёз от берегов знойной Африки страшную заразу).
 «Экипаж» с не меньшим нетерпением, чем «семьи» ждал приезда чумологов. Но не потому, что с кормы судна на сколько-то скорее  моряки  могли увидеть приезд «гостей» из столицы Краснодарского края, экипаж предпочитал оставаться на корме теплохода (в струях ледяного ветра).
  Оттуда на сколько-то ближе к решетчатому ограждению. Ближе и к «семьям» - что для каждого и для всех очень важно.
  Потому что это пока  единственная возможность «на других посмотреть». Уви-деть хотя бы издали ту, кто к тебе приехал. Сразу же «и себя показать»: вот, мол, смотрите каков я – жив, как видите, и, как всегда, здоров.   

                25
  Сестра Петушкова слегка почувствовала себя ещё в просторной комнате «Трансфлота» нежданной для «семей». А когда у решетчатого ограждения настроение «семей» кристализовалось, поняла: среди них она -- единственная для «семей» нежеланная.
  В своих письмах с обратным адресом на теплоход «Иртыш» брат с восторгом описывал спецпогрузчики и как ему радостно работать было сначала на одной из этих «умных машин». Ещё радостнее ему стало – когда сел за рычаги управления и за штурвал самой умной из умных машин.
  Сестра предполагала, что, её неугомонный брат, не найдя никакой более умной машины, чем какая-то «многовилка», – стал  хвалить командиров и рядовых членов экипажа. Упомянул, что на теплоходе «обслуга» из хороших внимательных женщин и девушек. У одной из них удивительно красивое имя Оксана.
  Не забыл брат в очередном письме снова упомянуть это красивое имя. С добавлением: удивительному имени во всём соответствует и сама девушка-пекарь.
   Наконец в последнем письме появились «необыкновенно красивая, прелестная» -- перед именем пекаря. Снова было в письме и о том, что вкуснее выпечки (прелестная девушка всё чаще изделиями свои прелестных рук угощает безумно влюблённого в спецмашины) – брат никогда и не пробовал.
  «Пришла пора» - казалось бы все основания у старшей сестры были повторить незабвенные слова поэта (адресовав их брату – соответственно переделав окончание фразы). Значит уходит в прошлое, когда её брат не умел оценить преимуществ сначала девочек-школьниц и не задумывался над возможностью  непостижимо великой тайны в каждой девушке и женщине.
  Надо поехать – с братом встретиться и посмотреть на его Оксану (скорее всего – очередная его временная причуда). «Ко времени» получила и радиограмму от брата-мореплавателя: «Идём Новороссийск целую тебя племяшек  приболел остальное отлично».
   Приболел-то оказывается чумой. И так серьёзно ему, надо полагать, не здоровится,  что хуже  --  не придумаешь. Потому что самое худшее придумал каждый и передумал вместе, коллективно сто раз нами названные «семьи».
   А коллективный ум, не то что мнение-домыслы одного-единственного лица – той же учительницы младших классов. К тому же она и сестра заболевшего чумой – явного разносителя микроб, флюидов и  каких-нибудь ещё (без названия – потому что учёными не разгаданное) более всё пронизывающее с единственной целью разносить заразу.
   У кого-то в «семьях» наверно созрело и такое предположение. Вполне возможно, мол, что и в родной сестре больного притаилось нечто, готоовое вдруг разразиться чумой?!
  Какой ни наесть педагогический опыт подсказал сестре Петушкова. Не надо ей возвращаться туда, где в тесноте да не в обиде «семьи». Своим одним присутствием чтобы никого там не беспокоить и не пугать.
  Она осталась в сторонке, опустив под ноги сумку-«саквояж». Там у неё «деревенской вязки» шерстяные шарф, перчатки и носки. В отдельном пакете там же и рассортированные по отдельным пакетикам  пирожки.
   С одной стороны уверенность у старшей сестры, можно сказать, профессиональная. Как это её брату не понравится приготовленное не кем-то, а ею?
  С другой стороны – обыкновенная женская ревность (своеобразная конечно) – поскольку сестра не может оставить беззащитным младшего  брата. Чрезмерно доверчивого, а значит и беспомощного при встрече с первой на его жизненном пути коварной обольстительницей.
  Где  стоит сестра, хорошо видны и причал с пограничниками, и правый борт «Иртыша» с трапом -- «вооруженным» по всем правилом и спущенным до земле.Ей даже удаётся и рассмотреть лица некоторых – кто  на корме судна  появлялся хотя бы и на пару минут.
 Весёлых и беззаботных – ни одного лица. Нет среди них ни одного лица, сестре Петушкова знакомого. По другому и не могло быть – если она впервые приехала встреться с братом моряком.
   На кого-то из этих крепких и надёжных парней брат наверно теперь чем-то  похож. Но ни одного из них нет и не может быть одинаковым с её братом.
   Любой ведь из них мог бы «подхватить» проклятую чуму. После чего, вряд ли кто из них потом выздоровел. Но её брат – не как другие!
   Не случайно всегда он любил и любит изготовленное из металла. Предпочти-тельнее то, что из самой прочной стали. Потому что брат у неё во всём как сталь!
   Весной брат окончил среднюю школу. В подарок ему был мотоцикл: на зависть одноглассникам и осущетвление казалось бы его несбыточной мечты.
   На обгоне трактора счастливейший мотоциклист врезался в переднее колесо трактора. Огромное заднее колесо на сколько-то успело отвернуть. Что не спасло изделие из стали – мотоцикл.  Но позволило опытным хирургам подобрать одно к другому кости правых руки и ноги, сшить, а где и заштопать мускулатуру (чтобы где-то и возродить её, а где всего лишь восстановить – брат порвал и переломал гору эспандеров; не переставала блестеть самодельная перекладина под грушей в саду и не проходили мозоли на его руках).
  Разве можно с тем сравнить какую-то чуму (к тому же проклятую)?
  « Да мой брат! Он скорее костьми ляжет!» - успокаивает себя старшая сестра. – «Умрет -- не даст чуме себя победить!..  Снова его вылечат и, каким был всегда, он будет здоровее многих-многих!»

                26

   Около двух часов ждали чумологов из Краснодара. Мороз можно было терпеть – если бы не жестокий ветрище.
   Малыши, что приехали с Мамами, успели перезнакомиться. Им бы впору побегать и поиграть. Но кому-то одному из них Мама сказала одно слово «Нельзя!» И это было последней каплей, чтобы в малышах почти не осталось непонимания детским умом тревожного настроения взрослых.   
   Ни крика, ни визга, ни говора своим голосом в полную силу – будто и свист ветра сквозь решетчатый забор поутих, затаился ли на какое-то время. Даже и природа старается делать хотя бы что-то, чтобы взрослые успокоились. Появилась у некоторых Мам для их успокоения забывчивость – позволявшая воображать будто  никого из малышей не привезли в Новороссийск.
  Все, мол, их дочки и сыночки где-то, как были, так и остались дома со своими куклами, автомобильчиками (с чем-то более понятным и полезным для ребенка, чем «привязывание правдешнего парохода к берегу, чем смотреть не на оловянных игрушечных солдатиков, а на живых – похожих на мелькавших  во весь экран по телику»).
   Почему прижался мальчик лицом к маминому теплому бедру. А девочка от холода и ветра спряталась в привычное – где и тепло,  и уютно -- под полой маминого мохнатого пальто.   
   Швартовка судна закончена. Лоцман в сопровождении ему знакомого третьего помощника капитана вышли на верхнюю площадку трапа. Но успел сшагнуть лоцман с площадки трапа всего на одну ступеньку. Его остановил решительный жест и какие-то слова офицера-пограника.
   Конечно это не личная инициатива старшего лейтенанта.  Он всего-то строго выполняет чьи-то указания сверху.
  Лоцман прошел по коридорам, где недавно ходил умирающий от чумы. Нет гарантии, что ни одна заразная бактерия не успела прилипнуть к нему – не притаилась на его одежде, на руке или где-нибудь и  на его лице.
   Да, офицер отпустил портовых швартовщиков. Но перед этим сержант-пограничник распахнул  перед ними резиновый мешок, а один из рядовых (на руках у него были резиновые перчатки) сдернул у каждого изпортовиков его брезентовые рабочие руковицы и побросал их в резиновый мешок.
  После такого разве может быть у кого в «семьях» сомнение? Конечно же на «Иртыше» свирепствует самая настоящая чума. Один из моряков умирает (скорее всего умер, но об этом капитан строго настрого запретил рассказывать и лоцману даже). А многие из тех, кто сегодня вроде бы жив-здоров тоже завтра-послезавтра умрут.   
   Не с радостью конечно же, а скорее с тревожным «Наконец-то!» -- смотрели «семьи», пограники и старшая сестра Петушкова на приехавших из Краснодара. Удивлены конечно многие были: из автобусов один за другим выходили обыкновенные мужчины (ни одной женщины-чумолога).
   Еще больше удивления появилось: когда приехавшие стали переодеваться и переобуваться – во всё
темно серебряного цвета. Будто изготовлено всё из материала, пропитанного свинцом.
   - Такое надевают – показывали по телевидению – где опасность радиационного заражения, -вспомнила одна из жен или матерей. – Это в случае после взрыва атомной бомбы! 
   - Значит и от чумы проникающая зараза, - поддержал рассуждения женщины встревоженный мужской бас. – Не признает никаких преград, кроме свинца!
   Неохотно тяжело ступая чумологи вот уже и поднимаются по трапу – на их пути никого нет. Их всех человек десять (старшая сестра не успела: отвлекли её внимание носилки – несли их двое последних чумологов – это на них будут выносить её брата).

                27

    Как только разнеслось по судну «Из Краснодара приехали!», Оксана оставила камбуз и, не забежав и на минутку в каюту – привести себя в достойный вид (предстаяла какая там ни получится встреча с Петькой) – поспешила на палубу, где лазарет. Там заняла самое удобное место: вблизи от каюты второго помощника – откуда хорошо видна дверь в лазарет и почти всё, что перед этой дверью.
    Она слышит (не вникая о чем речь) разговор старшего помощника с кем-то из чумологов (у того голос такой, будто ему на голову надели пустое ведро – ни одного слова не понять). Старпом ведёт себя уверенно и  смело: ему нечего терять –если кому суждено было заразиться чумой, он первая кандидатура. В крайнем случае – вторая: готов первое место уступить буфетчице. -- Ты зачем здесь?! – старпом было начал всовывать ключ в замок лазаретной двери и  --  вдруг на тебе – в трех-четырех шагах от двери пекарь Оксана! – Заразиться хочешь?!
  - Нет, - и добавляет первое подвернувшееся вранье. – Мне у Иры спросить…
-  Что – и буфетчица здесь?
-  Не знаю, -- говорит сначала правду, а заканчивает враньём (от чего и румянец стыда по всему лицу). – Я подумала Ира здесь… – и пришла.
- Бегом отсюда! И носа не показывай из  каюты.
  Оксане делать нечего в каюте. Работы полно у них со Светкой на камбузе. Но обе всё отложили на потом. Не сомневаются: в четыре руки они сумеют наверстать упущенное если даже на целый час.
  «Всякая хитрость», -- не раз Оксана слушала от матери. – «Всегда нечестность, обман!»
  Но, милая Мама, если по-честному ничего, мол, у мена (знаю, не сомневаюсь!) не получится. Это было тогда единственным, что Оксана считала могло быть её оправданием перед Мамой и пред своей совестью.
   Бдительность старшего помощника капитана – само собой с ней приходится считаться. Но и легче лёгкого Оксане было старпома и обмануть.
   Пока он открывал дверь и впускал в лазарет чумологов, Оксана успела вернуться к тому же трапу, с которого старом её только что выпроводил своим «Бегом отсюда!» На самый верх не стала подниматься – притаилась на полпути.
   На много меньше теперь ей было видно. От каюты второго помощника все перегородили двое в серебряных одеждах (да вдобавок ещё и, отгораживая трап от коридора, поставили наискосок свои  носилки.
  И без этого -- между обутых в серебряное двух пар ног лишь кое что видно было. Но к этим ногам добавилась пара сопог сарпма
  Вдруг из лазарета грохот и звон посуды.
  Там у больного насобиралось тарелок и тарелочек столько, что из них он построил поюобие игрушечных башен. За одну из них зацепился кто-то из неповоротливых «чумологов».
  Под этот грохот и звон и убежала Оксана со своего наблюдательного пункта с двумя планами-замыслами с панической торопливостью  созревшие в её голове.
 Сначала она метнулась к одному, а потом к другому месту, где продольные коридоры пересекаются с проходом к наружному трапу. Но «чумологи» на то и есть «чумологи»: на обоих пересечениях стоят, как истуканы, часовые в серебряно-синцовой одежде и обуви.
  Мимо любого из них, когда будут проносить Петушкова, едва ли успеет Оксана ему сказать хотя бы одно слово.
  Она бегом в свою каюту. Успела надеть носки и тёплые кросовки, схватила куртку – и скорей-скорей на верхнюю палубу.
  А там весть экипаж собрался – вышли проститься с Петей-Петушком. К выходу из жилой надстройки на верхнюю площадку наружного трапа не пробиться.
  «Обслуга» держится отдельной группой. Выбрали себе место на шлюпочной палубе, откуда видно почти весь наружный трап и причал между бортом «Иртыша» и громадным элеватором.
   Место оказалось выгодным, не только для «облуги»: на морячек удобно было любоваться снизу пограничникам, а от решетчатого ограждения элеватора их всех видели «семьи». Оттуда рассматривала их (с особым вниманием, пристрастно) и старшая сестра Петушкова..
   Где стояли втрёме, нашлось место и для четвертой – для Оксаны. Бежит она туда где трое ждут её. А а ветрище то мешает ей (вот-вот и шагу она сделать не сумеет) и вдруг подгоняет – помогает ещё сколько-то пробежать.
   На верхней палубе бора ведёт себя скромнее. Всего-то немного выше – на шлюпочной палубе – она то строже, то нахальнее. Каждого заставляет с ней считаться.
   Произошло многообещающее событие. Старпом вышел из жилой надстройки вместе с лоцманом, о чём-то поговорил с командиром пограничников и тот лоцману сразу разрешил сойти на причал.
  Коллективный вздох облегчения – всех,  кого был «семьями». Значит пребывание на «Иртыше» - не обязательно с такими последствиями: ты заболел (непременно ли заболеешь) чумой.
   Вряд ли и дети участвовали в коллективном вздохе. Зато, почувствовав общую радость, от ненужных слов сразу приступили к делу. Начались их звонкие крики, смех, визг, писк и беготня.
   Девочка быстроногая, но мальчик её догоняет. Но она-то ещё и ловкая: не один раз, а дважды огибает старшую сестру Петушкова и только потом бежит в сторону, где её Мама.
   А туда  как раз -- к «семьям» подошел старший лейтенант.
   Перед этим по трапу вынесли пустые носилки.
   «Значит: Петушков не только жив. Он и здоров настолько, что его выведут под руки или даже без чьей-либо помощи он сам спустится по трапу!»
    Для «семей» -- даже случись такое – не гарантия, что, кроме Петушкова,  заболевших чумой на теплоходе «Иртыш» никого нет. Но вот им – более аторитетного и официального заявления, чем сказанное офицером-пограничником – не жди. Его и никому теперь не надо.
  - Нет никакой чумы! – даже и ладонью офицер слегка рубанул
  - Совсем?
 - Совсем… Её и не было.
 - А Петушков? Что с ним?
 - Нечаянно отравился.
 - Жив?
- Жив и будет здоров, - успокаивающий жест офицера обеими ладонями. – Откроем «Иртышу» границу. Его госпитализируют и вылечат.
- Смр-на! Равне-ния – нале-во! – скомандовал сержант, когда проводил строй пограничников мимо их командира. (Оцепенение, что  из «вооруженных до зубов» было вокруг «Иртыша» - -снято.)
Командир повернулся к проходившим, отдал им честь и после этого его весёлое лицо вернулось к «самям», чтобы с ободряющей усмешкой сказать:
 - Через полчаса – не раньше – поднимитесь вы на «Иртыш». Зачем стоять здесь и мерзнуть? Двести шагов до теплых помещений «Трансфлота»!

                28
 
   Радостным для старшей сестры Петушкова было всё, что она услышала от старшего лейтнанта. Но этому предшествовала ещё одна радость – когда она стояла в стороне от «семей».
   Увидев на корме теплохода группу (сразу догадалась – это и есть «обслуга»), она стала искать-угадывать среди них Оксану.
    Две стройные (даже издали видно –лица у них красивые) молодые женщины. Обе явно старше её брата лет на пять-шесть. Ни одна из них конечно – не Оксана. Третья – ростом на много не дотягивает до среднего, но зато полненькая, пышненькая до того, что любой скажет: черезчур, мол, - полноты  поменьше бы надо. В дижениях, поведении у неё нет никакой женской солидности – девушка   пожалуй ровестница младшему брату впервые приехавшей в Новороссийск.
  «Не то, не то, не то!» -старшая сестра сопоставляет натуру с тем, что представляла себе по письмам наивного брата. – «Совсем не то!.. Но если брат её выбрал – «Сердцу не прикажешь!» не зря говорят».
  В письмах  сестре Петушков не раз упоминал об «обслуге» на теплоходе. И ни разу не обмолвился, что в «обслуге» две женщины и две девушки. Сестра и подумала, что всех в «обслуге» две вполне сложившиеся женщины  перекормлнная девушка.
  Вдруг бежит к троим четвертая. Да такая, что старшая сестра дважды обеими рукам протирала глаза. Первый раз – убедиться, что ей не мерещится. А второй раз – вытерала слёзы. Собралось их много самых горючих – не знали, что они такими  ей понадобились. И вот – в самый нужный момент они переделались в слёзы радости.
   Четвёртая бежала к троим в распахнутой куртке. Пыталась полы схватить в застёжку-молнию, но ветер сорвал с её головы капюшен куртки. Пришлось капюшен обеими руками водворять на место и там держать – пока поубавится неистовство очередного порыва ветра.
  Новороссийская бора на много солиднее, чем «ветер-отрок» на Рязанщине – себе не позволил на девушке её просторное платьице «заголить по самые плечи». Но взметнул подол её клетчатого платья
        к лицу девушки. И старшая сестра увидела то, чего её брату лишь предстоит увидеть.
  «Стройненькая-то какая ты, миленькая моя!» - ничего от педагогической строгости у старшей сестры – один чисто женский восторг. – «И колготочки тёплые на тебе и носочки похоже шерстяные догадалась надеть! До чего же ты во всём и умница, и (брат прав) сплошь красота и прелесть! Не сомневаюсь ты и пекарь прекрасный и вовсём как есть  молдец! Умри на месте, братец ты мой родной (о чуме навсегда забыто) ни в жизнь такой другой девушки не встретишь!» 
  Потом были важные события, но в сравнении с тем, что нет никакой чумы и что Оксана из всех красавиц красавица, - события второстепенные.
  Старшая сестра была не уверена, что ей разрешат ехать вместе с братом в больницу. Но служащий из «Трансфлота» охотно уступил ей место на заднем сидении рядом с больным братом. Сам сел впереди рядом с шофером и всю дорогу молча слушал разговор сестры с братом. недоразумение. О том, как из коробки с надписью «От головы!» сначала проглотил и запил водой одну таблетку. Потом глотал по две, по три глотал. Наконец – не бегать чтобы взад-вперед, по пустякам не отрываться от дела – проглотил тех же самых таблеток небольшую жменю.
  Трансфлотовец не выдержал своего прбывания в молчании – долго хохотал на своеобразным самолеченим на теплоходе «Иртыш».
  А водитель служебной автомашины оказался ещё и философом-любителем.
 - Мудрые в древней Греции или Риме – как бы это сказать на их древнеримском или на всемирно
  Тот обо всём честно рассказывал так, будто не с ним, а с кем-то случилось досадное, смешное известном амермканском языке сразу не скажу, - он сделал многообещающую паузу (может сейчас, мол, и вспомню и на каком-то из этих языков скажу). -- Говорили, значит, сотни и тысячи лет назад о полезном и для нынешних нас: «Во всём – знай меру!»   
- Оксана очень испугалась, когда увидела тебя с такой рожицей? – спросила сестра у  брата. Сразу и призналась. – Мне, как тебя увидела – стало не по себе? – демонстрируя своё недавнее  не до конца погасшее «не по себе», качнулась головой подальше от лица брата и с улыбкой продолжает. – Всё ещё на тебя смотреть боюсь.
- Оксана – испугалась?!. Ничуть. Оксана раньше меня - первая стала смеяться над нашим испугом выдуманной чумой. Потом вместе мы хохотали – что я чумазый, как на маскараде. Пока вахтенный матрос не прибежал звать меня: «Из «Трансфлота» приехали за тобой в больницу – на причале машина у трапа!»   
 
Книжная полка № 2                Книга № 7


ВМЕСТЕ С ШАХМАТИСТОМ  (в купе к «ЭКСПЕРИМЕНТУ»)


  Вернулся Константин Георгиевич из отпуска в распоряжение Отдела кадров Пароходства за три дня до возвращения теплохода «Иртыш» из ливийского порта  Триполи. Почему и пришлось ему пожить в гостинице «Моряк» в двухместном номере и – к его радости – где за трое суток ни разу никто не включал телевизор. 
  Когда он вошел в гостиничный номер, там никого не было. Но по некоторым признакам угадывалось, что его случайный временный сожитель не равнодушен к шахматам.
  На столе шахматная доска с почти равным количеством белых и черных фигур. Рядом лежала папка со стандартным листом,  исписанным шахматной символикой  и прижатым пустым граненым стаканам. Небольшая стопка таких же конторского типа желтокоричневых папок и на при кроватной тумбочке.
  Школьником когда был Константин Георгиевич играл и в шашки, и в шахматы. Но когда повзрослел, как-то  все было не до них. О чем и признался в первый же вечер после знакомства с временным сожителем.   
  Тот вскоре пришел и они представились друг другу. Предстояло сколько-то дней жить  вместе моряку и инженеру-машиностроителю.
  Инженер сразу пришелся Константину Георгиевичу по  душе, понравился. Чем именно – пожилой моряк не сумел бы объяснить ни себе, ни кому-либо.
   Можно сказать, просто потому что нашли общий язык. А такой всегда найдешь – если возникнет интересная тема для разговора.
  Такой темы искать у моряка намерения не было. Скоро он будет среди мореплавателей – где всегда есть о чем поговорить. И, как правило, --  об интересном.
  Он отлично знает кораблевождение, принципы управления артиллерийским огнем и минное дело. Освоил то и другое, когда служил на Балтике на кораблях Черноморского флота.
  А в машиностроении разбирается не больше, чем в получении рекордных урожаев  при выращивании сахарной свеклы или в лекарствах от детских болезней. Можно сказать и о шахматах примерно то же: игра – она и есть игра. Но только для людей с умом таким, что нельзя к ним относиться без уважения.
  Таким у моряка сложилось мнение из информации общедоступной. То радиопередача о всесоюзном или международном шахматном турнире, то хвалебная заметочка на последней полосе газеты об очередных победах именитого шахматиста.
   Шахматист сразу, как вошел в номер, беглым взглядом окину моряка. После чего решил, что сосед-сожитель будет нормальный и возможно хороший человек: скорее всего, не будет ему мешать углубляться в его шахматные пучины.
- Простил поместить меня если даже и в четырехместный номер, - признался моряк, - лишь бы там не было телевизора. Или телевизор поломан и не включается.
- Такого теперь в гостиницах днем в огнем не найдешь, - посочувствовал ин-женер и сразу моряка успокоил. – Может как раз у нас телевизор и неисправный: не пробовал его включать.
Моряк посчитал, что после такого и он прямо-таки обязан обрадовать машино-строителя:
- Как известно, моряки дальнего плавания – имею честь представиться: перед вами один из них. Но постараюсь быть неговорливым  - не отвлекать вас.
Еще и ладонью покружил издали над шахматной доской. С пониманием буду, мол, относиться к вашим занятиям.
  Шахматист, почти не думая, сделал встречный дружеский ход.
- Над доской провожу не менее восьми часов, - и никакой гордости в его словах. – Вынужден: вышел в финал первенства по городам Азовского моря.
- Буду болеть за вас: быть вам победителем!
- Спасибо… Если над доской восемь часов подряд – пользы мало. Делаю перерывы, когда на доску не смотрю и запрещаю себе о шахматах думать. Так что переброситься парой слов с вами – только на пользу мне. Как раз такой у меня перерыв.
 Константин Георгиевич воспользовался перерывом, что называется, на всю ка-тушку. Рассказал, как он чуть было не стал чемпионом шахматного турнира в одном из прифронтовых госпиталей.
- Комиссар госпиталя решил провести шахматный турнир с участием только раненых, - со смехом вспоминал моряк. – Полата у нас была не самая большая – всего двадцать коек. Знали кто как передвигать шахматные фигуры – набралось восемь человек. Из них только я и еще один сержант умели уверенно ходить по черно-белым клеточкам даже и конем.
     У инженера во все лицо улыбка: едва ли не самым полноценным для него перерывом было, когда он это слушал.
- Я выиграл у всех семерых и был включен в список палатных чемпионов, - моряк продолжал с нараставшей серьезностью в голосе и на лице. – Предстояло сражаться за титул чемпиона в масштабе госпиталя.
- Нашлись кто посильнее тебя шахматисты?
- Наверно были и такие. Но…
  Будущий моряк, а в войну он летал стрелком-радистом на самолетах-разведчиках, узнал что их полк перебрасывают на такой дальний подсадной аэродром, что из госпиталя его в такую даль могут и не отправить. Окажется какой-нибудь другой полк поблизости, где нехватка стрелков-радистов и оттуда заявка в госпиталь– направить к ним из команды выздоравляющих все равно кого.  Лишь бы обстрелянный был и здоровье более-менее в порядке.
- Как это? – удивился шахматист. – Недолечиашегося в госпитале – снова на передовую? На фронт?
- Только из тех, кто числился в группе выздоравливающих на столько выздоровел, что ему, если  надо, и перевязку и укол на фронте сделает медсестричка или санинструктор.
Не стал моряк рассказывать шахматисту  подробности: о том, как оно было на самом-то деле на фронте в самом кровопролитном для нас и для гитлеровцев в 1943 году. Не поймет, да и много времени бы понадобилось чтобы внушить правду о войне, если  у того представление о войне из прочитанного в книгах «писателей-фронтовиков», родившихся после войны, и по дурацким кинофильмам на «военную тематику» - об амурных приключениях офицеров-«фронтовиков» и даже машалов.
  Если, как отмечалось в приказе «Ни шагу назад!» в июле 1942 года на окупированной территории оказалось более семидесяти миллионов советских людей. То это сколько же в таком положении оказалось в 1943 году? Когда над Эльбрусом был поднят гитлеровский флаг со свастикой? Танковый корпус немцев в районе Тракторного завода в Сталинрграде прорвался к Волге – танкисты мыли сапоги и под акомпонимент губных гармошек  наперебой со смехом на коверканном русском языке горланили слова из популярной нашей песни: «Не видать им красавицы Волги и не пить им из Волги  воды!».   
  Почему и мобилизовывали таких, кому едва  не пятьдесят лет. И добровольцами зачисляли в Красную армию шестнадцатилетних подростков. Одним из них был и помощник капитана теплохода «Иртыш» -  рассказывавшийл о шахматном турнире в прифронтовом госпитале.
  Но один из недолечившихся в госпитале, бывалый и обстрелянный на передовой   не десяти ли стоил полустариков-новобранцев и мальчишек-добровольцев. Наскоро за неделю может и всего-то подготовленных рядовых стрелков (когда пилота, девятнадцатилетнего командира экипажа их самолета-разведчика  учили в училище шесть месяцев и когда готовили  за четчре-пять недель – командира взвода, лейтената).   
    Моряк глянул на минутную стрелку своих люфтвафтовских «трофейных» часов и по-дружески скомандовал:
  - Конец перекуру с разговорчиками– каждый за свою работу!
 Знал моряк, что его сожитель тоже не курящий, но в звучании слова «перекур» соблазнительно много командирского. Знал он то,в по продолжительности паузы между напряженными размышлениями над шахматными фигурами и доской его сожитель увеличивает в арифметической прогрессии: очередная больше ей предшествующей на две минуты. И что самая  первой была у него – пятнадцатиминутная.
 Почему, когда у них в номере какими бы увлекательными не были тары-бары, моряк то и дело посматривал на циферблат своих часов. Момент старта каждого «перекура» зависел от шахматиста, а об окончании объявлять – на совести моряка. 
- Мозг устает, - сначала инженер высказал ничуть не новое. – К вечеру не тот, каким был с утра. Слабеет он и чем больше вкусного или чего попало в желудке.
- Но когда голодный, то не способен думать о другом чем-то больше, чем о «ну хотя бы кусочек хлеба и если бы с маслом или колбасой»?
- Так-то оно так. Но не в умении преодолеть и даже такой соблазн – а при этом неминуемо и какое-то волевое напряжение, в котором и проявляется насколько мы действительно  хомо сапиенс? 
- Но чтобы жить, надо есть – что-нибудь и каком-то количестве.
- Так-то оно так. Если в умеренном количестве – для того, чтобы жить, оставясь человеком.
После этого – до конца «перекура» моряк услышал и о неизвестном ему. Что создавашие гениальные произведения художники, прежде, чем сделать первый мазок на холсте, день-два и  больше ничего не ели. Забывали случалось и потомне только о пищи, - забывали как бы и обо всем земном. Что инженер, затевает когда новый механизм, когда шахматист обдумывает начало поединка с любым соперником и в момент прикасания к шахматной фигуре -- чувствуют очевидно то же, что и художник Иванов. Когда он коснулся холста кистью, начиная рисовать Христа.
 - В его явлении к народу, - с уверенностью уточнил моряк.
 - Нет. Никакого Христоса там за двадцать лет работы над картиной не получи-лось – всего лишь талантливый портрет талантливого писателя Гаршина.   
  У моряка голова в плечи – недоумение.
 - В явлении Христоса Марии Магдалине. За что художнику присвоили профессора, академика, восторги там были и сногсшибательные удивления. Гаршина рисовал он и толпу народа на переднем плане, так думаю, - из года в год ждал двадцать лет вдохновения. И -- не дождался.
 У моряка было далеко не лестное представление о Магдалине. Почему и не верилось, что явился сын Бога прежде всего перед ее изумительной красоты (мнение шахматиста) и перед ее глазами, когда снова шел к людям. Нет, не судить их (никому шахматист своего мнения не навязывает), а стать вож дем. Повести людей за собой: чтобы у каждого была возможность проявлять себя подобным тому, кто его создал.
 - И все воспользуются этой возможностью?
 - Я бы, не сомневаюсь, --  ею обязательно воспользовался. Столько в нем решительности и твердой веры, когда весь в белом проходит мимо в соблазнительно нежноалое одетой красавицы прелестнейшей грешницы Магдалины! Непонятнного мне и непреодолимо желанного  в нем для каждого, кто видит этого богочеловека, -- столько, что обязательно хватит поделится и с ним!..
  Минутна стрелка на часах выручила инженера. Не пришлось ему до невозможности напрягать свои умственные способности, чтобы моряку и самому себе поятными словами сказать о все еще непонятном.
                2
   За первый день – собственно за послеобеденное время шахматист и моряк узнали друг о друге столько, что между ними сложились надежные добрые отношения. С доверием и достаточным взаимоуважением.
Инженеру стало понятно, почему не мог моряк стать победителем в госпитальном шахматном турнире. Так сложились обстоятельства.
 Ранение у бывшего стрелка-радиста было в левую ногу. Осколок не очень глубоко прорезал ступню. Но эта «царапина» оказалась коварной.
  В нее попала такая гадость, что ногу повело во все стороны. Растолстела сначала голень, потом и выше коленного сгиба. На коже пятна чернильно феолетовые. 
 Столько серьезности в глазах и немногословности было у врачей: будто по колена уже и нет ноги. Почему стрелок-радист и спросил:
 - Отрезать будете?
 Ему не ответили и даже в глаза никто не посмотрел. Будто разбухшая нога теперь не ему при-надлежит. А он -- какое-то ненужное никому недоразумение при этой ноге.
  Ночью заступившая на дежурство медсестра уговаривала его попытаться заснуть. Она и сказа-ла (чтобы не вешал носа):
- Тебя завтра эвакуируют в далекий тыл. Может попадешь в большой город и там…
В недосказанном было столько обнадеживающего, что «ранбольной» заснул.
Умение и старание врачей, реализованные ими резервы юного организма и – результат налицо. Вот-вот он был бы равноправным группе выздоравливающих и может приз бы комиссар госпиталя  ему какой-то вручил – как лучшему шахматисту.
  В госпитале тогда же лечили пульмастера-однополанина. Контузия у него была такая, что и глухим оказался и почти слепым. Но и у него дело пошло на поправку.
  Вместе однополчане пришли к комиссару и стали просить. Досрочно выписали чтобы их из госпиталя.
  Комиссар внимательно выслушал просьбу и вроде бы по достоинству оценил  их патриотический порыв. Но  перед тем, как официально отказать, посоветовал однополчанам посмотреть на себя в зеркале: не то, что бледные оба они были, -- прямо, как березовые листья, зеленые.
  - Сил вряд ли у вас хватит без чьей-то помощи дойти до проходной из госпиталя?
Опытный глаз был у комиссара, но не все разглядел. Но может и просто забыл – каким был сам в шестнадцать и семнадцать лет.
  И сил хватило и упрямства у однополчан. Сначала: от двери кабинета комиссара дойти по коридору до ближайших двух табуреток и там немного отдохнуть. После чего они вернулись в тот же самый кабинет и пообещали комиссару: если их сегодня-завтра по-хорошему не отправят в родной разведывательный авиаполк – они из госпиталя сбегут.
  Не сегодня-завтра, а на третий день им вручили все необходимые бумаги и все их обмундирование. Не парадным строевым шагом, но вполне бодрыми дошли до проходной. Менее бодрым у них был шаг потом – даже  и на первом полкилометре.
    Стали «голосовать» всем подряд попутным автомашинам. Не сразу затормозил шофер трехтонки с пустым кузовом – пришлось к ней бежать и всего-то метров двадцать пять. После чего один однополчанин с правого колеса перевалился через борт в кузов. Другой – туда же свалился через левый борт.
    «Валетом» они так и лежали какое-то время. Сил не было не то, чтобы сесть, лечь немного поудобнее, рукой ли ногой пошевелить – на месте ли они. Глаза открыть не сразу получалось. Пожалуй побывали и без сознания одновременно или по очереди.
 Инженер не спрашивал: почему в юности его временный сожитель поступил так неосмотри-тельно. По нынешним меркам – глупо. Потому, что и сам в тех обстоятельствах, скорее всего, делал бы то же самое.
  После вечерней своей прогулки шахматист ни доски шахматной, ни фигур на ней как бы и не видел. Взглягул только на страницу верхнего листа   в конторской  папочке и, должно быть, еще раз чтобы соблазна не было это повторить, закрыл папку и прихлопнул  ее рукой.
  Должно быть в надежде подальше удалится  чтобы от нагромождений а памяти соблазнительных шахматных комбинаций, инженер (еще когда раздевался – готовился лечь в постель) спросил:
 -- Смотрю читаете Достоевского – нравится?
- Не скажу чтобы очень.
-    А по мне он – больше, чем не очень.
-   О вкусах не спорят. Но все-таки – если не секрет.
-   Не то чтобы многое у него прочитал. Но нет желания читать еще что-то.
Моряк отложил книгу – молча ждет.
- Не встретил среди его персонажей, героев ни одного с кем было бы интересно, как это принято говорить, стоило бы общаться. Мог бы дружить. Все герои, персонажи с какими-то выдуманными неинтересными запросами. Кричат громче необходимого и где попало, без причин и без повода.
Моряк посмотрел на страницы раскрытой перед его глазами книги. Не для того чтобы сразу же найти опровержение только что услышанному. Наоборот: прочитать неопровержимо подтверждающее.
 Потому, что много раз ему у Достоевского попадалось именно такое, о чем сказал шахматист. Но из-за невнимательности или ума не хватило – этому не придавал значения.
- Чем-то вас заинтересовали «Записки из мертвого дома»? Из написанного плодовитым автором эти «Записки» едва ли не самое малочитаемое.
   -   Где отбывал каторгу Достоевский, там я жил.
  - Читаете и сравниваете… Осталось что-нибудь от прошлого? 
-  В основном угадываешь – где что было, могло быть. 
- Не представляю тех же декабристов на каторге. Четыре часа они под землей в руднике. Остальные двадцать часов? Спали что ли?
- Не думаю.
- Даже и помолиться им сходить было некуда – ни церкви, ни батюшки в Нерчен-ске.
- У Достоевского-то была возможность молиться в Омске. Остряки придумали расшифровку: ОМСК – Особое место сибирской каторги.
- Вы -- сибирский челдон?
- Стопроцентный… Читаю записки Достоевского и только что не с точностью до метра представляю маршрут от крепости – этот микрорайон и сейчас называют Крепость – до Иртыша. Приблизительно определил и то место, где каторжники разбирали старые баржи на никому не нужные дрова.
   На другой день разговор на эту тему они продолжили, когда шли обедать в столовую судоремонтного завода. На какие-то полтора-два часа открыт был доступ в эту столовую и для посторонних – не работавших на заводе.
   Моряк предпочел бы так далеко не ходить. Вблизи от гостиницы был ресторан, в дневные часы работавший режиме столовой.
- Там нет «шведского стола», - предупредил шахматист. – Один раз туда заглянул – и до свидания навек!
- Слишком скромное меню? Или – цены «кусаются»?
- Там официантом парень…молодой, красивый.
- И нерасторопный, ленивый, не вежливый?
- Всех у него профессиональных холуйских качеств, считаю, даже с избытком.
Давно шахматист  прочитал едва ли не у Бернарда Шоу о второразрядных паразитах. Ничего не производят, а суетятся вокруг перворазрядных паразитов. Не только усердно исполняют любую прихоть матерого паразита, но и придумывают, изобретают для  него все новые и новые «культурные потребности».
  Нередко, мол, и трудно понять кто из них настоящий хозяин положения. Сам «король» или кто-то из его свиты, сделавшей короля из попавшего под руку чего-то в хламе кукольного театра.
  Преимущество заводской столовой было, по крайней мере, что туда путь почти в километр. Столько же от столовой до гостиницы – получается хорошая прогулка.
  Шведский стол в заводской столовой был не совсем шведским. Всего лишь обыкновенное самообслуживание: с то короткой, то длинной очередью к окнам раздачи блюд.
  При этом было и подобие конвейера на всю длину просторного светлого помещения. Никому не нужно было ходить и собирать пустые подносы, тарелки, ложки-вилки.
  Уважающий не только свой труд посетитель все это ставил на конвейер. Тот осторожно перевозил посуду и подносы туда, где окно и дверь в посудомойку.
  Как только сожители вошли в столовую, как бы и сами собой распределились между ними обязанности. Моряк бегло глянул на вывешенное меню и с двумя подносами стал в очередь.
   Шахматиста ничуть не интересовало: есть ли где-то нет ли никакого меню. Набрал в горсть ложки и вилки и поспешил отыскивать свободных два места за столиками. «Застлбил» их (бросив на стол в одном месте ложку-вилку и то же самое в другом) и пришел  к моряку в очередь.
- На первое у них два разных супа и борщ, - в полголоса информирует моряк. – Что на ваш поднос?
- Мне все равно.
Придвинулись подносы к окну, где выдача вторых блюд. Шахматист за трубчатым ограждернием очереди – оставался в пространстве, где столики и конвейер. Занят просмотром содержимого в карманчиках своего портмонете и не интересуется ни окнами выдачи, ни чем загружаются подносы.
- Бифштекс, биточки и печенка, - перечисляет моряк. – Были голубцы – кончились.
- Что себе возьмете – мне то же самое.
- Гарниры у них – разных четыре?
- Мне все равно что будет в тарелке.
Этокая неприхотливось к тому, что в тарелке и вдруг затруднения из-за пустяка. Не предусмотрен в заводской столовой хотя бы и на четверых один столовый нож. Масло, например, если размазывать по ломтику хлеба.
 Для шахматиста это не впервой. Вилку он, как привык, держит в левой рука, а кромкой столовой ложки отделяет от жареной печенки ту дольку что придерживает вилкой.
  Моряк попробовал делать так же. Не получилось: нет привычки не выпускать вилку из левой руки. Сразу же и признался сам себе: когда в правой руке у него столовый нож, редко получается им «работать» с такой уверенностью, как у шахматиста – отрезает сколько надо ложкой, им временно приспособленной и для  резанья.       
  На пути из столовой шахматист поставил  все точки над своими «и» в отноше-нии Федора Достоевского. Еще раз похвалил его: умный, очень умный наблюдатель – без чего, мол, и не может быть никакого писателя.
- Но идеи нет у него – в том, что прочитал, - вместо хотя бы небольшого стремления к великому! Вроде бы ищут Бога  его герои, но ни один представления не имеет: если вдруг найдет какого-нибудь «Бога» – что с ним делать.
- В его «Мертвом доме» о таком пока не встречал.
- Там другое есть, над чем я задумался. Но  об этом – потом. Кроме идеи, всегда у писателя – если он мой (когда  я его читатель) – во всем проявляется его принципиальность. Она должно быть -- лично мое мнение -  зеркальное отражение образа жизни автора. Не его мыслей и не жизни его героев – имейте в виду! А как сам пишущий живет – набор лично его жизненных ценностей.
- Монахом он что ли должен быть?
- Зачем?.. Но если у него страстная любовь – она должна быть любовью. А не модными метаниями от одной бабьей юбки к другой. Не всепрощенничество ни себе и никому, когда полускотское в отношениях навязывают называть любовью.
- Но кажется Лев Толстой сказал: сколько, мол, на свете людей – столько и любовий.
- Давайте-ка оставим этот «нерешенный вопрос – о женщинах и о любви»... Книги на меня всегда влияли, как бы это выразиться, судьбоносно. Был сту-дентом на третьем курсе и «технарь» до мозга кости, но прочел «Защиту Лужина» - и как будто написано там все о  будущей моей жизни. Не увлекся шахматами – в них мои главные в жизни увлечения и, считай, почти весь я.
 В первый послеобеденный «перекур» моряк узнал немаловажные подробности из жизни шахматиста. Как тот старательно учился и в школе и в институте, не признавая ничего серьезным, если оно не имело отношения к физике и технике.
 Модным вдруг стало в те годы читать полузапрещенного Владимира Набокова.    Девушка – тогда он с ней дружил, а потом «на всю жизнь» полюбил» и женился – принесла ему для прочтения за один день и за две ночи книгу, где было три Наобоковских романа. Она же на свое «горе, на свою беду» посоветовала обязательно прочитать «про сумасшедшего Лужина». Он прочитал. И едва ли не вровень с любовью к другу-однокурснице  (потом -  жене) увлекся шахматами.
- Знаете, - успел шахматист скзать до того, как минутная во весь циферблат стрелка люфтвафовских часов не прервала их очередные тары-бары, - у меня подобие философии: если кто ничем не увлечен – марки почтовые коллекционирует, самовары ли нумизмат, к вершинам ли гор карабкаться любит или еще что –  несчастнейший  человек у кого нет увлечения!
   Так увлекательно обо всем этом было сказано, что моряк поспешил в библиотеку. Ему повезло. Успел – библиотека на втором этаже где отдел кадров Пароходства была не закрыта. Нашла библиотекарь и том Владимира Набокова с «Защитой Лужина».
                ?

   На следующий день, когда  сожители вместе ходили обедать (это была их вдвоем последняя двухкилометровая прогулка), моряк узнал и кое-что  о предприятии, где работал шахматист главным технологом. Машиностроительное предприятие с единственной особенностью: в цехах работали раскаонвоированные заключенные.  Каждый заключенный работает по своей специальности: слесарь ли просто, слесарь сборщик, токарь, сварщик, фрезеровщик и пр.
   Разного возраста, не одинаковый уровень профессиональной подготовки, женатые ли холостяки, честные и не очень.
- Почти  поголовно все – «желудочники»!
Не  том смысле, что желудочные какие-то заболевания: у одного - то, у другого – это, нет. С какого-то времени – по мнению шахматиста -- они стали рабами своего желудка.
  «Желудочниками» стали до того, как получили тюремный срок, - убежден главный технолог завода, -- и начали его отбывать. «Желудочниками» они садятся на скамью подсудимых и «заболевание» это у них (шаахматист не решился даже назвать приблизительно с какого возраста все начинается) зреет, мол, и усиливается не только с увеличением возраста.
- Решающим, так думаю, здесь у всех, - говорит одно («так думаю»), но видно по всему, что шахматист давно уверен, - по возможность пользоваться ну всеми-то всеми каких ни на придумал где-нибудь кто-то «ма-те-ри-аль-ны-ми» благами. Духовные – постольку-поскольку, часто и для видимости только – с оглядкой на окружающих, в пределах модного…
- Материалисты – не в философском, так сказать, толковании?
  -   Именно…Чем больше благ-излишеств доступны такому материалисту, тем стремительнее он и балдеет. Тем насойчивее требования его чрева, желудка. Почему и называю желудочниками.
- Читал сегодня утром  о «кусках мяса с челюстями» встречал их Достоевский в «Мертвом доме». Такие же они и у вас? В цехах у токарных там и фрейзерных станков?
- А у вас на кораблях не встречаются даже и на капитанском мостике? По сути своей всего лишь клыкастый «кусок мяса»?   
Моряк не успел ответить ни да, ни отрицательно.
- Тем, кто срок у нас отбывают «желудочники» - этот недостаток идет им на пользу, – минутной стрелке далеко до финишной цифры, но шахматист спешит высказаться. – Это их дисциплинирует, помогает администрации перевоспитывать  «зэков».
 Есть оказывается в пристройке к одному заводскому цеху ларек. Набор товаров такой, что кое-что могут купить и расконвоированные. Пачку печенья, пакет с сушками, плавленный сырок, сигарет, конфет и другую мелочь. Денег у них нет, но у продавца есть список: где все кредитоспособные отбывающие срок.
      На личном счету в банке у каждого есть та или иная сумма. За работу по соответствующим расценкам им платят не наличными – перечисляют на счет.
  Но у кого-то может и больше всех денег в банке, но купить и одной конфетки не сможет. Нагрубил мастеру в цеху, неряшливость в камере, скандал затеял, в курилку ушел раньше времени или на пару минут курил дольше – его «лишают ларька». На целый месяц или на сколько-то.
 - Переживания такие, будто полоснули его ножом по животу, - вспоминает шахматист и с сочуствием, и с досадой о тех, кем командует их чрево. – Какое-то и моральное переживание – это что же, мол, я хуже других?! Но главное: давит на него, перевоспитывает желудок.
    Потом обозначилась у них тема разговора на длинный – могло быть минут двадцать – «перекур».
- Но без услуг – если даже и не делать из них целую индустрию, - высказал моряк свои сомнения, - не обойтись. Без парикмахеров, таксистов тех же?
- Услуга – это оказать полезную помощь?.. По-лез-ну-ю!
Моряк без колебаний согласился.
- Велика ли польза – или какая-то помощь не необходимая? Без сего человек вполне обойдется в порядке самообслуживания…Котенок вон, когда надо, своей ьсялапкой умывается?
Моряк с усмешкой пожал плечами.
  -  А у людей-человеков, пойди ка?.. Не то разве мы в звании хомо сапиенс… Чтобы одна (маникюрша) по-модному красила за денежки нокти на чьих угодно руках? Другая – не брезгует обстригать ногти на чужих ногах (педикюр)? Наловчился кто-то наклеивать- удлиннять ресницы, а кто-то «врашщивать» в лысины волосики? Ловкий верзила распахивает дверцу «Каддилака» - ни кчему не прикоснувшись могла чтобы влезть и в мягком поудобнее устроиться драгоценнейшая для человечества персона? Тут же и ряженный в балахон с золотыми украшениями швейцар: вовсю распахнет дверь и с поклоном  придержит – не прикоснулась чтоб ничто к персоне, приехавшей в пятизвездный ресторан глотать живых устриц – по его спецзаказу доставленных самолетным спецрейсом из Испании?
 Моряк молча соглашается и с этим.
- Может быть и нечто особо оскорбительного для человечества и нет в модной демонстрации этакого барства  с царским размахом. Нтаренированный холуй-официант принес и показывает ресторанному завсегдотаю порцию жареной форели. В ответ – небрежным кивком одобрение. Холуй тотчас же начинает священнодействовать: скурпулезно одну за другой выбирает из порции рыбьи косточки. Выбирает с такой артистичностью, чтобы и сегодня это нравилось завсегдотаю не хуже, чем вчера.
А тот себя чувствует не в обычном ресторанном кресле, а на королевском-царском троне. Холуя видит и его усердие – но это постольку-поскольку. С ухмылкой поедатель устриц и форели наблюдает, с какой восторженной за-вистввью на него смотрит весь ресторан.
 Для чего рестораны созданы и существуют. Было чтобы где свое превосходство демнострировать над другими и купаться в их зависти.
  Помощник капитана вспомнил о давнем  посещении Сицилийского порта Кальяри. Там в старинной крепости ресторан, где по наисовременнешему обслуживают иностранцев. Агент фирмы-грузоотправителя сводил туда капитана парохода и тот как раз решил поесть рыбы, приготовленной по какому-то западно-европейскому особому рецепту.
        Возвратившись на пароход, капитан с трудом сдерживал  восторг о своем пребывании в наисовременнейшем итальянском ресторане. Это же какое там уважение-почтение было ему оказано. Прежде всего тем, что в полшаге от него на отдельном столике сколько-то времени оставалась для капитана заказанная порция рыбы – пока официант выбирал и выбирал из рыбы косточки.
  Знать еще и об этом шахматисту ни к чему. Он и без того на пределе: готов посрывать звезды со всех гостиниц и ресторанов, разогнать хлуев-официантов и тех, кому без их угодничания не вмоготу.
- Польза от всего этого  ощутимая и зрима -- возрождение и утверждение гос-подских привычек патентованных паразитов минувших веков и свежеиспеченных паразитов в нашем сегодня. Была чтобы – едва ли это не главнее вышесказанного – несомненная польза второразрядному, так сказать, эшелону паразитов. Было чтобы  у холуев сколько душа желает не только хлеба с маслом и толстым слоем дорого икры, но и чаевых (под видом честно заработанных, при должности для них придуманнй) на  поездки в пятизвездные отели заграничных курортов, на обучение детишек в Лондонах-Парижах, на содержание третьеразрядных паразитов: среди прочей челяди, глядишь, и повара-иностранца – да еще  и с личным  переводчиком при поваре…
На минуты отвлекаясь на что попало от шахматных дебютов, этюдов, кандидат в чемпионы возможно успел бы и еще что-то сказать – минутной стрелке на «трфейных» часах оставалось два круга с «хвостиком». Но осторожный торопливый стук  в приоткрытую дверь голос дежурной по этажу прервал «задушевную беседу».   Сначала названа была фамилия Константина Георгиевича, а потом приглашение срочно ему подойти к телфону:
- Звонят из Отдела кадров.
   Что оказалось может быть и очень кстати. Не то шахматист, не гася улыбки, мог бы наговорить и еще всякого рода «страсти-мордасти». Например, в добавление к сказанному вчера.
   Планета Земля не прихоти ради в свое время избавилась от ящуров, а потом и от мамонтов и им подобной несуразности. В несметных количествах множатся холуи, прежде всего, и паразиты иного колбра. Не желающие и не умеющие делать ничего, чтобы стала планета краше. Способные  уничтожать самое прекрасное на Земле. И – потреблять, жадно и сверх необходимости уничтожать ради этого создаваемое солнцем и то,  что им было  создано за миллионы  и миллионы лет.
  Результат? Как говорят ученые: что получим в сухом остатке? В процессе самоедства паразиты холуи уничтожат себя, заодно и тех, кто своевременно их по достоинству не оценил. Не разглядел и не  разгадал какая для всей планеты смертельная угроза от  обоюдоострого угодничества.
  Несомненно, что в сознании шахматиста были и еще какие-нибудь раздумья. Не менее неожиданные, чем те, что досталось узнать Константину Георгиевичу, - с лютой неприязнью к холуям-паразитам.   
  После напряженной умственной работы мозга – сопоставляя и переставляя, сам себе загадывая и разгадывая запутанные комбинации, как это было у Набоковского Лужина – отдых необходим. Инженер-технолог и он же неугомонный шахматист на всю катушку использует для отдыха каждый «перекур». Благо есть кому «излить душу» –  моряку, временному сожителю в гостинице. Вроде бы и во многом его (шахматиста) понимающего -- всегда все внимательно слушает.

                ?

 После телефонного звонка из Отдела кадров Пароходства  началась у Констанитна Георгиевича суета-маята и такая карусель, что только держись. Моряк бегом не побежал к кадровикам – пошел всего лишь ускоряя и ускоряя темп и так, чтобы шаг был шире и шире. К чему обязывало тревожное в голосе говорившего с ним по телефону.
 Неопровержимое свидетельство его спокойствия при этом: не  забыл взять с собой библиотечную книгу. Сомнений не было: не суждено ему столько пребывать в гостинице, чтобы  он  успел прочитать всю «Защиту Лужина».               

  Оказывается, что и кратковременного визита теплохода «Иртыш» за приготовленным для него снабжением в порту приписки -- не будет. Он пройдет мимо – сразу на погрузку цемента в Таганрог.
  В отделе кадров инспектор, с которым Константин Георниевич вот-вот был бы и « на ты» с нерадостной улыбкой встретил:
- Вы теперь не на «Иртыше» - не у меня, а в группе теплоходов углерудово-зов.Пожалуйте туда.
  Чтобы пожаловать, Константину Георгиевичу пришлось  и всего-то. Оставаясь сидеть на том же стуле, повернуться к другому столу.
- Вот приказ: выезжаете сегодня скорым поездом на Москву , - в торопливом темпе высказывается вобщем-то знакомый инспектор по группе углерудовозов с уверенностью, что его торопливостью заразится и новый член экипажа теплохода «Докучаевск». В Москве бронируют вам место в самолете до Риги. Вот мсковский телефон  – куда позвоните, - инспектор придвинул на край стола квадратную бумажку. – Возьмите или где-нибудь в своем блокноте запишите. Командироввочные? Прямо сейчас, мол, идите в кассу Пароходства и получите. В Ригу ночью приходит «Докучаевск». Если не сразу, то с утра начнет принимать груз на Кубу.
Таким был энергичный толчек, после которого и закрутилась карусель.
  Не больше пяти минут заняло: подняться чтобы на второй этаж и сдать в библиотеке том Владимира Набокова. Немного не час потратил на получение командировочных в кассе Пароходства.
  Часы и часы  потребовались на то чтобы купить билет на скорый поезд, что уходил поздно вечером. Пришлось вначале  искать и обращаться к дежурной по вокзалу, с ней идти к старшему кассиру – выяснять и уточнять насчет брони. Потом снова к той же кассе, где второй раз не хотели Константина Гелргиевича пропускать без очереди: слишком много, мол, развелось вас командировочных – кому срочно ехать  в Москву.
  Шахматиста в номере не было. По его распорядку дня – ушел на вечернюю прогулку. Моряк быстро уложил свое в рюкзак и вместительную сумку и решил, по ходу дела шахматиста не ждать.
  Прогулки вечером у того неопределенные по времени и неизвестно где он гуляет. Вырвал моряк из блокнота листок и написал: «Спасибо за компанию. Желаю Вам победы». Подсовывать когда стал записку под белого короля на шахматной доске – передумал. Зачеркнул последние три слова и написал: «Уверен – Вы победите!»
  Перед тем, как выйти из номера, появился соблазн. Добавить в записку свой почтовый адрес – не хотелось расставаться навсегда. Но на такое не решился.
   Ведь это по сути означало бы: Константин Георгиевич набивается, навязы-ваться шахматисту в друзья.
   Но ведь сколько и о чем они только ни говорили, шахматист ни разу не сказал, не обмолвился – что ему с Константином Георгиевичем интересно. А без этого не может быть дружбы, ни даже по-настоящему хороших приятельских отношений.
   Из Риги  на теплоходе «Докучаевск» рейс действительно сначала был на Кубу. Оттуда сахар повезли в Японию и – плавание само по себе затянулось на полгода.   Не такого масштаба  состязание шахматистов городов Азовского моря, чтобы о них сообщалось по радио.
   Словом, не узнал Константин Георгиевич: стал, нет ли его сожитель по гостинице «Моряк» чемпионом или ему досталось второе место. Оказалась ли Госпожа Удача доброй по отношении к нему, или – отнеслась иначе?





 

 
 
Книжная полка № 2                Книга № 8







Александр Шалгей
 

Э К С П Е Р И М Е Н Т



               

  Труд человека немыслим без орудий труда. В нынешнее время – без механизмов, например, и машин. Когда и все больше устройств, способных считать, помнить, писать, подсказывать самое полезное, нужное.
   Не ошибаемся ли мы, полагая что все орудия труда всего лишь выполняют наши замыслы и волю? Они, мол, способные может быть понимать человека, но лишены же чувств – внутреннего психического мира?
 Тогда как же не только самые современные хитроумнейшие устройства (орудия труда) действуют безошибочно? И нередко -- с опережением (когда наши замыслы и волевые усилия лишь зародились и далеко-далеко не созрели)?
  В сентиментальном романе о взаимоотношениях  «человек – машина». Причем -- в конкретных условиях экспериментальных перевозок экипажем теплохода «Иртыш» пакетированных грузов. Присутствовала при том и любовь – похоже не во вред производственно-трудовому процессу. Почему автор и надеется, что его читателями окажутся и «физики», и «лирики».