Георгий Шалгей (Кондратюк Г. К.)
М О Й
Б У Д Д А
Незабываемое о пребывании в Рангуне (Бирма)
В ПОРТУ РАНГУН
К востоку от необъятной Индии страна тогда называлась Бирма, а главный морской порт страны Рангун (он же был и столицей). Когда бывшая колония Англии стала независимым государством, в стране возникло столько более важных дел, чем переименования – выдумывание более «национальных», благозвучных названий чему бы то ни было (тому же Рангуну).
Но и потом, прямо скажем, сохранилось много далеко не самое худшее из прошлого в новом независимом государстве. В Бирме выращивали и поставляли на мировой рынок рис. Распространено было тогда не только среди моряков: каждая третья каша на планете Земля варится, мол, из бирманского риса.
Может и в самом деле было в какие-то годы как раз так?
Несомненным было при этом, что вывоз риса из Бирмы был на совести моряков многих стран и отгрузка в основном шла через Рангун. И организована была отгрузка умело, четко, с максимальным использованием честности и добросовестности, физической силы и выносливости местных докеров.
Порт большой. По тем временам, во многом похож на ему подобные порты Индийского океана и в странах беспощадного тропического зноя.
Под красным серпастым-молоткастым флагом теплоход «Урга» принимал в свои четыре трюма семь тысяч тонн риса. Почему и досталось Константину Георгиевичу побывать в Бир-ме и узнать хотя бы что-то о буддистах из «первоисточников». Сблизившись с ними и озна-комившись хотя бы с некоторыми «предметами» их поклонения, святынями.
Как и другие члены экипажа, не скрывал он своего удивления и уважения к тому, как трудились портовики. Преобладал-то в примитивнейших формах ручной труд с максимальным использованием судовых грузовых стрел и кранов.
Грузчики – у многих лишь мускулы да кости – разучились как бы ходить по причалу. Все время бегом и бегом, только у некоторых скорость их бега не постоянная.
У одного грузчика можно бы назвать бег трусцой. У другого – будто он вырвался на финишную прямую на сорококилометровом марафоне, когда и вся протяженность дистанции около сорока метров – такова ширина досчатого причала на стальных сваях.
Прочность причала не допускала въезда автомашины. Почему их задние колеса и останавливаются на асфальте перед крайней доской настила, вплотную к которому с противоположной стороны пришвартована «Урга».
От кузова грузовика до борта теплохода с пятипудовыми мешками риса на горбу, а в обрат-ном направлении с пустыми руками и бегают грузчики. При этом конечно сказывается на скорости бег и возраст, и от природы данная физическая сила каждого. Но цель у всех одна: сегодня заработать не меньше, чем вчера. Как минимум – хватило чтобы на завтра-послезавтра ему и тем, кто от его заработка живет, кормится.
До наших дней сохранилось и довольно часто употребляется слово «стимул». Сохранило оно свое самое необходимое и сейчас: когда немедленно – в сию же минуту необходимо сделать именно это, а не что-нибудь иное.
При массовом поточном изготовлении тех же автомашин работающего при конвейере что стимулирует? Скорость перемещения: своевременная подача к рукам конвейерщика предметов труда – узлов, например, двигателя и деталей к нему.
Временной, так сказать, стимул побуждает (принуждает) конвейерщика работать в темпе (ритме) что диктует заданная на всю смену скорость движения конвейера (нередко с той же скоростью, что остается неизменной вторую неделю). При этом случается в какие-то моменты рабочий успевает подумать о своем заработке.
Останется ли заработок у него таким же, как и за прошлый месяц? С премией ли точно та-кой же, как у всех в бригаде? Или – не дай Бог – на сколько-нибудь и меньше (если не выполнено полностью задание цехом, всем ли предприятием)?!
Конвейер дисциплинирует. Но при этом и нивелирует производительность труда, обезличивает труженика. Его особые старания, добросовестность, инициатива – не нужны. Делай сегодня то же самое не хуже чем вчера – только и всего.
У рангунских грузчиков были стимулы, в чем-то сохранившие даже и внешние признаки своих пра- пра- прародителей.
Они конечно же никакие ни длинные палки-погонялки. Длина и толщина тех, что видел Константин Георгиевич, такая же, что у обыкновенной «шведской» спички или у зубочистки. Да, некоторые из них заострены и даже обоюдоострые. Но не меньше и таких, что с тупыми торцами или со срезом под острым, тупым ли углом.
У каждого, кто способен бегать по причалу с мешками риса на плечах, свой набор «предметов», если так можно выразиться, для самостимулирования. Его «предметы» одного и того же назначения и по размерам не больше, чем у кого-то еще. Но обязательно имеют «свое лицо», неповторимость. Почему без труда и отличаешь свои от чужих.
На грузовой палубе «Урги» три крана. Соответственно, круглосуточная погрузка риса идет по трем линиям. Обеспечивают по каждой из них подачу груза в трюм десять или больше тех, кто на перегонки доставляют к судну с пятипудовые мешки. Заодно с ними задействованы крановщик и стропальщики (их обязанность на крюк крана цеплять стропы с дюжиной мешков и готовить на досках причала очередной строп для мешкованного риса).
Вблизи от места. где останавливаются грузовики, три контроллера-считальщика. На каждой линии погрузки свой и он там, чтобы почти не приходилось грузчикам отклоняться с кратчайшего пути кузов грузовика – борт теплохода «Урга».
Контроллер – седой старик – его обязанность на ходу ловить каждый стимул-«спичку». Она может попасть ему в ладонь или полетит на подстилку, что под ним, под ноги ли ему – если кто из грузчиков едва успеет свой стимул бросить.
Остальное, при такой организации труда, как говорится, вопросы техники. Второстепенное.
Отработав смену, «вдоволь набегавшись», грузчик в мгновение ока узнает сколько он заработал. Тому подтверждение, данные у руководителя выгрузки, что и у того такое же по до-кладу счетчика. А основание – отдельно разложенные на подстилке и в горсточки сложенные уникальные стимуляторы каждого, кто вот уж действительно сегодня в прямом смысле слова «в поте лица зарабатывал свой хлеб».
Сама по себе система учета не достаточно неуязвима. И счетчик, например, мог бы «не за-метить», когда один и тот же грузчик то и дело ему вручает по два своих стимула. И другое могли бы придумать те, кто похитрее, считая наглость свою не сатаной, а Богом данной.
Но в первый же день, в первые часы стоянки «Угры» в порту Рангун пришел к выводу не только грузовой помощник капитана, а и почти все члены экипажа – здесь невозможен обман. Какой бы то ни был он из богатого разнообразия хитростей – с чем то и дело морякам приходится сталкивать ся то и дело во многих портах. Почти во всех, считай, где побывал экипаж «Угры» до погрузки в Рангуне.
Соблюдалось по привычке: экипаж теплохода через день смотрел какой-нибудь кинофильм. Но в порту Рангун, как бы само собой, перешли на ежевечерние киносеансы.
Доверие ли друг к другу, иное ли что-то было в основе происходившего. В порт свободно приходили никакие и не портовики – женщины с детьми, подростки друг друга знавшие девочки и мальчишки. Попрошаньичинья и попыток подняться на борт судна «гостем незванным» - не было ни одного случая. Возможно многие приходили в порт сколько-то побыть по-ближе к водным просторам и подышать возухом, не таким жарким и душным, как в улицах города
С первого же вечера стоянки «Угры» под погрузкой появились и первые кинозрители из местного населения. Сначала это были в основном подростки. Но когда их стало втрое, вчетверо больше – преобладали среди кинозрителей-аборигенов мужчины и женщины.
На теплоходе обсуждалось даже и такое рацпредложение. Не перенести ли на причал и как-нибудь укрепить именно там простынь-экран?
Ограничились полумерами.
Бельевая простынь из ткани, что едва ли не в равной степени свет отражает и просвечивает. Что на ней появляется перед моряками, собравшихся на корме своего судна , то же самое видят и кинозрители с причала. Где вместо скамеек и раздвижных походных стульчиков достаточно подходящим оказался невысокий штабель из бревен и досок.
От представителя советского «Продимпорта» моряки услышали много интересного и неожиданного о стране, ее столице и особенностях буддийской религии. Он потом и в качестве экскурсовода себя проявил: на автобусе провез моряков по городу и, что знал, рассказал о достопримечательностях Рангуна.
Кое-что из сохранившегося в Бирме матриархата Константин Георгиевич узнал из живого и прямо-таки очаровательного «первоисточника». Для чего и надо было ему всего лишь сколь-ко-то посидеть на бревнах и поговорить с одной из женщин (ее английский оказался на много лучше и понятнее, чем у советского моряка).
Бирма – бывшая колония Англии. Отсюда и хорошее знание английского языка многими. Но при этом никакое не по-англйски – ни малейшего себе на уме. Готовность, например, женщина проявила говорить с кем угодно едва ли ни на любую тему.
Сначала собеседником Константина Георгиевича был мальчик лет восьми и только потом он разговаривал с его Мамой. Ей было тогда около двадцати пяти лет: прямо-таки махровая роза со всеми вовсю распустившимися лепестками.
Нет, ни поблизости, ни в порту, возможно и нигде никакого отца у мальчика не нет и не будет. Зачем он ему, когда есть – вот она рядом – у него Мама? Он и она почти всегда вместе, как вот и сегодня – сидят рядом на бревнах. Зачем еще и какой-то папа, отец?
Мальчик немного поговорил с такими же, как он. Дважды при этом кивнул в сторону, где сидит, разговаривавший с ним только что «бестолковый» моряк-иностранец. После чего дети хором смеялись – две девочки смеялись громче и звонче других.
В короткой беседе (появились первые кинокадры на простыне-экране) с Мамой мальчика Константин Георгиевич кое-что узнал из того, что оставалось неизвестным для ее сына.
Отец мальчика в этот час в порту и недалеко от его бывшей жены. Во втором трюме «Урги» принимает стропы с мешками и в обнимку с ними пятипудовыми вынужден «прогуливаться» между бортами и переборками трюма.
Кратковременной была у них попытка жить семьей по-европейски. Теперь они – как чужие. Он ее интересует не больше, чем какой-нибудь другой из грузчиков.
Почему не показала она отца сыну?.. Зачем? Если сын и отец друг другу не нужны. Сын об отца ничего не спрашивает – знает, что о таком не принято спрашивать. Да и знать что либо об отце --ни к чему. Или он в чем-то хуже других мальчиков и девочек? Меньше, чем они, доверяет и любит Маму?
В стране у всех есть всего лишь имя. У каждого есть мать с таким-то именем. Знает если кто еще и имя отца (такие все чаще стали появляться). Зачем-то – вопреки традициям и правилам – непонятно зачем дети в таких семьях об отцах узнают и их имена помнят!
В Г О Р О Д Е Б У Д Д И С Т О В
Большой с многотысячным населением город Рангун. Столичный.
Но то и другое Константин Георгиевич для себя не считал существенным, важным отличи-ем от других ему знакомых городов. В Рангуне тогда не было той показной религиозности, как почти во всех мусульманских ли христианских городах (в столицах – тем более).
Такое мнение не только зародилось, а все больше утверждалось не только у него при первых же прогулках даже и по припортовым улицам. В дополнении к тому, что везде чисто. Несомненно, что улицы ежедневно подметают. Но моют мостовые и стены домов, скорее всего, только тропические ливни.
Моряки все больше убеждались: город и все в нем для удобства тех, кто в нем живет. Не видно ничего, с ориентировкой или только для «гостей». Деловых и типа туристов, когда они толпами из сплошь праздных ротозеев – редко встретишь.
Во многом как бы категорический бессловесный ответ на все вопросы и претензии «гостей». Вам привычно и приятно, привычно жить среди броской мишуры и показного «на публику». Мы то и другое давно переросли и, как видите, вполне довольны и с радостью живем без того и другого.
Если не мы, а задолго до нас подобие ваших мишуры и «на публику» перерос кто-то (мы знаем и помним). Ведь все это сделано было для нас? (Заодно – и для вас! Что обязательно поймете когда-нибудь и оцените.)
Иным живем (таким, что вы еще не способны понять и ценить). Не по заповедям кем-то придуманным себе и ему подобным в угоду, -- жизнь у нас по совести. Сколько ее в каждого из нас вложил Творец. И если у кого-то совесть что-нибудь загрязнило -- ему помогаем очиститься «от всякие скверны».
Живем не по-другом у не из-за желания утверждать и доказывать всем и каждому нашу правоту. Никого не соблазняем возможной за то-то и за особые перед кем-то заслуги райской когда-нибудь жизнью. На лучшее, чем на Земле не рассчитываем, -- издеваясь над собой голодом иными ли во вред себе ограничениями, запретами.
Но и не злоупотребляем. Не берем земных благ больше, чем необходимо для жизни по-человечески – без отягощений тем, что и вы называете «перепотреблением».
Живем, сами видите, по мере сил духовной жизнью. (Константин Георгиевич по словарям, справочникам расшифровал для себя. Духовное – не от «душевного», что замыкается и всего-то на чувственное в нас, на внутренний психический мир человека. А от «дух» -- в нем совесть, любовь женщин, отвага и доблесть мужчин, целомудрие и нежность детей -- что в нас от Бога.)
Где бы теперь Константин Георгиевич ни шел, не останавливался ли из-за чего-нибудь, все больше уделял внимания новому, необычному в нем. Нарастало ощущение, что он все больше «не вчерашний». Не от пропитанности ли в нем всего, из чего он, тем невидимым, неосязаемым – сквозь что ему приходится проходить на улицах Рангуна? И оно ощутимее каждый раз, как только встретится монах или всего-то он увидит одного из них издали.
Внешне монах (что не менее ли всего важно?) каким, вроде бы, он и должен быть. Бритая наголо голова, укутано в оранжевый баракан голое тело, на ногах что попало – защищало хотя бы немного чтобы ступни от горячего асфальта. Упадет слеза на мостовую, капнет ли вода на что-нибудь раскаленное – ни малейшего следа не остается. Все в миг испаряется.
Под баракан монах прячет и все, что приходится носить с собой. Не обжечься чтобы до волдырей при случайном прикосновения к небольшой кастрюльке (у некоторых – миски), металлической ли столовой ложке. У самых «богатых» под бараканом спрятана и третья «драгоценность» - кружка.
Кормится монах лишь тем, что ему дадут горожане. Прием пищи по жесткому расписанию: ужинают (никаких тебе полдников и обедов!) после захода солнца и завтрак – перед его восходом.
В питье, надо полагать, монахов не ограничивают. Что естественно, когда круглый год жарища по всей Бирме.
Чтобы выпить бесплатно и сколько хочется охлажденной воды – в Рангуне проще простого. На многих улицах в самых людных местах такое, что безотказно действует и придумано в какие-то столетия талантливыми предками нам на радость.
Амфороподобный сосуд. Нередко, емкостью около двухсот литров. Изготовлены конечно же не из какой попало глины его не очень толстые боковые стенки (не в этом ли и половина секрета?)
Немаловажно, что стенки округлые, сосуд присадистый, «пузатый». Возможно самое гениальное все-таки в приемах и способе обработки огнем поверхностей «амфоры» -- наружных и внутренних (тех, что на солнцепеке и тех, что постоянно в соприкосновении с водой).
Готовый для использования огромный сосуд, после заполнения его водой, все время с охлажденными стенками. Почему?
Ведь, как там у поэта: «Воздух прозрачен и сух!» Окажись он влажным, что-то бы оседало на сосуде и снаружи был бы он влажным. При какой-то комбинации лучей солнца с осевшей влагой могло получаться охлаждение стенок и воды, что в «амфоре»?
На самом-то деле все «работает» и не так, и более надежно.
Стенки сосуда микропористые. И до такой степени поры «микро-микро», что пропускают воду наружу в микроминимальных долях. (Едва ли не в отдельности каждый элемент ее атома!)
После чего все идет проторенным путем. Под лучами солнца и от горячего воздуха влага с наружных поверхностей испаряется, стенки охлаждаются и т. д.
Спят монахи под открытым небом. Наверняка – не на пуховиках и не на пружинных матрасах.
Не рекламируют они голосом, позами ли с коленопреклонениями своих просьб и клятв пе-ред Богом. С показной веропослушностью, «глубокой» религиозностью ни одного буддийского монаха в Рангуне Константину Георгиевичу – и, как оказалось, вообще никому и из членов экипажа теплохода «Урга» - не случилось так-таки увидеть ни вблизи, ни хотя бы издали.
Такое, что в какие-то месяцы (для мужчин – минимум два месяца) или заполняет всю жизнь монаха и наверно в каждом оно, кто и всего-то живет в Рангуне (в баракан ли в подобное что-то не кутаясь и не с бритой головой) – Константин Георгиевич для себя назвал «частичкой святости». Без такой «частички» должно быть в городе нет ни монахов, ни мужчин и женщин, одетых вполне по-европейски (с поправкой соответствувющей на тропическую жару).
У одного «частика святости» побольше, другому досталась поменьше. У мужчин то и дело она проявляется в одном, у женщин – по-другому, у подростков и детей – лишь зарождается и формируется.
Что же другое, если не эта «святость» в основе правдивости и доверия рангунцев друг к другу? И в основе той доброжелательности, что проявляется постоянно к тем же иностранцам-морякам?
Из-за чего вначале неловко они чувствовали себя при первых посещениях городского базара. (Днем невыносимая жара, от жгущих лучей солнца некуда спрятаться. Базарная торговля в Рангуне проходила в основном ночью.)
Непривычным было для моряков-покупателей – цена тебе нужного только та, какая написана рукой продавца (из десяти девять в торговле заняты женщины и девушки). Дело твое: покупать или не покупать индийского пошива брюки, из Америки шорты, открытку ли паке-тик «жвачки».
Но если покупатель выражает свою готовность приобрести ему нужное, то неужели продавец не согласится «уступить» - на сколько-то подешевле продать?
Продающая будет удивлена до крайности, если кто-то вздумал бы с ней торговаться.
Это что же -- кто-то подумал что его обманывают? Покупатель полагает, что ему нужному иная может быть цена? Что он хотя бы и на цент переплатит больше того, что американские шорты на самом деле и стоят?
Нет, ни разу не появилось у Константина Георгиевича желание вспомнить «Здесь русский дух! Здесь Русью пахнет!» Во многом не похоже в Рангуне самое обыкновенное на то, к чему он привык в детстве и что в нем «задубело» при посещении «Европ и Америк».
Заодно отметил он: никаких и вообще особых «ароматов» не встретилось ему в Рангуне. На улицах чисто – негде чему-либо одарять окружающее соответствующим неприятным. Чего в той же легендарной Одессе даже и в морозные зимние дни предостаточно. Подобный же этому «дух» - где совесть, бескорыстная любовь, доблесть и т. п. – долго бы пришлось искать и обязательно только «днем с огнем».
В который раз Константина Георгиевича тревожат раздумья: «Да, можно избавиться от не-желательного – каким бы плохим и цепким не было. Но мое ли дело решать проблемы все-мирного масштаба? И даже – в масштабах той же Одессы?.. Подумай о другом: в порту и на улицах Рангуна встречаешь таких, кто сам живет без стыда – без чьих-либо ему напоминаний о совести. Неужели для меня непреодолимо – что преодолели многие? Продолжать чтобы жить сколько ни осталось, избавившись от ненужного, мешающего проявлять себя подобным нашему Творцу-Создателю?
П А Г О Д А
На причале порта Константин Георгиевич в себе почувствовал зарождение чего-то нового и несомненно из давно желанного.
В прогулках по городу при встречах с вроде бы с обыкновенными людьми, но явно заполненных правдивостью, доброжелательством -- добавлялось в него это «новое». Укреплялась вера в возможность желанного – жить честно во всем, по совести, с любовью не только к самым близким и родным.
Непременное желание жить в до предела приближающимся к завершению в нем самом того, чему он придумал название «святость», произошло при посещении вершины холма с пагодой. Не знал Константин Георгиевич ни причин возникновения, ни истории, ничего о тех, кто строил пагоду. Всего лишь догадывался, что она имеет определенное значение для буддистов не только Рангуна и Бирмы.
Но и этого оказалось достаточно в чем-то осознать, но в основном почувствовать значение этого величественного сооружения. По крайней мере -- для него самого.
Сначала он воспринял чужую для него святыню едва ли ни сразу всеми своими органами чувств. Зрением прежде всего и через него должно быть постепенно тем непостижимо высоким, что и он готов называть шестым ли седьмым чувством – признаваемым, но пока что не имеющим даже и официального названия.
Впечатляюще величественными воспринимались даже ступени, по которым надо было подниматься к пагоде. Вблизи от самых верхних ступенек две из темного камня фигуры Будды. Задумчивого одинаково глубоко, но в каждой фигуре запечатлены раздумья о разном – где и земное и небесное.
Многое из таких раздумий, что для Константина Георгиевича так и остались неразгаданны-ми. Ни при первом, ни при втором восхождении на холм - при более старательном рассматривании каменных фигур, что с четырех сторон от Пагоды.
Первый раз – в чем-то оно и простительно – знакомился, так сказать, не со святыней, а как бы с очередной религиозно-исторической достопримечательностью. Смотрел на все глазами туриста из Европы или Америки.
Даже не меньше, чем другие, переживал неловкость – что это, мол, за такое неуважение азиатов к представителям более высокой, чем у них, цивилизации, культуры – когда их всей группе было предложено расстаться с обувью перед тем, как подниматься к Пагоде. Предстояла по ступенькам вверх шагать босыми.
- Ну и порядки! – свое неодобрение не скрывали некоторые из группы. – Не лучше, чем у мусульман в Мекке.
- Да и не только там. Ни в какую мечеть нельзя у них и порог переступить, если ты в обуви!
До самых верхних ступенек широкой лестницы было еще идти и идти, когда от неодобрений и сравнений с мусульманами ни у кого в группе ничего не осталось. Вместо них появилось другое.
Оно-то и помешало Константину Георгиевичу заглянуть во внутрь пагоды. Несколько раз он был в пяти-шести шагах от входа. Но сразу приходило на ум: вдруг, мол, необходимо будет еще что-то сделать – в дополнение к тому, что разуться и шагать босым. К этому тотчас же добавлялся более убедительный аргумент: «Неужели совесть позволит, зная что ты недостоин, шагнуть в пространство, отгороженное для верующих святое? Хранится для них ценнейшее что-то?.. В ином измерении многократно более ценного, чем легендарная кровля этого сооружения: бриллиантов, жемчуга, множества из драгоценных металлов, якобы, в ней столько – что в мире нет ей равной по дороговизне!»
Не раз попадает на глаза эта самая сверхдрагоценная крыша. Ну и что? Что-то на ней поблескивает, вспыхивает от солнца мгновенной радугой то кружок, то пятнышком. В двух местах почти по-одинаковому, но вот и что-то необыкновенно яркое – намерено прожечь твое внимание.
Так ведь это мишура, сусальное, показуха. Не назначено ли для того, чтобы отвлечь внимание: не думал чтобы ты о том, чему цены нет и не может быть – что спрятано от тебя под этой кровлей? Храниться в пагоде?
Снова и снова тревожит одно и то же: «Как избавится вначале хотя бы от самого плохого во мне самом?!»
Не мое, мол, дело решать проблемы всемирного значения. Или – в масштаба всего-то одно-го города. Одессы – той же самой. Думай о себе: какой ты есть и каким должен быть – и наверно можешь быть!
На улицах Рангуна, в порту встречаю, мол, то и дело таких, кто избавился от многого не-нужного. Воспринимаю каждую встречу, как упрек, напоминание моей совести: не откладывай на потом – сегодня, в следующую минуту начинай избавляться он ненужного, плохого, не Богом данного.
Подобное происходит не только с Константином Георгиевичем, но, похоже, и еще с коем-нибудь в их «экскурсионной» группе. У кого-то начинается оно в те полчаса с минутами, когда, как говорится, они могли до Пагоды и дотронутся рукой.
Не заметить в себе этого «не своего, нового» было никак нельзя.
Что вчера-позавчера посчитал бы неуместным. Что явилось помочь избавиться от ему не-нужного. В том числе и слов, что не от сердца и не от души -- способных (да не для того ли и предназначены Сатаной?) оскорбить самого себя и кто с тобою рядом. И конечно же – оскорблять многое для него неведомое, даже и неслыханное.
Воспринимаемого не умом -- не нашим сознанием. Потому что оно, проникая в каждого из нас, умнее нашего ума, человеческого сознания – вначале остается за пределами того, что мы способны сходу (после некоторых ли раздумий) понять.
Такое, что и Константину Георгиевичу сначала казалось само откроется. Но конечно же только после того, как он полностью вспомнит – с какими от Бога напутствиями явился в жизнь? Зачем? Каким определен конец его пребывания на Земле? Что – без оглядки на других – нужно для его счастья?
Не было у него уверенности, что и все в их группе моряки об этом себя спрашивали, когда преодолевали последние ступеньки лестницы и наконец-то во всем величии перед ними взметнулась к небу Пагода. Ни когда они потом, о многом подумавши, по тем же ступенькам спускались вниз. Но – если и всего-то еще один из них успел спросить себя о таком же. Оставив без ответа все вопросы (под предлогом нехватки времени – себе не признаваясь, что на самом-то деле не хватает ума!)…
Лично сам Константин Георгиевич – кроме ссылки на быстротечность времени – оправдывал себя трудно преодолимым привычным ротозейством. Неотступным при обилии на каждом шагу такого, на что не только хотелось, но и надо было смотреть, вглядываться и по не-сколько раз на то же самое, остановившись, как вкопанный, оглядываться.
Что за польза, спрашивается, когда смотришь не понимая сути увиденного? При этом то и дело забываешь из-за чего на то или другое только что смотрел?
Сразу готово и оправдание: не один, мол, я в таком положении. Миллионы, десятки если не сотни миллионов туристов лупоглазят на многое. Лишь кое-что запоминая и, чаще всего, по-том в хаосе впечатлений навсегда теряя увиденное. Из самого важного нужного для них.
Но что делать? Если так принято в нынешнем цивилизованном мире и стало привычным? И самое главное – модным!
Проявляется такое, считай, при встрече с первым попадавшимся на пути. Когда с одинаковым любопытством и вниманием одиночек и групп туристов с фотоаппаратурой – с собой на переднем плане увековечивающих существование Пагоды. Но по сути – себя любимого на фоне брилиантово-золотой крыши.
Почему Константин Георгиевич по сути и оставил без внимания, не уделил рассматриванию воплощенных в камне образов Будды – ни одного, мимо которых проходил. Не оценил должным образом труд не одного из явно талантливых ваятелей.
Сколько бы скульпторов, самых талантливых и самоуверенных ни было, никто бы из них не решился бы изображать самого Будду. Но смело начинали и не плохо у них получается, когда выражают в граните, бронзе ли в мраморе свое представление о нем.
Когда групповая экскурсия («культпоход») заканчивалась, Константин Георгиевич делал первые сравнения таких представлений хотя бы и лица Будды. Оказалось что они разные. В каждом выражалось конечно всего лишь то, именно о чем – по мнению ваятеля -- его «натура» не могла не думать.
«Так о чем же? Что за причина глубоких дум? С чем скульптор не мог не считаться? Не ответить кому-то? Или -- кого-то о самом важном не спросить?»
У возвращавшегося с первой экскурсии никак не строилось в логической последовательности вопросы, что задавал он себе сам. Так, чтобы выводы могли быть закономерными, не-опровержимыми.
У Константина же Георгиевича не сохранилось в памяти: какие из вопросов он себе задал первыми. Оказывается при первом посещении вне внимания оказалось то, что он признал наиважнейшим только увидев то же самое второй раз.
Несомненным было только одно. Ответ «гида» (представителя «Продимпорта») на вопрос: почему как-то сразу вроде бы становишься на цыпочки, мол, и хочется подняться повыше-повыше,
когда смотришь на Пагоду или на иное священное – не для тебя святое, а для буддистов? Цель-то – для чего, мол, нагромождение всех этих святынь?
- Просветление. Только в этом помочь каждому. Только в этом. После чего остальное…
После этого далеко не полного ответа, Константину Георгиевичу оказалось более или менее понятным – как бы и на «своем месте» оказалось то, что называл он «святым» в себе (для буддистов – просветление).
Если представить все в себе (в сознании, в душе, во всем, из чего плоть наша) – похожим, родственным тому, чем заполнено Священное озеро (вторая по важности «достопримечательность» для праздных ротозеев, туристов).
Вроде бы и всего-то непрозрачная вода и объем такой, что никакое не озеро. Всего лишь пруд с низкими берегами, сплошь в свежей не очень густой зелени. Где и деревьев-то высоких мало.
Но сразу отмечаешь: если это пруд – он здесь давным давно. С той поры, когда ни города Рангуна здесь не было и никто не знал, что человек может выращивать рис – без чьей-то существенной помощи, строить дома и прокладывать дороги в тропических зарослях.
Почему и у зеркала воды с циркульной точностью окантовка и нигде ни одного бугра рукотворного. То, что сначала (для туристов – и на веки вечные) воспринимается как вода, на самом деле всего лишь текучее, способное через себя пропустить до дна что угодно из чего бы то ни было не способного держаться на поверхности.
Но и четверти часа не проходит, как убеждаешься все больше в другом. То, что перед твои-ми глазами, не земного происхождения, не из молекул и атомов – если пока даже и пока с неразгаданными свойствами, то их таки можно исследовать и понять.
Аттракцион для туристов. На поверхности «озера» лишь на минуты может оставаться что-нибудь съестное. И в этом легко убедиться каждому.
Вблизи от выхода к святыни женщина продает худосочные «французские» булки, початки вареной кукурузы, слепленный в белые шары вареный рис и еще что-то. Молодая красивая бирманка, общительна, как все они, бойко разговаривает по-английски и за твердую цену раздает «подкормку» для рыб (ли коротких змей – всего лишь с рыбьими хвостами и плавниками). У них светлосерые спинки, а что ниже и какое – не успеваешь разглядеть.
Подальше от берега полетела кукурузина. Брызги от ее удара о зеркальную поверхность не успели обозначить круг – в «подкормку» врезались тонкие крючкообразные клыки. Сразу – две пары или три. К ним стремительно добавляются на помощь столько, что из рыб-змей получается внушительных размеров шарообразное сплетение.
Два-три раза успеваешь заметить вот уже и не похожее на початок знакомого злака. То оно без единого кукурузного зернышка, то в карандаш толщиной.
Не удивляешься тому, что на уничтожение целой булки втрое меньше затрачено времени. А шар из риса почти мгновенно исчезает – не по-рыбьи хвостатые и с плавниками его топят и над местом его гибели с полминуты видно то мелькнувший рыбий хвост, плавник, а потом – подобие мутного круга на поверхности.
Нет здесь никаой воды – как ни хотелось про себя хотя бы это слово произнести.
Змеерыб в любой момент и в каком угодно месте появляется столько, что впору думать. В озере воды не вдвое-втрое ли меньше, чем этих острозубых водоплавающих зверюшек.
Но с берега сквозь полутора, а где и сквозь двухметровую достаточно прозрачную толщу видно чистое песчаное, местами галечное дно. И -- сколько ни всматривайся – нигде не увидишь рыбок-змеенышей. Нет нигде ни одной.
Может они способны бесследно растворяться, исчезать? А когда появляется необходимость, мгновенно сотнями, тысячами рождаться – взрослыми и во всеоружии своих плавников, хвостов и с хищной пастью?
Но скорее всего, это всего лишь одно из немногих, на что способно «священное озеро»? Для избавления от ненужного, от появившегося на поверхности «мусора» чтобы избавиться, оно посылает рыбозмей? Способно конечно и не на такое, что оно до поры до времени хранит: зачем являть то, что люди не способны понять и оценить?
Тогда у Константина Георгиевича «законный вопрос».
Происхождение этой святыни конечно же связано с всемогуществом Будды. Для чего оно в Рангуне или могло быть в другом каком-то месте? Какая людям польза – Творец ничего бес-полезного не создает?
Далеко не сразу – когда Рангун с его достопримечательностями скрылся за кормой «Урги», всяческая твердь с изумрудной окантовкой канула в бездну Индийского океана – появился-таки ответ. Не с кем, правда, было поделиться – проверить: правильный он или пока что в приближении к единственно правильному:
- Чтобы те же рангунцы могли проверить себя: продолжается ли в них, не приостановилось ли просветление? Достаточно ли тверда, незыблема их вера?
ВЗГЛЯД БУДДЫ
При втором восхождении на холм, увенчанный Пагодой, «гида» не было. Группа моряков шла, подготовленная услышанным от тех, кто успел до них побывать у хранилища буддийских святынь. Какие-то вопросы если у кого возникали, достаточно было и всего-то разъяснений Константина Георгиевича.
Подниматься к Пагоде можно было с четырех сторон по лестницам с широкими ступенькам. Для группы моряков более удобными было, как и в предыдущий раз, подниматься на холм с южной стороны.
Подготовленные разговорами с товарищем, поднимались моряки безропотно, молча. Когда расстались со ступеньками, группы почти сразу не стало. По двое, по троя и по одному вытянулась она в цепочку, вплетенную в группы и одиноких верующих ли туристов так, что цепочка все удлинялась и расчленялась.
Шли все, огибая Пагоду, что называется, по часовой стрелке – по ходу солнца. Оказавшись в цепочке последним Константин Георгиевич мог, при необходимости, догнать всех, кто ушел вперед.
Мешало бы этому конечно то, что приходилось бы ему догонять своеобразным марш-броском.
Вымощенный вокруг Пагоды круг солнце раскалило так, что, когда идешь, все время боишься – не поджарились бы ступни.
По кругу подобие дорожки из продолговатых ковриков из гибких растительных волокон толстого плетения. Рано утром коврики должно быть лежали впритык. Но к полудню их ногами нечаянно по сдвигали в разные стороны и далеко не всегда получалось так, чтобы не перепрыгивать, а перешагивать бы спокойно с коврика на коврик.
В час бессонницы ночью и почти все утро Константин Георгиевич готовился к тому, чем занялся тотчас же, как поднялся к Пагоде и оказался в двух шагах от воплощенного в камень представления Будды. Полагал скульптор, что все остальное сделает как у другие, лицо Будды он в чем-то сделал по-своему. Постарался, чтобы с почти сомкнутыми веками глаза могли и спрашивать и отвечать на вопросы того же Константина Георгиевича.
Остановившись и после нескольких минут глаза в глаза с первым своим Буддой, понял Константин Георгиевич: вопрос ему задан один-единственный. Не новый, неожиданный для не-го – сам себя о таком спрашивал, но всегда отвечал на него нерешительно и неопределенно.
- Не доволен? Всем, что вокруг – и только?
«Откуда он это знает? – но сразу же и напоминает себе так, чтобы и это не скрывать от каменного собеседника. – Так ведь он все понимающий, все знающий Будда!»
- Не только всем вокруг, -- было начал он поправлять все знающего.
- Но и собой? – очередное подтверждение тому, что Константина Георгиевича понимают.
- Собой – больше, чем всем остальным.
- Нисколько это не беда – наоборот…
Мимо двух изваяний из сероватого камня прошел без остановок. Потому что на много отстал от своей группы. Но немаловажным оказалось и то, что вблизи от с ним не поговоривших не было на чем стоять, не рискуя обжечь пальцы и пятка ног.
Не соблюдение очередности не помешало встретиться глаза в глаза, со следующим (вторым) все знающим каменным собеседником. Вроде бы и прищур глаз у него такой же – не поэтому ли Константин Георгиевич сразу понял – этому все известно, о чем неподалеку шел у него разговор.
- Беда в одном: если не сумеешь преодолеть свои сомнения, подозрение в мире – где на са-мом-то деле все прекрасно.
«Такое не редкий гость в моем сознании!» - кому и когда еще, если не сейчас в этом бы и признаться. – «Так ведь оно – куда ни посмотришь – в самом деле не так…»
- На самом деле – только потому, что мы так думаем и делаем не то, что надо!»
После этой беседы, Константин Георгиевич успел догнать и даже троих из группы перегнал. Со спокойной совестью, как говорится, в двух шагах он остановился и перед еще одним любовно сделанным из камня самым человечным человеком.
- Не знаешь с чего начать? – из-под по-своему полусомкнутых век и ресниц ободряющим тоном вопрос.
- Должно быть с себя?
- При этом и всего-то?
Время был, чтобы подумать и высказать мнение: в себе-то с чего начинать. Но не успел – из под каменных век ему не только дружеский, но вроде бы как и веселый совет:
- Учись видеть доброе и красивое.
- Только видеть?
- Без этого не найдешь где можно и нужно проявить себя человеком?
- Добрым?
- Для счастья других добрым и для самого себя.
Спешить не было причин – простить потом себе не мог: почему не спросил. Не уточнил для себя:
«Это и станет просветлением для меня? Или – к нему шаг, один из тех, без которых не обойтись?»
Как ни спешили на судно – время обедать и кому-то на вахту не опоздать бы, -- остановились и сколько-то рассматривали и такую святыню (для многих туристов – и всего-то наверно «еще одна достопримечательность в буддийском Рангуне»). Фотографировали кто саму по себе и когда на переднем плане кто-нибудь из очень в себя влюбленный – неподалеку пристраивал рыжеватую колону. Высота – не менее пяти метров и довольно толстая: на ее плоской вершине можно – при желании, необходимости ли -- стоять и сидеть.
Знаменита колона тем, что в незапамятные века на ней стоял грешник. Там он стоя умер или в предсмертную минуту успели его снять для уведомления: подвиг его оценен – покидает он грешный мир безгрешным.
Верить этому или нет? Если и всего-то придуманный при наличии вещественных доказательств миф – то зачем он?
Среди мифов древней Греции вряд ли есть хотя бы один без многозначительного подтекста – где непременно и «намек – добру молодцу урок»? Придуманное ни кем-то от нечего делать – без пользы для современников творца и их потомков?
И потом такое. Миф бы считать если плодом случайных столкновений, соприкосновений, сплетений крупиц серого вещества на поверхности нашего мозга – смешнее и более глупого не придумаешь.
Миф – по мнению Константина Георгиевича -- крупицей зарождается или, скорее всего, целиком является в сознание и сердце человека. Не каждого встречного, а только творцом, созидателем кто избран – способен ему порученному, если надо, и посвятить всю жизнь.
И один такой посвящает свою жизнь сочинению «Одиссеи». Другой – вооружившись молотком и другими инструментами – всю жизнь ими работает. От глыбы мрамора или гранита убирая ненужное: сначала куски, потом кусочки и наконец пылинки. Пока не явится еще один убедительный миф – Венерой Милосской, Аполлоном ли Зевсом – зримый и прекрасный.
Не подобным ли вдохновенным трудом рождены в Рангуне грешный бирманец и высоченный пьедестал под него?
Константин Георгиевич не фотографировал колонну и не позировал перед чьим-то фото-объективом. Незачем. Уверен был, что колонну это не забудет. При этом не с пустой плоской вершиной – на ней будет стоять в оранжевом баракане и сам себя приговоривший к самому суровому наказанию.
Кстати ему вспомнилось из рассказа представителя «Продимпорта». Бирманца не судят и не наказывают и за самое тяжкое преступление, если тот удит в монастырь. Становится, так сказать, не опасным для общества – навсегда распростившись, уйдя оттуда, где мог бы и он продолжать грешить, жить, глядишь, и снова совершая преступния.
Зачем эта колона и паломничество к ней буддистов (о ротозействе туристов – не говорим)? Упражнять свое воображение, изощряться в фантазии?
Не то чтобы легко, но сравнительно быстрее, чем о многом другом, пришел Константин Георгиевич к единственно правильному (по его мнению) выводу. Приходят к этой колонне и, не стесняясь отбрасывают затылок головы на спину, чтобы в очередной раз проверить себя. «На предмет», грубо говоря, степени своего просветления.
По сути – своей веры. Ее прочности. Где одним из признаков является -- уверенность увидеть невидимое.
Нет, не уверенность не сегодня-завтра именно возле этой колонны такое случиться – наконец-то увидит. Скорее всего и подобного этому до конца их жизни земной не произойдет. Всего лишь совесть и сердце подскажут: на сколько верующий стал ближе к невидимому.
Расшифровал Константин Георгиевич не все, но хотя бы что-то из ему сказанного от имени Будды, когда он с глазу-на-глаз разговаривал с каменными изваяниями. Расшифровал столько, что хватит на многие годы над чем думать и, главное, в каком направлении идти.
Встреча и разговор был только с тремя изображениями Будды. Два – продолжали говорить о том, что начал первый.
Так что? Программу просветления считать всего из трех пунктов? Им и следовать на пути от нежелательного к тому, что было названо «добрым и красивым»?
В три этапа любой продолжительности все это вряд ли уложится?!
Но когда речь идет о красивом и добром, не самое ли время вспомнить: « Самый далекий путь-дорога начинается с первого шага!»