В глубоком тылу

Александр Шалей

 В   Г Л У Б О К О М   Т Ы Л У









Такими мы были - когда работали в Омске и жили
 в  суровые годы Великой Отечественной войны.






























                Автор о себе:

    Работал на эвакуированном из Ленинграда в Омск заводе № 357 пока мне – Александру Шалгею (Кондратюку Г. К.) 13 мая 1943 г. не исполнилось шестнадцать лет. В июле был зачислен добровольцем Красной Армии. Сначала доверили винтовку-трехлинейку, а потом и пулемет. С разведчиками отдельного морского 115 полка с пулеметом и участвовал в боевых действиях. Не расставался с разведчиками и пулеметом  до конца войны.
    После демобилизации работал проходчиком Шахтоуправления имени Феликса Кона (Донбасс), а потом – последние более 25 лет – на транспортных судах Азовского Морского Пароходства (Жданов, Мариуполь).
    Добровольцем защищать Родину ушла на фронт и моя сестра Аня (училась в Омском медицинском институте). Сталинская бригада омичей-доброволцев была вскоре развернута в дивизию. В апреле 1944 г. сестра в звании гвардии старшины погибла и похоронена вместе с однополчанами из 65 гвардейской дивизии в братской могиле на окраине Н.Ржева (пофамильно перечислены 1829, а рядом могила, где более 1300 безымянных). Погибшим, кто из Казахстана, памятник. Омичам – ни креста могильного одного хотя бы на всех. Даже и не упомянуты откуда они.
   Никакой не «инженер человеческих душ» - не писатель-профессионал. Пишу, рассказывая только о том, что видел, и о событиях, в которых участвовал – без украшательской примеси из творческого воображения и фантазии.
   Естественно: многое получилось не по-литературному (в свете нынешних и сиюминутных требований). Почему и прошу читателей простить хотя бы какие-то  ошибки и несуразности в мной написанном.






























                В Е Р О Ч К А   

    Должно быть Вера – не самое красивое женское имя. Тким оно вписано будет в ее паспорт.
Ив Алеше не хотелось бы ее называть никак по-другому: все другие имена конечно же не для нее – кроме Верочка, по-дружески при случае Верка или укороченного до Вер.
    Паспорт она конечно в ближайшие месяцы получит. Может и на какие-то недели раньше, чем документ о настоящей взрослости получит и Алеша. Они, считай, ровесники, но не на равных по профессиональной подготовке.
    Они ученики в точильном отделении инструментального цеха завода № 357. Оборонного предприятия из Ленинграда с началом войны эвакуированного в Омск.
     Какое дело Алеши – кто и что она (Вера). Само по себе накапливалось, что он о ней узнавал то одно, то другое. Сказывалось то, что их стройные одноногие станки в одном помещении выселенного на время войны куда-то Ветеринарного института.
    Они работают в одну смену и часто ночью – после того, как бригадир прибегает с распоряжением отключить станки учеников  –  какое-то время он и она бездельничают. (В городе на пределе электроснабжение, строгие лимиты ее распределения по предприятиям, а в них – по цехам, участкам и отделениям.)
     Сказалось наверно и то, что Алеша до этого не встречал ровесниц во всем интересных, чего ни коснись, как у Верочки.
    Не из-за этого и знал он, что она живет с братом за городом в поселке Захламино. Брат в декабре первого года войны вернулся без правой руки: почто по плечо ему ее так изуродовали осколки одного или двух подряд снарядов, что врачи вынуждены были руку ампутировать.
    Он продолжает в школе преподавать математику. С какого-то времени у них свое жилье: на дальней окраине поселка среди военного времени новостроек – врытое в землю и над ней из земляных пластов стены высотой около метра. В одном из них продолговатое оконце.
    Важны для сестры инвалида не только продовольственные карточки высшего разряда (рабочие – одного хлеба в день восемсот граммов). Далеко не лишнее, что Вера может и заработать в заводском цеху.
    Общим у Алеши и Веры было то, что им «крепко повезло» с инструкторами-наставниками при, так называемом, бригадно-индивидуальной подготовке кадров. Не окажись в одной комнате с ними Сергей Николаевич, он и она так и не умели бы заточить обыкновенного даже сверла.
     Их инструктора-наставники регулярно получали к зарплате надбавку «за ученичество». Но Мария Никоноровна едва делала работу по третьему разряду. Ей не до Веры: от станка всю смену и на шаг не отходит – суетится, старается, но все равно у нее то и дело брак. Нередко  такой, что и Сергей Николаевич не мог исправить.
     Вениамин Михалыч ежедневно здоровался за руку с Алешой. Случалось мимоходом и по плечу похлопает своего ученика – на большее у Вени времени все как-то нет и нет.
     Он большой общественник. У него поручения от профсоюзной организации одно за другим. В каких-то он комиссиях. И – едва ли ни главное – он прописной оратор.
    Не было ни одного собрания, митинга-летучки без его выступлений. Без одинакового при этом начала его речи.
- Разрешите мне от нашего трудового коллектива заявить, - сразу же и уточнение: - от всех рабочих (что звучало как – «от всего мирового пролетариата») заверить присутствующих…
   После чего он говорил только такое, что всегда нравилось организаторам собрания, митинга.
   Наверно своеобразная жажда Вени поговорить и поговориь с кем-либо о чем угодно была одной из причин редкого пребывания его на рабочем месте. В комнате, где предпочитали слушать осторожное вполголоса сказанное Сергеем Николаевичем.
  Алеша даже охотно предполагал, что и камни всех станков, и все стальное в них знали о нерпиязни Сергея Николаевича к пустословию, к непроизводственным шумам. Что сказывалось и на его педагогических приемах при обучении Алеши и Веры (можно сказать, обучение на общественных началах – бесплатно).
  Редко он из-за этого прерывал свою работу. Когда казалось ни на миг не отрывает глаз от режущего камня, оказывается у него под контролем находились и оба ученика.
  Вот Сергей Николаевич делает очередной «перекур». Некурящий он оставляет свою высокую табуретку и ходит по комнате, потирая ладони и подыгрывая ими, то мнет воздух, перебирая   всеми пальцами обеих рук.
  На секунды подходит к Верочке и осторожно приподнимает локоток ее правой руки: не надо, мол, очень уж напрягаться и – сама видишь – дело  сразу пошло лучше. У Алеши перекладывает пальцы с режущей половины фрезы на ее гладкий хвост и они делают вместе «затылкование» одного зуба на всю его длину.
  При этом ни одного слова не скажет ни Алеше, ни Верочке. Только одобрительное движение головой, немного больше того же в выражении его всегда веселых глаз. Но всегда самое главное – жесты его руки и пальцев.
  Алеша придумал этому оправдание – не для того ли, чтобы Алеши избавиться от ему непонятного – что всему-всему в Сергее Николаевиче тон задают пальцы его рук. Даже и одно слово – не только им сказанное, а услышанное от кого-то под руку – может навредить. Пальцы на сколько-то могут утратить чувствительность, необходимое внимание к тому, что делают – на какое-то время утратят их работоспособность.
  Когда наконец-то Алешу переводили (по его давней просьбе) на токарный участок, он услышал на прощание от Сергея Николаевича:
- Зря уходишь – у тебя хорошо получается.
  В подтверждение сказанному, о большой палец правой руки потер кончики других пальцев.
  Сергей Николаевич был бы первым, о ком Алеша жалел, расставаясь с точильным отделением (перевели его наконец – с первого дня просил – на токарный участок). Но теперь это первенство – из-за чего Алеше неловко и во всем «не по себе» - принадлежит Верочке.
   Когда он первый раз вошел к точильщикам и знакомился со своим станком, его удивили и радовали чистота и много света от окон. Чего не было и не могло быть в гараже, откуда Алеша переводился в инструментальный цех.
   Как неприятное в то день воспринял то, что в «трудовом коллективе» только половина из мужчин и что с его приходом их стало теперь больше. Обескураживало и то, что и всего-то девченка той овладевает профессией, о которой у него никакого представления, а она уже многое умеет.
   Не мог не заметить он, что Вера не разговорчивая. Случается и пяти слов от нее не услышишь за всю смену. Потом пришел к выводу, что она того же мнения, должно быть, что и Сергей Николаевич: даже и полслова ненужного мешает работать с увлечением, с должной «производительностью труда» - по сути творчески.
   Положительное безусловно и важное – чего Алеша, так и не понял -- не позволило ему и ей сблизиться. По примеру того, как было много раз в школе, когда Алеше даже и когда не весь учебный год приходилось по выбору учительницы сидеть с какой-нибудь девочкой за одной партой.
   Но кое-какое сближение у него с Верочкой было-таки налицо. Они то и дело помогали друг другу «в сязи с производственной необходимостью». Например, когда приходилось «алмазить» абразивные круги.
   После установки нового камня – часто его толщина вровень с бумажным листом – необходимо выравнивать его кромку «алмазом». Ни малейшего чтобы не осталось искривления, неровности, ни крупицы случайной – филигранная работа.
   В самом ее начале искры летят с готовность зажечь, нередко и песчинки самого камня – того и гляди прожгут одежду или от них микоожег на руке. Вера не выдерживает огненных этих атак: сначала отгибается подальше от искр, а потом и выключает станок. Оглядывается – уверена, что ее кто-нибудь выручит.
   Охотно принимает и помощь менее опытного ученика. И Алеша тогда чувствует себя ковбоем на не объезженном мустанге. Его рука – никакого сравнения с тем, что у боязливых взрослеющих девочек – гасит и потоки искр и дребезжание камня.
   Ни разу ни одного слова благодарности ему за такой подвиг. Наверно из глаз у Веры было бы для него предостаточно и торопливого «Спасибо!». Только в ее глаза в такую минуту заглянуть никогда не удавалась: может потому, что Алеша просто  не успевал этого сделать.
   Не реже и случалось наоборот. Корунд сделал свое дело на девять десятых и даже больше – Алеша убрал почти все, что отбрасывло прожигающие песчинки. Но искорки-то появляются и отлетают от кромки круга – причем и всего-то в одних   тех же местах. Терпенье на пределе.
   Ни разу не видел он, чтобы Верочка в такую минуту не то, чтобы посмотрела на него – единственный раз хотя бы метнула взглядом в его сторону. У нее своих дел «вагон и маленькая тележка». И вдруг -- она оказывается рядом.
   Неслышно и невидимая подходит и стоит слева от Алеши. Руки не протягивает – всего лишь опрокинутая вверх ладошка с немного согнутыми пальцами. (Еще бы ему не запомнить ее руку – такой красивой, умнее той руки в жизни своей Алеша не встречал и даже знал, что никогда не встретит.)
   Он перекладывает в ее пальцы то, чем алмазил (стальной не длинный, чаще всего,  держак с впаянным в него зубчиком неподатливого «победита»). Вера пристраивается на край Алешиной длинноногой табуретки.
   Такое впечатление каждый раз. Она только прицелилась «победитом», а камень уже и запел спокойнее -- как бы вполовину сбавил обороты. Сам сразу же и подставил девочке-подростку то лишнее – всего-то в одном ли в двух местах у него на кромке.
   Соученица конечно слышит Алешино спасибо. Почему и ее подбородка легкое движение сверху вниз. Но и в таких случаях он в ее глаза не успевает глянуть. Она успевает сделать такое, что и в школе у девочек он то и дело замечал.
   Если кто-то смотрит в лицо и она при это не попыталась отвернуться – не может быть ей не стыдно (не первый ли это, мол, шаг к позору какому-нибудь!). Такое, правда, он замечал далеко не у всех и не так уж часто случалось. Но обязательно: если девочка самая красивая (и всего-то может по  мнению Алеши) и она успела догадаться, что он как-то об этом узнал.
   В день, когда новый ученик знакомился и смотрел на точильщиков, он решил, что Вера долговязая на столько, что и даже выше него. Таким его мнение незыблемым сохранялось до одного случая.
   Точильщикам досталось во временное пользование о  Ветеринарного института светлая комната с высоким встроенным шкафом. Все полки в нм были заложены и самыми нужными и случайными устройствами и приспособлениями к станкам.
- Мне центра поострее, -- девушка увидела, что Алеша на нее смотрит и конечно знает, что у нее не получилось руками дотянуться до полки с нужными ей «железяками». -- Не достать!
«И всего-то на нижнюю полку ногой опереться, -- Алеша видит что и как надо делать. – «Девченки потому и девченки – всего на свете боятся! Вдруг, мол, нога соскользнет или под ней невесомой пушинкой полка поломается!»
   Немного сложнее, чем он предполагал, пришлось доставать, но «железяки» достал. Одну сверху передал в к нему протянутые девченичьи, а вместе с другой – спрыгнул на пол. Она торопливо несла один «трофей» к своему станку и следом за ней он шел не спеша  со вторым «трофеем».
   За помощь она благодарила не словами – кивнула дважды подбородком. А  у нее подбородок выразительный и замечательный тем, что не позволял сделаться лицу таким, чтобы кто-то и совсем не поэт мог подумать «кругла, как эта вот луна, на скучном этом небосклоне».
   Подбородок и что выше – у Веры такое все замечательное: сколько ни смотри -- не насмотришься. На те же каштановые волосы (на самом деле может и другого цвета, но для них необыкновенно красивых у Алеши более подходящего по красоте слова, чем «кашновые», так и не нашлось).
   Когда Алеша доставал из шкафа «железяки», впервые он увидел макушку или вблизи от макушлки оказалось и  непослушное на голове вчерашней школьницы. Вобщем-то всегда причесанные над ушами и с затылка такие же  волосы выделывали что попало на самом верху ее головы. Худо-бедно, а таким образом пару сантиметров они добавляли к росту аккуратной ученицы. Факт неопровержимый.
   Не мене неопровержимым оказалось другое. Когда Алеша пристраивал ногу на нижней полке шкафа, их головы оказались так близко, что едва не столкнулись. И оказалось?
   Люся никакая не долговязая. Обыкновенная стройная и ростом немного выше среднего. Почему и приподнимала все время лицо, когда Алеша обеими ногами стоял на полу с ней радом.
   Не на полголовы, а на сколько-то «с гаком» Вера еще и не дотягивает до нормального роста Алеши – тогдав он был в тот год лишь сто шестьдесят семь сантиметров.
   Расставшись – вот уж действительно: поспешишь – людей насмешишь, а иной раз и впору слезу пустить – с точильным отделением, Алеша ни одного дня потом ни разу этим «подаигом» не гордился. Ничего похожего с тем, что было после его «прости-прощай» с гаражом.
   Оттуда он уходил с обидой. Не по его вине рушились его планы и мечты. Оказывается, пока ему не исполнится семнадцать лет, он будет числиться учеником шофера. Фактически – два года предстояло ему работать принеси-подай (на подхвате у кого-нибудь из автослесарей). Ни «стажерку» ему не выпишут и никто из шоферов не возьмет его к себе в кабину – не даст ни к чему в ней и притронуться.
   В отделе кадров «пошли навстречу» обиженному псевдаученику шофера. Предложили не увольняться (что равносильно, мол, дизертирству с трудового фронта), а перевод в инструментальный цех. Там он быстро освоит какой-нибудь из металлорежущих станков, ему в тот цех и дорого от места его квартирования вдвое ближе, чем до заводского гаража.
   В инструментальном цеху, пока шел от проходной, «глаза разбегались». В коридорах почти  три четверти по возрасту ему равные бывшие старшеклассники мальчишки и девочки увлечены работой так, что на Алешу никто и не обратил внимания.
    Не с избытком внимания к нему отнеслись и когда бригадир ввел его в комнату, где взрослые точильщики. И где была на рабочем месте Вера, занятая делом не меньше, чем взрослые.
    Внимание ли невнимание – дело десятое. После того, что он видел в коридора только что, -- не поворачивался язык называть станками то, что в точильном отделении.
    В тот же самый первый день в инструментальном цеху Алеша и попросил бригадира:
- Мне бы работу на токарном или каком другом настоящем станке – не точильщиком!
- Не торопись… По мне так – более настоящей и по-зарез необходимой работы, что у Сергея Николаевича, в цеху разве что еще у кого-то у двоих-троих.
   В этом Алеша убедился – и недели не прошло. Но с другой стороны: было бы не по-мужски – просился в токаря и вдруг передумал.
    Не менее Сергея Николаевича выполнял «настоящую по-зарез необходимую» работу и один из токарей. Прямо-таки легендарно знаменитый наверно и в масштабах всего завода. Алеша  видел этого «золотые руки» только что не ежедневно. Издали наблюдал за его работай и не раз подходил к его станку поближе – убедиться, что руки у токаря достойны высшей похвалы и восторгов.
    Но вдруг самое важное  у него не так получилось, на что Алеша надеялся – ругал все время потом  себя. Оказалось-то фактически: не сможет он теперь видеть Верочку не то, что ежедневно -- хотя бы мельком на нее глянуть раз в два-три дня.
    Более опытные в токаарном деле ребята могли видеть ее когда угодно. По причине их неумения заточить, например, сверло как надо. На пару минут заглянет неумеха такой к точильщикам и возвращается оттуда, в сотый раз удивляясь: «Ну Верка-Верочка! Оглянуться не успел – возвращает сверло с кинжальной заточкой! Чудо – не девченка!»
   Но Алеша-то к ней ни со сверлом, ни с резцом каким-нибудь  фигурным не пойдет. Он сам умеет сделать все, что надо, не хуже Веры. Вот уж действительно: добра нет без худа!
   Когда мы думаем и вспоминаем о ком-то. Всегда его представляем – он перед нашим «внутренним взором» каким был в действительности в какой-то миг. И чаще всего в каком-то конкретном месте чем-то конкретно занятым. Запомнившимся не то из-за красоты именно этого неповторимого мгновенья или – потому, что в таком положении нам он более понятен еще ли почему-то.
   Ближе к нему Вера ни разу потом не стояла после того, как Алеша доставал из шкафа увесистую оснастку для станка. На сколько-то больше бы тогда его внимательности и он мог бы наверно услышать как у девушки бьется сердца или торопится пульс под какой-нибудь из ключиц. Но запомнились навсегда лишь то, что она ростом никакая не дылда и что на самом верху головы у нее волосы откровенное хулиганье.
   Вся Вера – другой видеть ни внутренним взором, ни в мечтах-фантазиях Алеше не хотелось –
 когда она стояла и очередной раз смотрела на «работу» пальцев Сергея Николаевича. Было снова  выборочное отключение станков  и сначала девушка читала  книгу «Пятнадцатилетний капитан» («там столько интересного для мальчишек – а ей-то зачем знать о морях и капитанах?»)
   Верочка прервала чтение на каком-то ей неинтересном, должно быть, месте. Стоит вблизи от станка Сергея Николаевича. К Алеше спиной и в правой руке держит книгу. Страницы, чтобы нужных потом не искать, проложены большим пальцем.
   На ней под халатиком свитер. Оба так много раз стиранные, что казенный черный, как у всех не только точильщиков, халатик стал серым, а синий когда-то свитер – акварельно голубум. Над их воротниками не прикрыто волосами сколько-то шеи.
   Такой она и вспоминается Алеше. Стоит стройненькая, к нему спиной, внимательно смотрит за чужой работой. От себя он к этому каждый раз добавляет: «Наверно давно у Верочки нет никаких обнов – почему и всегда одета в чистенькое, но стиранное и перестиранное сто раз!»
   Почему же не только запомнилась, но и никакой Верочку другой потом не хотелось Алеша видеть?
   Много лет прошло перед тем, как нашел он ответ – может и правильный.
   «Дружбы у нас не получилось и не было, - в этом Алеша не сомневался. – Но это не гарантия – что и потом ей было бы со мной не интересно. По крайней мере, в те минуты Верочку я видел не в  фас и не в профиль. В тех случаях, как говорится, могли быть поставлены последние точки над всеми «и». Но если не так, а стояла она по-другому, то…»
   Оно и в самом деле. На какие-то минуты ей было интереснее всего – даже и написанное о пя тнадцатилетнем капитане отложила на потом – смотреть на «работу» пальцев Сергея Николаевича. При этом естественно, что не придавала она значения взгляду ей в спину – скорее всего, этот взгляд и не почувствовала. Что ни сразу , ни потом не имело значения.
   Оказывается ракурс-то  со спины только и способен рождать надежда. Такую, что сохранилась на всю жизнь: «Что не было и нет… могло быть, Алеша! Вполне могло быть. Всего лишь юный аозраст ее и твой, время оказалось неторопливым и случай не успел такой подвернуться -- опрокинулись чтобы в тар-тарары  все его сомнения. Кроме них ничто не мешало -- чтобы для него самое желанное стало реальностью.
   Эта надежда не на пустом месте. Почему как раз из-за этого и умрет именно эта надежда последней. Вместе с Алешей – в его последние день, час и минуту.

                В   О Б Е Д   П О С Л Е   П О Л У Н О Ч И

   Обеденный перерыв и днем и в ночную смену в инструментальном цеху по «скользящему графику». Столовая в просторной комнате полуподвального этажа с единственным щелеподобным из кухни окном -- для раздачи одинакового для всех блюда в толстых оловянных мисках.
   На раздаче одна повар и у нее подручная (то и дело они меняются ролями). На них и  ориентирован график: сколько они успевают обслужить за тридцать пять минут, столько и приходит одновременно токарей, револьверщиц, точильщиков, слесарей-лекальщиков  и пр.
   Каждый приходит обедать со своей ложкой и становится в очередь перед кухонным окном. Никого не возмущает, если кто-то занял очередь на кого-нибудь одного из своих друзей.
   Чем и воспользовался Веня, когда вбежал более чем прохладную столовую. Из раздаточного окна протягивает кухонным теплом и запахами вареной муки и картошки – он сразу туда, где потеплее и дразнящие аппетит запахи
    К тому же, в это время Алеша стоял шестым от окна. На правах его инструктора Веня и встал впереди – его ученик, соответственно, сдвинулся назад.
    Не только тот, кому готовят порцию супа видит весь «процесс» приготовления. Гластность и прозрачность (значит -- и равенство, и братство) полнейшие.
    Еще трое впереди Алеши, а в поле его зрения обе поварихи, серая большая кастрюля с черпаком. Другая – снаружи  зеленая вчетверо меньше (в ней столовая ложка) серой. Перед обеими кастрюлями просто миска с замасленными краями. Работа поварихам привычная и все, как надо ладится – в движении рук ничего ненужного, зря. 
    Подручная из чьей-то продовольственной карточки на жиры ножницами выстригает квадратненький талончик с циферкой «5». В это время та, что непосредсвенно на приготовлении блюда, черпаком в миску наливает не остывшей мутно серой воды. Черпак в сторону: ложкой он дважды ныряет в зеленую кастрюлю – в жиденькое серое сбрасывается из ложки четыре кусочка картошки. Величина каждого – соответственно и вес – в крайнюю фалангу указательного пальца поварихи.   
   И двух секунд пожалуй не проходит, в мутное серое в миске выплескиваются «жиры» из миниатюрненькой ложечки. Больше пяти граммов никак в нее не уместить ничего жидкого. А меньше пяти – зависит от глазомера и торопливости опытной поварихи (нет, мол, времени ждать пока выльется все до последней капельки).
    Но опытность и глазастость поварихи могут проявляться не только не в ползу ожидающего порцию супа. Алеша этому свидетель – как и еще двое или трое.   
    Перед раздаточным окном Веня. Минуты две молчал – безмолвным оставаться и еще на сколько-то ему невмоготу. Оно и самый подходящий момент напомнить поварам, что перед ними член какой-то контрольной, ревизионной ли комисси.
   Для чего и всего-то: Веня подал продовольственну карточку не как все безмолвно и торопливо.
- Наше вам, красавицы! -- спешить ему некуда, а подходящих слов на все случаи жизни у него навалом.
  Повариха как бы ни каких его слов не слышала и ей, мол, все равно кто перед раздаточным окном. Это всего лишь руки самовольно воспользовались ее усталостью и по ошибке сделалось трижды не то, что надо.
   Сначала рукам взбрело, что большим черпаком из серой кастрюли зачерпнулось меньше нормы. Пришлось добавлять. После чего получилось так, что в миску налилось так много, что вот-вот выплеснется через загнутые кромки оловянной посудины.
    Из-за неумения самой поварихи (предлагается воспринимать как усталость,  мешающая сосредоточиться, собраться с силами и восстановить внимание), ее рука  ложкой выхватила из кастрюльки такое, что вдвое больше других картофельных кусочков. Но по норме – в каждой миске должно-то быть по четыре дольки. И здесь, (не иначе как на зло поварихе), еще трижды в ложку попадаются не стандартные – такие, что вдвое больше любого из тех, что потом  Алеши  выискивал и вылавливал в своей порции супа.
    Сбилась рука уставшей раздатчицы с ритма и когда в миску Вени выплескивала жиры из маленькой ложечки. Не вдвое, то в полтора-то раза ему досталось жиров больше, чем кому-либо еще – Алеше, в частности.
     Заслуга Вени перед самим собой, по крайней мере, в том, что свою миску супа донес он до ближайшего стола, не очень много пролив  выплесну себе под ноги. Лучше  бы и ни у кого не получилось – когда в миску налито «с верхом» (нестандартно большие дольки картошки торчат над поверхностью жидкой составляющей супа).
     Столы вблизи от кухни и в холодной части столовой – везде каждый на четверых. У каждого табуретки, стулья не из новых и даже скамеечки на двоих. Все столы застланы квадратами чистой клеенки и голые. Ни солонок, там перечниц, горчичниц, ни каких-нибудь бумажных салфеток – никаких излишеств.
     Если у завода появлялись дополнительные (всегда случайные) фонды, их тратили до предела рационально. Ту же муку не первосортную для супа и картошку покупали – за то и другое не вырезать чтобы никаких талонов из продовольственных карточек рабочих и служащих.
     На стол каждый обедавший выкладывал, кроме своей ложки, ломоть или пару ломтиков хлеба. У кого-нибудь хлеб с домашней солью, случалось и прослойка между ломтиками из долек лука, листа капусты, а летом -- и с кружочками редиски, брюквы или редьки.
     У выхода из столовой стоял ящик «для объедков». Бросали в него обрывки случайной бумаги или газеты – в них был только что завернут хлеб или «бутерброд». Съестного туда никто в этот ящик не бросал – никаких объедков никогда ни у кого не было и не могло быть.
    Вот уж действительно на всю его жизнь запомнились Алеше эти обеды военного времени в заводской столовой. Воспоминания о них может как-то повлияли на формирование его характер и  стали какой-нибудь частью его натуры.
    Случается мы задаем себе вопрос. Хорошо ли я пообедал, так себе или совсем уж плохо? При этом к голосу желудка не очень-то и прислушиваемся. В порядке сравнения, чаще всего, пытаемся оценивать наши обеды, ужины, завтраки. Для сравнений почти всегда есть и возможность.
    Наверно и мне такая, что у соседа за ближнем столом, котлетка не была бы лишней. Или бифштекс с кровью, что несет официант кому-то – такой же почему не заказать? После того или другого вполне справедливой будет оценка «хорошо поужинал».
    Нередко судьбу оценки определяет не визуальное даже, а всего лишь примитивное арифметическое действие. Плюсуем одну к другой оплату за съеденное: чем значительнее получается сумма, тем выше и оценка – «вот уж действительно пообедал на все сто!».
    То же самое и с продуктами. Не зря, мол, эти вот на сколько-то или на порядок дороже вон тех и вон тех. Значит именно это, а не то нужнее и полезнее для нас.
     Жизнь в военные годы научила Алешу не только о подобной арифметике иметь свое мнение. Чванство ресторанных завсегдатаев, хвастовство чревоугодников своим утонченно изысканными вкусами, ценители «букетов» вин и наливок – для него смешны. Часто нериятна до отвращения. Ведь в их ресторанности – как острие шила из мешка торчит -- примитивность, убожество их жизненных ценностей, шкала радостей – до брезгливости, до тошноты и рвоты Алеша их не приемлет.
    Никакого у Алеши аскетизма ни  чрезмерных самоограничений.
    Но тогда кем (или чем) являются те «многие, думающие нажраться получше как» и суетящиеся, кормящиеся возле них холуи? Не напоминают ли они столпотворение членистоногих и ползучих-вонючих, что копошаться в навозных кучах – «живут, чтобы есть», плодить себе подобных и больше ни для чего?

                М  А  Т  Ь 
     Отец Алеши окончил (учился около года) Сельскохозяйственную академию, когда развернулась коллективизация и, как служащий, потом работал в сельской местности. В Великую Отечественную войну его 45-летннего призвали в Красную Армию и переодели в солдатскую шинель. За месяц перед его призывом мобилизовали велосипед, на покупку которого в семье копили деньги многие годы, а поездить на двухколесной собственности отцу досталось всего три месяца.
     По нынешним понятиям, семья была многодетной. У родителе росли две девочки и трое мальчишек. Самая старшая (за ней по старшинству был Алеша) Аня второй год училась в медицинско институте. Но когда сформировали бригаду добровольцев-сибиряков, она с ними уехала на фронт.
     Алеша – восьмиклассник. Ближайшая средняя школа – в Омске. В восемнадцати километрах от Пригородки – так называлась центральная усадьба совхоза и там же находилось учреждения лесничества.
    С сестрой-студенткй Алеша жил на квартире в Омске и спал на полу в большой проходной комнате. Электрическое было освещение в квартире, дровами топили печь, за водой ходили с ведрами на соседнюю улицу – там случалось и по полчаса стоять в очереди  у водорзборной колонки. Все «удобства» конечно были во дворе – рядом с дровяным сарайчиком.
    Жили не тужили. Знали, что у кое-кого из студентов и старшеклассников положение не лучше.
    Каждую субботу брат и сестра приходили из Омска в Пригородку. На их полпути село Пушкино. Миновав село пешеходы сбавляли скорость. Сестра доставала из карманов пальто одинаковых два пакетика – завернутые в газетную бумагу тощенькие бутерброды и спрашивала:
   - Какой тебе?
   - В левой руке, -- не в правой только потому, что бутерброд в левой был к нему ближе.
  Ему, как и сестре, доставались два полломтика хлеба и между ними утрамбовано сколько-то сахарного песку.
   Если прошли всю даже и длинную улицу села, значит прошли на километр больше, чем половина пути. А если еще и подкрепились хлебом с сахаром, хватит, мол, теперь-то сил дойти домой.
   С осени 1942 года Алеша правая рука матери – из ее детей он теперь самый старший. От отца идут красноармейские письма – обычно из тетрадного листа сделанный тугой треугольник. На нем обязательно четко оттиснуто черной краской «Проверено цензурой».
    Вот уже месяц за месяцем прошел, как эшелоны добровольцев-сибиряков укатили на фронт, прогромыхав по железнодорожному мосту через Иртыш.
   Октябрь месяц не кончился, как посыпал снежок. Но его перебороли и втоптали в грязь холодные струи дождей. К непогоде и, как всегда, не кстати у Алеши откуда ни возьмись простуда. Колючие хрипы из горла и настолько сам не свой, что марш-бросок из Пригородки  в Омск пришлось отложить на завтра.
   - К утру все уладим, - успокаивала его мать. – С кашлем твоим справимся… Договорилась утром тебя возьмут на полуторку. На чурочках она теперь у нас вместо бензина и как-то же возит молоко раннего удоя в детские садики эвакуированных и в подшефный госпиталь.
  Алеша знал о ранних рейсах полуторки «на дровах». Случалось, что  шофер на ней соглашался довезти и до крайних номерных Северных улиц города.
   - Надышись горячим картофельным паром, -- торопится мать с леченьем. – Травки вот сухой кипятком залей и перед сном выпей… Молока бы тебе горячего с маслом глотка три-четыре. Да негде их теперь взять?!
   Мать все время работала в бригаде овощеводов: на картофельных полях и где выращивали морковь, свеклу, капусту, сколько-то огурцов и помидоров. В тот день допоздна в длинной неотапливаемой землянке их бригада перебирала грязную чумазую морковь и они же грузили перебранное в автомашины.
   Пришла с работы, вымыла руки и прижала их к теплым кирпичам плиты.
- Согреются ладони – тогда и пойду, - предупреждает детей. – Где-то у нас дождевик – не вижу?
- Ты куда, Мам! - испугалась дочь-первоклашка. – Дождище там льет вон какой!
- Злючий, колючий, - мать ей поддакнула, изображая беспечность. – Бывает и злее… Может мне повезет – дождь сейчас как раз и кончится…
- Снова кому-то перекапывать огород? – Алеша с колючей хрипотой высказал свое беспокойство вслед за с сестренкой.
- Надо помочь бабке Насти. Она теперь без костылей – ни шагу. А морозы не сегодня завтра – земля станет каменной.
   «Так-то оно так, - понимает Алеша и пониманием этим сметает свои же вопросы: - Почему наша Мама, а не кто-нибудь другой? Есть же кто помоложе и посильней?  Мужиков здоровых на всю Подгородку два-три. Но в такой дождь, ночь надвинулась – не согласится никто из них идти и помогать бабке Насте!
   - После уроков, доченька сделает как все, что на дом задали, - зря керосин не жгите, - напоминает мать. - Краюху хлеба вам вот какущую отрезаю! Сами поделите – чтобы никого не обидеть.
   Наконец и подробный инструктаж простуженному – как лечиться.
 - Когда картошка закипит, голову пониже, Алеша, и дыши через рот паром. Голову и грудь побол ьше накрой одеяльцем!
 - А нам чем ужинать? – перврклашка напоминает о себе и о младшем брате. – Если он все время будет дышать и дышать картошкой?
 - Картошка не успеет сварится, когда Алеша выздоровеет, -- это в ответ дочурке. А заболевшему сыну строгое предупреждение. – Через четверть часа примерно, как надышешься  травяной «чай» выпей весь!
 Алеша помог сестренке сделать как надо заданное на дом. Поужинали картошкой в мундире: соли к ней было подсыпай сколько хочешь. Хлеб каждый откусывал бережно – чтобы и к чаю сколько-то осталось.
  Давно дети согласились и мать не возражала. Пить если не «голый чай», а хотя бы и с самым маленьким кусочком хлеба – чай на много вкуснее. Спорным, правда, кое что оставалось.
  Если на хлеб кристалики соли, мазнуть ли соленой пудрой. Хлебный кусочек станет немножечко соленым. Но может появится в хлебе и сладкое – или всего-то напоминающее о прикосновениях к сахару?
  Мать, погромыхав за дверью лопатой, ушла в дождь без брезентового дождевика. Вспомнила, что его отдала на время деду Игнату – он по ночам караулит бурты не свезенной капусты. У него берданка с единственным патроном – отпугивать от капусты не только чтобы голодных зайцев, но и «городских дармоедов».
- А мы вот так, - это когда мать на голову напяливала вместо капюшона из рогожи мешок. Он был таким большим, что накрыл матери плечи и почти всю верхнюю половину спины. – И никакой на ни дождь теперь и не снег-буран!..
    Когда мать вернется никто из детей не знал. Алеша кутался под двумя одеялами и бодрствовал (сестренка и младший брат заснули). За временем не следили: дешевенькие из жести настенные часы показывали одно и то же – без четверти семь утра или вечера. Бойкий маятник и стрелки  не реагировали на любого веса добавки к гирьке «ходиков».
    Единственное было в комнате – чтобы никуда не опаздывать – карманные часы отца. Мать их сама заводили – никому не разрешала к ним притрагиваться. Если не брала с собой на работу, часы за ремешок подвешивала под порыжевшей фотографией отца в звездной буденовке. Он таким был в Гражданскую войну, когда штурмовал крымские перекопы и врангелевские блиндажи.
   Мать пришла домой часа через три. Не просто уставшая, а – сверх мыслимого без сил. Что Алеша вскоре понял, а сначала почувствовал.
   Ее немыслимую усталость выдало  то, как она еле-еле преодолевала одну за другой три ступеньки крыльца. Каждый шаг – со стуком лопатой о ступеньку или о стену. Потом не сразу наощупь в темноте  нашла дверную скобу. Когда открыла дверь – не сумела сразу перешагнуть через порог.
   Заподозрила мать: может из детей кто не спит – с передышками вполголоса напомнила:
- Спать! Всем спать!
Не наклоняясь, поочередно плечами опираясь то на дверь, то на косяк, вытянула ноги из отцовских кирзовых сапог. Мокрыми носками прошлепала по доскам пола к столу и там задула узенький огонек маленькой («семилинейной») настольной лампы.
  То садясь на табуретку, то стоя в темноте избавляться от всего что на ней было. Почти вся голая бодрым шопотом пожаловалась мужу – уверенная, что за любыми горами и морями он ее улышит:
- Хоть и саму выжимай – мокрая вся! Ни одной ниточки на мне сухой не осталось!
  Алеша слышал – вздохи матери все реже и спокойнее по мере того.  как она избавлялась от влажного. С закрытыми глазами представлял  –  вот наконец надевает халат, а может отцовский пиджак. Скорее всего еще и укуталась в большой облезлый «пуховый платок». Села ужинать.
  Грела ее наверно и стекло керосиновой лампочки. Она ее зажгла и увернул фитилек на самый малый свет. Когда нашла остывшую картошку, соль, сколько-то хлеба и налила из чайника в стакан «чаю» - лампочку снова задула. Мимо рта, мол, не пронесешь.
  Утром она проснулась и оставила постель первой. Собрала, что было при непролазной скудности, домашней еды старшему сыну в дорогу. Потом и вышла из дому проводить -- вместе с ним дошла до полуторки, чихавшей древесным дымом.
   В укороченном кузове вплотную к оцинкованным бидонам нашлось местечко для Алеши. В сравнении с деревянными обледеневшими бортами кузова – бидоны с остывши молоком казались теплыми.
     За ночь выпал снег. Вблизи он держался он только за крышу кабины шофера и кое-где за крылья над передними колесами. Зато вокруг вся земля и на крышах бараков – сплошь чистый по-настоящему белоснежный  снег.
   С первой попытки полуторка осилила метров двадцать. Но двигатель не заглох, а только попроси, как бы его не торопить – дать собраться силами.
    Мать не спешила домой. Стояла на снегу в резиновых галошах и в домашней вязки шерстяных носках. Черным – когда кругом белым бело --казалось  на ней старое отцовское  пальто.
     До восхода солнца была далеко. Но от звезд и от луны сквозь редкие снежинки пробивался какой-то свет. Ему вовсю помогал и белый-белый снежный покров.
     Фигуру матери Алеша видел хорошо. Выражения, какое было на ее лице – конечно размывало расстояние.
      Не в ту ли минуту, когда мотор полуторки набирался сил, и пока автомашин до поворота ни проехала метров двести, у Алеши зародилось в душе и в сердце такое, без чего его жизнь была бы пустой. Не его, а чьей-то. И о чем никогда никому ни слова не сказал: оно было не для слов – обязывало к поступкам.
      Какой мать его провожала в то утро, о такой он ее вспоминал и думал о такой всю войну. В горе, в заботах, в беде – стоит не упадет и ничто ее не уронит.
      В войну были плакаты с изображениями и призывами. На них большая «Родина-Мать» - для всех, кто на фронте и в тылу, другой не могла она быть. Для Алеши – тоже. О нисколько не заслоняя большую для всех мать – перед  ним всегда была и его родная, кое-как одетая.
     Без плакатной торжественности и красоты, она всегда появлялась рядом с матерью большой плакатной – видимая только ее сыном. В резиновых калошах на зябнувших нога, в длинном не по плечу ношеном-переношеном отцовском пальто.
   Как она стояла, провожая сына, и все, что на ней было – добавляли своей бедностью  в ее горе и слезы такого, что и без них было через край. Чего не могло быть меньше всю войну и у той, что была перед художником, рисовавшим  в красное одетую большую мать-родину.
               
                П О   П Я Т О М У   Р А З Р Я Д У

  На удивление счастливым  было стечение обстоятельств! Сразу столько и в один день!
  Приехал отец из госпиталя, когда у Алеши была ночная смена. Встретил он отца и они вместе через весь Омск от железнодорожного вокзала сначала ехали на трамвае, а дальше вместе пешком.
   Отцу шел сорок шестой год, когда его призвали, одели в солдатскую шинель и вручили ему хорошо  знакомую по Гражданской войне винтовку-трехлинейку с четырехгранным штыком. Далеко не богатырским было его здоровье: не по плечу оказалось ему длительное пребывание там, где «до смерти четыре шага». Два, а может и один последний шаг до нее отец не успел сделать – отправили в госпиталь.
   С должным старанием и в пределах военного времени его  лечили. Научился он без костылей ходить. Но когда Алеша с ним шел, сил у отца не хватала только на самый короткий переход без остановок – даже миновать хотя бы и один из кварталов номерных двадцатых и тридцатых Северных улиц.
   Через каждые примерно двенадцать шагов он шел дальше, опираясь на плечо сына. Шагов через тридцать они останавливались. А а если пройдено было сразу шагов сорок – отцу надо было присесть. Хотя бы на пару минут и все равно на что – чаще всего получалось он садился просто на землю.
   Почти сразу же за городом их догнал военный «Студабекер» и они благополучно добрались до Подгородки. Откуда Алеша после полудня ушел в город – предстояла его последняя рабочая смена в инструментальном цеху номерного завода.
   У Алеши в нагрудном кармане Удостоверение красноармейца-добровольца. Конечно об этом отцу ни сказал ни слова. Это бы как ложка дегтя было в бочку меда – когда жена и дети радовались встрече с живым фронтовиком.
  «Работник он теперь никакой, - в дороге Алеша прикидывал все за и против, думая об отце. – Но сумеет может и до осени «по старой дружбе» у трактористов раздобыть четыре шарикоподшипника, чтобы  сделать платформочку-тележку – Василек (младший брат) не только позать, но сможет и ездить на колесиках по всей комнате. Выезжать иногда и на крыльцо!»
  Дома Алеша о предстоящем завтра и потом на фронт – не проболтался. Потому что за день перед этим на сколько-то поумнел.
  Ведь он сдуру едва не признался, считай, начальнику цеха, когда пришел и положил перед ним на стол свое заявление с просьбой оформить расчет и увольнение по уважительной причине: его принимают добровольцем в Красную Армию. Когда об этом сказал, начальник цеха только взял со стола его заявление, но читать не стал.
  - Потрогай стул где сидишь! – услышал Алеша.
  Немного он сдвинулся. Посмотреть чтобы: не на мокрое он или на что-нибудь еще сел.
  - Не на том, где сидишь, - подсказал начальник. – А что рядом.
  «Шутки шутит? – Алеша в растерянности. – У меня же серьезно и фиолетовыми чернилами четко написано «чтобы ехать на фронт защищать Родину».
   Видит начальник цеха: толковый вроде бы не глупый паренек перед ним, а своего начальника не понимает. Нужно помочь.
  - Видишь сколько заявлений? – начальник отложил влево подальше заявление Алеши и приподнял стопку исписанных листов. Сразу же и наклонил ее так, что по одному, по два листы из его руки стали соскальзывать на стол. – Во всех одна просьба – стул почему не успевает остывать. Понимаешь?
  Когда в руке начальника ни листка не осталось, он придвинул к себе Алешино заявление и каким-то чужим злым голосом признался:
  - Не как ты, а наоборот – прячутся. Просят моего ходатайства для них «брони»! Конечно знаешь что это такое?
  - Слышал.
- Не попасть чтобы где стреляют и могут не только осколками царапнуть.
- Знаю что и такие есть. – А про себя подумал: «Не и заявление ли среди прочих, что рассыпаны по столу и написанное рукой Вени? Только что он мне встретился – шагах в десяти от кабинета начальника цеха?»
- Руки не поднимаются порвать, - начальник отдал Алеши его заявление. – Сам делай с ним что хочешь. Никакого тебе увольнения! Прошу…
   По разному понять можно был смысл последнего слова. Начальник предлагал Алеше самому тут же порвать свое заявление. Или, подводя черту под их разговором, рекомендовал Алеше идти к своему станку и не мешать начальнику заниматься более важными делами. Или – всего-то просил не писать заявлений об увольнении ни по каким «уважительным причинам». Не забывать –идет война и он на тыловом фронте.
   На другой день, Алеша оценивал наряд: «Расщедрился бригадир! Гора крепежных шпилек – за смену такое не одолеть!» Подобрал резцы, успел заправить какие из них надо было и, словом,  приготовился работать «по-ударному». Как снова – оставив самодельную трость-костыль --  бригадир приковылял и (небывалое!) – занял какое-то свое и Алешино рабочее время «посторонним разговором».
   Вокруг да около ни о чем бригадир не умеет. Прямой, откровенный. Живет без хитрости, без тайн и секретов. Почему Алеша сразу и догадался, что побывавший на фронте командиром взвода и по ранению уволенный «в чистую» имел вчера или сегодня разговор с начальником цеха. 
   Начал уговаривать, упомянув том, что завод вернется в Ленинград обязательно только с лучшими из лучших и в инструментально цехе. От себя только и добавил:
- Ты зря прервал учебу в техникуме, если в зачетке были одни  «отлично». Ну да -- в Ленинграде на вечернем или заочном институт окончишь.
   «Какой институт! – юный токарь еле сдержал горькую усмешку. – Гитлеровцы дошли до Волги, на Эльбрусе подняли свой флаг… У меня и среднего образования нет. Его и у Люси нет – обязательно ее-то увезут в Ленинград…»
 - Прервись на немного, - у бригадира нарисованный карандашом эскиз. – Сделай вот это. Крепеж потом без остановки – надо бы сегодня его весь сделать.
  В срочном порядке надо было оказывается выточить небольшую деталь. Никакого названия на эскизе. Такое то и дело – завод номерной, многое засекречено. Для кого-то у верхней кромки листа четкая по-римски цифра пять с двумя подчеркиваниями.
  «Семечки это для нас – за какие-то минуты сделаем! – Алеша поспешил с оценкой предстоящей работы. – Небольшая цилиндрическая перемычка между тупоносым конусом и хвостовичком с винтовой нарезкой.
  Нашлась нужная заготовка и она уже в кулачках патрона. С должным вниманием – без шапкозакидайства – посмотрел, «прочитал» эскиз. Не семечки, а такой орешек ему достался – того  и гляди зубы поломаешь.
  Резьбу леркой не сделаешь – уникальная по шагу – нужен резец с особой заточкой. Другой бы на его месте поспешил  просить Люсю помочь. Но Алеша-то  и сам сделает не хуже, чем она.
  И точность – в сто лет раз наверно такое требуют – ошибка и в полдесятого миллиметра недопустима нигде.
   Ни малейшего у Алеши сомнения: «фигуристая деталька» нужна была для чего-то срочно. Почему бригадир и выложил на стол перед собой карманные свои ЧТЗ (сам он их называл продукцией Челябинского тракторного завода). Ни разу никуда не отлучался и чаще, чем на Алешу, никуда не оглядывался. 
  - Готово, - принес Алеша таинственное изделие. Оно остывать не спешило: пока нес, перебрасывал стальную детальку из ладони в ладонь – не обжигала, но в каких-то местах была горячая.
 - Отлично, - сказано было бригадиром для самого себя и не беда если это услышит Алеша.
  Единственное это слово и сказал всего-то. Но и его – только проверки резьбы калибром. Сразу же почти все допуски измерил своим «сверхточным» штангелем. Но потом вдруг стал удивительно разговорчивым.
 - Я был уверен и сразу сказал, – вспоминал бригадир вслух разговор с кем-то или с самим собой, - ты любое сделаешь по пятому разряду. Не раз тебе поручал и ты делал… Доложу сейчас по телефону и отнесу твою «готовую продукцию».   
И в самом деле куда-то понес продукцию вместе с карандашным эскизом. На котором сначала – где было внизу свободное место – написал дважды часы и минуты.
«Оправдываться наверно ем придется, - Алеша посочувствовал бригадиру. – Вот, мол, время когда можно было начать срочную работу и вот – когда ее кончили. Интервал – столько-то минут».
 Замысловатую деталь Алеша  сделал – избавился от нее. После чего занялся настоящим серьезным делом (крепежные шпильки и всего-то по четвертому разряду – не выше). Но их – «вагон и на прицепе не маленькая тележка»! Но если по-стахановски поработает -- закроет громоздкий наряд не в завтра, а сегодня. 
  На самом-то деле им только что выточенное по эскизу  для кого-то -- могло бы иметь большое значение не для кого-то, а для Алеши. Повлиять могла  и даже в корне изменить его дальнейшую жизнь.
   Квадратик из плотной бумаги с карандашным эскизом, пометками бригадира и резолюцией начальника цеха, стал основой для присвоении юному токарю очередного пятого разряда. О чем было сказано в одном из пунктов приказа по заводу № 357.   
   Выписку из приказа послали в райвоенкомат и оттуда получили официальный ответ с напоминанием ли разъяснением. Что согласно Закона о воинской повинности, укзанный в выписке из приказа по заводу может быть призван на действительную службы только во второй половине 1945 года.
   Читал официальное обращение и напоминание дирекции номерного завода конечно же честный знающий законы работник. Он же и сочинил, подписал и официальный ответ, ничего не зная о наборе в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию (РККА) добровольцев-подрстков.
   Набирали в школе, что была ближайшей от трамвайной остановки «Железнодорожный вокзал». Там в коридоре на втором  этаже беспрерывно работали майор и три сержанта: предлагали образцы какое надо писать заявление, обеспечивали чистыми листками из школьных тетрадей в клеточку и в косую линейку. Чернильницами-нероливашками, ручками со стальными перьями «86». Читали потом заявления и выписывали удостоверения «Доброволец РККА» - четвертинка тетрадного листа с текстом, отпечатанным под копирку, и вписанными туда от руки фамилией, имя и отчество добровольца.
   Здесь  же в полном составе непрерывно работала и медкомиссия. Всего-то седой подполковник медицинской службы в единственном числе. Его стол в углу у окна отгорожен был простынью. Опытным глазом «комиссия» за пару секунд оценивала состояние здоровья будущего добровольца.
   Громким голосом из-за простыни очередная фамилия – удостоверение только что осмотренному сразу же  и оформлял один из сержантов. Он и предупреждал добровольца: на какой платформе быть с кружкой-ложкой на следующий день. Обязательно постриженным наголо и со справкой, что вместе с одеждой и обувью прошел санпропускник («вошебойку»).
   Продолжался еще обмен официальными входящими и исходящими бумагами завод-военркомат на достаточно высоком уровне, когда Алеша под стук вагонных колес удалялся и удалялся от Омска на десятки, а потом  и на многие сотни километров.
    Чтобы избавиться от не сладких последних минут разлуки, его сверсники  пели (часто получалось – горланили) какие попало песни. Вместе со всеми пел и Алеша. 
    Были у него и уединения в переполненном вагоне и под пения с лихими выкриками. На полчася, глядишь, средь бела дня, а ночью – на целый час и больше «исчезал» от всего и всех. Уединения, заполненные воспоминаниями или похожим на угрызения совести.
«Люся! Милая Люська ты прелестнейшая Люсенька! Я не тот, кого ты нежданно встретишь. Ни умом, ни рылом, как говорится, и вообще самое не то, что надо. Так, что… -- это  была первая тема в его воспоминаниях. А вторая – о начальнике инструментального цеха. – Остались же в цеху такие, кто лучше меня подготовлен и работают проворнее, не менее моего стараются. Мне по душе токарное дело, перед глазами почти ежедневно у шведского станка такой, каким бы и мне хотелось быть.
    Но каждое утро, когда иду на работу мимо школьного двора – где с начала войны госпиталь -- а там!.. Кто-то на одной ноге учится ходить и голова закутана в бинты так, что в полглаза может смотреть на небо и себе под ноги. У другого вместо рук в потемнеаших гипсах подвешено марлевыми полосками к шее что-то непонятное и как бы давно мертвое. Тот, другой, третий  смотрят на здоровых нас и их молчание – сплошной крик в отчаянии «Вам не стыдно?!» да еще и с крепкими справедливыми к трем словам добавлениями из откровенных мужских слов.      
   - Ну? – согласился бы с Алешей начальник цеха.
   - А я-то здоровехенький, - был бы ответ. – Ни одна пуля не коснулась, ни одной царапины от осколков – о них не вы ли мне сказали, когда упомянули о «броне»? Мне тогда сразу же вспомнился говорун общественник Веня – самодовольная лень и наглость!
   Но Алеше даже и про себя спорить с начальником цеха было не с руки. Получились бы какие-то намеки и упреки и ему –  умному, справедливому, хорошему человеку. Наверно в глубоком тылу от него пользы для побед на фронте не меньше, чем от командира взвода или даже роты гвардейцев на передовой.

               
 
Е Г О   Р О Д  Н Ы Е   М Л А Д Ш И Е   Б Р А Т Ь Я

  У Алеши две родных сестры и два младших брата. Самый младший брат родился в февральский морозный день второго года войны. Его сначала приниимал (вместо умелых рук акушера или  повивальной бабки) придорожный сугроб из лежалого снега.
Имя у него – как и у отца – Георгий. По-сибирски – пока малыш, так  даже и очень кстати – Гоша.
  Мать в тот день где попутным транспортом везла, а где на горбу несла около полпуда картошки. Быстренько ее в Омске продала на базаре. Там же ей повезло: купила хороших две иголки и  моток ниток, вполне подходящих для штопки детских чулок, носок и бельишка. Почти не задержалась в аптеке –  было для нее главным в ту поездку в город: купить  мази, лекарств по рецепту, ваты и марли хотя бы немного для сына Василька.
   Полагала что до ожидаемого дня у нее недели полторы. Но после базара почувствовала себя совсем не такой, как надо, какой было с утра  – почему и зашла  показаться в Женской консультации. Ей настойчиво предлагали сразу же и место в родильном отделении. Но как согласишься– если нет с собой ни белья и другого ничего самого необходимого, и одета в такое, что не для больничных палат. Главное же – дома Василек без лекарств. Дети ждут, а она и ночью домой не явится.
  Попутного из города всю дорогу никого и ничего не попалось (а она – если что – и заплатить могла за проезд). Еще и ледяной ветер дул в левый бок и поземка с этим ветром путались под ногами – когда и без них было трудно идти.
   Доковыляла она таки до первых домов села Пушкино. Там-то ее и свалило с дорожной колеи на сугроб. Не поскользнулась – просто ни шагу шагнуть не могла, ни стоять на ногах. Надеялась что получится сидеть, но ее почти сразу опрокинуло животом вверх.
   В морозные сумерки на сельской улице было пустынно. Ее не сразу, но все-таки заметил кто-то. Втащили роженицу в ближайшее укрытие от ветра и снега. В избушку, где было – того и гляди – головой затронешься за бревна потолка. Но зато и тело, и земляной пол местами пало застеленый.
   Мир, словом, и в войну оставался не без добрых людей. Гоша родился живым и здоровым.
   Брат Василек был на полтора года моложе Алеши. Рос и он веселым неугомонным говоруном. Всегда в беготне – и минуты не посидит на месте ни дома и – уж тем более – когда на улице, где простор, много интересного и непонятного.
   Неугомонному неутомимому исполнилось четыре года, когда он опрокинулся с старый колодец. Кричал непрерывно и так громко, что быстро нашли где он и почти сразу же вытащили из колодца – зареваным и с головы до ног в липкой грязи.
   Когда раздели и стала мать в большом тазу его обмывать – увидела гвоздик в его спине там, где вот-вот и начинается шея.
    Гвоздик и грязный, и ржавый. Но влез не глубоко и его без труда выдернули. Острием – как потом врачи определили – гвоздик повредил позвонок в его соприкосновением с соседним. Должно быть и еще почему-то, но ранка оказалась не заживающей – из нее постоянно сочилось что-нибудь подкрашенное кровью.
   Чтобы и сочувствие выразить, отвлечь на сколько удастся от боли и переживаний, что он такой больной и уродливый – в семье его звали не Вася или Василий, и Васильком. Видел он и слышал нормально. 
   Когда в затяжных вечерах «экономили керосин» - пели песни (и чалдонские про Байкал, Ермака и бродягу, бежавшего с каторги звериной узкою тропой, и все подряд украинские) Василек изо всех сил старался  подпевать. Говорил он так, что все им сказанное понмала только мать.
   Рост у Василька вскоре прекратился – едва дотянул до метра. Во всю спину горб. Шеи – как бы и не было у него никакой: голова кое-как пристроилась между плеч.
   Лечили его в разных больницах, возили к знаменитым врачам и всяким «народным целителям» - ни малейшего улучшения. А на сколько ему с каждым годом все хуже и хуже– знали по-насоящему только сам Василек и мать.   
   Ноги у него взрослого так и остались годными только, чтобы надевать на них чулки и носки детских размеров, и чтобы не живые не мертвые они мешали Васильку ползать.
   Удивительным и радостным было то, что Василек и подраставший Гоша с какого-то времени почти во всем были на равных. С одинаковым интересом рассматривают каой-нибудь пустяк и он для них оказывался очередным великим открытием. Чему рад Гоша – столько же радости и от того же самого у Василька.

                К У Р И Н О Е   Я Й Ц О

   Казалось бы нового о курином обыкновенном яйце ничего не скажешь. Настолько всем о нем все давным-давно известно.
   Кроме пока что единственного. Что появилось прежде, первым: яйцо или курица? Если это одноминутное творение Создателя – с какой целью так, а не по-другому сделано? Конечно – с пользой сделано и не только для спорщиков-философов. Скорее всего и для всех людей.
   Общеизвестно до дальше некуда как варить яйца. Если кому надо чтобы они получились в крутую, в «мешочек» ли всмятку. Публикуются новые огромными тиражами едва ли не ежемесочно труды с красочными иллюстрациями – о том, как самое правильно готовить яичнрицу, амлет, соблюдая традиции и правила самые новейшие или обнаруженные при изучнии еще одного наскального текста из клиноподобных знаков.
  В семье, где рос и воспитывался Алеша в чем-то свои были правила и традиции – с учетом реальных возможностей. Всегда жили в сельской местности: дети имели представление что такое конфеты и мороженое. А торты и пирожные Алеша, например, увидел впервые и даже досталось ему попробовать, когда был тринадцатилетним.
   Фруктовые сады в Сибири тогда были большая редкость. Но зато клубники на лесных полянах и под кустарниками  алой костянки («костяники») с завораживающе кисленькой – ешь не хочу.
  В семье был свой огород. Картошки хватало на всю зиму и почти всегда сколько-то и на продажу. Сколько надо семье мать выращивала свеклы, моркови, огурцов, помидор. Огород всегда был главным кормильцем семьи.
   Корову свою случалось держали  чаще, чем кур. Почему Алеша и ходил с отцом заготавливать сено корове на зиму – научился косить, лезвие литовки отбивать и во время косьбы его «править»  точилкой с длинной ручкой.
  Кур, если держали, -- с полдюжины и редко около десяти. Яиц набиралось -- так, чтобы по вареному яйцу доставалось каждому за столом – в яичное  пиршества на один или два раза в
летний месяц.
   Не помнит Алеша: кто его научил, сам ли научился на кого-то глядя съедать все в яйце съедобное. Не только белок и желток, сваренные чаще всего в крутую. 
   Кроме того и другого в вареном яйце оказывается есть и еще что-то: не очень вкусное (скорее – безвкусное) – вполне съедобное. Его видишь и за него принимаешься после того, как ни желтого, ни белого нет ни крошечки. В отличие от наружной поверхности когда внутренняя кажется более чистой – даже и блестит.
   Когда знаешь, что не скоро – обычно через месяц -  повторится яичное пиршество, блестящее изнутри особо привлекает. Его к тому же не трудно добыть -- потом чтобы съесть.
   Осторожно разламываешь скорлупу на дольки все равно какой формы. Потом берешь дольку и переламываешь так, чтобы не порвать, ничуть не нарушить ее прозрачную пленочку. После чего ногтями и не дыша соскабливаешь пленочку сначала с одной половинки, а потом и с другой.
   Сдернутое или соскобленное так мало и невесомо, что еле угадываешь где оно. Если само где-то прилепилось к губам или зубам (язык молодец – более внимателен к вкусному и невкусному).
   На сколько-то кусочками этой пленочки насытишься? Да ни на сколько. Много раз в этом убедившиеся Алеша, его братья и сестры -- никогда все-таки не торопятся расставаться со скорлупой  куриного яйца. Не отягощенная излишествами жизнь заставила их узнать об этом яйце такое, что не знали до войны и в войну может и многие, кто жил в той же сельской местности.
   Казалось бы ничем выеденное яйцо не способно  продлить радость, что светилась из детских глаз, когда они только что ели вкусное-превкусное. Но его в полграмма весом  способна сделать кое-что немаловажное. Вдохновить на ожидание дня, полного радости: когда затаившееся в кусочке пленочке явится к каждому толстенным белком и в нем оранжевым желтком.
    А о только что съеденных чтобы подольше помнить. Проллевая  радость на какие-то минуты и если даже все угасающей и угасающей.
    Жили, словом, Алеша с отцом и матерью, с братьями и сестрами не лучше, но и не хуже других. Как до начала войны жили, такой их жизнь была и в суровые годы война  – когда не на словах, а на деле у сибиряков действительно все-все было для фронта, для победа. А себе и даже своим детям – какое-то немногое, если где что-то останется.

                Т  А  Л  А Н  Т  Ы

   Талант – полагал так должно быть не только Алеша – когда в ком-то лучшего чего-то больше, чем у других. Если даже  и не за особые заслуги -- дан талант, надо полагать, не по ошибке. Творец всего в нашем мире -- не ошибается.
   Мы с каких-то пор признаем, что собственность священна и непикосновенна. Не значит ли тогда, что и талант принадлежит Петрову, Иванову, Дыркину-Забайкальскому еще ли кому-то -- лично ему? Но кто-либо сумеет ли нам ответить: зачем творец сделал так, а не поиному?
   В ответ, скорее всего, услышим: ежу, мол, понятно. Перво-наперво, обладатель таланта чтобы не просто  жил, а и благоденствовал. Когда в его распоряжении всяческих материальных благ с избытком и ему предоставлена возможность их иметь еще столько, полстолько и т. д.
   Но не допускаются ли исключения из этих правил – напоминающих колею, вдоль и поперек изученную, изъезженную, в тысячелетих проверенную?
   Вряд ли один только Алеша и на этим задумывался. В самое, казалось бы, неподходящее время: когда после битв под Москвой и Сталинградом, предстояли еще сражения на Курской дуге, форсирование Днепра и Одера, штурмы Кенигсберга и самого Берлина. Не до рассуждений о таланте и бездарности было вроде бы время.
  Нет, не случайно здесь «вроде бы». Без таких философствований Алеша был бы каким-то на себя не похожим. Скорее всего – даже совсем и не Алешей.
  Из Сталинграда эвакауировали в Омск театр музыкальной комедии, а из Москвы – театр имени Вахтангова со знаменитым Абрикосовым. Когда были и  талантливые артисты в своем драмтеатре – город стал втрое театролизованным.
   Сталинградцы может сначала где-то квартировали в другом месте. Но когда Алешу перевели из гаража в инструментальный цех завода, «оперетка» была полновластным хозяином бывшего Дворца культуры строителей.
   Алеша узнал о месте нахожденияые этого Дворца в первый год войны. В стройном белом здании формировался батальон, куда зачислили отца. Алеша приходил туда с гостинцами от матери.
    Отца выпустили на ступеньки перед парадным входом. Сыну разрешили подняться по ступенькам и сколько-то поговорить с отцом-красноармейцем.
    С последней ступеньки шагнуть оставалось Алеши, когда он уходил и отец его окликнул (для чего и остановился на пороге перед открытой для него двери). За гостинцы – с этого отец и начал разговор – он дважды поблагодарил жену. Оказывается посчитал, что этого мало.
   - Особое мое спасибо передай за носовой платок! – должно быть проблема у него была из-за такого пустяка.
   Чтобы Алеша понял о чем речь и не забыл, отец приподнял узелок с гостинцами на уровень груди. Всех гостинцев-то было: два пирожка с капустой, не на масле жареных три маленьких блина и вареное яйцо. Нового носового платка хватило, чтобы все в нем и уместилось.
    Узелок с гостинцами Алеша мог бы засунуть в карман пиджачка. Но всю дорогу на это не решился: мог бы нечаянно раздавить – если даже и совсем немного – скорлупу яйца. 
    Отец был рад – у него теперь еще один носовой платок. Сын в ту же минуту радовался, что гостинцы от матери отцу привез и принес целыми и не помятыми.
    То и дело потом Алеша об этой встрече с отцом вспоминал, когда шел смотреть и слушать новую для него оперету или в третий раз «Свадьбу в Малиновкке», в пятый ли раз «Сильву».   Отца он тогда впервые увидел в умело надетой солдатской шинели, в начищенных до блеска сапогах и от одного этого, как бы, вспомнившего свою молодость в Гражданскую войну и сразу лет на десять помолодевшего.
    Инструментальный цех завода № 357 был вблизи от трамвойной остановки, где и артисты музкомедии и их зрители выходили-входили в трамвайные вагоны. На ней же выходил-входил  и Алеша, когда приезжал на работу утром или поздно вечером (если ночная смена). Почему так часто и встречались не только в театре таланты и их поклонники.
   Сразу и многим сибирякам-чалдонам понравились приезжие акртисы-красавицы и щеголи актеры. В восторге были они и от их звонких искрометных проделок на сцене – самозабвенной игры, не признававшей ни угроз сорокоградусных морозов, ни бытовых условий, где все они были кое-как и на птичьих правах, ни длинные очереди  при отоваривании продовольственных карточек – жизнь впроголодь. 
  Не чаще других молодых станочников цеха Алеша посещал зрительный зал бывшего Дворца культуры строителей. И каждый раз не мог не замечать одно и то  же – зал не в состоянии был вместить всех зрителей. О креслах с подлокотниками и спинками – и не говори: полоски шириной в ладонь в каком-нибудь простенке не найдешь (чтобы стоять, лишь к чему-то прислонившись боком), ни подлокотника ли спинки крайнего кресла (чтобы одной рукой было хотя бы за что по держаться).
  При всех этих неудобствах Алеша забывал каждый раз, что он всего лишь зритель. Тому подтверждение входной билет, надорванный контроллером и теперь где-то в нагрудном кармане.
  Но вдруг ему оказывалось мало – иметь право и всего-то занимать такое-то кресло в каком-то пятнадцатом ряду. Он вдруг оказывался на сцене – самое главное что-то из него, а не весь, конечно. Рядом с Сильвой переживает ее горе и вот-вот найдет чем ей помочь. Или торжествуя с другими артистами, бьет в ладоши и только что не свистит, когда все кувырком на свадьбе в Малиновке.
  По окончании спектакля когда шел домой, Алеша смеялся над собой. Ведь он снова только считанные минуты был просто нормальным зрителем. А в основном – как и большинство в то же самое время  -   уже там или готов был немедленно быть там, где пребывает в беспомощности Бони, его ли безнадежно влюбленный друг. Как и почему такое случается?
  Однажды в такого рода Алешины  догадки без разгадок вклинился из-за его спины веселый мужской голос (случилось это на полпути к трамвайной остановке) :
  - До чего же талантливые, какую ни возьми! И все красивенькие – на какую ни посмотришь!
  Потом был тот же голос, но в нем ничего веселого:
  - Ты просто не расслышала. Я сказал «красивенькие» - потому что по-настоящему красивая только ты.
  Сначала был смех женским голосом и полуслова. Все в таком тоне, что Алеша заподозрил: не продолжается ли оперетта «Марица» и он снова среди актрис и актеров на сцене?
  - Я с тобой серьезно говорю, - откровенное честное признание мужчины. – А ты – хуже Отело!
  - Думаешь выкрутился? – в словах одно, а на самом деле женщина готова уступить, простить.
  - Уверен.
  -  Придем домой – ну достанется тебе от меня! Ну достанется!
  -  Жду и с нетерпением, если бы ты знала, моя самая красивая в Омске и во всей Сибири! – явно ждет чего-то более важного, чем предмет их разговора, и несравнимого ни с чем. И - того что осталось позади и что вокруг.
  -  Наш трамвай! – действительно из-за поворота показался первый вагон трамвая.
  -  Бегом! – почти командирская команда мужским голосом.
  - На перегоки?
  - Давай, - не это ли слово и на сколько-то задержало мужчину?
  Не подросток легкомысленный, не девушка – взрослая женщина обогнала Алешу.
   «На что угодно готов спорить, - успел подумать Алеша. – Мужику такую не догнать!»
   И мнения своего не изменил, когда  оказалось, что догоняет резвую женщину, -- лучшего для комедии не придумаешь – Сергей Николаевич. Подстать супруге – бегун способный, умеющий, натренированный.
   «Как это я не узнал его по голосу?! – сразу же у Алеши и два себе оправдания. – «От Сергея Николаевича за весь рабочий день и вполголоса дюжины слов не услышишь. И вдруг сразу вон сколько во весь голос,  переполненный весельем и радостью. К тому же они шли сзади в шумной гурьбе только что расставшихся с искрометным артистами».
   Недосуг было и еще в чем-то себя упрекать. Обнаружилось, что не единственное ли самое подходящее слово «талантливые» - как сказал Сергей Николаевич, - а не полупустое «искрометные» (то и дело оно, когда Алеша вспоминал об артистах).
  «Но на самом-то деле, - пока ждал трамвая, было время и о чем-нибудь подумать, - никаким
 не искрами, а чем-то же со сцены те же актрисы всегда заполнябт не только внимание, но и души тех, кто  в зрительном зале. Конечно -- тем, чему название талант. И не волны его, а невидимое, не воспринимаемое никакими чувствами, а напрямую и всем сразу – от сердца в сердце, из души в душу. Так что же оно – это, непонятно как в меня проникающее?»
   Пытается Алеша мобилизовать свой внутренний взор. Тот  предлагает в разных формах, ему понятных, представлять называемое талантом. Получилось – наиболее приемлемым – подобие шарообразного нечто сплошь из доброго, веселого, по-настоящему красивого по своей сути. А центр – откуда оно исходит, развивается и многое может охватить– конкретный человек (актриса, например).
   Но вдруг оказалось, что что может быть центром  не только лицедей с его громким звонким душевным голосом.
  Ни малейшего сомнения у Алеши: кем он если не может не любоваться из тех, кто на сцене, - конечно же талантливая или талантлив. Какого таланта и сколько у них – не режиссер и не театральный критик Алеша, чтобы оценивать. То же и в отношении щедрости артистов: почему с такой готовностью и щедростью они делятся своим талантом.
  Ради новых материальных благ, служебных и иного плана выгод?
  Исключено. Если чем-то ухитряются кто-то приторговывать – никакого нет и не может быть никакого таланта.
  Талант – скорее всего – самозабвение. При щедрости и без оглядки. Бог – не скряга-торгаш – не для чьей-то наживы наделяет талантами.
   Идет жестокая война. В далеком тылу едва знакомый сибирский город. Зарплаты со всеми премиями и доплатами – вполне хватает на проезд трамваем, сходит в парикмахерскую, новый кинофильм посмотреть и на подобные «карманные расходы». Фактически у всех в «оперетке» жизнь была безденежной, без перспектив материального характера.
   Жизнь тогда почти у всех была во многим непохожа на их прежнюю, привычную. Да еще и с такими недоразумениями. Когда месячная продовольственная карточка была дороже всех рублей, полученных за ударный самоотверженный труд в течение месяца.   
    Может отчасти и поэтому выдвигалось на первый план желание проявить себя на всю ширь души, на всю глубину сердца. Показать самое лучшее в себе – и талант, если его сколько-то есть, - сознавая, что сам ты во всем для себя самый справедливый, самый строгий судья. Что единственный ты, кто имеет право и возможность награждать тебя за «подвиг благородный». 
    По несколько раз – случалось что подряд или с двух- трехдневными перерывовами – смотреть-слушать «Боядерку» или другое что Алеша не считал ненормальным. Билет в оперетку не на много дороже был, чем сходить в кино. При этом едва ли не конкурс был в цеху среди молодежи: кто больше запомнил и лучше исполнит что-нибудь из мужской или женской роли. При случае – очередное станки обесточили – и Алеша в таких конкурсах участвовал. Пел скороговоркой и декламировал, не очень-то и представляя смысла куплета, рассчитанного на взрослых, не вникая в подтекст веселого каламбура.
   До начала каждого спектакля часа за полтора начинали собираться у в хода во Дворец неугомонные ценители талантов. Не меньше двадцати их сидят на ступеньках и обычно вдвое больше, кто все время стоят поблизости.
 У всех лица – в сторону, где трамвайная остановка. При этом подобие ревности или соревнования: кто первый увидит приехавшую актрису и назовет ее имя – издали безошибочно узнает кто она.
   Паспортных данных никто не знал, программки с ролями и исполнителями тогда были не в моде. Но не было у ценителей талантов ни одной безымянной актрисы. Имя у каждой было индивидуальным: Сильва, Марица и т. д. – по роли, где она была в оперетте «что надо» и даже сверх того.
    Самые нетерпеливые – с полдюжины, как минимум – спешат навстречу долгожданной. У кажого в карманах или в газетном кулечке-самоделке жаренные семечки. Нет, не базарные или купленные на улице – обязательно домашнего приготовления. Всегда крупные, духовитые, не успевшие остыть и с золотистыми (вместо обычных белых) обводами от острея семечка до его тупого донышка.
     Были попытки обрадовать кумир прозрачными леденцовыми петушками на свеже выструганных палочка. Красные, желтые иных ли цветов петушки отвергались при вежливом извинении.
    Смотришь и не насмотришься – как живая настоящаяя Сильва на сцене играет придуманную Сильву. Не насмотришься и на то, как она щелкает семечки – не угнаться за ней сказочной белке (что и проказница и грызет орешки только с золотыми скорлупками).
    Сильва старше любого из ее поклонников едва ли не вдвое. Мудрости у нее соответственно больше. Но когда она смотрит – чаще всего со смехом и, как минимум, с улыбкой – на любого, то конечно происходит что-то обоюдное. Много позже Алеша придумал этому обоюдному название – взаимное обогащение двух душ.
После такого подросток придет когда домой – там обязательно заметят, что он стал добрее, на сколько-то умнее и даже красивее. Актриса же в тот вечер на сцене все время будет играть с таким очередным «вторым дыханием» - от которого восторг у ее партнеров, а у нее самой такое удивление, что не в силах сдержать смеха после каждого выхода на сцену.
  Что это – если не талант? В форме невидимого бумеранга – от нее в сердце юноши и оттуда обновленный и еще более озорной к ней?
  Наверно то же самое могло быть и при встречах актеров с их поклонницами. Но девушки приходили за четверть часа, кто-то и за пять минут всего-то пред тем как раздвинут шторы и во всем влшебстве явится ярко освещенная сцена.

                Ш В Е Д С К И Й    С Т А Н О К
   
С первого взгляда кто знаком с холодной обработкой металла, назвал бы этот станок токарным. И – ничуть бы не ошибся.
    У него, как и положено, станина с передней и задней бабками. В передней – так называемый шпиндель с патроном. У патрона кулачки – надежно держат заготовку при ее вращении и обработке резцами, сверлом, напильником и пр.
    К перечисленному следовало бы добавить, как минимум, дюжину устройств таких, что не обязательны, к примеру, на фрезерном или шлифовальном станке. Но и без перечислений, без разглядывания дополнительных элементов на этом станке  – в основном все ясно.
  Да, это был в инструментальном цеху завода № 357 один из металлорежущих станков для обработки точением таких деталей, что имеют преимущественно круговое поперечное сечение. Шведским его называли потому, что станок был куплен в Швеции (уплатили за него, якобы, золотыми червонцами дореволюционной царской чеканки и добавили к ним сколько-то золотых слитков). По-умному сконструированный и руками отличных мастеров изготовленный – за такой не жалко было бы платить и бриллиантами. 
   Такое впечатление: будто и станку это известно – знает себе цену. Воспринимает, как должное, внимание к нему и особую заботу. И само собой то, что его включает и вместе с ним работает не кто попало, а лучший в цеху токарь. Стараниями и культурой того, само ли это изделие о себе заботится -- «швед» всегда безукоризненно чист, ни стальных завитков – стружки не увидишь на нем ни на полу возле него. Будто они сразу же испаряются или мгновенно себе находят место – где стружкам и положено быть.
    У Алеши многострадальный безотказный мощный «ДИП – 200» (действительно можно с ним кого-то «догнать и перегнать» -- но только, если не стартовать вместе  с «шведом»). Серьезная претензия к нему: всегда чумазый – прокладки из чего-то, сделаны ли как-то небрежно. Ветоши и другого чего из обтирочных материалов не напасешься и какую «культуру» ни соблюдай – пальцы рук того и гляди снова масляные.
   С каких-то пор Алеша стал употреблять слова «талант» и «талантливый», когда смотрел туда, где шведский станок. Слова относились – прямо скажем – не столько к станку, сколько к токарю у этого станка – Генриху Яковлевичу.
   Не похож он был ни на кого в цеху. Скорее всего не похож ни на кого даже больше, чем его уникальный станок, имевший общее с оборудованием участка, цеха (хотя и  единственный) – числился токарным и его шпиндель вместе с патроном вращаться мог с заданной скоростью.
   Главное в непохожести Генриха Яковлевича было – из наблюдений Алеши – то, что какие бы ответственнейшие работы ему  ни доверяли, он с уверенностью он сразу же начинал работать, выполнять ему порученное. Остальное можно было считать второстепенным, неизбежным, если хотите, лишь дополнение к главному.
   У этого токаря был ненормированный  рабочий день. Уувидеть его у шведского станка можно было то всю дневную смену со сверхурочными двумя-тремя часами, то и ночью вдруг появлялся. Не по желанию, прихоти своей вдруг только что не бегом спешил он к своему станку.
   Его знали где найти. И всегда находили, когда появлялось необходимость выточить срочно сложную, ответственную деталь.
   Дважды видел Алеша Генриха Яковлевича у станка в нарядной тройке при галстуке и в белоснежной рубашке с блестящими запонками. Это, скорее всего, не дали ему чего-то досмотреть в театре (токарь золотые руки был театрал – в чем не было ему равных в цеху).
   Не мог, не имел права Алеша такого не называть талантливым. Если его талант по-своему воспринимал станок-иностранец. Да и сам юный токарь – когда смотрел на работу неугомонного театрала – каждый раз обязательно становился не собой (с изменениями явно в лучшую сторону).  Самым подходящим было талан в таких случаях представлять в виде невидимой ауры. Может быть и сразу двух: одна распространяется и «взяла в плен» Алешу – она от ней Генриха Яковлевича, в другая – от шведского станка (само собой так случилось, что он готов был талантливым признавать и станок – сделан-то он талантливыми людьми и много хорошего могло хранить ими сделанное из металла).
   Так же само собой появилось желание взять (умозрительно конечно) и поставить рядом Генриха Яковлевича и Сергея Николаевича. Ростом одинаковые и в меру, можно сказать, худощавы и с натренированной мускулатурой. Один с ухоженной до единого волоска шевелюрой, а у другого без внимания пролысины над бровями – это не существенно, упускаем. Но руки-то у них до чего же одинаковые! И – отношение, внимание к рукам!
   По-другому и может быть. Когда в каждом пальце – Алеша даже и в своих это обнаружил – своя не простая жизнь. Значит -- и свои ум-разум, сердце и дувша.
    Не отсюда ли немногословие у токаря и точильщика? Если же произносят слова, то вполголоса и самые нужные. Иначе, мол, расстроим на самое лучшее настроенный указательный другой ли какой палец. Изуродуем – если даже в самом малом – его ауру (у них каждый палец конечно же талантлив).
    Как после этого Алеши не мечтать сделаться похожим на Сергея Николаевича или Генриха Яковлевича? И не ждать сложа руки – когда  мечта станет реальностью? А учиться, стараться делать все, как можно лучше – на пределе его сегодняшних возможностей. 
    Но идет война. Приходилось об этом думать почти постоянно. А когда Алеша работал в цеху последний день (фактически – ночь) – думал о войне едва ли не каждую минуту.
    Потом удивлялся: как это – когда в голове было столько постороннего – не помешало ему сходу сделать лучше некуда все по двум нарядам (бригадир полагал, что у Алеши останется немного и на завтра). Больше чем четверть часа поэтому в его распоряжении и оказалось, чтобы пройтись из конца в конец по цеху. Попрощаться, как принято говорить, со всем и со всеми.
    Причем этого никто не заметил, кроме новенькой револьверщицы. Звонкоголосая хохотушка со всевидящими карими глазами. Не только если по внешности судить, но и по уму, житейской неопытности – едва ли не на год она была моложе Алеши.
    Познакомило их и сблизило – в один вечер были в оперетке и ее кресло было впереди через ряд от Алешиного. В самое смешное для него – как-то она это угадывала? – на сцене эта новенькая оборачивалась, чтобы смеяться вместе с Алешей. Может ей тогда не повезло с соседями – не понимали того, что было самым  смешным для нее и Алеши.
   В прощальное утро она оказалась единственной, кто догадалась, что ни завтра и может никогда Алеша не появится в инструментальном цеху.
  - Что-то случилось? – она даже и станок остановила, а глаза такие – будто никогда не позволят ей ни смеяться, ни улыбаться в присутствии Алеши.
  - Нет, ничего, - ответил, отвернувшись от девушки, и ускорил шаг (не услышать чтобы еще какой-нибудь вопрос и не пришлось бы  ему, отвечая на него, врать.
  В комнату где точильщики шел попращаться конечно же с Люсей. Но ее не застал. И этому вроде как обрадовался. Потому что не успел придумать ни первых, ни самых последних слов, какие  надо было бы ей сказать.
  На Алешино «До свиданье!» Мария Никоноровна даже не оглянулась – у нее и в тот раз что-то не ладилось. Как и следовало ожидать, Сергей Николаевич ответил мягким кивком – не потревожить чтобы ни один из пальцев правой руки, занятых очередной ювелирной работой.
   Бригадира не было ни за его рабочим столом и нигде поблизости, когда впору было на прощанье погладить безотказного трудягу «ДИП-200» и наконец туда, где выход из цеха.
   Впервые оказался в проходной до того, как охранник, распахивает дверь на улицу. Появилась неловкость и сразу же удивление: почему подобного не чувствуют ни Венечка, ни весело болтающие с ним? До чего же им должно быть привычным стало уходить как можно быстрее, первыми из цеха – если даже и на пару минут, но чтобв раньше других.
   Когда вышел на улицу, кого-то  - заодно с Алешу – трамвай поприветствовал сухим звоном. Или звонким смехом «обрадовал» - опоздали, мол, в мои вагоны и вам предстоит постоять, ожидая следующих.
   Алеша повернул налево – туда, где улочкой под горку он выйдет к мостику. А от него – рукой подать и до пляжа. В распорядок последнего дня в Омске у него включено было обязательно искупаться в Иртыше.
   Ни плавок никаких, ни полотенца у него нет с собой. Их и до этого ни разу не было у Алеши - при других посещениях пляжа. Приспособился обходиться без них.
  Заплывать ему и в этот раз далеко ни к чему. Течением снесет откуда потом топай и топай к месту старта и где оставил одежду, обувь.
   Короткий заплыв. На обратном пути понырял, а у самого берега и покувыркался в воде.
   После купанья первым делом, где мог, струйки воды ладонями стряхнул с груди, с боков, с ног. Сколько получилось, выжиманием осушил трусы. После всего этого, оставалось и всего-то постоять  на солнышке и на ветру -- чтобы обсохнуть.
    В это время, когда перед тобой река, только о ней думаешь. Ни о чем другом Алеша думать себя не мог бы заставить. Не обязательно река: то же самое, если перед ним широкий залив или бескрайняя   даль самого моря.
    Нет, не бескрайние просторы и водная гладь  привлекают каждого – то же самое и Алешу.
    Часами художник – ему и дней, недель не жаль потратить – высматривает в море ли реке нужное ему. Самое нужное: без чего ни картины у него не получится, ни чего-то на гребне одной из волн. Игра красок, блеск и тени, их взаимное обогащение, движение останутся далеко не такими, какими был на самом деле – и нарисованное (художник сам так оценит) далеко не шедевр.
    Всего лишь потому, что художник забыл некстати общеизвестное. Что он частица того самого, чего много в реке и море. Тому подтверждение: преобладающая в составляющем организм человека – вода. В ней и размещено и всего-то четверть или одна пятая от общего объема организма всякое разное.
   Заселение человеческого организма всяким разным конечно более плотное, чем в «реке, ручейке, океане» рыбами, кораллами, осминогами и разного калибра медузами. Что по сути второстепенным окажется, если вникаешь поглубже: не делится ли тот же Иртыш для него совсем немногим – чтобы в нем и вблизи от него что-то себе и ему на радость могло жить-поживать?
   Но перед тем, как вновь окунуться в эти предположения и догадки -- пока шел по улице с трамвайными рельсами, потом по улочке спускался к мостику, по нему шагал и еще сколько по острову к песчаной полосе у воды – в голове у Алеши было полным полно воспоминаний  о цехе.
   Доволен был тем – и это прежде всего, - что недобрым словом его никто не помянет. Бригадир будет доволен: на рабочем месте у Алеши, как всегда, образцовый порядок и сделано все, как надо по двум нарядам.
   Ни гроша юный токарь за очередную ударную работу не получит – уходит из цеха, оставляя неоплаченным и все, что успел сделать в июле. Но с какой бы совестью он появился на фронте и даже в эшелоне с добровольцами, если осталась бы после него в цеху кое-как сделанная работа, недоделанное что-нибудь или брак?   
   Сначала, правда, всего лишь о Сергее Николаевиче и о токаре золотые руки. На обоих Алеше хотелось быть похожим – лучше, если на токаря – конечно когда станет совсем и по-настоящему взрослым.
   «Так они оба сплошь талантливые? – своевременное самому себе веселое напоминание. – А ты кто – не забывай?»
   Развеселый вместо ответа самому себе вопрос: «Может и во мне сколько-нибудь есть такого же, что в каждом из них?»
   Дальше в голове было не смешное. Примерно такое предположение – не только о себе, но и о всех.
   Что, мол, в каждом есть талант – ему крупицей. Зернышком данный -- с надеждой, что он обязательно этим воспользуется.
   От каждого от самого себя зависит быть с каждым днем лучше и добрее. Разрослось чтобы то и другое до ауры, способной увеличиваться  и распространяться на других.
   «Тогда что получается? Талант – всего лишь самое доброе и самое хорошее в человеке? И от меня зависит, чтобы его было так много -- чтобы щедро им делится с другими, не замечая своей щедрости? С уверенностью – зная, что во мне хорошего и доброго после этого станет вдвое, втрое  больше?».
   У Алеши нет намерения да и времени далеко ходить за примерами – когда сразу убедительнейших два перед ним. Вера – ни малейшего сомнения – талантливая на столько, что ее обязательно увезут в Ленинград.
   Другой пример – новенькая револьверщица. Наверно и со станком револьверным у нее пока что не все ладится – не один месяц будут они привыкать друг к другу и с ним ей придеться шагать от разряда к разряду в револьверном дела. У нее потом получится может и не хуже, чем у Верочки.
   Увидела в оперетке на сцене радостное, веселое – на месте не может сидеть. Оглядывается – ищет с кем бы весельем и радостью поделиться.
   Не знает Алеша ее имени и вообще ничего ему о ней не известно. Раза два-три при случайных встречах здоровались. Правда, было и такое.
    В столовой Алеша не заметил, что и новенькая револьверщица стоит в очереди перед раздаточным окном. Он успел пообедать: подняться ему оставалось с табуретки, понадежнее облизать ложку и сунуть ее в карман. После этого отнести пустую миску на стол, где ей положено быть.
    И вдруг  перед ним полузнакомая девушка с миской картофельного супа в обеих руках (одной рукой вдобавок держала еще и ложку).
   -  Здравствуйте! – Алеша услышал  от нее, перед тем как ее миска супа оказалась на столе и потом от нее же никчемное (он уже пообедал): -- Приятного аппетита!
   Он теми же словами ей ответил. Задвинул табуретку под стол и поспешил с пустой миской к «грязному» столу. После чего, не оглядываясь, - поскорее к своему «ДИП-200».
    Но Алеша решил, что больше всего талант (самое лучшее в ней и доброе) проявился этим утром, только что. Когда он прощальным кругом шел по цеху, девушка оказалась единственной из всех, кто сразу – как это в грустной песне – «угадала мою печаль». Наверно хотела угадать и причину: выключила станок – чтобы даже и тот ей в чем-то не мешал?
     Прежде всего должно быть, ничто не мешало бы ей смотреть на Алешу. Глаза, при этом, такие, что в них ну просто нельзя было не смотреть. А в каждом не видеть глупой девченичьей тревоги из-за чего-то. Из-за чего – сама не знает и совсем непонятное для Алеши.   
     Ну вроде бы похоже, например, на такое. Он как бы вот-вот потеряет ему нужное, дорогое. Такое, о чем она слов не находит как сказать: готова поймать его за руку, остановить и какими попало словами спросить или предупредить.
     Почему Алеша и сделал – другого-то, вроде, не оставалось – от ее станка «шире шаг». Не будет же она, мол, на весь цех кричать слова вопроса, на которые бы ему пришлось отвечать не своим голосом – ведь у него и без того уже было «в горе горе комом».
     Такой вот не простой оказалась для юного токаря хорошо ему знакомая путь-дорожка от цеха до пляжа. В ту же минуту – по-другому бы у Алеши и не получилось – он сказал последние прости-прощай всему, что оставил в цеху, и чему предстоит отныне  жить без него. А ему -  без инструментального цеха завода № 357.
   После чего, ни на что другое – такое каждый раз – ему смотреть не хотелось, а только на Иртыш. С постоянным желанием: не на его поверхность и не где он у берега с почти прозрачной водой. А туда, где сам стрежень – где настоящее вовсю течение и под ним на всю глубину до дна  скрыто непонятное для Алеши, таинственное.

                И  Р  Т  Ы  Ш

    Пока что разгаданным для себя Алеша считает:  Иртыш река – никакой не всего-то левый, мол, приток Оби. Нечаянная допущена  грубая ошибка одним из землепроходцев. Или проявилась еще и в этом очередная прихоть кого-то с малым умом во время его пребывании при большой власти.
    Никому Алеша того своего мнения не навязывал. Не помнил он, чтобы и просто вслух его при ком-то высказывал. Как и еще одно – для него несомненно самое правильное представление о подвиге покорителя Сибири.
    Не окажись донской казак Ермак Тимофеевич на диком бреге Иртыша – а на берегу той же Оби – не стал бы он покорителем, даже и не появилось бы у него желания покорять племена и народы на бескрайних просторах Сибири.
   Да что там?  После встречи с Иртышом изменились конечно даже и походка, все в лице, голос, мощь каждой руки – весь изменился бывший обыкновенным казаком на Дону и  каким он сколько-то был на Урале. В нем появились и на деле проявились ум, храбрость, благородство – без каких немыслимо было бы не всего лишь покорение, а возрождение, по сути возникновение настоящей Сибири.
   Подобное в душах и сердцах не могло не произойти и у его «друзей, под бурею ревущей». Но нет, не только по наследству от них пошло то, что и у нынешних сибиряков в характере, дружбе и верности, в преодолении любых трудностей, в отваге – если им поручено ратное дело. Таких масштабах, например, как защита российской столицы и разгром в ее окрестностях озверелых полчищ, покоривших всю Европу.
    Боеспособность, несокрушимая мощь войска  не столько в том, какое наисовременнейшее у него оружие и достаточно ли его много, не только в численности и организованности армии. Дух армии – а в нем любовь к Родине и ненависть к врагам, понятия о чести и доблести, дружбе и готовность «не щадить живота своего», защищая ближнего и самого дальнего. Именно этого и лишились враги под Москвой при встрече с полками, бригадами и дивизиями из Сибири.
    Да, были потом Сталинградское и на Курской дуге сражения, но это не страшная ли агония смертельно раненного зверя, испустившего дух – лишенный веры в возможность не то чтобы победить, но хотя бы выжить?
    По наследству, чаще всего, лучшее передается от предков потомкам – Алеша этого не отрицает. Но в его представлении – для кого-то наверно до смешного наивном – наиглавнейшее в другом.        Кто, не имея возможности жить вблизи Иртыша, ни разу не видел этой реки живьем – далеко еще не сибиряк, не чалдон.
    Всего лишь умозрительное общение с могучим потоком невозможно и немыслимо. С первых же мгновений он человека покоряет своей исполинской силой, неодолимой и непоказной.
    Когда стоишь на полоске прибрежного песка и даже если смотришь с середины моста над рекой, имеешь, вроде бы, право думать что видишь между берегами широченный поток воды с плоской (иной не может быть, не положено для жидкостей) поверхностью. Даже и успокоить себя попытаешься грустной песенкой: «Вода, вода – кругом вода! И провожают пароходы совсем не так, как поезда…» 
    Действительно – сколько-то воды есть и в Иртыше. Она  преимущественно там, где рукой подать до сухого – до берега. Но сам-то Иртыш никакая не вода и не из воды – лишь внешне похож на текучую жидкость. Его видимое с берега и с небольшой высоты -- как бы обыкновенная плоская поверхность.
    На самом-то деле – поверхность  с достаточно крутой выпуклостью. И выпуклость эта по всей длине Иртыша. И наиболее высокая там, где середина – так называемый где стрежень. Где от выпуклой поверхности до дна дистанция повсюду наибольшая. 
     Впервые Алеша это увидел, когда стоял на высоком берегу и смотрел на пароход «Храбрый» (сразу же и запомнилось красивое название парохода). Над головой о чем-то шептали сами себе
– о непонятном не только десятилетнему  мальчишке  - разлапистые сосны. Там же невдалеке за сосновым бором было село Чернолучье.
     Все это можно – как говорится – и документально подтвердить. Одно только остается трудно доказуемым – Алеша с уверенностью не утверждает. Потому что не все хорошо запомнилось.
     Сначала ему приснился пароход на выпуклой поверхности Иртыша или – наоборот. Увидел он «Храброго» в торопливом беге по течению вниз, а в следующую ночь или в другую какую-то после нее увидел то, что потом наяву много раз подтвердилось.
     Оказалось на много больше того, чем иная явь!
   Ведь «Храброму» не удавалось держаться на стрежне почему? Может скажут многие почему-то еще? Не из-за  кривизны, мол, поверхности пароход соскальзывал то к левому берегу, то к правому? Малоопытный  судоводитель на вахте, слегка подвыпивший рулевой – иное, мол, что-то нормальным людям нормальным языком объяснимое.
    Более трех лет прошло после того, как Алеша в действительности рассматривал второй раз то же самое, что увидел с правого крутого чернолучьинского берега  (перед вещим сном или после него – неважно) - явную выпуклость верха у Иртыша. Оно, как нельзя более, убедительным для Алеши оказалось -- когда он стоял на высоченной круче правого берега напротив районного центра Большеречье.
    В тот раз чисто было – ничто не мешало смотреть, не отвлекало. На поверхности ни парохода никакого не было, ни лодки там или чего-то еще.
   Вниз по теченью смотрел, а потом – вверх и снова вниз. Одно и то же. Огромное светло серое перемещается вдоль берегов. Лишь полосками действительно воды отгороженное от берегов и водой смоченное сверху исполинское чудище многокилометровой длинны.
    Явно живое – с чувствам и со своим сознанием. Таким, что за пределами наших, увы, представлений и понеманий.
 Если предположить, что нет у чудища никакого сознания. Почему у него такая уверенность в перемещении и оно в аварийном порядке ничем нигде берегов не коснется?
   В представлении Алеши оно скорее всего канатоподобное с меняющимся поперечным сечением –где наибольший диаметр примерно в полкилометра. Ни в коем случае не змееобразное – потому что ни в какой пище не нуждается. Алеша не представляет ни зримо, ни рожденной его фантазией ни зубастую пасть, ни глазастую голову у такого неизмеримо громадного чудища.
     Несомненно Иртыш живой. Непрерывно он в движении. Причем не в абы каком, а целенаправленном – всегда с перемещением только туда, где льды Арктика.
    После встречи с Обью он конечно же не растворяется в ней. Не исчезает. Иртыш самостоятельно продолжает свой целеустремленный «вояж».   
   В Иртыше рыбы и много для нее необходимого. У всего этого своя жизнь: биологического, так сказать, характера и содержания. Почему в ней человеку (он сам и всего-то биологическая особь с черепной коробкой, возможности содержимого в которой далеко не безграничны) – многое в их жизни понятно. Так же, как ему понятно и он признает живыми букашек, бактерии, едва различимых под мощным микроскопом, и иное (если и оно из такой же, как он, из матери, одушевленной в пределах -- установленных Богом – вполне достаточных для пребывания на Земле. Для благополучной земной жизни.
    Пожалуй кое-кто не более, как в порядке метафоры готов назвать Иртыш по своему живым. В нем живая рыба, мол, и полно разгаданных человеком иных водоплавающих.
    Но живым такое, что в сотни и сотни  километров длиной?.. Извините! Что  за пределами нынешнего здравого смысла, за нашими представлениями о возможном – никак нельзя признавать живым.
    И без того хватает непонятного в окружающем нас пока что спорного. Даже, например, такое: почему берега справа от Иртыша круче и выше тех, что слева?
    Окажись толковый собеседник, Алеша за пару минут ему бы объяснил – ничего, мол, в этом нет загадочного и непонятного.
    Иртыш обеспечивает равномерное вращение Земли. Что ему поручено, делает умело и добросовестно. Когда надо прибавить скорость вращения – прибавляет на какие-то доли, микродоли. Потребовалось убавить – он и это сделает.
    По-другому у Иртыша пока не получается. Почему он то и дело сколько-то  забирать от берега, что справа. Кто умнее этого чуда-чудища что-то придумал – попробуйте более бережно относиться к правому берегу. Заодно вдруг сразу и докажете, что Иртыш вдрызг безмозглый. Что живущие вблизи от Иртыша не такие, как хохлы и им подобные -- явление случайное. Очередное, мол, недоразумение на уровне хромосомов.
    Или более модное и легкое для восприятия и достаточно «убедительное». Инопланетяне мимохдом сыпанули на Сибирь горсточку не похожих на папуасов и бравых парижских мушкетеров. Эта горсточка и размножилась, случайно попав на благодатные берега Иртыша.
    Кто знает, кто знает? Возможно чья-то мозговая атака победоносно завершится и более 
  Алеше другого не из безоглядно гордых. Глядишь, на досуге и познакомится с еще одной из новейших незыблемых истин -- с уверенностью, что вслед за ним и потомки наши многих поколений над ней будут хохотать.   
  Великий неугомонный насмешник Вольтер утверждал, что планета Земля – комок грязи и на нем микроскопических размеров пылинками люди. У Алеши иное мнение – во многом и противоположное как бы вольтеровскому.
  Не по его воли «дожил он до такого».  В его пользу (а может – во вред?) стечение обстоятельств оказалось таким, что Алеша согласился считать планету Земля гигантской.
  Размеры Земли такие и повсюду необходимого для жизни столько, что на ней могут жить не только люди и соразмерные с ними другие, во многом им понятные существа.
     И оказалось -- живут не без пользы для планеты, для людей и всего вместе с ними обитающего -- исполины, соразмерные Иртышу. При этом не нужна этим чудовищам ни мясная, рыбная ли вегетарианская пища.
 Запасы жизненной энергии они пополняют напрямую от Солнца. При этом, солнечные лучи не нуждаются в промежуточных инстанциях, посредниках-паразитах. В результате: никаких  потерь  – стопроцентный коэффициент полезного действия!